Старинные часы

Старинные часы.

Волею автора в уютном горном отеле оказываются представители разных социальных групп. Банкир и его молодая супруга, престарелая мать криминального авторитета и случайные обладатели дорогих путевок. В роскошном отеле, предназначенном «для изысканного уединения», происходит череда загадочных событий. Одна за другой бесследно исчезают две женщины. Каждый из обитателей отеля причастен к разыгравшейся в альпийских снегах трагедии.



Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.
А. С. Грибоедов.

Переведу часы, хоть знаю: будет гонка,
Заставлю их играть.
А. С. Грибоедов.

*
Шелест волн тревожил.
Шелест волн напоминал морозный шорох заиндевевших ветвей. Прибой всё также ласкался к ногам, и из его упругой глубины возникло неясное желание холода.
Идя по горячему песку, Наташа вспоминала, как скрипит под ногами снег. Морозный воздух обжигает лицо. Щёки ласкает пушистый мех шубки, подаренной мужем к первой годовщине свадьбы.  Серебристая пыль искрится в холодных лучах белого солнца. Звуки гаснут в голубых сумерках. Зима пышным покрывалом обволакивает тоску, в её прохладных прикосновениях растворяются и мамины слёзы, и шипение завистливых голосов. Продалась, купилась. Мезальянс. Напрасно невесту сгубили. Мороз сковывает льдом налёт горечи на сердце. Но лёд прозрачен и недолговечен. Он тает, как Рождественская свеча.
Наташа отыскала взглядом парусник, которым любовалась уже давно. Он будто парил по небу, настолько размытой казалась сине-белая палитра.  Почему маринисты любят шторм? Девятый вал, грозовой шквал… Лазурный покой бриза более поэтичен.
У волнореза ее игриво приветствовал прохладный фонтан взметнувшихся брызг. Прибрежные камни даже в воде были теплыми. Но почему так хочется снега?

Аникеев ревниво следил за удаляющейся изящной фигуркой. Сейчас вода обнимет это красивое тело и легко понесёт к буйкам.
Наташа вдруг остановилась.
Опущенные плечи, вздрагивающие кончики пальцев. Волна осыпала ее брызгами, приглашая в свою упругую глубину. Но она медленно пошла назад.
Издалека Аникеев увидел искорки слез в ее глазах и запаниковал. Не отдам. Гладкие колени, девчоночья талия, тяжёлая коса на плече – все мое. Когда-то также любил и боялся потерять дочь, целовал ладошки, на плечах катал чуть ли не до пятнадцати лет. «Моя загогулинка». Страшно ревновал ее ко всем кавалерам, не видя хоть сколько-то достойного рядом с нею, не представляя, что она уйдет  к чужому мужику в чужой дом и уже не будет командовать им: «Раскрась картинку, купи куклу, реши задачку, застегни молнию, побрызгай лаком сзади, достань два билета в Большой». Дочь все же отдал замуж за француза, обеспечил на три жизни. А эту, юную, с летящей походкой, никто не отнимет.
«Никто» - это весь мир, который был против них.
Наташа села рядом, спрятав легкую грустинку за темными очками. Аникеев захрустел чипсами, стараясь выглядеть независимо, но паника разрасталась. В той жизни она оставила подружек, грохот дискотек, беззаботность семнадцатилетней девчонки. Честолюбивые мечты матери об инязе тоже остались там. Он дал ей много за три года, заслонив своей любовью весь мир, но не заменив его. Однако, ничего не поздно. Успеет поступить, у неё вся жизнь впереди. Лишь бы свыкнулась со своим новым статусом и перестала стесняться его.
Аникеев пошуршал пакетиком, приглашая к чипсам. Наташа подняла глаза.
Сквозь тёмное стекло очков на него повеяло лунным холодом, как в первую их встречу в школе, когда затяжную скуку прервал восторженный голос завуча: «Слово для приветствия имеет Наташа Лунная». Он вернулся рассеянной мыслью в актовый зал, удивившись необычной фамилии. И увидел ее. Она шла по проходу к сцене с букетом белых пионов. Словно в немом кино к нему медленно приближалось ее лицо, окутанное лёгкой дымкой недетской печали. Между ними оставалось всего два шага, а он всё не мог понять, откуда такая безнадежная грусть, и как она может омрачать этой грустью свою лучезарную юность. Наташа произнесла у микрофона несколько дежурных фраз, и вдруг он увидел, что она идет прямо к нему с этим букетом. Подрагивающие пионы парили между ними; он до сих пор помнил их пьянящий запах и капли воды на белых лепестках. Медленно, будто устраняя невесомую завесу, Наташа подняла взгляд, и Аникеев понял, чем наполнена витающая вокруг нее печаль. В серых лучистых глазах мучительно плавилась зрелая любовь женщины. Визг микрофонов, рукопожатия, слезливая речь завуча – все слилось  в глухом круговороте плотной невменяемости. Аникеев видел лишь ее удаляющуюся спину с мягкой волной волос редкого пепельного оттенка. Очнулся он на заднем сиденье своей машины с жутким предчувствием края бездны, как на тарзанке. Водитель молча гнал машину к офису, не зная, что везет уже другого человека.
Два дня Аникеев прислушивался к себе. Лунная девушка. Показалось? Он смотрел в зеркало и не узнавал своего лица, которого коснулась тайна. Он ловил себя на рассеянности, не свойственной ему, на внезапной улыбке, наплывающей среди совещания. На него смотрели с удивлением, а он никак не мог стереть с лица эту глупую улыбку. Дома враждебное молчание жены отрезвляло, но лишь на время.  Стоило остаться одному, как стойкий аромат пионов мутил сознание, и в памяти всплывал ее взгляд, затуманенный тайной печалью. Показалось?
На третий день он вызвал из Питера старого друга.  Они сидели в любимом «Погребке», и друг недоумённо таращил глаза сквозь сигаретный дым.  Аникеев бледнел и заикался, сбиваясь на испорченный микрофон, распахнутые окна в актовом зале и резкий звонок, после которого поднялся штормовой гвалт.  Вконец запутавшись, он ушел в рюмку с коньяком. Друг, однако, оставил без комментариев его сердечные переживания и спросил о жене. «Молчит», -пожал плечами Аникеев, утратив интерес к разговору.  Они потрепались еще немного, потом друг выдал неожиданное резюме: «Плохи твои дела, Андрюха, если тебя на малолеток потянуло». От возмущения и обиды Аникеев закашлялся, а Гладышев, талантливый архитектор и единственный друг, привел от стойки двух нимфеток, веселых, пьяных и безотказных. «Тряхнем стариной, братан?» -спросил архитектор. Аникеев молча допил коньяк и вышел из «Погребка», оставшись наедине со своей непостижимой тайной.  Лунный взгляд. Показалось? Он был согласен на выжившего из ума старого козла, но сердце заходилось в радостной тревоге, как в молодости на казенной армейской койке в предчувствии дембеля.
Прошло ещё несколько дней с поочередными наплывами то меланхолии, то веселья. И настал день, когда он отказался от сомнений. Вернее, они, сомнения, сами оставили его. Он влюбился. Вот тогда-то, впервые за пятьдесят два года, Аникеев понял, что такое безвыходное положение. Жена молчала, глядя мимо и почти не показываясь ему на глаза. Он же из маяты бессонных ночей всегда выплывал с одним вопросом: как жить, если не видеть лунную девушку он не мог, а видеть её было незачем?
Все разрешилось неожиданно просто. Аникеев дождался ее после школы и поехал следом, не зная, чего, собственно, хочет. Наташа шла впереди не оглядываясь. Пепельные волосы тяжелой волной опускались на спину, отражая майское солнце. Было многолюдно, но она плыла в людском потоке как бы вне его. Над тротуаром из-за аккуратной кромки стриженых кустарников мелькала ее милая головка, и Аникеев ласкал взглядом ее издалека, страдая от собственной унизительной беспомощности. «Что происходит? – Спрашивал он себя. – Красивая, как все они в семнадцать лет, ну и что?» Но тонкая фигурка впереди была полна ласковой прелести, которая стоила самой яркой красоты. Яркости, впрочем, в ней не было никакой. Серые туманные глаза, нежные девичьи губы, бледная кожа – краски самые светлые, словно размытые лунным сиянием.  «Стоп! – Сказал себе Аникеев. – Добормотался до лунного сияния!» Превращение из респектабельного господина в потерявшего голову юнца было так же анекдотично, как его дежурство в подворотне старой школы после трудового дня в своём офисе.  Нет, Аникеев вовсе не был надутым снобом и совсем не боялся показаться смешным.  Ему случалось покуролесить на мальчишниках в том же офисе, приходилось потрясать стены родного банка хохотом сослуживцев после чтения новогодних приказов в костюме разбитной снегурки. На редких пикниках он нырял с обрыва и пил водку наравне со всеми. С удовольствием участвовал в первоапрельских розыгрышах и не обижался, когда прикалывались над ним, ибо ни шутки, ни шпильки не могли ослабить авторитет строгого, но справедливого руководителя. И потом, за ним была удача, жизнь прогибалась под него, он был не просто на коне, но на белом маршальском коне, он командовал парадом, и это само по себе внушало  уважение, немного опасливое, немного завистливое, но неподверженное никакой эрозии. А то, что происходило сейчас, было не просто смешным, но жалким. Аникеев был готов развернуть машину, когда Наташа вдруг остановилась. От неожиданности он резко затормозил, поравнявшись с нею.
Несколько секунд она стояла на месте, потом повернула к нему лицо. Аникеев вцепился в руль побелевшими пальцами. Между ними спешили по своим делам прохожие, порхала на ветру ветка молодого каштана над каменной кромкой тротуара, и крупные белые лепестки осыпались на зеленую ленту декоративного кустарника. Мгновение – глаза в глаза – было подобно ослепительной вспышке на ночном небе.
Аникеев вышел из машины и шагнул к ней.
Они шли по разным сторонам зеленого барьера, и расстояние до прохода в нем стремительно сокращалось. Аникеев успел придумать несколько фраз об очередной партии компьютеров для их школы, но произнести их не успел.
-Не надо, -тихо и твёрдо сказала Наташа, когда он шагнул к ней на тротуар и поплел по заготовкам неестественно строго. – Это лишнее.
-Почему? -Спросил Аникеев упавшим голосом, обречённо поняв, что «лишнее» - это не компьютеры, а его дурацкий маневр и то первое мгновение, когда большой город гремел вокруг них, застывших – глаза в глаза – у молодого каштана.
-Я люблю вас, Андрей. Флирт у дороги мне не нужен.
Весеннее небо обрушилось на него всей своей голубой мощью, и он выпустил в него свое сердце, просияв мальчишечьей улыбкой. Он и забыл, что на свете существует такая безудержная радость.
-Мне тоже не нужен флирт. – Просто сказал он, взяв ее за руку. – Тем более, у дороги.
Тот сумасшедший год пролетел в сумасшедшей борьбе за право на любовь. Бесконечные объяснения с ее мамой, с женой, с дочерью ни к чему не приводили. «Как ты смеешь?!» -ошалело шипел Гладышев, питерский друг. «Отец, опомнись!» – умоляла дочь из Франции. Шум Парижа доносился из трубки, и Аникеев слышал, что она плачет. Особенно  трудно было с женой. Его сбивчивые монологи она игнорировала, но в ее молчании было столько тайной боли и вражды, что он начинал объяснения  вновь и вновь. Сам себе он казался страдальцем, нуждающимся в сочувствии. «Ты должна меня понять», -твердил он жене, но ее спина оставалась совершенно прямой, а взгляд – холодным. Она ни сделала ни одного шага к нему навстречу, не произнесла ни одного слова. И если поворачивала слегка голову в его сторону, то лишь для того, чтобы сверкнуть сузившимися глазами и вновь уйти в молчание.
Глаза подчиненных томились любопытством и осуждением. Совещание директоров банка, которое в его отсутствие проводила жена, было похоже на торжественную панихиду. Все знали, что Аникеев срочно улетел улаживать конфликт с дочерью, которую боготворил. Но так же хорошо все знали, что с собой он взял Наташу:  билеты заказывала секретарша. Ольга Аникеева провела совещание  быстро и чётко, акционеры остались довольны ходом дел, но в лицо ей смотреть боялись. Те, кто отваживался на это, были поражены произошедшими в ней переменами. Она и не она. Под эффектной оболочкой был другой человек, не допускающий  даже мысли о жалости. Особая энергетика этой женщины, столько лет приносившая удачу им всем, удесятерилась и стала ощущаться физически. Было очевидным, что жена босса, финансовый директор самого устойчивого банка в России,  приняла решение.
Сотрудники с опаской ждали, как она проявит себя по возвращении Аникеева. Но ничего не случилось. Так и не произнеся ни слова, госпожа Аникеева уехала то ли в Швейцарию, то ли в Германию. Поговаривали – не одна. Поговаривали – она не очень горевала. Во всяком случае, не долго. Но так или иначе, симпатии всех были на ее стороне.
Общественное мнение было беспощадным. Ярлык обезумевшего старого дурака был пришпилен к нему намертво. Газеты захлебывались истеричными откровениями и про беса в ребро, и про молодую хищницу. Наташа, не знавшая мужских ласк, была названа развратной парвеню.
Гладышев всё же приехал из Питера на свадьбу. Во время торжественной церемонии сопел и поджимал губы, поминутно отворачиваясь от новобрачной и все норовил вставить словечко о первой свадьбе Аникеева. Его назойливое «а помнишь?» кололо и жалило Наташу, она уже была готова расплакаться, но друг не унимался, и когда белоснежный лимузин привёз их к «Арагви», он невинно удивился: «Опять сюда?» Аникеев успел толкнуть его локтем, но Наташа совсем сникла. Она знала, что год назад в этом ресторане Аникеев отмечал серебряную свадьбу. Разумеется, он не рассказывал ей об этом, но помпезное торжество пресса не оставила без внимания, а Наташа давно хранила малейшие упоминания об Андрее.
Однако, старинный приятель все же немного смягчился, когда Наташа, споткнувшись в пустом банкетном зале, уцепилась за его локоть. Ее волосы рассыпались, фата скользнула назад. Он подхватил невесту, не давая упасть. Она вскинула на него наполненные слезами глаза и спросила, поправляя пышную фату: «Вы меня осуждаете?» Губы ее дрогнули, на щеках заалел нежный румянец. Гладышев взглянул внимательнее и отчего-то не смог произнести готовое сорваться: «Я вас ненавижу». Она храбро вздернула подбородок, но опустила дрожащие веки. Он смотрел на ее вспыхнувшее лицо чуть дольше, чем позволяли правила хорошего тона.
 Аникеев что-то почувствовал и мудро задержался на другом конце бесконечного стола, уповая именно на эту паузу. Рядом с ним молча угощались несколько подчиненных, не посмевших пренебречь его приглашением, да пара-тройка вечных должников и просителей вяло бормотала здравицы. Крахмальные официанты скучали, деликатесы остывали и заветривались, лишь оркестранты бесстрастно отрабатывали положенное. Оттаявший и как будто смущенный друг подвел Наташу к Аникееву и произнес сакраментальное: «Горько!», - чем разрядил угрюмую скуку свадебного торжества.
Втроем они просидели до утра, всласть наговорившись и насмеявшись. Наташа танцевала с ними по очереди, и они, бывшие стиляги, выдавали такие буги-вуги, что ушедшая молодость казалась доступной, спрятавшейся на время за углом.
Утром друг улетел в Питер, а они остались затворниками в доме Аникеева. Дом этот, большой и удобный, был спроектирован когда-то тем же Гладышевым. В нем было предусмотрено все, предупреждены малейшие бытовые прихоти заказчиков, вернее, заказчицы. Единственное, что не учел он, архитектор от Бога, удачливый и корыстный, это возможность смены хозяйки его действительно талантливого произведения. Это было невозможно ни при каких обстоятельствах, казалось ему. Да и не казалось вовсе! Такая мысль просто не посетила его ни разу за все годы дружбы с семьей Аникеева. И даже целуя руку Наташи на прощанье, Гладышев истерически не был согласен с тем, что вечная сентенция «все течет, все изменяется» справедлива. Покачиваясь в уютном купе, он вынужден был признать, что красота и нежность Наташи тронули его, и все же, все же, все же… «Причина не есть оправдание… - Неопределенно думал он, засыпая. – Цель не оправдывает средства…» На сердце было тяжело, оно стучало не в такт колесам.
Новобрачные затворники тем временем наслаждались уединением. Они старались не замечать горький привкус, который придавал медовому месяцу всеобщий негласный бойкот. Изначально сложилось так, что они стали самодостаточной парой, не сумев соединить интересы бывших друзей – слишком велика была дистанция, и возрастная, и социальная.
Бойкот, впрочем, был недолгим. Репутация влиятельного банкира оказалась надежным щитом. Аникеев даже приобрел ореол сексапильности, превратившись из степенного бизнесмена в жаркого мачо. Гоняясь за женой по теннисным кортам и соляриям, похудел и помолодел. Ему пришлось избавиться от многих респектабельных атрибутов: солидную стрижку сменил короткий ежик жесткой седины, дорогие костюмы вытеснили полуспортивные свитера. Небрежные посещения тренажерного зала стали жестко регламентироваться. И когда через положенный месяц он упруго пронес свое поджарое накаченное тело через светлые коридоры банка, его стриженый затылок сопровождали самые экстремальные реплики и взгляды.
Создаваемый годами имидж помог сохранить достоинство, но он не мог повлиять на отношение Наташиной мамы к их любви. Именно в любовь верить она отказывалась категорически. Тихая труженица Нина Петровна, почти потерявшая зрение над школьными тетрадками, угасала с каждым днем в тоске, но ни за что не соглашалась на встречу с Наташей. Она бросала телефонную трубку при звуке ее голоса и изводила Аникеева угрозами теракта в его банке, если он не отступится от дочери. Многочисленные подарки зятя лишь озлобляли ее. Она легко оставляла около мусорки дорогую посуду и коробки с бытовой техникой. «Оставьте девочку, и я буду молить Господа о вашем прощении», -твердила она Аникееву, подкарауливая его у банка. Единственная дочь, выросшая без отца, Наташа любила и жалела мать. Выхода Аникеев не видел.
И вот она сидит на горячем песке, а из глаз ее сочится холод.
Он выбросил пакетик из-под чипсов, преувеличенно старательно отряхнул руки. Видеть ее глаза, наполненные этим холодом, не было сил. «Не отдам», -повторял он про себя, но обреченно чувствовал, что Наташа не выдержит изнурительный марафон и уже готова сойти с дистанции.
-Девушка, как сегодня вода?
Аникеев чудом удержал голос в нужной тональности, не дав ему предательски дрогнуть. Он еще не придумал феерическую программу дня, способную отвлечь ее грустных мыслей. Вчера она летала над морем на дельтаплане и кормила из рук дельфинов. Сегодня он хотел свозить ее к водопаду, хотя всем чудесам предпочел бы уединение в их роскошном люксе.
И вдруг Наташа тихо сказала:
-Андрей, я хочу снега.

Нож был тупой, и нарезая хлеб крупными ломтями, Павлов привычно ругнул себя – какой хозяин, такие и ножи.
Зинка поставила на стол сковороду с шипящей глазуньей. Зевая, вернулась к плите.
-За газ заплатил?
Павлов не заплатил за газ, как не заплатил за свет и воду. Квитанции прятались на шкафу, как нечистая совесть. Мишаня объявился внезапно после трехлетней отсидки, но для Зинки встреча друзей выглядела бы очередной попойкой, не более того.
-Заплатил. Дай хлеб.
-И квасу налить?
Зинка лукаво улыбнулась от плиты. Почуяла, зараза. Еще бы не почуять. Голову с похмелья ломило так, что кухня раскачивалась и скрипела. Павлов возмущенно округлил заплывшие глаза, но жена поставила перед ним ледяной стакан забористого кваса, и он припал к нему, как к живительному источнику. Зинка смотрела жалостливо, снимая передник.
-Мишка совсем пришел или как?
Павлов тут же вспомнил, что всегда так и было – они гавкались и частенько спали в разных комнатах, но в главном Зинка была чуткой, как барометр. Мишаня был не просто собутыльник. Они выросли вместе, вместе служили на Кубе. Морды не раз друг другу били из-за той же Зинки.
-Совсем. Работу ищет.
-К себе в бригаду пристрой.
Павлов не ревновал. Они выяснили это давно и навсегда – Зинка любила его, а не Мишаню. Это не мешало их дружбе, потому что все было по-честному.
-Пристрою, Зин. Он для этого и приходил.
-Чего ж к нам не зашел?
-Успеется. – Павлов взглянул на часы. – Вечером что-нибудь сообразим.
Зинка ушла одеваться. Павлов налил себе еще квасу, жахнул две таблетки аспирина по примеру этих, крутых их боевиков, и потопал к выходу. У двери,  натягивая рабочие ботинки, крикнул:
-Зин, кончай телиться!
-Иду, Сереж! Запрягай пока.
Стройка грохотала рядом, но старенький «Запорожец» был нужен на случай левого мешка цемента или известки. Ехали молча. Зинка на ходу докрашивала губы. Павлов сосредоточенно курил, прислушиваясь к желудочным спазмам, которые плавно перетекали в тупую головную боль. Разговаривать в машине было невозможно – все гремело и гудело, под капотом что-то перекатывалось. Зинка вздохнула, убирая помаду. Машина была слабым местом мужа, а он не умел быть слабым, его это задевало. Серега давно пересел бы в прилично подержанный «Жигуль», но она знала, что он втихаря копит ей на шубу. И не на ширпотреб с рынка, а на ту, из магазина «Русский мех», где они однажды для прикола мерили все подряд. Зинка помнила, как он смотрел на нее, закутанную в соболя.
Подъехали быстро. Зинка упорхнула к штукатурщикам. Сегодня сдавали последний этаж.
Павлов пошел к сварным. Металлический бокс был раскален майским солнцем. Грохот и лязг стройки, крики прораба, рев моторов здесь отдавался ухающим эхом. Павлов блаженно вытянулся на скамье, испещренной матерными признаниями.
-Птичья болезнь? – Участливо поинтересовался напарник, выглядывая в прорезь сварной маски.
-Сгинь, Вася… – Угрюмо отозвался Павлов. – Мой перепел – моя проблема.
-Твой перепел тебе жопой выйдет. – Ласково пообещал Вася из глубины маски. – Прораб с утра носится, как подстреленный…
Павлов тяжело вспомнил, что сегодня сдают пятый этаж, и что прораб в такие дни хуже голодной волчицы. Но отравленный плохой водкой организм не хотел вникать в профессиональные тонкости, а потревоженная встречей с другом душа рвалась на воздух, в тень и прохладу, к тихой беседе и холодному пиву.
-Васек… -Позвал Павлов голосом умирающего. – Ты покрутись сегодня… Я отработаю…
Васек добродушно ругнулся, что вполне могло сойти за согласие. Да и как он мог не согласиться, если он и сам иногда лежал на этой скамье куском мяса, благо, поводов хватало. Последнее, что увидел Павлов, это удаляющаяся спина напарника, обтянутая рабочей робой. Оглушительно лязгнула металлическая дверь, и его обступила обморочная тишина.
Очнулся он от шума водопада. Чистые звонкие струи падали с каменной высоты, выбивая фонтаны брызг с поверхности голубого озера. Озеро имело очертания правильного круга, вода в нем была прозрачной. Солнечные лучи проникали до самого дна, но не прогревали его, и голубоватая глубина оставалась ледяной. Павлов протянул руки к водопаду, но не дотянулся. Захотел подставить разгоряченную голову под ледяные струи, но тоже не смог. Водопад удалялся, маня за собой. Наконец жажда стала такой мучительной, что Павлов проснулся. Рядом со скамьей стояла двухлитровка колы. Распаренный мозг успел отметить, что колу поставить в изголовье могла только Зинка. Потом все эмоции и обрывки мыслей слились в сладострастное соитие с холодным напитком. Пузырьки газа взрывались внутри и обжигали шершавое горло, как горный поток. От наслаждения Павлов застонал и выронил круглую крышку  из непослушных пальцев. Он с трудом отдышался, опрокинув почти всю бутылку махом. Затем смочил липкие волосы остатками колы и поспешил покинуть раскаленный дневным зноем бокс.
Вечерело. Прохладный ветерок обласкал потную грудь. Непривычная для стройки тишина висела над застывшей у пятиэтажки техникой. Поняв, что он проспал весь день, Павлов без малейших угрызений совести поплелся на пятый этаж пустой новостройки за курткой, которую бросил вчера у недоваренного радиатора. Мишка буквально сбил с копыт, а в кармане куртки, как он помнил, был заныкан полтинник. Кола колой, но без полторашки пива он не прочухается.
Он неслышно ступал по ступеням, засыпанным разнообразным строительным мусором. Дойдя до пятого этажа, полез, было за сигаретами, и вдруг увидел Зинку. Ее крепкое, будто литое тело было распластано на его куртке, упругие пряди волос, свивающиеся на концах в кольца, метались по бетонному полу вокруг запрокинутого лица. Жилистая спина Мишки ритмично извивалась над нею, и в такт его движениям в воздух вздымались стройные Зинкины ноги.  На миг их глаза встретились, но в затуманившемся взгляде жены не было ни капли сознания. Обдав его горячей смутной волной, Зинка опять медленно повернула голову к пустому окну, ничего не видя вокруг. Когда ее рука скользнула с Мишкиной спины на затылок, впечатанный в плавный изгиб плеча, Павлов отступил в сторону.
Он не помнил обратной дороги. Помнил, что споткнулся на одной из ступенек, но, с усилием вывернув корпус, удержался на ногах. Потом он долго лазал под лавкой, зачем-то разыскивая закатившуюся крышку. Еще он помнил желтую луну над огромными кронами лип в старом парке.  Именно здесь он проплакал в седьмом классе всю ночь, когда из дома ушел отец, бросив их с матерью ради заезжей циркачки. Тогда ему в лицо так же нагло улыбалась огромная желтая луна, и нечеловеческий ужас человеческого предательства на всю жизнь осел в жилах, в костях, в каждой клеточке.
К двадцати семи годам у него был небольшой личный багаж. Любовь и дружбу он познал единожды, но познал глубоко, до самых основ. Сам Павлов органически не был способен на предательство, и мерил этой же меркой всех. Раздавленный холодной усмешкой луны, он впитывал эту ночь по капле, постепенно постигая неотвратимость произошедшего.  Когда желтый диск на небе стал бледным, как лицо покойника, Павлов уже смирился с тем, что память о распластанном на его куртке теле жены никогда не сотрется.
Он все-таки вернулся за курткой на стройку. Долго стоял в темноте на том месте. Хотел уйти и не мог, хотя эти несколько минут причиняли ему мучительные страдания. Домой Павлов пришел почти спокойным, приняв решение и оставив себе на обдумывание деталей день-другой. Он не был свободен в выборе, потому что не умел прощать.
Зинка спала, разметавшись на широкой постели. Павлов склонился. В тусклом предутреннем свете ее лицо застыло, как театральная маска. Черные спутанные волосы все также свивались в кольца. Обычно она спала в одних трусиках, но сегодня на ней была чопорная ночная рубашка с множеством воланов. Глядя из темноты глазами, впитавшими ночной холод луны, Павлов гадал о причинах этого маневра. Рубашка должна была послужить либо барьером для его рук, либо сохранять тепло рук его друга.
Павлов прилег на диване. Хмурый рассвет неясно очерчивал знакомые предметы, окрашивая комнату в мрачные тона. Все вокруг двигалось, словно выдавливая его из привычной обстановки. Внутренняя истерика еще не улеглась, внутри продолжался процесс омертвения.
Через несколько часов Зинка привычно гремела чашками на кухне. Обычные утренние хлопоты, опостылевшая яичница были отодвинуты за пелену холодного спокойствия. Обычное спокойствие было другим, будничным и невыразительным. Теперь же Павлов двигался по кухне с незаметной грацией уверенного в себе хищника, идущего по следу. Лишь один раз охотничий азарт погас, когда Зинка резко повернулась к окну, что-то услышав. Кофейник качнулся в ее руке, несколько темных пятен выплеснулись на белую клеенку и собранные в хвост волосы подпрыгнули, пружинисто опустившись на одно плечо. Павлов увидел короткий завиток над ухом, который он целовал каждое утро. Однако душевный некроз принял к этому времени характер необратимого явления, и Павлов продолжил спокойно намазывать масло на хлеб после секундного замешательства. Никакого аффекта. Все произойдет продуманно и четко, дайте только время.
В «Запорожце» Зинка также молча сидела рядом, докрашивая на ходу губы. Как может она красить губы и глазеть по сторонам, если ее уже нет? И какое ему дело до этого, если его тоже нет?
-Долго ты вчера отлеживался? – Услышал Павлов ее голос.
И тут же мелькнула мысль, что на самом деле ей это не интересно.
-Мишка не объявлялся? – Спросил он вместо ответа.
Это не было провокацией. Все возможные реакции Зинки, от смущения до брехливых оправданий были ему безразличны, как может быть безразличен прошлогодний снег. Он спросил о Мишке, потому что ему действительно надо было знать, где он.
-Заходил. – Ее голос был спокойным. – Тебя искал.
«Плохо искал», -беззлобно подумал Павлов.
Странно. Если так спокойно ему сейчас, чего стоит его вечная любовь к Зинке? Почему он не бьется головой об стену, не кидается на нее с кулаками? Павлов послушал себя. К горлу подкатилась холодная икота. Несколько раз дернулся кадык. Что-то больно задрожало в груди, там, где не болело никогда, но сразу отпустило. Черт его знает, как положено реагировать на предательство женщины, у него никогда не было опыта по этой части. Никогда не говори никогда.
Зинка пошла к штукатурщицам, виляя бедрами. Павлов знал, что она не специально так делает. Просто все части ее гибкого тела были плавно соединены подвижными шарнирами, находясь в постоянном волнительном движении. Тот же Мишка много раз говорил: «Чумовая баба. На нее нельзя смотреть спокойно».
Опять дернулся кадык, и остро резануло под сердцем. Павлов хлопнул дверцей «Запорожца» так, что Зинка оглянулась. Подпрыгнул упругий черный хвост. Взлетели брови. Полные губы сложились в вопросительный бант, и от этого сразу обозначились ямочки на щеках, от которых Павлов всегда млел.
В желудке тяжело перекатился острый кусок льда. Дай срок. Всему свое время. Он заспешил в свой бокс, чтобы остаться одному. Но напрягаться, перебирая в уме варианты задуманного, ему не пришлось. Судьбы всех решила круглая крышка из-под вчерашней колы. Наткнувшись на нее в кармане мятых брюк, Павлов рассеянно крутил ее в пальцах. И вдруг заметил лыжи и рюкзак в обрамлении витиеватой тройки на внутренней стороне крышки. Так… Омертвевшее сердце не дрогнуло. Оно лишь плотнее сжалось под коркой льда. Сама судьба дала ему шанс увезти отсюда всех, все.
День прошел в вялых переругиваниях с Васькой, в басовитых завываниях прораба, сопровождающих сдачу объекта. Однако обеденный перерыв Павлов использовал максимально, сбегав, куда надо с заветной крышкой.
Вечером состоялся-таки званый ужин с оливье и жареными окорочками. Мишка благодушно принимал тосты в свою честь. Над его лбом витал ореол каторжной романтики, а воспоминания были полны ностальгии по суровым лагерным будням. В маленькой кухне парил героический дух, за темными окнами чудились далекие горизонты с ночными кострами и перестрелками. Несколько раз Мишка  украдкой смахивал скупую мужскую слезу и отводил затуманившийся взгляд. Никакой слезы, конечно, не было, но всем нравилась стилистическая сдержанность вечера. Мишке невольно подыгрывали, развлекаясь необычностью момента. Впрочем, «Смирновская» тоже делала свое дело, наполняя размягченные взгляды нежностью и состраданием. Павлов подкладывал гостю мясо, обильно посыпая его кольцами лука.
-Спасибо, друг! – Проникновенно говорил Мишка.
Зинка потягивала водочку и клевала салат, глядя на них одинаково умильно. Павлов с любопытством рассматривал своего двойника. Двойник сидел на угловом диванчике, курил, перебирая струны гитары, хлопал Мишку по плечу, улыбался Зинке. Двойник с аппетитом ел и пил, ему было вкусно и уютно. Было по-прежнему приятно смотреть на родинку у верхней губы жены и утопать взглядом в глубоком вырезе ее халата. С прежним любовным восхищением двойник мерился кулаками с Мишкой, зная, что первенство за ним, как в детстве. Он всегда был сильнее Мишани, всегда заступался за него, вечно простуженного и сопливого. Он верил Мишке, как себе самому. К полуночи двойник опьянел настолько, что его уже клонило ко сну, но сам Павлов был предельно собран и трезв. Невидимый, он стоял за дверью в темной прихожей и вчерашними холодными глазами наблюдал за происходящим. Он почти не дышал в своем углу – горло все еще дергалось, а ледяная корка обрастала новыми слоями. Там, в ледяном панцире, парила смерть, и именно она удерживала Павлова на месте и руководила им. Лишь однажды он соединился со своим двойником – подкладывая хлеб, Зинка низко склонилась над столом, почти касаясь грудью его лица. Молочный запах ошеломил знакомым теплом. Павлов мгновенно оказался в шкуре двойника. Вот же оно, родное, любимое тело, жаркое и упругое, с шелковистой кожей и неподражаемыми изгибами. Что происходит? Павлов растерялся немного, но вдруг почувствовал, как плотоядно заскользил Мишкин взгляд вдоль этого тела. Он оставил двойника в покое, вернувшись в ледяной панцирь, смердящий нечеловеческим ужасом человеческого предательства, и продолжил наблюдение.
Прозрачный фантом греха парил в пространственном поле, образуемым пересечением взглядов Зинки и Мишани. Момент, когда Павлов грохнул крышкой об стол, был выбран не случайно. Затаясь в темноте, он понял, что если сейчас он не прервет паузу, то здесь произойдет то самое, что впоследствии могут определить, как аффект и прочая невменяемость.
-Ребята, у меня сюрприз. – На удивление спокойно сказал двойник. – Хотел подождать, пока не оформлю все до конца, но чую, терпения нет.
Две пары глаз уставились на него, с усилием погасив побочную подсветку. Павлов холодно отметил, что Зинке это удалось легче. Мишкин же взгляд пламенел дольше. Двойник улыбнулся, как положено улыбаться человеку в предвкушении хорошей новости для хороших друзей. И хлопнул об стол той самой крышкой.
-Лыжный альпийский курорт!!! Три путевки в Швейцарию, господа!!!
Казалось, крошечная типовая кухня не выдержит бурного потока радостных воплей. Двойник Павлова внес разумную долю участия в общее ликование. Прыгал, подбрасывал жену до потолка, выкрикивал благим матом нечто нечленораздельное, означающее первобытную радость удачи.
Никто не заметил, как ледяной панцирь лопнул, и в трещину просочился смердящий гной из разложившегося от ужаса человеческого предательства сердца. Никто не заметил, потому что внешне это выглядело, как серебристый след скатившейся слезы после зачарованного шепота уставшей от буйства Зинки:
-Мишка, я хочу снега…

-Профсоюз? Разве они еще существуют, профсоюзы? Тем более, для тебя?
Не поверила.
Надо было что-то делать.
-Мама, это я образно выразился. Поощрительные путевки нам спускают сверху раз в квартал.
-Поощрительные? За что? Я давно и безнадежно пенсионерка.
-Мама! Меня, меня поощряют! Я отказался в твою пользу, потому что мне некогда, а ты – мать босса.
-Что ты несешь, сын?! С какого верха спускают что-то такому боссу, как ты?
-Мама! Что плохого будет, если ты отдохнешь в санатории?
Ольга Антоновна опустила вязанье. Закругленный край темно-вишневой шали (совсем, как в романсе) мягким крылом укутал ее колени. Она смотрела на сына с горечью.
-А что хорошего в том, что ты врешь? У тебя очередной форс-мажор, и ты опять должен меня прятать!
Черников швырнул пульт в окно. Пуленепробиваемое стекло лишь глухо ухнуло, издав звук, нисколько не напоминающий звон стекла. Красная кнопка на пульте сработала, и огромный экран телевизора погас. Он затряс руками, взывая то ли к ней, то ли к себе. Обычно это служило предвестником длинного эмоционального монолога.
-Мой форс-мажор – это и твой форс-мажор, мама! Я должен удалить тебя из города не потому, что ты мне мешаешь, а потому что я люблю тебя! У меня никого нет, кроме тебя! И если с тобой что-то случится… Мой бизнес…
-Твой бизнес, твои казино, это вечной источник вечной опасности!
-А также источник той жизни, которую я скроил для нас! Это ты сейчас вяжешь шали для удовольствия, а круглые салфетки крючком, с которыми я мерз на рынке, ты помнишь? Эти рыночные гроши на хлеб ты помнишь? Так я признаюсь тебе задним числом, что я не только салфетки продавал, но еще и на мойке подрабатывал! Вот этими руками, -Черников протянул к ней чистые ухоженные руки с ровными ногтями (маникюр он делал исключительно для того, чтобы пополнить багаж необычных впечатлений и еще раз убедить себя в том, что вырвался навсегда оттуда, где мать не знала вкуса сливочного масла, оставляя все ему, а он не мог пригласить понравившуюся девчонку в кино), -этими, мама, руками я мыл машины, и мы жили на те деньги, когда кончалась твоя учительская зарплата, а кончалась она, если ты помнишь, ровно через две недели. Только мой бизнес, который сейчас тебе так неприятен, помог нам выбраться из коммуналки!
Черникова понесло, он чувствовал это, но остановиться не мог, и не потому, что был склонен к пустословию. Он был человеком дела, был энергичным, динамичным и азартным, любил риск, любил играть на грани фола и при этом обязательно выигрывать. Но более всего он любил свою старую мать, как любят единственное во всем белом свете родное существо, с которым пришлось пройти огонь, воду и медные трубы в борьбе с нищетой и болезнями. Что касается частых объяснений с нею, то они были именно таковыми – бурными, эмоциональными, с примерами из литературы. Он был достойным сыном своей матери, заслуженной учительницы, которая с детства требовала от него ясности в выражении мыслей и приучила изъясняться цитатами. Сейчас Ольга Антоновна слушала сына, кусая губу от огорчения, всем своим видом выражая несогласие, но Черникова не покидало ощущение, что она экзаменует его на предмет связности излагаемого текста.
-Мама, я все детство был голодным, я хлеба досыта никогда не наедался, как и ты! Я ем впрок, про запас, потому что я совсем недавно узнал, что такое сытость! Я носки себе покупаю упаковками, потому что у нас всегда все было поштучно! Мама, твоя «чужая молодость» была «и ношей, и обузой», ты всегда мерила себя Цветаевой. А я так не хочу! Ты помнишь свое пальто, которое ты перелицовывала каждые пять лет в ателье? И ведь смеялась еще, говорила, что без самоиронии не прожить. Почему же сейчас у тебя не хватает чувства юмора? Почему  ты не можешь воспринимать мой бизнес проще? Нас много, новых русских, тех, которые сами себя сделали, и далеко не все из нас рвачи. Мама, ты всегда восхищалась НЭПом, именно ты говорила, что послабление экономическое было как вдох в петле большевизма. Что же сейчас изменилось в твоем отношении к материальным ценностям? Или ты                опять хочешь мыть полы в подъезде? Ты ведь помнишь тот зассанный подъезд, такие воспоминания не проходят, как с белых яблонь дым! Мама!! Что с тобой?!
Ольга Антоновна с трудом перевела дух. Флакон с сердечными каплями всегда был наготове.
Они помолчали.
-Алик, -Ольга Антоновна погладила сына по щеке. – Я вовсе не стыжусь своей голодной молодости. И ни о чем не жалею, ведь у меня был ты – лучший сын на свете. Мои года – мое богатство, но я хочу спокойно дожить старость. Давай закончим этот разговор…
-Нет, мама. – Черников решительно убрал ее руку. – Мы продолжим его. Ты всегда учила меня – за все надо платить. Теперь я говорю тебе – возможность жить в Подмосковье, заниматься цветами и мемуарами чего-то стоит. Ты ушла от отца в никуда, ни о чем его не попросила. Я сам всего добился для нас. Но мне нужна твоя лояльность! Вспомни, каким я был послушным мальчиком и постарайся меня понять. Если я говорю, что ты должна уехать, значит, ты должна уехать.
Он замолчал на полуслове.
Он знал это царственное величие окаменевшего лица. Ольга Антоновна никогда не повышала голоса, но стоило ей чуть приподнять брови, как дисциплина на уроке мгновенно восстанавливалась. «Беда в том, - вздыхала она, - что сигнальная система наших учеников включается на тишину, а не наоборот». «Почему беда?» -не понимал Черников, который в тайне гордился, что ее побаивались и отъявленные хулиганы, и заносчивые практикантки. «А потому, что стереотип нервной визжащей училки стал нормой. И кто посмеет ее упрекнуть, если у нее дети не кормлены, за квартиру не плачено, а зарплаты по-прежнему не предвидится?»
-Ты… попрекаешь… меня?
Интонация матери почти не стала вопросительной. Брови и подбородок почти не дрогнули. Но стальные мурашки забегали по спине Черникова, как в те далекие годы, когда они  с Саньком изрисовали классный журнал рожицами и никак не могли остановить смех, хотя на них ополчилась вся учительская. И лишь ее тихий голос да слегка приподнятые брови…
-Дура! – Заорал он, багровея. – Эгоистичная дура! Мне хватило бы однокомнатной квартиры и офиса! Неужели ты не понимаешь, что это все для тебя! Я выбирал участок у реки… Я ни одну шалаву сюда… Я строил дом с этими верандами и беседками, чтобы ты могла свои мргалитки…
Черников услышал, как глупо прозвучало неправильное название ее любимых цветов, и вскочил, опрокинув тяжелое кресло. Он выбежал, хлопнув прозрачной дверью. Нестеклянное стекло задрожало вслед его шагам.
В дальнем углу сада было тихо. Автоматическая система полива работала бессбойно. Рассеянный веер водяных брызг обдавал его серебристой пылью при повороте и шуршал по молодым листьям зеленого плюща, обвивающего ажурную беседку круглым шатром. В проекте, за который он заплатил бешеные деньги, беседка небрежно значилась, как малая архитектурная форма, но сколько радости она доставляла матери! Круглая радуга разноцветных маргариток разбегалась от зеленой плющевой середины, строго соблюдая цветовую гамму на каждом витке. Ольга Антоновна проводила здесь многие часы, без устали ползая среди крошечных кустиков. Маргаритки красовались в каждой комнате в круглых миниатюрных вазах. Черников спрашивал: «Почему в столовой всегда малиновые, а в спальне – белые маргаритки?» Мать терпеливо объясняла: «В спальне должен быть цветовой минор, а за обеденным столом – мажор». Он не совсем врубался, но удобрения и всякие садовые приспособления покупал с удовольствием.
Ничего не понимает. Ничего не хочет понимать.
В детстве кралась вдоль стадиона, когда мальчишки из параллельного класса повадились встречать его для разборок после тренировки. «Меня дразнят сынком!» - кричал он, размазывая слезы, но она вновь и вновь коршуном налетала на его обидчиков из-за угла, разгоняя задиристую ватагу. А в студенческие годы звонила родителям Лариски, требуя призвать дочь к порядку. Лариска и впрямь вела себя по-хамски. Вила из него веревки, обзывала нищебродом, требовала отдельную квартиру, требовала дорогих подарков. Заваливалась пьяная среди ночи, скандалила. Коммуналка ходила ходуном. После свадьбы она и вовсе стала водить мужиков, соседи в глаза  называли тряпкой. Это были его проблемы, но решала их мать, только она и могла утихомиривать буйную сноху. Спасения не было ни от нее, ни от Лариски. Все кончилось хорошо: изрядно потрепав всем нервы, Лариска укатила с вышибалой из кабака, где проводила почти все свое свободное время. Вышибала на тот момент был при деньгах, но вскоре вернулся в город таким же нищебродом, благополучно сдав Лариску торгашу с рынка. Года полтора спустя прикатила и Лариска, пьяная, беременная, с десятимесячным ребенком на руках. Они еще не были разведены, поэтому кошмар повторился в  точности, но теперь под звуки непрекращающегося детского плача. Чужой ребенок был нездоров и верещал день и ночь. Черников всерьез подумывал о самоубийстве. Тогда-то мать и показала характер. Их развели мгновенно, Лариску выписали в тот же день, причем уходила она тихо и быстро, поминутно извиняясь и клятвенно обещая Ольге Антоновне устроиться на работу. Черников так и не узнал никогда, на какие рычаги нажала мать, но благодарен был ей безмерно, хотя привкус собственной непричастности к собственной судьбе остался навсегда. Отчасти поэтому он вгрызался в свой бизнес намертво, намереваясь, во что бы то ни стало вывести мать из беспросветной учительской бедности.
Оставить ее в городе он не мог, вопрос решался серьезный. И хотя слияние южной сети казино было предрешено, он боялся осложнений со стороны солнцевских.
Черников услышал шорох плюща и устало поднял голову.
-Прости, сынок. Я и правда дура. И эгоистка.
Ее голос был бодрым, ему даже показалось – веселым.
-Обещай только мне, что пока меня здесь не будет, ты приведешь сюда хотя бы одну шалаву.
Черников почувствовал медленное облегчение. Оно наползало на плечи медленно, как медвежья шубища, которую ему подарили сибирские пацаны.
-И потом, если уж я должна свалить, -Ольга Антоновна выхватила из толщи плюща видимый только ей порченый листочек и выбросила его, - то предоставь мне право выбора.
-Свалить? Леди, что за лексикон?
-Ну, я думаю, разговор идет по понятиям?
-Мы, типа, договорились?
-Без базара. Я буду послушной девочкой. Один пунктик позволь…
-Любой каприз! – Черников нетерпеливо заерзал. Возможно, уже сегодня удастся назначить день переговоров.
-Петра оставь себе.
-Мама! Ты обещала быть послушной девочкой!
-Но в качестве кого он поедет со мной?
-Он не поедет с тобой. Вернее, он не с тобой поедет. Петр будет сам по себе, ты вообще можешь не замечать его.
-Конечно, не заметишь его, образину этакую!
-Леди, не выражайтесь!
-Но эта шкафоподобная громила…
-Эта шкафоподобная громила умеет двигаться бесшумно и быть незаметной.
-Алик…
-Мама, вопрос о Петре не обсуждается!
-Ну что ж… - Ольга Антоновна вздохнула. – Ты пахан, тебе решать. Позаботься здесь о моих цветах.
-Не вопрос! Завтра же пригоню садовника. Итак, куда ты хотела бы свалить?
-Вообще-то никуда. Скоро зацветут мои розы, я уже заметила два бутона…
-Мама!
Черников опять начал нервничать. В Афинах она была зимой, Рим ей не понравился. Он надеялся, что она выберет курорты Сингапура – там все было схвачено. Только бы не Париж, который она так любила. Но, услышав голос матери, он растерялся.
-Я хочу снега, сынок.

*
Сверкающие ряды богемского хрусталя, парящие над стойкой бара, звенели при одном взгляде на них. Янтарные когорты «Токайского», солнечные шедевры старых виноградников Карла, величественно замерли за его спиной. Серебряный шейкер привычно играл бликами в его руках, отражая пламя свечей, таившихся повсюду в фарфоровых китайских подсвечниках, каждый из которых был произведением искусства. Антикварные вазы замерли в круглых нишах, как вечные стражи вечного покоя.
Гобелены заглушали резкие звуки, но не гасили смутную тревогу. Карл вновь отыскал взглядом замысловатую монограмму, вплетенную в сложный орнамент гранитного основания напольных часов. Только посвященный мог увидеть таинственный след, оставленный мастером сто лет назад. И лишь немногие знали цену этому творению, некогда украшавшему королевские апартаменты. Карла тщетно осаждали коллекционеры со всего мира, но он не соглашался ни на продажу, ни на обмен, хотя условия ему предлагали самые выгодные. Старинные часы были неотъемлемой частью роскошного интерьера и своеобразной визитной карточкой отеля.
Под тяжелым взглядом Карла монограмма растворилась в мраморе, и его сердца вновь коснулся холод, совсем как ранним утром, когда прибыли первые гости. С вертолётной площадки спустился русский олигарх, почти легенда в мире финансистов, неинтересный именно своей статичной мощью – все-то у них крепко и прочно, и взгляд твердый, и сердце каменное. И не знают они ни сомнений, ни волнений. Карл тоже был состоятельным человеком, не скрывал и не стыдился своей слабости к роскошному уединению, и, как драгоценные камни, хранил в душе интересные знакомства. Но русские ему были неприятны. Они невольно отталкивали зависимостью от своих от своих состояний, будто нажитые миллионы заменяли им души.
Приветствуя утром русского банкира Аникеева, он, разумеется, сумел скрыть тень разочарования. Но вслед за ним впорхнула юная супруга. Едва взглянув на нее, Карл почувствовал болезненный укол в груди, будто сердца коснулась холодной рукой судьба. Еще не до конца осознав, что именно произошло, старик понял, что уже никогда не будет прежним.
Чудом был ее ясный взгляд, припорошенные легким снежком рассыпанные по плечам волосы и тот особый свет юности, который она излучала. «О Господи…» - выдохнул потрясенный Карл. Девушка была сама нежность, но вместе с очарованием молодости над нею витал ореол страдания. Ее можно было бы назвать милым ребенком, не будь в ее лучистом взгляде столько любви. Она смотрела на мужа с таким покорным обожанием и преданностью, которые оплачиваются самой дорогой ценой – разбитым сердцем или разбитой жизнью.
Прекрасный миг появления незнакомки  был омрачен странным происшествием. Карл услышал… почувствовал движение, шорох где-то рядом. Он знакомил гостей с отелем, невольно прислушиваясь. Когда же они поднялись к себе в номер и Карл опять остался в нижнем холле один, он понял причину своего смутного беспокойства и источник загадочного шороха: старинные часы проснулись после полувекового молчания. День встречи с новыми обитателями маленького замка, затерявшегося в альпийских снегах, был отмечен мрачной тайной. Ожившая в камне душа старого мастера наполнила сердце Карла предчувствием беды.
Тем не менее, многочисленные обязанности хозяина заполнили день полностью, но в этот день все не ладилось и все было пронизано глухим беспокойством.
Гости Карла располагали самым высококлассным сервисом, но отель был крошечным, как сказочный теремок, в нем всегда отдыхало не более десяти человек. Он был воплощенной мечтой Карла о красоте и был благословенным уголком для тех, кто искал спокойствия и уединения. В среде странствующих мечтателей или богатых скучающих бездельников у Карла был свой интерес. Очередная партия прибывших была для него не только и не столько  источником очередных денежных поступлений. Он, оставивший на юге Франции огромное поместье и шумную компанию близких и дальних родственников, воспринимал отдыхающих как средство пополнения жизненного багажа разнообразными впечатлениями. Карл был философом, среди  первозданной красоты древних Альп его удерживал эгоизм экспериментатора. Он не моделировал житейские ситуации, но имел возможность удовлетворять любопытство художника, охочее до благородных порывов, пороков и страстей. Любовь и ненависть, считал Карл, всегда рядом и всегда полны тайн. Жизнь стоила того, чтобы попытаться разгадать хотя бы одну из этих тайн.
Вопреки ожиданиям, гостей было семь, а не десять человек. Три путевки оказались невостребованными, хотя их выкупили заблаговременно. Престарелый итальянец и немецкая чета пренебрегли сказочной альпийской тишиной и услугами Карла. Это было оскорбительно и дерзко. Карл не находил разумного объяснению столь странному стечению обстоятельств. Такое случалось впервые. Но еще более невероятным было то, что все семь человек, которых в течение дня доставлял сюда спортивный вертолет, оказались выходцами из далекой России.
Карл был смущен и растерян. Он не знал ни одного нового англичанина или нового француза. Русские же сами придумали себе это нелепое определение, словно их национальный генофонд дал побочную ветвь. Возможно, так оно и было – история русских непредсказуема и непонятна. Возможно также, что Карл ошибался или был необъективен. Однако, он предпочитал видеть своими гостями представителей испанской аристократии или американского Юга, того Юга, который хранил  дух конфедератов. Русские же всегда не нравились Карлу. Представление о могучей и загадочной державе он черпал из романов Тургенева и Толстого, однако ему ни разу не довелось встретить утонченную женщину, как не посчастливилось познакомиться с думающим интеллигентом, озабоченным непростой судьбой родины. Русские были претенциозными и капризными. Их женщины скучали, страдали от лишнего веса и от недостатка внимания мужчин. Мужчины же изощрялись в различных способах тратить деньги и поглощать спиртное в немыслимых количествах. И, опять-таки, скучали, умудряясь не видеть голубое пламя закатных Альп, острые изломы ледяных ущелий, яркую зелень сосновых вершин, сбегающих где-то внизу к маленьким деревушкам, к невидимой цивилизации. Что касается чудодейственной горной тишины, наполненной лишь свежим дыханием снегов, то русские постояльцы не только не чувствовали ее, но умудрялись осквернять, устраивая вульгарные разборки прямо здесь, среди изумительных комнатных деревьев или наверху, на вертолетной площадке. Впрочем, русские редко бывали у Карла, предпочитая теплые края с шумными многолюдными курортами.
Так или иначе, первый день знакомства заканчивался по традиции в нижнем холле своеобразной церемонией знакомства. Умело сочетая административные обязанности хозяина и тонкое знание человеческой психологии, Карл придавал особое значение именно первому вечеру, который задавал общий эмоциональный тон. Не прекращая ритмичного движения рук, в которых посверкивал шейкер, хозяин разглядывал гостей и чувствовал,  что сплотить их не удастся. Невозможно было представить компанию более разнородную.
Первой внимание Карла привлекла пожилая женщина в изящной шляпке. Она зябко кутала плечи в старомодную шаль и с беспокойством оглядывалась по сторонам. Внезапно она подняла на Карла глаза, почувствовав его взгляд. Горечь любви и тревоги, которые она не успела погасить, поразили его. Карл сразу же понял, что уж эта леди приехала никак не за сменой впечатлений. Возможно, она здесь вообще не по своей воле. Утомленный взгляд женщины невольно тянулся к снежному безмолвию за окном и, судя по всему, белая панорама трогала ее до слез. Возможно, через день-два она оттает. Карл знал, что умиротворяющее спокойствие горного пейзажа способно остудить самую глубокую рану.
Разбитное веселье тройки молодых счастливчиков, дружно налегающей на виски и комиксы, оскорбляло Карла. Он с большой неохотой принял участие в навязанной ему лотерее, потому что в рекламе его отель не нуждался, а случайные обладатели дурацких крышек из-под бездарной колы вряд ли были способны оценить достоинства создаваемой годами красоты. Эти же и вовсе веселились так, будто проводили заурядный уик-энд в заштатном мотеле. Джинсы, клетчатые ковбойские рубахи, громкие голоса – все не соответствовало стилю дорогого упорядоченного сервиса. Но что-то все же привлекло внимание Карла. Женщина! Вызывающее совершенство фигуры, красивая шея и продуманно небрежно расстегнутая простая блуза. Кроме того, задорный хвост, прыгающих с плеча на плечо. И – быстрые горячие взгляды на своих спутников. Карл разочарованно отвернулся. Здесь господствовал секс. Трио держалось на жарком темпераменте самки, соблазнительной, но примитивной, как ломоть горячего хлеба – съел и забыл.
Затем его внимание отвлек черноволосый гигант с квадратными формами. Из пуританского черного костюма выпирали мощные правильные формы. Даже глаза казались квадратными из-за неподвижного взгляда. Карл украдкой взглянул в карточку странного гостя и сразу же вспомнил русского царя Петра с его физической мощью. В то же время эта крупная  фигура в углу у карликовой магнолии не только не была агрессивной, но, напротив, от нее веяло надежностью и той особой добротностью, мысль о которой Карлу внушали большие антикварные комоды. Хотя и здесь все было не так однозначно. Подобно тому, как старая мебель имеет свойство хранить тайны в секретных ячейках, так в глазах неподвижного колосса теплилась настороженность. Или же готовность к быстрому действию, но только не к расслабленному отдыху и уж точно – не к общению. Карл опять почувствовал раздражение. Попробуй, угоди им. Каждый привез с собой свои проблемы, каждый сам по себе. И, похоже, никто из них не нуждается в услугах его, Карла.
Он взглянул на банкира, который прибыл сюда первым. Тот листал журнал у камина, ничем, в свою очередь не проявляя желания слиться с обществом. Карл был немного удивлен, что Аникеев прибыл без охраны, но именно это говорило о стремлении банкира никого к себе не подпускать. Всецело находясь во власти личного счастья, он не собирался делиться им. Листая журнал, Аникеев поглядывал на устланную ковром лестницу, поджидая свою прелестную супругу.
Карл и сам хотел уже ее видеть, но она появилась все-таки неожиданно из-за атласных складок тяжелой портьеры, как появляется примадонна из-за кулис в свете прожекторов под громовые аплодисменты. С той лишь разницей, что вместо огней рампы ее встретила тихая ласка множества свечей, расставленных Карлом повсюду. А заменой шуму оваций была потрясенная тишина.
Девушка сделала шаг и остановилась. Старый Карл замер у стойки бара. Он ждал ее, но при ее появлении смешался. В груди плавилась сложная палитра чувств. Испуг и радость, смущение и восхищение, ревность и необъяснимая сердечная боль вспыхнули в нем с невиданной силой, мгновенно воскресив в памяти первую встречу с Бертой. Тогда, сорок лет назад, все было также неожиданно; неожиданно глубоко для него, двадцатипятилетнего служащего, и сейчас повторилось в точности. Можно ли описать красоту? Пожалуй, в какой-нибудь снежный вечер, когда отель будет пуст, он расскажет Берте о ее чудных глазах, о нежной коже, о тяжелой волне пепельных волос. Но тут же старик спохватился – он никогда не посмеет даже заговорить с женой об этой девушке, настолько интимными были его нынешние переживания. Шейкер замер в его руках. «Чары существуют…» - вспомнил он Гюго.
Наташа, между тем, продолжала стоять на нижней ступеньке лестницы. Серо-белый мерцающий шелк легко струился вдоль изящной фигурки, оставляя открытыми носки белых туфелек. На обнаженные плечи мягко опускались волосы. Строгие утонченные черты полны женственной прелести, но в ясной глубине больших глаз таилась робость. Она осмотрела холл и сделала движение в обратном направлении, будто намеревалась бежать от невидимой опасности. Было очевидно, что девушка совершенно несведуща в вопросах светского этикета. Ошеломив присутствующих своим внезапным появлением, она не знала, что делать далее и как вообще вести себя. Карл хотел поспешить на помощь, но навстречу ей уже поднялся муж. Она просияла глазами и протянула ему обе руки. Когда они, увлеченно разговаривая, подошли к круглой стойке, Карл увидел самую проникновенную нежность на их лицах. Карл скучал без Берты, без новых книг и давно хотел удивиться. Он почти счастлив был сейчас, но странная грусть вилась горячей струйкой у самого сердца.
Пара и впрямь была интересной, но, помня о своих обязанностях, Карл переключил внимание на других. И тут же понял, что нужная аура не соткана, гости остаются разобщенными. Он взглянул на круглую дверцу большой красивой клетки, расположенной под пальмовой ветвью среди вьющихся лиан. Карл знал, как педантично относилась Берта к режиму своих любимцев. Она привезла их из Франции в те незапамятные времена, когда отель еще не был столь знаменит, всячески холила их и баловала всевозможными птичьими радостями. Конечно, Берта не позволила бы им покинуть клетку в столь неурочный час, но Карлу был необходим общий возглас, общее изумление или радость. Вздохнув, он распахнул дверцу.
Голубые и желтые крылышки принялись резво порхать, то прячась в густой зелени комнатных деревьев, то зависая над камином у огромного зеркала. Иногда попугаи вдруг начинали стремительно описывать круги в воздухе. Они были ручными и, не церемонясь, садились на головы и плечи присутствующих, ползали по их рукам, как разноцветные мышки, и с удовольствием подставляли крошечные клювики для угощения. Обычно это срабатывало безотказно. Дамы начинали умильно улыбаться, и даже солидные господа оттаивали и старались завладеть вниманием птиц, подзывая их к себе то посвистыванием, то причмокиванием. Карлу не раз приходилось наблюдать, как серьезные мужчины буквально впадали в детство, радуясь попугаям. Их весело обсуждали потом за ужином, попутно припоминая свои истории о домашних питомцах.
Самым забавным был, конечно, Пуби, желто-зеленый старожил отеля. Пуби летал мало, но неизменно вызывал общее умиление, важно расхаживая по пушистому круглому ковру от кресла к креслу, поворачивая головку, словно прислушивался к голосам.
Тройка лотерейных счастливчиков весело отмахивалась от желто-зеленого Фери, который без устали атаковал хвост женщины. Квадратный гигант бесстрастно взирал из своего угла на танцующего у зеркала голубого Грига. Влюбленная пара у стойки не замечала никого вокруг, а пожилая женщина с улыбкой следила за забавными маневрами престарелого Пуби, который быстро перебирал лапками у ее ног, пытаясь взобраться вверх.
Все произошло внезапно.
Телефонная трель отвлекла Аникеева. Он выпустил руку своей ненаглядной супруги и достал трубку. Одновременно с этим Пуби взмахнул крылышками и взлетел на плечо Ольги Антоновны, запутавшись в сложном орнаменте темно-вишневой шали. Не видя его, женщина никак не могла освободить бьющуюся у ее головы птичку, взглядом прося помощи у присутствующих. Наташа поспешила к ней, оставив мужа.
Они потянули шаль одновременно – старая и молодая женщины. Шерстяные нити плотно обвили маленькое тельце. Пуби отчаянно застрекотал и забился. Когда же он был освобожден из плена ажурной вязки, вечер  был окончательно испорчен. Попугай почти не дышал, маленькие глазки затянуло пленкой. Женщины растерянно смотрели друг на друга. Подбежавший Карл не мог скрыть своей досады. Надвинувшийся темной тенью великан шарил глазами по сторонам, словно выискивал источник опасности. Любители комиксов притихли, хотя в их взглядах ясно читалось что-то вроде – не было печали.
-Я нечаянно… - Наташа была готова провалиться сквозь землю.
Аникеев убрал трубку и поспешил увести расстроенную жену. Ольга Антоновна, сбросив на пол злополучную шаль, виновато смотрела на Карла.
-Господа… - Он никак не мог подобрать слова. – Я прошу вас остаться, господа…
Но трое молодых людей тоже поспешили убраться, прихватив недопитый виски.
-Простите меня… - Ольга Антоновна тоже пошла к себе, держа шаль в руке.
Вслед за нею незаметно исчез молчаливый великан, и Карл вновь остался один. Пуби в его ладонях согрелся и зашевелился, но тревога и грусть сковали сердце старика с новой силой. Он почувствовал смертельную усталость. Его комнаты располагались в самом дальнем крыле отеля. С мыслями о том, что вечер явно не удался, он направился туда, но его настиг глухой рокот старинных часов, набирающий силу с каждым ударом.
Впервые мерцание оплывших свечей показалось Карлу зловещим.

-Андрей, я ведь не хотела…
Аникеев вытирал ее слезы, которые лились безудержно уже добрых полчаса.
-Наташа, я прошу тебя… Конечно, ты не виновата.
Дело было не в попугае, он прекрасно понимал это. Напряжение, в котором Наташа пребывала постоянно, могло в любой момент выплеснуться горькими слезами.
-Я не виновата, Андрей…
-Конечно не виновата! – «Черт бы побрал этого попугая!» - Давай не будем портить себе отдых. Нам так редко удается побыть одним.
Огромная ванная комната была очень красивой. Наташа, укутанная до подбородка душистой пеной, смотрела больными глазами, и сердце Аникеева рвалось от любви и жалости.
-Я знаю, ты не хотел отпускать охрану…
Вот в чем дело. Ее постоянно гложет чувство вины за свое счастье, повсюду мерещатся осуждающие взгляды, поэтому она и хотела «побыть только вдвоем». А тут еще этот несчастный попугай. «Чтоб он сдох!» Аникеев отошел к окну и поднял жалюзи. Внешнее освещение работало круглосуточно, можно было любоваться снежными изломами, лежа в горячей воде. Аникеев выключил свет, и горы будто приблизились, выпукло обрисовавшись за темным  стеклом. Наташа сразу же притихла.
Аникеев наполнял высокие бокалы, поглядывая на нее. Не так, ох, не так представлял он свою новую семейную жизнь. Ему виделся сплошной блеск и радость, блеск и счастье. Блеск ее улыбок и взглядов, ее радостный смех, его безудержное счастье. Когда он думал об их будущем, оно определялось в его воображении одним словом – блеск, таким лучезарным оно ему казалось. Он и не предполагал, что период слез затянется на три года. Гладышев говорил: «Покажи ее психиатру, иначе она все глаза выплачет». Говорил, гад, не без злорадства, поэтому Аникеев его слова не воспринимал всерьез. «Психиатру!» В его блестящих перспективах это слово просто не определялось. Однако позже тот же Гладышев уже без сарказма выдал после очередной затяжной депрессии: «Это, батенька, ее нечистая совесть…» В тот вечер Аникеев впервые пришел домой поздно, безобразно пьяный и впервые не зашел в их спальню. Этот тоненький голосочек – нечистая совесть - надо было давить всеми доступными средствами. Он и давил. В ней - блеском и ласками. В себе – обвальной дозой водки, которую не позволял себе лет уже двадцать.
-Андрей, что ты делаешь?
Он срывал с себя одежду, блестя глазами.
-Мы не уместимся здесь вдвоем.
-Здесь уместится целый отряд таких красоток, как ты.
-Зачем тебе отряд красоток?
-Сначала я разберусь с тобой одной!
-Андрей, остановись! Или хотя бы опусти жалюзи!
-Котенок, мы на третьем этаже! Нас увидят только горы!
Сквозь взметнувшийся фонтан душистых брызг Аникеев заметил – на мгновение – мелькнувший далеко в снегах огонёк и тут же забыл о нем. Но когда разомлевшая от нежности Наташа уснула, прижавшись к нему, он вспомнил точечную вспышку и еще раз взглянул в окно.
Белая даль была безмолвной и безжизненной. В бескрайних снегах царила холодная ночь.

Ольга Антоновна боялась прикоснуться к шали, которую любовно создавала несколько месяцев.
Больные пальцы с трудом удерживали спицы, суставы ныли постоянно. Но она все-таки воплотила орнамент, созданный в ее воображении и даже отослала схему узора в женский журнал. Шаль радовала ее, как редкий сорт розы, который только в этом году прижился, отболев положенное. Сейчас кремовые бутоны только набирают силу, но тонкий аромат уже разбужен. Это было удивительно! Впрочем, какая разница, если у ее мальчика опять какие-то обстоятельства и ей опять пришлось уехать!
Ольга Антоновна сбросила дурацкий пеньюар с опушкой и пелериной. Сын заваливал ее немыслимо дорогими подарками, а она все мерила молоком, на которые раньше выкраивала медяки. Шуба стоила вагон ящиков с молочными пакетами. Колечко – два вагона. Колечко обязывало. Пришлось-таки сделать маникюр. А там и до прически дело дошло, и до косметического салона. После странных и неутомительных манипуляций с лицом Ольга Антоновна с удивлением рассматривала себя в зеркале. Появившийся невесть откуда цветаевский «продолговатый и твердый овал» не радовал. Поздно, все поздно. Жизнь ушла на выживание. Борьбу прекратил сын. И не просто прекратил, но вышел из нее победителем. Но как описать тот ужас, который испытала она, увидев в комнате сына АК? Перед пенсией она полгода подменяла военрука и к урокам по НВП готовилась особенно тщательно, потому что ничего не знала об оружии. Тогда не знала. Открыв зеркальный шкаф-купе, чтобы положить туда выглаженные сорочки сына, Ольга Антоновна увидела его. По-своему изящный, даже элегантный в строгой композиции, автомат был небрежно брошен рядом с коробками из-под обуви (одни скромные ботинки – полвагона молока). Сын целовал ее и клялся, что это «Жорка забыл». Жорке, выходит, можно? Игорек из второго подъезда, который учил сына курить и подглядывать в женской раздевалке, показался ангелом во плоти.
Тот день был началом страшной болезни – бессонницы. Всю жизнь Ольга Антоновна работала столько, что приобрела кучу болезней, но засыпала всегда легко. Еще бы не уснуть после двух смен в школе и в подъезде, да после огородика, который значительно поддерживал их более чем скромный, бюджет. Теперь же бессонница, как незримый зверь, всегда была рядом. Она касалась в темноте ее лица холодной лапой и мучила до утра, нависая над кроватью или криво усмехаясь из угла. Она мяла и топтала ее душу, заставляя вновь и вновь переживать одно и тоже – как могла, как посмела обрадоваться тому первому выигрышу сына в карты. Долг за квартиру той весной был огромным, но ведь как-то все разрешилось бы. Это «бы» и сыграло с ней злую шутку. Сослагательное наклонение тем и коварно, что может обернуться и так, и эдак. Она была вынуждена тогда взять еще один подъезд и на время летнего отпуска устроиться на консервный завод. К осени она смогла бы погасить большую часть долга. А так все квитанции были оплачены в один день, и в тот же день Алик заставил ее уволиться с завода и отказаться от обоих подъездов. Она спала сутки беспробудно, сжимая корешки квитанций. А проснувшись с невероятной ясностью в голове и небывалой легкостью во всем теле, увидела на столике путевку в местный Дом отдыха. Алик приезжал каждый день, привозил апельсины и новые книги, гулял с нею по пешеходной тропе, катал на лодке. Соседи по корпусу завидовали. Она же как ополоумела, не задумываясь – откуда что берется? Позже Ольга Антоновна поняла причину своего временного помешательства – она устала к тому времени так, что физически нуждалась в отдыхе. Звоночек прозвенел, когда она увидела у сына телефон. Крошечный, светло-бежевый, с мелодичными кнопками, с музыкой, с будильником, с играми, с какой-то памятью, с каким-то офисом, с выходом куда-то в сеть. Он только что кофе не варил, этот телефон. Алик фотографировал ее им (!) и у столовой, где собирался местный бомонд, и в парке у клумбы, и на лестнице, по краям которой застыли белые статуи спортсменок. Именно там, у вечной девы с вечным веслом, Ольга Антоновна прозрела. Протрезвела. Прочухалась. Она протянула холодеющие руки к этому невиданному чуду – карманному телефону – но было поздно. Сын уже не принадлежал ей.
Не расплатись она с долгами, не пришлось бы увидеть автомат в шкафу. Бессонница нашептывала: не пришлось бы и Париж увидеть, и побродить с замирающим сердцем в Лувре, и желание загадать на Эйфелевой башне. Да что там высокое изящество? Никогда не узнала бы, что такое копченая лососина, и как золотится мясо крупными ломтями в борще… И колбасу не на граммы, а от души… И клубнику с рынка ведрами… А цветы? Всю жизнь они были для нее непозволительной роскошью. Она засыпала под утро, но бессонница каждый раз возвращалась, пока окончательно не поселилась в хрупком теле.
…Ольга Антоновна подошла к окну. Никогда, никогда она не сможет полюбить горы. Снег должен быть пушистым и мягким. И, главное, под ним должна чувствоваться земля, готовая проснуться цветами и травой. В темноте горы казались воплощением ледяного бездушия. Их красота, как глянцевая картинка в модном журнале – холодная и скользкая. Неблизкая, неродная, непонятная.
Вздыхая, Ольга Антоновна улеглась в огромную постель. Жалко  Пуби, конечно, но ничего ведь страшного не случилось. Верещал малыш, конечно, оглушительно,  но ведь успокоился. Петр-то, Петр как вскочил! Но кому она здесь нужна, в безлюдных снегах?! Да и там, в Москве?
Уснула она неожиданно легко. И сразу же увидела Алика в костюме Петрушки под елкой. Он долго не выговаривал «р», дети смеялись. Услуги логопеда стоили дорого, она год тянулась изо всех сил, чтобы не прерывать лечения. Петрушка кружился в хороводе, а елка все не загоралась. Снегурочка (химичка Нина) взмахнула палочкой…
Светящаяся точка не приснилась ей. Открыв глаза, Ольга Антоновна долго смотрела в снежную даль, теряющуюся в черном небе. И вдруг увидела второй точечный огонек, пронзительно красный и крошечный. Ей не было интересно, что это, но до утра она так и не уснула.
Ночь плотной стеной стояла у окна, пока голубой рассвет не потревожил ее.

-Ино...планетяне… - Пролепетала Зинка заплетающимся языком, и двойник Павлова с привычным удивлением отметил, что он подумал о том же.
Это случалось и раньше – им приходила одна и та же мысль в голову. Тоненькая вспышка, как красный огонек видака в темноте, мелькнула где-то в горах. Или в небе. Или между небом и горами. Странная, непривычная русскому глазу ночь смешала вдали черное, белое, синее, спутала все представления о близком и далеком. Впрочем, выпито было столько, что потеря пространственных ориентиров не удивляла. Как когда-то, еще до армии, они добрых полчаса преодолевали расстояние до соседнего Зинкиного подъезда. Кружились в вальсе знакомые с детства деревья и бетонные плитки тротуара все били по мордам. А пили всего-то червивку двенадцатиградусную, и то лишь для храбрости, потому что собирались выяснить у Зинки – кто есть кто. Она вытолкала тогда их обоих, пьяных и влюбленных, а потом пришла к отчиму Павлова, и они вдвоем растащили их, невменяемо сонных, по домам, с трудом отдирая от ступенек в подъезде. Дома ремень отчима смачно ходил по худой семнадцатилетней спине, но сквозь похмельный угар острой иголочкой царапало – Зинка всю ночь просидела рядом. Позже он узнал, что она отпаивала его холодным компотом, успокаивала плачущую мать и разъяренного отчима. Но в то кошмарное утро сквозь понос, рвоту и боль в голове просачивалось неясное воспоминание о ее близости, о прохладных руках и тихом голосе.
Двойник Павлова  тяжело скрипнул зубами, подавив глубокий вздох. Было. Все было: радость, ревность, потеря девственности. Павлов сверкнул влажными глазами в темноте и посмотрел на Зинку сверху. А письма из армии ты помнишь? Перетянутые аптечными резинками четыре стопки старых писем лежат в тумбочке рядом с дембельским альбомом. Что же это?.. Как же это?..
Зинка сонно щурилась, но спать не собиралась.
-Вы что, охренели?! – Кричала она час назад, когда Мишка уже дремал, а двойник Павлова уютно устроился у телевизора в кресле, размером с два наших дивана. – Потратить первую ночь в горах на сон?!
Она растормошила их и вытащила на балкон. Они соединили свои шезлонги и принялись методично уничтожать содержимое бара, которым Карл заботливо снабдил каждый номер. Мишка было заикнулся, что оно, содержимое, рассчитано на один заезд и больше пополняться не будет, но его слушать не стали, конечно,
-За здоровье Пуби! – Трагическим шепотом предложила Зинка первый тост.
 Через час сон окончательно отступил. Они пили за горы, за Карла, за процветающую Швейцарию, за белобрысую стюардессу, которая в самолете  по ошибке принесла им второй комплект салфеток. Потом они шепотом пели «Поворот», «Подмосковные вечера» и «Нас извлекут из-под обломков». Потом Мишка вновь пустился в лагерные откровения, но настроение было не то. Они наспех чокнулись за оставшихся в зоне пацанов и плавно перешли к лыжам.
-Я ведь на лыжах не умею ездить! – Жалобно пискнула Зинка, икая в липкий бокал.
К этому времени пили уже не что-то конкретное, а гремучий коктейль из разнообразных остатков. Пустые бутылки катались под ногами, мешались и звенели. Двойник Павлова кидался ими сверху, в то время как сам Павлов страстно хотел разбить половину из них об Мишкину голову.
-Вот дура баба… -Печально сказал Мишаня. – На лыжах ходят.
Павлов сверху увидел, как он коснулся локтем Зинкиной руки, и сразу вспомнил, что на предплечье у нее маленькая оспинка. Но двойник Павлова, которому было весело, как в бесшабашной юности, когда бутылка портвейна ходила по рукам в раздевалке спортзала, вдруг наставительно заявил:
-Ходят корабли!
Мишка оставил очередную попытку зажечь свечу для создания романтического настроения. До сих пор ему это не удавалось - он все время промазывал спичкой мимо коробка.
-При чем тут корабли?
Зинка тоже вытянула шею в сторону двойника. Они смотрели на него из темноты, и на их лицах застыла готовность заржать от любого ответа. Двойник Павлова сдвинул брови от умственного усилия и выдал значительно:
-Корабли ходят, а плавает говно!
Хохотать шепотом было очень трудно. Они прыскали в колени, зажимали друг другу рты, но ничего нельзя было сделать с молодым смехом, рвущимся в ночной морозный воздух. Сверху Павлов видел, что они похожи сейчас на трех паралитиков, дергающихся в бешеном припадке. И видел также, что Зинка все чаще невзначай касается его грудью. Она умела делать это быстро, и в то же время достаточно медленно, чтобы успела дрогнуть нужная клавиша. Зинка ласкалась, дразнясь, у нее это классно получалось – заводить его при всех, но ни для кого не заметно.  Чтобы потом удивленно поднимать брови, рассыпая волосы, и невинно лепетать, уворачиваясь от его уже нетерпеливых рук: «Что ты, Павлов, что ты?»
Сейчас, когда двойник Павлова привычно распалялся от этих тайных знаков внимания, сам Павлов недоумевал – почему не сломались те заветные клавиши, которые его жена умела так виртуозно перебирать? Сквозь Зинкин смех и Мишкины судорожные конвульсии он вдруг отчетливо увидел бетонный пол, засыпанный штукатуркой, и свою смятую куртку на нем. Его скрутило так, что он начал задыхаться. Перед глазами прыгали то высокие шпили замка, то плавные изгибы шезлонга, на котором он сидел.
Мишка весело бил двойника по спине и совал бокал с осточертевшим «Метаксой». Зинка властно сипела сквозь смех:
-Пей! Есть такое слово – надо!
Павлов велел двойнику допить коньяк, чтобы, наконец, захмелеть и отключиться. Но он оставался трезвым, даже когда они вповалку скопытились на ковре, не добравшись до кровати. О том, чтобы проводить Мишку в его номер, не могло быть и речи: тот был нетранспортабельным совершенно, но еще долго пытался выговорить что-то, отдаленно напоминающее «сноуборд». Наконец он пропел неожиданно четко: «Мы в такие шагали дали!» - и заглох, будто его разом отключили от питания. Вслед за этим наступила тишина, которую Павлов ждал и боялся. Он перешагнул через свернувшуюся клубком Зинку и вновь оказался на балконе.
Он ни о чем не думал, глядя в прозрачную черноту, но знал, что еще одну такую ночь не осилит. Его неискушенное глубокими переживаниями сердце не было рассчитано на такие страдания. Боль ничуть не утихла, память о желтой луне в черном проеме окна нисколько не поблекла. Болело сильней и сильней с каждой минутой. Почувствовав слезы на лице, Павлов с обидой на себя самого подумал: «Почему я не умер сразу же…» Стиснув кулаки и зубы, он ждал приближения утра с тем самым «гибельным восторгом». Когда бледный рассвет дохнул свежестью на далекие вершины, незаметно подбираясь к замку, он вновь увидел маленькую красную точку, вспыхнувшую в призрачной снежной дали. «Инопланетяне… - Вспомнил он. – Им-то чего неймется?»

Петр мерил свой номер большими шагами.
Нервозность была плохим советчиком. Да и не привык он нервничать, во всем полагаясь на зрение и слух, а, главное, на то, что называлось серым мозговым веществом. Слаженность работы этих трех составляющих и была интуицией, но сейчас интуиция его подводила. Или же она била во все колокола, заставляя нервничать и волноваться, хотя видимого повода для опасности не было. И все же опасность существовала. Она была разлита в ночном неподвижном воздухе, она окутала маленький замок плотным коконом.
Петр сел в кресло с крепким кофе в крошечной чашечке, вытянув длинные ноги. Он поглядывал на стену, увешанную картинами. О стоимости картин он судить не стал бы, но знал, что здесь все подлинное, настоящее. Уж если кофейная чашка, то почти невесомая, почти прозрачная. А если картина на стене, то можно не сомневаться, - подлинник. Ворс ковра, опять-таки, такой глубокий и плотный, что  гасит все шаги, и Петр не знал, хорошо это или плохо.
Отель, состоящий из выпирающих закруглений, балконов и разноуровневых башенок, был спланирован так, что каждый отдыхающий мог чувствовать себя изолированно ото всех. Комнаты Ольги Антоновны располагались так, как и было оговорено изначально – чуть ниже комнат Петра и чуть углублялись внутрь кирпичной стены, словно специально для того, чтобы  у Петра был свободный обзор и свободный доступ  к ним. Их балконы находились на разном уровне, но для него это расстояние было символическим, он просто не брал его во внимание. Запирать балконную дверь, как и задергивать тяжелые гардины Ольге Антоновне было запрещено. И все, вроде бы, шло по плану, но что-то тревожило и сердило его, будто в условии задачи не все было ясно.
Итальянец и две невостребованные путевки из Германии. Чем не проблема?
Черников выбрал самый уединенный отель и загодя выяснил все о  нем, о его хозяевах и предполагаемых соседях матери. Место для того, чтобы спрятать пожилую женщину, которую уже не раз пытались похитить, было идеальным. Отсутствие трех постояльцев насторожило его сразу. Невидимая опасность страшнее, чем открытый десант террористов. Вообще, слово «страшно» в лексиконе Петра не было, но сейчас ему было не по себе. Все, на что уповал Черников,  обернулось против Ольги Антоновны. И удаление отеля от  цивилизации, и малое число его обитателей. Крошечный, будто игрушечный, отель, затерянный в Альпах, казался уязвимым и беззащитным.
Звонить было запрещено категорически. Удаление матери Черников  обеспечил высшей степенью секретности.
Петр все же достал трубку, но никак не решался набрать номер. Связаться с боссом было минутным делом, но стоило ли рисковать? Засечь этот номер было практически невозможно, но стопроцентной гарантии никто не мог дать.
Петр убрал телефон и выпил остывший кофе. Трех человек здесь не было, это не вписывалось в сценарий, и с этим надо было считаться, как со свершившимся фактом. Он открыл балконную дверь, и лица сразу же коснулась легкая морозная струя, будто по щекам прошелестел шелковый платок. Не настоящий мороз – не холодный, но бодрящий, как глоток ключевой воды – к ночи усилился. Горный воздух, конечно, был полезен Ольге Антоновне, но Петр всерьез опасался чего-то. Слишком тихо. Слишком безлюдно. Как на другой планете.
Мать босса нравилась ему, напоминая его маму, которую он уже почти не помнил. В памяти осталось что-то детское, милое, отчего он чувствовал себя рядом с нею взрослым и сильным. Помнил, что она всегда радовалась его пятеркам, как подаркам. Потом, после аварии, она просила его не плакать и быть сильным. Он и стал сильным, как она хотела.
Более безобидного существа, чем Ольга Антоновна,  вообще невозможно было представить. Как ребенок – открыта и доверчива. Воображает себя английской леди, все время путается в шалях, бантах и длинных юбках. По лестнице спускается, придерживая пальцами подол. Носит с собой веер и что-то вроде нюхательной соли. Комплексует по поводу маленького роста и постоянно спотыкается на высоких каблуках. Даже в саду, в клумбах вся в каких-то оборках, в шляпке с ленами; присядет – не отличишь от маргариток. Однажды споткнулась и упала, сильно разбив коленку, потому что падала прицельно – на низкую оградку, чтобы не помять розовый куст. И когда они подбежали к ней, виновато сообщила: «Я упала…» Черников мыл ей руки в фонтане и всячески ругался: «Мама, есть же специалисты! Зачем самой возиться?» Она растерянно моргала глазами: «Но это же мои цветы, они ко мне привыкли…»
Петр чувствовал, что Ольга Антоновна была глубоким человеком. Он думал иногда – окажись она в других условиях, не будь вынужденной бороться с совдеповской учительской нищетой, все было бы иначе. Сейчас она готовилась ко сну. Петр помнил, что она плохо спит, много читает или пишет по ночам. Сейчас это было кстати: спящий человек – идеальная мишень.
Облачившись в теплый костюм, не сковывающий движений, Петр уютно устроился на балконе. Он мысленно разбил пространство на сектора и приготовился к тщательному просмотру каждого из них. Зная, что открытую область сложнее использовать, Петр расположился так, чтобы максимально сосредоточиться на окнах Ольги Антоновны. Малейшие шорохи из ее комнат фиксировали маленькие наушники, поэтому он чувствовал себя уверенно. Единственное, что раздражало его, это пьяный хохот на соседнем балконе. Такое демонстративное веселье вполне могло быть  шумовым прикрытием для ночного нападения, поэтому внимание Петра было равномерно распределено на три зоны: окна Ольги Антоновны, балкон внизу и космическая пустота гор.
Таким образом, единственный, кто не заметил три точечные вспышки в ночном небе, был телохранитель Ольги Антоновны.

Двое только под утро встретились в условленном месте, подбираясь к нему с разных сторон. Белые маскировочные костюмы с электроутеплением делали их похожими на неповоротливых белых медведей, но они двигались быстро и уверенно. Встретившись, двое затаились, внимательно вглядываясь в светлеющее небо. После короткой вспышки они продолжили маршрут уже вместе, медленно приближаясь к горному отелю.
Третий, дав сигнал, приготовился ждать у вертолета.
Ждать, возможно, предстояло долго. Возможно, больше суток. Женщина не была спортсменкой, почти не владела лыжами, не любила шумное общение. Момент, когда она окажется в зоне досягаемости двоих, может наступить не скоро. Однако они хорошо знали режим работы отеля. Режим заключался в отсутствии режима. Гости Карла были предоставлены исключительно своим желаниям, но в роскошной праздности все же просматривалась некоторая система развлечений. Ежедневно до обеда Карл предлагал гостям прогулку по скрытой в снегах тропе, известной только сопровождающему группу. Тропа вела вверх, к ущелью, в изломе которого пряталось открытое кафе с большой террасой, откуда простирались изумительные виды окрестностей. Забирал всех вертолет, присылаемый Карлом по звонку сопровождающего. Ближе к вечеру, как правило, перед коктейлем, отдыхающих ждал прогулочный вертолет и небольшой пикник в горах на фоне заката. Кроме того, они располагали великолепной лыжной трассой и крошечным фуникулером, который легко скользил вверх-вниз. Сам отель был оснащен всем необходимым набором  дорогих услуг – от изысканных люксов с каминами и джакузи, до бильярдных залов, закрытых площадок для гольфа, бассейнов и соляриев. Отдыхающие редко откликались всем составом на предложения Карла, но каждый день кто-то шел по скрытой тропе к ущелью утром, кто-то восхищался чудным закатом в снегах вечером и кто-то катался на лыжах днем.
Задача для двоих была максимальной сложности, поскольку им предстояло импровизировать, выжидая нужный момент. Рано или поздно женщина должна принять какое-то предложение хозяина отеля.

-Доброе утро…
-Здравствуй, девочка.
Они остановились на лестнице, устланной ковром. Карликовые кипарисы по краям выглядели по южному экзотично, и в то же время по-домашнему мило. Зеленый цвет ласкал взгляд, на маленькие деревца так и хотелось смотреть.
Женщины смущенно молчали. Вчерашнее печальное событие невольно сблизило их, делать вид, что ничего не произошло, было трудно.
-И зачем я привезла эту шаль? – Произнесла наконец Ольга Антоновна.
Наташа поспешила ее успокоить:
-Это я виновата! Выскочила, сама не знаю, зачем…
Оказалось, маленький Пуби чувствовал себя прекрасно, и обе женщины, спустившись вниз, с явным облегчением уселись у камина.
-Вы уже завтракали? – Спросила Наташа, чтобы сменить тему и самой отвлечься.
-Конечно, даже не один раз! – С готовностью откликнулась Ольга Антоновна. – Согласись, обслуживание здесь такое, что приятно удивляет.
И в самом деле, завтрак приносили в номер рано утром. Потом бесшумно и почти незаметно появлялся поднос с напитками, после чего будто по волшебству вырастал столик  со вторым завтраком вместе со свежими газетами.
-Я все ждала какой-то общей побудки, как в лагере. – Призналась Наташа. – А тут все так тихо и спокойно…
Ольга Антоновна согласно кивнула, наблюдая сквозь прищуренные ресницы за танцем огня в камине:
-Вот и я боюсь массовиков-затейников. Вдруг заставят прыгать в мешках или бегать вокруг стула.
Наташа взглянула испуганно:
-Зачем?
У Ольги Антоновны сжалось сердце. Девочка была напрочь лишена чувства юмора. В ее-то блестящем возрасте! Она должна быть болтушкой и хохотушкой с такой необыкновенной внешностью.
-Наташенька, неужели ты никогда не бегала вокруг стула? – С живостью спросила Ольга Антоновна.
-Нет. – Просто ответила Наташа. – Это конкурс какой-то?
-О, это прекрасный повод познакомиться! – Принялась увлеченно объяснять Ольга Антоновна. – В забеге по кругу парень всегда выиграет, но он ведь может и уступить первенство девушке.
-Почему?
«Кошмар!»
-Потому что  с девушкой нельзя быть на равных! Во всяком случае в забеге вокруг стула!
Наташе стало неловко.
-Я мало бывала на таких мероприятиях… Мама много болела…
«Ну и что? И я много болела, это не повод лишать ребенка детства!»
-Зато сейчас ты в райском уголке! Признайся, девочка, тебе здесь очень нравится?
-Конечно! – Наташа заметно оживилась. – Красота какая вокруг! И тишина…
«Да зачем тебе тишина?»
Наташа огляделась. Старинные литографии, серебряные канделябры, фарфоровые украшения, тяжелые портьеры создавали особую атмосферу, в которой комфорт, добротность и изящество обстановки казались столь же естественными, как вежливость и щедрость хозяина. Пожалуй, стоило поучиться у Карла искусству современного интерьера.
Но Ольга Антоновна энергично запротестовала:
-Нет и еще раз нет! – Шелковые ромашки на ее шляпке энергично подпрыгнули. – Наташенька, я убеждена, что нет никакого современного интерьера! Что такое современный интерьер? Голые белые стены и холодный пластик повсюду? Я считаю, что это так называемое «ломаное пространство», эта приверженность абстракционизму, кубизму всякому, суть лень и бездарность!
-Лень? Бездарность?
Многоэтажный офис Андрея был воплощением стильного аскетизма, но его холодный черно-белый пластик внушал уважение, потому что выглядел современно.
-Типичная, архитипичная лень! – Ольга Антоновна решительно свернула веер. – Разбросать по полу светящиеся квадраты и расставить по углам железные стулья - это они называют современным дизайном. Может, в таком решении и есть свой шарм, но лени, в любом случае, больше. Потому что со старыми добрыми коврами и абажурами больше хлопот. Но именно они создают уют и тепло. Разве не так?
-Не знаю. – Искренно ответила Наташа. – Я не знаю, что лучше, что хуже. Не знаю, чего я хотела бы. У меня огромный дом… даже два дома… Но я не знаю, с чего начать, особенно в новом…
«Ничего себе!»
-Наташенька, если ты еще ничего не начала в новом, то что ты делаешь в старом? Старые дома имеют свойство жить своей жизнью очень долго. И заменить новой ее бывает очень трудно…
Ее ресницы дрогнули в испуге, и Ольга Антоновна сразу поняла, что попала не просто в точку, но в болевую точку. Всколыхнувшаяся печаль в глазах Наташи ошеломила пожилую женщину глубиной, будто луч солнца осветил дно водоема. Она вновь развернула веер и заговорила быстро-деловито, расправляя складки юбки и удобнее усаживаясь в кресле:
-Вообще-то до классики или абстракционизма надо дорасти. Ты еще успеешь сделать свой выбор, и ты должна быть уверенна в нем, потому что нет ничего хуже, чем переделывать после себя же. Я вот застряла в эпохе романтизма, и это не выпендреж, это - навсегда. Скажи, я смешная?
Наташа успела перевести дыхание. Ольга Анатольевна видела, что девушка благодарна ей за эту паузу.
-Вы очаровательны, Ольга Анатольевна. И веер вам очень идет. Хотя «выпендреж» - не ваше словечко.
«Если б ты знала, сколько не своих словечек я употребляю, разговаривая с сыном…» Ольге Антоновне удалось погасить внезапную горечь, которая никогда не покидала ее, а лишь милостиво отступала на шаг.
-Наташенька, позволь пригласить тебя на прогулку.
Девушка так откровенно обрадовалась, что у Ольги Антоновны вновь потяжелело на сердце. «Бедняжка одинока больше, чем я…» В узких светлых брюках и белом пушистом свитере с высоким воротом Наташа выглядела элегантно и женственно, но вызывала двоякое чувство – полна юношеской прелести и совсем не юношеской тоски.
-Идемте! – Решительно сказала Наташа, вставая и прислушиваясь к теплому чувству в груди. – В номере есть прогулочные костюмы. Я не поняла, их обязательно надевать?
«Боже, неужели она это серьезно?!»
-Костюмы? – Переспросила Ольга Антоновна. – Ты знаешь, мне  не очень-то хочется возиться с комбинезоном, но раз уж он входит в перечень услуг, надо использовать все удовольствия! Лично я не уеду, пока все не перепробую!
Наташа робко улыбнулась, поняв, что опять сморозила глупость.
Это бывало с нею очень редко, почти никогда, чтобы с первой минуты знакомства она проникалась к человеку таким доверием и симпатией. Наташа знала за собой это ужасное качество – болезненную стеснительность, и очень страдала из-за него.
-Идем, девочка, пока ты не передумала!
Петр поднялся из-за стойки бара, оставив молочный коктейль. Карл проводил его взглядом. Ему всегда нравились крупные мужчины, отдающие предпочтение сладкому перед спиртным.
Поднимаясь по лестнице, Наташа рассказывала, как неожиданно пришло воспоминание о снеге среди нестерпимой жары:
-Песок был очень горячим, солнце жгло уже с утра. Море казалось грязной лужей. Поверьте, это не от плохого характера или избалованности… Я так устала от солнца! Оно было везде, везде… А наши охранники ведь в черных костюмах, на них мне было просто больно смотреть. И, главное, вокруг толпы раздраженных людей… Нам ни на минуту не удавалось остаться одним…
Ольга Антоновна помнила, что и в Москве май был очень душным, спасение от зноя было только в саду. Но уж она-то здесь точно не от плохого характера. Всей альпийской экзотике она предпочла бы свою новомодную кухню. Чтобы тесто походило к вечеру, и мясо успело покрыться корочкой в духовке к приезду Алика. Чтобы ванну ему приготовить и постелить на веранде, как он любит. От домработницы она отказалась категорически, и сын не протестовал. Ресторанным изыскам он предпочитал ее борщи и котлеты.
Они разошлись по разным комнатам, условившись встретиться внизу. Но через несколько минут Наташа вошла к Ольге Антоновне с озабоченным видом:
-Я не добралась до костюма. Андрей спит, а мне не хочется греметь и шуршать по шкафам. Ему много раз звонили ночью, он уснул только под утро…
Ольга Антоновна всплеснула руками:
-Наташенька, девочка, возьми мой! Спортивная одежда никак не для меня.
Она протянула ей свой комбинезон, в сложной конструкции которого никак не могла разобраться. Липучки, молнии, светящиеся наклейки – чего только не придумают, чтобы содрать деньги. Зачем ей это чудо дизайнерской мысли? Никаких удаленных прогулок. Никаких катаний на вертолете. Никаких пикников и барбекю. «Может, меня прямиком в Бутырку для моего же блага?» - смеялась она, слушая наставления Алика.
-Зеленый? – Спросила Наташа, разворачивая куртку.
-Как видишь… - Ольга Антоновна выразительно обвела свой номер рукой. – Наш Карл, судя по всему, со странностями.  – И поспешила добавить, словно извиняясь. – С хорошими странностями.
-У богатых свои причуды, - заключила Наташа, надевая комбинезон.
«Если ты себя не причисляешь к богатым, то как ты вообще идентифицируешь себя в своем странном замужестве?» Ольга Антоновна задумчиво смотрела на нее в зеркало. Наташа заметно оживилась. Она быстро щелкала заклепками, продолжая оглядываться по сторонам:
-Старик развлекается подбором цветов. Андрей говорил мне, что он сам проектировал и оформлял отель.
Ольга Антоновна водрузила на голову другую шляпку и застегнула легкое пальто на все пуговицы.
-Наташенька, я еще вчера подивилась – здесь и полотенца, и все халаты зеленые…
Комнаты Наташи и Андрея были синими вплоть до мельчайших аксессуаров. Но больше всего ее позабавило, что униформа обслуживающего персонала соответствовала цветовой гамме номера. Завтрак Наташе подавала милая женщина в синем форменном платье.
-Ваша была зеленой? – Заговорщицки спросила она.
-До форменной шапочки! – Весело подмигнула Ольга Антоновна и открыла зеленую дверь.
В куртке с капюшоном Наташа была похожа на милого гномика. Она смотрела по сторонам с веселым нетерпением, будто ждала чего-то интересного или забавного.
Окрестности были испещрены горками и тропинками, выложенными прямо в снегу. Женщины медленно обошли замок, любуясь остроконечными башенками.
-Он как детская вязаная шапочка, - заворожено говорила Наташа, запрокидывая голову и щурясь от нестерпимо яркого снега.
«У Алика была такая, с длинным колпачком и двумя бубенчиками…»
-Я слышала, Карл платит огромные налоги в казну. Этот отель, вроде бы, значится во всех экскурсионных путеводителях, хотя Карл пускает сюда туристов с большой неохотой.
Наташа взяла Ольгу Антоновну под руку.
-А мне Андрей рассказывал, что Карла однажды приглашал премьер-министр для вручения какой-то национальной премии. Так старик не поехал, сослался на занятость.
Ольга Антоновна взглянула вверх. Сказочная миниатюрность замка на фоне монументальной громады гор причудливо отразилась в памяти детской песенкой: «Кто тут, кто тут, кто тут есть? Кто мой домик хочет съесть?» Алик рисовал тот сахарный домик вновь и вновь, выписывал кисточкой невиданный забор из конфет и рядом – леденцовые деревья. Крыша и крыльцо неизменно были шоколадными. Учительница хвалила: «У мальчика живое воображение». Но Ольга Антоновна зорким сердцем разведенки чувствовала: ему просто хотелось сладкого.
-Я знаю эту историю. - Сказала она, отгоняя тяжелые воспоминания. – Премьер потом сам прилетел сюда, лично награждал Карла. Об этом была передача на телевидении.
Вскоре они спустились вниз и одновременно ахнули, оказавшись в сказочном ледяном саду. Сверкающие на солнце глыбы льда казались огромными бриллиантами. Прозрачные фигуры, отражая лучи и сияние снега, замерли, как царственные изваяния, подавляя величественной красотой.
-С ума сойти… -Прошептала потрясенная Наташа и оглянулась на притихшую спутницу.
Ольга Антоновна смахнула перчаткой слезы. Алик говорил об этом саде, но сам не знал, насколько он прекрасен. Сын все детство лепил из снега бесформенных чудовищ, пытаясь убедить ее, что это лошади. «Вот же грива!» -кричал он и тыкал в мочалку, утащенную из дома.
-Прости, девочка… -Ольга Антоновна смущенно опустила голову. -Слишком впечатляющее зрелище… Наверное, в моем возрасте нельзя так перегружать воображение…
Но вдруг она замолчала. Что-то произошло. Мгновенная перемена в Наташе поразила ее. Потускневшие глаза заволокла тень давней обиды, лицо осунулось и потемнело. Наташа коснулась огромного лебедя и тихо сказала:
-Знаете, маме не понравилось бы здесь. – Наташа нервно надвинула капюшон и прошла вперед. – Она сказала бы, что это искусственная красота. Вы знаете, Ольга Антоновна, мама страшно сердилась, если ей дарили цветы в целлофановых упаковках. А еще возмущалась, когда соседка угостила ее вареньем из лепестков роз.
-Почему? – Подавленно спросила Ольга Антоновна, хотя уже все поняла.
-Мама считала это кощунством. Она говорила, что это все равно, что делать варенье из детских пальчиков.
-Твоя мама не любит цветы? – Сердце Ольги Антоновны ныло от сострадания. Она-то думала, что больнее ее боли ничего не может быть…
-Она не просто любит их. У нас с ней… в нашей квартире все подоконники были в зелени. А в кухне вообще она устроила зимний сад из лиан и папоротников. Полив, удобрения, пересадка, – целая наука. У нее очень легкая рука на цветы. Наверное, потому что другие радости были недоступны, мы жили очень скудно. Половина зарплаты уходила на лекарства… -Наташа говорила и говорила, звонкий голос метался среди ледяных изваяний. – Мама выбрасывала все подарки Андрея, кроме цветов. Его розы она оставляла в банке у лифта в подъезде, и кто-то их всегда подбирал…
Она оборвала себя на полуслове, поняв, что сказала слишком много.
«Бедная девочка… Любовь и мама…» Ольга Антоновна взяла ее за руку, желая ободрить. И от этой неожиданной ласки Наташа все-таки расплакалась, пряча лицо в опушку капюшона.
-Мама сама так страдает… Я не знаю, что делать…
Ольга Антоновна гладила ее по руке, как маленькую. Слова были бессильны. Она понимала это отчетливо, потому что услышала свою собственную историю,  которую не могли объяснить все слова мира. Одинокая женщина, не сумевшая уберечь единственного ребенка от безумного шага. Опять некстати вспомнилась шальная Лариска с ее бешеным темпераментом. Как разобраться, может, пусть бы жили себе, все лучше, чем нынешнее богатство Алика с золотыми запонками и автоматом в зеркальном шкафу… Ольга Антоновна вела себя ничуть не лучше Наташиной мамы, но хамство Лариски не шло ни в какое сравнение с благородством Аникеева, влюбленного и такого надежного. Хотя, ей ли судить… Разница в возрасте была колоссальной, а для матери и вовсе непостижимой…
-Все против нас… Я не могу так больше!
Сбивчивый рассказ Наташи был похож и на исповедь, и на крик раненой птички. «Все». Вот в чем дело. Ольга Антоновна знала, что это такое. Ее бывшие приятельницы, соседки, бывшие коллеги и ученики – все считали Алика благополучным преуспевающим бизнесменом.
-Простите меня, Ольга Антоновна, я испортила такое чудесное утро… -Наташа пыталась улыбнуться сквозь слезы.
Улыбка получилась виноватой и жалкой. И от этой слабой улыбки, проступившей сквозь горькую глубину взгляда, как тусклый луч сквозь морозное стекло, сердце пожилой женщины вновь тяжело ухнуло, и тут же застучало мелко-мелко с колючими перебоями и ржавой вибрацией. Она-то думала, что страдать могут только глупые пенсионерки, свихнувшиеся на английской литературе и маргаритках.
-Вот что, девочка, давай-ка вернемся в отель. – Нарочито бодро предложила она. – Перехватим у Карла что-нибудь вкусненького и спустимся в кинозал.
Но Наташа отчаянно замахала головой.
-Мне нельзя сейчас! Если Андрей проснулся, он сразу заметит, что  я опять плакала.
«Опять плакала…» Все было хуже, чем можно было представить. И дело, видимо, не только в маме. Разве не естественно для молодой жены нести каждую слезинку ему, мужу? Что-то тут не так…
-Ну что ж, давай подышим еще немного.
Ольга Антоновна хотела предложить пройти подальше, но тихий кашель невидимого Петра напомнил ей, насколько ограничена ее свобода. Впрочем, среди ледяных фигур прятались уютные скамьи. Они присела на одну из них. Помолчали, любуясь необычным садом. Но возвышающиеся вокруг изваяния уже не казались прекрасными, и неказистые снежные бабы Алика вдруг вспомнились родными и близкими.

Розовое кресло на розовом ковре у колышущейся от ветра розовой шторы расплывалось перед глазами. Зинка подняла голову. «Уж не в раю ли я?» - подумала она и увидела Мишкины плечаки, разложенные тут же, на розовом ковре у огромной кровати. Голова Мишки терялась где-то под низким столиком. Спал он тихо, как мышь, не было слышно даже дыхания. Окончательно обалдев, Зинка поднялась на четвереньки и все вспомнила. Они в отеле! Она резво вскочила на ноги, опрокинув столик на Мишку, но тот даже не шелохнулся. Они в горах! Рядом не стройка, а снег! Снег!!! И все спят, дурни! Если бы не она, они бы и ночь проспали.
Зинка заметалась по номеру. Чего делать-то? Какие тут правила? Во сколько подъем? Где у них столовка - страшно хотелось пить, может, до завтрака удастся пивка схватить? Или они проспали завтрак? Она увидела красивую бутылку с остатками чего-то искрящегося. Сделала глоток и сморщилась. Но вдруг раздался тихий стук в дверь, и как по волшебству в комнату вплыла розовая Снегурочка. Вкатив круглый столик, также незаметно испарилась. Зинка разглядывала прозрачный пузатый кувшин с оранжевым компотом, разноцветные бутылочки с неразбери-чем. Сосредоточиться на чем-то мешал невнятный стыд перед Снегурочкой – похмельный дух пропитал розовый номер насквозь. Хотя, у буржуев – все для отдыхающих, никакой слежки за их моральным обликом не будет, они не на турбазе, где отбой в одиннадцать. Немного приободрившись, Зинка провалилась в пухлые недра розового кресла, придвинула к себе столик и принялась изучать содержимое подноса. Кофе в турке пах настоящим кофе, но  горячего не хотелось. Зинка отвинтила пробки на всех бутылочках, попробовала напитки. Из названий поняла только одно – тоник. Другие были явно с градусами. Предполагалось, видимо, самостоятельное приготовление коктейлей. Смутно припоминая незатейливый мир миллионеров из Санта-Барбары, которые постоянно смешивали себе напитки, Зинка плеснула в высокий бокал того-другого-третьего, но пить не стала. Дрянь получилась отменная. Выхлебав залпом полкувшина, Зинка не разобрала с разгону, что компот оказался апельсиновым соком, но ничего лучшего на сушняк после пьянки она еще не пробовала. Перешагнув через спящего Мишку, она пошла в огромную розовую ванную.
Прохладный душ освежил ее окончательно. Закутываясь в розовое полотенце размером с простыню, Зинка не отказала себе в удовольствии полюбоваться своим телом. Дурища-прорабша мучается с гантелями, постоянно штурмует дорогие шейпинги и прочие фитнесы, а толку? Все равно как переваренная сосиска. А здесь все и гладенько, и тверденько. Ноги длинные, ровные, как струна. Как млеет всегда Серега… А уж как Мишаня обомлел, увидев ее на пятом этаже, когда она сбросила замасленный комбинезон, собираясь домой. Зинка подмигнула своему отражению в запотевшем огромном зеркале и вдруг ясно увидела сквозь пар, как помертвело ее лицо.
Куртка. Она отчетливо вспомнила ту куртку мужа, разложенную в впопыхах на бетонном полу. И ее же – дома на вешалке в прихожей. Уже сигналило такси, Серега тащил чемоданы вниз, она проверила свет и газ, и, захлопывая за собой дверь, бросила последний взгляд в темноту коридора. Куртка мирно висела на вешалке. Тогда, в горячке внезапного отъезда, это всего лишь чуть кольнуло под ложечкой, но сейчас Зинка с кошмарной неотвратимостью вспомнила ту последнюю минуту у дверей своей квартиры.
Куртка была дома, и это могло значить только одно.
Медленно, как по шаткому мостку над пропастью, она вышла из ванной. Где он? Дверь на балкон была приоткрыта. Дрожа, как в лихорадке, Зинка осторожно выглянула из-за розовой шторы. У нее было несколько секунд, она еще продолжала высчитывать вероятность ошибки в своих расчетах. Пьяный поднялся на пятый этаж за курткой, когда они с Мишкой уже ушли. Она сама в горячке прихватила куртку домой. Если верно то или другое предположение, значит, он просто сидит, отмокает после вчерашнего. Возможно, дремлет. Возможно, уже опять надрался.
Серега сидел, сжав кулаки и зубы. Она увидела белое лицо и адский огонь в глазах-щелочках. Зинка попятилась. Убьет не глядя. Она знала это лицо. Долгие пятнадцать лет он искал отца и ту циркачку, чтобы убить их. Он не скрывал этого. «Найду и убью». Его ненависть росла вместе с ним. Школа, армия, работа, – жизнь проходила, будто в параллельном мире. Параллельном его цели. Ему помог замполит, которого он спас из какой-то передряги в армии на Кубе. Вроде бы, замполит сказал – проси, что хочешь, и Серега выложил ему все про предательство отца. Из армии он вернулся с адресом. Зинка помнила, как постарела тогда его мать. «Он убьет его, - плакала она на кухне ночью, когда Зинка уже готовилась к свадьбе». «Да что вы, теть Маш! – Беззаботно отмахивалась она. – Ну, может, морду набьет, и то вряд ли». Зинка не могла представить, как она ошибалась. Поженившись, они быстренько вступили в жилищный кооператив. Потихоньку обзаводились мебелью, хозяйственной утварью. Им было хорошо вместе, но параллельный мир не отпускал Серегу. Несколько раз он ездил на Украину, наладил с отцом отношения. Они даже переписывались немного. Но именно тогда Зинка впервые задумалась над словами его матери, потому что от отца Серега приезжал всегда с этим мертвым белым лицом. Подолгу сидел один, сжав кулаки, и в глазах его пламенел этот адский огонь. Однажды она спросила напрямик: «Чего ты мотаешься к нему? Какой он тебе отец?» Муж тяжело, с усилием поднял на нее свои воспаленные щелочки, и Зинке стало плохо, как в зоопарке, когда на решетку вдруг бросился томящийся в неволе медведь. А потом все забылось, перестали приходить письма с Украины. Но что-то дернуло однажды – перебирая старые фотографии, Зинка нашла украинский конверт с обратным адресом и написала туда, мол, почему не пишете Сереже? Ее письмо вернулось невостребованным по причине «смерти адресата». Неделю Зинка ходила больная, приглядываясь к Сереге и боясь спросить. И все же сделала запрос от его имени. Ответ был ужасным. «…несчастный случай… неисправная страховка… незакрепленный канат… примите соболезнования…» В то время, когда семейный акробатический дуэт сорвался из-под купола провинциального шапито, Сереги дома не было. Он уезжал на неделю в Рязань навестить армейского друга. Много раз Зинка пыталась дознаться, был ли он в Рязани. Дембельский альбом хранил все адреса, но она не решилась ни на что конкретное. Меньше знаешь, крепче спишь. Вертлявого своего любовника бросила, однако, хотя он, розовощекий танцор из ансамбля, долго досаждал ей звонками. Дразнить Серегу было нельзя, страх перед его белым лицом остался в ней навсегда. Со временем и параллельный мир отступил за горизонт. Оказалось, горизонт не так уж и далек. Увидев его застывшее, восковое лицо, Зинка сразу поняла, что это лицо ее смерти.
Неслышно шагнув от балконной двери, она кое-как оделась и вышла из отеля.
Карл раздраженно смотрел ей вслед. Отполировав до блеска высокий фужер, он сердито вернул его  в конец сверкающего хрустального ряда. Карл еще вчера дал себе слово ни во что не вмешиваться, раз уж они совсем в нем не нуждаются и никак не могут отрешиться от своих бренных забот. Плачут, как юная красавица, поразившая его старое сердце, бродят без сна всю ночь, как престарелая леди, томятся какими-то подозрениями, как темноглазый великан, или попросту пьют и хохочут ночью так, что его служащие жалуются на непокой. Карл обиженно отвернулся к зеркальным полкам с редкой коллекцией южных вин и не увидел, что покидающая холл женщина не просто спешит, а спасается бегством, и что лицо ее – сплошной крик отчаяния.

*
Зинка бежала вниз, к лесу. За узкой полоской сосен была деревушка, в которой Карл ежедневно пополнял продовольственные запасы. Деревня, по словам Мишки, тоже принадлежала Карлу. Этакое натуральное хозяйство со свинофермой, птицефермой  и маленьким коровником. Деревня наверняка имела какие-то связи с внешним миром. Главное, добраться до цивилизации, до полиции и властей. С Серегой не сладить, не договориться. Он псих, он больной, он убьет не глядя. Он забил до смерти соседского бульдога за то, что тот вытоптал материны флоксы у подъезда. Причем сделал это не сразу, а долго выжидал момент, когда дог окажется на площадке один и в наморднике. Он изрезал в клочья кожаное Зинкино пальто, когда  увидел в троллейбусе, как классно выглядывают из-под него ее длинные ноги в черных лосинах. Он, Серега, умел хорошо зарабатывать, калымил без устали в кооперативных гаражах, сам сложил дачный домик по кирпичику. Он любил ее так, что она прощала ему многое. Но никогда не могла понять его непробиваемую злопамятность. Он до сих пор помнил, как в десятом классе Мишка  не дал ему списать контрольную. А отчима, устроившего ему порку в семнадцать лет, через год исхлестал ремнем у пивной после смены, когда тот изрядно принял на грудь, что случалось с ним крайне редко. Старые обиды кипели в Сереге, не выкипая, а насчет будущих предполагаемых измен он сказал коротко и ясно – убью. Поэтому Зинка бежала к лесу, зная, что ничего не сможет объяснить мужу. Да и что можно было объяснить, если случилось, как наваждение, как горный обвал – горящие мольбой глаза старого друга… и его горячие руки и горячие слова… В этом была неподражаемая Мишкина прелесть – он умел говорить, шептать. Попросту он уболтал ее тогда.
Дорога кончилась внезапно. Она едва успела затормозить на краю ледяного ущелья. Зинка в панике оглядывалась по сторонам. Видимо, проскочила поворот. Утопая в снегу, вернулась назад к дороге. Всего две колеи. Ежедневно здесь курсировал маленький фургон Карла. Двум машинам не разъехаться. Прихрамывая, Зинка побрела по одной колее вниз, уже чувствуя усталость. Останавливаться было нельзя, и она упорно двигалась вперед, чувствуя, как по замерзшим щекам бегут колкими ручейками слезы. Как же так? Так глупо, так мерзко… Мать предупреждала: «Смотри, доча, не вздумай дурить с ним». Она и не дурила. Жили, как все. На работу, с работы. Ссуду взяли на дачу. Дубленки обоим справили. Ему – искусственную, ей – натуральную. Он любил ее баловать, а она любила нравиться ему. Любила его ревность, но до большого не доводила. Они хорошо жили, складно. Подруг, правда, у нее было маловато, девчонки как-то странно побаивались Серегу. Ну и что? Ей было весело с ним, прикольно. На свадьбе, которую они весело отгуляли в столовке при СМУ, ребята хохотали над плакатом,  пришпиленным напортив молодых: «Жена да убоится мужа своего!» Домостроевская заповедь казалась потешной, но мать говорила: «Нет, доча, Домострой был придуман не на потеху».
 Зинка чувствовала, что замерзает. Лес давно пропал из вида, но она шла вперед, зная, что рано или поздно выйдет к селению. Холод, все же, остудил разгоряченную голову. Что она скажет, когда доберется туда? Что она боится мужа? Потом, потом. Главное, дойти. А то зубы уже стучат и мокрые волосы леденеют.
Оказавшись у развилки, Зинка растерялась. Куда ведет вторая дорога? Колея уходила вверх, значит, в поселок. Но он был внизу! Подумав, Зинка пошла вниз. Лес был где-то внизу, вчера ей казалось – совсем недалеко. Или это с пьяных глаз померещилось? Мороз пробрал ее основательно, но двигаться быстрей она не могла. Ноги не слушались ее, она все чаще спотыкалась, падая на руки. Узкая дорога петляла, а лес все не показывался. И вдруг на одном из поворотов Зинка увидела отель. Остроконечные башенки возвышались из снега далеко внизу. Она остановилась. Этого не могло быть! Она хорошо помнила, что побежала именно туда, к лесу. Заблудилась, что ли? Зинка заметалась, обреченно поняв, что она ошиблась, пойдя от развилки не по той дороге. Но возвращаться сил уже не было. Обняв себя руками и дрожа от холода, Зинка до боли в глазах вглядывалась в бескрайнюю снежную даль. Может, это мираж? Но маленький замок, сложенный из разноцветных детских кубиков, ярким пятном выделялся в сияющей белой низине. Словно не Зинка, а он убежал и дразнится издалека.
Не зная, что делать, Зинка бесцельно топталась на месте. Что она наделала? Почему не попросила помощи у того же Карла? Она выскочила в панике, и что теперь? Плача и причитая, Зинка медленно побрела назад. Холод становился невыносимым. Ее уже трясло так, что она плохо видела и почти не могла дышать. Казалось, внутри все обожжено морозом. Обледеневшие волосы жгли голову и кололись. Ни бежать, ни просто идти быстрее она уже не могла. Упав в очередной раз, она больно стукнулась лицом об каменный снег и вдруг с ужасом поняла, что встать не может. Она замерзнет здесь, среди белой пустыни, ее уже клонило в сон. Где-то она слышала, что на морозе всегда хочется спать. Отталкиваясь окоченевшими ногами, Зинка стала двигаться вперед ползком, надеясь теперь только на чудо.
И чудо произошло.
Сбоку что-то сверкнуло. Будто солнце отразилось от стекла. Она вгляделась, ничего не видя. Закрыла глаза, давая им отдых от нестерпимо яркой белизны. Когда же вновь подняла воспаленные веки, ее взгляд с трудом различил в снежном мареве очертания вертолета. Он тоже был белым, но не таким, как все вокруг. Будто на белой скатерти осталось молочное пятно. Зинка поднялась, напрягая последние силы, замахала руками,  превозмогая усталость и боль.
-Помогите!!! – Закричала она срывающимся голосом, как кричала в детстве, когда течение несло ее к водовороту. – Помогите!!
Идти не по дороге было еще трудней. Снежная корка впивалась в колени, она опять несколько раз падала и уже не кричала, а сипела:
-Помогите…
Но у вертолета никого не было. Никто не спешил ей навстречу. Неужели ей никто не поможет? Изнемогая от усталости и страха, Зинка проваливалась в снег все глубже, а вертолет почти не приближался. Наконец она увидела какое-то движение впереди, но не успела понять, какое именно. Что-то ударило в плечо, резанув жгучей болью. Падая, она увидела красный снег под собой. «Кровь…» - безразлично подумала она, теряя сознание.

Крупные снежинки закружились в воздухе неожиданно. Они мягко ложились на опушку капюшона, искрились на ресницах.
-Я влюбилась в него еще до нашей встречи. Задолго до того, как мы познакомились, -рассказывала Наташа, глядя на танцующую перед ними снежную пыль.
Ольга Антоновна взглянула удивленно сквозь белую дымку. Припорошенная легким снежком Наташа казалась сказочной принцессой.
-Наша школа особая. Все держится на традициях. На первом этаже перед актовым залом висят фотографии всех выпусков, начиная  с сорокового года. – Наташа поправила выбившуюся из-под капюшона светлую прядь, и потревоженные снежинки закружились у ее лица. – Мне часто приходилось выступать… Меня так и называли – «наш штатный оратор». Ольга Антоновна, мне это совсем не льстило. Наоборот! Я все боялась, что меня сочтут выскочкой. И мама считала, что это вредно для детской психики. Но сейчас я понимаю, что таким образом Нина Михайловна пыталась меня вылечить от моей обморочной застенчивости.
Ольга Антоновна отвела глаза. Все, о чем говорила Наташа, состояло из кричащих противоречий. Стеснительность красивой девочки сама по себе вызывает сочувствие и недоумение. Но если позиция классного руководителя была понятной, то мамино отношение казалось странным. Девушка явно нуждалась в поддержке. Она до сих пор трепещет, как первый весенний лист. Но чтобы не заострять болезненную тему, Ольга Аркадьевна спросила о школе:
-Неужели Сан Саныч до сих пор чудит? Он всегда был помешан на летописи школы, насколько я помню.
-Вы знали его? – Обрадовалась Наташа.
-Конечно, девочка! В нашем учительском мире он - личность. Самородок!
Ольга Антоновна хорошо знала ту школу. Чудаковатый директор ее, Сан Саныч Егоров, родился культоргом. Школьные вернисажи, спектакли, музыкальные конкурсы были его стихией. Учителя и ученики – бывшие, настоящие и будущие: из вездесущих районных дошколят – принимали участие на равных в этом шумном празднике жизни. У них был свой автобус, своя турбаза (по слухам, бывшая дача Сан Саныча). Турбаза эксплуатировалась бесперебойно в лучших традициях русской интеллигенции – шарады, домашние спектакли, ночные посиделки с гитарой. Коллектив, естественно, был литой. Учебный процесс шел как бы сам по себе, предоставленный директором бессменному составу преданных завучей. Сам же он без устали занимался то культпоходами, то турпоходами, руководил школьным хором и лихо стучал ложками в ансамбле народных инструментов. Завучи свое дело знали, работали четко и слаженно, не задерганные корпоративными интригами и не задавленные диктатом. Поэтому процент успеваемости и процент поступлений в вузы выдавали такой, что в районо только руками разводили.
-К фотографии выпускников шестьдесят пятого года я как приклеилась, -продолжала Наташа. – Андрей сидел в первом ряду с гитарой. Я не могла оторвать взгляд от его лица….
Они шли вдоль прозрачных изваяний, любуясь уже не застывшим льдом, а живым снегом, неподвижно висящим в воздухе, как тонкая кисея перед окном. Но Наташа вдруг остановилась и заговорила торопливо и взволнованно, будто удивляясь себе самой:
-Ольга Антоновна, я не знаю, что это было. Я ходила туда на каждой перемене. Смотрела и смотрела на него… Я придумала ему имя, и оказалось – правильно.  Я придумала ему увлечения, и тоже оказалось правильно. Я нашла в библиотеке сборник песен того времени, и моим любимым развлечением было искать его песни. И тоже ведь не ошиблась, он все их мне пел, но позже, гораздо позже. – Она стряхнула снег с капюшона и смущенно улыбнулась. – Я кажусь вам дурочкой?
-Отнюдь. – Ольга Антоновна поправила шляпку, следя глазами за медленным вальсом крупных снежинок… – Я когда-то была влюблена в Ланового. Того самого! Ходила на все фильмы, собирала фотографии, мечтала, плакала… Ты знаешь, Наташенька, по правде говоря, это был самый бурный роман моей жизни. С отцом Алика как-то сразу не сложилось…
Ледяные колоссы остались позади. Надо было возвращаться, но не хотелось прерывать Наташу. Что-то подсказывало Ольге Антоновне, что девушка едва ли не впервые рассказывает о себе. Во-первых, она была редкой скромницей и молчуньей. А во-вторых, в истории ее любви чувствовалось какая-то невысказанная боль и совсем не юношеские переживания, требующие если не совета, то хотя бы простого внимания.
-Но как же вы все-таки встретились?
-Встретились мы при кошмарных обстоятельствах! – Наташа просияла улыбкой, похорошев еще больше. – Понимаете, к той фотографии я бегала с седьмого класса, но не знала, что Андрей спонсировал нашу школу. Помогал с костюмами для театра, подарил кинозал. Как-то выплатил зарплату учителям из своего фонда. В то время зарплаты задерживали часто, помните?
Еще бы. Она перебивалась тогда на копейках и запомнила тот год на всю жизнь. Алик исхудал до полной прозрачности, а она с тех пор никогда не расставалась с гастритом.
-Наташенька, так это было еще в восьмидесятых! Ты же маленькая была!
-Да, я тогда в начальной школе училась. Но о том случае легенды по школе долго ходили. Короче, Сан Саныч вел у нас историю в десятом, и все время забывал ставить журнал на место в учительскую, забирал к себе. Я зашла к нему в кабинет перед уроком… – Наташа прижала ладони к щекам, смеясь. – Страшно вспомнить! Вошла и увидела Андрея. Не поверите, я сразу его узнала. Я сразу его узнала! Я узнала его по глазам. Он почти не изменился, стал еще лучше…
Ольга Антоновна от изумления распахнула глаза и открыла рот, прижав руки к груди. Невероятная история!
-Они что-то обсуждали с директором. Андрей был одним из его любимых учеников, они никогда не теряли связи… Я увидела его и от страха схватилась за пальму у окна. Пальма зашаталась, зацепила жалюзи. Жалюзи с грохотом обрушивается на пальму, и вся эта конструкция падает на стол Сан Саныча. А на столе лежали двадцать новеньких глобусов, которые Андрей только что привез. Они сыплются на пол, как мячи, директор их ловит, Андрей никак не выберется из-под пальмы… Кошмар!
-И что же?
-А ничего. Я убежала. Так и не призналась, что это я погром устроила. Сан Саныч и не вспомнил в той свалке, кто заходил. Как я плакала в тот день у трудовички! Она меня чаем отпаивала.
-Ты и Андрею не призналась?
-Ему-то призналась, но совсем недавно. Говорю, помнишь, как ты в школу глобусы привозил?
-Он вспомнил?
-Конечно! Так хохотал! Называл меня террористкой.
Они опять медленно двинулись вперед, поглядывая друг на друга заинтересованно и с симпатией.
-Как странно… Но что же было дальше?
-А дальше было еще два года. Я уже знала, кто он. Выслеживала его у дома, у банка… Сколько плакала, ужас… Но когда он в школу приходил, всегда пряталась. – Она погрустнела. – Мама много болела в тот год. Мы ведь никогда не разлучались с ней, а в тот год я вообще никуда не выходила…
-Наташенька, извини, что спрашиваю об этом… Ты наверняка нравилась мальчикам. Разве у тебя не было поклонников?
-Вы удивляетесь, что не было? Не было. Мальчишки не любили меня. Мама часто болела, я всегда была занята, или делала вид, что занята.
-Да почему же ты делала такой вид?
-Потому что мне так было проще маскировать свою вечную неловкость. Я не кокетничаю, Ольга Антоновна. Я привыкла за молчание прятать все свои комплексы. А молчание, сами знаете, часто сходит за высокомерие.
«Я-то знаю, но знала ли это твоя мама?» -с грустью и с некоторым раздражением подумала Ольга Антоновна, но вслух сказала:
-А подружки?
-Подружки к выпускному все повлюблялись, бегали на свидания…
-Так… А ты все время проводила с книжками.
Наташа кивнула.
«Надо полагать, маму это вполне устраивало».
-Ольга Антоновна, вы не подумайте, что я была как-то особо несчастлива. Совсем нет. Мечта об Андрее заменила мне все, я жила ею.
«Возмутительно!»
-Наташенька, а мама знала о фотографии, об Андрее?
-Знала, и очень сердилась. Боялась, что у меня крыша съедет. А уж когда она узнала, что мой нереальный возлюбленный еще как реален, что он жив-здоров и в школе у нас бывает, такое началось… Она хотела перевести меня в другую школу, но классная руководительница ее отговорила.
«Должна была настоять!» -с внезапной яростью подумала Ольга Антоновна.
-Но чем же все-таки все кончилось?
Наташа поймала крупную снежинку на раскрытую ладонь.
-Перед экзаменами Андрей привез в школу компьютеры. Было что-то вроде презентации кабинета информатики. Мне опять дали какие-то слова. Пришлось идти на сцену, говорить приветствие, смотреть ему в глаза. Как в бреду, как в страшном сне, когда не можешь проснуться. Я сразу же почувствовала, что он все увидел и понял про меня. Была уверенна -что-то произойдет. И ждала, и боялась. Как видите, не зря. Все сбылось, и все так больно…
Ольга Аркадьевна тронула ее за рукав. Нерастаявшая снежинка слетела с ладони и закружилась в медленном вальсе.
-Наташенька, счастье не бывает запрограммированным. За него надо бороться. – Неуверенно сказала она и вдруг поняла, что вовсе не желает Наташе победы. Уж лучше бы до сих пор с книжками возилась.
-Но сколько же можно бороться? – Наташин голос грустным эхом донесся из-за огромной ледяной кареты, за которую она зашла. – Тем более что бороться приходится с мамой, которую я очень люблю…
Ольга Антоновна устало оглянулась. Они далеко ушли, надо было возвращаться. Петр, конечно, торчит где-то рядом среди ледяных фигур. Он и сам, как статуя – большой и молчаливый. И где только Алик нашел его?
Ледяная карета сверкала множеством граней. В окошко можно было разглядеть округлые сиденья и даже маленький столик между ними. Ольга Антоновна поднялась по ледяным ступеням и оказалась внутри, под прозрачным навесом.
-Наташенька, поднимайся сюда! Здесь так красиво!
Она выглянула в окошко на противоположной стороне, но не увидела Наташу.
 -Наташенька!
Ольга Антоновна вернулась к ступенькам.
-Наташа…
Женщина недоуменно оглядывалась по сторонам.
Ровная снежная гладь.
Плавное кружение снега.
Серебристые отблески стылого солнца на далеких вершинах.
Острые башенки маленького замка.
Тишина.
Наташи не было рядом.
Ольга Антоновна обошла карету вокруг.
-Наташа, отзовись же!
Ледяные гиганты высокомерно взирали на нее, ничем не помогая и не подсказывая.
Снег по-прежнему невесомым шлейфом парил в холодном воздухе.
Окончательно сбитая столку, Ольга Антоновна пошла обратно, поминутно оглядываясь. Петр оставил безнадежные попытки понять, цветок или невиданная птица перед ним, и неслышно проследовал за нею. Он недовольно подивился, почему Ольга Антоновна возвращается одна, и тоже посмотрел назад.
У матери босса было обыкновение приятельствовать с малолетками, в основном из бывших учеников. Причем те всячески выражали ей свое уважение: проводить, встретить, подать шаль, принести чай или книгу. И разговоры, разговоры… «О снах, о книгах»… «О Шиллере, о славе, о любви»… Ольга Антоновна сыпала цитатами, как дышала, он и сам стал отличать Пушкина от Есенина. Петр почувствовал легкий укол злости. Банкирша должна была довести ее до отеля!
В своих комнатах Ольга Антоновна никак не могла успокоиться. Бессонная ночь и прогулка на воздухе дали о себе знать внезапной усталостью. Забравшись в просторную постель, она обиженно думала о Наташе. Такая умненькая девочка. Нет и намека на легкомыслие. И так исчезнуть, не бросив банального «пока» или «до встречи». Ей наскучило, и она упорхнула на своих резвых ножках. Обидно. Ольге Аркадьевне было просто по человечески обидно. Разве старики не заслуживают капли вежливости?
Сон не шел, хотя усталость сжимала виски. Это было самое тяжелое из всех ее болезненных состояний – не сон и не бодрствование. Обрывки впечатлений, воспоминаний, старые и новые огорчения роились в разгоряченной голове, скачками набегая друг на друга. Хотелось плакать, хотелось вспомнить что-нибудь смешное, хотелось чаю. Но она продолжала лежать под одеялом, пытаясь осмыслить невероятный рассказ Наташи. Девочка так несчастлива… И все же, почему она убежала, не простясь?
Вдруг Ольга Антоновна открыла глаза и села среди шелковых зеленых подушек. Конечно, все не так! Как же она сразу не догадалась? Наташа, видимо, опять расплакалась и убежала не от нее, а убежала, пряча слезы. Это было близко и понятно Ольге Антоновне, она и сама никогда не позволяла себе слабость при посторонних.
Немного успокоившись, Ольга Антоновна опять нырнула под пышное одеяло. Бедная, бедная девочка, как тебе помочь… И ведь какая умница, речь такая чистая… Матери, конечно, трудно смириться… Маленькие дети - маленькие заботы… Согревшись, наконец, Ольга Антоновна уснула.
Снегопад вскоре иссяк, оставив в упругом воздухе хрусткую свежесть. Он укрыл невесомыми кружевами высокие шпили замка и спрятал все следы вокруг него.

Салат был очень сложным и очень вкусным. Мишка не мог определить ни одно из составляющих – длинные узкие полосочки чего-то красно-белого, приправленного чем-то вроде майонеза, со вкусом копченого мяса. Это нечто подавалось на круглом зеленом листе, кудрявом по краю, с неповторимой кислинкой старого доброго щавеля. Конечно, это был не щавель. Возможно, этот лист вообще был не съедобным, но Мишка сгрыз его с удовольствием и нацелился на следующие кулинарные изыски. Серега же молча уселся со своим подносом у окна.
Зинка шаталась неизвестно, где. Наверняка, любуется снегом, пробует его и на зуб, и на ощупь. Сейчас примчится и потащит их вверх, в горы, на лыжный спуск или еще куда. Мишке же хотелось одного – есть и спать. Невозможно так издеваться над собой. Они ведь перед отъездом гудели несколько дней, ошалев от внезапной удачи. Телячья радость все еще трепыхалась где-то внутри, но организм уже требовал покоя.
Следующее блюдо скромно значилось в меню – картофель. Однако родная картошка здесь обернулась замороченным деликатесом. Ровные, как бильярдные шары, картофелины были покрыты несколькими слоями золотистой корочки, благоухающей заморскими пряностями. Корочка отделялась специальной вилочкой, а сами картофелины, освобожденные от нее, были янтарного цвета. Поковырявшись с одним бильярдным шаром, Мишка умял остальные вместе с корочкой, дивясь заморскому, почти сказочному вкусу.
Последующая смена блюд Мишку интересовала уже меньше, он был сыт редкой сытостью, когда желудок ликует. Однако он мужественно смел тончайшие кусочки ветчины, полупрозрачные волны рыбного филе (знают, буржуи, что большие ломти в таком количестве не осилить), выпил сок, кофе и зеленоватую воду в высоком бокале. Вода-то и понравилась ему больше всего, она создавала в животе ощущение легкости и вызывала благородную отрыжку, под нее можно было съесть быка. Наконец, он опустошил блюдо с фруктами, из которых узнал только банан. Возможно, что-то было съедено не в той последовательности, которую предполагает местный этикет, но когда Мишка откинулся в глубокое розовое кресло с изящной розеткой для десерта, вид у него был самый довольный.
-Ты глянь, Серега, какой натюрморт. – Блаженно потянулся он. – Охренеть.
Павлов молча посмотрел на поднос с десертом. В центре каждой розетки золотилась большая ярко-желтая груша, запеченная с медом и посыпанная чем-то мудрено-розовым. Вокруг нее располагались упругие шарики мягкого мороженого, тоже обсыпанные цветными опилками.
-Но под Зинкин самогон, конечно, не пойдет. – Продолжал беспечно трещать Мишка, осторожно царапая грушу ложечкой.
Павлов отвернулся от десертного столика. Изысканная пища не лезла в горло. Дышалось с трудом. Одинокая ночь на балконе обострила все до полной непереносимости. Двойника больше не существовало, он уничтожил его под утро. И тогда же решил, что все должно кончиться сегодня, иначе ситуация выйдет из-под его контроля, потому что теперь его игра тянула на разрыв сердца.
-Как тебе эта розовая телка? – Услышал он Мишанин голос.
Миловидная женщина в розовом передничке была и пухленькой, и улыбчивой, и юбка под передником не доходила до колен. И колени были правильно-круглыми, и двигалась она с неуловимой округлой мягкостью. Но в ней не было и тени того, что позволило бы ее ущипнуть или, скажем, небрежно коснуться руки, принимая поднос с деликатесами. Видимо, воспитанность этих услужливых существ изначально исключал дух секси. Безупречно вежливые, они были как бы вне пола, чем разительно отличались от своих стюардесс и горничных. Во всяком случае, когда такая же цаца, только в синем прикиде, принесла поднос в Мишкин номер, куда он уполз утром, увидела его с каплями воды на голом теле после душа, то у нее не дрогнула ее стеклянная улыбка. Более того, своей невозмутимостью она и Мишку мгновенно определила туда, где обитают лишь коллеги и соратники. А зачем тогда, спрашивается, короткие юбки и глубокие вырезы?
-Розовая телка? – Переспросил Павлов, и Мишку что-то покоробило в ее голосе.
Если бы он взглянул на друга, все сложилось бы иначе. Если бы он взглянул в сторону Павлова, то увидел бы его вздувшиеся вены на висках. Но сочная мякоть груши отвлекла его, и сухую трещинку в голосе он пропустил мимо ушей. Однако уже в следующую секунду место и роль каждого были определены с неумолимостью судьбы и неотвратимостью последнего взмаха палача.
-А как тебе моя телка? – Глухо выдохнул Павлов.
Серебряная ложечка лязгнула по зубам. Мороженое скользнуло на руку.
Павлов медленно повернулся к нему.
Мишка увидел, наконец, его лицо.
Серега всегда начинал странно пухнуть и белеть в минуты ярости. Как в армии, когда вытащенный из-под колес БТРа замполит прошипел, отплевавшись кровью: «Проси, что хочешь». Тогда Мишка и увидел это второе лицо друга – застывшее, с провалившимися внутрь глазами. Вместо глаз из мертвой глубины темнели, как две амбразуры,  узкие  щели, таящие взрывоопасный сплав. Сплав ненависти и силы. «Помоги отца найти», -коротко сказал он замполиту, и Мишке уже тогда увидел бесславную кончину беглого родителя.
«Не может быть!»
«Как он узнал?!»
«Убьет обоих!»
Горячая паника закипела в голове и тут же остыла. Мишка обреченно понял, что «может быть» и что совсем не важно, «как узнал», потому что все равно «убьет обоих». Он ненормальный, Серега, он, как танк, если его задеть.
-Подожди, братан… -Начал было Мишка, но увидев именной пистолет своего отца, замолчал.
Этот пистолет пропал лет десять назад, еще до армии. Отец чуть не поседел тогда, кучу объяснительных исписал, нервотрепки, разборок было – не перечесть. На дружка сына, с которым они не расставались никогда, никто, естественно, не подумал.
-Так как тебе моя телка? – Повторил Павлов.
Его глаза становились все уже.
Мишка молчал. Что можно было объяснить? Он шел на пятый этаж к нему, а увидел Зинку. Увидел узкую вертлявую спину, осиную талию и черные спутанные волосы на голых плечах. Он  всегда сходил по ней с ума. И уступил ее Сереге, боясь за нее. «Если не со мной, то ни с кем не будешь», -твердил ей тот, и все знали - будет так, как он сказал. Мишка ушел в тень, не приехал даже на свадьбу. Мыкался по стройкам, глуша тоску работой. Постепенно срослось, смирилось. Потом закружило… В зоне вспоминал уже не ее, а рыжую Тосю, с которой жил два года. Но увидел Зинку на пустом этаже, и сердце сорвалось. Она резко повернулась тогда, и черные волосы, вспорхнув, упали на голую грудь. Зинка спешно прикрылась руками, но глаза ее кричали: «Помню, все помню!» Да и как забыть ту их единственную грешную ночь после выпускного, когда пьяный Серега уснул еще за столом? Однако, письма в армию она слала не ему. «Не дождется – убью!» - бубнил Серега.
Объясняться было поздно.
-Так это ты притырил батянину пушку? – Спросил Мишка, чтобы выиграть время.
Как он провез пистолет? Где Зинка? Знает ли она? Мысли меняли друг друга, не успевая окончательно сформироваться.
-Ты не ответил на мой вопрос. – Павлов поднял пистолет выше.
Мишка вдруг успокоился.
-Твоя телка? – Он иронично поднял правую бровь.
Зинку Серега, ясно, тоже приговорил. Если сейчас выстрелит, то уже не сможет добраться до нее. А такие, как он, просчитывают все на пять ходов вперед. За отчимом ведь год ходил с ремнем, выжидая момент. Нет, стрелять не будет, пока не появится сама Зинка. С тормозов он, ясно, слетел, но пока на понт берет. Значит, небольшая фора у него есть.
-Нет, братан, Зинка – моя телка. – Мишка вновь принялся за мороженое. – Я был первым и сдал ее тебе, потому что любил. А ты, псих, открыто грозился ее убить.
Павлов слегка прикрыл веки, на миг спрятав глаза-амбразуры. Это было его личной тайной, своему подленькому сомнению он не позволил всерьез разрастись, слишком уж оно было мучительным.
-Значит, будешь и последним. – Сказал он хрипло.
-Ну, стреляй. Переполошишь эту богадельню.
-И Зинку достать мне будет сложнее, да? – Павлов раздвинул вспухшие губы, что, видимо, означало улыбку. – Ты считаешь, что я пугаю тебя?
Мишку всерьез замутило. Он продолжал медленно уничтожать мороженое, не чувствуя никакого вкуса.
-Плохо пугаешь. – «Где же Зинка?!» - Мы что, не договоримся с тобой, братан?
-Тамбовский волк тебе братан. А страшно тебе будет, когда я яйца тебе отстрелю. – По белому, без кровинки, лицу опять скользнула плоская улыбка.
«Должен же кто-то войти!»
-Никто не войдет. Не шарь глазами по двери. Там табличка – не беспокоить.
Мишка отложил розетку. Вытянул ноги, пряча руки в карманы, потому что они предательски дрожали.
-Ладно, Серег, остынь. Давай поговорим по-мужски.
-С тобой? По-мужски? 
-Ты думаешь, я прощения просить буду?
-Вопросы здесь задаю я.
-Почему? Ты что, судья?
-Я и судья тебе и палач.
«Как же он Зинку выпустил?!»
Что-то было не так. Не мог он ее отпустить, задумав такое. Значит, она ушла, когда он спал. Но он-то сказал, что не спал всю ночь. Мишка бросил быстрый взгляд на разбросанные у розовой кровати вещи, скомканное мокрое полотенце. Значит, она не ушла, а убежала. Что-то почуяла! Может, наткнулась на пистолет? Нет, скорее всего увидела его белую рожу и все поняла. Вспомнилось с запоздалым раскаянием, как плакала она на его плече, умоляя не проговориться: «Ты ведь знаешь его…» Оказывается, плохо знал. А она – хорошо. Поэтому и убежала. Значит, надо тянуть время, пока она не мобилизует кого-нибудь на помощь.
-Палач, говоришь? – Мишка потянулся в кресле. – И как ты собираешься валить, когда закончишь свое судилище?
-Валить? Я? – Павлов показал зубы в пухлой расщелине губ. – Это ты пристрелил сучку, с которой давно якшаешься. А потом застрелился сам. Из именной пушки, заметь.

Петр курил одну сигарету за другой, переходя от одного окна к другому.  В этой «обители покоя», как скромно значилось в рекламном проспекте, именно покоя было меньше всего. Его подопечная мирно спала после прогулки на свежем воздухе, но что-то происходило вокруг, и он опять нервничал, боясь упустить или не понять что-то важное.
Отсутствующие немцы и итальянец по-прежнему беспокоили его. Теперь же к тревожной атмосфере добавилось паническое бегство женщины из соседнего номера. Она промчалась куда-то вниз с мокрой головой и перекошенным лицом, не заметив его. От чего можно было бежать скромной штукатурщице, оказавшейся здесь по воле случая? Впрочем, накал семейных бытовух часто достигал уровня истребительных войн. Петр, бывший мент, знал это по многим кровавым примерам. Но эта троица мирно пропьянствовала всю ночь, прикалываясь друг над другом. Утром же они вообще не подавали признаков жизни. И теперь Петр мучился сомнениями – что могло спугнуть женщину до такой степени?
Столичный банкир и вовсе выглядел потерянным. Все утро он рассеянно ходил по этажам, поглаживая короткий ежик жесткой седины и высматривая что-то по сторонам. Сейчас этот престарелый молодожен рыщет вокруг замка, а его жена, которая в дочери ему годится, где-то прячется после шквала слезливых откровений.
Стоп!
Петр зло затянулся, подавившись дымом.
В ста метрах от замка можно было не только спрятаться, но и вообще бесследно сгинуть.
Он быстро вышел из номера. Желтый цвет надоел настолько, что ему хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть эти навязчивые ковры и халаты лимонного оттенка.
Петр шел по коридору, выискивая в пространстве материальные следы панических настроений. Кольцо нервозности сужалось вокруг Ольги Антоновны. Он не видел его, но чувствовал.
Если банкирша уже на месте, можно перевести дух и попытаться разговорить Карла на предмет невостребованных путевок.
Подойдя к закругленной лестнице, Петр обратил внимание на табличку «Не беспокоить» на двери розового номера. В памяти мелькнули испуганные глаза мчащейся вниз женщины.
«Не беспокоить».
Он не имел права вмешиваться. Но должен быть в курсе всего, что окружало Ольгу Антоновну. Петр вернулся к себе и через мгновение оказался на соседнем балконе.
-Серега, ты плохой режиссер. Зинка не вернется сюда, она раскусила тебя. – Вымученное спокойствие висящего над пропастью туриста.
-Значит, ее я добью позже.
Теперь Петр уловил особую вибрацию, возникающую в онемевшей от бешенства груди.
Все ясно. Ортодоксальный ревнивец, какие не признают ни доводов разума, ни, тем более, буквы закона. Если он не вмешается, в номере через минуту произойдет убийство. Если вмешается – наживет смертельного врага. Такие ревнивцы способны на все, если им помешать.
Да, Черников сильно постарался, чтобы обеспечить мать покоем. Уж лучше бы он и впрямь выбрал суматошный Куршевель.
Мишка уловил движение позади Сереги и чуть не закричал: «Уходи!» Но за секунду до собственного крика успел понять, что со стороны балкона Зинка никак не может появиться. В следующий миг на них обрушился розовый водопад шелковых штор, и сквозь грохот бьющегося стекла и надвигающейся мебели к Мишке прорвался стон оглушенного Сереги, больше похожий на рев раненого зверя.

*

Карл беспомощно щурил близорукие глаза, пытаясь различить стрелки часов. Но циферблат расплывался и дрожал, голову стальными тисками сковала жестокая боль. По плотным сумеркам, в которых опять затанцевал снегопад, он понял, что уже близится ночь. Однако, ни коктейля, ни ужина не было. Его служащие сгрудились в верхней комнате, дожидаясь распоряжений. Они беспрекословно выполнят любой его приказ, но сам ни на что не имел права. По комнатам разнесли легкие закуски, и замок вновь погрузился в тишину.
Давление. Карл никогда не умел бороться с ним. Берта укладывала его в постель на весь день, поила микстурой и травами, читала Бальзака и Тургенева или тихонечко рассказывала что-то, поглаживая по холодной руке. Боль отступала, сердце успокаивалось. Как хорошо, что жена сейчас во Франции. Какой стыд, Боже мой, какой ужас… Карл растерянно смотрел на многочисленные флаконы с лекарствами, не зная, какой нужен ему. Доктор находился наверху, в добровольном заточении со всем персоналом. Так и не приняв лекарства, Карл нехотя вернулся ко всем.
Отсутствие русской красавицы он ощущал физически. Без нее опустел не только замок. Опустела его душа.
Притихшие, подавленные гости взглянули на Карла в тягостном молчании. Он понял – ничего не произошло за несколько минут его отсутствия. И именно сейчас стыдливо осознал, что за тем и уходил – переждать в одиночестве минуты бездействия.
Усаживаясь у огня, Карл в который раз пожалел о том, что смалодушничал и позволил русскому подчинить все своей воле. Кто он такой, этот Аникеев, чтобы командовать? У него похитили жену, он ждет сообщений от гангстеров и, конечно, ему нет никакого дела до репутации отеля. Но что скажет Берта, что скажут дети?
И все же надо было что-то делать.
-Господа, я еще раз призываю к вашему благоразумию… -Начал было он, но Аникеев поднял руку, и старик замолчал.
Посеревшее лицо русского не только не было рассеянным, но, напротив, хранило печать внутренней устремленности, которая движет сильными личностями и усиливается в минуты опасности. Отель будто перешел в его владение. Аникеев действовал быстро и решительно, заставляя подчиняться себе беспрекословно. «Произошло несчастье, -объявил он всем обитателям замка, собравшимся в общем холле по его просьбе, которая больше походила на приказ. – Исчезла моя супруга. Я уверен, что это – похищение. Я прошу всех соблюдать спокойствие и ничего не предпринимать до тех пор, пока похитители не выдвинут свои требования». Несмотря на отчаянные протесты хозяина, служащие безропотно удалились в верхнюю комнату. Карл чувствовал, что на них возымел действие не столько безупречный английский Аникеева, сколько глубокое обаяние Наташи. Сама того не зная, она очаровала всех, кто с ней общался.
…Аникеев поднял руку:
-Я ничего не могу требовать. – Заговорил он на том же чистом английском, обращаясь к Карлу. – Я могу лишь просить вас об участии. Я должен дождаться сигнала.
«А вторая женщина? – В отчаянии вспомнил Карл. -Ее ведь тоже нигде нет!»
-Позволю себе не согласиться. – Старик вдруг вспомнил свою полуголодную юность, когда им командовали все: крупье в казино, где он служил полотером, шеф-повар в лионском ресторане, где он работал официантом, метрдотель того парижского отеля, с которого началась его карьера и где родилась мечта об уединенном замке в горах. – Я вновь взываю к вашему благоразумию. Бездействовать я не имею права!
Аникеев хотел что-то возразить, но на этот раз руку поднял Карл.
-Минуту внимания! Я настаиваю на привлечении полиции, хотя мне самому это глубоко неприятно. За всю историю существования отеля мне не приходилось этого делать. Но час настал! Если к положенному сроку мой фургон не приедет за продуктами в деревню, управляющий забьет тревогу и будет звонить сюда, пока не получит вразумительных объяснений. Я полностью разделяю вашу тревогу в отношении вашей прелестной супруги, но привлечение полиции необходимо еще и потому, что вторая женщина, бежавшая вниз к лесу, по моим расчетам уже должна достигнуть этой деревни и попросить либо убежища, либо помощи. – Голос Карла становился все более твердым. – В этом случае со мной должен был связаться управляющий, но этого не произошло! Вы понимаете, что это значит?
Аникеев молчал, постукивая побелевшим кулаком по ручке кресла и поминутно глядя на наручные часы, которые он держал в ладонях, то и дело поднося то к глазам, то к уху. Конечно, он все понимал. Несчастной из розовых комнат, скорее всего уже не было в живых.
-Возможно, она тихо отсиживается в деревне? -Он должен был тянуть время любой ценой.
Собственно, все на это и надеялись – Зинка для того и сбежала, чтобы спрятаться от обезумевшего мужа.
Карл медленно поднял голову. Его добродушие медленно таяло в высокомерном взгляде. Черты лица изменило гордое, почти презрительное выражение.
-Не знаю, известно ли вам, господин Аникеев, что право работать в моем отеле можно получить, лишь пройдя национальный конкурс. Каждый из моих служащих, в том числе и рабочие фермы, имеют годовой доход, значительно превосходящий оклады на самых престижных предприятиях.  Иными словами, моими деньгами оплачивается не только труд, но и беспрекословное подчинение людей. Я хотел бы, господин Аникеев, -Карл твердо посмотрел в глаза банкиру, -чтобы вы отдали себе отчет – русской женщины в деревне нет. Иначе я был бы немедленно поставлен в известность. Таким образом, -старик взглянул на циферблат старинных часов, -время работает против пропавших женщин. Ваше и мое бездействие преступно!
Аникееву было нечего возразить. Он находился под перекрестным огнем всех взглядов.
-Ее нигде нет! – Крикнул Мишка, теряя терпение. – Я все обшарил за день! На пути к деревне нет ни одного ущелья! Ее нигде нет!
Он медленно и тяжело хлопал опухшими от слез веками и никак не мог унять мелкую трясучку рта. Будто издалека он видел весомую сдержанность Аникеева и суетливую дрожь своего взмокшего тела. В то же время Мишка отстраненно понимал (он всегда это понимал!) – умей он управлять своими страхами, все было бы иначе. Не отдал бы Зинку, не уехал бы после армии, не корчился бы от тоски на нарах.
Карл сгреб в кулак элегантную бородку. Он смотрел на Мишку и видел в его глазах всю сладость и горечь грехопадения. Возможно, это примитивное, как показалось поначалу, трио долгие годы терзают никому неведомые страсти: прелюбодеяние влечет раскаяние и жажду мести, одинаково глубокие. «Слаб человек…» -думал Карл без осуждения.
-Ущелий нет и наверху в том направлении. – Сказал он, возвращаясь к общему несчастью. – А сегодняшний снегопад не на столько обилен, чтобы замести тело. Если женщин не нашли, значит, они обе подверглись нападению. Поймите же это, наконец.
При слове «тело» Мишка вздрогнул. Он всю жизнь любил ее тело. Гибкое и упругое, как резиновая гантеля, мягкое и теплое, как пуховый платок матери. Оно, это безнадежно недоступное тело, может лежать под снегом, остывшее и неподвижное? Ему стало плохо.
-Делайте что-нибудь! – Заорал он Аникееву прямо в лицо, брызгая слюной.
Карл отметил, что виски русского банкира посерели еще больше, и впервые подумал, что Аникеев, в сущности, достаточно пожилой человек. Годы догнали его, лишив вызывающей моложавости. Казалось – еще немного и он сдастся.
-Акция, видимо, планировалась против вашей супруги, -Карл развел руками, как человек, который исчерпал все аргументы, -а госпожа Павлова, судя по всему, стала случайной свидетельницей… или, что более вероятно, случайной жертвой…
 Аникеев резко встал и отошел к камину. Пламя лизало сухие поленья, отбрасывая зловещие тени на его лицо. Он напряженно смотрел в огонь, и никто не решался его потревожить. Он был готов выплатить любую сумму выкупа, но не знал, что должен предпринять для этого. С ужасающей ясностью Аникеев понял – он не знает, что делать, что говорить, кому звонить. Должен ли он связаться со службой охраны? Можно ли звонить в полицию? Надо ли дожидаться звонка от похитителей? Он никогда не был в таком цейтноте, а когда что-то складывалось не так, на помощь всегда приходил (приходила) его финансовый директор. Уж она-то не терялась ни при каких обстоятельствах. Он был уверен – попроси он у нее совета по-товарищески,  по старой памяти, она что-нибудь придумала бы. Аникеев вдруг понял, почему женился второй раз. Он хотел быть самостоятельным. В своем феерическом втором браке самым упоительным было ощущение собственной значимости, когда изначально, по условию, предполагается, что он основной (центровой!) и все будет так, как он захочет.
Аникеев потерянно мял в руках наручные часы, физически чувствуя, как тает время. Все смотрели на него, а он думал лишь о том, что важничает по инерции, а на самом деле трясется больше, чем этот горе-любовник. Казалось, еще секунда, и все поймут это.
В наступившей тишине к нему подошла Ольга Антоновна, опираясь на палочку. Она уже не плакала, но по-прежнему прижимала платок к лицу. Но как только пожилая женщина коснулась его плеча, намереваясь что-то сказать, сзади раздался грохот. Неловко повернувшись в кресле, Петр опрокинул вазу на низком столике. У его ног рассыпались крупные желтые розы. Он принялся собирать их, виновато поглядывая на Карла и извиняясь.
Ольга Антоновна вернулась на место, не решившись потревожить Аникеева.

Между тем, эти пять томительных часов, в течении которых маленький замок замер в горестном оцепенении, эти пять часов ожидания были заполнены разнообразными событиями. За несколько минут до того, как обитатели замка собрались в нижнем холле по просьбе Аникеева, в комнатах Ольги Аркадьевны разгорелся тихий и страшный скандал. Тихий, поскольку она никогда не позволяла себе повысить голос, считая вульгарные истерики признаком распущенности и слабости. Страшный, потому что гневное возмущение ее сердца было очень глубоким и опять-таки не свойственным ее смиренной душе.
-Я знала много обид и предательств, но сама за всю жизнь никого не предала! – Горячо говорила Ольга Антоновна нависшему над нею Петру. – Промолчать, значит совершить подлость!
Тот невозмутимо отвечал:
-Я не позволю вам совершить ошибку. Она может дорого стоить вам и вашему сыну.
Ольга Антоновна возмущенно прижимала руки к груди:
-Но девочка может погибнуть! Вместо меня!
-Она погибнет в любом случае. – Петр говорил тихо, но твердо.
-Но как мне жить после этого?!
Страстное негодование то достигало точки кипения, то разливалось в беспомощных старческих слезах. Петр же оставался непреклонным. Более того, когда Ольга Антоновна была готова пренебречь его указаниями и решительно направилась к двери, он спокойно произнес ей вслед:
-Если вы посмеете ослушаться меня, я немедленно покину этот отель.
Она остановилась.
-И бросите меня одну? – Ужас в ее голосе был почти детским.
Он молча смотрел на нее.
В его взгляде было что-то завораживающее и в то же время отталкивающее. Это был взгляд человека, не ведающего компромиссов. Ольга Антоновна знала от Алика, что эту металлическую твердость взгляда Петр приобрел, будучи рядовым участковым, когда на его глазах от случайной пули погибла молодая жена. Стрелка схватили тут же, но он, пьяный, кожаный и крутой, оказался сынком высокого чиновника. Справедливости Петр не добился. Ему коротко объяснили, что у мальчика был день рождения, и он вышел «порезвиться». И также коротко, но внятно добавили несколько слов про «хочешь жить – вали из органов». Трагедия прошла по протоколам, как заурядный несчастный случай, и переломала Петра до основ. Он ушел на вольные хлеба, чтобы вершить свою справедливость. Ушел к таким, как Алик.
-Видите ли, Ольга Антоновна, -Петр не двинулся с места, чтобы остановить ее, -я тоже знал много обид. И тоже никого не предавал. Позволить вам самостоятельно принимать решения, значит, предать вашего сына, которому я обязан очень многим. Вы мешаете мне выполнять мою работу, и я вынужден отказаться от нее, открыто сообщив об этом в Москву. Для моего босса это будет означать такую проблему, что он едва ли сможет простить вам ваше легкомыслие.
Ольга Антоновна опять заплакала.
Петр подошел к бару и налил воды в высокий светло-зеленый бокал. Она приняла его дрожащей рукой.
Вниз они спустились порознь.
В то же время в дальней комнате на третьем этаже Павлов пытался ослабить веревки, стягивающие за спиной руки. Он и минуты не сомневался, что выберется отсюда и доведет задуманное до конца. И когда в комнату неслышно вошла женщина в форменном платье медсестры, держа в руках прозрачный поднос с медикаментами, его реакция была молниеносной. Откинув голову и поджав связанные ноги, Павлов замер без движения.
Поставив поднос, женщина вскользь взглянула на узника темной комнаты, служившей ранее складом для спортинвентаря. Она успела раздраженно подумать: «Странные эти русские…», -и увидела белое лицо с закатившимися глазами. «О Боже мой!» -вскричала женщина по-немецки и склонилась над неподвижным телом.
Удар головой в лицо был такой ужасающей силы, что переносица пожилой немки хрустнула мгновенно. Она упала на Павлова, пачкая его одежду и простыни кровью.
Он с трудом столкнул с себя неподвижное тяжелое тело и, опираясь плечом о стену, кое-как поднялся на связанных ногах. Уже почти онемевшими за спиной пальцами он взял хрустальный кувшин с водой и разбил его. Затем, изворачиваясь, как ящерица и не обращая внимания на раны, перерезал веревки осколком и освободил, наконец, ноги. Уложив женщину на кушетку, на которой он провел несколько самых длинных часов в своей жизни, Павлов укрыл ее с головой и выскользнул из комнаты. Его, конечно, будут искать, но хватятся не сразу. Несколько минут у него было на то, чтобы вернуть пистолет.
В замке было тихо и как будто безлюдно, но снизу доносились взволнованные голоса. Павлов неслышно спустился по лестнице, прижимаясь спиной к стене и замер на уровне второго этажа. Здесь, в углубленной нише, обрамленной складками бархата, стояла статуя обнаженной женщины. Видимо дорогая копия какого-нибудь произведения искусства. Но даже если это был подлинник, ему было наплевать на всю архитектуру и на всех красавиц, каменных и настоящих. Кроме одной, которая обидела его насмерть. Павлов втиснулся в узкое пространство за статуей и весь обратился в слух. Из-под согнутой каменной руки он изредка бросал взгляд на собравшихся у камина.
Командовал парадом Аникеев. Почему он? Какое ему дело до чужой семейной разборки? Громила, вломившийся  в номер через балкон, сидел с безучастным видом. Старая тетка шмыгала носом и терла глаза платком. Вот зараза. И ей есть дело до него и Зинки. Еще и учить вздумает. Такие во все лезут. Мишка трясся, как осиновый. Чует собака, чье мясо съела. Хозяин отеля и Аникеев объяснялись на английском. Хозяин говорил многословно, с захлебом. Аникеев – быстро и властно. Все смотрели по очереди им в рот. Из сбивчивых реплик Карла Павлов понял «полиция» и разобрал чуть ли не умоляющее «но, но, но» Аникеева. Что за дела? Старик намерен сдать его полиции, это понятно. Но Аникеев, вроде, упирается? Хочет спустить все на тормозах из-за солидарности с земляком? Бред. Породу богатеев Павлов знал хорошо, ишачил на их гаражах по всем выходным. Такие руки не подадут, куда уж тут вступиться за честного работягу. Тем более, что этот гад принимал самое активное участие, когда его вязали. И пистолет он, сволочь, забрал. Чего ж теперь «но, но, но»?
Но все объяснил нервный писк Мишани:
-Ее тоже нигде нет!
«Тоже нет».
Зинка смоталась, как нагадившая сучка. Дотяпала, не дура. Нюх у нее всегда был, пьяного его на пороге чуяла. И еще кто-то «тоже» исчез. Павлов зло сощурился из-под каменной руки, приглядываясь. Здесь не было смазливой малолетки, которую они сначала приняли за дочь банкира. Зинка еще съязвила про «молоко не обсохло». Но там, видно, все давно обсохло, если смогла такого мужика захомутать. Неужели банкиршу увели? Павлова замутило от такой удачи. Если Зинка умудрилась влопаться в такое похищение, значит, искать надо не ее, а банкиршу. Живая или мертвая, она сейчас там, где эта ссыкуха-миллионерша.  Вот почему Аникеев талдычит «но, но, но»! В боевиках и детективных книжках, которые Зинка любила ему пересказывать, когда они перед сном выходили в парк на качели, всегда дожидаются сообщений от похитителей.
Понаблюдав еще немного, Павлов заметил странную закономерность. Аникеев сидел перед камином напротив огромных часов   с загробным боем. Но при этом он смотрел, почти не отрываясь, только на наручные часы, которые почему-то снял и  тискал в ладонях.  Каждый раз, когда в воздухе зависало слово «полиция», Аникеев впивался глазами в циферблат, поднося его к лицу. Один раз прижал к уху. Он чуть ли не нюхал их и не пробовал на зуб. Словно надеялся выудить из них больше, чем время.
«Но, но, но» - и взгляд на часы.
Радиомаяк или что-то в этом роде!
Павлов слышал о таких штучках, которыми современные буржуи снабжают своих баб и детей. Теперь он мог позволить себе расслабиться. И едва откинулся вглубь ниши, как в голове возникла мысль про вертолетную площадку. Будто кто-то услужливо вложил ему в голову уверенность – ты сможешь поднять машину, иначе какой ты десантник?

*

Инвестиции прекратились внезапно.
Для этого не было никаких видимых причин, но деньги из Москвы не пришли. Между тем очередная (Стэн клялся себе – последняя) партия героина требовала обработки, расфасовки, упаковки. Канал сбыта был проверенным, но для реализации такой крупной партии нужны были деньги.
Растрата фондовых капиталов предприятия его не беспокоила. Удачная операция («Последняя! Клянусь Богом!») давала возможность погасить многомиллионный долг, выплатить проценты и уйти от дел на спокойную старость с солидным выигрышем, о котором можно было только мечтать.
Да, он был мечтателем, но делал свое дело с завидным упорством и трудолюбием. Продвигался вперед медленно, но неуклонно. Его русский партнер и инвестор любил повторять: «Тише едешь, дальше будешь». Стэн был согласен с этим полностью.
Стабильный доход успешного фармацевта обеспечивал достойный комфорт, но москвич не представлял, что за добропорядочной вывеской на его инвестициях процветает теневой бизнес. Сырье совместного предприятия позволяло экспериментировать, а интуиция и чисто немецкая расчетливость служили гарантией безопасности. Им были довольны в Москве, уже велись переговоры о расширении предприятия, но он всячески саботировал их под благовидными предлогами. Он не нуждался в расширении. Нелегальный доход рос год от года, никакие перемены не входили в его планы. «Тише едешь, дальше будешь».
И только сейчас он решился на рывок, поставил на карту все. Все! Знает ли он, русский, что такое «все»?
Прекращение инвестиций было крахом. Еще не поддавшись панике, он связался с Москвой. И получил четкий ответ, прозвучавший, как приговор: «Возобновление инвестиций будет продолжено после аудиторской проверки предприятия».
Сам факт проверки фондов означал конец.
Выйдя из шока, Стэн начал действовать.
Русский был неуязвим. Он был колоссом с признанным во всем мире авторитетом. Возможно, русский и сам не брезговал наркобизнесом, но – самостоятельно, без участия Стэна. Если же героиновый душок дошел до него отсюда, то ни на какие сговоры и уступки он не пойдет. Предложить долю было бы сущим безумием. Во-первых, он имел гораздо больше любого предложенного ему процента. Во-вторых, это надо было сделать раньше, гораздо раньше. Долгие годы московского благодетеля использовали в качестве подставной куклы. Такого в их мире не прощают.
По зрелому размышлению проблема выбора отпала сама собой. Не было другого выхода, кроме как найти болевую точку и давить, давить на нее, заставив либо возобновить инвестиции, либо отказаться от проверки фондов (или хотя бы пересмотреть ее результаты). Либо использовать эту болевую точку в своих целях каким-то особым способом. Терять Стэну было нечего. Отчаяние придало ему решимости.
В недавнем прошлом русского был скандальный развод. Покопавшись в чужом грязном белье, Стэн Спарлинг составил план действий.

Он разглядывал свои волосатые ноги, сидя у круглого бассейна. Руки массажистки умело скользили по ноющей спине, но он знал, что сегодня привычная процедура не принесет облегчения. Напряжение достигло той точки, когда боль физическая оставалась единственным ощущением. Если бы она вдруг растворилась под действием массажа, Стэн исчез бы сам в холодной дыре, где нет ничего, кроме страха перед грядущей нищетой.
Разумеется, в руки правосудия он не сдастся. Славно покуролесив в молодости, он много раз менял имя и родину. И сейчас еще знал несколько укромных местечек, где можно было бы осесть на время. Но лишиться всего…
Стэн оттолкнул массажистку и встал, отшвырнув шезлонг. Покачавшись на голубой поверхности, белый шезлонг медленно опустился в глубину. Стэн бросился в воду и принялся нарезать круги вдоль мраморной кромки. Сильные руки вздымались над водой, как поршни. Широкие плечи разрезали пространство, неся вперед и по кругу сильное поджарое тело.
Второй круг.
Третий.
Он не дастся. Он добьется. Он заставит русского пить воду из этого бассейна.
Шестой круг.
Было все. Бизнес, доход, спокойствие. Первая стыдливая попытка освоить запретное поле, не принесшая почти ничего, кроме радости от собственной ловкости и безнаказанности. Второй скромный шаг за край легального бизнеса и уже ощутимый успех. Легкие шальные деньги, которые легко тратились на женщин и выпивку. И, наконец, рождение далекой цели, к которой он приближался мелкими шажками, сведя риск к минимуму. Цель была примитивной до убогости – белая вилла и коллекция автомобилей. Но у каждой мечты есть свое пространство для полета. Мечта Спарлинга витала над ним, как белая чайка. Но когда представилась возможность поймать ее за белые крылышки, Стэн вдруг почувствовал раздражение. Он был слишком низковат, полноват и слишком одинок для такой роскошной мечты. Стэн продолжал работать, сочетая в бизнесе качества несочетаемые: исполнительность добропорядочного буржуа и цепкую изворотливость гангстера. Мечта не оставила его, но превратилась в некий эстетский лейтмотив, вносящий в холостяцкие будни намек на изящество.  О белой вилле Спарлинг думал уже с сожалением, как о первой любви, исчезнувшей в облаках или за горизонтом.
С появлением Лины все изменилось. Мечта, утратившая былой шарм, возродилась и засияла в новом блеске.
Лина! Шикарная, роскошная женщина, сотворенная из духов и неги. Ее не было даже в той самой мечте, слишком хороша она была для того, чтобы Стэн мог объединить себя с такой богиней даже в мыслях. Но теперь белая вилла стала лишь приложением к ее зрелой красоте.
Она любила его.
Любила с его маленьким ростом и бычьим угрюмым лицом. Она отдавалась не за деньги, что было со Спарлингом впервые. С нею он впервые узнал щемящий вкус нежности, когда женщина спит на твоем плече, и ты боишься шевельнуться, чтобы не разбудить ее. С Линой Стэн познал дружбу, понятие, совершенно неактуальное для его прежней жизни. До сих пор круг его общения составляли лишь сообщники да собутыльники. Никому из многочисленных приятелей он, одинокий волк, не доверил бы малую толику своих переживаний, которые бродили на самом донышке очерствевшей от неустроенности души. Его душой завладела женщина, случайная попутчица, которую он подобрал на мокрой автостраде. От нее восхитительно пахло дождем и духами, а глаза влажно мерцали в темноте джипа, прося тепла. Он и сам нуждался в тепле, но не понимал этого. До той дождливой ночи.
Они согрели друг друга не сразу, но когда это случилось, Стэн изменился во всем. Изменилась сама система его жизненных ценностей. Обрели значение понятия, над которыми он лишь посмеивался раньше. Все мысли теперь были направлены на семейное благополучие и гармонию отношений. Возможно, Стэну рано или поздно наскучила бы семейная идиллия, но Лина была авантюристкой, что роднило их и придавало романтическим отношениям рисковый флер. Так что скучать Стэну не приходилось.
Когда их взаимопонимание и доверие стало полным, он открылся ей, решив, что пришло время его мечты. Известие о том, что ее приятель оказался подпольным миллионером, Лина встретила с опаской. Но белую виллу приняла в подарок благосклонно и с благодарностью.
«Лина! Останешься ли ты со мной?!»
Десятый круг.
Стэн нарезал бешеные круги с закрытыми глазами. Он не сбавлял скорости, и ярость его не утихала. Он не дастся русскому!
Колено больно чиркнуло по мрамору. По инерции он еще раз взмахнул рукой и больно чиркнул животом об дно. Остатки воды со свистом исчезали в водосливе. Стэн поднялся на четвереньках, ничего не понимая.  Ноги дрожали, сердце выскакивало из грудной клетки. Но дыхание вмиг восстановилось, когда он увидел Лину.
Она стояла на верхней ступеньке узкой лестницы. Ветер играл ее волосами и развевал подол платья. Стэн видел длинные загорелые ноги и чувствовал тревожное напряжение во всем ее крепком теле. Она внимательно смотрела на него сверху. Стэн как всегда не мог понять, о чем она думает, но в его голове отчаянно билась одна мысль: «Останешься ли ты со мной?!»
 Лина быстро спустилась к нему, держась за тонкие перила. Прохладные руки легли на мокрые плечи, легко скользнули по вздымающейся груди.
-Я кричала тебе. Потом спустила воду.
Ее бархатный низкий голос взвинтил его еще больше.  Стэн схватил ее за шею.
-Ты первая бросишь меня! – Прохрипел он.
Лина улыбалась.
-Я люблю тебя. У нас все получится. Если ты успокоишься.
Он обмяк, уткнувшись в ее округлое плечо. Она обняла его руками, как ребенка.
-Идем, Стэн. У нас мало времени. Вертолет будет здесь через час.
Силы постепенно вернулись к нему. Он подхватил ее на руки и легко поднялся по лестнице. И окончательно успокоился, когда перед ним во всем великолепии предстала белая вилла.
-Надо отпустить прислугу. – Сказал он, возвращаясь в круг забот этого дня.
-Я уже отослала всех. – Лина положила голову ему на плечо, уютно устраиваясь в кольце его рук. – Мы одни, дорогой. У нас есть час.
От ее каштановых волос пахло солнцем. Стэн жадно глотнул воздух и пошел от бассейна со своей прекрасной ношей, оставляя на мраморных ступенях мокрые следы.

После того, как была вызвана полиция, все пришло в движение. Спешно готовился ужин, в гостевых комнатах менялось белье. Служащие выполняли свою работу бесшумно и быстро. Каждый был занят своим делом, но отголоски трагедии витали в воздухе, и никто не заметил, как с вертолетной площадки поднялся прогулочный вертолет. Это обнаружилось, когда он, сделав пробный круг над отелем, взмыл ввысь, уплывая по воздуху в серебристую снежную даль. Побывав в дальней комнате на третьем этаже, Карл немедленно дал гонг, означающий экстренный сбор для сотрудников, и помчался  в комнаты Аникеева так быстро, как позволяли ему его возраст и волнение.
Дверь синего номера была приоткрытой. Карл толкнул ее холодеющей рукой.
Аникеев лежал у окна. Зияющая рана в лобно-височной области была такой же, как у пожилой медсестры, чье тело нашли в дальней комнате. Нападавший был не просто силен. Мощность нанесенных ударов говорила о животной ярости потерявшего всякий контроль над собой человека.
Карл опустился на синий ковер, скользя спиной по стене.
Руки Аникеева беспомощно раскинулись в разные стороны. Потухший взгляд был устремлен в окно, откуда плавно сочились голубые сумерки, во время которых снежные вершины начинали таинственно мерцать.

Обтягивающие джинсы делали его фигуру еще более плотной и приземистой, но Стэн Спарлинг мало беспокоился о внешней привлекательности. Распахнутая льняная рубаха, вся в закатах и пальмах, свободно порхала вокруг плотного  торса. Он шел, пригнув голову, выпятив лоб и плечи.
Лина смотрела вслед ему из спальни, переходя от одного окна к другому. Ее обнаженное загорелое тело отражалось в многочисленных зеркалах. Маленькие босые ступни утопали в пушистом ворсе оранжевого ковра. Приближение минуты, которую она ждала со страстью затаившегося перед прыжком хищника, взволновало ее больше, чем она ожидала.
Когда Стэн, обойдя бассейн, исчез в платановой аллее, Лина отошла от окна и остановилась у круглой огромной постели. Вид смятых простыней смутил ее и, увидев свое отражение со сверкающими темными глазами, она поспешно отвернулась.
Спальня была персиковой, наполненной янтарем и солнцем. Эта комната, которую Лина устроила по своему образу и подобию, была отражением ее самой. Сочные глубокие тона переливались повсюду, играя в складках шелка, в бесчисленных украшениях из прозрачного, будто медового янтаря. Золотые кружева порхали вокруг окон, над круглой кроватью и  причудливо изогнутыми кушетками, они создавали здесь королевскую атмосферу, но в остальном вилла являла собой типично холостяцкое жилище, о чем не искушенный в вопросах утонченного дизайна Спарлинг и не догадывался. Просторная спальня располагалась на втором этаже и выходила окнами в платановую аллею. Она была полна солнечного блеска,  но самым ярким пятном оставалась все-таки Лина, настолько совершенным было ее тело. Женщина знала это и не боялась зеркал. Они услужливо вторили ее броской красоте, отражая застывшую у раскрытой постели стройную фигуру.
Слезливость и чувствительность всегда претили ей. Сегодня же она вообще не имела права на сентиментальность. Лишиться всего, подчинившись чужой воле?
Усилием подавив минутную слабость, Лина прошла в ванную и решительно встала под ледяной душ.

На шелковистой траве у вертолета Стэн увидел лежащую женщину и рванулся к ней. Его крик был ужасен:
-Это не она!!!
Пилот и два боевика принялись что-то объяснять, размахивая руками, но Стэн плохо знал английский и, не понимая их, распалялся сильнее. Бешеная злоба исказила его лицо почти до неузнаваемости. Из оскаленного рта рвался дикий крик:
-Это не она!!!
Он пнул неподвижное тело. Голова женщины безжизненно откинулась в сторону. Спутанные волосы закрыли лицо.
-Это она, Стэн! – Услышал он голос Лины.
Стэн оглянулся, вращая налитыми кровью глазами. В открытом брючном костюме Лина была похожа на отважную амазонку. Сквозь дымчатое стекло крупных темных очков ее глаза казались туманными, словно размытыми слезой, но их притягательная энергия сохранила свою силу. Стэн проследил за ее взглядом. С другой стороны вертолета, прислонившись к спущенной лестнице, стояла женщина в зеленом комбинезоне со стянутыми руками и завязанными глазами. Вокруг склоненной головы развевались пепельные волосы. Стэн мгновенно оказался рядом. Приподнял лицо за подбородок и рванул повязку с глаз. Светло-серые, ставшие почти бесцветными, глаза смотрели мимо. Стэн убрал руку, и ее голова опять опустилась. Качнувшись, она упала в траву, остановив бессмысленный взгляд на глянцевой поверхности вертолета.
-Она… -Заворожено прошептал Стэн и тут же оглянулся на вторую женщину.
-Что это значит?! – Рявкнул он, оборачиваясь к Лине.
За секунду до своей смерти он успел еще раз подивиться ее невероятной красоте.
-Лина!!!
В течение этой секунды он вспомнил (понял!), что именно ей принадлежала идея экспорта чудовищной партии наркотиков, вспомнил (понял в запоздалом озарении), с какой клокочущей энергией она занималась подготовкой похищения – покупала вертолет, искала наемников, изучала ежедневные сводки перемещения русского, который не сидел на месте больше двух дней, а жену не оставлял без присмотра ни на минуту.
-Лина!!! – Взревел Спарлинг, увидев направленное на него черное око пистолета.
Он шел на нее, выпятив лоб и плечи. Мольба в обезумевшем взгляде была не о жизни. Если Лина была не с ним, смысла жить не было.
-Лина, стреляй!!!
Она отступила на шаг.
Он шел, как бык на красный свет, и страстно молил взглядом быть смелее, потому что в эту последнюю секунду на ее лице мелькнула тень смятения.
Шаг. Еще шаг по шелковой траве.
Выстрел разорвал тишину, разорвав сердце Спарлинга. Одновременно с ним за его спиной раздались еще два выстрела.
Пилот опустил свой пистолет и перешагнул через тела двух наемников.
-Вторая женщина – случайный свидетель. – Сказал он виновато. – Я не стал ее убивать…
Лина отбросила оружие. С усилием отведя взгляд от мертвого лица Стэна, она сказала:
-Было бы странно, если бы ты все сделал без осечки.
Пилот хотел взять ее за руку.
-У меня не было выбора. Она шла к вертолету.
Лина оттолкнула его и пошла обратно, пошатываясь. Пилот услышал ее сдавленный голос:
-Комната в гостевом домике готова. Уложи их, пока не начала восстанавливаться мышечная активность.
Поднявшись в спальню, Лина оглядела ее всю, будто видела впервые. Все те же мятые простыни, хранящие тепло Стэна. Те же круглые кресла золотистого цвета, из которых он возвышался, как грибок. Его телевизор в углу. Стэн любил спортивные шоу  и компьютерные игры. Мог часами просиживать за какой-нибудь грохочущей стрелялкой. Но самой смешной его слабостью были финики. Он ел их горстями, запивая молоком.
Лина подняла с пола бейсболку Стэна. Едва наметившаяся лысина доставляла ему массу огорчений, и он всегда прикрывал ее. Кроме того, в бейсболке он казался на несколько дюймов выше.
Том вошел и остановился за ее спиной. Он наблюдал за нею с досадливым недоумением. Она вздрогнула, заметив его и поспешно набросила оранжевое кружевное покрывало на смятую постель. Том нахмурился, отгоняя горячий укол ревности. Ее непроизвольный стыдливый жест был откровенно интимным.
-Дорогая, знай я тебя меньше, вполне мог бы подумать, что тебе жаль бедолагу Спарлинга. – Произнес он, не глядя на нее.
Лина бережно положила бейсболку на туалетный столик. Независимо взглянула через плечо.
-Ты знаешь обо мне ровно столько, сколько тебе нужно знать.
-Но ты методично уничтожала Спарлинга…
-И ты мне в этом изрядно помог. – Ее голос был холодным. – Прекратим пререкаться, Том.
-Я просто не могу взять в толк, как можно было быть таким безмозглым и безвольным. – Ревность еще покалывала его острыми коготками, и Том чувствовал невольное желание унизить соперника, пусть даже мертвого. – Как он мог согласиться на твою авантюру?
Авантюра была простой и безошибочной – спровоцировать Спарлинга сыграть на фондовых капиталах, заранее предупредив русского о том, что его инвестиции используются в теневом бизнесе. Загнанный в угол фармацевт был вынужден пойти на похищение.
-Ты тоже соглашаешься на все мои авантюры. – Лина была француженкой, но по-немецки говорила без акцента, что в числе прочих ее талантов особенно нравилось Тому. – И при этом не считаешь себя ни безмозглым, ни безвольным.
Когда она говорила таким безапелляционным тоном, он предпочитал смотреть не на нее, а на ее тень или отражение. Сейчас Том обращался к точеному профилю в зеркале над изящной консолью. Конечно, она как всегда права. Ради нее он готов рисковать вновь и вновь. Но если ей были нужны миллионы русского, то ему – она и только она. Они оба это знали.
Том опустил глаза, чтобы скрыть обиду, но продолжал видеть ее всю.
Красные туфельки утопали в пушистом ворсе ковра. Изящная, словно вылепленная из мрамора, кисть руки покоилась на зеркальной поверхности столика. Однако Том помнил, что эта женщина, всецело подчинившая его себе, лишь с виду была хрупкой.
-Том, не забудь сделать следующую инъекцию. – Напомнила Лина, заканчивая разговор.
Он ужаснулся:
-Но ей надо отдохнуть! – Он и сам заслужил несколько часов отдыха в ее объятиях. – Мы можем отравить ее!
Лина взглянула на часы.
-Мы выезжаем через несколько минут, пока не перекрыли границы. Отдохнем в Берлине.
-Но к чему такая спешка? – Его голос дрожал. – До Спарлинга русский додумается не скоро, у него есть более могущественные конкуренты…
-О Спарлинге он уже десять раз подумал. – Лина бросила на кушетку дорожную сумку. – На кону не только безопасность его жены, но и собственная репутация. Эти люди героиновых дел боятся больше банкротства. Так что шевелись, дорогой.
Она уже складывала в раскрытую клетчатую сумку какие-то вещи.
Стараясь не выдать разочарования, Том направился к выходу. Предстояло позаботиться не только о пленницах, но и о телах Спарлинга и наемников.
-Том… -Окликнула его Лина.
Он остановился, не оглядываясь. Даже спина его была обиженной. Лина прижалась щекой к его плечу сзади.
-Том… -В ее непривычно мягком голосе ему почудился оттенок вины. – Я хочу побыть одна здесь. Не обижайся…
Его сердце опять сжалось.
-Из-за Стэна?
Она не сразу ответила.
-Это не то, что ты думаешь. Я хотела выстрелить в спину, чтобы он умер счастливым. Но он увидел пистолет. Это было ужасно.
Том понял ее смятение. Он вышел из золотой спальни почти счастливым, спросив на прощанье, что делать со второй женщиной.
Лина пожала плечами:
-Мне нет до нее никакого дела.

Павлов сделал пробный круг над отелем.
Машина слушалась беспрекословно, плавно скользя в воздушном вихре. В управлении она была гораздо проще, чем боевые армейские вертушки.
В первую минуту он не знал, куда полетит. Направление маршрута определилось само собой. «Инопланетяне», -вспомнил он. Ну что ж, значит, и впрямь случайностей не бывает. Суета внизу на вертолетной площадке его не волновала: второй вертолет он вывел из строя.
Рядом со штурвалом лежали наручные часы Аникеева. Рано или поздно сигнал поступит, иначе зачем банкир смотрел на них, как на икону.
Павлов опять было взглянул на себя со стороны и увидел такого озлобленного, такого несчастного лошка, что ему стало противно. Он расхохотался, запрокинув голову, чтобы не вылились злые слезы, и окончательно прогнал двойника. Шутки кончились. Здесь, внутри прозрачной кабины, Павлов был однозначно прав, и не имело никакого значения, как он выглядит, на какую оценку психоаналитиков тянет и под какую статью кодекса  подходит его рывок.
Вертолет преодолевал пространство легко, будто играючи. Впереди открывались сказочные картины, Карл умел развлекать гостей, ничего не скажешь.
Темнело, однако, быстро. Но Павлов не спешил. Он делал свое дело спокойно и размеренно. Мелькавшее беспокойство о пересечении воздушных коридоров, запасе горючего, об острых каменных выступах, возникающих, будто из ниоткуда, таяло само по себе. Павлов попросту не позволял разрастаться сомнениям и гнал от себя мысли о дозаправке, посадочной площадке и прочих сложностях. Все будет, как надо, потому что у него есть цель. И даже чудом избежав бокового удара об острый край вздыбившейся из бездны скалы, Павлов не испугался. Штурвал был по-прежнему послушным, совесть и намерения – ясными. Он не искал себе приключений, но случилось так, что он летит в чужом ночном небе над чужой землей, и ведет его за собой остроклювая птица-ненависть. Была такая в японском боевике, он еще удивлялся, как натурально снято.
Немного погодя Павлов включил радио. Сначала он вполуха слушал иностранную речь, прерываемую истеричной рекламой и бешеными аккордами шлягеров. Но вскоре стал улавливать некоторую одинаковость в голосах дикторов. Павлов прибавил звук и вслушался. По всем каналам непрерывным потоком лилась официальная информация. Такими протокольными голосами трещат о землетрясениях и техногенных катастрофах. Из эфира исчезла музыка, динамики на все лады гавкали одно и то же: мистер Аникеев, господин Аникеев, сэр Аникеев.
Так. Праздник начался. Его уже ищут. Ну что ж, давно пора. Странно, что он вообще столько продержался незамеченным. Он далеко продвинулся, но теперь в небе был уязвим, как нигде.
Павлов чуть снизился, помня, что под ним недавно мелькал укатанный серпантин. Уж что-что, а дороги у них, как игрушки.
Он был бы очень удивлен, если бы узнал, что совершил чудо пилотажа, посадив вертолет ночью у края обрыва. Его действия были точными и грамотными, и эта точность и грамотность казались ему естественными  и достигались будто бы без видимых усилий. На самом же деле организм Павлова находился сейчас в режиме максимального напряжения и функционировал на пределе своих возможностей. Так физические резервы человека изумляют мир в экстремальных обстоятельствах, когда кто-то поднимает машину с раздавленного тела, а кто-то обходится без воды и пищи много дней, чтобы выжить.
Покинув кабину, Павлов некоторое время стоял в раздумье, стоит ли уничтожать вертолет. Разумеется, вопрос, когда обнаружат машину, был вопросом времени, и фирменные эмблемы известного на весь мир отеля станут прямой ориентировкой к нему. Избавиться от вертушки было бы неплохо, но как при этом обойтись без взрыва? Ночное пламя поднимется до небес, лучшего маяка для полиции не придумать. Потоптавшись, Павлов решил оставить вертолет на месте, обеспечив таким образом себе еще несколько часов свободного передвижения. Он похлопал посверкивающую в темноте холодную дверцу – добрая коняга – и уверенно зашагал по горной трассе вниз. На мирный автостоп едва ли стоило надеяться, наверняка ориентировки с его данными уже разосланы повсюду. Но рано или поздно его догонит какой-нибудь дальнобойщик.
Когда на очередном витке серпантина за его спиной вспыхнули фары, Павлов мгновенно решил, что делать. Приняв позу человека, которого настиг сердечный или какой угодно приступ, он замер посреди дороги, раскинув руки. Он лег достаточно далеко от поворота, чтобы тяжелая фура успела затормозить. И в то же время достаточно близко к середине, чтобы его нельзя было объехать.
В ночной тишине визг тормозов показался ему оглушительным.

Допрос длился уже более часа.
Вновь и вновь в мельчайших подробностях Ольга Антоновна вспоминала разговор с Наташей, показывала место, где они прогуливались, объясняла, почему не забила тревогу. Из предлагаемых ей вопросов вырисовывался образ злой, эгоистичной старухи. К тому же, бессовестной и безответственной.
-Почему вы заставили госпожу Аникееву надеть свой костюм? – Спрашивал следователь.
-Заставила? – Изумленно поднимала брови Ольга Антоновна. – Я предложила ей свой костюм, потому что она не хотела тревожить сон мужа.
-Значит, госпожа Аникеева не хотела покидать отель?
-Мы просто хотели прогуляться.
-Прогулку предложили вы?
-Да. И Наташенька сразу согласилась.
-Но при этом не решилась поставить в известность супруга?
Ольга Антоновна растерянно молчала.
-Как вам удалось вызвать ее на откровенность?
-Вызвать? Мы просто разговаривали.
-И при этом госпожа Аникеева была деморализована на столько, что расплакалась?
-Она… Мы говорили о любви, о ее замужестве…
-Как вам удалось убедить госпожу Аникееву, что вы достойны ее откровенности в интимных вопросах?
-Господи, да не убеждала я ее ни в чем! Мы просто разговаривали!
-И у вас не было цели вывести ее из равновесия?
-Нет, конечно!
-И вы не нашли странным, что госпожа Аникеева делится сокровенным с мало знакомым человеком?
Ольга Антоновна не знала, что сказать.
Следователь продолжал давить.
-Вы целенаправленно привели ее в то место, где произошла трагедия?
-Ради Бога, что вы говорите такое? Мы просто гуляли…
-И уходили все дальше от отеля, хотя муж госпожи Аникеевой не знал об этом?
-Да нет же…
-Он все-таки знал о вашей прогулке?
-Нет, он спал.
-И вы воспользовались этим, чтобы увести госпожу Аникееву подальше?
Ольга Антоновна встала, опираясь на палочку.
-Это уже слишком! Ваши вопросы оскорбительны!
-Разве? Разве установление истинной картины оскорбительно для вас? Разве вам есть, что скрывать?
-Но вы позволяете себе извращенную трактовку моих слов и поступков!
-Дайте сами оценку своим поступкам. Почему вы оставили госпожу Аникееву в состоянии нервного возбуждения?
-Я не оставляла ее! Она прошла вперед, а я захотела осмотреть карету…
-Вы увлекаетесь конным спортом?
-Боже, Боже, что за бред?! Это была ледяная красивая карета, вы тоже осматривали ее!
-Значит, госпожа Аникеева исчезла именно в тот момент, когда вы спрятались от нее внутри кареты?
-Я не пряталась!
-Но разве не оказались вы внутри, вне досягаемости для ее и для прочих глаз?
-Оказалась, но я звала ее! Я выглядывала в окошко с другой стороны!
-И вам не кажется странным, что госпожу Аникееву похитили, стоило ей остаться одной?
-Странным? – Голос Ольги Антоновны окреп. – Мне это кажется чудовищным, но вы не смеете обвинять меня!
-Почему? Разве вы не вернулись спокойно в свой номер?
-Но мне и в голову не могло прийти, что Наташа… исчезла…
-Но что-то же пришло вам в голову. Как вы объяснили себе, куда могла деться женщина среди бела дня? Женщина, с которой вы только что разговаривали.
Его голос имел металлический оттенок и звучал, будто из динамиков. Неподвижное лицо и спрятанные за узкими очками глаза казались прорезями в маске робота. По-русски он говорил быстро и преувеличенно правильно, как может говорить иностранец, и это усиливало его сходство с персонажем из мультфильма про умных роботов-полицейских, не способных ни на сомнение, ни на сочувствие.
-Я думала… Признаюсь, я даже обиделась немного… Я решила, что она просто убежала от меня, расплакавшись.
-И вам это кажется нормальным?
-Сейчас не кажется, но в тот момент я не знала, что думать.
-Почему вы не поставили в известность господина Аникеева о том, что его жена исчезла?
-Я не думала делать этого вовсе… Тогда я не представляла, что это так серьезно…
-Когда и как вы узнали, что это более чем серьезно?
-Сам господин Аникеев зашел ко мне. Он уже искал ее…
-Почему господин Аникеев сразу заподозрил вас?
-Он не заподозрил! Ему сказал хозяин отеля, что мы ушли вместе!
-Вы свободны! – Неожиданно закончил робот-полицейский.
Ольга Антоновна продолжала смотреть на него слезящимися глазами. Она давно уронила носовой платок, но он и не сделал попытки поднять его. Сама же она не могла наклониться за ним, боясь, что попросту упадет, настолько плохо ей было. Робот больше не обращал на нее внимания, занявшись бумагами.
В номере ее ждал ужин, но женщина даже не взглянула на еду. Тяжело опустившись в зеленое бархатное кресло, она закрыла глаза и позволила себе, наконец, тихонечко заплакать. Вошедший вскоре Петр застал ее в слезах, но вместо слов утешения первым делом извлек микрофон из-за верхней пуговицы теплого костюма.
-Ты все слышал? – Ольга Антоновна задыхалась от обиды и возмущения. – Это неслыханно! Почему они так?
Носовой платок дрожал в ее руке. Она смотрела на Петра снизу, как обиженный ребенок.
-Все нормально, -ответил Петр.
-Нормально?! – Ужаснулась Ольга Антоновна. – Да они же…
-Они всего лишь выполняют свою работу и делают это очень грамотно.
-Но…
-Они должны вести себя так, чтобы выяснить все и сразу. А теперь выслушайте меня. – Петр склонился к ней, и она вновь подивилась холодному блеску его глаз, но сейчас его взгляд уже не казался ей враждебным. В старых фильмах про разведчиков так смотрели «наши» герои. – Ольга Антоновна, вы по-прежнему остаетесь учительницей-пенсионеркой, путешествующей в одиночестве. Но теперь скрыть мое отношение к вам не удастся: полиция будет выяснять все про каждого детально. Далее. Вы должны это знать. Как только станет известно, что рядом с вами находится высокооплачиваемый телохранитель, возникнет закономерный вопрос – почему вы нуждаетесь в охране, и кто за нее платит. Для Интерпола выяснить это будет несложно. И тогда главным подозреваемым станет ваш сын.
Ольга Антоновна перестала плакать.
-Поверьте, оправдаться ему будет очень трудно, практически невозможно.
Она поняла. Она видела Наташу последней. А там, в Москве, ее сын, Алик. Криминальный авторитет.
-И что же мне делать? – Прошептала она пересохшими губами.
Петр отошел к бару за водой.
-Дознание будет продолжаться. Ваше поведение должно быть безупречным – спокойное разъяснение всего, о чем вас спросят. Многословные слезливые оправдания лишь навредят вам.
-Но мне и так не в чем оправдываться! – Дрожащие руки не удержали светло-зеленый бокал с водой.
Петр быстро собрал осколки и протянул ей салфетку.
-Ольга Антоновна, я это знаю, поэтому и призываю к спокойствию. Все разъяснится, но не сразу. Версия про причастность вашего сына к похищению будет отрабатываться тщательно.  А теперь главное.
Она замерла, увидев в его взгляде новое выражение – некий призыв, жесткий и умоляющий одновременно. Ей вдруг подумалось, что с женщинами людям таких профессий работать труднее, потому что невольно приходится делать скидку на женскую нелогичность или бестолковость. На капризы и слезы. Ольга Антоновна почувствовала себя неблагодарной неврастеничкой и тут же решила, что должна беспрекословно подчиняться Петру, чего бы он ни потребовал. Но в следующий миг поняла, что не сможет этого сделать, потому что требовал он невозможного – предать Наташу.
-Своими бредовыми домыслами о цвете прогулочного костюма вы рискуете усложнить все на столько, что помочь вам будет уже невозможно. – Она хотела возразить, но Петр угрожающе поднял раскрытую ладонь, как перед присягой. – Ваш романтический бред про подмену одежды - это повод вцепиться в вас мертвой хваткой, как в свидетеля, сознательно запутывающего следствие. Уверяю вас, Ольга Антоновна, Интерпол умеет вытрясать из человека больше, чем все. Впрочем, не только Интерпол. Если вы выживите после их допросов, одиночных, перекрестных, ночных, в режиме нон-стоп, то будете готовы признаться в чем угодно. На вас и вашего сына повесят всех собак. Пойми те же, наконец, Аникеев – имеет влияние и на политической арене, инвестирует правительственные проекты, спонсирует выборы. Случайностей с такими людьми не происходит. В бизнесе же, связанном с похищением людей, ошибки просто исключены. Мы не в оперетте.  Предполагаемая путаница с переодеванием – ваша фантазия, не более того. Похитители сделали то, что должны были сделать. К тому же, им помог снег.
Ольга Антоновна долго молчала, опустив голову. Петр видел – она поверила, наконец, ему.
-Последнее слово. – Женщина подняла к нему усталые глаза. – Что ты думаешь о нашей соседке из розового номера?
Зинка невольно  обращала на себя внимание до тех пор, пока не появилась Наташа. Вертлявая, яркая, чем-то напоминающая Лариску, с резкими духами и резким голосом, она не понравилась Ольге Антоновне сразу.
-Она – случайная жертва обстоятельств. Похитители все-таки допустили ошибку. Но именно поэтому шансов найти Аникееву живой нет.

В короткой прозрачной рубашке Лина была соблазнительной, как никогда. Если бы не жесткое, почти злое выражение лица. Теплое со сна тело манило к себе, но темные глаза отталкивали, удерживая на расстоянии. Нарушить дистанцию, обозначенную строгим взглядом, Том не смел.
-Где ты был? Я обегала весь дом.
«Искала меня?»
Том пошевелил поленья в камине. Огонь вспыхнул с новой силой.
-Где ты был?
Том прикоснулся к резной каминной решетке, будто проверил ее на прочность. Потрогал длинную кочергу в затейливой кованой подставке, которая была похожа на старинную шпагу. В доме дядюшки все было добротным и основательным, но не лишенным изящества. Старый Том был большим фантазером, но, тем не менее, человеком оседлым, с консервативным фермерским укладом и стабильным доходом.
Сказать, что он был в дальнем конце сада, пытаясь вернуть к жизни погибающий розарий дядюшки, значило признаться в ночных сомнениях – Лина знала эту его сентиментальную слабость. Он убегал туда всякий раз, стоило им поссориться.
Работа в цветнике помогала справиться с обидой. Все утро он пытался понять, действительно ли она куда-то выходила ночью, или опять разыгралось его ревнивое воображение.
Том взглянул на нее снизу. Лина стояла посередине лестницы, держась рукой за перила и нетерпеливо глядя на него.
-Приходила молочница.
Он кивнул на теплый кувшин с молоком. Поставив его на низкий комод у кухонной двери, Том тут же забыл о нем.
-Я не подумала об этом… -Отозвалась Лина и пошла назад в спальню, бросив через плечо. – Приготовь кофе, малыш, и поднимайся ко мне.
Том отправился на кухню, мучительно пытаясь не видеть ее прямую удаляющуюся спину и стройные ноги под легкой ночной рубашкой. И все же успел заметить, что узкая бретелька скользнула с плеча, и она поправила ее изящным жестом. Держа в руках дребезжащую кофемолку, он видел, как легкое одеяло легкими складками опускается вокруг ее тела, как разлетаются каштановые волосы по подушке, и она привычно убирает их на одну сторону. Кофемолка яростно визжала, зерна давно превратились в ароматную пыль, а Том все давил и давил на кнопку. Обида душила его. Ничего не изменилось. Она по-прежнему одна и по-прежнему использует его, как того же Спарлинга. Собственная доверчивость угнетала и удивляла его самого, как может удивлять чья-то откровенная глупость. Лучезарная радость от сопричастности к ее жизни и тайнам растаяла бесследно. Собственно, это произошло еще на вилле Спарлинга, когда он устраивал в трейлере лежачие места для пленниц, поглядывая на окна золотой спальни. Ему претило слово заложницы. Заложницы чего? Денег, которых жаждала Лина, или его  любви, которая обрушилась на него, как лавина в горах: не убежать и не спастись? Том застилал пледами откидные диваны, прислушиваясь к мучившей его ревности. Он накручивал себя все больше, проклиная уже эту затею, как вдруг Лина появилась со стороны гостевого домика, взволнованная и раздраженная. «Они в порядке, надо срочно выезжать», - командным сказала она.
«Зачем она выходила ночью?» -думал Том, выключив, наконец кофемолку и взяв  тяжелую турку со сложным орнаментом по краю. Дядюшка любил такие штучки, вокруг него всегда было много антикварных вещей и старинных книг. Дом стоял в отдалении ото всех, окруженный каштанами и липами. Опустевшая ферма заросла молодой порослью слив и вишен, спуск к старому пруду становился труднопроходимым.
Куда она ходила?! Ему ведь не приснились ее холодные руки.
Лина ждала его в спальне, заботливо расчесывая густые волосы специальной щеткой. Привычка ухаживать за собой не изменяла ей ни  при каких обстоятельствах.
Том поставил круглый поднос  и по привычке взглянул на березу за окном. Старое дерево было его другом. По игре солнца в густой кудрявой листве он с детства умел определять, каким будет день. Сегодняшнее августовское утро обещало тепло и покой. Том посмотрел на Лину с затаенной надеждой. Ее глаза тоже скользили по зеленой кроне.
-Малыш, надо отказаться от услуг молочницы, -услышал он ее голос.
Предусмотрев все, вплоть до месячного запаса продуктов, она не учла ежедневное вторжение  в их затворничество бойкой рыжеволосой Анхен. Том вздохнул:
-Дорогая, это насторожит ее. Она оставляет кувшин с молоком у ворот с незапамятных времен. Старый Том исправно платил ей. Они даже приятельствовали.
Лина отложила щетку и посмотрела на него. Том отвел взгляд. Иногда она была такой по утрам – чуть не выспавшейся и трогательной, с застывшим вопросом в глазах – что же будет дальше?
-Пожалуй, ты прав… -Подумав, сказала она. -Но с завтрашнего дня я буду сама забирать молоко.
Том налил кофе и протянул ей шоколадную плитку. Горький шоколад был ее единственной слабостью. Он был готов покупать его коробками, но Лина позволяла себе лишь маленький кусочек по утрам.
Это было их время. Первый завтрак она растягивала, смакуя любимое лакомство, а Том – каждое мгновение, когда Лина была просто женщиной, а не интриганкой с запутанной биографией. Он любовался ее изящными движениями, и его умиляло в ней все: как она держала крошечную чашечку в тонких пальцах, как скользили над плечами тяжелой волной каштановые локоны, как прямо она сидела, облокотясь на спинку кровати и как аккуратно, будто рама вокруг картины, обрисовывались вокруг ее головы оборчатые края маленькой подушки. Том перенял у дядюшки привычку к романтическим фантазиям, ему казалось, что в эти утренние минуты отдыхает ее душа, загадочная и темная, как крепкий кофе. С дурманящим притягательным ароматом.
Но сейчас он смотрел на Лину почти с отвращением. «Я буду сама забирать молоко». Ничего не изменилось. Она по-прежнему всего лишь использует его, как Спарлинга. Он сходит с ума, не понимая, почему они не сделали ни одной попытки связаться с Аникеевым, а у нее все под контролем. Под ее контролем. Том пил обжигающий кофе, не чувствуя вкуса. Что происходит? Что делает здесь эта странная женщина? Как он позволил ей искалечить свою жизнь?
-Зачем тебе столько денег? – Резко и зло спросил он.
От неожиданности она вздрогнула, расплескав кофе. Несколько темных капель, медленно заструились по груди и исчезли в мягкой ложбинке.
Лина долго смотрела в пустую чашку. Тому показалось, что прошла вечность, прежде чем она подняла на него глаза.
-Иди ко мне, малыш, -шепнула она, протягивая руку.
Том мгновенно забыл обо всем. Ночные лихорадочные подозрения растаяли также легко, как тревога утренней маяты.
…День этот, похожий на прочие дни тихого особняка, длился бесконечно, лениво приближаясь к закату. Но внутреннее напряжение нарастало. Том чувствовал себя так, будто каждый сантиметр этих старых стен был начинен взрывчаткой. Поздним вечером Том все-таки узнал, куда и зачем Лина выходила прошлой ночью. Намереваясь перегнать трейлер из дальнего угла усадьбы под навес ближе к гаражу, он обнаружил серьезную неисправность в моторе. Недоумевая, он еще возился с ним, и вдруг, повинуясь смутной догадке, взглянул на открытые ворота гаража, за которыми виднелся черный «Чероки», любовь и гордость Тома. Медленно, еще борясь с ожившими сомнениями, он подошел к гаражу. Посверкивая черным глянцем, джип стоял на месте, готовый в любой миг сорваться в окрестный простор, по которому Том летал когда-то, гася в бешеной гонке жестокую тоску по бросившей его Лине.
Мотор был искалечен. «Чероки» обиженно безмолвствовал, будто большое доброе животное, у которого отнял силу маленький злобный эльф.
Том затряс головой, как тупая дядюшкина корова, отгоняя оводов. Вялотекущее, будто недоразвитое возмущение по поводу ключа от комнаты русских женщин вспыхнуло и осело в душе глухой яростью. Лина держала ключ у себя и выдавала его Тому раз в день, когда он относил пленницам поднос с едой и делал перевязку раненой. В сущности, его положение не многим отличается от положения заложниц.
Том поднялся к себе в твердой решимости положить конец этому безумию. Это не его игра. Пусть выпутывается, как хочет. Он швырял свои вещи в ту же дорожную клетчатую сумку. Стопка отглаженных сорочек выпала из его рук, он принялся собирать их с пола и увидел ее босые ступни у своего разгоряченного лица. Он поднял взгляд выше и в который раз отстраненно подивился совершенству ее тела. Лина неподвижно стояла над ним, молча наблюдая за его суетливыми движениями. Том поднялся с ворохом белья и оказался под прицелом ее неподвижных глаз.
-Я ухожу! – Вызывающе заявил он. – С меня довольно!
Она кивнула головой.
-Иди, малыш. – Каштановые волны согласно колыхнулись у лица. – От Аникеева далеко не уйдешь. И не забудь про двух пилотов, оставшихся со Спарлингом на вилле.
Сорочки опять посыпались из его похолодевших рук.
Старая береза отчаянно стучала в окно. Тепло лета прибавила ей сил и красоты.

Когда он нашел ее, она была спивающейся проституткой, с трудом удерживающей клиентов. Он ехал домой мимо ночного паба, без интереса рассматривая стоящих под вывеской женщин. На одной из них усталый взгляд задержался. Что-то кольнуло. Взгляд. Постановка головы. И то, с каким неподражаемым достоинством она вела себя. Он усадил ее в машину из любопытства, думая, что к утру уже забудет о ней. Но к утру был заинтригован так, что не хотел отпускать.
То была ночь шокирующих открытий. Во-первых, его удивило тело француженки. Холеное, крепкое, здоровое, изумительно красивое, оно никак не могло принадлежать уличной девке. Он знал, чего стоит такая гладкая кожа в сорок-то с лишним лет, такие блестящие волосы. Во-вторых, Лина хорошо владела и немецким, и свободно изъяснялась на итальянском. При этом речь ее была абсолютно лишена сленга, а в интонациях даже вскользь не проступали визгливые или развязные нотки, отличающие проституток. В-третьих, будучи голодной, Лина ела  так, будто не разделяла случайный ужин со случайным собутыльником, а находилась на светском рауте. Знание этикета и привычку к светскому общению поразили Тома, и  он поймал себя на том, что невольно подстраивался под ее манеру поведения. Но более всего Тома, который совел после второго бокала, удивило ее умение держать алкоголь. Она оставалась совершенно трезвой, в то время как глаза ее все больше туманились от шампанского. Все в ней было необычно, и все не соответствовало стандартам уличных женщин, услугами которых Том иногда пользовался, не помня ни их лиц, ни имен. Тем не менее, тлен нищеты уже коснулся ее, она была голодна и выглядела очень усталой. Говорить о себе Лина не хотела, и Тому оставалось лишь догадываться, кто она и откуда.
К моменту, когда они оказались в постели, Том уже понял, что она не профессионалка. Однако ее сдержанная горячность, за которой он чувствовал жажду и жадность, настолько увлекли его, что он совсем забыл, кто делит с ним эту странную ночь. К утру Том был почти влюблен. Во всяком случае, не хотел отпускать ее, чтобы узнать о ней больше. Осталась она, однако, с неохотой и через несколько дней все-таки ушла.
Он нашел ее у того же паба и почти силой увез к себе. У нее не было ни денег, ни документов. Но не было и желания менять что-либо в своей жизни. Странная, непонятная женщина, она тихо скользила вниз и будто бы упивалась падением. Лина не плакала, не жаловалась и ни о чем просила. Когда они стали жить вместе, Том сам себе казался не гостеприимным хозяином, давшим приют бездомной женщине, снимающей крошечную комнатушку на окраине Берлина, а бедным студентом, до которого милостиво снизошла богатая высокомерная родственница. Их нехитрый быт крутился вокруг ее желаний, Том угождал ей во всем, надеясь удержать подольше. Она позволяла заботиться о себе, но была глубоко равнодушна ко всем проявлениям его  трепетного внимания. Молодая и нервная (от страха потерять ее) влюбленность Тома вызывала в ней лишь снисходительную терпимость, не лишенную чувственной нежности, но леденяще спокойную.
Конечно, Том не сдержался и навел кое-какие справки, коря себя за любопытство, вернее, за слабость, потому что такое любопытство и есть слабость и зависимость. Потолкавшись у того самого паба, порасспросив старуху, которая сдавала ей комнату, он выяснил лишь то, что раньше она жила в Париже, и что бывший ее любовник был так же молод, как Том. Икая и кутаясь в драную шаль, старуха ругала бывшую постоялицу за неприветливость. Она злобно смотрела мутным подслеповатым глазом, отворачивалась, всем своим видом выражая нежелание разговаривать. Но сотня марок развязала ей язык, и она нехотя поведала Тому, что «французишка приезжал за нею на Рождество». За ней или к ней – осталось невыясненным. «Просил он ее долго о чем-то, всю ночь просил, но не допросился. Так и уехал один, а она стала еще злей». Прикоснувшись к чужой тайне, Том окончательно лишился покоя. Теперь он знал, что прошлое Лины омрачено роковым расставанием, и шлейф непрощенной вины до сих пор витает за ее плечами. Разумеется, он ни о чем не спросил Лину, боясь показаться смешным и мелочным соглядатаем.
Тяжелая тишина их вечеров была наполнена ее тоской по прошлому и его мучительным беспокойством о будущем. Что будет дальше? Как жить с нею, если жить с нею трудно, а без нее – невозможно? Иногда они ужинали в каком-нибудь ресторанчике, и Том замечал, что она старается не смотреть по сторонам, удерживая в фокусе взгляда лишь его и столик. Если же ему удавалось уговорить ее отправиться на загородный пикник или просто прогуляться, то ее замкнутость доводила его до отчаяния. Будто преследуя цель – не видеть сверкающий проспект или роскошный пейзаж, она смотрела только под ноги или куда-то вовнутрь себя, сознательно не подпуская близко яркое разнообразие мира. Все попытки Тома вовлечь ее в круг привычных радостей разбивались о холодность, за которой (он чувствовал это всем сердцем!) билась в тоске страстная душа женщины.
Но чем неприступнее Лина была днем, тем нежнее были их ночи, когда услужливая темнота летних берлинских ночей устраняла невидимый барьер между ними. Ее скованность растворялась в теплом воздухе и ласках Тома. Пленительная женственность Лины увлекала его все больше, он подолгу сидел около нее, когда она спала, устав от любви. «Я схожу с ума…» -думал Том, осторожно целуя ее в темноте и со страхом ждал приближения утра.
Они прожили два года, не сблизившись и не узнав друг друга. Конец их странным отношениям положила поездка в предместье Берлина, откуда пришло сообщение о смерти дяди по линии отца. Вернувшись после похорон, Том с удивлением обнаружил Лину дома. Она не исчезла,  но и не проявила никакого интереса к его семейным перипетиям.
Книгоиздательский бизнес Тома приносил хороший доход, позволяя ему в тридцать лет жить безбедно и бесхлопотно. Он не спешил вступать в права наследования большим имением, будучи человеком сугубо городским, хотя дом дяди любил, как тихую пристань своего сиротского детства. Фермерский уклад дяди его не привлекал, но он надеялся, что совместное путешествие развлечет Лину. Возможно, ей понравится тенистый парк старого Тома с его прекрасным розарием. Возможно, ей захочется подольше остаться в старинном особняке, который таил в себе множество сюрпризов. Возможно, там, на родине его детства все изменится…
Том взял билеты в вагон первого класса. Уютное купе в сверхскоростном комфортабельном поезде создавало романтическую атмосферу, располагая к лирическим признаниям и нежности. Том позаботился о цветах и позднем ужине, о тихой музыке и интимном подарке – Лину дожидалась роскошная сорочка в прозрачной коробке.
В период сборов Тому казалось, что Лина несколько оживилась. Особые надежды он связывал с ее неожиданными вопросами о бытовом устройстве имения, о его истории. Ей было интересно, он видел это. Давно надо было сменить атмосферу, она совсем зачахла в его маленькой квартире.
Но путешествию не суждено было состояться.
Войдя в купе, Лина с интересом огляделась, потрогала мягкие полки, обитые кремовым бархатом, полюбовалась своим отражением в зеркалах – дорожный костюм очень ей шел. Но едва взглянув на уплывающую платформу, она вскрикнула и бросилась к окну, оттолкнув Тома. Это был даже не вскрик, она будто взорвалась вся изнутри. В течение нескольких минут Лина, совершенно обездвиженная и обессиленная, сидела, прижавшись спиной к бархатной стене, а обезумевший от страха Том метался около нее. Видя, что она никак не реагирует, он бросился за помощью, а когда вернулся с проводником, Лины в купе уже не было. Она исчезла вместе с его бумажником, в котором была очень приличная сумма денег.
Тому осталось лишь недоумевать – как могла она прыгнуть на ходу и не разбиться? В том, что она не погибла, он не сомневался. Дремлющая в ней сила была ужасающей, недаром он подолгу боялся смотреть ей в глаза. Живучая, как дикая кошка, она исчезла из его жизни так же внезапно, как появилась.
Вернувшись в Берлин, Том неожиданно для себя начал пить. Он просыпался в опустевшей без нее квартире, слонялся по комнатам, затем усаживался в ее кресло. Сволочь. Потаскуха. Бренди заглушал злость. Проститутка. Приживалка. К обеду он напивался настолько, что забывал, какой сегодня день. Но продолжал помнить, как она сидела здесь, в этом кресле.  Просто сидела и молчала. О чем она думала? Вечером он спускался за бренди, и соседи шарахались от него, не узнавая. Из тридцатилетнего крепыша, пышущего здоровьем и задором, имеющего, к тому же, имидж интеллектуала и книжника, он превратился в немощного задохлика, вечно пьяного и плачущего. Он боялся ночей, но ему удавалось уснуть. А утром опять начинался кошмар. Ее кресло тянуло к себе. Он сидел в нем и плакал. Пил и плакал. Разве так можно? Разве так поступают с человеком, который заботился о тебе? Бренди заглушал обиду. Потом он стал покупать спиртное впрок, но его всегда не хватало. Он выбросил ее кресло, но в шкафу висели ее платья. Том лежал с платьем на полу и плакал. Кто ты? О чем ты думала? Где ты сейчас? Он представлял неизвестного соперника, с которым она… Разноцветные клочки ее платьев падали, кружась, с двенадцатого этажа, и он смеялся им вслед. Проститутка, которую он привел от этого злосчастного паба, брезгливо морщилась, переступая через груды грязного тряпья, скопившегося повсюду. Он бросился на нее с кулаками, когда она, быстро раздевшись, улеглась на кровать, нетерпеливо выставив острые коленки. Она посмела назвать его «малышом». Это было ошибкой. Том бил ее, видя роскошное тело Лины и распаляясь от пронзительного бабьего визга.  Позже, в тюремной камере, он никак не мог вспомнить, что произошло, и все пытался доказать лысому сокамернику, что против него организован грандиозный замысел с целью его дискредитации. Лысый слушал внимательно, сочувственно кивал головой, но в путаных пьяных откровениях не разобрался. Впрочем, Том и сам плохо владел нитью своих рассуждений, задыхаясь от непомерной обиды. В пылу похмелья его долго преследовал призрак большой несправедливости. Однако дня через три он протрезвел настолько, что осознал, наконец, ужас содеянного. Отсидев смиренно положенное, он первым делом навестил в больнице для бедных искалеченную им проститутку. Из кокона бинтов на него с ужасом смотрели два испуганных глаза. Он молчал и бледнел у ее постели, не находя нужных слов. Как ни странно, девица поняла его порыв и приняла цветы и деньги также молча. С ее стороны это было простым человеческим великодушием. С его – первым шагом назад к себе.
Переступив порог своей квартиры, Том захлебнулся затхлой вонью. Из-под груды мусора важно вылезла большая жирная мышь и  недовольно уставилась на него. Он оглядывался по сторонам, не решаясь ни к чему прикоснуться. Из оцепенения его вывел стук каблучков консьержки. Том не стал выслушивать поток сварливой брани и в тот же день съехал с квартиры. Лицензии его лишили, в издательство не пустили даже для объяснений. Ночью тем же скоростным поездом, но уже в экономическом вагоне, Том покинул Берлин, увозя с собой горькое сожаление о том, что остался когда-то у одинокой странной женщины, выделяющейся из неонового блеска маленького паба.
Как после тяжелой болезни Том ходил по своим новым владениям, никак не решаясь признать себя их хозяином. Лесок у кромки огромного поля, маленькое озерцо и свежий воздух провинции вдохнули в него жизнь. Том занялся переустройством усадьбы и фермы, не жалея денег на восстановление старого трехэтажного дома и возрождение парка, бывшего некогда гордостью прежнего владельца. Лето прошло в строительных заботах, в суете по хозяйству. Ферму он все-таки свернул, не имея никаких склонностей к животноводству, но реставрации особняка отдался с удвоенной энергией.
Прошелестела мягкая осень, дополняя яркими отметинами дизайнерские фантазии Тома. Зима положила конец периоду перемен и послужила началом долгого холодного одиночества. Не сблизившись ни с кем из соседей, Том часами сидел у камина или бродил по заснеженному парку. Он начинал любить тишину вокруг и особенную тишину, поселившуюся в душе. Понемногу стала оживать любовь к книгам. Он пытался переводить и подумывал о создании маленькой школы для одаренных детей. Получив согласие властей, Том пригласил к себе архитектора, и вскоре его кабинет превратился в рабочую мастерскую, заваленную чертежами, рулонами бумаг с бесконечными колонками цифр и грудой методической литературы.
Это случилось ясным апрельским утром. После ежедневной пробежки Том уже направлялся наверх в душ, допивая на ходу парное молоко, которое молочница оставляла у ворот. Неясная тень отвлекла его. Он застыл на месте, вцепившись в перила. Медленно повернулся и взглянул вниз, боясь увидеть эту тень и боясь, что ему всего лишь показалось. Лина сидела, скрестив ноги в кресле у камина. Она смотрела на него снизу, и ее темные глаза казались огромными. Красный брючный костюм мягко облегал сильное гибкое тело. На согнутом колене покоилась ее рука. Она медленно подняла ее в сдержанном приветствии, откинув волосы с плеч.
Он швырнул в нее кувшин с молоком. Разбившись о гранитный портал камина, он зазвенел осколками. Молоко зашипело в языках пламени. Лина продолжала смотреть на него снизу, не пошевелившись. Том схватил висящий на стене эстамп и с силой бросил в нее. Эстамп упал к ее ногам, коснувшись кончика высоких сапог. Он выкрикнул какое-то ругательство безобразным срывающимся голосом, но немигающий взгляд уже парализовал его. Когда он подбежал к ней, схватив березовое полено из резной подставки у камина, она вдруг встала перед ним. Высокая, чудовищно спокойная. Том замахнулся на нее поленом, успев увидеть новую пышную челку, свободно падающую почти до глаз, новый яркий макияж и успел почувствовать новый аромат духов. Все было поздно для него. Полено застыло над ее головой. Лина шагнула к нему навстречу, не смягчая волевого блеска глаз. Том упал в кресло, защищаясь от нее тем же поленом.
-Уходи… -Умоляюще говорил он.
«Останься!» -кричали его глаза.
Черный опустошающий восторг поглотил его целиком, когда ее рука легко коснулась его бледных губ.

*
Наташа кружилась все быстрее, белые пышные складки волновались вокруг ее ног с неуловимым шелестом, длинная фата развевалась, обволакивая грудь и шею невесомыми волнами. Музыка звучала все громче, каблуки белых туфелек уже почти не касались пола, но она никак не могла остановиться. «Наташа!» -кричал он, протягивая руки, а она удалялась в сумасшедшем танце все дальше. Мелькание рук, волос, белый вихрь свадебного шелка прекратился, как только он открыл глаза.
За окном отчаянно металась на ветру ветка каштана. Сквозь нее виднелось серое темное небо с вздувшимися синими прожилками и обрывки сизых облаков. Наташа любила именно такое небо – насыщенное глубокой неспокойной влагой. Он и сам чувствовал, что в низком предгрозовом небе сил и жизни больше, чем в самой грозе.
«Наташа!»
Аникеев рванул над головой прозрачный стержень с пластмассовым наконечником. Жалюзи мгновенно изолировали его от внешнего мира. Белая коробка больничной палаты была звуконепроницаемой. Или он оглох? Узкобородый и длиннолицый, как Дон Кихот, врач что-то говорил о среднем ухе и тройничном нерве. Когда он вошел, Аникеев и впрямь не услышал ни звука открывающейся двери, ни его шагов.
Доктор склонился над кроватью. Кровь из разбитого лба не сочилась уже давно. Взгляд прояснялся с каждым днем. Аникеев был на редкость живуч. Ему было, за что цепляться в этой жизни.
Доктор пощупал пульс. Поправил одеяло. Поднял и тут же опустил жалюзи. С преувеличенным вниманием уставился на электронные часы на белой тумбочке, примостившиеся среди ваз  с вычурными, отвратительно пахнущими цветами.
 Их разделяла мигающая зеленая точка, бесстрастно отмеряющая секунды. Светящиеся секунды исчезали в небытие, и в каждой из них светилась частичка боли Аникеева и его доктора. У них была одна боль на двоих.
Аникеев пытливо смотрел на доктора с безумной фамилией Моцарт и по его лицу пытался понять правду о водителе-дальнобойщике. По тому, как старательно Моцарт избегал его взгляда, по множеству суетливых движений он почти угадал ее. Но лишь когда доктор вздохнул – тяжело, с долгим безнадежным жестом падающих плеч – Аникеев понял, что водитель не выжил.
Аникеев не сразу выудил взгляд Моцарта из пространства. Но в конце концов глаза их встретились. Доктор молчал. Слова были лишними. Они понимали друг друга с полувзгляда. Аникеев доверял Моцарту больше, чем всей когорте именитых светил, слетевшихся в маленькую провинциальную клинику. Именно Моцарт не позволил увезти его отсюда месяц назад. Черепно-мозговую травму, «не совместимую с жизнью», он превратил сначала в состояние «крайне тяжелое», затем – в «тяжелое». Сейчас положение Аникеева было по-прежнему незавидным, но угроза жизни миновала. Однако теперь он сам не хотел покидать клинику. Боялся остаться без Моцарта.
Через минуту Моцарт вышел, захватив безобразные цветы. По лицу Аникеева он видел, что ему неприятен их резкий запах. Сунув букет надменным телохранителям у дверей, он поспешил к себе неловкой утиной походкой. Мимо провезли накрытое тело молодого водителя. Кто-то сказал:
-Это – конец.
Кто-то вздохнул:
-Последняя надежда.
Клинику заполонили умные мужи от медицины. Каждый из них знал, что делать. На завтра назначили консилиум, куда Моцарта не пригласили. На него вообще никто не обращал внимания. Он прошмыгнул в свой кабинет быстро и незаметно.
Плотно закрыв дверь, доктор постоял некоторое время, прижавшись к ней затылком и стараясь не замечать разложенных на столе газет.
Скандал в прессе в полной мере отражал трагедию,  произошедшую у Карла. Подробности смаковались с людоедским удовольствием. На чужой беде и звучных именах газетчики спешили и нагреть руки,  и повысить свои мерзкие рейтинги. Моцарт скрипел зубами от негодования, открывая очередную газету, но изменить ничего, не мог. Пожилая медсестра знаменитого отеля, тридцатилетний водитель и сам господин Аникеев стали жертвами одного человека, необыкновенно сильного. Раны были идентичными, и по силе удара о нападавшем судили, как о разъяренном звере. Выжил, и то чудом, лишь Аникеев.
Моцарт отошел к окну, чувствуя в теле старческую усталость, хотя до пенсии ему было далеко. Напряжение последних дней давало о себе знать, было трудно поднимать руки, держать прямо голову. Он вертел в руках крышку от графина и смотрел в окно на далекие горы, поглотившие русскую красавицу без следа.
Дальнобойщика нашли недалеко от брошенного вертолета. За его жизнь боролись отчаянно, но помочь в поисках он не успел.
Моцарт бестолково смотрел на хрустальную крышку. Она была холодной, как кусок льда. Мери, его маленькая секретарша, следила, чтобы вода в кабинете была свежей и достаточно охлажденной. Доктор наполнил высокий бокал, подержал его у лица. Он был расстроен до глубины души. А как сможет пережить такое этот русский банкир? Как вообще такие мужчины строят свои отношения в семье? Как общаются с женщинами? Он, Моцарт, старый холостяк, погрязший в своих мужских комплексах, мечтал о скромной женщине, согласившейся разделить его тихие одинокие будни. Но все не решался завести знакомство с кем-то, а томные взгляды и вздохи Мери сознательно не замечал, не зная, как себя вести с нею. Хотел пригласить на ужин, но стеснялся своей неловкости, и всякий раз прятался, как в удобную скорлупу, в профессиональные заботы. Что же должен чувствовать мужчина, завоевавший такую красавицу, как Натали, и потерявший ее? Моцарт почему-то был уверен, что Аникеев долго добивался ее любви, чуть ли не сражался за нее. Одухотворенная красота Натали волновала его даже во сне. Юная, нежная, с мерцающим взглядом и особой тонкостью в чертах, она улыбалась со страниц газет трогательной, почти детской улыбкой. Как же он сможет без нее жить? Наверняка, вся его финансовая империя не стоит ничего в сравнении с ее тонкими пальчиками и уж конечно не стоит ни одной ее слезинки.
Моцарт пил большими глотками горную воду, и горечь переполняла его. Похитители так и не объявились, а тут еще этот сумасшедший, угнавший вертолет. Сообщник? Кто теперь разберет. Погибла. Убили. Наверно, ей было больно. Наверное, плакала и звала мужа. Ах, что делают с людьми деньги. Моцарт вновь и вновь примеривал к себе то свет счастливой звезды русского, вознесший его на вершину богатства и личного счастья, то смертельный ужас потери любимой женщины.  Сможет ли он утешиться когда-нибудь? Что теперь делать ему с этой жизнью, лежачему, почти оглохшему?
Доктор взял вчерашнюю газету с очередным заявлением адвокатов банкира на первой странице. Заявление опять было полно кликушеского хвастовства и невыполнимых обещаний. Желающих принять участие в судьбе русской красавицы становилось все больше, а толку от этого – все меньше. Спарлинг, единственный подозреваемый, убит, и одному Богу известно, что это может значить. Моцарт развернул газету и встретил победоносную улыбку Аникеева. Будто в противовес ей рядом  хмурился Спарлинг. Доктор вгляделся в лица мужчин. Он был великолепным хирургом и умел по строению лба видеть многое. У Аникеева было хорошее лицо, породистое и благородное, отмеченное интеллектом, но будто бы лишенное воли. Впрочем, блеск тщеславия в глазах вполне мог заменить недостаток упрямства. Что касается Спарлинга, то за внешними признаками силы – литая шея, квадратные челюсти – Моцарт увидел намек на слабость. Бесхитростный взгляд в сочетании с напыщенной позой выдавали полное отсутствие чувства юмора и самоиронии. Но более всего отталкивали выпяченные губы и низкий лоб, над которым витала детская проказливость, и страх перед наказанием. Теленок. Управляемый и глуповатый. Скорее всего, его использовали и устранили, как отработанный материал.
Тонкий голосок вошедшей Мери вывел Моцарта из задумчивости. Она подошла и остановилась чуть ближе, чем позволяли правила офисной вежливости. Сухая информация о режиме работы завтрашнего консилиума никак не соответствовала  интимной нежности, сквозящей в ее глазах и голосе. Моцарт, разволнованный событиями последних дней и собственными мыслями, взглянул на нее без обычной строгости. И вдруг до боли сжал в объятиях, прильнув губами к теплому виску с мягким завитком. Мери беззвучно ахнула и затихла в его руках.

Он смотрел в грязный осколок зеркала и не верил глазам. Сама судьба покровительствовала ему. Иначе он не мог объяснить этот феномен – его голова стала совершенно седой. Сизо-белые спутанные космы беспорядочно падали на лоб, почти закрывая глаза.
Павлов сел на ящик из-под капусты, прислонившись к кирпичной стене овощехранилища. Механически сунул в рот лист салата и принялся жевать его. Вонь от гнилых овощей окружала плотным кольцом, голодный желудок урчал и дергался в спазмах, но он улыбался очередной удаче. Пусть ищут. Он уже видел свой портрет в газете рядом с жирной физиономией Карла и снимком прогулочного вертолета. Как пить дать – все статейки рядом про маньяка или сумасшедшего. Нет, ребята. Я в своем уме. Я ищу жену-сучку, и не ваше дело, как я найду ее и что с ней сделаю. Так что попыхтите пока. Понюхайте землю.
Павлов расстегнул куртку и вновь поднял осколок зеркала. Новенькие татуировки на груди и плечах, на пальцах и запястьях были изощренными порнооткровениями. Привокзальная тусовка бомжей и наркоманов, в которой он отирался больше двух месяцев, была пожиже и пореже отечественной, но такой же интернациональной. Там все были своими и все были на равных. Так что пусть ищут. Обрезавшиеся скулы и огромные, как у скелета, глазницы, тощая жилистая шея и седая косматая голова. Ну и рожа! Павлов поворачивал голову в разные стороны, разглядывая себя в мутном зеркале. Рожа на загляденье, от Павлова Сереги не осталось ничего. И все-таки он решился на этот последний шаг, словно обрубил последний конец. А как иначе? Ради этого шага он и залег на складе по договоренности с двумя другими грузчиками. Мыкая нелегкую, Павлов не без удовлетворения отмечал, что простым работягам договориться всегда проще, чем крутым типа того же Аникеева и всяким прочим банкирам.
Ополоснув водкой (ни вкуса, ни цвета, ни запаха) из замороченной, перетянутой в талии бутылки острое лезвие перочинного ножа, Павлов примерился перед зеркальным осколком и уверенно полоснул по левой щеке от виска к левой губе. Кровь брызнула злая и горячая.  Павлов прижимал заготовленные куски марли к ране, морщась от боли. Когда кровоток уменьшился, он умылся той же водкой, затем залил распоротую щеку жидким антисептиком, проглотил антибиотики и улегся на кислое тряпье в нише, образованной пустыми ящиками.
Далеко наверху витрина сияла оранжевыми рядами вычищенной морковки, красными боками сочных помидоров. Там разливались бордовые волны бурака и малиновые ручейки крупной редиски. По краю стеклянных витрин хозяин пускал яркую, без соринки и червоточинки зелень – пупырчатые огурцы, тугие капустные кочаны, выкладывал в затейливый орнамент разнокалиберные кабачки и баклажаны. Все – идеально свежее, сбрызнутое витаминным раствором для блеска. Продавщицы как расфуфыренные цацы из косметического салона. Вокруг – зеркала и кондиционеры. Чинные швейцарцы берут все крошечными порциями, им тут же упаковывают все в нарядные пакеты, и они несут их в свои уютные квартирки, стуча каблуками по вычищенным тротуарам.  Павлов едва не офонарел, когда увидел, как хозяин моет тротуар перед магазином специальным шампунем. «Мне бы их заботы», -думал Павлов, с вялым интересом наблюдая чужую игрушечную жизнь.
Но все это далеко наверху, даже выше цеха расфасовки и переработки овощей. А здесь, на складе, было вполне привычно, был русский дух, и было как-то по-свойски уютно.
Павлов допил безвкусную водку, потрогал пластырь на лице и закрыл глаза, вытягиваясь. Зарастет, как на собаке.

Ночью рана разболелась так, что он проснулся от собственного стона. Марля под пластырем пропиталась кровью насквозь. Меняя тампон, Павлов скрипел зубами. Его трясло от холода, хотя в этом помещении без окон было жарко. «Температура…» -догадался он и вдруг вспомнил мать.
Несколько минут, а может, часов, он лежал в темноте с закрытыми глазами, натягивая на себя все подручное тряпье. Мать не велела пить таблетки, но вечно носилась с настоями трав. У нее даже отдельный чайник был для этого.  Павлов с детства легко отличал мяту перечную от мяты лимонной, варенье из черноплодной рябины предпочитал любой кондитерской фигне.  Стуча зубами от озноба и боли, он вспоминал тот чайник с облупившейся у носа эмалью и погнутой ручкой. Стоило зачихать ему или отцу, как мать тут же хваталась за чайник, и кухня наполнялась горьким ароматом леса. Отец смешно потел под одеялом и просил накапать в чай спиртику «для согрева».  Мать притворно ворчала, шлепая на его щуплую грудь горчичники. И продолжала отпаивать его своими настоями. Сам Павлов болел редко, поскольку первые признаки соплей блокировались сказочными парами старого чайника, который по совместительству служил еще и ингалятором. Вообще, их старая квартира всегда была полна запахов – мать часто пекла, отец постоянно вялил рыбу или сушил грибы. Они были домоседами. Не ходили по гостям, но себе часто устраивали праздники с мясным пирогом и обязательным подкидным на кухне. Маленький Сережа легко обыгрывал родителей, их одобрительный смех заглушал призывный свист чайника, и старый, вечно дремлющий кот вздрагивал и сонно щурился.  Мать «заводила» пирог во весь противень, хватало всем. Кот начинал урчать и крутиться около нее, стоило ей достать холщевый мешочек с мукой.
А потом отец исчез. Понять это было невозможно. Невозможно было понять смысл его письма, присланного аж с Украины. Что такое «не ждите»? Что такое «встретил женщину»? Отцовский рыболовный бушлат все также висел на гвозде, и стоптанные кирзачи обиженно жались в угол у порога. Постаревшая и подурневшая мать пыталась объяснять сыну что-то про судьбу и про «жизнь продолжается», но Сережа Павлов не слышал бесполезные слова, не понимал их. Он заболел тогда впервые всерьез. Не помогали уже ни травы, ни лекарства. Мальчик метался в бреду, пока мать металась от одного врача к другому. Через пару месяцев он выздоровел, но в маленькое сердце успела врасти большая ненависть. Отец получил свое, и Павлов никогда не усомнился в справедливости возмездия.
Сейчас он вспоминал тот чайник и тепло дома, но сожаление о том, что пути назад нет, было мимолетным. За все надо платить. Зинка не уйдет от расправы. Если она жива, то знает об этом. Если она еще жива, то думает об этом каждую минуту.
Боль утихла лишь к утру. Он уснул ненадолго. Во сне Зинка склонялась к нему и плакала. Дура.
Утром Павлов опять сменил марлю на ране. Жгло невыносимо. Когда он обрабатывал порез антисептиком, перед глазами закружились красные мухи. Он едва дождался Ли.
Китаец молча поставил перед ним пакет с едой и вопросительно показал желтым пальцем на щеку. Павлов отмахнулся, кивая на пустую бутылку. Мол, напился и упал. Ли сузил и без того узкие глаза. Не поверил. Да и как поверить, если бинты и ампулы лежали тут же? Но нелегалы жили по своим законам, главным из которых было невмешательство в дела таких же горемык. Хозяин магазина пользовался этим, извлекая из их бесправного положения немалую выгоду. Платил крохи и ни о чем не спрашивал.
Ли заставил нишу Павлова ящиками и принялся за работу.
Павлов потянулся в своем укрытии к пакету с едой. Аппетитная на вид, но совершенно безвкусная, как и водка, колбаса пахла бумагой и была белой внутри. Его едва не вытошнило, но таблетки надо было чем-то заедать. Красивый, как с картинки, огурец отдавал валерианкой. Даже сок в квадратной коробке ничем на отличался от подкрашенной водопроводной воды. Поев, Павлов затих.
В течение дня он несколько раз просыпался, удивляясь тому, что опять уснул. Обрабатывал рану, дожевывал колбасу. Ли сновал по складу почти бесшумно, и Павлову казалось, что он один в этой дыре.
Ночь прошла относительно спокойно. Рана уже не кровоточила, и он хорошо выспался. Но к утру голова раскалывалась от духоты. Затхлый воздух с трудом сочился в легкие. Нестерпимо хотелось в туалет. Встав, Павлов размялся, обработал рану. Точная копия Ли, его младший брат Чан, принес пакет с едой. Молча посмотрел своими щелочками и принялся за работу. Хозяин и не догадывался, что нанял не одного, а двух китайцев. Братья были одинаково молчаливыми, но верховодил Ли. Чан боялся его и ненавидел. Ненавидел и подчинялся. Ненавидел и уважал. Павлов приглядывался к братьям не только из любопытства. Он был один на всем белом свете. Чувство опасности в нем выработалось от одиночества. Он был всегда начеку и чувствовал, что Ли опасен, а Чан – нет. Поэтому Павлов решил исчезнуть раньше на день и именно в день работы Чана
Еще один день и еще одна ночь были похожи. Однообразное течение времени не утомляло Павлова. Медведь, отлеживающий бока в берлоге, не страдает от скуки. Так надо было, так фишка легла. Единственное, что тревожило Павлова, это циферблат наручных часов Аникеева.  В своих скитаниях он поминутно смотрел на него, страстно дожидаясь, когда он оживет. Но было бы некстати, если бы это случилось сейчас, когда он так плох.
Это случилось на третью ночь.
Рана уже затягивалась, образуя на левой щеке безобразный неровный шрам. Вечером перед сном Павлову удалось подняться подышать свежим воздухом. К тому же Чан принес жареную курицу, сухую и жилистую. Но она хорошо подкрепила его, и он уснул почти спокойно. А среди ночи что-то заставило его открыть глаза.
Щека не болела. Павлов смотрел в темноту, прислушиваясь. Тонкий сигнал – «бип-бип-бип» – раздавался совсем близко, будто рядом была запущена бомба с часовым механизмом. Павлов испугался. Не за свою беспутную жизнь. Он испугался, что взлетит на воздух вместе с морковью и гнилыми капустными листьями, не успев сделать главного. Он вскочил и тут же опомнился. Какая бомба?! Кому нужен этот крошечный магазинчик со всем его овощным изобилием?!
Дрожащими руками он достал фонарик и, забившись в угол, словно кто-то мог его видеть здесь, под землей, направил луч света на часы. В первое мгновение он не поверил своим глазам. Циферблат исчез. На матово светящемся поле мерцали точечные вспышки. Они плавно исчезали и появлялись вновь. Павлов впился взглядом в это загадочное сияние, не зная, что оно означает. Вскоре из глубины маленького круглого экрана выплыли и замерли три черные цифры. Скорее всего они показывали удаленность от  объекта. В километрах? В милях?
Павлов заметался по складу, доставая из укромных уголков припрятанные деньги и одежду. Наспех обработал еще раз рану, которая почти затянулась, но стала подозрительно твердой по краю и сочилась слизью. Неважно! Свершилось. Иначе не могло быть. Он не мог ошибиться. Через несколько минут, уже готовясь покинуть склад через запасной выход, он еще раз взглянул на часы. И остановился, пораженный. Рядом с тремя цифрами чуть вверху и сбоку возникли еще четыре цифры, последняя из которых постоянно мигала. Метры? Павлов прошелся по складу, держа фонарик у круглого экрана. Последняя маленькая цифра постоянно менялась! Он сел на ящик, обдумывая ситуацию. Если он правильно понял, направление поисков можно определить без проблем - эта штуковина работала как компас. Двигаться надо было вслед за мигающей цифрой! Павлов усмехнулся. Умная хреновина. Ничего не скажешь, умеют они пасти своих телок. У такого пастуха не загуляешь.
Конечно, переть буром по прямой не получится, но даже с обходными маневрами он имел точный ориентир. Павлов решительно поднялся. Постоял в темноте, сосредотачиваясь. Зинка, дура ты моя, я иду к тебе.
Когда Ли спустился в подвал утром, Павлова на складе не было. В ящике для мусора он нашел обрывок марли с засохшей кровью. Покопавшись в полусгнивших капустных листьях, Павлов нашел кусочки раздавленной ампулы с жидким антисептиком. Разложив на бетонном полу мятую газету, вытащенную из внутреннего кармана потрепанной куртки, Ли долго сидел перед нею на корточках.
В узких умных глазах сквозил лютый холод.

Старый дом дядюшки Тома приближался, и эта встреча страшила, как встреча с другом, которого ты предал.
Том впервые покинул усадьбу, чтобы пополнить запас продуктов. Лиина отпустила его, зная, что он вернется. Теперь она была уверена в нем так же, как он был уверен в ней.
Исправленный мотор сыто урчал. Том оглядывал знакомые  окрестности со смешанным чувством давно забытой радости и вины, словно было стыдно смотреть в лицо старого друга, которого предал.
Дом дважды спасал его. Первый раз - в детстве, когда дядюшка забрал его из приюта после гибели родителей в авиакатастрофе. Том не сразу привык этим просторным комнатам, сада и вовсе боялся. Боялся заблудиться в нем и опять остаться одному. Дядюшка же постоянно возился на ферме или в розарии и на племянника почти не обращал внимания. Но любовь нельзя утаить, если она теплится в душе. А старый Том любил свою беспутную погибшую сестру и любил ее сына. Младшая сестра вышла замуж вопреки его воле за карточного шулера и пьяницу, который бросил ее без средств, обобрав подчистую. Долгие годы Том таил обиду, встречаясь с сестрой лишь на похоронах родственников. Долгие годы он откладывал примирение, сердясь и не прощая. Он ведь был старше почти на восемнадцать лет и почти заменил ей отца. И вот ее уже нет, и нет предела его стариковскому раскаянию.
Тогда мальчик издалека наблюдал за дядюшкой, не решаясь подойти. Но память о приюте, в котором били за пролитое молоко или незаправленную постель, преследовала его постоянно. Маленький Том хотел понравиться дяде, но не знал, как. Стараясь угодить, он услужливо приносил ему газеты и очки, сам забирал молоко от ворот, научился разжигать камин и варить кофе. Строгость старика была напускной, он попросту не мог приспособить свои холостяцкие привычки  к новому семейному положению. Плотина отчуждения прорвалась, когда Том вскопал в парке большой участок, на который у дядюшки не хватило сил. Детские ладони были покрыты волдырями и мозолями, а в глазах светилась такая горячая жажда поощрения, что старик, увидев, схватил мальчика на руки и поспешил с ним в дом. «Дядя, у тебя усы колючие», - прошептал Том, преданно глядя ему в лицо.
Они подружились, но страх сиротства отошел не скоро.
Сыграло свою роль и то, что сестра назвала единственного сына именем старшего брата.
Старый Том сумел внушить мальчику страсть к книгам. В библиотеку, которую он собирал всю жизнь, племянник входил с тем же душевным трепетом, что и ее владелец. Они хорошо ладили, и позже, когда у Тома был свой бизнес и своя взрослая жизнь, для него не было большей радости, чем нагрянуть неожиданно в старое имение  с каким-нибудь фолиантом, чтобы порадовать дядюшку.
Второй раз дом спас его, когда исчезла Лина. Том приехал сюда, чтобы собрать себя по крупицам. И ведь выжил тогда, хотя и не надеялся обрести интерес к жизни.
А потом он предал это святое место.
Подъезжая сейчас к дому, Том невольно сбавил скорость. «Прости, старик…» Он взглянул в зеркало на себя и тут же с отвращением отвернулся. За плечами – растоптанная любовь, разрушенная жизнь. Впереди – призрачная перспектива больших денег.
Особняк открылся из-за поворота, возвышаясь над развесистыми деревьями парка. И будто дядюшка выглянул с открытой террасы, опоясывающей второй этаж по фасаду, и подарил первую подсказку. Ошеломленный своим открытием, Том невольно остановился. Как он мог забыть об этой тайне дома, если он все детство забавлялся ею?
Пожалуй, он попробует переиграть Лиину.

-Почему ты не хочешь видеть ее?
Сомкнутые ресницы отбрасывали длинные тени. Том очертил профиль Лины в воздухе, почти касаясь лица пальцем. Строгая правильность черт могла принадлежать античной богине, но стоило ей разомкнуть веки, как все ассоциации с классикой таяли. Такие глаза могли принадлежать гангстерше.
-Почему ты не хочешь видеть ее? – Повторил Том.
Лина открыла глаза, и Том отшатнулся, будто она его ударила.
-Боюсь сломаться на жалость.
Том мягко провел ладонью по ее шелковистой щеке, грустно улыбнувшись.
-Ты не способна на жалость, дорогая. Судьба несчастного Спарлинга убедила меня в этом.
Она оттолкнула его руку.
-Ты никогда не хотел вступить в общество защиты лебедей?
-Причем тут лебеди? – Опешил Том.
-Их жалко, когда они гибнут от рук браконьеров. Но это не мешает ценить их вкусовые и диетические качества.
Том научился гасить внезапные приливы злости резкими движениями. Он быстро вскочил, сбросив с Лины легкое китайское покрывало. Зеленый шелк опустился на ковер у кровати пышными волнами. Лина закинула руки за голову. Ее темные глаза насмешливо заблестели. Она знала, что ее нагота была лучшим ее украшением. И знала, как беззащитно сердце Тома перед нею.
-Не злись, малыш. – Лина не хотела его огорчать. – Пойми, наша ситуация – не повод для пустословия.
Том сжал кулаки, с усилием отводя взгляд к окну. Почему он всегда перед нею, как провинившийся школяр?
-Я женщина, Том. – Сказала Лина примирительно, видя, как горячо повлажнели его глаза от обиды. Он так сокрушительно обижался всегда – мгновенно, всем своим существом. – Со мной она сразу попытается договориться.
Ничего не сказав, Том вышел.
Вонзая зубы в сочную мякоть персика, Лина смотрела невидящими глазами на березовую крону у окна. Память о Стэне точила мозг болезненной занозой. «Если бы он не оглянулся у вертолета…»

Гаечный ключ сердито лязгал. Насос давно надо было починить, но все не доходили руки. Том постоянно придумывал себе работу, хотя бы самую бесполезную.
За два месяца Натали Аникеева ни разу не попыталась заговорить с ним. Молча выслушав его в самом начале, она смиренно, как казалось, приняла свое положение. Единственная ее просьба касалась второй женщины, которой были нужны медикаменты.
«Она ни разу не попыталась соблазнить тебя? -насмешливо удивлялась Лина. – Значит, она безнадежно глупа». Том не знал, соглашаться ли с нею. Натали молчала, не капризничая и не угрожая. Но ее молчание не было  пассивным. Гордое безмолвие Натали отдавало ледяным высокомерием. Не произнеся ни звука, она невольно (или вольно?) ставила Тома с его ежедневными подносами в положение  ресторанного служки. Он пытался делиться с Линой этими соображениями, но ей было глубоко безразлично все, связанное с самочувствием и переживаниями заложниц. «Мы это сделали!» -торжественно провозгласила она, пряча ключ, когда русские женщины были благополучно размещены в одной из спален на третьем этаже. С тех пор она не проявляла к ним никакого интереса, чем озадачивала и раздражала Тома, и без того измученного неизвестностью. «Рано, малыш. – Мягко, но настойчиво отклоняла Лина его многочисленные предложения связаться, наконец, с Аникеевым. «Чего ты добиваешься?! – Кипятился Том, потрясая перед нею газетами с отчетами о состоянии здоровья русского. – Он уже в своем уме, это главное!» «Главное, – сухо сверкала глазами Лина, - чтобы скандал с наркотиками достиг космического масштаба». Том не понимал: «Зачем тебе это надо?!» Лина властно заканчивала бесполезный спор: «Затем, чтобы Аникеев понял - он искал не там. Вот тогда он будет готов на все, потому что потерял много времени».
Ее идея была сколь проста, столь и жестока. Пожалуй, тут и впрямь можно было говорить об идеальном преступлении, если бы не Натали. Если бы не ее холодное молчание во время кратких ежедневных встреч. В нем был слабый, почти неощутимый нюанс, придающий ему тревожную наполненность. Том приходил к Натали с невнятным ощущением продолжения – чего, он и сам не знал. Но чувствовал, что ее надменное безмолвие содержит смутное обещание. Так же, как Лина, она выдерживала какую-то свою паузу. Она словно изучала своего тюремщика. Или пыталась понять, можно ли доверять ему. И, судя по ее отстраненному безразличию и, опять-таки, по отсутствию попыток заговорить, доверия Том не заслуживал. Не был достоин ее общения. Это было невероятным, но она как бы лишала его своего внимания. Что-то подобное происходило с Томом в самом начале их отношений с Линой.
Так или иначе, на «безнадежно глупа» Натали никак не тянула.
Боясь насмешек, Том оставил при себе свои сомнения, и каждый день ждал, когда русская пленница заговорит с ним. Может быть, безотчетно надеялся, что в ее многозначительном безмолвии таится единственный шанс на спасение. Для всех.
…Гаечный ключ все-таки сорвался на повороте. Том затряс ушибленной рукой, досадуя на свою неуклюжесть. Отбросив инструмент, он вышел из гаража. Присел на белую узорчатую скамью у березы и тоскливо оглянулся. Высокая кирпичная ограда с замысловатыми башенками по углам очерчивала замкнутое пространство, из которого не было выхода, как из темного лабиринта, в который он сам себя загнал. Том посмотрел на окно угловой спальни на третьем этаже. Окно было наглухо изолировано от мира наружными жалюзи. Вспомнив, что приближается время обеда, Том почувствовал легкий озноб. Каждый визит к Натали был испытанием.
Он отшвырнул гаечный ключ и тяжело поднялся.
В угловой спальне Том поставил поднос с привычным набором продуктов на стол, прошел под взглядами женщин в прилегающую ванную и выложил на туалетную полку медикаменты для перевязок. Натали сама обрабатывала рану подруге, и было похоже, что простреленное предплечье  благополучно заживало. Он машинально взглянул в зеркало над раковиной и вдруг заметил движение позади. Натали стояла, прислонившись спиной к белой двери.
-Вы позволите задать несколько вопросов, проясняющих мое и ваше положение ? – Тихо спросила она по-английски.
Том обернулся к ней.
«Мое и ваше». Ни просьб, ни угроз. Простое желание ясности. И неуловимое достоинство в голосе.
-Я вас слушаю. – Сказал Том, с интересом глядя ей в лицо.
Открытый ясный взгляд на ее тонком лице был полон решимости. Том почувствовал, как застучало, волнуясь, его сердце.
-Вы отдаете себе отчет, что мой супруг согласится на любой выкуп?
-Да.
-Вы отдаете себе отчет в том, что мой супруг не остановится ни перед чем, чтобы найти меня и что у него достаточно для этого сил и средств?
-Да.
-Вы отдаете себе отчет в том, что обеспечивать нам достойные условия – в ваших интересах?
-Да.
-Значит, вы должны обратить особое внимание на раненую женщину. Ежедневных перевязок недостаточно. Ей нужен врач.
«Ей нужен врач».
Том прошелся по белому кафельному полу. Дядюшка считал, что ванные и туалетные комнаты должны быть девственно белыми без громоздких модных наворотов типа массажного душа или джакузи. По его мнению так было удобнее поддерживать стерильную чистоту.
«Ей, может, и нужен врач. А тебе нужен посредник».
-Госпожа Аникеева, в свою очередь вы отдайте себе отчет, что, взяв на себя ответственность и риск, связанный с вашим пребыванием здесь, мы не должны допустить ни одного вашего контакта с кем бы то ни было. В том числе и с врачом.
-Что касается вашей ответственности, то вы едва ли осознаете ее глубину, иначе не совершили бы такую дерзость. Еще никто и никогда не смел оскорблять господина Аникеева. Медицинскую же консультацию может оказать не обязательно профессионал, а кто-то из вашей команды, обладающий опытом лечения огнестрельных ранений.
«Вот тебе и безнадежна глупа…»
-В сложившихся обстоятельствах вам придется довольствоваться лишь моими услугами. Я надеюсь, ваша первая попытка связаться с кем-либо будет последней.
Они так долго смотрели в глаза друг другу, что под дверью нетерпеливо заскреблась вторая женщина.
Объяснение было исчерпывающим. Ее разведка боем не удалась, но они прекрасно поняли друг друга. Том уже хотел уйти, когда Натали вдруг сказала:
-Я прошу вас вернуть мои часики.
Он поправил туалетные принадлежности на зеркальной полочке. Еще раз пересмотрел принесенные медикаменты. Проверил исправность крана, который иногда вдруг начинал подтекать. Пощелкал выключателем. Поправил светильник над зеркалом.
Натали смотрела выжидательно.
Том изо всех сил старался не выдать растерянность и волнение.
Часов на ней не было. Он сам перенес ее от вертолета в домик для гостей на вилле. Сам позже снял с нее зеленый комбинезон. Сам укладывал на боковое сиденье в трейлере. Наконец, сам поднял ее на руках сюда. Часов на ней не было! Но более всего его озадачил голос. О часах она спросила с особой, испытующей интонацией. Будто задала решающий вопрос на экзамене.
-Возможно, они соскочили в суматохе. – Продолжала Натали этим другим, изменившимся голосом. – Поищите их, пожалуйста. Дело не в том, что они очень дорогие, из белого золота. Это свадебный подарок мужа.
Том сделал вид, что удивился.
-Свадебный подарок?
-В циферблат по кругу вмонтированы семнадцать бриллиантов. По количеству лет на время знакомства.
Том медлил, стараясь не смотреть на нее.
-Можете считать это моим единственным капризом. Но я очень вас прошу вернуть мне их.
-Хорошо, я попробую найти ваши часики.
Широкие дубовые перила, по которым Том сотни раз скатывался в детстве, визжали под его рукой. Том растерянно посмотрел на свою ладонь. Она взмокла и отвратительно дрожала. Он оглянулся на запертую дверь, за которой осталась Натали. Пробный камень насчет  «кого-то из команды» брошен метко, но он успел перехватить его. Упоминание же несуществующих часов взволновало его всерьез. Это была явная провокация, но в чем состоял ее смысл?
Том бессмысленно рассматривал картину, висевшую над лестничным пролетом много лет. Дядя приобрел ее на воскресном аукционе за смехотворную сумму, а сейчас она стоила дороже, чем весь этот дом. Том был уверен, что незатейливая тема – заброшенный влажный сад, запечатленный художником сверху,  - отражает вечерние сумерки. Но дядя не соглашался. «Взгляни на эти чудные капли росы, мой мальчик. Только ранним утром в природе возможна такая прохлада и свежесть». Ни прохлады, ни свежести Том не видел, и вообще ему больше нравилась массивная деревянная рама, в которую был облачен шедевр. Он потрогал гвоздь, на котором рядом некогда висел изящный эстамп, разбитый о мраморный портал камина. Том хорошо помнил, что целил в голову Лине, появившейся той весной в его доме. Подумать только, все могло быть кончено еще тогда.
Он медленно пошел вниз. И в тот момент, когда, открыв дверь спальни, он увидел задремавшую Лиину с сочным персиком в руке, он понял, что Натали не играла. Часы были на ней. Понял, потому что вспомнил, как неожиданно появилась Лина со стороны гостевого домика, когда он готовил трейлер к отправке. Пронзительная жалость сжала его сердце. «Зачем тебе еще и эти семнадцать бриллиантов – по количеству лет на время их знакомства?» Только сейчас Том понял всю серьезность положения. До сих пор он смутно надеялся на смутный обтекаемый вариант развития событий, одинаково приемлемый для всех. На нечто примиряющее, с обязательным воссоединением супругов Аникеевых и с неясной перспективой далекого отъезда его с Линой в какие-то далекие солнечные края, где все забудется и простится.
Во сне Лина казалась беспомощной и беззащитной. Китайское покрывало раскинулось у ее ног пышными волнами. Из их шелковой глубины выпукло выделялся фиолетовый павлиний глаз, будто неотступное око злодея, захватившего в плен ее душу.

*
Секретарь Аникеева носился по этажам клиники, дополняя (или иллюстрируя) свою активность резким голосом, неуместным здесь, среди покоя и боли. Моцарт понимал – секретарь создает видимость собственной значимости. В его руке всегда был листок с какой-нибудь дежурной информацией. Скорее всего, со сводкой ежедневных показателей температуры и давления Аникеева. Во всяком случае, этот листок в сочетании с черным костюмом органично вписывался в образ исполнительного и незаменимого сотрудника. Возможно, заботливого и преданного. возможно, единственного преданного.
Моцарт нервно закурил, гася сарказм и скепсис. Cтайка телохранителей раздражала еще больше. Неподвижные мордовороты у дверей палаты Аникеева были также неуместны, как охлаждающие кондиционеры в морозный день. Где вы были, когда она… когда ее… Моцарт раздавил окурок в хрустальной пепельнице и опять отошел к окну.
Китаец сидел в своем углу на корточках. Моцарт привычно подивился -сколько можно не есть и не пить?
Аникеев цеплялся за жизнь всеми силами, а их у него оказалось достаточно, чтобы свести на нет самые пессимистичные прогнозы. Состоявшийся накануне консилиум вынес свой вердикт – покой. Физический и эмоциональный. С таким же успехом можно было желать больному вечной молодости. Моцарт брезгливо сморщился. Работа консилиума была оплачена деньгами самого Аникеева. Прибывшие сюда светила смотрели на доктора либо свысока, либо вообще сквозь него. Но Моцарт знал то, что знал сам русский: к жизни его вернул именно он и только он сейчас понимал – покой добьет его, если Аникееву не дать встретиться с китайцем. Русский выжил не для покоя.
Желтолицый был упрям. Десятый день он сидел на корточках в углу больничного сада. Куда-то уходил ненадолго, но вновь возвращался. Моцарт был еще лечащим врачом Аникеева, когда китаец впервые попросил его о встрече с русским. Об этом в то время не могло быть и речи – русский долго находился между жизнью и смертью. Теперь состояние его стабилизировалось, но он оброс таким плотным кольцом дорогих специалистов – от хирургов и психиатров до сексопатологов и диетологов – что теперь прорваться к нему было невозможно.
Моцарт и сам не знал, почему не сдал китайца. Возможно, чувствовал, что это единственный шанс госпожи Аникеевой. Тот шанс, который выпадает раз в жизни, один на миллион. Так или иначе, желтолицый изо дня в день продолжал свою безмолвную психическую атаку, сидя напротив больничного сада незаметно, но так, чтобы его можно было видеть из окон кабинета. Доктор сознавал - настырность китайца вызвана тем, что он, Моцарт, дал слабинку в первую их встречу. Да, он отказался стать посредником, но китаец уловил его сомнение. Своей нерешительностью Моцарт словно допустил, что может быть и по-другому.
Вошла Мери.
Моцарт напрягся. Мери непостижимым образом понимала его состояние. Чутье у нее было не хуже, чем у китайца. Доктору даже показалось, что она тоже изредка поглядывает в окно на согнувшегося в неудобной позе человека.
Мери разложила бумаги на столе. Сменила воду в графине. Сменила кассету в автоответчике. Моцарт чувствовал спиной ее робкий взгляд, но продолжал смотреть в окно.  Ему казалось, что ей неприятна его нерешительность. Нерешительность была следствием или продолжением слабости, всех его старых комплексов. То, что предстояло ему сделать, выходило за круг его профессиональных обязанностей и за круг всех привычных представлений о долге, о людях, о себе самом.
Мери полила цветы и вышла, вздохнув.
Моцарт решился. Собственно, он решился давно, но все надеялся, что китаец сам проявит инициативу или откажется от задуманного.
Доктор распахнул окно. Китаец тут же поднялся, хотя до этого сидел, уткнувшись головой в колени, и ничего, как казалось, не замечал вокруг. Моцарт дал знак, и через несколько минут китаец был у него в кабинете.
Войдя, он замер у двери. Вопросительно взглянул на доктора.
Моцарт долго рассматривал его. Он никогда не был расистом, но по-обывательски был уверен, что европейцы более привлекательны, чем желтолиции или негроиды. Этот же китаец обладал поразительной, редкой красоты физиономией. Резкая, дикая, хищная красота выделяла его из общей чужеродной массы, про такого не скажешь, что он на одно лицо с сородичами. Он мог быть разбойником, бандитом, главарем мафии, но мог принадлежать и к китайской аристократии, поскольку узкие глаза сверкали недюжинном умом и интеллектом. Он терпеливо ждал, излучая энергию спокойной силы. Той силы, которой так не хватало Моцарту.
Китаец развернул протянутый ему пакет и мгновенно облачился в форму практикующего аспиранта – короткий халат, шапочка и маска для лица. Халат был велик, рукава пришлось закатывать. Из-под повязки на Моцарта смотрели узкие блестящие глаза. Доктор вручил ему прозрачный файл с чистыми листами и ручку.
Он методично и терпеливо водил китайца по палатам, подолгу задерживаясь в каждой из них. Китаец подробно конспектировал истории болезней и комментарии Моцарта. Уже было исписано множество листов, а доктор все не решался перейти к главному. Вход на второй этаж был блокирован, подступы к палате Аникеева перекрыты многочисленными постами. И все же Моцарта пропустили, когда он, не прекращая рассуждений о новых методах диагностики, подошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Телохранители знали его в лицо, но посторонились, лишь произведя личный досмотр. После немногословных объяснений китаец также безропотно позволил себя обыскать, показал предыдущие записи и, приготовив чистый лист, шагнул за Моцартом.

Услышав приглушенные голоса за дверью, Аникеев закрыл глаза.
Они говорят: «Покой», - и спорить с ними нет сил. Но думать, спрятавшись внутри мнимого покоя, симулируя покой, ему не могли запретить. Шаг за шагом, превозмогая усталость и боль, Аникеев мысленно анализировал «обстоятельства трагедии». Он самостоятельно пытался найти систему в действиях исчезнувшего Павлова и погибшего Спарлинга.
Пискнула хитроумная аппаратура в изголовье. Звякнуло что-то у самого лица, будто градусник повернулся в стакане. Хотя здесь все компьютеризировано, вспомнился именно старый добрый градусник.
Шелест шагов.
Шорох крахмальных халатов.
Инопланетное вибрирующее жужжание мониторов.
Мягкий звук закрывающейся двери.
Энергетическое поле, заключенное в бесстрастную оболочку ненавистного покоя, достигло высшей точки напряжения. Во время невольного тайм-аута мозг продолжил работу в заданном направлении, и сейчас Аникеев понял уже окончательно – это не Спарлинг.
Этого просто не может быть. Кто угодно, только не он. Все дело в масштабе личности. Аникеев вспоминал близорукий добрый взгляд Спарлинга, его подобострастную суетливость во время деловых встреч. Аптекарь. Маленький добросовестный служащий, сколотивший кое-какой капиталец на пилюлях и микстурах. Он был похож на молодого резвого бычка, вся радость которого в зеленой травке. Аникеев возился с ним из чистого альтруизма, уступив своему консультанту по имиджу, который настаивал на благотворительности. Лекарства из Германии регулярно поступали в детдома и больницы, зачастую без ведома консультанта, поскольку публичное милосердие раздражало Аникеева.
От анонимного сообщения о злоупотреблениях тихого немца Аникеев отмахнулся, как от нелепицы. Что за ерунда? Спарлинг и растрата? Спарлинг – вор? Но сработала многолетняя привычка относиться к своей работе с максимальной тщательностью и всегда доводить начатое до конца.  Если за немцем водилось что-то, его люди разберутся, за то он им и платит. Аникеев улетел в Альпы, отдав необходимые распоряжения и напрочь забыв о существовании скромного фармацевта.
Вспомнить о Спарлинге пришлось все-таки. Но, даже получив сообщение о растрате фондовых капиталов, Аникеев не думал об аптекаре, как об организаторе похищения. Гораздо больше его мысли занимал ревнивый безумец из отеля.
Там, за плотной пеленой мнимого покоя, клокотало яростное несогласие с общепринятой версией. Ни в какой припадок ревности Аникеев не верил, как не верил в случайные и роковые совпадения. Случайный человек случайно напал на него, чтобы украсть дорогие часы? А его жена? Она тоже случайно исчезла в один день с Наташей? И хотя о супругах Павловых Аникеев знал теперь все, начиная с детских прививок, и эти сведения, проанализированные опытнейшими психоаналитиками, исключали вероятность их участия в похищении, он вновь и вновь кружил непослушной мыслью вокруг их случайного соседства в отеле. Если часы украдены не случайно, знает ли Павлов о них все? Что они для него? Слиток золота? Кучка драгоценных камней? Радиомаяк? Или он знает, какую страшную смерть таит браслет? Это было маловероятно, но еще менее вероятным Аникееву казалась возможность участия Спарлинга в похищении.
И даже когда Интерпол подтвердил существование героинового канала, он отказывался связывать это с Наташей, хотя сам факт нелегального бизнеса под его (!!!) прикрытием  взбесил Аникеева настолько, что давление дало резкий скачок, который переполошил всю когорту врачей. Он, видимо, не только недооценивал Спарлинга, но вообще не разбирался в людях, если позволил поиметь себя, как последнего лоха. Это было бы даже забавно, но не здесь и не сейчас.  В других обстоятельствах Аникеев раздавил бы его, как комара, успевшего лишь присосаться к чужой теплой крови.
Наконец, стало известно о существовании роскошной виллы, что открыло истинные масштабы криминальной деятельности аптекаря.
Спарлинг.
Павлов.
Его жена.
Пожалуй, он убедил бы себя в их сговоре, но озарение пришло внезапно.
Спарлинг. Он и не он. То есть, он, но не собственно он. Не в своем качестве. Мысли путались. Думать было больно. Боль концентрировалась у разбитого виска и оседала на тяжелых веках. Аникеев боролся со сном, как мог. Сон, как всякое забвение, был предательством по отношению к Наташе. Расхожая фраза «я что-нибудь придумаю, дорогая» стала клятвенным обещанием и единственным жизненным устремлением, равным самой жизни.
Итак, Спарлинг. Он не мог быть похитителем, как бы ни настаивали на этом сыщики. Аникеев не спорил, не мог спорить – восстановившаяся речь была невнятной и давалась с трудом. Но каждая клетка его беспомощного тела была не согласна с этим, потому что слишком очевидным было указание на Спарлинга. Аникеев не сразу вспомнил слово – подстава. Наводка на фармацевта была такой откровенной, что сомнение напрашивалось само собой. Подстава – зачем? Наводка – зачем? Намек - на что? Ложный след, понял Аникеев. Понял неуверенно, будто не соглашаясь с собой. Спарлинг убит на своей вилле. И в чем же тогда смысл подставы? Пустить поиск по ложному следу и тут же обрубить его? Зачем вообще давать какой-то ориентир, пусть даже ложный? Ложный след должен уводить, путать. Поскольку  других подозреваемых, кроме странной четы Павловых, не было, Аникеев никак не мог понять, зачем нужен ложный след? Не для того же, чтобы уберечь от подозрений простого сварщика? От кого уводить, если уводить не от кого? Полиция настаивала – Спарлинг организовал ( или спонсировал) похищение и теперь убит сообщниками. Аникеев не спорил, но знал, все так и не так. Организовать похищение, чтобы заставить возобновить инвестиции? Или же заставить прекратить проверку фондов? И тем самым объявить на весь мир – это я похитил? И о каких инвестициях вообще могла идти речь после этого? И тем не менее, кто-то четко и недвусмысленно указал на Спарлинга. Зачем? Аникеев до белой злости кружил вокруг одних и тех же имен.
Не вдруг, не сразу из хаоса разрозненных догадок выплыло: автор анонимки.
О Спарлинге ему сообщили за месяц перед Альпами.
Кто?
Вот о чем надо было думать до ломоты в разбитой голове и до черного тумана перед глазами. Не зачем, а – кто?
Скандал в прессе разгорелся нешуточный. А если… Аникеев почти перестал дышать. А если целью в этой афере является именно скандал?  Его репутация? Свалить его было невозможно, хотя это много раз пытались сделать.  В мире грязных технологий королевским аргументом против несговорчивого оппонента всегда были наркотики и проститутки. Ни тем, ни другим Аникеев не мог порадовать ни желтую прессу, ни «проклятых конкурентов». Его авторитет был железным, репутация честного удачливого бизнесмена – неуязвимой, попытки втянуть в махинации с отмыванием денег – бесполезными. Проделанное с ним и со Спарлингом (он впервые так подумал о себе и о нем – объединяя в мыслях) могло быть способом и давления, и устранения.
Каждое из этих предположений требовало проверки, дознания, связанного с переездами и перелетами, а времени не было ни на что. И сил не было.
Но при таком раскладе роль Наташи была декоративной и сводилась к созданию шумового эффекта вокруг него. При таком раскладе ложным следом было именно похищение. И именно при таком раскладе участь Наташи, как и самого Спарлинга, была предрешена.
Аникеев замычал сквозь зубы, удерживая слезы. Но они хлынули из-под сомкнутых век, горячие и злые, стекая по вискам. Тут же заломило, защипало пронзительно под повязкой. Он замотал головой по подушке и открыл глаза. И не увидел свет. Высокий больничный потолок был черным. Ночь? Значит, он все-таки спал какое-то время. Аникеев различил неясные очертания двери, больничной мебели, светлеющий квадрат окна, огромные букеты на низких столиках, которые таскают ему с маниакальным упорством. Проступающие из темноты очертания и формы были сродни обозначившемуся в сознании близкому предчувствию. Теперь он знал абсолютно точно, что завтра встанет. Мощный инстинкт самосохранения и безошибочная интуиция подсказывали, что история со Спарлингом была романом в романе. Спарлинг – не главное. Он – лишь повод перейти к главному.
До утра Аникеев не уснул, гоня прочь боль и слабость.
Выходило, что автор анонимного сообщения и был автором похищения. «Я что-нибудь придумаю, дорогая». Придумать осталось самую малость - кто. Кто был близок к его делам с лекарствами настолько, что знал о них больше него самого? В том-то и дело, что никто. Русско-немецкий проект был его личной инициативой. Эта часть его бизнеса была самой незначительной, он и относился-то к ней прохладно-снисходительно. Российский рынок лекарств он не знал, в ценах и качестве товара не разбирался. Его интересовал лишь конечный результат – благодарность в глазах руководителей детских учреждений, которым перепала без посредников и наценок партия добротного аспирина или хорошо очищенного парацетамола. Он и занялся-то импортом лекарств после благотворительной акции, на которой главврач детской больницы расплакалась, рассказывая о своих проблемах. Имиджмейкеры ухватились за эту идею, и – понеслось.
Когда рассвело и больничная аппаратура утратила зловещую неопределенность очертаний, Аникеев решил, что должен пройти по следам Спарлинга сам. Он должен найти и время, и силы для этого.
Утренние процедуры не утомили его. Аникеев хорошо позавтракал, обдумывая, как сообщит когорте о своем решении.
Услышав шум за дверью, он понял, что это Моцарт. Его приближение он чувствовал, как больной младенец чувствует близость матери.
Аникеев велел всем оставить его.
Моцарт вошел не один. Рядом с ним возник китаец в больничной униформе с листом бумаги в руках, то ли практикант, то ли студент. Аникеев не рассердился. Если китаец пришел с Моцартом, значит, так и надо.
Мгновенный обмен взглядами сказал Моцарту многое. Аникеев по-прежнему верит ему, но это уже другой человек. Этот человек вполне владеет своим телом и мыслит здраво. Моцарт проверил пульс. Удовлетворенно хмыкнул, заглянув глубоко под веки и проверив показания пишущей аппаратуры. И только после этого ободряюще кивнул китайцу.
Китаец сделал неуловимый жест, и в его руках оказалась потрепанная газета с фотографией улыбающегося Сергея Павлова на первой странице.
-Я видел его. – Сказал Ли. – Я знаю, где он.

Войдя с подносом в угловую спальню, Том не вышел, как обычно, а закрыл за собою дверь.
-Как вы себя чувствуете? – Спросил он, подходя к раненой женщине.
Та испуганно показала жестами, что у нее все хорошо.
Том обратился к Натали:
-Она не жалуется на рану?
-Рана почти зажила, но ей больно двигать плечом. – Ответила она.
-Значит, пусть не двигает.
Том ожидал шквала вопросов, но Натали молчала. И опять это пытливость серых глаз. Том взглянул на нее внимательно. Она не отвела взгляда, но он понял, что внешнее спокойствие дается ей немалым трудом.
-Я не нашел ваши часы. – Заявил он высокомерно, скрывая смущение. – Вероятно, вы обронили их в вертолете или еще до вертолета. Возможно также, что вы стали жертвой банального мародерства. Двое парней, доставивших вас к вертолету, могли позариться на бриллианты. Что с вами?
Натали смотрела на него, улыбаясь сквозь слезы.
-Чему вы улыбаетесь?
Она закрыла лицо руками. Потом, извинившись, предложила, ему сесть. Глаза ее блестели, и на щеках выступил легкий румянец.
-Я радуюсь тому, что мое предположение подтвердилось.
Том насторожился. Она думала, строила свои догадки. Разве не знал он всегда, что ее молчание, наполненное лишь глубиной умного взгляда, носило аналитический характер?
-Какое предположение?
В ясных серых глазах мелькнула невнятная ласка и тут же погасла.
-Вы, молодой человек, такой же заложник, как и я.
Том поспешно спрятал глаза. Потрясение было таким глубоким, что он испугался. Испугался собственной грубости, на которую часто сбивался, волнуясь. Надо было немедленно успокоиться, чтобы не испортить все.
-Я сразу же поняла, что вы действительно не знали о часах. Это было видно по вашему лицу.
-И что же это значит? – Том наконец обрел способность говорить. – Если вы придумали эти часы и напрасно заставили меня искать их, это говорит о вашей склонности к интриганству, и только.
Натали грустно покачала головой.
-Часы были на мне, когда на меня напали. Соскочить они никак не могли. Такие вещи делают не для того, чтобы их терять. Вспомните, сколько в них бриллиантов и постарайтесь понять, каким надежным должен быть замок браслета.
Том молчал, оглушенный и испуганный. Дело было не в часах, он понимал это.
-Более того, ни о каком мародерстве речи тоже не может быть. Снять с меня часы без моего ведома невозможно. Но это сделал кто-то из вашей команды, и вы об этом не знаете.
Его сердце лопнуло разом, как надувной шар. В глазах защипало. «Лина! Лина!»
Натали тактично отвернулась к окну, давая ему время совладать с переполнявшим его отчаянием.
Немного успокоившись, Том зашагал по комнате. Надо было выравнивать положение.
-Госпожа Аникеева, -начал он подчеркнуто официально, -если кому-то удалось украсть ваши бриллианты, то вор вовсе не обязан делиться со мной. Вспомните, что вы здесь ради денег, которые ваш супруг д-должен… -Том невольно запнулся на этом слове, – выплатить в обмен вашу свободу. Ваше разоблачение неприятно, но не стройте себе иллюзий. Вы среди гангстеров.
-Сядьте.
Ее голос нисколько не был властным, но Том подчинился.
Натали молчала, мучительно подбирая слова. Будто не хотела его обижать и сожалела о том, что ей предстоит сказать.
-Снять с меня часы мог тот, кто знает комбинацию звеньев браслета. Он размыкается путем нажатия звеньев в определенной последовательности.  Поверьте, кто бы это ни был, он не просто вор. А вот вы, видимо, лицо случайное, не вписывающееся в многомиллионную аферу.
«Лина! Лина!»
-Подумайте о том, что еще вы не знаете. И многим ли ваше положение лучше моего?
Том медленно пошел к двери, едва передвигая ноги. Маленькая комната казалась ему огромной. Тяжелая дверь была непомерно далеко и все не приближалась.
Натали вдруг оказалась перед ним со стаканом воды в руке.
-Выпейте. Вы должны выглядеть так же спокойно.
Том пил воду большими глотками, прислушиваясь к тихому голосу Натали:
-Будьте осторожны. Тот, кто вас использует, едва ли будет церемониться с вами.
Он лихорадочно скользил глазами по узорчатой панели и медной резной ручке. Старый Том навесил на все двери эти массивные ручки с витиеватым орнаментом, нисколько не смущаясь их громоздкости и старомодности. В детстве Тому удавалось сложить линии орнамента в таинственные знаки воинов апачи. Сейчас он сжал холодный металл взмокшей ладонью, будто надеялся, что воспоминания детства помогут ему восстановить силы.
Постепенно дыхание выровнялось.
-Эти часы – наш единственный шанс выбраться отсюда. – Голос Натали действовал успокаивающе. – Постарайтесь их найти, и я объясню, что с ними делать.
«Шанс».
Ни одного шанса на спасение у Тома не было, потому что шансов не было у Лины.
Когда за ним закрылась, наконец, дверь, Зинка набросилась на Наташу:
-Чего ты с ним заигрываешь, дура? Думаешь взять его этим своим английским?
Наташа легла, закрыв глаза. Почему он так испугался? Она долго наблюдала за ним, и ей казалось, что за внешней ранимостью таилось решительное сердце. Он же испугался так, будто непоправимое уже случилось.
-Говорю тебе, к мужику надо с другого конца клинья подбивать. – Не унималась Зинка.
Наташе хотелось плакать, она едва сдерживалась. Если он смалодушничает и расскажет про часы, это будет их погибелью.
-Зинуля, зайчик, помолчи, прошу тебя. – Устало попросила она. – Расскажи лучше еще что-нибудь про Мишку твоего. Или про Сергея.
-Так молчать или рассказывать?
-Рассказывать.
-Так про Мишку или про Серегу?
Наташа повернула голову к Зинке, и ее пепельные волосы рассыпались почти до пола. В серых глазах за пеленой тоски чуть теплилось любопытство.
-Скажи, тебе действительно не страшно?
Зинка села удобнее, поддерживая рукой перевязанное предплечье. Упругий черный хвост на затылке подпрыгнул, опустившись на плечо. Скрестив длинные ноги, она в упор посмотрела на Наташу.
-Я скажу тебе, чего я боюсь. Я боюсь, что Серега найдет меня раньше, чем твой Аникеев.

Узкий проход над узкой лестницей, соединяющий их спальни и комнату русских женщин, показался Тому нескончаемым тоннелем.
Лина сидела посреди большой кровати, сложив ноги по-турецки. Ее глаза, как два темных пятна, резко выделялись на фоне белых шелков спальни.
-Что с тобой? Почему ты задержался?
Рот свело в судорожной зевоте. Это было с детства, с приюта – волнение выливалось в неконтролируемую зевоту. Постыдную слабость нельзя было утаить, сверстники часто специально доводили его до слез, чтобы потом вдоволь посмеяться. Сейчас это спасло его. Опускаясь на край кровати, Том успел подумать, что искривленное лицо не отразит царящий в душе ужас.
-Почему ты задержался? – Требовательно, но без особого интереса повторила Лина.
-Сам сделал перевязку раненой. – Лениво ответил он, зевая.
Лина откинулась на спину, глядя в потолок. Том посмотрел на нее через плечо. Почему она ничего не предпринимает, чтобы связаться с Аникеевым? Когда она намерена сделать это? Теперь он знал, что ее пассивность была вовсе не безразличием к судьбам всех, в том числе и к своей собственной, как иногда казалось ему. Просто в дьявольской пирамиде, воздвигнутой ею из их жизней, не пришло время соорудить очередную ступень.
Ему захотелось нарушить ее покой, пусть даже временный. Пусть даже мнимый.
-Да, кстати, -он повернулся к ней, зевая, -она просила найти ее наручные часы.
Лина продолжала бесстрастно рассматривать орнамент на потолке. Покачивающиеся складки балдахина отбрасывали не ее лицо бледные тени. Тому почудился темный всплеск из мрачной глубины глаз, но она уже отвернулась к окну, небрежно бросив:
-Какие часы?
-Свои, естественно. Говорит, что потеряла их, просила найти.
-И что ты сказал?
Том опять смачно и долго зевнул.
-А что я скажу? Сказал, что она потеряла их.
-Она поверила?
-Не знаю… Наверное… Я сказал, что муж купит ей такие же, если она будет хорошо вести себя.
Лина встала одним движением, будто разогнулась стальная пружина.
-Малыш, я хочу принять ванну, пока ты будешь готовить ужин.
Через мгновение ее не было в комнате.
Том прижал к лицу покрывало, хранящую ее тепло и запах. Его тело стало бесчувственным. Онемевшие пальцы до боли сжимали мягкую ткань. Он лег, прижимая покрывало к себе, как ребенка, и почти сразу уснул, устав бороться с зевотой. Ночной Берлин сиял огнями. Неоновый блеск паба осветил лицо женщины, и все померкло для него навсегда. «Я все для тебя сделаю,  только не уходи…»

Собственная ненависть казалась ей глубоким подкожным нарывом. Он прорвался, когда Том сказал про часы.
Вода переливалась через край ванны. Если бы ненависть могла бы также вылиться и отпустить ее навсегда, она была бы свободной. Нежность и преданность Тома трогала ее до слез, но сейчас Лина принадлежала только своей ненависти.
«Муж купит такие же»… Капризная и глупая малолетка, получившая все и сразу. В этих пресловутых часах для Лины сконцентрировалась вся несправедливость и боль мира. Стоило ей подумать о них, как ее начинало мутить. Семнадцать бриллиантов!
Эти семнадцать бриллиантов ослепили ее еще три года назад, еще в Париже. Телерепортер бойко тараторил свой закадровый текст, французский галантный выговор прерывался вульгарным повизгиванием, но оператором, видимо, была женщина. Камера быстро и невыразительно скользила по лицам респектабельных господ, приглашенных на презентацию, но подолгу задерживалась на туалетах их жен. Супруга Аникеева произвела тогда тихий фурор, повсюду только и говорили о ее красоте и молодости. Лина же, сидя у экрана в одиночестве, брезгливо отмечала нелицеприятные детали – неумение держаться в высшем обществе, неловкость рук, вцепившихся в локоть русского банкира, нечеловеческую, почти собачью преданность в глазах, обращенных к нему. И вдруг – как атомный взрыв – эти изящные часики, с которых никак не могла съехать камера. Крупный план, тонкое запястье, семнадцать крупных бриллиантов.

Том мучительно не хотел просыпаться. В обрывках сна мелькало лицо Лины. Во сне он был влюблен в нее безоглядно. Она по-прежнему была недоступной, и по-прежнему вокруг нее витал ореол туманной недосказанности. Но там, во сне, ее тайны были полны таинственной прелести, и именно они составляли ускользающий от понимания шарм загадочной женщины. Старый Том соглашался с ним. «Есть женщины, из-за которых рушатся города», -говорил он, попыхивая трубкой у камина. Трубка вдруг выпала из его рук, рассыпав тысячи искр. Ковер вспыхнул вокруг него ярким пламенем, но старик не поднялся из кресла, хитро улыбаясь сквозь огонь. Задыхаясь от дыма, Том проснулся.
На осмысление сна ему не понадобилось и секунды. Теперь он знал, что выполнит просьбу Натали. Мысленно поблагодарив дядю за очередную подсказку, Том улыбнулся ему из космического далека. Завтра. Он проспал весь этот день, сможет пережить и ночь. Завтра все будет по-другому.
Лина сидела перед туалетным столиком, бессмысленно блуждая взглядом в серебряном зазеркалье. В откинутой руке дымилась сигарета. Том вгляделся. Ее тайны стоят миллионы и не стоят ничего, потому что замешаны всего лишь на деньгах.
Он поспешно закрыл глаза, будто желая подольше придержать в голове эту неожиданную мысль. Она странным образом приносила облегчение, потому что умаляла истинную суть ее нереальной тайны. Истина была в темных глазах, которые могли быть жесткими, жалящими или, наоборот, дымчато-печальными. Истина была в легком изяществе, пронизывающем все ее жесты, в гордом изгибе шеи, в плавной линии плеч, в тихой ласке рук и голоса, особенно редкой и потому особенно дорогой для Тома.

-Не вкусно. Ты совсем не умеешь готовить.
Он отодвинул тарелку с омлетом. Лина вскинула на него глаза.
-У меня много других достоинств.
Том и представить не мог, какие изысканные блюда могла готовить Лина и как роскошно умела сервировать стол.
Он встал, потягиваясь.
-Принеси мне кофе, дорогая. Я полистаю журнал.
Лина удивленно смотрела ему вслед. Всегда все вертелось вокруг ее прихотей. Она привыкла помыкать им, ей нравилась его готовность бежать по первому требованию за соком, за фруктами, открывать или закрывать окно, включать или выключать кондиционер или телевизор. Это была всего лишь игра, капризное легкомыслие не было ее чертой. Лина знала, чего хотела от жизни, и знала, как этого добиться. Но примерять образ избалованной лентяйки было весьма забавно и приятно. Настолько приятно и ново, что иногда ей было жаль, что это всего лишь игра.
Том вытянулся в глубоком кресле у камина. Когда она осторожно подошла сзади, вид у него был самый несчастный. Лина коснулась ладонью его лба.
-Малыш, да у тебя температура. – Она встревожено заглянула ему в глаза. – Ты весь горишь.
Том вздрогнул от этого почти каламбура. И поспешил прогнусавить:
-Тебя ни о чем нельзя попросить. Я хочу кофе. Со сливками. И с булочкой.
Лина улыбнулась и ушла в кухню, погладив его по голове, как маленького.
Баллончик с бензином, которым он заправлял свою зажигалку, был уже почти пуст. Ворс ковра впитал остатки бензина. Том оглянулся. Лина позвякивала посудой на кухне.
Щелкнула зажигалка. Несколько страниц вспыхнули сразу. Когда книга загорелась сильней, он бросил ее на ковер. Огонь мгновенно распространился у его ног.
-Лина! – Закричал Том, бестолково топая по языкам пламени. – Лина! Мы горим!
Она вбежала с испуганным криком. Огонь уже подбирался к стеллажам с книгами и гардинам.
-Надо сбивать пламя! – Он бросил ей свой джемпер. – Я – за огнетушителем!
Не теряя времени и не впадая в панику, Лина принялась с силой  хлопать джемпером по огню.
Том бросился наверх по лестнице. Ворвавшись в библиотеку на втором этаже, он быстро отодвинул боковой стеллаж, моля судьбу только о том, чтобы старый замок не заклинило. Он проверял его недавно, после первой дядюшкиной подсказки, не зная, что им предстоит воспользоваться уже в ближайшее время.
Не заклинило. Потайная дверь за стеллажом открылась легко, и Том оказался в маленькой комнате без окон. Он принялся лихорадочно шарить по стене руками. Найдя металлическую овальную оправу, задрапированную плотной тканью, Том сорвал ее, и в комнате стало чуть светлее. Старинное зеркало, выходящее на закругленную лестницу и служившее частью стены над нею, слегка пропускало свет. Том приник к нему, слыша бешеные удары сердца. Сначала неясно, потом более отчетливо он увидел Лину. Она металась внизу среди огня, но пламя было сильнее ее. Угроза ее тайнику, если таковой существовал, становилась реальной.
Дядя и сам не знал, зачем ему была нужна эта комната с этим хитроумным зеркалом, но она была в доме. Возможно, таким образом старик удовлетворял свою страсть к приключениям и тайнам, которыми изобиловали его любимые романы. Во всяком случае, сам Том и не   пытался найти часы, а другого способа увидеть ее одну в экстремальных условиях он придумать не мог.
Лина вдруг замерла, глядя вверх. «Я пропал», -подумал Том. Ему показалось, что она смотрит прямо ему в лицо. Но внезапно Лина кошкой метнулась к старинному клавесину,  извлекла из-под клавиш маленький сверток и спрятала на груди. Затем вновь принялась сбивать пламя, сжав губы и поглядывая наверх.
Верху послышались голоса запертых женщин. Наверное, запах дыма добрался уже и до них.
Том покинул потайную комнату и сбежал вниз с приготовленным заранее огнетушителем. Пышная пена мгновенно укутала ковер и кресла. Угасающее пламя еще кипело в складках гардин, на ножках стола, но пена вскоре поглотила его целиком.
В наступившей тишине они стояли друг против друга, тяжело дыша. Струйки дыма еще колыхались кое-где. Стойкий запах удушливой гари поднимался вокруг едкой волной. Они замерли посреди разрухи, и огромные глаза Лины полыхали на бледном лице. Том чувствовал, что у него дрожат ноги, но он был почти счастлив.
Шагнув к нему, Лина больно ударила его по лицу.
-Ты едва не испортил все!
Отшатнувшись на миг от неожиданности, он с наслаждением вернул ей пощечину.

Разгромленный холл выглядел ужасно. Большой персидский ковер выгорел почти полностью. Венский паркет был безнадежно испорчен. Антикварная мебель, которую старик трепетно собирал по всему свету, навсегда утратила свое архаическое великолепие. Более всего пострадал секретер эпохи Людовиков, на котором вспучился и местами почти полностью облез темный лак. Том остановился перед жалкими остатками кресел, которые Лина стащила в угол. Здесь же лежали обгоревшие гардины, без которых холл казался пустым и сиротским. Темные глазницы оголенных окон сочились холодной вечерней влагой. Том зябко поежился. «Что сказал бы дядя…»
Он оглянулся на Лину. Проворно лазая по подоконникам, она закрывала стекла старыми газетами. В джинсах и просторной рубахе Лина была по-домашнему милой. Хлопотливая и быстрая, она без устали работала весь день, пытаясь навести относительный порядок. Том же, убедившись через то же потайное зеркало, что Лина вернула содержимое тайника на место, опять провалялся до вечера, гадая, не погубит ли всех его открытие. Сейчас, глядя на непривычно деятельную Лину, он вдруг с тоской подумал, что совсем не знает ее. Он и не предполагал, что она может вот так без затей прыгать по окнам в его рубашке, убрав волосы в короткий трогательный хвостик. Он хотел прожить с нею жизнь, хотел видеть ее хозяйкой этого дома и матерью своих детей. В парке когда-то была детская площадка  с круглыми качелями и крошечным прудиком для корабликов. Том умел делать превосходные кораблики из коры дерева с парусами из бересты.
Теперь он сидел посреди обезображенной комнаты на испорченном паркете и оглядывался по сторонам с потерянным видом. Он не помогал Лине, чувствуя липкую тяжесть в голове. Едва ли он сможет использовать часы Натали, думалось ему. Он никогда не сможет сделать что-либо, что могло бы повредить Лине.
Она вдруг спрыгнула с подоконника, вытирая тыльной стороной ладони взмокший лоб. Том закрыл глаза, настолько будничным и домашним показался ему этот жест.
-Я делала сквозное проветривание, пока ты спал. – Сказала она, внимательно глядя на него. – Но наверху дымно.
Том сразу же поднялся. Женщины! Они же задохнутся там!
-Будь осторожен! – Успела крикнуть Лина ему вслед. – Запри их в ванной, пока окно будет открытым!
Но обе женщины и без того сидели на холодном белом кафеле маленькой ванной. Они поминутно смачивали глаза и полоскали горло. На вошедшего Тома они взглянули почти без интереса. Чувствовалось, что затворничество наполняет их той апатией, которая является предвестником тяжелой депрессии.
Объяснив коротко суть случившегося, Том вышел из ванной и настежь распахнул окно. Внутрь ворвался свежий воздух. К счастью, на улице было прохладно и довольно ветрено. Чувствовалось влажное дыхание близкого озера. Том жадно впитывал холодную свежесть, вглядываясь в густые сумерки.
Натали появилась у окна неожиданно. Вздрогнув, он предостерегающе поднял руку, но она тихо сказала:
-Оставьте… Мне некуда бежать и звать на помощь некого.
Измученное нежное лицо было усталым.
-Вы специально устроили это?
Том быстро отвернулся к темному окну. Как она догадалась?!
-Вы напрасно удивились. – Ее голос был мягким. – Вы знаете, что вас используют. Вы не могли не искать их. Признайтесь, вы для этого спровоцировали пожар?
Том обернулся и увидел такое нечеловеческое страдание в ее глазах, такую горячую надежду, что не стал притворяться. Пускаться в долгие рассуждения было опасно, и он быстро спросил:
-Это просто часы?
-Вы нашли их?
Натали смотрела на него сквозь слезы с немой мольбой.
-Отвечайте, это просто часы или радиомаяк?
-Если вы нашли их, -быстро заговорила Натали, не замечая льющихся из глаз слез, -вы должны с силой нажать на циферблат и повернуть его на 360 градусов. Остальное сделает господин Аникеев. Внешне часы будут выглядеть так же, как до запуска сигнала.
Его брови недоверчиво дрогнули. Так просто? Однако раздумывать и сомневаться надо было не здесь.
-Я могу рассчитывать на вашу поддержку в случае встречи с господином Аникеевым?
Вместо ответа Натали взяла его руку и поднесла к лицу. Ее слезы были горячими, но тонкие дрожащие пальцы оставались ледяными.

*
Вилла была оцеплена со всех сторон. По мере приближения к ней количество постов увеличивалось, и Аникеев скрипел зубами – их бесполезность была очевидной, как и ненужность «беспрецедентных мер безопасности» на всем пути следования его кортежа. Публичная истерия вокруг «исчезнувшей в снегах русской красавицы» достигла апогея, когда он решил лично осмотреть «семейное гнездо» Спарлинга, возникшее в одночасье, будто из ниоткуда. Вояж Аникеева называли запоздалым геройством, лицемерным актерством, а самого обвиняли в трусости и ханжестве. Самыми оскорбительными были намеки на тайное сотрудничество со Спарлингом и упреки в наглых попытках свалить все на «подельника» или откреститься от него.
«Русский бизнес на немецкой крови».
«Не дадим русскому свалить позор на мертвого!»
«Аникеев не мог не знать и не имел права не знать о пути героина!».
«Цена российских инвестиций – позор немца!»
«Частный бизнес и честный бизнес в стране медведей невозможен!»
Аникеев внутренне рычал от бешенства, просматривая газеты, и Моцарт, с которым он не пожелал расстаться, поглядывал на него с опаской. Состояние Аникеева ухудшилось, но глаза сверкали зло и трезво, и не было сил, способных отменить план осмотра виллы Спарлинга.
Стараясь не замечать вибрирующую головную боль, Аникеев смотрел сквозь опущенные тонированные стекла на истеричную возню рядом. Он видел бесполезную агрессивность охраны, запоздалую услужливость когорты, петушиную прыть журналистов, снующих повсюду ртутью. «Суета сует. -Думал, изнывая, Аникеев. – Подлая, лживая суета…»
Все словно забыли о Наташе. Теперь она была лишь поводом для поднятой вакханалии.
Аникеев сжимал губы и кусал кулаки. Ответ на сакраментальное «Кто?» был, возможно, в глубине виллы. Превращение Спарлинга было шоком. Таким же, как, если бы домашний ленивец-кот обернулся вдруг тигром. Жилище, в которое вложены сбережения всей жизни, должно сказать о многом, потому что дом всегда хранит черты личности своего хозяина. Сам Аникеев протащил свою гитару, стопку потрепанных книг и пожелтевшие фотографии отца в картонных рамках из студенческого общежития в коммуналку, из московской квартиры в загородный особняк. И если в новый дом, который он выстроил для Наташи, эти обязательные атрибуты не перекочевали, то потому лишь, что не до конца определились отношения с молодой супругой, и сам Аникеев не до конца определился в системе новых жизненных координат. Новый дом был живым призраком, который еще предстояло насытить плотью и кровью, голосами и воспоминаниями.
Всякая задержка в пути причиняла ему непереносимые страдания. И, похоже, понимал это только Моцарт.

Фонтан в форме огромной мраморной кружки был ужасен, был воплощением пошлых фантазий разбогатевшего буржуа. Аникеев невольно вспомнил тугое брюшко Спарлинга  и его бесцеремонную манеру прерывать деловые встречи бутылочкой-другой темного пива. Что-то подобное он видел в центре необъятного холла у одного из своих клиентов, медного короля. Среди искусственных пальм с золотыми птицами возвышалась медная статуя хозяина. Вздыбившаяся гора мускулов шедевра находилась в кричащем противоречии с телесной дряблостью оригинала. Но надменное выражение на лице медного атлета в точности отражало его вечное высокомерие и чванство. Дома за ужином жена хохотала до слез, когда он делился с нею впечатлениями.
Дав знак надоевшей охране, Аникеев медленно обошел пустой фонтан. Гигантская пивная кружка сухо блестела отполированными боками. Мрамор и бронза. Жадность и чванство. Аникеев брезгливо отвернулся. Ему претило здесь все, но он почему-то медлил. Он будто боялся чего-то, поднимаясь по белым, закругленным ступеням.
Мрамор был повсюду – на стенах и потолках, на столах и многочисленных украшениях. Старомодная громоздкая лепнина  покрыта блестящим лаком, пасторальные пастушки на выпуклых фресках блестели сусальным золотом.  Огромные картины скромно обрамляли тонкие гипсовые рамы, выкрашенные торопливой и небрежной кистью в модные среди тинэйджеров кислотные тона.
Все было ясно.
Голодный бедняга, уничтожающий обильный фуршет, не беспокоится о сочетании несочетаемых продуктов. Он тихо устраивает себе праздник живота. Так и Спарлинг, дорвавшись до красивой жизни, организовал ее по своему образу и подобию. Аникеев был разочарован. Он не увидел причину, подвигнувшую Спарлинга на подвиги. Особенности личности были налицо, но они ни о чем не говорили и ничего не проясняли. Обнаружив в одной из туалетных комнат золотую цепь, вмонтированную в прозрачное сиденье унитаза, Аникеев прекратил осмотр этой части виллы и направился в другое крыло, прилегающее к бассейну и платановой аллее. Он и сам не знал, что искал. Сейфы и данные компьютера просмотрены Интерполом еще до него. Нигде никакого намека на окружение Спарлинга, на возможных приятелей или сообщников. Аптекарь будто бы жил один, но жена-то у него была. Да и погиб он не от своей пули.
Нигде не было даже семейных фотографий. И вообще присутствие женщины никак не прослеживалось. Аникеев думал об этой странности, проходя мимо уродливого фонтана к левому крылу. На миг он задержался у круглого бассейна непомерных размеров. Спарлинг явно страдал гигантоманией. Если все эти навороты ради женщины, то она не могла быть интересна, как не может быть интересным существо, безропотно принявшее этот памятник человеческой тупости. Разве что тайная подруга Спарлинга обладала изощренной хитростью и сознательно не высовывалась. Но это вряд ли. Это слишком сложно для простоватого аптекаря. Простоватого? А раскрутить наркобизнес за его спиной? Аникеев не знал, что думать. Он тяжело водил больными глазами по круглой кромке бассейна. Рядом со Спарлингом ему виделась полноватая хохотушка, с удовольствием делившая с ним все его радости – темное густо пиво, жгучие копченые колбаски из паба, грубые ласки на заднем сиденье автомобиля.
Охрана и когорта изнывали в отдалении. Моцарт нервно курил, не спуская глаз с Аникеева. И все же он упустил момент, когда его лицо покрылось серым налетом. Почувствовав неладное, доктор беспокойно следил за его взглядом, остановившимся где-то на уровне второго этажа.
В большом овальном окне, бесприютно распахнутом, чуть колыхались от ветра золотые атласные волны. Солнце играло в глубоких складках гардин и горячем стекле. Казалось, в комнате бушует шелковое пламя.
Отбросив сигарету, Моцарт внутренне подобрался. Что-то случилось, он видел это. С ужасом он видел, как проступает сизая бледность на помертвевшем лице, и белеют трясущиеся губы. Глаза, прикованные к этому окну, стали почти безумными.
Моцарт подался к нему, но Аникеев взглянул – не сметь.
Он вновь поднимался по закругленным белым ступеням. Моцарт видел его согбенную спину, упавшие плечи и безвольно провисшие руки. Так поднимаются на эшафот преступники, сознающие свою вину и неотвратимость наказания. Нарушив запрет, доктор скользнул следом, оставив позади недоуменные и недовольные взгляды.
Аникеев стоял у закрытых дверей спальни Спарлинга. Он безошибочно нашел эту комнату, как потерявшийся пес находит хозяина.
Моцарт притаился за мраморной колонной, готовый в любой момент броситься на помощь. Минуты таяли одна за другой. Аникеев замер, опустив голову и широко расставив ноги, будто ему было трудно стоять. Доктор чувствовал, что так оно и было. Наконец Аникеев распахнул высокую узорчатую дверь. Его взгляд утонул в оранжевых и золотых переливах. Скользнув глазами по роскошным каскадам невесомых кружев над окнами и у широкой постели, он нашел то, что искал.
Витые ножки изящного туалетного столика утопали в оранжевом ворсе пушистого ковра. Причудливо вытянутое зеркало, напоминающее по форме бутон белой розы, отражало дорогую коллекцию косметики. Подойдя, Аникеев провел ладонью над поверхностью столика, будто прикоснулся к миру женщины, царившей здесь безраздельно.
Перламутровая круглая шкатулка посверкивала у самого зеркала на бархатной подставке. Аникеев долго не решался открыть ее. Он знал, что находится внутри.
Подняв воспаленный взгляд к зеркалу, он увидел усталое, измученное существо, полное отвращения к себе. Забрав содержимое шкатулки, Аникеев покинул золотую спальню.
Моцарт потрясенно рассматривал изысканное убранство сказочной комнаты, вобравшей блеск солнца. Спальня являла собой само изящество и была воплощением чьих-то утонченных фантазий, в которых слились восточный колорит и европейский лоск. Очнулся Моцарт, когда мимо прошел ничего не видящий Аникеев. Будто рядом пронесли мертвеца.
Аникеев возвращался. Теперь он точно знал, кому было известно о его сделках со Спарлингом больше, чем ему самому. И так же точно знал, что обратного пути с эшафота нет.
На следующий день Аникеев сделал заявление в прессе, в котором признался в существовании незаконного бизнеса и выражал готовность пойти на любое сотрудничество на любых условиях с теми, кто знал Спарлинга.

-Он сошел с ума?
Том недоуменно смотрел в утреннюю газету. Он даже заглянул на обратную сторону потрясшей его статьи.
Лина молча вдыхала аромат кофе, держа маленькую чашку у лица. Взяв кусочек горького шоколада, она внимательно взглянула на свой маникюр, пряча от Тома взгляд. Он не видел ее глаз, но слышал, как нервно дрогнули под шелковым покрывалом стройные ноги.
Том смотрел то на нее, то на газету. Обида мешала думать. «Опять!» Опять он чувствовал чужую интригу, в которой не мог разобраться и в которую его не пускали. Он скомкал газету и протянул ей бесформенный комок, молча вопрошая глазами – что это значит? Лина же смахнула его на пол, на ковер, и, глядя на бумажную массу, вдруг вздохнула долго и протяжно, как путник после тяжелой дороги.
-Он сошел с ума?! – Повторил Том.
-Нет, дорогой, -устало вымолвила Лина. – Теперь он как раз в своем уме. Теперь он наш.
Том смотрел на нее с ужасом.
-Но как он мог сделать такое признание?! Зачем?!
Лина сделала долгий глоток кофе, закрыв глаза, и поцеловала дно фарфоровой чашечки, будто допила горькое вино.
-Наверное, у него не было выбора. Наверное, это не просто признание. Это признание собственной глупости и собственной вины.
В открытое окно ворвался внезапный порыв свежего ветра, принесший утреннюю прохладу и невесть откуда взявшуюся бабочку. Яркие невесомые крылышки заметались под потолком. Лина молча следила за воздушным танцем. Том же не сводил глаз с ее лица. На его припухшей со сна физиономии застыло отчаянное непонимание. Всклоченные волосы стояли дыбом, примятые с одной стороны. Он казался сейчас обиженным щенком, не понимающим кто и почему ему сделал больно. Лина увидела все это, вскользь взглянув на него. Она отставила чашку и прижалась к нему. Его лицо в ее ладонях было теплым со сна и мягким.
-Люби меня, малыш. – Горячо шептала Лина, падая в подушки и увлекая его за собой. – Люби и не смей никогда разлюбить.
Целуя ее, Том чувствовал себя участником какого-то странного спектакля, которому выпала яркая, но непомерно сложная роль. Будто режиссер в спешке забыл показать ему сценарий. Лина же в это утро была так нежна с ним, что впервые показалась ему искренней.

Правый бок почему-то затекал быстрее. Сначала бедро, потом плечо начинали тоненько покалывать. Потом тупой иглой что-то царапалось в пояснице и шее, будто крошечный зверек просился на волю. На левом боку лежать было легче, но вид гобеленовой обивки перед самым лицом нагнетал тоску. Том вновь поворачивался к окну, за которым плавно покачивала на ветру тонкие ветки белоствольная береза.
Береза была старой. По семейной легенде дядюшка купил этот участок пустым и первым делом отметил его именно этим деревом, чем и положил начало будущему парку. Однако, пережив своего хозяина, она оставалась стройной и красивой, лаская окна нежной листвой и вкрадчивым шелестом. Особенно хороша она была ранней весной, облачаясь в кисейную зелень, почти неуловимую для глаз. Сквозное изумрудное облако постепенно обретало плоть, более темную и более весомую. Изящный орнамент преображал тонкие листочки по краю, и береза обретала голос. Ее интимный шелест всегда волновал Тома по ночам. А осенью береза превращалась в факел. Желтые и оранжевые сполохи струились вдоль белого ствола, спальня освещалась праздничным салютом.
Но летняя зрелость шла ей более всего. Будто опытная женщина, береза ластилась, шептала и убаюкивала. В своем вынужденном лежачем бездействии Том смотрел и смотрел на переливы зелени, мучась тем, что никак не мог принять нужного решения.
Услышав шаги Лины, Том закрыл глаза. Она постояла над ним, склонившись. Легкое дыхание коснулось щеки. Лина вышла, потрогав его лоб. Том вновь погрузил взгляд в зеленое марево. Он был беспощаден к себе. Приходилось признать, что до сих пор Лина вела его за собой, как овцу на бойню. И вот уже смердят трубы крематория, а он все не знает, что делать. Когда же тоска брала за горло так, что становилось невозможно дышать, Том выдавал своему навеки раненному самолюбию слабое утешение – он все-таки смог переиграть Лину. Утешение, впрочем, весьма сомнительное. Он вовсе не был уверен, что сможет воспользоваться преимуществом. Но твердо знал, что не сделает ничего, что способно навредить ей.
Да, Том хотел запустить механизм часов, но боялся этого больше, чем хотел.
Прошло несколько дней.
Иногда ему казалось, что лежать долее невозможно. Физически и эмоционально уже было невозможно вытягиваться на широкой и  удобной, но ставшей ненавистной кровати. Тело истерически требовало движений. Каждый мускул жаждал активности, легкие трепетно улавливали слабое движение воздуха, когда Лина где-то внизу выходила из дома. Но он продолжал симулировать некое нездоровье, нечто, отдаленно напоминающее банальный грипп. Анемичная бледность и депрессивный настрой способствовали ему в этом вынужденном актерстве. Том изводил себя самоедством и бесплодными мечтаниями. Прошедшие события могли быть не столь трагичными, сложись они чуть иначе.
…Он ждет наемников в вертолете. Вдруг появляется заблудившаяся русская женщина. Она кричит и машет руками, она зовет на помощь. И ее услышали! К ней бегут люди Карла, вертолет обнаружен, похищение отменяется.
…Он ждет наемников в вертолете. Натали доставлена вовремя, но он не может поднять машину. Вертолет его не слушается! Похищение отменяется!
…Он ждет наемников в вертолете, и вдруг эти два отморозка из профессиональных киллеров, специализирующихся на похищении женщин, начинают менять условия и требовать расчет. Завязывается отчаянная потасовка, в которой Том одерживает изящную победу. Похищение отменяется.
Будущее виделось Тому еще более расплывчатым.
…После запуска сигнала циферблат выглядит как-то по-другому, вопреки обещанию Натали. Он разоблачен, Лина разгневана предательством. Последствия – непредсказуемы.
…Запуск сигнала предполагает последующий штурм особняка, наверное. Действия Лины в этом случае непредсказуемы совершенно. От случайной пули Том сможет спрятать Натали, но как уберечь Лину?
…Запуск сигнала можно было осуществить где-то на нейтральной территории, подальше отсюда. Дождавшись Аникеева, можно было бы договориться о дальнейшей судьбе Лины, потребовать каких-то гарантий для нее. Но этот вариант требовал особого героизма и особой решительности, чем Том никогда не мог похвалиться.
Самым разумным было бы сдаться  с обеими женщинами властям, избавившись от Лины. Но об этот Том думал лишь как о некоей абстракции, допустимой лишь теоретически.
С Линой они почти не виделись. Вставая лишь для того, чтобы отнести в верхнюю спальню поднос с едой, Том видел ее скучающей у остывшего камина или бесцельно бродящей по парку. Она странно изменилась, став домашней и тихой. Начисто утратив командный тон, Лина будто потеряла всякий интерес к происходящему и пустила все на самотек. Единственное, что беспокоило ее, это самочувствие Тома. Когда она садилась около него с лекарствами или чаем, Том видел в ее глазах затаенную тревогу. В другое время он был бы счастлив от ее внимания.
Натали во время коротких встреч ни о чем не спрашивала, но неотступно следовала молящими глазами за каждым его жестом. Находясь в поле ее взгляда, Том внутренне сжимался, презирая себя за бесплодные попытки выглядеть независимо. Он даже пытался насвистывать какую-то мелодию, даже пританцовывал, обходя зачем-то ванную, и небрежно щелкал пальцами, делая ненужный осмотр креплений жалюзи.  Но при этом старательно избегал взгляда Натали.
Иногда им все же случалось встретиться глазами.
«Я поддержу тебя, ты только решись»,
«Милая девочка, я никогда не предам Лину…»
С каждым днем внутреннее напряжение нарастало. Том накрывал голову подушкой и всерьез опасался какого-то взрыва, настолько накаленной казалась атмосфера в старом особняке. Или это только казалось? Береза все также играла за окном листвой, напоминая: «Мир по-прежнему прекрасен».
На исходе седьмого дня Том впервые нарушил добровольное затворничество. Дождавшись темноты, он вышел в парк глотнуть свежего воздуха. Темнеющие кроны деревьев враждебно нависли над ним. В глубине аллеи сгустились тени. Знакомый с детства парк дышал затаенной злобой. Прижавшись спиной к прохладному стволу березы, Том заплакал. Сиротская тоска не умещалась в груди, как когда-то в приюте, будто сердце сжимала костлявая рука.
И вдруг он увидел Лину.
Раскинув ноги, она сидела у запущенного розария на зеленом газоне. Вокруг нее валялись обрывки растерзанной газеты и серебристые оберточные обертки от ее любимого горького шоколада.
Том подошел неслышно.
В каком-то исступлении она поглощала плитку за плиткой, то злобно отталкивая газетный клок, то вновь принимаясь что-то вычитывать в нем. Это была та газета, понял Том. Отброшенная коньячная бутылка звякнула в густой траве о камень, и Лина засмеялась. Но дикий этот смех вдруг перешел в рыдание.
Том попятился, так и не поняв, чем была эта отчаянная оргия – торжеством победителя или мрачным кутежом проигравшего.  Но он не сомневался – Лина предпочла бы умереть, чем предстать перед кем бы то ни было в таком виде. Проявление женской слабости, сама способность к слабости потрясли его.
Ни слова не говоря, Том вернулся в дом. Твердым шагом он подошел к старинному клавесину и решительно поднял крышку. Долго смотрел на стертые и потускневшие от времени клавиши, как на последний барьер. Потом быстро сдвинул несколько крайних клавиш.
Кожаный мешочек был легким, почти невесомым. Том щелкнул застежкой, и в ладонь ему легли золотые дамские часики. Искусно инкрустированный бриллиантами циферблат сверкнул неожиданно ярко, почти вызывающе. Он невольно оглянулся на входную дверь, но лишь холодная темнота окружала его.
Часики, безусловно, были не просто функциональным аксессуаром, но великолепным украшением. Однако не изящество отделки и не сияние камней волновали Тома сейчас. Когда он надавил на циферблат и повернул, как учила Натали, на 360 градусов, деления сразу же поблекли и постепенно исчезли. На матово светящемся поле мерцали, тая и появляясь вновь, точечные вспышки. Том испугался. Лживая девчонка! Она обещала, что внешне механизм не изменится! Он запаниковал, вытирая рукавом холодный пот со лба. Интриганка! Обманщица! Что будет, когда Лина обнаружит… Том сжал часы в кулаке и заметался со страшной находкой. Так глупо попасться! Не зная, что делать, он вновь раскрыл ладонь. И остановился, не веря глазам. Из глубины маленького экрана вновь выплыли деления циферблата. Мигающие точки погасли. Бриллианты. Изящный браслет. Обычные часики. Дорогие, конечно, но всего лишь часики. Свадебный подарок – не более того.
Дрожащими руками Том спрятал мешочек. Клавиши под его торопливыми пальцами вздохнули протяжно и жалобно.

Наташа ходила по комнате, кусая губы. Что-то происходило сегодня, она чувствовала это, и страх перед неизвестностью терзал ее, мешая уснуть.
Он не сможет. Он мил и по-своему обаятелен, но нерешителен и подавлен. Наверное, ему хуже, чем ей. На гангстера и злодея он никак не тянул. Скорее всего вовлечен случайно и мучается так же, как и она. Андрей говорил, что если случится… это… то вступать в контакт с похитителями ни в коем случае нельзя. Нельзя даже пытаться уговаривать их. Только беспрекословное подчинение. И – часы.
Он не сможет! Ей удалось перевербовать его, но при этом она полагалась лишь на интуицию. Он едва не заплакал, узнав правду, у него на лице все было написано. Глаза ведь не спрячешь. Там… Чего там только не было. Боль, оскорбленное самолюбие, обида. Так реагируют на предательство романтичные экзальтированные натуры. Хотя как еще можно отнестись к предательству? Разве что затаиться и жить мечтой о мести. Как Монтекристо. Но этот явно не из таких. В сотый раз вспоминая его побелевшее лицо, Наташа говорила себе – он не сможет. К его переживаниям примешивалось что-то очень личное. Может быть – женщина? Вот оно – шерше ля фам. Слышала же она далекий женский голос во время пожара. Как ей показалось, очень властный. В таком случае шансов у них с Зиной нет. В таком-то случае он действительно ничего не сможет. Потому что именно романтические натуры способны на самую глубокую привязанность. Фактически он поставлен перед выбором – они с Зиной или женщина, чей властный голос не на шутку испугал их.
Наташа ходила по комнате, обдумывая свое положение так и эдак. Что-то подсказывало ей, что их странный тюремщик способен на жертву, но, разумеется, не ради нее, Наташи. Кроме того, ей казалось, что вопрос его собственной безопасности его волнует меньше всего. Сами сомнения его и нерешительность говорят об этом. Ведь вступая в сговор с нею, он автоматически обретает если не покровительство, то лояльность Аникеева. Он же тянет и боится. Значит, боится не за себя.
И потом, были еще книги. Зина, притаившись однажды у двери, исхитрилась заглянуть за его спину, когда он вносил поднос с едой. «Ни фига себе, -возмущалась она позже, -внизу книги от пола до потолка! И полки резные, как в музее. И лестничка складная, в СМУ на таких потолки штукатурят». Зина тряслась от негодования: «К буржуям попали! Держись, подруга, точно полмильона запросят!» Наташа не спорила, но после того разговора совсем загрустила. Уж лучше бы черепа и копья по стенам, лучше бы детина в черной маске с бычьей шеей и автоматом наперевес. Не лучше, конечно, но проще. Незримое присутствие женщины и богатой библиотеки все осложняло. Наташа выросла среди книг, в ней с детства был воспитан культ книги.  Она очень хорошо знала (чувствовала) атмосферу семей, в которых книги были не только частью интерьера. В тесной маминой квартирке самым востребованным бытовым предметом была именно стремянка, которую постоянно таскали от стеллажа к стеллажу, от стены к стене.
Так вот книги. Какими могли быть люди, любящие книги и промышляющие похищением людей? Наташа не могла придумать никакого мало-мальски правдоподобного ответа. И никак не могла связать воедино разрозненные впечатления о доме, об их обитателях. Единственный человек, с которым они общались, был полон противоречий. Наверное, он всегда был благополучным юношей с безупречной репутацией. Такие интеллигентные лица были у ее друзей по клубу старшеклассников. Лишенные приблатненного шарма завсегдатаев качалок, такие ребята ведут правильную жизнь. С ними нет проблем ни дома, ни в школе. Но если такому мальчику случается сорваться, то падение его приносит много горя ему и его близким. Наташа помнила тихого Костика из параллельного класса, который за месяц до выпускного наломал кучу дров, завоевывая стриптизершу из бара.
Она прижалась лбом к прохладному стеклу. Металлический блеск опущенных снаружи жалюзи по-прежнему утомлял взгляд унылым однообразием. Вездесущая Зина успела заглянуть и за окно, когда комнату проветривали после пожара. «Усадьба – гектар! – Ворчала она, баюкая больную руку. – И деревья не фруктовые. Не для пользы сажали, буржуины, а для красоты. Точно тебе говорю, полмильона пусть твой готовит!» Сейчас за окном таилась та же гнетущая тишина, в которой не чувствовалось никакого движения. За два месяца они не слышали ни звука машин, ни голосов. Если есть где-то край земли, то он такой же безжизненный.
Вздохнув, Наташа отошла от окна. Взглянула на жесткую постель. Надо бы поспать хоть немного, иначе завтрашний день покажется совсем невыносимым. Усталость накапливалась постепенно, и каждый новый день был длиннее предыдущего.
-Сядь. Не маячь. И так тошно.
Зинка лежала, глядя перед собой.
-Вот сволочи. Хоть бы окно открыли. Дышать совсем нечем.
-Ты же знаешь – они не сделают этого.
-Слушай, чего ты меня одергиваешь постоянно?
Наташа села рядом, провела ладонью по ее лицу.
-Зинуль, если хочешь поссориться, то предупреждаю сразу – у тебя ничего не выйдет.
Зинка отбросила ее руку.
-Отстань. Юродивую корчишь из себя. О чем ты с ним базаришь втихую? Для себя что-то выгадываешь?
Наташа растерянно моргнула. Поправила волосы, пряча слезинку.
-Зинуль, я не верю, что ты такая злая. Ты сама этому не веришь.
-Пошла ты!..
Зинка резко повернулась, чтобы встать, но раненая рука полыхнула внутри тяжело и протяжно, свинцовый шар боли качнулся, надавив на кость. Схватившись за предплечье, Зинка опять легла, повернувшись к стене.
-Вот видишь. – Наташа поправила подушку. – Нам нельзя ругаться.
Зинка зло смотрела в светлый узор на стене. Орнамент обивки напоминал рисунок обоев у нее дома. Сережка любил все светлое, даже ковер с рынка приволок почти белый. Он лез во все бабские дела, во все сковородки. По сто раз спрашивал, какую вазу подарить к восьмому марта. Сам выбирал лампы и прочую фигню. Он хотел с нею жизнь жить! «Одно слово – семьянин», -уважительно говорила мать.  Порушив все и навсегда, Зинка невольно спотыкалась о незначительные бытовые мелочи. Как из темноты память выхватывала пузатый аквариум, пестрые пододеяльники, грелку для обуви. Сережка сам каждый вечер чистил свои ботинки и ее дорогущие кожаные сапоги и сушил электрической грелкой.  Таких сапог не было ни у кого на стройке, он привез их из навороченного бутика и долго прятал в диване до Нового года.
Наташа поправила подушку.
-Нам нельзя ругаться, Зинуль.
-А что, что нам можно?! Я не могу, не могу больше!
Осторожно, чтобы не причинить боли, Наташа обняла ее.
-Зиночка, терпи, прошу тебя. Когда-нибудь это кончится…
-Да ты же первая меня бросишь! – Зинкин голос визгливо истончился, измененный злыми слезами. – Будет твой из-за меня возиться!
Наташа закрыла ее губы ладошкой, быстро и горячо целуя мокрые щеки.
-Конечно, будет. Ты только представь, что я была бы здесь одна. Да я уже с ума сошла бы без тебя.
 Она все же заплакала.
 Зинка тут же принялась вытирать ей слезы, забыв о своих.
-Ты хотя бы не реви. Ты же здесь самая умная, самая спокойная.
Они поплакали, обнявшись. Потом принялись за ужин. Наташа помогла Зинке подняться, разложила на столе тарелки и содержимое подноса. Они по очереди ухаживали друг за другом, хотя вполне могли бы обслуживать себя самостоятельно. Игра в нарочитую заботу помогала поддерживать силы. Роли распределялись спонтанно, в зависимости от того, у кого было тяжелее на душе. Зинка по природе была терпеливой и работящей, но чувство вины не покидало ее ни на минуту, заглушая боль и страх, поэтому она чаще впадала в агрессивную депрессию.
Она вяло жевала колбасу, запивая ее безвкусным томатным соком.
-Борщ хочу. Мамка такие борщи варит – ложка стоит. С фасолью.
Наташа распечатала банку оливок. Зинка понюхала и сморщилась:
-Деликатес, блин.
Она отодвинула оливки и отрезала еще колбасы.
-Зинуль, а ты любишь готовить?
Они знали друг о друге все. Но разговоры о доме, о своих привычках были нужны им больше, чем свежий воздух.
-И умею, и люблю. – Зинка потрясла стакан, вылизывая последние капли, и Наташа тут же подлила ей сок. – Серега установил железную дисциплину. По его правилам семья должна раз в день садиться за стол. И к семи часам я накрывала на кухне, как положено. Днем-то как придется на стройке, а уж вечером по-людски, с мясцом, с борщом. Летом мы ужинали на лоджии. Серега там все рейкой обшил, я цветов насажала. Сидели, как на даче.
Наташа улыбнулась.
-Все-таки ты любила его.
-Любила, -кивнула Зинка, разрезая рыжий хлеб тупым пластмассовым ножом. – Больше боялась, но и любила.
-Зинуль, но как можно жить с человеком, которого ты боишься?
-У меня, как говорят в кино, не было выбора.
-Выбор всегда есть. Ты ведь и в Мишку была влюблена.
-Да, но Серега вцепился в меня, как клещ. Грозился убить, если изменю. Он сильный, как медведь. Удар, как кувалдой.
-Значит, все-таки больше боялась, если грозился?
-Слушай, начитанная ты моя, а разве не за это мы любим?
-За что? -Зажатая в тонких пальцах копченая рыбка смотрела мутными глазками. Наташа все не решалась откусить, рыбка выглядела жалко и совсем не съедобно. – За что, Зинуль?
Бесхитростность Зинкиных суждений коробила ее. Но иногда в них сквозила неожиданная глубина жизненной правды.
-За силу! Мишка всегда смотрел так жалостно, такие слова говорил… А этот, бывало, прижмет ручищами… Я, говорит, один раз говорю, но будет по-моему… -Зинка плотоядно улыбнулась и облизнула губы. – Как не любить? Видела ведь, что он без ума от меня.
-Зачем же тогда изменила?
Наташа искренне не понимала. Не понимала и не понимала, хотя они уже сотни раз обсуждали Зинкино грехопадение.
-Ну что ты заладила – зачем да зачем?! Что такое «зачем»? -Зинка хрустнула копченой рыбкой, откусывая головку. – Ты еще спроси, с какой целью. Пойми, Натаха, в тот момент у меня крыша поехала.
-Но ведь теперь жалеешь…
Наташа непременно хотела, чтобы Зинка жалела о содеянном и раскаивалась. Та и раскаивалась, но о Мишке всегда говорила со странным блеском в глазах и с подозрительной хрипотцой в голосе.
-Я скажу тебе, о чем я жалею. – Зинка помрачнела. – Я Серегу жалею. У меня сердце рвется от жалости.
Наташа медленно опустила пластиковый стакан с соком. В серых глазах далеко, за первым изумлением, ширилось недоверие.
Зинка затрясла растопыренными пальцами перед лицом.
-Он жил для меня! Он – все для меня! Понимаешь?!
Наташа обняла ее. Она не понимала. В ее любви было много муки, но извилин и сомнений в ней не было. Но Наташа не только не осуждала Зинку, но стеснялась своего непонимания. Любовные метания подруги казались слишком взрослыми для нее.
-Хватит! – Зинка смахнула слезу. – Не лезь в душу. Ничего не исправишь. Теперь одна надежда – на твоего Аникеева. Я каждую ночь молюсь, чтобы он нашел нас раньше Сереги.
Это было уже слишком.
-Зин, Сергей не доберется до тебя. Успокойся!
-Ты не знаешь его.
-У Аникеева деньги, связи. И где он? А что Сергей один может?
-Деньги? Связи? – Зинка вытянула губы в злую усмешку. – Нет, Натаха, чтобы найти нас, нужны не деньги.
Наташа замерла с подносом в руках, на который уже собрала грязные тарелки.
-А что, по-твоему, нужно?
-Совсем немного. Нужно быть Павловым.
Поставив поднос на низкий столик у двери, Наташа долго смотрела на Зинку остановившимися глазами.
-Слушай, я тоже начинаю его бояться.
-И правильно делаешь.
Вскоре Наташа принесла из ванной медикаменты. Пока она делала перевязку, Зинка кусала губы и постанывала, не помогая ничем и словно продлевая процедуру. Хотелось, чтобы кто-то заботился и опекал, хотелось человеческого участия.
-Будем спать?
-Попробуем.
Наташа погасила свет.
Они долго лежали молча, без движений, прислушиваясь к дыханию друг друга. Настоящее одиночество приходило, когда кто-то из них засыпал, поэтому они отодвигали разговорами  этот момент как можно дальше.
-Послушай, подружка… -Вкрадчиво начала Зинка.
Наташа сжала подушку руками. Нет, только не это. Похотливое любопытство в голосе Зины прозвучало так отчетливо, что она до боли сжала веки, еще надеясь, что ей показалось. Но Зинка продолжала из темноты:
-Как тебе это удалось?
Внутри лопнули какие-то струны. Очередное «как тебе удалось» прозвучало очередным грязным ругательством, брошенным в спину.
-Что удалось? – Тихо спросила Наташа, чувствуя, как дрожат лопнувшие струны.
-Как удалось заарканить такого мужика? Я думала, такое только в кино бывает. Помнишь «Красотку»? Ты чего?
Наташа беззвучно плакала в подушку.
-Эй, ты чего там?
Зинка испуганно приподнялась, пытаясь в темноте увидеть Наташу. Та тяжело содрогалась под одеялом. Когда ошалевшая Зинка неуверенно подошла, Наташа резко отбросила его и села.
-Не подходи ко мне!
-Да ты что, Наташка?
Зинка хотела сесть рядом, но Наташа оттолкнула ее.
-Не подходи ко мне, иначе я убью тебя раньше, чем твой Серега!
Зинка отступила, прижимая руки ко рту.
-Все из-за таких, как ты. – Наташа говорила прерывистым голосом, торопливо вытирая поток слез то руками, то подолом рубашки. – Я слишком долго мучилась… «Захомутала»… «Заарканила»… И мама… Если бы я меньше обращала внимания на вас! Если бы я не слушала вас всех! А я слишком устала! Я хотела побыть только с ним! Андрей даже перекупил три путевки в этот отель, чтобы рядом было меньше народу! Он не соглашался, это я уговорила его не брать охрану. Телохранители не давали шагу ступить самой, он оставил их в деревне за лесом… А теперь я никогда не увижу его… Не подходи!
Зинка крепко схватила ее за плечи
-Не подходи! – Обессилев, Наташа упала на спину, пепельные волосы яростно метались по подушке.
Зинка бросилась в ванную.
Плеснула в разгоряченное лицо холодной водой и вновь сжала ее плечи.
-Тихо…тихо! Тихо…тихо! Мне драться нельзя… я раненая…Вот так… вот так…
Они долго плакали, обнявшись.
-Прости меня… -Зинка говорила чуть слышно, сквозь слезы. – Прости дуру...
В глубине большого дома царила безмолвная пустота.
И также пусто было в сердце, когда Наташа услышала далеко внизу нестройный аккорд старого клавесина.

Мобильник казался непривычно тяжелым от волнения – этой минуты Ли ждал слишком долго. Он нажал кнопку вызова.
Аникеев ждал молча. Бинты все еще стягивали лоб, но трость в сильной руке уже не дрожала. Нацеленный на Ли взгляд был не просто властным, он имел мощную силу направленного в упор черного дула. Не верилось, что всего несколько дней назад в нем была только безумная боль.
Ли невольно отвел глаза, прижимая трубку к уху. Телефон Чана не отвечал.
Он вспомнил бешеный взгляд Павлова. Вот на кого было страшно смотреть. В сущности, в чем он виноват, тот русский? Его прорыв к пропавшей жене был чистым безумием. Но Ли вполне понимал и разделял это безумие. И вот теперь он вынужден использовать силу этого страстного рывка, как Чан когда-то использовал силу его любви к Медее. Он ведь сам провел тогда Чана во дворец, надеясь как-то пристроить.
Они были самой счастливой и самой скандальной парой на всем континенте – африканка и китаец. Ли не до конца разобрался в сложных законах и религиозных традициях немногочисленного народа, во главе которого стоял клан рода Медеи. Он знал лишь, что сияющее крупными звездами черное небо в ту ночь было меньше бездны одиночества в ее глазах. Она еще не была царицей, но закон безбрачия уже довлел над нею.
«Никто не смеет прикоснуться ко мне», -удивленно сказала она незнакомцу, возникшему перед нею в роскошной ванной комнате, размером с рисовое поле. Комната утопала в огнях и благовониях, а сама ванна из чистого золота, украшенная алмазами, была слишком велика для нее. Ли просто протянул руки, и она легко скользнула в его объятия, удивляясь тому, что не боится. Позже он много раз удивлял ее и больше всего тем, что знал язык ее маленького народа (с пятнадцати лет Ли знал о ней все).
Медея придумала для него должность, что-то вроде личного секретаря. Они попрали все законы, не нарушая их.
В изгнании Ли почти забыл ее лицо. Но помнил, что сказочная красота Медеи затмевала блеск драгоценных камней на каждом пальце ее черной ножки.
Утрата фамильной реликвии была несмываемым позором для нее.
Он не знал, поверила ли Медея в его вину, но чувствовал сердцем, что страдала она не меньше, чем он. След слезы на твердой черной щеке и черная горечь огромных горячих глаз наполняли его героиновый бред, когда Чан силой удерживал его от последнего шага. Но однажды Ли очнулся не на улице, а в апартаментах закрытой лечебницы, где к нему относились, как к самому дорогому клиенту. Доктор не мог объяснить, кто оплатил лечение, он и сам не знал тайного покровителя бедного китайца.
Из клиники Ли вышел здоровым и полным страшной решимости найти диадему Медеи и вернуться в Джибути. Невыносимая тяжесть разлуки и напраслины по-прежнему давила к земле, но теперь у него появилась цель.

Кофейная чашка тонко звякнула о блюдце.
Том испуганно посмотрел в зеркало, настолько оглушительным показался ему этот звук. Взглянуть на Лину прямо он не смел, а ее отражение было бесстрастным. Однако он успел заметить, что она продолжает смотреть на него, не мигая.
Том чувствовал, как мечутся его глаза в панике, но не мог произнести ни звука. Боялся голосом выдать смятение. Ему казалось, что он сорвется на фальцет, если откроет рот.
Боковым зрением он видел ее четкий профиль, на фоне белого шелка круглой подушки, которую она всегда клала за спину во время первого завтрака. Видел утреннюю свежесть ее кожи, утреннюю нежность, не потревоженную обычными заботами. Она любила утренний кофе, это было ее время. Это было и его время, именно этими минутами он особенно дорожил.
Сейчас все казалось отравленным. Что он сделал вчера? Зачем?
В изголовье кровати стояла напольная лампа с круглым кружевным абажуром, а за нею возвышался белый комод с резной верхней полкой. Между комодом и окном оставалось узкое пространство. Том вдруг понял, что помимо воли стремится взглядом к этому месту. Ему мучительно хотелось забиться в этот угол, чтобы спрятаться от внимательных глаз Лины.
Он неловко потянулся за кофейником, но облил непослушные пальцы и сразу же вскочил с явным облегчением, хоть и морщась от боли. Бежать! Более благовидного предлога не придумать.
Когда он пулей выскочил из спальни, Лина медленно провела по волосам щеткой. Рассеянно массируя густые спутанные пряди, она долго смотрела на захлопнувшуюся дверь.
Что это такое?
Что с ним?
Она взглянула на льняную салфетку, на которой расплылось безобразное пятно от кофе.
Что это было?
Том болел всю эту неделю, не на шутку пугая ее бледностью, но сегодня… Это какое-то особое нездоровье.
Вчера он спал, когда она, измученная и опустошенная, скользнула под одеяло. Вчера она обрадовалась, что он уже спал, она даже боялась разбудить его, боялась разговоров, расспросов, его глаз, своих слов, быть может, непоправимых. Но! Это было вчера. Было и было. Вчера! А сегодня Лина очень ясно поняла – он не мог уснуть, не убедившись в том, что она дома и что с нею все в порядке. Даже если он был накануне вечером в парке, он не мог уснуть, не дождавшись ее. Наоборот, если он вечером выходил из дома, он должен был броситься к ней, а не от  нее. Как ей относиться к утренней суматохе с торопливой сервировкой завтрака, с опрокинутым сливочником и разлитым кофе?
Лина встала, отбросив щетку. Пушистый ворс приятно ласкал босые ступни. Ей всегда нравились тяжелые массивные ковры.  А в этом доме, пронизанном заботой Тома о ней, ей нравилось все. Она всегда любила себя и свои прихоти, всегда умела устроить по своему вкусу не только быт, но любые жизненные обстоятельства. Но только здесь она с удивлением обнаружила, что никогда не знала простой заботы о себе. С легкостью разрешая вопросы глобального характера, небрежно манипулируя судьбами сильных мужчин, Лина вдруг поняла, что давно лишила себя права на слабость. Том вернул ей это право.
Игра, однако, затянулась. Что-то вышло из-под ее контроля.
Лина смотрела на закрытую дверь, прислушиваясь к звукам внизу. Хозяйственная активность Тома не могла не насторожить. Он был совой, просыпался и поднимался с трудом, любил поваляться после завтрака с журналом. Что же с ним, в конце концов?
…Она шла по дому рысьей поступью. Босые ступни неслышно скользили по лестнице. Глаза зорко цеплялись за каждую мелочь.
Обгоревший нижний холл по-прежнему выглядел убого и жалко. Мятые газеты и почерневший лак на паркете угнетали, навевая тяжелые мысли. Ее попытки навести порядок ни к чему не привели, а беспокоить Тома во время болезни она попросту боялась, он был так плох, смотрел такими больными глазами, что у нее сердце сжималось.
Том сидел в любимом кресле у камина, зачем-то шуруя каминной кочергой в холодных углях. Изображал занятость? По его спине, по сжавшимся плечам Лина видела – произошло непоправимое, он на грани срыва, он сам не свой.
Прижавшись к стене, Лина стояла на лестнице. «Что же ты натворил, малыш?» Она должна это понять сейчас же, немедленно. Ее взгляд порхал по сторонам с кажущейся непринужденностью. На самом же деле Лина жадно ощупывала глазами пространство вокруг, изучая его заново, проникаясь им и проникая в него.
Его грязные кроссовки брошены посреди холла. Да, он был в парке. Но больше никаких признаков минувшего волнения. Разве что его милое испуганное лицо со следами ночной муки и виноватыми глазами.
Метр за метром Лина мысленно ощупывала пол, стены, лестницу, закрытые газетами окна. Ее взгляд мельком зацепился за компактный огнетушитель, закрепленный у входной двери, и скользнул дальше. Но тут же вернулся назад. Напряженный мозг мгновенно вычислил странное несоответствие, на которое раньше она не обратила внимания. Этот огнетушитель висел здесь всегда. Цепкая зрительная память подсказала именно это слово – всегда. Возможно, еще до ее появления здесь. Но в день пожара Том помчался за ним куда-то вверх. Он так и сказал: «Я за огнетушителем». Во внезапном, почти мгновенном, возникновении пожара ей уже тогда почудилось что-то неестественное, но задуматься над этим не было причины и не было времени.
Ему была нужна паника! Зачем?
Ему нужно было увидеть, как она поведет себя во время пожара! Зачем?
Лина вернулась взглядом к его кроссовкам. Они брошены вовсе не посреди холла, а ближе к стеллажу с книгами. Лина похолодела, мысленно прочертив траекторию шагов Тома исходя из положения обуви. Он будто на бегу скинул кроссовки, и линия его движения определялось в направлении клавесина, зажатого между двумя высокими стеллажами.
Словно почувствовав ее присутствие, Том зябко поежился и отбросил кочергу. Оглянувшись, он увидел Лину, стоящую на лестнице в белой прозрачной сорочке, словно привидение. Ее неподвижное лицо было обращено вверх. В мрачном взгляде, прикованном к комнате Натали, Том прочел приговор.

*
Землянка была крошечной, но вполне удобной. Рядом с заброшенным, полуразвалившимся флигелем таилось небольшое углубление, когда-то служившее хозяйственным нуждам. Деревянные стены покрылись кое-где мхом, в щелях прогнившей обшивки торчали иссохшие корни. Павлов несколько раз чиркался об них незажившей раной на лице. Его знобило и днем и ночью, шрам тянул левое веко, заставляя что-то дергаться в глубине глаза. Сам глаз постоянно заволакивало туманом, а порез, не заживая и не затягиваясь, мок, источая желтую слизь. Однако ни боль, ни, ставший привычным, голод ни напрягали его так, как тупое, непробиваемое непонимание того, что происходило за высокой кирпичной стеной.
Наблюдая за домом, он видел всего одну женщину. Она медленно прогуливалась по темной от нависающих деревьев аллее, забирала почту из прозрачного ящика или молоко со скамьи у вечно запертых ворот. В доме не чувствовалось никакого движения, ничто не обнаруживало в нем присутствия других людей. Залепленные бумагами окна нижнего этажа были слепы, как и белые глазницы опущенных жалюзи наверху. Палов терялся. Он был готов увидеть вооруженную охрану, какую-то неприступную крепость, но не мирный особнячок, по-буржуйски ухоженный и аккуратный и по-буржуйски изолированный ото всего мира. Как это у них говорится: «Мой дом – моя крепость».
Он не понимал. Похищение жены Аникеева, в которое умудрилась влопаться его Зинка, предполагало крутой антураж –перестрелку или погоню на иномарках. Но никак не сонную благодать и деревенское спокойствие. Дачники на уик-энде, блин.
Ждать. Оставалось только ждать.
Что-то должно произойти в этой богадельне. Как-то они будут действовать. За жратвой, в конце концов, куда-то пойдут или поедут.
Павлов ворочался в землянке, скрипя зубами от зверской боли и от злобной тревоги. После нескольких дней и ночей наблюдения он решил, что особняк всего лишь перевалочный пункт. Рано или поздно банкиршу и Зинку будут куда-то переправлять. Вот тогда-то…
Ждать!
Однако, силы таяли не то, что с каждым днем, но с каждым часом. Боль просачивалась сквозь раненую щеку глубоко внутрь. Уже ломило верхнюю челюсть, и в затылке что-то тяжело ухало. Уже и правый глаз мутился, слезясь соплями. Держа на прицеле вход, Павлов понимал, что еще несколько дней, и он попросту не сможет достать Зинку, хотя в армии был первоклассным стрелком, и на охоте, куда изредка выбирался с мужиками, ни разу не промазал.
Кроме бабы в доме был еще молодой мужик. Иногда он прогуливался с нею, и Павлов диву давался – что за странные отношения. Баба крепко держала его под руку, будто не позволяя приближаться к воротам. Иногда их прогулка по парку затягивалась. Мужик тянул ее то к гаражу, то к цветнику, то к белому дивану на цепях, который покачивался под навесом. Поведение бабы вполне походило на злость хозяина породистой разрезвившейся собаки – и не прогонишь, и домой никак не загонишь. Павлов мог бы слить их без труда, но за ними возвышался дом-крепость. Что там? А если он спугнет существующую все-таки охрану?
Однажды Павлов решился на ночной демарш. С большим трудом он преодолел кирпичную ограду и затаился среди деревьев. Медленно, по-пластунски приблизился к дому. Светилось всего одно окно на втором этаже. Береза с этой стороны была старой и развесистой, с мощным стволом и крепкими сучковатыми ветвями. Он взбирался вверх очень долго, планируя каждое движение. Открывшаяся ему картина поразила его. На широкой кровати под белым балдахином спокойно полеживал тот самый мужик, лениво листая цветной журнал. У туалетного столика баба пилила ногти, поглядывая на себя в зеркало. Они разговаривали, потягивая вино из высоких стаканов. Или из бокалов. Или не вино, а какой-нибудь пунш или грог. Картинка была чисто буржуйской, на Павлова прямо-таки пахнуло сытостью. В углу стрекотал телевизор, но они не обращали на него внимания. Мягкий ковер на полу, мягкий свет ламп. Ни дать ни взять – семейный вечер после работы. Только от чего им отдыхать-то? Он и сам любил поваляться на тахте вечерком после ужина, потягивая портвешок и поглаживая Зинку, как кошку. Но на свое винцо он честно зарабатывал, а эти на что пьют? Сидят в конуре целыми днями. Наследство пропивают? Зажиточная немчура, ничего не скажешь.
Павлов взглянул на круглый циферблат. Цифры давно исчезли, мигало и мигало «ok, ok, ok». Расстояние сократилось до критической точки. Банкирша находилась рядом, но была недосягаемой, как первая леди. Знаем мы таких ледей. Утрахала банкира, тот и рад стараться. Ищи теперь ее! А Зинка причем? А он? Иногда сквозь боль и дурноту, как сквозь похмелье, просачивалась тихая обида – зачем это все ему? Вид сладкой парочки за окном всколыхнул что-то слезливое и тухлое, на что он не имел права. Заныло сердце: пусть не трехэтажные хоромы, но разве плохо нам было? Как могла ты, Зинка, так со мной… Разве не для тебя я вкалывал, как вол…
Вдруг женщина встала и подошла к окну, пытливо вглядываясь в ночь. Павлов испугался, что она задернет штору. Но нет, стоит неподвижно. Думает. О чем она может думать? На ее лице играли ночные тени. Павлов чуть подался вперед. Сочная, зрелая красота. Павлову никогда не нравились такие лица. Своей плакатной правильностью оно словно подчеркивало принадлежность дамы к миру умных и культурных. Но Павлов знал о бабах все. Знал, что все они одинаковы. Одинаково хотят жрать и трахаться, а красивая оболочка – туфта, фуфло. Зинка как-то ради прикола затащила его в «Русский мех», где песцовая шуба мгновенно превратила ее в леди, которая не может иметь ничего общего со штукатурщицей из СМУ. Зинка не знала, что Павлов втихую откладывал деньги на шубу, и если бы не Мишаня…
Женщина по ту сторону окна выглядела роскошно. Тонкая сорочка на точеных плечах, в ушах что-то сверкает. Наверное, пахнет дорогими духами. Но что-то в ее лице выламывалось из образа аристократки. Глаза! Такие глаза могли принадлежать только бандитке. И не просто бандитке, а именно атаманше. Павлов скрипнул зубами. «Ох, я бы тебя сделал…»
Больше всего Павлов боялся, что Зинку давно убили. И если это так, он должен был в этом убедиться и уж тогда точно порешить этих дворян. Потому что право казнить Зинку было только у него. Он должен во всем разобраться сам, иначе зачем эти недели мучительных скитаний, оголтелой тряски через границу в морозильной камере со свиными тушами, в мусоровозе, в кузове со стекловатой?
Аристократка резко обернулась, взмахнув пышными волосами. От неожиданности Павлов дернул головой.  Березовый сучок впился в разодранную щеку. Ему показалось, что в него вонзили тысячу ножей. Схватившись за щеку, Павлов полетел вниз, ломая ветви и стиснув зубы, чтобы не завыть от боли. Он распластался на земле, сжимая  пистолет, готовый и к обороне, и к атаке.
Его не услышали. Отлежавшись, он тихо сел. Врешь, не уйдешь. Не так падали. Он пополз от дома. У него было всего шесть патронов, причем один предназначался  ему самому. Значит, пять. Из них два – сладкой парочке. Зинке, стало быть, три. Арифметика простая и жизненная.

Чан нажал кнопку отбоя и убрал мобильник. Затем достал из недр дорожных лохмотьев яблоко, о котором думал с самого обеда. Обед, в свою очередь, состоял из такого же мятого яблока и черствого куска хлеба.
Он вгрызался в вялую мякоть так, будто это был его последний ужин. Консервы он съел давно. Оставалось несколько сухарей и две сигареты. На завтра. А что будет потом, Чан не представлял. Надежды на то, что Ли отвяжется, не было.
Ему было наплевать на русских. И на миллионера, и на этого грузчика, и на их пропавших жен. Ему было наплевать на всех русских вместе взятых, и на эту чертову диадему, которую он сбагрил за горсть орехов и пачку сигарет. Единственное, чего он хотел – уйти от Ли. «Упустишь русского – убью», -сказал брат, и Чан знал, что так оно и будет. Сейчас, когда он сообщил ему свои координаты, стало чуть легче. Ему не надо было никакого вознаграждения. Наградой была бы свобода от Ли. От его длинных рук. Пусть тешится своей черной блажью, пусть ищет проклятую диадему, лишь бы оставил его в покое.
Чан съел яблоко до последнего зернышка и свернулся в спальном мешке, который всегда таскал за собой.
Знал бы, что в диадеме алмазы, не скулил бы сейчас от голода.
Холодная ночь склонила над ним еловые объятья, но сон не шел.
…Ли всегда был чокнутым. «Блаженным», -говорила мать. Он увидел черную красавицу в телевизоре, когда работал официантом в ресторане отца. Они все там работали без отдыха, шустрые мальчики-погодки, девять наследников отцовских капиталов. Отец был нешуточно богат, но заставлял детей работать с раннего детства. Когда он объединил сеть мелких экспресс-кафе в один большой ресторан, жить стало совсем невмоготу. Угождая клиентам, отец не видел в сыновьях детей. Сам трудоголик, он не давал мальчикам ни минуты на игры и учебу. Братья росли неграмотными и злобными. Лишь Ли где-то выучился читать и частенько пропадал с книжкой в бесчисленных кладовках и складах, за что постоянно получал от отца взбучку.
Увидев Медею – тогда она еще не была царицей – Ли будто помешался. Мечтательный пятнадцатилетний подросток потерял покой навсегда. Что-то было в его страсти такое, что не позволяло смеяться над ним. Не только не смеялись, но боялись даже шутить, даже упоминать о его любви. Однажды отец попытался воздействовать на сына плетью, но долго об этом жалел. Никто не знал, как Ли объяснялся с ним, закрывшись в пустом баре ночью, но после этого отец притих и отстал от старшего сына, махнув на него рукой. Спустя четыре года мать, бессловесная ласковая тень, единственная радость их жизни, потихоньку отдала Ли часть отцовских денег, молча благословив сына в дорогу.
Никто не знал, как он оказался в Африке, как смог добиться любви своей богини. Отец отправил Чана за ним, когда их лица стали мелькать по телевизору. Найти брата было не трудно, но лучше бы этого не случилось. Чан и слова-то такого не знал – диадема. И не подумал даже, что из-за нее рабы волочат брата на площадь к позорному столбу. Стражники все, как один показывали на Ли. А он так и не назвал Чана, зная, что младший брат будет немедленно казнен. Медея не позволила засечь Ли до смерти, но предотвратить изгнание не могла.
В Европе Чан умудрился снова прибиться к Ли, который глушил тоску в гибельном героиновом забвении. Ли перестал гнать его прочь после того, как Чан спас ему жизнь, вытащив из пьяной драки.
Они были самой невероятной парой – китаец и африканка. Глубину былого счастья и глубину нынешнего страдания Ли невозможно было передать, но Чан ее чувствовал. Кроме того, он знал глубину его гнева, поэтому подчинялся беспрекословно, следуя за русским невидимой тенью.
…Спальный мешок был тесным. Чан ворочался в своем мешке, мечтая хотя бы во сне забыть черные прорези глаз брата.
«Упустишь русского – убью».
Уснуть ему не удалось. А на рассвете, когда лицо Ли стало, наконец, расплываться, его кто-то окликнул и слегка толкнул. Продрав глаза, Чан увидел вокруг себя страшные лица в черных масках. Дрожа уже не от холода, он кивнул в сторону развалин и прикрытой ветвями землянки.

Наташа в панике цеплялась за спинку кровати, за стул, за Зинку. Она сопротивлялась изо всех сил, упираясь и скользя по стене руками, но Том упорно волочил ее к двери. В пылу борьбы оба раскраснелись и тяжело дышали. Растрепавшиеся волосы закрывали взмокшее лицо и мешали ей видеть. Оба боялись шума, потасовка была безмолвной, и от того еще более напряженной. Когда загремел упавший столик и загрохотал отскочивший к стене поднос с завтраком, они на миг замерли и одновременно повернулись к двери.
Именно в этот момент Зинка ударила Тома по затылку тяжелым графином, откатившимся при падении к ее ногам. Удивленно охнув, Том осел по стене, и помедлив мгновение, упал лицом вниз.
-Ты с ума сошла! – Наташа бросилась к нему.
-Это ты сошла с ума! – Зинка злобно смотрела на то, как Наташа хлопает Тома по щекам. – То лялякаешь, то в драку кидаешься. Чего ты набросилась? Чего он хотел? Чего он в окно тыкал?
Наташа подняла лицо. В распахнутых серых глазах ширился смертельный ужас.
-Он хотел спрятать нас.
-Ну и что? – Зинка не понимала, о чем они только что бурно спорили. – Сама говорила, подчиняться во всем!
-Зина, Зиночка, он все-таки включил сигнал!
Зинка так и подскочила, опять схватив кувшин.
-Что теперь будет? Нам-то, нам-то что делать?
-В том-то и дело, что ничего делать нельзя! Андрей много раз говорил, что надо только ждать. Без малейших инициатив!
-А он? А ты? А я? – Свистящий шепот Зинки резал уши.
-А он, -Наташа вновь принялась растирать щеки Тома, -вздумал прятать нас в какой-то дальней комнате!
-Ну и что?! – Зинка села рядом, заглядывая ей в лицо. –Ему же видней!
-Нет! – Наташа отбросила спутанные волосы за спину. – Нельзя допускать никаких маневров. Андрей говорил – только ждать.
Вдруг она отпрянула от Тома, изменившись в лице. Его голова опять стукнулась об пол, и он протяжно застонал.
Зинка смотрела испуганно.
-Ну?!
Наташа тяжело откинулась к стене.
-Ну?! – Зинка трясла ее за плечи.
-Он сказал, -медленно проговорила Наташа, -что должен спрятать нас… от нее…
-От нее?
-От нее…
-Ну?!
Наташа странно смотрела перед собой.
-Значит, их всего двое? – Не унималась Зинка.
В самом деле, они ни разу, как ни старались, не слышали ни топота на лестнице, ни звуков машин на улице. Зинка говорила, что вокруг тихо, как в колодце.
-Он сказал, от нее… -Как в бреду повторяла Наташа.
-Да говори же ты, стерва! – Зинка замахнулась кувшином, теряя терпение. – Что это значит?
-Это значит, Зинуля, что нам отсюда не выбраться.
Зинка испуганно прижала графин к груди.
-Почему?
-Потому что, это не похищение…
-А что же это? – Зинка смотрела на нее, как на сумасшедшую.
-Это – конец.
Наташа равнодушно повернула  лицо к Тому, который чуть шевельнулся и застонал, поднимаясь. Зинка шарахнулась от него к Наташе, но та сидела с безучастным видом, прямая и очень бледная.
-Что же вы делаете? – Том сжимал виски. – Я ведь хочу обезопасить вас.
-Помолчите. – Холодно произнесла Наташа.
Том и Зинка взглянули на нее с невольным удивлением. Голос был странным и прозвучал он будто с другой планеты. Зинке показалось, что перед нею незнакомая женщина.
-Подумайте лучше о своей безопасности. – Наташа перевела на него отсутствующий взгляд. – Если вы не сделаете этого, то вас не пощадит ни Аникеев, ни эта женщина, которая руководит вами.
Том молчал, шокированный ее словами.
-Почему именно сегодня вы решили спрятать нас? – Наташа всегда говорила по-английски преувеличенно четко, сохранив школьную привычку стараться во всем, но сейчас ее артикуляция была болезненно слабой, она говорила будто через силу.
Том опустил гудящую голову. Как он мог объяснить ей, что накануне вечером шевельнулась в темном окне береза – наклонилась толстая ветвь. На миг окно стало другим, он увидел это вскользь, ему вполне могло показаться. Но утром на примятой траве он обнаружил под этим окном осыпавшиеся листья и несколько сломанных сучьев. И – слабый след на давно нестриженном газоне, словно кто-то полз от дома в дальний угол парка. Двух неуверенных свидетельств непонятной активности вокруг дома хватило, чтобы он всерьез запаниковал.
-Я не могу точно сказать… Но мне кажется, что вчера что-то происходило рядом. Впервые за две недели с момента запуска часового механизма.
-И сегодня вы ждете продолжения?
-Это подсказывает простая логика. Если, конечно, работает маяк.
-Пусть логика подскажет вам, что я должна увидеться с вашей напарницей.
Том опешил.
-Зачем?
Зинка грызла ногти, глядя на них поочередно и мучительно пытаясь понять, о чем они говорят.
-Это – единственная возможность как-то изменить ход событий. – Наташа тщательно подбирала слова. – Поведение наших похитителей не поддается никакой логике. Вместо одного – два заложника. Вместо согласованных действий – мапулирование вами. Вас использовали, и вы это знаете.
-Я это знаю! – Нетерпеливо перебил Том, растирая ушибленный затылок и с опаской поглядывая на Зинку. – Поэтому и хочу вас спрятать.
Наташа холодно улыбнулась одними губами.
-Это пустая и опасная затея. Мне от нее никуда не спрятаться.
Наташа смотрела на него так долго, что Том закрыл глаза. Тень страшной догадки исказила его лицо.
-Перед Богом и перед людьми мне нет прощенья. – Услышал он ее глухой, усталый голос. – Но я не хочу, чтобы из-за меня пострадали вы и Зина. Вряд ли я смогу убедить ее в чем-либо. Но, возможно, что-то прояснится для вас.
«Лина! Лина!»
-И для нее, -продолжала Наташа. – Она ведь не знает, что маяк работает.
…Эти две недели тянулись томительно долго во взаимных подозрениях, в мучительных метаниях от надежды к отчаянию. После запуска сигнала Том заболел уже по-настоящему. Депрессия скрутила его так, что он мог только лежать безвольным куском мяса, изводя себя чувством собственной вины, которое множилось, обретая новые оттенки. С Линой они почти не разговаривали, но она тянулась к нему глазами, и Том мог поклясться, что в них уже не было пренебрежительного высокомерия.
Две недели он находился, будто в другом измерении, дышал другим воздухом. Сегодня утром он был почти счастлив, почувствовав близость перемен, попросту боясь сойти с ума от нечеловеческого напряжения.
Все еще сопротивляясь тому, что он прочел о Лине в глазах Натали, Том достал из кармана мятый обрывок газеты, который подобрал в парке две недели назад.
-Вы все предоставили сделать Аникееву. Вы слепо доверяете ему… -Он едва не добавил – как я доверял Лине. – Но вот взгляните… Я не могу понять этого…
Наташа протянула руку, но Том тут же отодвинулся, пряча глаза.
-В этом все ваши проблемы. – Она смотрела почти жалостливо. – Вы не доверяете самому себе, поэтому и позволили втянуть себя в сомнительное предприятие. Поэтому и мечетесь, не зная, на что решиться. Что там у вас? Обращение Аникеева к похитителям? Его гарантии и обещания?
-Если бы так. Именно этого следовало ждать, полагаясь на логику. Но это…
Том не отдавал и не убирал газету. Он знал, что выглядит сейчас жалко. Больше всего он боялся, что опять начнется приступ неконтролируемой зевоты.
Вдруг Зинка выхватила из его рук мятый листок и бросила его Наташе. Том вздрогнул, возмущенно вспыхнув, но она опять замахнулась на него графином.
Наташа прочитала, и бледное лицо ее стало серым. Она закрыла помертвевшие глаза и вновь откинулась к стене. Из-под сомкнутых ресниц по щеке скользнула слеза.
Том боялся потревожить Наташу. Зинка подобрала выпавший из ее рук лист и бессмысленно смотрела в него, ни в силах разобрать ни слова.
Наконец Наташа приоткрыла глаза, в которых не осталось ни капли живости. Зинка прижала к себе графин, и заморгала часто, как перед слезами. Такие глаза она видела у лежачих стариков, когда подрабатывала санитаркой в инфекционке.
-Когда вышла газета? – Ее тусклый голос был едва слышим.
-Давно. До запуска сигнала, -осторожно, словно боясь причинить ей еще большую боль, ответил Том и сразу же понял, что именно это обстоятельство для нее особенно важно. – Других контактов с Аникеевым не было.
Наташа словно забыла обо всем и спала наяву.
-Что заставило его сделать такое заявление? -Также осторожно спросил Том. –Вы можете как-то объяснить, что это?
 Наташа пожала плечами, словно удивляясь наивности вопроса. Она вытерла ладонями слезы и помолчала еще немного, восстанавливая дыхание.
-Это – политическое самоубийство. -Наконец заговорила Наташа, показывая на газетный лист. – Я не знаю, кто такой Спарлинг и чем он занимается. Но я хорошо знаю Аникеева и его отношение к подобным делам. Это – акт самопожертвования.
Она закрыла лицо руками. Сквозь пальцы вновь заструились слезы.
Втянув голову в плечи, Том округлил непонимающие глаза.
-Самопожертвование? Но ради чего?
Том не сразу услышал ее голос из-под прижатых к лицу ладоней:
-Не ради чего, а ради кого. По сути, это – охранная грамота моего похитителя. Вернее, похитительницы.
«Она сошла с ума!»
-Не смотрите на меня, как на сумасшедшую. – Слабо улыбнулась Наташа сквозь слезы. – Призовите на помощь всю свою логику, и вы поймете, что Аникеев никогда, -она вновь подняла газетный лист, -никогда не допустит никаких разоблачений. Он взял на себя всю ответственность. И если он и впрямь пришел сюда, то отнюдь не за мной.
Том в отчаянии смотрел на ее тонкую руку с мятым обрывком, который она держала у его лица, как аргумент.
-Я ничего не понимаю… -Том цеплялся за последнюю соломинку, презирая себя за это.
Наташа скомкала газету и далеко отбросила ее. Описав медленную дугу в воздухе, бумажный комок упал на широкий подоконник, затем бесшумно скатился на пол.
-Понимаете. Не хотите понимать, но понимаете. – Ее взгляд был прикован к мятому обрывку под окном. – Это – объяснение в любви.

Их единственная встреча стала началом долгого ожидания долгой муки. Трагический финал ее странной любви был предопределен, когда рядом с ее отражением в зеркале, будто ниоткуда возникло прекрасное лицо той женщины.
 Это было накануне свадьбы. Уже был назначен день регистрации, разосланы приглашения, оплачен ужин в дорогом ресторане, а Наташа все не могла решить, что лучше – длинная или короткая фата. Вообще, она спокойно, почти равнодушно относилась к своей красоте. Восхищенные взгляды мужчин смущали, но не волновали ее, но в день свадьбы ей хотелось быть красивой.
Переезд в новый дом откладывался под различными предлогами. Даже если и хотелось Наташе стать полноценной хозяйкой, она не торопила события, помня свое зыбкое положение. По большому счету ей было все равно, где жить с Андреем. Лишь бы рядом.
Золотую спальню Наташа обходила стороной, боясь остаться в ней даже на минуту. Королевское убранство подавляло ее, бесчисленные каскады роскошных золотых шелков и кружев угнетающе действовали на неискушенное воображение девушки. Кричащее эго некогда царившей здесь женщины осталось в зеркалах и дорогих украшениях, в тонких экзотических ароматах, дурманящих и пугающе стойких, будто дух прежней хозяйки ревностно оберегал покой ее владений.
Наташа зашла сюда лишь однажды – примерить фату, потому что только здесь она могла увидеть себя со всех сторон. Стоя перед вертящимся раздвижным зеркалом в позолоченной оправе с подсветкой, Наташа терпеливо меняла варианты свадебного наряда. Она то распускала волосы по обнаженным плечам, чуть прикрывая их короткой вуалью, то собирала их вверх под пышные многоярусные волны. Увидев в зеркале рядом со своим отражение женщину, Наташа застыла с поднятыми к белому веночку руками. Она вспыхнула до корней волос, узнав ее. Сердце заметалось, забилось горячим смущением, невыносимым чувством вины. Женщина молчала, и бессвязный лепет растаял на губах Наташи. Она опустилась на краешек кресла и теребила кружевной веночек, не поднимая глаз. Слова были бессильны и бессмысленны. Она любила Андрея, она не могла жить без него, но нависшее над нею грозное молчание обозначило суть происходящего – свое счастье ей придется строить на обломках разрушенной жизни этой женщины. Забрав свое обручальное кольцо из перламутровой коробочки на туалетном столике, женщина также молча вышла, придавив и раздавив Наташу взглядом. Невнятное обещание, которая юная невеста прочла в ее глазах, перешло в бесконечное предчувствие бесконечного страдания.
Такой здесь и застала ее вечером мама – заледеневшей и испуганной. Кресло было заткано золотом, замысловатые и загадочные грани тонкого орнамента чуть посверкивали в полумраке, придавая ему сходство с царским троном. Свернувшаяся в нем Наташа казалась маленьким котенком, потерявшимся и озябшим.
Нина Петровна взглянула и заплакала.
Накануне свадьбы она предприняла еще одну отчаянную попытку убедить дочь отказаться от своего безумного замужества. Она пришла в боевом настроении, готовая к решающей схватке, но, увидев Наташу, сжавшуюся в комочек, вмиг утратила агрессивность. В тот раз она не кричала, не топала ногами. Она не сыпала обычными оскорблениями, звучавшими в ее устах, как что-то инородное, не свойственное ей, тихой, не очень здоровой женщине, единственная радость и счастье которой была дочка, девочка. Тата, Ташунька, ласковое солнышко, ясное личико, умненькие глазки. «Потаскуха… Ссыкуха…» -хрипела мать почерневшими губами, и сморщенное лицо ее кривилось от боли. Любила, берегла, заплетала косичку. Вязала крючком кружева к ночнушке, носовые платочки раскладывала по кармашкам, воспитывала чистоплотность. Учила любить книги, любить красивое. Да разве посмела бы хлопать по щекам, могла бы разве выговаривать такие слова, если бы не Аникеев?
В тот раз она тихо обошла необъятную спальню и увидела все. Нина Петровна увидела не просто роскошь и деньги, но семейное гнездо, устроенное с величайшей нежностью и любовью. Любви, пожалуй, было больше, чем денег. Бывшая владелица этого великолепия очень любила себя. Но, балуя самое себя, она ублажала не столько тело, сколько душу. Основным из ее капризов было желание постоянно видеть его лицо. Из многочисленных рамок на стенах и столах смотрел Аникеев – веселый, серьезный, молодой, седой, загорелый, деловой, задумчивый, за рулем открытой машины, на водных лыжах, у микрофона, у бассейна, у костра… Даже напротив золотой кровати висел огромный портрет. Его, не ее. Женщина, которую выжила отсюда дочь Нины Петровны, не просто любила. Она жить не могла без его лица.
Тяжело опустившись в такое же шелковое кресло-трон напротив Наташи, мать заговорила, вытирая платком лицо:
-Смотри, доча, есть ли тебе здесь место? Не знаешь сама, почему он в новый дом тебя не ведет? Расстаться не может с настоящей своей жизнью. Смотри, доча, сколько портретов его повсюду. Она дышать без него не могла. Подумай сама, кто ты здесь? Птичка в клетке. С тобой – играть, а жить – с ней. Не бросит он ее, таких не бросают. Из-за таких войны случаются. Пойдем, Тата, пойдем. Дай им жить. У него дочь старше тебя, кто ты ей будешь? Мачеха? Через двадцать лет ему семьдесят с гаком стукнет, а тебе и сорока не будет. Самый расцвет. Деду твоему шестьдесят четыре, а он уже восемнадцать лет дедушка. Ты все смешала, Тата, все запутала. Будут у тебя мужики, мимо тебя счастье не пройдет. Пойдем, Ташуня, дай людям покою и сама успокойся.
Она говорила и говорила, баюкая дочь словами, словами, словами. Наташа плакала от того, что мать была права во всем. Но не ушла.
На следующий день состоялась невеселая ее свадьба. И именно со следующего дня Наташа начала панически бояться зеркал.

-Теперь, когда вы все знаете, вы должны забрать часы.
Том не мог глубоко вздохнуть, боясь потревожить острую боль в сердце после ее рассказа. Наташа видела, что он плохо ее слышит, но она должна была достучаться до него.
-Вы должны забрать часы. – Мягко, но настойчиво повторяла она. –Если начнется штурм, она сразу же воспользуется ими.
Взгляд Тома вернулся к ней издалека.
-Зачем?
-В браслет вмонтировано мощное взрывное устройство. – Наташа говорила торопливо, боясь, что он опять перестанет слышать ее. – Я не знаю, как оно приводится в действие. Андрей только предупредил, что часы надо беречь от ударов, постоянно напоминал об этом. Он говорил, что браслет – на самый крайний случай. Наверное, был уверен, что такой случай не наступит…
Крик испуганной Зинки, через которую Том буквально перепрыгнул, и оглушительный звук выстрела с улицы прозвучали почти одновременно.

Лина стояла неподвижно. Красный шелк метался вокруг нее, резко выделяясь в панораме утра. Ветер усиливался, насыщая небо темной влажной синевой, будто ушедшая ночь растаяла не до конца. Кроны деревьев в парке волновались и клонились, роняя по ветру листья и навевая тревогу.
Бывший хозяин был сентиментальным мечтателем. Все в доме и вокруг него являло собою живую идею красоты, какою живут только романтичные и тонкие натуры. Лина остановила взгляд на дальнем участке, где ей особенно нравилось. Несколько кленов образовывали сквозную зеленую беседку, заброшенную и поэтому трогательно простую. Любуясь изумрудной игрой тонких ветвей, она подивилась собственным мыслям. Раньше она тоже любила красоту вокруг себя и в себе самой, но не для себя, а для него.
«Ты должна понять меня», -сказал он.
Как можно было понять то, отчего рухнул мир?
«Я полюбил другую».
Это – понять?
Она была первой красавицей Москвы – для него.
Она была признанной интеллектуалкой. Спонсируемые ею вернисажи, вечера в Доме актера, театральные премьеры были ее атмосферой, в которой она блистала для него.
Загородный дом, такой же ухоженный и элегантный, как она, был продолжением ее красоты и элегантности. Ее званые ужины славились аристократическим духом, в котором избранные гости восхищались ею, ее тонкостью, ее совершенством.
Она умела наполнить жизнь изяществом и комфортом – для него.
Более всего он ценил в ней талант дипломата и аналитические способности быстрого ума. В сущности, головокружительной карьерой он был обязан ей, но едва ли отдавал себе в этом отчет. Умело сочетая обязанности коммерческого директора и советника при генеральном директоре, Лина ненавязчиво вела его к вершинам профессионального роста, зная о его (вернее, об их бизнесе) все и даже чуть больше.
А прелесть домашнего быта, в котором шуршание шелковых простыней и блеск столового серебра достигался только ее руками? Огромный дом содержался исключительно ее усилиями, и помогал ей лишь Витек, бессменный ее телохранитель, он же садовник, он же горничная, он же отменный повар, он же задушевная подружка. Когда-то в молодости Витек, вечно пьяный дембель, сходу ввязался за Аникеева в кровавую уличную потасовку. Помня суровые уроки Кабула, он легко разбросал по тротуару  малолетнее ворье, но один из нападавших был с ножом. Витька едва спасли, Лина сама круглосуточно дежурила в его палате. Немой и почти оглохший, он остался с Аникеевыми (тогда еще женихом и невестой) навсегда. Позже никакие секьюрити не могли заменить его, потому что в мире больших денег и большого успеха, куда молодожены уверенно двигались, самым редким сокровищем была человеческая преданность.
А их совместные путешествия, рыбалки и охота, где она была на равных с ними и с Гладышевым? Аникеева потому и не тянуло к приятелям, которые тихо спивались один за одним, что она всегда была самым верным другом, оставаясь любимой женщиной. О загулах и мальчишниках речи просто не было, их супружеская страсть полыхала слишком ярко. Она так и не научилась спокойно смотреть ему в лицо. Она была влюблена, как девчонка, как в тот день девятого мая, когда они столкнулись в метро, и у нее посыпались яблоки из пакета. Он, двадцатисемилетний преуспевающий служащий, неловко собирал их с платформы, а она, семнадцатилетняя школьница, зачарованно следила за его сильными руками и гибкими плечами. Когда он встал перед нею, взъерошенный и раскрасневшийся, с этим огромным пакетом, она близко увидела его глаза. Они долго стояли лицом к лицу у проплывающих мимо светящихся вагонов и спешащих людей. Уже тогда она знала все о себе, о том, что никогда никому ни за что не отдаст его.
На протяжении двадцати пяти лет они каждый год приходили сюда девятого мая, съедали по яблоку, не отрывая друг от друга глаз, а потом целовались, как ненормальные. На серебряную свадьбу он подарил ей золотые часы с семнадцатью бриллиантами – по количеству лет на время знакомства. А еще через год сказал: «Я полюбил другую. Ты должна меня понять».

ПОНЯТЬ?

Единственное, что она взяла с собой, уезжая в Париж к дочери, это свое обручальное кольцо. Бриллиант в семнадцать карат (по количеству лет на время знакомства) не нравился ей – слишком громоздкий, слишком претенциозный. Аникеев будто бы поставил точку в их отношениях этим камнем, преподнеся кольцо на ее тридцатилетие в день венчания. Уже тогда он мог позволить себе такой подарок. «Во грехе живем, мать», -сказал он однажды и потащил ее к батюшке. Обряд был совершен в обстановке строжайшей секретности, и все же газеты узнали о нем. Статья в «Огоньке» называлась «Любовь земная» и была пронзительно трогательной и на удивление правдивой. На цветном фото во весь разворот она держала алую розу в тонких пальцах, и бриллиант сверкал, как купола храма на заднем плане. Снимок был смелым даже для восемьдесят девятого года, но Аникееву можно было все. Свежий ветер перестройки дул в его паруса.  Он словно откупился от всех сомнений, прошлых и будущих, словно стукнул кулаком по столу: «Моя!» Бесхитростно и по-мужски прямолинейно. И по-мужски же нетонко. Кольцо невольно ассоциировалось с медной статуей себя любимого, которая красовалась в хоромах их давнего клиента, медного королька. Он хохотал над тем придурком вместе с нею, но никогда не признался бы себе, что в глубине всякой мужской души дремлет мальчишка-хвастун, всегда готовый проявить себя предметно, через мир материальный. Кольцо было вызывающе дорогим, она предпочла бы более интимный подарок. Но дорожила она им необыкновенно, зная, сколько в него вложено любви и доверия. Тот камень был для нее и магическим кристаллом, и талисманом – в его сверкающих гранях отражалась их любовь, такая же чистая и вечная. «Тление не может коснуться алмаза», -часто повторяла она, сжимая кольцо в ладонях. Стесняясь громоздкости и некоторой простоватости обручального кольца, она, тем не менее, всегда имела его при себе на случай душевной маяты или неуверенности. Стоило ей подержать его в кулаке несколько минут, как настроение улучшалось, и она вновь обретала уверенность в том, что мир принадлежит ей без остатка. Когда этот мир рухнул, сломав ее душу, она взяла с собой лишь это кольцо в другую жизнь, которая, впрочем, была не собственно жизнью, а всего лишь слабой тенью, бледным отражением ее.
Она покинула Париж, уехав от дочери в Германию, не потому, что та  была мучительно похожа на отца. Еще более мучительной была необходимость как-то приспосабливать свою иссохшую душу к ее молодости. Дочь просила остаться, да и зять обожал свою очаровательную тещу. Но его периодические наезды к ней ни к чему не приводили. Она отказывалась вернуться во Францию. Зачем? Дочь – «моя загогулинка» -была откровенно счастлива, но мучилась ее мукой, видя ежеминутные страдания матери. Стоило ли омрачать ее семейный покой смертной тоской бессонниц, когда каждый камень ночного Парижа кричал: «Ты здесь чужая»?
С самого начала своего добровольного изгнания она знала, что Аникеев опомнится и начнет искать ее. Она не сомневалась в этом так же, как не сомневалась в ежедневном восходе солнца. Но, устроившись кое-как, все не могла решить, хочется ли ей этого, сможет ли она простить его и, главное, хватит ли у нее сил ждать. Увидев из окна скоростного берлинского поезда Аникеева со Спарлингом на уплывающей железнодорожной платформе, она мгновенно поняла, как ускорить события и заставить его пожалеть о содеянном.
В ортодоксальном законопослушии Аникеева не было смысла, как не было смысла в любом начинании, лишенном компромисса и маневренности. Добрая толика цинизма, привносимая ею в их совместный бизнес, придавала ему легкий флер и особую удачливость. Проделки Спарлинга были если не невинными, то вполне безобидными для репутации Аникеева и его дела. Она только-только собиралась заняться фармацевтом, почувствовав неладное, но не посвящая Аникеева в суть проблемы. Позволяя ему тешить самолюбие мифом о своей незапятнанной репутации, она не считала нужным досаждать ему подобными мелочами.
Заняться инспекцией предприятия Спарлинга ей не довелось. Грянувший разлом обесценил все.
Она и не предполагала, что вернется к этому вопросу. Но не с целью прекратить канареечные проделки осторожного аптекаря, а с точностью до наоборот – придать им размер мегааферы.

Присутствие чужого Павлов почувствовал, еще не до конца проснувшись. Какое-то шевеление в траве коснулось чуткого уха, и он мгновенно открыл глаза.
 Ночь была звездной, когда он засыпал. Теперь же землянку обступала кромешная темнота. Прямо над ним угрюмо, будто нехотя, ползли тяжелые тучи, словно клочья черной копоти, поднявшиеся из кипящего чрева адской трубы. Эта ночь на чужбине вполне могла стать последней – сил после падения с дерева не осталось совсем.
«Врешь, не возьмешь!» -думал Павлов, выбираясь из землянки. Злая усмешка луны в обрывках туч напомнила холодную улыбку аристократки из дома напротив. «Первая получишь свое», -мысленно сказал он ей.
Он полз к дому второй раз за эту ночь, прижимаясь к земле. Ветер над ним набирал силу, и черные деревья начинали скрежетать, будто шепча проклятия ему вслед.
Береженого Бог бережет. Даже если показалось ему что-то, все равно тянуть дальше не было смысла. Он пока хорошо соображал, но видел уже плохо.
Кирпичная ограда в этот раз показалась неприступной, как Китайская стена. Он карабкался по ней, обдирая пальцы в кровь. Несколько раз падал, но вновь поднимался на слабеющих ногах. «Врешь! Не возьмешь!»
Джип стоял в дальнем углу двора. На свое счастье он нашел в бардачке упаковку копченых сосисок, черствый батон хлеба и банку пива. Устроившись на заднем сиденье с редкой добычей, Павлов порадовался хорошему виду отсюда. Никакой охраны в доме не было, конечно. Зря столько тянул. Надо было сразу кончать немчуру и искать Зинку.
Вскоре по крыше джипа уютно застучал редкий крупный дождь, и Павлов неожиданно для самого себя подумал, слышит ли его Зинка. Она боялась грозы, и в дождливые ночи всегда жалась к нему. «Скорей бы уж…» В больной груди теснилось горькое недоумение – как же так? Как она могла? Почему он не умер тогда же, сразу же?
Утро наступило не скоро.
Первое, что на рассвете увидел Павлов – женщину в развевающемся красном платье на высоком крыльце под нависающей по кругу террасой.

Том метался от окна к окну, но белые резные решетки на них были сверхпрочными, как и все в доме дядюшки. Внутреннее изящество особняка не мешало ему быть надежным и безопасным снаружи. Тяжелая входная дверь была заперта, и Том даже не пытался выбить ее. Дверные петли, засов, замки – все было отменного качества и все обернулось сейчас против него. Том оказался в ловушке.
В боковое окно он видел ее. Видел ее строгий профиль, твердую руку на белых перилах, красные сполохи шелка на ветру. Он видел ее будто впервые.
Незнакомка, которую на свою беду он встретил когда-то среди ночных огней Берлина, обрела, наконец, имя, возраст и даже национальность. Она стояла одна лицом к лицу со смертельной опасностью, готовая ко всему. В ее жизни любви и ненависти хватило бы десятку женщин, но ему по-прежнему не было места в ней.
Секунда до того, как он бросился вверх по винтовой лестнице, была заполнена ужасом позднего прозрения. Он увидел в боковое окно струйку крови, стекающую по ее обнаженной руке с плеча. Второй выстрел впечатал в сознание – он опоздал.

Глупый мальчишка. Он так трогательно верил в любовь. Так наивно доверял ей. Его преданность была безграничной, но на свете не бывает ничего вечного. Тление не может коснуться алмаза, но человек слаб. Милый, милый мальчик. Он так искренне переживает собственное предательство, у него все написано на лице. Он и представить не мог, как благодарна она ему за то, что он ускорил события.
Она ведь уже подумывала отказаться ото всего, уже подумывала исчезнуть с Томом, включив маяк. Она уже не  знала сама, чего хотела. Имеет ли она право подвергать его риску? Что с ним будет, когда он узнает о конечной цели этого безумного марафона – вернуть мужа? Да и нужен ли Аникеев ей вообще, родной и любимый, обернувшийся похотливым эгоистом? Она прислушивалась к себе и с величайшим удивлением обнаруживала новую печаль в душе, не ведомую ранее – печаль несостоявшейся любви. И хотя женское счастье и горе она познала в полной мере, этого нового огонька, которому не суждено было разгореться, ей было жаль до слез.
Она верила, что импровизированный пожар устроен ради нее, что он спасал, а не губил ее, что сделал это именно ради нее, а не для этой девочки, которая сумела как-то уболтать его. Наверняка, сыграла на его сомнениях, они ведь переполняли его, а более выразительных глаз, чем глаза Тома, невозможно было представить.
Наташа Лунная.
Лунная девочка. Девочка-призрак.
Как странно. Как страшно. Она всегда боялась луну, это была ее единственная слабость. Холодная страсть полной луны всегда притягивала и пугала ее. Иногда она смотрела в слепое лицо на ночном небе до изнеможения, до опустошения, не в силах отвести взгляд или закрыть окно. Луна была сильнее ее.
…Зеленая сквозная беседка слегка колыхалась, ветер все сильнее волновал кленовую поросль. Утренняя прохлада могла обернуться дождем. Собственное спокойствие, почти равнодушие удивляло ее. В том, что Аникеев придет сегодня, она не сомневалась. Ее личным маяком было измученное лицо Тома, на котором читалась решимость. Он был сам не свой с раннего утра, определив час икс по каким-то приметам, известным только ему. Извлекая из тайника часы, Лина мысленно утешала его – не волнуйся, малыш, ты не пострадаешь, хватит с меня Спарлинга.
Поглядывая то на хмурое небо, то на мрачные мокрые деревья, Лина ждала. Пахло влажной землей, совсем как в России после дождя. Никли без тепла забытые розы, разросшиеся в буйные соцветия. Том все переживал, что не умеет правильно обрезать их. Повсюду царило милое домашнее запустение, особенно вокруг качелей, которые почти скрыла молодая буйная поросль. Женская память живуча именно  в мелочах, подумала Лина. Если она и сможет забыть это лето, то не зеленый беспорядок парка.
Вдруг она поняла, когда Том включил сигнал. Не сразу после пожара. А в ту самую ночь, когда ее настигла здесь полная луна. Бедный, хороший малыш, он, должно быть, пережил бурю, поэтому и болел так долго. Конечно, он не знал, что при помощи первого звена в браслете можно проверить, запущен ли маяк, иначе не посмел бы прикоснуться к часам.
Одиночный внезапный выстрел заставил ее пожалеть обо всем. Умереть так бездарно, не увидев его глаза, не сказав главного? Струйка крови не заметная на красном, была пронзительно горячей, но кроме этого Лина не чувствовала ничего. Чуть качнувшись, она крепче сжала перила,  не позволяя себе упасть. Не может быть, чтобы все кончилось так нелепо. «Господи, -молила она, -позволь мне увидеть его. Не дай мне сейчас погибнуть, Господи…»
Напряжение чуть отпустило, когда она услышала властный окрик:
-Не стрелять!

Павлов ошалело смотрел на именной пистолет полковника Снегирева, который давно привык считать своим. Он промахнулся?! Женщина в красном продолжала стоять. Ему показалось, что она зашаталась слегка, но нет, стоит, стерва, как ни в чем ни бывало.
Павлов помедлил минуту, прицеливаясь, и вдруг услышал:
-Не стрелять!
Это еще что такое? Он выстрелил почти наугад второй раз, рука не дрогнула. Но вгляделся и с ужасом понял – их две. У него двоится в глазах, он почти ничего не видит. К тому же стекло постоянно запотевает. Он вновь принялся протирать его локтем, да так и замер с поднятой рукой. Над кирпичной оградой у острого выступа мелькнуло лицо в маске. Мелькнуло и исчезло.
Так.
Началось.
Он опоздал.
Праздник начался без него.
Павлов вжался в самый угол машины. «Врешь, не уйдешь!» Он пересмотрит свою арифметику, только и всего. Пусть гуляют, сегодня их день. Кто, интересно, тявкнул «Не стрелять»? Это ведь не ему, про него никто не знает. Это – своим. Их тут, как пить дать, целая армия. И все за миллионершей охотятся. Маски-шоу долбанные. Интересно, русские или фрицев нагнали? Давайте, штурмуйте! Зинка, дура безмозглая, появится рано или поздно, вот тогда он ее и достанет. Арифметику придется перетрясти. Оставшиеся четыре патрона – ей. Не хотелось бы, конечно, объясняться потом с Аникеевым, но он, похоже, и так долго не протянет.
Павлов чуть успокоился. Он никогда на Зинке не экономил, все  ей отдавал. Ничего не жалел. Не пожалеет и сейчас. Все четыре патрона – ей.

Лина не верила глазам – Аникеев улыбался. За мгновение до второго выстрела она успела увидеть его лицо в кленовой поросли, подивиться радостной улыбке и тут же понять (вспомнить) эту первую радость. Так он всегда улыбался после разлуки. Радостно и нетерпеливо, едва сдерживая себя в ожидании чуда, в предвкушении счастья. За первой улыбкой читалось – я здесь, я пришел, приехал (чаще – прилетел). То мгновение до выстрела состояло из множества эпизодов, и последний из них был заполнен ее раздраженным разочарованием. Какая может быть радость встречи? Он все тот же избалованный эгоист, но не думает же он, что все можно обратить в игру?
Однако уже в следующую секунду Аникеев, отбросив трость, рванулся к ней с диким криком:
-Не стрелять!
Тогда-то Лина и увидела его глаза. Все правильно, он смотрел на ее руку, он искал часы. Игра окончена.
-Я принес твое кольцо, -сказал он, остановившись в отдалении.
У нее упало сердце. Он стоял далеко. Его глаза умоляли, но стоял он непростительно далеко.
-Ольга, ты должна меня понять…
Опять должна. Опять понять.
Лина молчала, а сердце ее рвалось от боли. Его глаза были прикованы к браслету, но он не приблизился ни на шаг.
-Я думал… Мне казалось… Ты не просила, не плакала…
Просила? Плакала? Лина молчала, глядя на него с отвращением, как на некую безмозглую особь, которая, к несчастью, умеет говорить.
-Ах, да… Это уже была бы не ты… -Аникеев опустил голову. Тело его разом обмякло и стало влажным. – Оля, надо прекратить это безумие…
-Надо прекратить. – Отозвалась наконец Лина, положив пальцы правой руки на тонкое левое запястье.
Его глаза стали мутными. Лоб под марлевой повязкой покрылся испариной.
-Ты не сделаешь этого. – Его голос, и без того слабый и дрожащий, утратил всякую выразительность.
-Я сделаю это. – Спокойно ответила она.
-Оля, это не твой стиль. Это пошло. – Аникеев чуть подался вперед, слегка выдвинув плечи.
Лина почувствовала радостную дрожь в сердце, но он продолжал топтаться на месте. Однако попытка пошутить далась ему с трудом – на посеревших щеках проступили желтые пятна.
-Единственный пошляк здесь ты. Твои похождения описаны во всех анекдотах.
Аникееву было трудно стоять, он никак не мог понять, куда пропала спасительная трость.
-Оля, разве я не получил сполна?
Она искренне удивилась. Разве существует полная мера его вины? Впрочем, следом она удивилась своему удивлению. Неужели она может думать о чем-то, кроме того, что он по-прежнему стоит в десяти метрах от нее? Платье набухало кровью, легкий красный шарф уже не порхал над ее плечами. Но боль еще не проникла в сознание, Лина не могла боли позволить овладеть ею.
-Оля, я пришел за тобой, -тихо, с тихой и страстной мольбой проговорил Аникеев, не дождавшись ответа.
Теперь он боялся упасть, это было бы действительно пошло. Медленно, с усилием, которое отразилось в его лице, он разжал ладонь. Бриллиант хищно сверкнул, хотя хмурое утро было скупым на краски и солнце.
В храме у нее дрожали руки, как у настоящей новобрачной, когда он надевал это кольцо. «Мама, надо было снять перчатку. – Плакала потом одиннадцатилетняя дочь. – В перчатке – не к добру». Лина смеялась над суевериями, но спустя пятнадцать лет они настигли ее. Расстояние в десять метров оказалось непреодолимым.
-Ты отдал ей мои часы. Пусть забирает и этот булыжник.
Аникеев поднял глаза, оторвавшись от браслета.
-Когда-нибудь ты простишь меня. – Сказал он. – Возможно, это случится не скоро. Но одно маленькое оправдание у меня есть уже сейчас. Она похожа на дочь. Она похожа на тебя в молодости. Она – продолжение моей любви к тебе.
Он протягивал кольцо на раскрытой ладони, словно просил милостыню.
-Какой бы она ни была, ей вполне подошла моя жизнь. Мои бриллианты – всего лишь бесплатное приложение к ней.
Аникеев попытался улыбнуться, все еще держа кольцо перед собой на раскрытой ладони.
-Оля, мы поговорим о моем помешательстве, но не сейчас. Я прошу тебя, одумайся. Ты уже столько натворила…
Лина крепче сжала браслет.
-Я всего лишь вернула свои часы.
Он заговорил быстро и сбивчиво, отступив назад и закрываясь от нее локтем.
-Оля! Ты всегда смеялась над индийскими мелодрамами! Мы же не в кино! Мы можем все исправить! Я все улажу!
Он не знал, что все исправить действительно было можно, и, не зная этого, отступал от нее все дальше, с ужасом глядя на тонкое запястье с изящным браслетом.
С каждым его шагом ей становилось хуже.
«Все напрасно…»
Тошнота и слабость наваливались все сильнее. Слезы, которых она стеснялась с детства, уже душили ее. Она действительно не знала, что делать.
В этот момент над нею повис Том, извиваясь в воздухе. Несколько секунд он держался на руках за край террасы, опоясывающей дом по второму этажу. Затем ловко спрыгнул вниз, спружинив на сильных ногах между Аникеевым и Линой.
-Стоять! – Властно приказал Аникеев и рванулся вперед, но резко затормозил и вдруг упал, поскользнувшись на мокрой траве.
Том уже обнимал Лину, крепко прижимая к себе. Она попыталась освободиться из его объятий, но затихла, увидев из-под его руки отползающего по мокрой траве Аникеева. Том крепче прижал к себе ее руки, чувствуя, что она дрожит, слабея с каждым мгновением.
-Заводи эту адскую машину. – Шептал он, пряча лицо в ее волосы. – Мы взлетим вместе.
Последнее, что осталось в ее памяти перед тем, как она потеряла сознание от нахлынувшей, наконец, боли, это бешеные удары его сердца под своей ладонью.

*
С наступлением сумерек тишина становилась невыносимой. Мгла надвигалась от окон бесплотной массой, и спасения от нее не было нигде. Он бродил по дому прозрачной тенью или оседал у телевизора. Но светящийся экран нестерпимо резал глаза, лица в нем казались масками сумасшедших. Более всего раздражала напористость дискутирующих ортодоксов, когда по разные стороны трибуны что-то яростно доказывали друг другу правые и левые, богатые и бедные, богема и криминалитет. Все – фарс. Подумать только, еще недавно он любил эти интеллектуальные ток-шоу. Все – фальшь.
Аникеев выключал телевизор, сидел перед слепым экраном и сам чувствовал себя ослепшим и выключенным. Его словно выдернули из розетки и растащили по винтикам. Последней сохранившейся частичкой личности был категоричный отказ от спиртного. Он попросту не позволял себе пить, заставляя себя же страдать еще больше. Но ничто не могло заглушить иссушающее чувство вины.
Он отключил телефон. Но через несколько недель затворничества вновь подключил аппарат. И тут-то выяснилось, что никто не собирался его беспокоить. О нем словно все забыли. А однажды ночью он вдруг понял – им брезгуют. Словно его личный позор был заразным и передавался по воздуху.
Череда скандалов прокатилась по его жизни, как гусеницы трактора. Он мог бы остановить ее одним словом, одним признанием, но знал, что никогда этого не сделает. Терять было уже нечего, вкус нищеты уже становился привычным, и Витек все также плакал по ночам, постарев и окончательно сгорбившись.
…С каждым днем темнело все раньше, и все длиннее становилось его одиночество. Но единственная точка, сохранившая тепло в душе, не гасла. Вдохновенное сияние этой волшебной точки слабело, когда мглистое безмолвие дома проникало во все поры, вытесняя неверное ощущение призрачной сопричастности к миру живых. В такие минуты из памяти исчезало прекрасное лицо женщины - самая дорогая из всех потерь. Полая сфера, возникающая на этом остывшем месте, начинала лихорадочно сокращаться и заставляла его в панике метаться по  комнатам. Необъяснимый страх хватал за горло липкими руками, и он покидал дом, гонимый собственными глухими стонами.
Словно старый пес, потерявший след, он кружил по темным улочкам.
В один из таких вечеров ему открылся уютный мирок маленьких магазинчиков, не имеющий ничего общего с солидной тишиной просторных салонов, где господство денег было очевидным. Аникеев подолгу стоял у витрин с нехитрыми мелочами. Он с одинаковым интересом рассматривал утюги, отвертки, термобигуди и мясорубки. Привыкнув пользоваться всеми техническими благами цивилизации, он и забыл уже, что на свете существует столько нужных вещей. Набор сверл умилил его, напомнив, что и он когда-то держал в руках дрель. А от разноцветных эмалированных тазов на него повеяло детством, промытыми ягодами с каплями воды и плывущим запахом вишневого варенья.
Но еще более интересной была людская суета в этих магазинчиках. Пышная тетка прижимала к мокрому плащу коробку с миксером как капризного младенца. Веселые молодожены увлеченно спорили из-за цветочных горшков: два – мало, три – дорого. Толстощекий мальчишка скрупулезно отсчитывал замерзшими пальцами мелочь на рулон клейкой ленты. Аникееву до смерти захотелось того же, когда разбитое стекло или испорченный холодильник составляют самую большую проблему. Купив десяток разноцветных прищепок для белья, нанизанных на картонку, он почувствовал себя здесь своим, но, выйдя под унылый декабрьский дождь, не мог придумать, зачем ему прищепки, если за последние лет двадцать он и пары носков своих не выстирал. Дома долго вертел в руках эту картонку, как частичку чужой жизни.
Приближалась очередная нескончаемая ночь, и он по-прежнему хотел одного – хотеть спать, чтобы не крутиться на скомканных простынях, не прятать больную голову под одеяло и не вытирать об подушку слезы, которым он только ночью и мог дать волю.
Зимняя Москва шуршала за окнами жутким декабрьским дождем. Измученная оголенная земля, лишенная покрова, мерзла и мокла в муках, как человек, с которого содрали кожу. Москва навсегда стала врагом, одним из многих его врагов, вволю насытивших свое плотоядное любопытство его болью.
Приближалась ночь.
Капли дождя на холодном стекле были холодными и тяжелыми.
Не было снега. Не было покоя.

Зинка отбросила сигарету нервным щелчком. Темнело быстро. Дождь усиливался, и она начинала замерзать. Ветер рвал старый зонтик из рук. Очередная пара перчаток безнадежно потерялась в недрах необъятной сумки. Притоптывая от нетерпения каблучком, Зинка дожидалась очередного автобуса. «Ну и зима! Охренеть от такой зимы!»
Когда автобус остановился у безлюдной остановки, шурша по липкой луже грязными колесами, она впилась глазами в раздвижную дверь. Дверь-гармошка разъехалась не с первой и даже не со второй попытки, вздрагивая и скрипя, как люк ржавой подлодки. «Ну же! Ну!» -злилась Зинка, подавшись вперед из-под зонтика и от нетерпения не замечая, что колкие капли больно бьют по носу. Толстенная бабища вывалилась и заковыляла вперевалку, пряча голову под целлофановый пакет. Других пассажиров не оказалось. Да и кто попрется из дома в такую погоду? Зинка зло выругалась и пнула металлический бок крытой остановки. Толстуха испуганно оглянулась и быстрее захлюпала в темноте растоптанными калошами.
Нырнув в который раз в непроглядную глубину сумки, Зинка нащупала усохший «Сникерс» среди ненужного барахла, выбросить который было или жаль, или недосуг. Дрожа от холода, развернула батончик, но откусить не успела. Прямо перед нею, взвизгнув тормозами, остановилась черная иномарка. Буржуйская, как сказал бы Серега, тачка. Шарахнувшись от липкого фонтана брызг, Зинка внезапно успокоилась. Ну конечно же! Тот питерский ферзь никак не на общественном транспорте приедет. Если приедет.
Мягко хлопнув дверцей, Гладышев ступил на тротуар. Зинка шагнула вперед. Память об их последней встрече, когда он орал благим матом, призывая на помощь охрану, была свежа. Шикарный офис Гладышева пострадал тогда не меньше его самого. Но сейчас он был здесь, он приехал, она достала-таки его!
Поскольку обмен любезностями не предполагался, Гладышев начал просто:
-Зря вы это затеяли. Я уже говорил вам много раз и повторяю снова – ни встречаться, ни разговаривать, ни, тем более, уговаривать Аникеева я не стану.
Он говорил спокойно, и это было особое спокойствие – неторопливое и веское. Таким тоном Гладышев разговаривал с нижестоящими, и именно это убежденное спокойствие исключало сам факт неподчинения. На Зинку, однако, профессиональный лоск Гладышева не произвел впечатления.
«Не финти, дядя. Ты приехал».
-У вас нет выбора, господин Гладышев. – Бесцеремонно заявила она. – Вы будете и разговаривать, и уговаривать.
Растерялся – держи паузу. Гладышев давно выработал свод правил и в своей многоступенчатой карьере следовал только ему. Основной его заповедью было – не обнаружить растерянность перед теми, кто так или иначе зависел от тебя. Но сейчас что-то было не так. То, что он приехал все-таки по ее вызову – уже не так. Не собирался ведь ехать. Нельзя было ехать. Хотел, хотел же вернуться! Через каждые десять километров останавливался. И что теперь? Стоит перед ним, глаза бешеные, но в голосе именно то уверенное спокойствие, которое вдруг изменило ему.
Гладышев помедлил минуту и кивнул Зинке одобрительно, почти ласково:
-Говорите, говорите. Мне даже интересно, что вы еще придумали.
- Все то же – вы должны увидеться с Аникеевым, помочь с работой, помочь деньгами и врачами. Я, видите ли, собираюсь шантажировать вас, если вы опять откреститесь от него.
Гладышев прислушался к себе. Неужели он и впрямь испугался?
-Чем шантажировать, позвольте вас спросить?
-Я, видите ли, сохранила все квитанции телефонных переговоров и телеграмм, которыми бомбардировала вас всю осень. А также корешки железнодорожных билетов в Питер и справки из травмопункта, которые мне регулярно выдавали после встреч с вами. Аникеев загибается с каждым днем все сильнее, и если он загнется совсем или все-таки наложит руки на себя, я придам огласке вашу шкурническую позицию.
-Выбирайте выражения!
Зинка сузила глаза и сжала губы, отчего сразу стала похожа на злого крысенка.
-Я щас выберу выражение. Продажная сука! Политическая проститутка! – Слова отскакивали от нее, как едкие брызги зимнего дождя. – Какое больше нравится?
Задохнувшись на миг, Гладышев схватил ее за руку и потащил к машине. Зинка отчаянно взвизгнула от острой боли – предплечье еще не зажило. Извернувшись, она вдруг силой ударила его в грудь здоровой рукой. От неожиданности он ослабил хватку, но успел открыть заднюю дверцу машины за ее извивающейся спиной. Впрочем, Зинка не особенно сопротивлялась. Она твердо решила довести начатое до конца и придерживала его руки лишь для того, чтобы он не повредил больное плечо. Оказавшись в теплом просторном салоне, они долго не могли отдышаться, глядя друг на друга с затаенной ненавистью и готовностью к следующему раунду.
-Пустое. – Наконец сказал Гладышев. – Все это – пустое. Да, я вычеркнул его из своей жизни. И это – мое право.
-Пустое. – Тут же ответила Зинка. – У тебя нет никаких прав. Все, кто его вычеркнул, имели право. Но не ты.
-Почему? – Гладышев боялся услышать ответ.
-Ты знаешь, почему. Никто, кроме тебя не знал, что он оговорил себя.
-Заткнись, дура!
-И не подумаю! Он никогда не якшался со Спарлингом! Ты, сволочь, знал это!
Гладышева замутило. Он сжал кулаки, как делал всегда во время  паники. Видя его смятение, Зинка напористо продолжала:
-Я знаю, почему ты ссышь. Вы оба боитесь даже словом помянуть ее. Вы оба прикрываете ее. Он все взял на себя, и похищение, типа, состряпали подельники Спарлинга. Винить, судить, типа, некого! И ты ему как бы подыгрываешь.
-Откуда ты про нее знаешь? – Сипло спросил Гладышев, поражаясь ее всепроникающей наглости, от которой не было спасения.
Зинка посмотрела на него, как на слабоумного.
-Я что, слепая? Я же видела ее  там, когда штурм был. И по ящику сразу узнала. Брешет она складно, но ты-то, гад, знаешь, что это все брехня. Все это как бы игра, но ты заигрался. Ты открестился от друга не как бы, а в натуре.
Гладышев долго молчал.
-Короче, -угрюмо спросил он, -чего ты хочешь? Какой шантаж, какие разоблачения, если ты все сама понимаешь? Да он прибьет тебя, если ты хоть слово о ней пикнешь!
-Не заставляй меня пикать. Если он загнется, ему будет все равно. А тебе – нет. – Зинка опять упрямо сжала губы и зыркнула на него из темноты уютного салона зло, по-крысиному. – Ты дорожишь своей долбаной репутацией. Ваше сраное общественное мнение тут же развернется в обратную сторону, и ты сразу станешь предателем. Продажной шкурой. Все забудут о его многоженстве, но очень долго будут помнить, как он страдал, как раскаивался и как ты отказался помочь ему.
«Ах, ты…» Гладышев пытался остановить ее, пытался зажать ей рот, но Зинка словно с цепи сорвалась.
-Ты думаешь, тебе сойдет с рук, как ты топтал его вместе со всеми? Ты, как последняя б…, визжал со всех экранов, по всем каналам, какое он дерьмо. Так ты не про него брехал! Ты про себя брехал, какой ты-то честный и неподкупный. Ловко же ты в порядочные выскочил на чужой беде. Нет, дядя, я не дам тебе кататься на его горбу. Будешь вместе с ним дерьмо хлебать. Только он – ни за что, а ты за то, что ссучился!
Он ударил ее в челюсть, но она успела увернуться. Кулак чуть скользнул по подбородку. Зато сама Зинка, изловчившись, впечатала прямо в его холеное лицо, вспомнив вскользь, что всякая всячина сейчас оказалась кстати – сумка была увесистой.
-Идиотка! – Гладышев схватил ее за волосы, но она уже вцепилась в его щеку ногтями.
Тяжелая и устойчивая машина, давний подарок Аникеева, раскачивалась в темноте среди зимней хляби, как черный айсберг на волнах океана.
С трудом оторвав ее руку от своего расцарапанного лица, Гладышев приготовился ударить по-настоящему, так, чтобы заткнулась раз и навсегда, но вдруг заплакал, отвернувшись к мокрому стеклу. Зинка застыла с открытым ртом и растопыренными пальцами. Она была готова ругаться и драться, но никак не была готова к мужским слезам. Приникнув к дверце, обитой мягкой кожей, она ошалело моргала глазами. Его плечи содрогались, и он все глубже вжимался в свое кожаное пальто, пряча искривленное лицо.
-Дура ты дура… -Хрипло скал он, отдышавшись. – Что ты лезешь… Что ты знаешь… Да я сам себе противен…
В темноте ее лицо подрагивало, в мечущихся глазах вспыхивало то недоверие, то возмущение. В голосе, когда она спросила, был и священный ужас, и невольное уважение:
-Что ж это за баба такая?..
Гладышев через силу улыбнулся, не поднимая головы:
-Одна на миллион.
Зинка достала сигареты. Они долго курили, заново переживая кошмар прошедшего лета и осени. Наступившая тишина примирила их, и они молчали, как старые знакомые, которых настигло общее несчастье. По окнам машины вязко скользил колдовской зимний дождь, словно сама природа вывернуто и уродливо отражала свалившиеся на них напасти. Изредка вспыхивал и вновь исчезал в промозглой темноте лихорадочный встречный свет. Шуршание проплывающих машин казалось злобным шипением невидимых змей.
-Ей я обязан всем. Она решала мои проблемы с налоговой, с рэкетом, с арендой. Не говоря уж о богатой клиентуре и правительственных заказах, которые шли мне через нее.
Зинка недоверчиво покачала головой.
-Ага. И ты, типа, совсем не боялся ее?
-Не боялся?! – Гладышев невольно передернул плечами, поежившись. - Раздавила бы! Она все знала про мою бухгалтерию. Но в том-то и дело, что она не угрожала мне ничем. Мы лишь однажды в суде встретились. В сентябре. Молча посмотрели друг на друга. И – все.
Прогнувшись, он щелкнул в темноте невидимыми кнопками, и где-то сзади них открылся встроенный изящный бар. Он залпом осушил маленькую круглую бутылку минералки и опять замер в мягких объятиях комфортного сиденья. Дышал он медленно, с тяжелым присвистом.
-Короче! – Зинка решительно клацнула ногтями по жестяной банке  с пивом. – Не знаю, какая она растакая, но сделала она Андрея по полной. Он теперь нищий. Ему остался дом, но он и его заложил, чтобы выкупить с аукциона в Лондоне какую-то бриллиантовую хрень. Диадему какую-то. И на что она сдалась? Дом теперь тоже описан, ему и приткнуться больше некуда. В вашем мире быть банкротом – позор.
-Он не просто банкрот!
-От него все разбежались, как от прокаженного. – Зинка не обратила внимания на его выкрик. – Все ушло на выплаты по вкладам, на возмещение моральных компенсаций клиентам, на судебные издержки. На взятки, твою мать! Одного не пойму, как ей удалось возглавить эту свору разъяренных вкладчиков?
Гладышев пожал плечами. Чего не понятно?
-Она действовала грамотно, потому что тоже была его клиенткой. Переиграть ее было невозможно, она лучше всех знала все возможные комбинации.
-Но о чем он думал? У них ведь все записано на нее было. Мой Серега так за свой «Запорожец» трясся! А тут вся недвижимость во Флориде этой, в Испании где-то – все на нее, и все ей мало было. За жизнь столько не прожить, куда одной столько?!
Гладышев внимательно посмотрел на нее.
-Зин, - просто, по-домашнему сказал он. – Мы с тобой понимаем, что дело было не в деньгах!
Зинка проглотила возмущенный возглас. Не в деньгах, конечно. Но слово «месть» ни разу не было произнесено. Даже истеричные газетные комментарии ограничивались предположениями о «о попранном женском самолюбии», об «уязвленной гордости». Все будто боялись ее, эту странную женщину, которую Зинка  видела лишь однажды, мельком. Там, в другой жизни – на руках своего молодого тюремщика, с неестественно изогнутой шеей, по которой медленно стекала кровь.
-Не в деньгах! – Зинка сердито взмахнула банкой, облившись холодным пивом. – Но ведь я тоже копалась в «Кодексе». Там были для него лазейки. Что-то про совместно нажитое имущество.
-Видишь ли… -Гладышев смотрел в мокрое стекло, за которым неясно чувствовалось холодное дыхание ночи. – Он должен был хотеть сопротивляться. А он не хотел. По сути, он отобрал у нее победу, сдавшись без борьбы.
Зинка надолго замолчала. Чужая боль, ставшая ее собственной болью, но не ставшая от этого понятной, вдруг обрела ясные очертания, будто проступило изображение на негативе.
-Скажи, а зачем тебе все это надо? – Спросил вдруг Гладышев.
-У него никого нет, кроме меня. – Ответила невпопад, потягивая невкусное пиво. – Я все время была рядом с ним. Вернее, он со мной. Ходил за следом, просил помочь встретиться с Наташей. А потом… Словом, это я вытащила его из-под трамвая. Выхаживала, как ребенка. Он столько плакал… Сердце разрывалось. Или ты тоже считаешь, что жалость унижает человека?
«Значит, все-таки покушение было…»
-Зин, если ты была там, значит, видела, кто его толкнул?
-Не видела, но знаю. Чего ты смотришь? Это знают все. Она открыто грозилась убить его. Держала круговую оборону в больнице, не пускала к дочери.
-Ее не привлекли?
-Кто? Кому она нужна? Да и он тоже...
Гладышев опять полез за сигаретами.
-Наташка запретила трогать его. Так и сказала и мне, и ей, что покончит с собой, если мать подаст в суд. – Зинка громко икнула и открыла вторую банку. – Поэтому она и пихнула его на рельсы. Боялась, что опять Наташку начнет доставать.
-Они так и не встретились?
-Нет. Их развели через адвокатов.
-Понятно… -Гладышев нервно мял в пальцах сигарету, не замечая, что раскрошил ее всю. – Значит, ты у него в няньках?
Зинка отвела глаза.
-Читал, что я помогала похитителям?
-Мне больше понравилось, что ты с мужем угоняла вертолет.
-Ну, допустим, этот писака свое получил. Рожу я ему хорошо разрисовала.
-Охотно верю. -Гладышев потрогал свою щеку. – Значит, все разбирательства позади?
Зинка опустила стекло и выбросила пустую банку. Она шмякнулась где-то рядом с глухим неживым звуком. Подставляя лицо под холодную сырую изморозь, Зинка почувствовала, как обессилела она от этого разговора, ничего не добившись.
-Разбирательства? – Переспросила она. – А не было никаких разбирательств. Ничего не было. Ни похищения, ни Германии, ни тюремщика-немца. Все списали на Спарлинга. Я толком и не знаю, кому мы давали подписку о неразглашении. Спрашиваю: «А кто стрелял-то в меня? С кого спрашивать на лечение?» А мне говорят: «В наркобизнесе всегда много жертв».
Гладышев закрыл глаза. У них с Иркой все было проще. Поэтому – честнее и надежнее. Только сейчас он понял, какое это счастье – доверять себе и своей женщине. Ему вдруг захотелось сделать жене какой-нибудь подарок, какой-нибудь милый пустячок. Она всегда побаивалась Ольгу, считая себя примитивнее, и была не так уж неправа в этом. Не ревновала, нет. «Тебе там ловить нечего», -говорила она ему. Но всегда смущалась и мучилась в присутствии подруги. Впрочем, они так и не стали настоящими подругами. Ирка мрачно шутила: «Куда мне до нее, она была в Париже». Она и представить не могла, как он был благодарен ей за их непохожесть.
-Слушай сюда, -Зинка потянула его за рукав. – Хватит мне зубы заговаривать. Я тебя позвала не плакаться в жилетку. Надо что-то делать с ним.
Гладышев сморщился. Вздохнул.
-Как он?
-Как дурак. – Зинка подняла стекло и вытерла мокрое лицо платком. – Живет в домике садовника.
-Где? – Не поверил Гладышев.
-У Витька, где же еще? Дом-то описан. Сначала жили на Витьковы заначки, а сейчас я просто из сил выбиваюсь. Меня ведь ушли из СМУ из-за руки – ведро со шпатлевкой не подниму. Работаю уборщицей в библиотеке за копейки.
Гладышев так и сидел с незажженной сигаретой, приоткрыв рот.
-Сам Витек сторожем на рыбную базу пристроился, но, чую, – ненадолго. Какой из глухого сторож? Думай сам. Я не потяну двоих мужиков. И бросить их не могу. Один дохнет все время, другой – плачет.
Она щелкнула зажигалкой.
Огоньки их сигарет медленно плавали в темноте. Становилось трудно дышать, но она боялась открыть окно, боясь застудить плечо.
-Теперь слушай внимательно, Зинаида.  – Прокаркал Гладышев сухим сломленным голосом. – Слушай и запоминай. Помочь деньгами – не вопрос. Тем более что я знаю пару его бывших клиентов, за которыми остался немалый должок.
-А в чем тогда вопрос?
-Вопрос в том, что я не хочу помогать ему. Я действительно считаю его моральным уродом. Я не простил его ни за Ольгу, ни за Наташу.
-Саму Наташку ты, стало быть, прощаешь? Хоть и знаешь, сколько жизней она поломала? И при этом так и осталась – белая и пушистая?
Сзади опять остановился автобус. Лязгнули раздвижные двери.
Гладышев закрыл глаза. Он устал. Он устал смертельно. На плечи давила непосильная усталость. Распутать этот клубок человеческих отношений было не по силам ему.
-Где твоего похоронили, так и не знаешь?
Зинка опять икнула и закашлялась, мотая головой.
-Кто же скажет? Ничего ведь не было... – Она зло высморкалась. – Кстати, он простил меня.
Гладышев иронично хмыкнул.
-Если бы хотел убить, не промахнулся бы…Видел ведь, что я бежала не от джипа, а к нему… Понимаешь, я целовала его, а он уже умирал от сепсиса… Он умирал, но не отталкивал меня. По спине так похлопал и вздохнул,  как будто успокоился. Простил, как ты думаешь?
Аникеев зажмурился сильнее, прислушиваясь к звуку отъезжающего автобуса.
-Знать бы, где могилка… - На миг она закрыла лицо сумкой, но тут же решительно выпрямилась. – Ладно, Гладыш, хорош трепаться. Вылазь.
-Да о чем нам говорить с ним? – Опять взвился он. – Жевать резину про «как ты мог»?
Он резко захлопнул бар. Внутри жалобно звякнули бутылки.
-Мы сделаем так. – Твердо сказал он, словно подводя итог. – Денег я дам тебе прямо сейчас. И по своим каналам надавлю на тех двоих, которые не погасили кредиты. Встречаться же нам незачем, поверь.
-Вылазь!
Она на ощупь открыла дверь и почти насильно вытолкала его из машины.

-Незваному гостю в зубы не смотрят. – Затараторила с порога Зинка. – И вообще, мы замерзли. Хотим горячий чай и холодную водку.
Сбросив мокрый плащ, она торопливо шарила по бесчисленным шкафам и шкафчикам просторной кухни. Домик садовника лишь назывался домиком. На самом деле это был компактный коттеджик, увитый плющом снаружи и неплохо оснащенный изнутри.
-Посуда ваша буржуйская! Один тефлон. Говорят же вам, что это вредно. Жир, видите ли, можно не ложить. А как жарить? И вообще, чем плох холестерин? Хохлы вообще без сала не могут!
Ее голос звенел на высокой нервной частоте. Звякала посуда, гремели дверцы навесных полок.
-Прошлый раз приносила два окорочка, где они? Вот они, целенькие! Сейчас мы их в микроволновочку… Кнопочки, циферки... Наши прадеды на костре управлялись, а вы обленились совсем!
Скользя легкой тенью по кухне, Зинка выхватила откуда-то квадратную бутылку.
-И пойло-то буржуйское! Не зря я родимую «Столичную» прихватила в супермаркете. Супермаркет, тоже мне! Всю жизнь был простой гастроном, я там рядом в кулинарии всегда фарш брала.
Зинка проворно расставляла на низком столике тарелки, бокалы, раскладывала вилки, резала хлеб и остатки вчерашней ливерной колбасы.
-Вы, небось, от нормальной жратвы и отвыкли. Все на деликатесах перебиваетесь.
Она летала от стола к столу, от плиты к микроволновке и при этом не умолкала ни на минуту.
-Сейчас мы их подрумяним, ножки Буша! Я их меленько-меленько почикала, чтоб быстрее подошли. Лучок слышите, как задышал? Горчички бы, но и так сойдет. Витек где-то трофейную селедочку прятал…
Зинкин дискант набирал силу, и было понятно, что она не замолчит, пока шок от встречи не уляжется. И было также понятно, что преодолеть первое коматозное напряжение можно было именно на фоне ее импровизированного бэк-вокала.
Они все стояли у порога.
Гладышев подслеповато щурился, рассматривая постаревшее лицо Аникеева, будто боялся или не хотел увидеть его полно. Не болезненную желтизну, не вялые глубокие морщины, не спутанные поредевшие волосы видел он, а мерзкую слабость, застывшую в углах губ, свойственную натурам бесхарактерным и безвольным. Вязаная кофта Витька, упавшая на провисших плечах, стоптанные тапочки и вытянутые коленки спортивных штанов – все кричало о безверии, о беде. Гладышев не находил нужного слова, пугаясь задрожавшей внутри гаденькой жалости, к которой примешивалась брезгливость. Ему было с чем сравнивать, он знал другого Аникеева. Мучительно стараясь удержать на лице выражение доброжелательной приветливости, Гладышев продолжал молчать.
Аникеев смотрел куда-то между его подбородком и шеей, не решаясь поднять глаза выше. Ни радости, ни удивления он не испытал, увидев рослую фигуру друга, появившемуся из мрака дождливой ночи вслед за Зинкой. Легкое смущение за свой вид исчезло, как только он увидел в его глазах жалостливое недоумение, поспешно загнанное за ширму светской приветливости. Гладышев был плохим актером, лицо его кривилось и подрагивало, но Аникееву все стало безразлично. Он видел мучительные попытки гостя справиться с собой, но тяжелая апатия уже навалилась на него, и он молчал, не помогая ни себе, ни Зинке, ни Гладышеву.
Пауза затягивалась, становясь невыносимой.
-Кажется, я плохо выгляжу… -Наконец произнес Аникеев.
Зинка мгновенно оказалась рядом.
-Ты выглядишь, как придурок, ну и что? Ты не девка на выданье. – Она отодвинула его и буквально силой втянула Гладышева в глубину просторной прихожей. – Ну что, мужики, тяпнем со свиданьицем?
-И правда, Андрюха, чего мы стоим как неродные?
Гладышев не узнал собственный голос, ставший вдруг скрипучим и вибрирующим. Он шагнул к ярко освещенной кухне, смачно потерев ладонями и преувеличенно широко улыбаясь. Вместо улыбки получился оскал, как у человека, который силится не зарыдать.
Ему казалось, что он не вынесет больше эту пытку, но продолжал изображать непринужденную приветливость. И все пытался вспомнить, как было раньше, когда он мог запросто завалиться к нему один среди ночи, пить, петь до утра, прижимая к себе гитару. Он взял в руки «Столичную», но увидев, как потухло Зинкино лицо, растерялся еще больше.
Аникеев не шелохнулся у входной двери. Она смотрела на него, как смотрят на безнадежного больного после неудачной операции.
-Уходи… -Услышал Гладышев.
Это не было приказом. В бесцветном голосе звучала мольба.
Не говоря ни слова, Гладышев покинул дом.
Зинка скользнула за ним. Ее всю трясло, когда она отчаянно цеплялась за его мокрое пальто ослабевшими пальцами и просительно заглядывала в лицо. Он совал ей в карман увесистую пачку долларов и одновременно пытался оттолкнуть от себя.
-Не бросай его… -Выдавил он и двинулся прочь через аккуратные ряды живой изгороди, цепляясь на ходу за карликовые туи и шарообразные пальмы, которые в этом году никто не удосужился укрыть.
Он знал этот участок усадьбы, как свой собственный. Он мог бы пройти его с закрытыми глазами, ни разу не сбившись с зигзага стильной тропинки, выложенной разноцветной мелкой плиткой. Но сейчас ломился напрямик, стиснув зубы. Пальмы возмущенно махали вслед порыжевшими от холода лапами, и болезненный декабрьский дождь нещадно бил по лицу, больно царапая колкими льдинками.
Послушная машина озверело рванула в сырую ночь. Но за постом ГАИ вдруг остановилась.
Гладышев долго давился теплой «Столичной», невесть как оказавшейся в глубоком кармане тяжелого кожаного пальто. В бесшабашной юности, не искушенной ни «Посольской», ни «Смирновской»,  их студенческие пирушки венчала именно «Столичная» как символ особого шика.
Черное небо окончательно потерялось во времени, обрушивая все новые потоки на одинокую машину у обочины, в которой корчился от беззвучных рыданий немолодой человек.

Аникеев послушно доел пригоревшее-таки мясо, не чувствуя ни голода, ни аппетита. Он смотрел в тарелку с натуженным вниманием, стараясь сосредоточиться на поджаренной корочке и черством куске вчерашнего хлеба.
Призрак из прошлой жизни, посетивший его, был холодным и бесстрастным, как и положено призракам. Он не согрел и не отвлек его ни на минуту, но душа Аникеева была полна этой минутной близостью. Невозможной, недоступной, почти нереальной близостью старого друга. Аникеев все ниже склонялся над столом, боясь, что Зинка увидит как-то и почувствует это его состояние. Он не хотел делиться этим ощущением и молчал, боясь расплескать его.
Впрочем, спрятать что-либо от Зинки было трудно.
-Надо было свести вас на нейтральной территории, -задумчиво сказала она, собирая посуду. – Здесь слишком все ваше. Не вздохнуть и не забыться.
  Аникеев быстро взглянул на нее и тут же опустил глаза. Слишком все ваше. Боже мой, как точно. Какая чуткая женщина, невероятно чуткая.
Эфемерное очарование короткой встречи было нарушено, он уже вспомнил свое место и свою роль, все свои роли, начиная с прагматика и удачливого карьериста, коим всегда считал себя. Ничего не было. Его самого не было. Вся жизнь была химерой. Уже не понять, фарсом или трагедией было все прошедшее, но в театральности последним событиям не откажешь. Поэтому сейчас – не вздохнуть и не забыться.
-Андрюш… -Зинка села рядом, погладила по небритой щеке. – Не убивайся так. Нужно время. Ляжет снег, все покроет.
Аникеев мысленно улыбнулся. Жуткий зимний дождь не оставлял ни одного шанса  пушистым сугробам, но Зинке было видней. И верить ей было можно, он знал это.
Вздохнув, он с явной неохотой достал из оттянутого кармана Витьковой кофты  согнутый пополам конверт и неуверенно протянул его Зинке. Она смяла конверт, не глядя.
-Мишка приходил?
Аникеев кивнул.
-Ругался?
Аникеев кивнул.
-Грозился?
Аникеев кивнул.
-Ты налил ему?
Он молча показал на пустую бутылку в углу.
-Плакал?
Аникеев кивнул и положил голову на ее теплые колени.
-Андрюш, я все равно думаю, что Павлов простил меня… -Зинка медленно перебирала  его жесткие волосы длинными пальцами. - Видел ведь, что я бежала не от него, а к нему…
Он закрыл глаза, загоняя внутрь всколыхнувшийся ужас. Зинкины руки, болтающиеся в беге по сторонам, будто она ловила те пули, ее дикий крик – «Се-ре-жа!!!» - были частью теперешнего вечного ужаса.
-Андрюш, перебирайся уж ко мне. Далеко мне сюда. В автобусе тесно, все пихаются…
Он удивленно открыл глаза, вспомнив, что на свете есть автобусы c толкотней на передней площадке и исцарапанными табличками «Места для пассажиров с детьми».
-Андрюш, а к Витьку по выходным ездить будем…

*
В порыве вдохновения Ольга Антоновна была готова украсить цветами весь дом.
Это был ее день. Вся нерастраченная энергия гостеприимства сконцентрировалась вокруг праздничного стола. Так упоительно шуршала крахмальная скатерть, так торжественно сверкал хрусталь, что она была стихийно счастлива и порхала над своими сокровищами легкой бабочкой, доводя до совершенства общую картину праздника. «Как жизнь, о боже мой, становится полна…» -напевала она, по привычке ища поддержки у Пушкина.
-Главное – первое впечатление, -втолковывала она сыну, заставляя его в очередной раз менять местами тяжелые напольные вазы и канделябры.
-Они жрать с дороги захотят, а ты им - цветов! – Сердился Черников.
-Цветы обязательно! – Парировала Ольга Антоновна. – Это не просто дань приличиям, но и выражение моего отношения к ним!
-Тогда поставь на стол веник побольше. А то они сходу разглядят мое отношение.
-Алик, я прошу тебя… -Ольга Антоновна нахмурилась, остановившись у стола с красивым салатником. – Мы уже все обсудили.
-Обсудили! Я сто раз обсуждал с тобой, что от этой истории надо держаться подальше! Или ты забыла, сколько тебя тягали на допросы?
О том, сколько объяснений пришлось ему самому пережить, Ольга  Антоновна и не знала. Это как землетрясение в глубине океана. Далеко-то далеко, но цунами бабахнуло везде. Всем досталось. В мире денег все также взаимосвязано, среди клиентов Аникеева было немало и его клиентов. Слухи о фантастическом выкупе за молодую жену и ее фантастическом спасении бродили по Москве, вновь и вновь замыкаясь то на матери, то на нем. С трудом, с огромным трудом, ценой огромных затрат он открещивался от скандала, от своего, якобы участия в похищении, в освобождении, в получении доли выкупа и так далее. Аникеев и не подозревал, что, когда он танцевал джигу на раскаленной сковородке, вместе с ним плясал сын Ольги Антоновны. «И подскоком, и на месте, и двумя ногами вместе». Барто, вспомнил он. Или Чуковский.
-Алик, я не позволю тебе все испортить. И я не могу позволить себе «искать поводов не быть порядочным человеком».
«Опять этот ее Голсуорси… Книжки заменили ей реальный мир…»
-В чем, скажи, вина этой девочки? Или ты забыл слова Достоевского о том, что мир не стоит одной слезы  невинного ребенка? -Проникновенно воскликнула Ольга Антоновна, прижимая к сердцу салатник.
Черников затряс рукой, уколовшись об острый шип голландской розы, которые он стаскивал в гостиную охапками. Чопорные белые и красные цветы заполонили весь дом. «Если соскочу – займусь цветами…» -рассеянно подумал он, смахивая капельку крови.
Конечно, он старался не для гостей. Черников любил мать и был рад хоть какому-то тайм-ауту в этой ее безумной кампании по реабилитации Наташи Лунной после психушки. Но душа болела, и на компромисс он шел с трудом.
-Эта девочка, мама, влезла в историю с восемью нулями. Никто не знает, что там было на самом деле. Да и не надо знать, поверь! Проблемы таких людей решаются на самом высоком уровне. Тебя всего лишь задело рикошетом, но как потрепало! Почему же ты не стала осторожнее?
На самом деле задело его. Все сдал, все подчистую ушло практически за бесценок. Спасти удалось крохи, потому что от него разбегались даже проверенные ребята. Охранник! Он, Черников, охранник в заштатной фирме! У него таких охранников было… Может, и к лучшему, конечно. Тихая трудовая жизнь не только не обременяла, но вносила нотку разумной упорядоченности и, как ни крути, спокойствия. Но как дом содержать и Петра? Валютные счета пока не распечатаны, но этого не избежать, если не сократить расходы по дому. А как их сократить, не насторожив и не испугав мать? Она с таким трудом соглашалась переезжать сюда. Ходила сначала, как по музею, стеснялась отдельной комнаты, отдельной ванны. На кухне просто стояла, раскрыв рот и вжав плечи. Разбила какую-то тарелку из нового сервиза и так испугалась, что чуть не заплакала. Он и сам чуть не заплакал, когда она принялась извиняться перед ним. Она долго обживала дом, но зато потом в ее  глазах появилось то, чего он никогда раньше не видел – свет и тепло, свет и покой. Нет, отказаться от дома он не мог, и без Петра боялся оставлять ее, потому что пока «покой нам только снится». Кажется, Блок.
-Осторожнее? – Ольга Антоновна поставила, наконец, салатник на стол – строго симметрично по отношению к такому же, но с другим салатом. – Алик, я не могу разговаривать в таком тоне. В конце концов, ты обещал мне не начинать все сначала. И потом, сынок, мне ведь действительно «и скучно, и грустно».
Черников быстро подошел к ней. Прижался лицом к ее рукам.
-Знаю, знаю. «И некому руку подать в минуту… какой-то… невзгоды». Мама, я об одном тебя прошу – как можно меньше воспоминаний.
-Алик, мальчик мой, я это и пытаюсь тебе внушить! И ее мама твердит о том же – забыть, забыть и забыть. Я даже Петра отпустила на сегодня, не хочу, чтобы ей хоть что-нибудь напоминало тот отель.
Немного успокоившись, Черников вернулся к своим розам и аккуратным садовым ножницам, бормоча «Как хороши, как свежи были розы» на манер спартаковской речевки. Красно-белый цветочный колер напомнил далекие боевые будни стадиона, когда связанный матерью километровый шарф в соответствующей гамме был и символом и талисманом.
На душе скребли кошки. Ничего не понимает. Ничего не хочет понимать. Уму не постижимо – так вляпаться, оказаться конкретно там, там, в точке, в эпицентре. Всю жизнь ведь опаздывает, теряет ключи и документы, путает расписания поездов и самолетов, а там сподобилась попасть в самое нужное место в самое нужное время. Вовек не отмазаться.
Черников обрезал длинные стебли, уже не обращая внимания на колючки. Ладно, пусть их. Пусть посидят, в кинозал поднимутся. В бильярдную они вряд ли пойдут, но в библиотеке наверняка потопчутся. Наверху, в саду, кактус зацвел, пусть подивятся. Там, кстати, попугай прикольно орет «Утро туманное». Не зря учил его все лето. Пусть посмеются. Он поизображает светскую любезность, а потом смотается под каким-нибудь предлогом. Главное – не пускать отношения вглубь, удержать все в рамках обычной учтивости. И никаких ответных визитов! Уж об этом он позаботится.
-Мам, -вдруг вспомнил он то, о чем давно хотел спросить, -а она как… того… после дурки… Ну, реакции у нее адекватные?
Ольга Антоновна медленно повернулась к нему. Чуть дрогнули губы и чуть приподнялись брови. Неподвижность лица была абсолютной, как абсолютный ноль.
-Не было никакой дурки. – Услышал он ее чудовищно спокойный голос. – Я пригласила девушку, у которой не сложилась семейная жизнь и которая стала мне другом. Тебе не о чем волноваться, сын.
Это ледяное «сын» было безупречно вежливым. У Черникова забегали мурашки по спине. Красная роза выпала из его рук. Она падала медленно, как в кино, цепляясь колючками за пиджак, за брюки, за витые ножки банкетки, плавно скользнула по напольной вазе у окна и замерла на светлом блестящем паркете.
Черников примирительно поднял руки:
-Молчу. Ухожу.
Он поспешно вышел, унося обрезки колючих стеблей и листьев.
Новый костюм давил подмышками, ботинки были чуть великоватыми и скрипели в шаге. Все раздражало и тревожило его. Лишним было это знакомство. Непредсказуемым. Опасным! В бред про то, что похищенную жену Аникеева бросили на произвол судьбы где-то в Германии после убийства Спарлинга он не верил, и никто не верил. Однако эта версия насаждалась упорно и последовательно. Публичные покаяния Аникеева казались искренними, но совершенно неправдоподобными. Его крокодиловы слезы были вполне натуральными, мужик задыхался от переживаний, но при этом нес полную околесицу про свое «падение». Если водились за ним грешки, и немецкий след все-таки был, то зачем он назначил аудиторскую проверку у Спарлинга? И ему ли, у которого был «весь мир в кармане», заниматься такой мелкой ерундой? Может (кто знает?), не мелкой и не ерундой, но никак не с лошком Спарлингом. Он много раз динамил реальных ребят, не мог расколоть его аптекарь! Черников не знал правды, но чувствовал – не при делах Аникеев. Он, скорее, сам влип. Во что – не понять, но, похоже,  на чумовые признания его вынудили шантажом. Каким-то особо изощренным шантажом, «секрет разгадке жизни равносилен». От матери едва отстали, и вот опять – гости, застолье с неизбежной ностальгией. Черников не знал, как быть. Мать не переделать, она всегда была такой, к ней всегда липли разнокалиберные «униженные и оскорбленные».
Стоя у окна, он вздыхал и мучился. Нестерпимо чесались ступни в тесных ботинках. Галстук давил шею. Щипали исколотые пальцы, как в детстве от крапивы.
Ошалело лилось и лилось из серого неба. Не снег, не дождь, не град. Сопли голимые.
Он так хотел отдохнуть сегодня после двух ночных смен. А хорошо отдохнуть в его представлении, это полежать часика два, а лучше – пять, с книжкой или журнальчиком, подремывая и похрустывая солеными орешками. Черников расслабил осточертевший галстук и уже подумал о бутылке пива, как вдруг услышал сигнал такси у ворот. Почти сразу за ним из невидимых динамиков раздался приглушенный женский голос:
-Ольга Антоновна, это мы с Наташей. Мы промокли.
Черников чуть замешкался, путаясь в тяжелых складках штор. И вдруг некстати вспомнил, что когда-то мать сдалась  именно на эти многоярусные гардины… портьеры… или как там их… Она все отказывалась переехать сюда, все цеплялась за старую честную жизнь, за «томления рабьих трудов». Но когда он привез ее в миланский «Каприз» у Арбата, чтобы показать модные способы оформления окон, она будто впала в тихое безумие. Она бродила от стенда к стенду в восторженном беспамятстве, трогала сухонькими натруженными руками итальянские шелка – летящие, прозрачные, струящиеся, с оборками, с рюшами, с воланами, благоговейно перебирала тесьму, бахрому, атласные косички, кружевные ламбрекены. И исступленно шептала: «Алик… Алик… Алик…», -словно призывала его в свидетели чуда. Наверное, он попросту купил ее тогда, заманив этими шелковыми водопадами.
Сдвинув в раздражении тяжелую штору, Черников взглянул вниз.
Злой декабрьский дождь лупил по садовым скамейкам, по пустому фонтану, который выглядел сейчас, как грязная канава.
К дому шла девушка, прячась под зонтиком. У дверей она подняла голову, оглядывая дом. Черников знал, что Ольга Антоновна спешит  навстречу гостям, но сам не мог сдвинуться с места.
Он увидел Наташу.
Детская неиспорченность ее прекрасного лица и глубина женского страдания, витающая над ним, опалили его.

 -Да, мама.
Черников передал блюдо с омаром. И когда наловчилась готовить? Не знала ведь сроду, что это.
-И соусник будь добр, подай.
-Пожалуйста, мама.
Ольга Антоновна внутренне посмеивалась, видя чопорность сына. «Попался, голубчик», -говорила она ему глазами и вновь обращалась с разнообразными просьбами, веселясь и поддразнивая.
-Алик, девочки не пробовали салат из чернослива. Положи-ка нам его.
-Конечно, мама.
Тонко звенело столовое серебро, искрилось вино в бокалах, глаза матери смеялись. Черников видел все это сразу. Кроме того, к собственной досаде, он видел свою напряженную напыщенность, свою громоздкость и неловкость. Лицо Наташи он не видел, но остро чувствовал, ощущал рядом. Церемонию знакомства он помнил плохо, у него будто заложило уши, и колкий озноб мешал дышать. Она сидела, опустив глаза и почти не принимая участия в разговоре. Ее бледное лицо светилось ледяным покоем, оно то удалялось, то приближалось, мучая Черникова, как может мучить невидимый в плотном тумане источник, дразня живительной влагой и свежестью. Когда же он посмел взглянуть на нее прямо, то сразу осмелел. Наташа была полностью погружена в себя. Он мог рассмотреть ее спокойно, не боясь встретить насмешку или оттолкнуть чрезмерным любопытством.
Красива?
Черников потягивал шампанское под счастливый говорок матери и исподтишка поглядывал на Наташу.
Красивой была Лариска. Пожалуй, слишком красивой. Дворовая культура предполагала все яркое. Чтобы блистать в прокуренном подъезде или в темной беседке среди полупьяных задиристых сверстников, девушка должна была выглядеть броско и агрессивно. Черников смотрел на Наташу и не мог представить ее в обычной обстановке – на кухне или в магазине. Она словно случайно оказалась здесь из сказок о Снежной королеве или из белогвардейских романсов. Юная княжна в далеком изгнании выглядела бы столь же одинокой и столь же недоступной.
Черников сделал последний глоток и поставил бокал. Мать приучила его мыслить образами, они все детство сочиняли с ней сказки. Но причем здесь княжна и изгнание?  Почему вдруг такая горькая печаль? Он взял крупную виноградину  из высокой вазы. Крупную и чистую, как слезы княжны. Скорей бы все кончилось. Обед оказался большим испытанием, чем он предполагал, но это не было испытанием скукой. «Может, я пьян?» Разве бывает на свете такая тоска? Почему? Что делать-то теперь? Мать смеялась, забавляясь его смятением, и это тоже мучило. Уж она-то, с ее чуткостью, могла бы быть деликатнее.  «Наверное, я выгляжу, как идиот».
Вдруг он почувствовал, что Ольга Антоновна смотрит на него как-то уж очень внимательно.
-Алик, покажи Наташеньке дом. Ей, наверное, будет интересна моя библиотека. А мы с Ниной Петровной поболтаем здесь о своем, о девичьем. У меня есть занимательный рецептик клубничного пирога.
-С удовольствием, если она не возражает, -тут же отозвался Черников с благодарностью и облегчением.

Когда они вышли, женщины обменялись долгим взглядом. «Поболтать» у них не получилось. Они сидели молча, прислушиваясь к удаляющимся шагам своих детей. Однако все звуки перекрывал долгий плач дождя, будто зима просила о помощи. Тишина за столом была тяжелой, но Ольга Антоновна не сразу нарушила ее.
-Что врач? – Спросила она, зная ответ, но надеясь услышать что-нибудь успокаивающее.
-Все то же. Боится рецидива.
-Он и должен бояться, у него работа такая. А депрессия вообще долго лечится.
-Боюсь, что это не депрессия уже, а некое пограничное состояние между нездоровой девочкой и внезапно повзрослевшей женщиной.
Ольга Антоновна возмущенно скомкала салфетку.
-Нина Петровна, это ваш собственный диагноз?
Нина Петровна смотрела в широкий дверной проем, в котором скрылась Наташа.
-Это не диагноз, Ольга Антоновна. Это мое видение реального положения вещей.
-Да вы наговариваете на Наташу, Нина Петровна! Вы готовы признать ее невменяемой, лишь бы не согласиться с тем, что есть на самом деле! -Хрустальный бокал подрагивал в ее руке, и она поставила его, чтобы не расплескать вино.
-И что же есть на самом деле? – Вымученно спросила Нина Петровна, лаская взглядом роскошный букет красных роз в центре стола.
Ее былая любовь к цветам не оживала, но вскользь напоминала о себе легким волнением, неосознанным ею самой.
-Нина Петровна, милая, вы можете сколько угодно ненавидеть Аникеева, но реальное положение в том и состоит, что Наташа любит его. Она вовсе не больна!
-Но и не здорова. Послушайте …
-Нет, это вы послушайте! – Ольга Антоновна умела быть настойчивой, когда что-то волновало ее всерьез. – Отговариваться нездоровьем неразумно. Нельзя подменять истину чем-то желаемым, какой бы горькой она не была.
Нина Петровна спрятала лицо в ладони. Ольга Антоновна пересела к ней поближе.
-Она с вами сейчас, это главное. На остальное нужно время.
-Остальное – целая жизнь. А у нее словно нет времени на нее. Или нет сил. Все отнял он.
Ольга Антоновна отшатнулась. Глухая ненависть, бродившая в глазах несчастной матери при всяком упоминании об Аникееве, сейчас вспыхнула так яростно, что ей стало жутко. Она увидела ее побелевшие пальцы, сжатые в кулак, и вдруг с ужасом поняла, кто была та сумасшедшая старуха, толкнувшая летом Аникеева на рельсы.
-Он живуч, как подзаборный кот. – Глухо, с тяжелым придыханием произнесла Нина Петровна. – Он выпил ее жизнь и бросил мучиться.
Это было и впрямь непостижимо – Аникеев сам оставил Наташу. Помня наказ Алика держаться подальше от этого дела, Ольга Аркадьевна спросила осторожно, оглянувшись на дверь:
-Но… почему? Почему они расстались?
Проведя в больнице много времени рядом с Наташей, она не посмела спросить об этом. Ей казалось, что, пережив трагедию в Альпах, супруги должны были бы сблизиться. В газетные сплетни она не верила категорически. Да и как можно было всерьез воспринимать чьи-то бредни, в которых Аникеев уподобливался дикому азиату, прогнавшему жену после изнасилования. Мол, осквернена теперь. Еще менее реальными казались ей рассуждения об алчности юной хищницы, которой оказался ненужным внезапно обнищавший муж. Деньги, деньги! Все крутилось вокруг вкладов, процентов, вокруг некогда незыблемой финансовой империи, которая растаскивалась по частям с быстротой таяния льда в бокале. Ольга Антоновна считала историю Аникеева подтверждением вечной истины о зыбкости земного благополучия. «Ничто не вечно под луной». Возможно, он и заслужил такой обвальный финал. Возможно, его бывшая жена (ах, красавица!) имела право на свои жестокие атаки как обманутая вкладчица и брошенная женщина. Наташе же просто не нашлось места в этой фантасмагории.
-Почему расстались? – Удивленно переспросила Нина Петровна. – А они вовсе не были вместе. То, что происходило с Татой никак нельзя было назвать замужеством. Она была содержанкой и только. Богатый дядя привел домой живую игрушку и забавлялся ею до поры, до времени.
-Нет, позвольте! – Ольга Антоновна не испытывала никакой симпатии к Аникееву, но хотела быть объективной. – Пресловутая отметка в паспорте все же была.
-Ну и что? Это придало перца его отношениям с женой, не более того. С настоящей женой, я имею ввиду. Вы многого не знаете, Ольга Антоновна. Как, например, вы отнесетесь к тому, что он был обвенчан со своей супругой, когда вел Наташу в ЗАГС? И он до сих пор обвенчан с нею.
Ольга Антоновна тихо вскрикнула.
-Я даже не знаю, чего здесь больше – бездушия или бесстыдства. – Нина Петровна говорила едва слышно. – Видимо, это – самодурство барина, который выбирает красивую холопку в людской. Вы же знаете, дворяне не брезговали ласками крепостных девок. И моя Ташенька… на потеху самодуру…
Нина Петровна не плакала, но голос ее нырял то вверх, то вниз, а шея судорожно дергалась. Она взяла бокал дрожащей рукой, но не смогла сделать ни глотка.
Выпрямив спину, Ольга Антоновна остановила на ней полный скорбного недоумения взгляд.
-И потом, -продолжала Нина Петровна, -Аникеев не потрудился приобрести жилье для них. При его-то возможностях! Он мог позволить себе все – квартиру, дом, люкс в дорогом отеле. Но вместо этого он всего лишь дополнил свои апартаменты живым украшением. Словно привел породистую собаку.
Ольга Антоновна пролепетала убитым голосом:
-Но Наташенька говорила мне про новый дом…
Нина Петровна странно улыбнулась. Глаза ее совсем потухли.
-Он сразу же купил дом. И три года не мог переехать туда. То с коммуникациями, то с подъездными путями что-то не ладилось. Вы верите в это?
Совершенно растерявшись, Ольга Антоновна была готова разрыдаться. Все, связанное с Наташей, причиняло ей мучительную боль, и боли этой не было конца. До сих пор ей все виделось иначе и измерялось канонами классической литературы, когда личному счастью мешает конфликт между долгом и чувством.
-Я не благословила бы их брак никогда в любом случае. Но если бы он решил вопрос с жильем, если бы помог Ташеньке поступить в институт... Он не сделал ничего, что позволило бы мне уважать его. Понимаете, он не жил с молодой женой, а играл в вечный праздник. На три года моя дочь оказалась вне социума, вне времени и пространства… В чужом доме, на чужих простынях…
Ольга Антоновна боялась пошевелиться, боялась нарушить этот горький поток материнской печали, которому до сих пор не было выхода.
-Вы знаете, -Нина Петровна опять понизила голос до едва слышимого шепота, -он побеспокоился о том, чтобы Ташенька не забеременела. Я ужасно себя вела, я согласна. Я шпионила, я выкрала ее  карточку в гинекологии. Так чего, объясните мне ради Бога, ему было бояться? Он вполне мог обеспечить потомство! То есть он обрек ее на бездетность, понимаете? И меня заранее лишил внуков. За что? Или, вы считаете, это честь – жить подле барина в его хоромах ради его же прихотей?
Ольга Антоновна не знала, что сказать.
-Но ведь… -Ольга Антоновна тихонечко тронула гостью за рукав. – Наташа действительно была ему дорога…
Нина Петровна опять странно улыбнулась, и Ольга Антоновна вдруг поняла значение этой улыбки. В ней была не виноватая слабость измученной женщины, как показалось вначале,  а мрачная угроза убийца. Опять вспомнился газетный снимок Аникеева, распростертого у трамвая. Самым страшным штрихом, была пола длинного разодранного плаща, затянутого куда-то под вагон, и его голая спина, по которой будто провел когтями огромный зверь.
-Дорога? – Переспросила Нина Петровна. – Да, она очень нравилась ему. У богатых свои причуды. На тот момент он был влюблен.
Она помолчала, заново переживая обиду за дочь. Потом опять заговорила, теребя в дрожащих пальцах упавший лепесток красной розы:
-Однажды в пригородном поезде с нами ехал пожилой священник. Ташенька была еще совсем маленькая. Батюшка долго смотрел на нее. Она даже смутилась. Она всегда была скромной девочкой… Уходя, священник дал ей конфетку и сказал мне: «Бойся, мать. Такая красота дается Богом, как испытание». Я и боялась. Всю жизнь боялась. Не отпускала ни на шаг, держала в строгости. Все книжки да  музыкальная школа. Гулять до восьми, не позже. Болеть я очень  любила. Таша тогда возле меня весь день и всю ночь. Глазки серьезные, заботливые… Оказалось, судьбу не обманешь. Я не позволяла ей дружить с мальчиками, а она нашла мальчика на фотографии. Поначалу мне рассказывала, каким он ей кажется, каким она его представляла. А потом меня это стало раздражать, и она замкнулась. Я думала – забыла. Мало ли, что взбредет в голову девочке? Она начитанная была, воображение развитое… Но через четыре года я нашла у нее за шкафом вырезки из газет и журналов. Все – о нем! Это был кошмар! Это было началом кошмара!
-И вы за эти годы ничего не замечали?!
-Она очень похудела тогда. Я думала, растет. Ольга Антоновна, я сама не знаю, что это было. Но такая стойкая фантазия – явное нездоровье. Я металась, к психотерапевту ходила, с учителями советовалась. Все только улыбались… У меня была одна цель – дать достойное образование. Но все пошло прахом. Ее оксфордское произношение, ее победы в олимпиадах… Таша, моя умница, моя отличница, едва закончила школу, потому что в выпускном классе он уже явился перед нею во плоти!
Нина Петровна отодвигала от себя все напитки, которые Ольга Антоновна предусмотрительно предлагала ей, боясь безудержных слез.
-А потом, когда наигрался, он просто наплевал на нее. Он был обеспокоен только тем, чтобы погасить скандал. Нет, вы только подумайте, ее везли через все границы в закрытом купе с закрытыми шторами, как преступницу. Зина рассказывала, была охрана при них, страшные грубияны. Ничего не объясняли, беспокоились только о соблюдении тайны. Наташе уже тогда было плохо. А Зинка вообще кровью исходила. Как, как это понять?! За Аникеева уже тогда серьезно взялись, вкладчики боялись за свои деньги, до Наташи никому не было дела… Как это понять?!
Прижав руки к груди, Ольга Антоновна раскачивалась из стороны в сторону, будто не верила услышанному. «Какой ужас…» -твердила она про себя. Между тем Нина Петровна распалялась все больше и уже почти кричала, размахивая руками:
-Я одна виновата! Надо было пускать на танцы, давать деньги на клубы! Лучше бы курила, как все! Лучше бы пиво пила и играла в карты!
-Стоп!
Ольга Антоновна в одно мгновение вернула себе присутствие духа. «Алик…» Его полуголодное детство, ее изнурительная работа до самой пенсии и – как итог всей жизни – жестокая бессонница. Она почти приспособила себя к этой богатой жизни, к неразумной роскоши, но всегда помнила, что здесь она только из-за Алика, являя своим присутствием некий сдерживающий фактор. Автомат не приснился ей тогда. Она заплакала пронзительно и громко, как ребенок, которого незаслуженно обидели. Слезы буквально брызнули из глаз, отрезвив и Нину Петровну тоже.
Женщины долго рыдали в объятиях друг друга под злобное шипение ледяного дождя, а над изысканно сервированным столом высокомерно парили красные розы.

«Если и княжна, -думал Черников, глядя на ее узкую спину, -то явно прошедшая через руки пьяных матросов. Или пережившая окопный тиф. Почему тиф, тогда вши были… Какие вши? Я ж не пил почти…»
Скрестив руки, Наташа молча смотрела в окно. Черников болтал без умолку, стоя позади. Он боялся остановиться, боялся, что она повернется и скажет, что ей пора, что она устала, что он ей надоел. Ее плечи, ее спина, ее коротко стриженый затылок – все было пронизано усталостью, она была соткана из нечеловеческой усталости.  Изредка ему удавалось заглянуть в ее глаза, и от их безликого холода ему становилось зябко. Он торопился, рассказывая о своих достижениях в спорте («Столько шестов переломал, но так и не научился в высоту прыгать»), о своей феноменальной памяти («Все анекдоты сходу запоминаю»), о своей собаке («Лапу занозила, смотрит в глаза и плачет»), о своем доме («Большой и бестолковый, как я»), о своей матери («Боится без света спать, как маленькая»).
Наташа молчала, и он леденел изнутри, изнывая сердцем: «Уйдет, сейчас уйдет…»
Вдруг она сказала:
-Мне кажется, снега больше никогда не будет.
Черников опешил. Спросил через паузу:
-П-почему?
Она показала на мокрое стекло, по которому с ледяным скрежетом стекала густая мутная масса – не дождь и не снег.
-Мир сошел с ума. Я не помню ни одной такой зимы. Мне кажется, мы так и умрем, не дождавшись сугробов. Вы помните, какие раньше были снежные зимы?
Вот оно – мы умрем. Врачи говорили матери о склонности к суициду. Черников до боли сжал кулаки в карманах. «Черт бы побрал этот тесный костюм!»
-Ну уж нет, Наташа. Умирать нам, знаете ли, рановато. Есть у нас еще дома дела, знаете ли. А самые снежные зимы были в детстве. Я их очень любил. Любил девчонок из-за угла снежками обстреливать. И чтобы варежки потерялись, и за шиворот снегу набилось. Какое милое словечко – «шиворот». Вы не находите? А в Сочи стоит выпасть самую малость снегу, как все дети тут как тут с санками. Хотя их снег и наш – две большие разницы. – «Что я несу?!» - Кстати, мама рассказывала, что в Альпах снег тоже будто бы ненастоящий. То есть... Я хотел сказать...
Он замолчал, испуганно глядя на ее тонкий профиль. «Идиот!»
-Оставьте.
Правильно. Не заткнись, не отвали, а оставьте. Все-таки – княжна.
-Что вы так испугались? – Наташа взглянула сбоку. – Я вовсе не боюсь воспоминаний. Все уже случилось. И снега я жду, как все.
«Не как все. – Хотел сказать Черников. – Мама назвала бы такое ожидание опоэтизированным».
-Земля будто болеет. – Тихо говорила Наташа. – Посмотрите, какая болезненная нагота везде.
-«Зимы ждала, ждала природа».
-«Снег выпал только в январе».
-Я теперь тоже буду ждать снега, чтобы покатать вас на снегоходе. Вы ведь согласны?
-Нет.
«Так тебе и надо, придурок».
-Я сказал что-то особенно глупое? Я вам надоел?
-Вы рассматриваете меня весь день, как зверушку. Мой шлейф сплетен и скандалов не дает вам покоя. Это утомительно и скучно.
Черников отступил на шаг. Вот  даже как?
Она смотрела исподлобья. Потом вдруг воинственно вскинула подбородок. Но серые глаза по-прежнему были усталыми.
Он все понял. Главный ее враг – она сама. Бой ведется нешуточный, и поддержки ей ждать неоткуда, потому что она не подпустит к себе никого.
Черников сел на широкий подлокотник кресла у окна рядом с нею.
-Это ты рассматриваешь себя, как зверушку.  Ты настолько увлечена собой любимой, что каждую секунду анализируешь – как ты выглядишь, как ешь, как говоришь. – На «ты» он перешел легко, будто уже решив для себя что-то важное.
Ее взгляд прояснился. Неяркий огонек удивления придал ему более мягкое выражение.
-По большому счету тебе нет дела ни до матери, ни до этого несчастного Аникеева.  Ты не можешь думать ни о чем, кроме себя.
Он не мог бы сказать, откуда это знает, но был уверен, что так оно и есть. Черников будто прочитал внутреннюю шкалу настройки девушки. Сейчас он ясно видел досаду на ее лице и тень удивленной благодарности, придавшую ее чертам живость.
-Это не эгоизм избалованной дурочки. – Продолжал Черников, прямо глядя в ее расширенные глаза. – И не легкомыслие авантюристки. Но ты очень много взяла на себя. Вины я имею ввиду. Твое чувство вины не умещается в тебе, его слишком много. Разве я не прав, Наташа?
-Как вы смеете? – Выдохнула она одними губами.
-Не знаю. – Честно признался Черников. – Просто чувствую, что смею. Просто измучился за день, не зная, как к тебе подступиться. Слишком ты тонкая и загадочная. А на самом деле загадки никакой нет. На самом деле, – он взял ее руку в ладони, -ты все уже пережила и не знаешь теперь, как приспособить себя, такую виноватую, к нормальной жизни. Ты думаешь, что это будет продолжаться вечно, но все имеет свой конец. И теперь ты не знаешь, как будешь жить без своих страданий.
Наташа молчала. В серых глазах ширилось изумление. А где-то далеко в сердце зародился страх, что ему сейчас наскучит импровизированный сеанс психоанализа, и она опять останется одна, утопая в неиссякаемом потоке маминых слез.
-На всякий случай знай, что я запал на тебя, но только на тебя. Твой эфемерный роман не в счет. Есть только ты – Наташа Лунная.
-На какой всякий случай?
-На случай продолжения отношений.
-Но у нас нет никаких отношений.
-Будут. Это я тебе обещаю. Снегоходы, кактус, библиотека мамы. Но в обратной последовательности.
-Какой кактус?
-Мой, естественно. У меня чумовая коллекция кактусов. И вчера один зацвел. Я ждал этого пять лет.
-Но я не люблю кактусы. Хуже них только этот огромный цветок в Австралии, который пахнет гнилым мясом.
-Австралия вся из себя не такая, как все. А экзотики я и здесь могу предоставить тебе сколько угодно.
Наташа смотрела на него во все глаза.
-Откуда ты взялся?
-Есть! «Пустое вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила».
-Да кто ты такой?
-Алик. С легкой руки мамы. На самом деле у меня взрослое солидное имя – Александр. Скажи, когда ты разлюбила Аникеева?
-Никогда! Что ты себе позволяешь?
-Я попробую угадать. Ты увидела в нем что-то, что дало трещину в твоей мечте о нем. Что-то разрушило идеальный образ. Он либо струсил, либо испугался, что, впрочем, одно то же. Так?
Видение вспыхло и погасло – он лежал на мокрой траве, закрываясь локтем.
-Скорее всего, так и есть, -продолжал рассуждать Черников, крепко держа ее руки. – Потому что выглядел он все это время последним лохом. Но вот чего я совсем не могу представить, это как он объяснялся с тобой? С твоей матерью? Мне просто интересно, в какие слова можно уместить такое дерьмо?
-Не было никаких объяснений, -быстро сказала Наташа.
Черников нахмурился. Это поспешное «не было никаких объяснений» -не что иное, как жалкая попытка оправдать Аникеева. Всякое «прости» и «пойми» было бы и пошлостью, и подлостью. Но он, видимо, и на это не сподобился. «Не было объяснений» -мгновенная реакция вратаря, но защищала Наташа не свои ворота. Привычка к самопожертвованию? Или все еще любит? Страдальцу женщина может простить многое…
Наташа опустила глаза. Ее плечи вновь потяжелели, и обмякла спина. Смертельный стыд уже разлился на ее лице восковой бледностью. «Брошена – придуманное слово», -увещевала ее в больнице Ольга Антоновна. Но это были лишь красивые слова.
-Ты не то подумал, Алик. – Сказала она. – Да, мы не объяснялись, но  не потому, что мама не пускала его. И не потому, что он не нашел слов. Просто я так решила.
-Ты «так решила», потому что пожалела его, избавив от унижений. Значит ли это, что мне не на что надеяться?
Он не успел спрятаться за иронию. Вопрос прозвучал просительно.
Наташа молчала. Черников сжал ее руки, но вдруг заметил, что она смотрит сквозь него.
-Понимаешь, так получилось, что дверь оказалась незапертой… Когда началась стрельба, Зина помчалась вниз, а я – за ней. – Серые глаза стали совсем огромными и еще больше похолодели руки. – Там… у дома… я увидела, как он на нее смотрит… И он увидел, что я увидела и поняла. Это и было концом. Что он мог сказать?
-Значит, все-таки пожалела… Благородно освободила от объяснений.
На самом деле он уже думал о другом.
«Значит, она все-таки там была…»
Из-за бабы? Столько наворочать из-за бабы? Хотя сам-то он из-за Лариски в свое время чуть умом не рехнулся. А может, и рехнулся все-таки, играл ночи напролет тогда. И ведь фартило…
-Она все-таки там была? – Спросил он нейтральным голосом, как о чем-то незначительном.
Наташа поняла, что сказала лишнего. Испуг в ее глазах проступил так отчетливо, что Черников обреченно понял – она и в этом прикрывает его. Но отступать он не собирался и поспешил сгладить разоблачение:
-Успокойся, Аникеев уже никому не нужен. Я спрашиваю просто потому, что хочу знать о тебе все.
-Зачем?
-Ты мне нравишься. Роман с добрым дедушкой окончен. Прошло и прошло, как девичьи грезы. Что, кроме них, мы имеем? «Еще мы помним школьные экзамены». Вот от школьного вальса и будем танцевать.
-Я не собираюсь с тобой танцевать!
Черников кивнул с самым наисерьезнейшим видом:
-«Ни-ни», -сказала она. «Ну-ну», -ответил он.
Наташа невольно засмеялась.
В дальней комнате обе матери, услышав ее смех, отпрянули друг от друга и испуганно посмотрели  в сторону распахнутых дверей. Затем принялись торопливо приводить в порядок лица, пряча следы слез.
«Не попасть бы из огня да в полымя», -думала одна.
«Уговорю ее погостить подольше», -мечтала другая.

Звук собственного смеха показался Наташе странным. Впрочем, здесь все было странным. Особенно он, с его смешливым взглядом и сильными руками.
Вдруг Наташа поняла, чем он ей нравился. Не только своей непринужденностью и ироничностью. Он не боялся ее! Не боялся заразиться ее несчастливостью, оказаться в тени ее ужасного прошлого. И уж совсем удивительным было его поверхностное, лишенное трагедийного пафоса отношение к ее унижениям. Он низверг их до уровня девичьих грез. Он сказал – прошло и прошло. Они общались почти час, и за это время она была лишь Наташей, обычной девушкой. Он продолжал шутить, а она смотрела и смотрела на него. И чем дольше она смотрела, тем трудней ей было отвести взгляд от его подвижного лица. Потому что все пространство вне его было враждебным ей. Против нее был весь мир, еще недавно состоящий только из любви, а теперь – из позора и боли. Он сказал – твой эфемерный роман не в счет. Разве так может быть? Разве  можно стереть собственную тень? Наташа смотрела на него, и в ней крепло убеждение – ему можно все.
-Надо срочно прикинуть серию культурных мероприятий. – Озабоченно говорил Черников.
-Зачем? – Не понимала Наташа.
Значение простых слов прояснялось не сразу, потому что она слышала в них завуалированные признания и с неуверенной радостью примеряла их к себе.
-За красивой девушкой надо красиво хаживать. – С готовностью объяснял  Черников.
-Ты пытаешься оскорбить меня?
-Я пытаюсь обольстить тебя.
-Я выгляжу вызывающе доступно?
-Ты выглядишь вызывающе соблазнительно.
-Не могу сказать этого о тебе.
-«Но притворитесь! Этот взгляд все может выразить так чудно!»
-И обмануть тебя, конечно, не трудно?
-«Я сам обманываться рад!»
-Россыпь из цитат входит в культурную программу?
-Конечно, как обязательный элемент. Я привык объясняться цитатами с детства. Ты же знаешь маму.
-О да! Ольга Антоновна все чувства сверяет по литературе. Но знание ее любимых строк не гарантирует твоей серьезности.
-Согласен. Более того, должен признаться в безнадежном легкомыслии. Это же про меня сказано – «Легкомыслие - милый грех».
-Какая честь для Цветаевой! «Шоколадом лечить печаль» тоже про тебя?
-Ты знаешь, Пушкин мне еще ближе. Помнишь – «Откупори шампанского бутылку»? Наташа, предлагаю пройти в мамину библиотеку и по совету классиков перейти к шоколаду с шампанским.
-Другого назначения у библиотеки нет?
-Там есть огромный камин, огромный телевизор и даже кресло-качалка. Варианты использования зависят от количества выпитого шампанского. Так что идемте, княжна.
-А это что за странная фантазия? Какая еще княжна? – Наташа даже оглянулась.
-Потому что ты… вы… дышите духами и туманами.
-Но у меня нет полагающейся незнакомке шляпы с траурными перьями. У мня вообще нет шляпы.
-Все равно – княжна. Я так хочу. Я так чувствую. Я постараюсь соответствовать. Я даже отрежу, наконец, свои патлы, как мама говорит. Она давно меня об этом просит.
-Нет, нет! Ничем жертвовать не надо, -испугалась Наташа.
Она смотрела и смотрела на него. Он такой домашний. Такой смешной. Кактусы разводит.
-Кстати, мама рассказывала о тебе, как о большой красавице с русской косой. То есть, о русской красавице с большой косой. Зачем ты ее отрезала?
Черников не сразу понял, что произошло. Из неуверенной в себе застенчивой девушки Наташа мгновенно превратилась в чахлую старушку с провисшим сморщенным лицом и высохшим взглядом.
-Я не помню этого. Как привязывали к кровати, помню. Их много было… Говорят, я висок разбила об стену…Помню, как старый врач со шприцем плакал… Кололи много всякого…
-Наташа!!!
«Я убью его!»
-Наташа!!!
 Он сжимал ее голову руками.
Звук шагов бегущих женщин заглушал ее быстрый шепот:
-Ничего не надо… Все это не для меня… Я плохая… Я во всем виновата…
Когда задыхающиеся от бега женщины примчались на крик Черникова, он носил ее по комнате, баюкая и бормоча что-то бессмысленное и ласковое. И, видимо, смешное, потому что на его побледневших губах блуждала улыбка.
«Алик!»
«Ташенька!»
Они отступили молча, охваченные священным трепетом предчувствия неизбежного, и страстно надеясь, что оно все-таки случится и выведет их детей с нехоженой дороги, потерявшейся в черной чащобе.

*
Любопытство было сильнее страха.
Анхен прислушивалась к себе. Страх поселился в ее душе навсегда после встречи с тем человеком. Он полз в сторону усадьбы старого Тома, и у него не было лица. Гнойно-расплывшаяся зеленоватая масса не могла быть лицом. Он полз, с усилием преодолевая каждый метр. Анхен рухнула в кустарник, как подкошенная, и он прополз мимо, не заметив ее. Но она успела увидеть близко тот глаз.
Несколько дней она не могла думать ни о чем другом. Что это было? Кто это был?
Старого Тома уважали здесь все. К племяннику же относились прохладно, как к заезжему столичному франту. Молодой Том не стремился к знакомствам, жил один и все гонял на своей черной машине, как сумасшедший. Занялся реконструкцией дома и парка, планировал открытие частной школы. Потом все бросил, заважничал, перестал уважать соседей.
Оставляя молоко, Анхен видела иногда за воротами женщину и ревностно отмечала – красивая и властная. Свои несбывшиеся надежды она передала дочери. Но если старый Том иногда одаривал ее скупой лаской, изредка деля с нею холостые ночи, то новый хозяин усадьбы был нелюдим и холоден, и на призывные взгляды дочери никак не реагировал. Да и присутствие незнакомой красавицы не оставляло ей надежды.
Ползущий по земле человек-призрак напугал ее до влажной дрожи холодных рук и головной боли. Что это было? Кто это был? Ненависти и силы в том единственном глазу было столько, что Анхен до сих пор боялась вспоминать о нем.
Потом была короткая перестрелка. Кто-то видел людей в черных масках. Кто-то слышал крики. Кто-то говорил о бандитском налете на дом. Толком никто ничего не знал, и именно поэтому слухов бродило много. Но все они разбивались о неприступные стены старого особняка, а его молодого хозяина не касались вовсе, пролетая мимо него. И без того нелюдимый и неприветливый, он совсем ушел в себя, в свое одиночество.
Анхен знала чуть больше, чем все. Она видела того человека и видела ту женщину. Она ничего не поняла, но как же ей этого хотелось! Любопытство сильнее страха, признавала она, с удивлением прислушиваясь к себе. Да и дочь явно скучала, располнев к тридцати годам без дела, без мужа.
Медленно, но верно настойчивая женщина вела атаки на Тома. К молоку у ворот постепенно добавлялись баночка с медом или клубничного джема. Кувшинчик взбитых сливок был почти признанием. Том платил исправно, но многочисленные знаки внимания не замечал.
Анхен была настойчива.
Том имел непонятную ей привычку подолгу бродить вдоль озера. Сквозь поредевшую листву его черный плащ казался мрачной накидкой Зорро. Часами он стоял у воды, наблюдая за плавным скольжением листопада. О чем он думал? Том был неприятен ей угрюмостью и вечным молчанием. В его удаленности ото всех было что-то и печальное, и высокомерное. Наверное, само привидение не могло бы быть более холодным. Однажды Анхен видела, как он плакал, бросив весла посреди озера. Лодка чуть покачивалась посреди синей ряби, низкие облака плыли над ним, роняя редкие дождевые капли. Он смотрел в серое небо, не вытирая льющихся слез. Анхен удивленно наблюдала сквозь прибрежные камыши. О чем ему было плакать? Как можно было плакать, имея такую усадьбу и такую черную машину? Две машины! Вторая, попроще, всегда стояла под навесом. А наследство? Можно было жить на одни проценты с оставленного Томом капитала. Анхен пряталась в камышах и злилась. О чем тебе было лить слезы, глупый юнец?
Старый особняк возвышался над деревьями парка, взывая к сердцу добропорядочной немки пустыми глазницами окон, прикрытых бельмами жалюзи. В нем не было хозяйки! Дом был лишен  тепла, смеха женщины, топота детских ножек. Наверняка, в нем нашлось бы место и ей в какой-нибудь дальней комнате, где она могла бы разместить свои фотографии, где можно было бы тихо заниматься рукоделием. Возможно, став ее зятем, Том приоткрыл бы тайну того человека и той женщины. Надо было что-то делать!
Увидев в очередной раз одинокую тень, застывшую у воды в обычном своем безмолвии, Анхен решительно погнала дочь к озеру. Девица упиралась, не надеясь на успех предприятия, но в назначенном месте все же упала, споткнувшись. Том не сразу откликнулся на ее призывы о помощи. Казалось, оцепенение овладело им навсегда. Но, очнувшись, он поспешил к девушке.  Подал руку. Помог подняться. Вид при этом у него был совершенно отсутствующий. Но пострадавшая старательно охала, и ему ничего не оставалось, как проводить ее домой.
Помня наставления матери, в пути Грета роняла голову ему на плечо и прижимала полную грудь к черному плащу. Однако со стороны могло показаться, что не Том волочит ее, а девушка тащит его на себе, поскольку она была выше и гораздо шире в плечах.
Маневр удался.
Пирог и кофе, ликер и мороженое, а затем и интимное уединение с девушкой в ее комнате – все шло по плану. Том поправлял подушки, подавал бокал с содовой. Клетчатый тяжелый плед скользил, из-под него угрожающе выглядывали массивные колени. Но вид у спасителя был по-прежнему рассеянный и сонный. И как будто бы нездоровый.
Едва закрылась дверь за «дорогим гостем», Грета вылезла из-под колючего пледа и потопала на кухню к холодильнику. «Надутый индюк», -зло, но с видимым облегчением шипела она вслед удаляющейся фигуре, жадно запивая кусок холодной телятины густым пивом. Начальник местного почтового отделения будет по-прежнему ждать ее каждый день. Грустный вдовец, немолодой и небогатый, он сумел внушить девушке доверие и симпатию. Он терпимо относился  к ее небрежности в выполнении обязанностей приходящей горничной, но слабел и таял, развязывая пышный бант на ее белом переднике в конце рабочего дня (а иногда и в начале).
Грета ловко щелкнула длинными крепкими пальцами, открывая вторую бутылку. Мать смирится. В конце концов для нее тоже найдется уголок в доме начальника почты, куда она сможет перенести свои клубки и портреты. А этот… Грета мысленно дала исчезающему вдали Тому увесистый пинок. Она ненавидела его с детства, с тех еще пор, как старый Том приглашал детей со всей округи на именины племянника. Праздник был сущей мукой для толстой неуклюжей девочки. Грета не умела танцевать, не умела петь хором под старый клавесин, не умела вести себя за столом, поминутно все роняя и вызывая у именинника лишь насмешки. Но самым оскорбительным было то, что сейчас Том даже не узнал ее, бывшую соседку, хотя именно ему мать скрупулезно откладывала марки на дорогой подарок, стараясь угодить дяде. Что мать воображает себе? Может, он больной, или голубой, или какой еще извращенец. Нет уж, начальник почты лучше, несмотря на свою лысинку (вполне миленькую).
Поджатые губы матери красноречиво говорили – она не оставит свою бредовую идею. Будет строить новые и новые планы по захвату особняка, но в конце концов смирится. В конце концов она поймет то, что уже давно поняла сама Грета. Том никогда, никогда не захочет не то, что взять ее в жены, а просто не захочет ее. Даже если он не больной и не голубой, и не извращенец. Ту женщину Грета тоже видела. Том слегка раскачивал качели, на которых она сидела с книгой, и смотрел на нее. Просто смотрел, но так, что вмиг стало понятным – Грете там делать нечего.  Такие женщины остаются с мужчиной навсегда, даже если уходят.
Однако Анхен отступилась на удивление быстро, оставив дочь в покое, и даже перестала носить к заветным воротам молоко.
Однажды утром, раскатывая тесто для воскресного пирога, она рассеянно поглядывала в маленький переносной телевизор и вдруг увидела ту женщину. Обсыпав экран мукой, Анхен торопливо прибавила звук и грузно плюхнулась рядом на маленький вертящийся табурет.
Она плохо понимала комментарии. Вклады, котировки, обеспечение, погашение… И, как рефрен, многократное повторение слова банкрот. Репортеры меняли друг друга, потрясая бумагами на фоне сияющих небоскребов или среди компьютерных рядов в солидных офисах. И трещали без остановки, выпучив от возбуждения глаза. Ссуды, проценты, кредиты. Акции, облигации, векселя. Инвестиции, пролонгации, индексации.  Та женщина мелькала в документальных хрониках много раз и говорила четко и жестко. Не улавливая сути, Анхен видела – говорила умно, но без рисовки перед камерой. Строго, но без малейшего намека на грубость. В давящем взгляде сквозило нечто холодное и жуткое, но не чувствовалось ни капли волнения. Резкие интонации низкого голоса были напрочь лишены нервозности. Она говорила без раздражения, отвечала на вопросы без промедления и без сомнения в своей правоте. Не говорила, а резала, уничтожая каждым словом кого-то по ту сторону экрана.
Анхен прижала белые руки к вспыхнувшему лицу. Рыхлая мука осыпалась на плечи, оседала на бровях и ресницах. Вскоре ее лицо превратилось в застывшую маску не то клоуна, не то монстра.
Вошедшая Грета в испуге попятилась.
-Мама! Мама!
Анхен медленно подняла снежно-пушистые веки.
-Заканчивай пирог, дочка…
Раскрасневшаяся от легкого морозца Грета молча проводила мать глазами. Радостное предчувствие рождественских праздников гасло по мере того, как грузная фигура с упавшими белыми руками исчезала в бесчисленных лабиринтах занавесок. Мать весь дом, все дверные проемы обвешала дешевыми хлопчатобумажными занавесками и накидала повсюду таких же ярких подушек. Бедная, бедная мама. Она совсем помешалась на богатстве, на роскошных залах. Ей будет трудно отказаться от своей мечты о доме Тома, но добротный особнячок начальника почти ничуть не хуже. Как сказать ей, что она уже невеста, что престарелый жених уже наметил маршрут свадебного путешествия и уже согласен отдать весь второй этаж своего небольшого домика в полное распоряжение Анхен? Пусть развешивает там свои увеличенные фотографии, на которых она красуется в старомодных широких юбках, пусть переставляет и обновляет мебель, лишь бы не мешала их запоздалому счастью.
Вздохнув, Грета принялась за пирог. Телевизор молотил рядом, не мешая ей. Аппетитный шар сладкого желтого теста послушно скользил в ее крупных ладонях. Рядом в глубокой прозрачной миске томились сочные кусочки красного яблока в сахарном сиропе – сладкая начинка для пирога. Грета щелкнула глянцевой кнопочкой, и духовка призывно зажужжала, излучая мирное тепло и покой. Когда пирог осел в разогретом лотке, вздохнув ванилью и яблочным ароматом, Грета закрыла дверцу плиты, на миг увидев в ней свое отражение. Девушка поспешно отвернулась, стыдливо прикрыв глаза. Неуловимая тень тайного страстного свидания долго оставалась на ее лице, оседая в глубине счастливых глаз плотоядным блеском. «Кто бы мог подумать… Начальник почты… Кто бы мог предполагать…»
Анхен же безутешно плакала в дальней комнате, погрузившись в свои яркие подушки и сжимая в потной ладони распятие. Гроза прошла мимо, но она была слишком близко. Она сама, сама лезла в эту грозу и тянула за собой Грету. Оказаться на пути той  женщины – не безумие ли это? И дело даже не в ее властном голосе, а в деньгах. Всякая проблема измеряется деньгами, Анхен знала это. Проблемы той женщины, а значит, и Тома, тянули на многие миллионы долларов. Активы банков, фондовые капиталы, процентные котировки. Выплаты по долгам, выплаты по процентам, выплаты по судебным искам. Какой-то Аникеев, пришибленный русский, с темным нездоровым лицом и со слезящейся мольбой в бегающих глазах: «Я на все согласен, только оставьте меня в покое». Какой-то юркий адвокатишка, маленький, рыжий и безудержно кудрявый, тараторящий по-русски со скоростью пулеметной ленты и глядящий на нее с нечеловеческим подобострастием. Какие-то примелькавшиеся давно лица, какие-то известные люди, члены правительств, члены международных организаций  со звучными и грозными названиями. Что это было? Мир этих людей строился на миллионах, их одежда, еда, жилье, их проблемы, их жизни стоили миллионы. Соперничать с ней? Это как схватиться с инопланетянами, это – из другого мира. Где этот мир, и где они с дочкой?
Анхен плакала и вспоминала Грету маленькой.  Какой же она была милой. Росла веселой щекастой пампушкой. Почти не болела, хорошо училась, рано научилась шить. И вправду сказать, этот худосочный Том вовсе не пара ей. Обидно, конечно. Будто старый Том в очередной раз отверг ее, а молодой отвернулся, не оценив ее заботу.
Выплакавшись, Анхен с облегчением почувствовала, что сверлящий страх отпустил ее. Пусть носятся со своими тайнами. Но – подальше от нее.
Почувствовав легкий запах яблочного пирога, женщина понемногу начала успокаиваться.  Все утрясется. Главное, вовремя спохватиться. Она поцеловала распятие и спрятала его на груди.
Грета хлопотала у духовки, смешивая цветную кокосовую стружку с сахарной пудрой. Пирог уже покрылся золотистой корочкой, пора было посыпать его, чтобы он выглядел красиво, как любила Анхен. В их небогатой жизни праздников было мало, но уж пирогами они баловали себя. Грета улыбалась. Мама всегда была  сладкоежкой. Сейчас, за чаем, она сможет спокойно выслушать ее.
По дому плыл запах ванили.

Вернувшийся домой Том опять надолго осел в библиотеке. Новые книги и книжные журналы продолжали поступать, он едва успевал просматривать их. Подумывая о возобновлении книгоиздательского бизнеса, Том жалел о пробелах в образовании. Ему казалось, что устроить свою жизнь, потерявшую всякий смысл, он сможет, заполнив ее книгами. То есть, загрузив свой ум и душу работой интеллектуальной.  Том следовал этому плану, штудируя новинки литературы и штурмуя литературоведческие сайты. Он вел активную переписку в Интернете с себе подобными самоучками. В его голове постоянно роились неясные сюжеты, но писать он не решался, боясь прослыть графоманом.
Устав от компьютера, Том уходил к озеру. Прошлой осенью опавшая листва бархатом стелилась по холодной ряби. Тогда он опускал весла, и его лодка  одиноко покачивалась среди шепота камышей и шорохов уже почти сквозного леса. Разноцветные листья облепляли борта, кружась у лодки, а в отдалении лежали неподвижным ковром. Ему хотелось ветра и волн, но озеро всегда было величественно спокойным.
Наступившая нехолодная зима не радовала, но морозный воздух бодрил, и озеро по-прежнему манило к себе. Он часами смотрел на полупрозрачный хрусталь тонкого льда. Озеро никогда не замерзало полностью. Дядя рассказывал о теплых источниках на его дне.
Ближе к Рождеству Анхен перестала приносить молоко. Том не заметил этого, он лишь гадал о причинах странного дискомфорта, постоянно чувствуя голод. Когда распространилась весть о свадьбе Греты, Том послал Анхен дорогой подарок – несколько комплектов шелкового постельного белья и белоснежный фарфоровый сервиз для чая – благо, запасы дядюшки были неисчерпаемы. Том чувствовал - тот одобрил бы его поступок. Анхен всегда была добра к нему и часто баловала подарками в детстве. Несостоявшийся жених никогда не узнал, как плакала давняя дядюшкина приятельница над сахарницей и сливочником, как прижимала к груди высокий чайничек и изящные розетки. Они прошли мимо друг друга, не соединив ни сердца, ни судьбы. Но к весне у ворот вновь стали появляться кувшины с молоком и баночки с восхитительным клубничным джемом. Вместе с чистой посудой Том оставлял на скамье денег больше, чем было оговорено когда-то, и чувствовал искреннюю благодарность к Анхен. Когда же она робко предложила помощь в уборке и готовке, как было раньше, он с радостью согласился. Дочь была счастлива вдали от дома в затянувшемся свадебном путешествии, и все тепло материнской души Анхен перенесла на Тома, забыв свои амбиции, о которых теперь смешно было вспоминать.
Весна наступила быстро, но она была такой же безрадостной и вялой. Снег таял, обнажая залежи прошлогодних листьев. В парке стоял тяжелый дух запустения. Том обходил взглядом кучи мусора, боясь ворошить такие же пласты нечистот в себе, и спешил к озеру. Отсыревшая лодка скрипела, весла выскальзывали из уключин, но серебряная гладь была чистой и свежей. Том останавливался у излучины за зарослями ивняка и открывал очередной журнал. Озеро приветствовало его глянцевым блеском. Холодное безмолвие нарушал лишь редкий крик птицы и плеск легкой волны у бортов. Такое ежедневное уединение было полно неясной многозначительности. Неясной ему самому. Стремление к природе было естественным и похвальным, но оно походило на бегство от реальности в мир мистификаций. Расслабленное умиротворение, в которое Том погружался, любуясь тихой водой, было самообманом, было сном наяву, ибо ни минуты покоя душа его не знала на самом деле. Если же и удавалось ему на короткое время достичь некоего подобия внутренней гармонии, то он тут же вспоминал, что короткий миг затишья был украден, выхвачен им из мира хаоса, где и было его законное место. Попытки убедить себя, что он должен жить и работать, как все, имели обратный результат. Все – это все, у них было ради чего жить, для него же жизнь превратилась в повинность, которую он терпеливо нес. Зачем?
Бросая лодку в камышах, Том опускался на сухой промозглый берег, раскинув руки. Небо над ним было таким же холодным и свежим, как озеро. И таким же безучастным. Он мог раствориться в нем без остатка, не изменив при этом его холодную суть – ледяная бездна равнодушия. Ветер, которого он ждал осенью, свистел над ним и над озером, уносясь в безупречную безликую высь.

Она опустилась с неба, будто поймала его тяжелый вздох.
Береза вдруг начала ломаться и гнуться в окне. Нежнейшая зеленая дымка, почти неуловимая для глаз, задрожала и завертелась. Тонкие ветви отчаянно застучали по стеклу.
Том вскочил с кровати и распахнул окно, выглядывая в небо, которое с утра было тихим и безоблачным. Деревья в парке гнулись к земле, давно не стриженая трава густого газона стелилась, как шелковая шерстка испуганного зверька. Внизу громко вскрикнула Анхен, с грохотом упала и покатилась по звонким плиткам не то кастрюля, не то сковорода. Ничего не понимая, Том метнулся вниз.
Изящный вертолет кружился над парком, выбирая место для посадки. Наконец он завис на несколько минут над газоном и плавно опустился.
В оглушительной тишине Лина скользнула вниз. Она шла к дому, чуть улыбаясь и жадно вглядываясь в его лицо.  Легкая походка, легкое светлое пальто, развевающееся при каждом шаге. Легкая легкомысленная стрижка, летящий шарф. Это была она и не она. Непринужденная мягкость движений и взгляда были непривычными, над нею будто порхало облако нежности. Она шла к дому, к Тому, и в ней не было ничего общего с той мстительной фурией, с той гарпией, из-за которой он… себя… всю жизнь… Зимой он разбил телевизор, чтобы не видеть ее даже случайно, и вот она здесь.
Лина легко взлетела по белым ступеням, едва касаясь перил. Услышав стук ее каблучков, Том очнулся.
Дверь захлопнулась перед нею со звуком выстрела. Том в панике пятился вверх по лестнице спиной, глядя на Анхен безумными глазами.
-Не пускать… -Шептал он.
Анхен согласно кивнула, оглядываясь на маленькую дверь, ведущую в нижнюю кладовую. Там был запасной выход, до которого бедная женщина хотела добраться как можно скорей, но ей было жаль Тома. Бледный, с дрожащими губами, он продолжал пятиться и твердил:
-Не пускайте!
Анхен не знала, на что решиться, и уже подумывала,  не вызвать ли полицию, как вдруг Лина появилась именно со стороны кладовой.
-Вы свободны на сегодня, -сходу объявила она Анхен, и через секунду испуганной женщины уже не было в доме.
Должно быть, думал Том, со стороны это выглядит весьма забавной пантомимой. По мере того, как Лина поднималась, он отступал. С каждым ее шагом он поднимался на следующую ступень, по-прежнему пятясь спиной. Они двигались синхронно, молча, как два мима, как два комедийных персонажа, и с каждым шагом Том чувствовал себя все большим идиотом.
На повороте лестницы он споткнулся о тяжелое кашпо, в котором зеленел огромный папоротник. Ему было лет сто, наверное. Сколько Том себя помнил, он всегда стоял здесь. Падая, папоротник ломал широкие ветви с ужасающим хрустом. Керамический вазон лопнул от удара о стену и покатился вниз, оставляя на лестнице множество осколков и комья земли. Но Лина поднималась вверх, не обращая ни на что внимание.  Том продолжал отступать, чувствуя нелепость своего положения и мучась комичностью ситуации и своей беспомощностью.  Он затравленно смотрел в ее смеющиеся глаза и ненавидел ее больше, чем прошлой страшной зимой.
Скользя рукой по стене в поисках опоры, Том наткнулся ладонью на гвоздь. На нем когда-то висел тот самый эстамп. Ничего не изменилось. Он все та же тряпичная кукла для нее.
Содранная ладонь пронзительно защипала. Увидев кровь, Том будто проснулся. Оттолкнувшись от стены плечом, он быстро сбежал вниз, крепко держа Лину за локоть.
-Убирайся ко всем чертям. Я не хочу тебя видеть.
Он яростно дергал массивную ручку, забыв, что в панике сунул ключ в карман. Он опять оказался в ловушке перед закрытой дверью. «Выхода нет», -стучало в висках, но Том упрямо тащил Лину к противоположной стене, за поворот винтовой лестницы к маленькой кладовой, в которой скапливались годами, желтея и пылясь, старые газеты.
Гибко прогнувшись, Лина освободилась из его грубых рук и прижалась спиной к маленькой узкой двери. Она смотрела снизу своими темными глазами со снисходительным удивлением, как смотрят на провинившееся дорогое существо, которое хоть и виновато, но глубоко обидеть не может, надо только подождать. Он будто услышал ее голос: «Ну что ты, малыш, что ты?»  Том сжал кулаки, увидев близко это выражение терпеливой готовности слушать и ждать. Паузу она могла держать бесконечно.
-Убирайся! Уходи отсюда! – Заорал Том, показывая почему-то в потолок.
Лина проследила глазами за его рукой и выразительно подняла левую бровь. Том почувствовал прилив бешенства. Она никогда не воспринимала его всерьез. Он стукнул кулаком по двери прямо у нее над головой. Лина вздрогнула и опустила глаза, чуть нахмурившись.
-Поищи другого придурка… -Том задыхался. – Таких, как я, полно повсюду. А с меня хватит!
Лина медленно подняла пушистые ресницы. Они всегда казались Тому неестественно длинными, он даже пробовал на ощупь, настоящие ли. Сейчас у его лица будто прошелестел легкий ветерок.
-Мне нужен только ты.
В ее тихом голосе не было фальши. Но именно таким голосом следовало говорить с очередным потенциальным Спарлингом.
-Я больше никогда не буду принимать участия в твоих грандиозных аферах. – Раздельно произнес Том. – Но на свете есть много других мужчин, готовых подставляться ради тебя.
-Мне нужен только ты. – Повторила Лина с прежним тихим достоинством в голосе.
-Для чего? – Грубо и зло выкрикнул Том. – Ты опять задумала скандал века? Тебе опять нужен технический исполнитель? Уходи, прошу тебя по-хорошему, или я вышвырну тебя вон.
-Мне некуда идти.
-Скажи еще, что тебе не на что жить! – Он невольно посмотрел туда, где еще недавно стоял телевизор.
Проследив за его взглядом, Лина поняла его мысль.
-Как ты посмела прийти? – Том заговорил увереннее, почувствовав, что она прониклась его серьезностью. -Между нами кончено все и навсегда. Неужели тебе мало?
-Мало чего?
-Тебе всего мало – приключений, мести, денег!
-Том, ты можешь обижать, оскорблять меня, -медленно, с усилием сказала она. – Я вижу, ты действительно можешь вытолкать меня из дома. Но ты не должен разочаровывать меня.
-Разочаровывать?! – Он был готов ударить ее. Она все-таки втянула его в словесную дуэль.
-Если ты действительно считаешь, -она брезгливо повела плечами, отстраняясь от него, – что главное для меня были деньги, – она произнесла это слово, как ругательство, -то нам не о чем говорить, и мне действительно лучше уйти.
Том вспомнил пустынный сырой берег, высокое небо над ним и холодное дыхание озера.
-Чем же был для тебя тот кошмар? – Торопливо спросил он, отгоняя видение.
-Таковым было мое представление о справедливости.
-Но почему оно не было таковым четыре года назад, когда ты уходила от него?
-Тогда у меня ни о чем не было четкого представления. Ты, кажется, забыл, через что мне пришлось пройти. Меня выбросило из жизни на всем скаку. Из счастливой жизни, Том! – Ее пушистые ресницы дрогнули, но она упрямо подняла глаза. – Как будто выстрелили в лицо посреди праздника, но не убили. Как будто отрезали голову, но оставили жизнь. То, что сделал со мной Аникеев, невозможно ни прожить, ни пережить. – Она до боли сжала руки за спиной. – Ты лучше всех знаешь, ты единственный знаешь, что со мной было. Я выжила только благодаря тебе. Идея со Спарлингом возникла потом. Сначала был ты. Ты помнишь нашу квартирку в Берлине?
Ее запрокинутое лицо у самого его лица было бледным, но спокойным. Сейчас она опять заговорит его и окажется во всем правой. Но словесные баталии далеки от поломанных судеб.
-Ты выжила благодаря своей безумной мести, а не мне. – Напомнил он.
Лина протестующее подняла руку. Том отстраненно подивился, что ее длинные ухоженные пальцы выглядят непривычно мягко без яркого маникюра. В ней явно недоставало чего-то. Чего-то воинственного и эпатажного. «Она и не она…» -опять подумал он.
-Я протестую против слова месть. Это грубое и вульгарное понятие. Я всего лишь восстановила справедливость.
-Всего лишь?! Что же такое для тебя чужая жизнь?
-А моя жизнь совсем ничего не значит для тебя? Почему ты не хочешь понять – месть здесь не причем. Я всего лишь вернула его в ту точку отсчета, в которой он был до меня. Пусть пробует жить без меня, он сам этого хотел. Я преподнесла ему карьеру и успех так же, как приносила по утрам кофе. Да, да, Том, не удивляйся. Не он мне, а я ему подавала тапочки дома и поправляла шарф на улице. Женщиной я впервые почувствовала себя с тобой. С ним я была мужиком. Я жила им и для него. И вдруг стала ненужной, как обертка от шоколада.
-Лина, это старо, как мир – разлюбил. За это не казнят. А ты устроила ему публичную казнь.
-Разлюбить – его право. А мое право – не оставить в его новой жизни даже памяти о себе. Или наоборот, наполнить этой памятью всю его жизнь без остатка. Пусть любит и строит для своей новой любви опору сам, своими силами. Без меня, значит, без всего того, что я сделала для него. Почему ты не понимаешь меня, Том?!
Он облизал пересохшие губы. Ему мучительно не хватало воздуха. Анхен всегда забывает проветривать, боясь сквозняков.
-Но если бы он сдал тебя? Ты ведь сама чудом избежала ответственности!
-Я ждала этого, каждую минуту ждала его разоблачений. Для человека, который извивался передо мной на траве, как слизняк, это было бы нормально. Но он сдался без боя.
-Он боялся за тебя?
-Не думаю. Вряд ли он серьезно считал, что я не смогу выкрутиться. Просто такой телячьей  покорностью он вымаливал себе прощение. Что касается денег, то я могу завтра… нет, сегодня перевести все на какой-нибудь благотворительный фонд. Голодающим Африки, например.
-Ты можешь накормить целый континент, но останешься чудовищем. Ты перетасовала наши жизни по своему усмотрению. Скажи, то, что пришлось пережить Натали, тоже соответствует твоему представлению о справедливости?
-Натали?
Невнятная ласка растаяла на ее лице, будто испарилось облачко нежности, которое померещилось ему вначале. Черты заострились и окаменели.
-Меня нисколько не заботит это растительное существо. Ее мнимая виктимность на самом деле – банальная лень. И прежде всего – душевная. Она влезла в мою жизнь с черного входа, -Лина показала на дверь позади себя, -и разрушила ее мягкими лапками. Если я – чудовище, то потому лишь, что меня вовсе не умилила ее любовь к Аникееву. Я должна была благословить ее счастье с моим мужем? Почему? Потому что она молода и красива? Или потому, что я отжила и отлюбила свое? Посмотри на меня, Том! Разве похожа я на отлюбившую развалину? Ты лучше всех знаешь, как я люблю жизнь! Или ты забыл, как я люблю любить? Если я чудовище, то она – биологический паразит. Таких надо убивать, как вампиров, как людоедов, которые питаются чужими жизнями!
Том отпрянул. Перед ним стояла прежняя Лина с пугающей силой жесткого взгляда.
-В сущности, они стоят друг друга. Аникеев – большой ребенок, избалованный моей опекой и лестью. А твоя Натали – безответственная дурочка, которая не побрезговала моей жизнью, как поношенной шубой.
Именно так говорила Лина с экрана, когда адвокаты Аникеева просили ее временно отозвать иск об обеспечении вкладов, так как значительная часть фондов была задействована в инвестиционных проектах. Тогда-то он и запустил в телевизор десятикилограммовой гантелей.
-Она виновата лишь в том, что любила его. – Попытался возразить Том.
-Любила. – Лина согласно опустила веки, но ее глаза вспыхнули, как у дикой кошки. – Три года ходила по моему дому и любила. По дому, который я знаю с первого штриха в проекте, со строительного мусора, с первых ростков под окнами. Я шагами мерила строительную площадку, я три раза переносила детскую с этажа на этаж, выбирая место светлее. Я знаю этот дом, как самое себя, он создан моей любовью. И, извини, моими деньгами. С архитектором и строителями рассчитывалась я, Аникеев не знает, сколько вложено в этот дом. А потом в нем появилась твоя Натали.  Три года я умирала в Европе от тоски и одиночества, и каждый день думала – стоит ли жить дальше? А в это время она дышала моим воздухом и питалась моей душой, потому что душа всегда там, где остается любовь! Том, за три года можно и гнездо свить, и шалаш построить, и хоромы отгрохать. Но она только любила. Заметь, не училась, не работала, не вела хозяйство. Любила! С таким же успехом можно было любить его портрет где-то у себя, не пожирая заживо чужую жизнь. Том, ее инфантильность мне отвратительнее, чем предательство Аникеева!
-У нее просто мало жизненного опыта, -сказал Том, потрясенный словами Лины.
Спорить с нею было невозможно. Логика ее рассуждений убийственна. И линия поведения убийственна.
-Мало опыта? Но почему кто-то должен набираться опыта за счет моей порушенной жизни, за счет горя моей дочери, которая до сих пор не отойдет от шока? Ты же любил меня, Том! Почему ты не хочешь понять, что моя жизнь, это не учебное пособие для малолетки, какой бы обаятельной она не казалась  тебе?  –  Ее голос впервые дрогнул, и он вспомнил, как плакала она в парке в лунную ночь. – Кстати, Том, мне тоже было семнадцать, когда я встретила Аникеева. За три года он выучил два языка, получил экстерном второе высшее образование, написал историческую монографию «Банковское дело в России». Мы просиживали все вечера в архивах в поисках редких автографов и фотографий. Когда книга стала бестселлером у нас, я перевела ее на французский и послала несколько экземпляров представителям русской диаспоры во Франции. Ему немедленно прислали приглашение. Нас принимали по-королевски. Потомки дворян-эмигрантов плакали и благодарили за историческую память. Некоторые из них вернулись на родину. Со своими капиталами, заметь. Многие впоследствии стали клиентами Аникеева, с их вкладов и начался его настоящий коммерческий успех. Он был чуть ли не национальным героем, ему были открыты все двери. И все это потому, что я – любила, Том!
Изгиб узкой лестницы и пространство между ним и боковой стеной образовывали маленький грот. В детстве Том часто прятался здесь от дяди или тихо сидел в углу на ковре с книжкой. Сейчас позади Лины была та же потайная дверь, через которую ей предстояло уйти отсюда, и на этот раз навсегда.
Страстный монолог Лины отозвался в нем болью. Но он твердо решил расстаться с ней.
-Пусть так. – Сухо сказал он. -Не мне быть  судьей. Но ты упустила одну важную деталь. Ты готова говорить о чем угодно, но не об этой пустяковине. Я говорю о такой малости, как моя жизнь.  Я, видишь ли,  тоже склонен считать ее единственной и неповторимой. А ты пропустила ее через свою мясорубку вместе со всеми. Поэтому я и спрашиваю тебя – зачем ты пришла?
Ее глаза опять тепло повлажнели.
-Том, я люблю тебя.
-Не смей со мной играть! – Он грубо тряхнул ее.
Когда-то он был готов все отдать за эти ее слова, но сейчас слышал в них только свист бича, которым опытный дрессировщик усмиряет непокорное животное.
-Том, я люблю тебя! – Слезы, которые он видел всего однажды – ночью в парке – дрожали на пушистых ресницах. – Почему ты не веришь мне?
-Потому что ты использовала меня!
Он чувствовал, что лицо его краснеет и покрывается испариной. Боясь, что не справится с собой и ударит Лину, Том крепко сжимал ее плечи, не замечая, что причиняет ей боль.
-Да! Я использовала тебя, но все изменилось, когда я влюбилась! Я не знаю, когда. Вспомни, ты говорил, что я затягиваю дело. Так и было, Том! Я не знала, как быть, потому что уже любила тебя!
Лина тоже кричала, размахивая руками. Том впервые видел ее такой.
Вдруг он замер, вспомнив что-то важное.
-Нет, на этот раз я не позволю тебе одурачить меня, -вкрадчивым шепотом произнес он, приблизив губы к ее уху. – Я не знаю и не хочу знать, что ты задумала и зачем тебе этот бред про любовь. Но как же твои часы? Они не вписываются в твои признания. – Его голос окреп, словно он нащупал последний и решающий аргумент. – Ты была готова разнести этот дом вместе со мной!
Ее неожиданный смех прозвучал раскатисто и громко.
Том схватил ее за волосы. Он разоблачил ее, но это не доставило ему радости. Только сейчас он понял, как сильно хотел поверить ей.
Будучи очень сдержанной в проявлении эмоций, Лина смеялась крайне редко. Она и улыбалась-то будто вскользь, скупо и холодно. Впрочем, поводов для веселья почти не было за время их знакомства. Сейчас же она хохотала искренно, от души. Он оттягивал ее голову назад, тяжело дыша и едва сдерживаясь, а она смеялась над ним, и было видно, что ей действительно смешно.
-Малыш, неужели ты поверил?
Том растерянно моргнул и отпустил ее волосы.
-В часах никогда не было взрывного механизма. Аникееву казалась кощунственной сама мысль о том, что кто-то может прикоснуться ко мне, но я слишком любила жизнь, чтобы постоянно носить на себе смерть. Я заказала такие же часы «Нагасаки», но без бомбы. Разумеется, Аникеев не знал об этом.
«О Господи…» Том почти заплакал от унижения.
-Ты мерзавка! Я думал…
Лина обняла его.
-Успокойся, малыш! Я знаю, что ты думал. Но это был всего лишь тест. Экзамен, если хочешь. И выдержал его ты, а не Аникеев.
Ноги не держали его. Том оттолкнул ее и сел на нижнюю ступеньку, спрятав горящее лицо в коленях. Лина коснулась его волос, но тут же отдернула руку. Он резко поднялся перед нею, взмокший, с дрожащими губами.
-Значит, ты экзаменовала нас… -Том отдышался, но никак не мог собрать мысли воедино. – И если бы Аникеев не испугался… Что было бы с ним? Со мной? С нами?
Остатки смеха медленно гасли в ее глазах. Она опять прижалась спиной к узкой двери. Том навис над нею, молча требуя ответа.
-Это хороший вопрос. – Просто сказала она. – Я хочу быть честной до конца.  Если бы Аникеев не пополз по траве, как червь, я простила бы его.
Упрямое выражение на лице Тома сменилось откровенным испугом. Возможность перспективы, которую обрисовала Лина, была вполне реальной.
-Я увезла бы его в какие-нибудь джунгли. Для того чтобы быть счастливой, мне хватило бы крошечного клочка земли. Мы начали бы с нуля, с того самого чистого листа. Собственно, именно это и было моей целью. Я знала, что он придет за мной, но не знала, что он трус.
День за днем его терзал страх потерять ее, и мучила тревога за нее. Неужели это было? Слепец, безмозглый слепец.
-Значит, ты просто ждала?
Том старался не выдать обиду голосом. Но запоздалая ревность отозвалась жгучей болью, которая не покидала его весь этот год.
-Просто? – В ее глазах колыхнулось что-то тяжелое. – Как ты можешь так говорить? Вспомни, какой ты подобрал меня. Я жить не хотела. И умереть не хотела, это было бы несправедливо. Кошмар тех лет со мной навсегда. И ты говоришь, просто ждала?
Лина уронила руки, обессилев от объяснений.
-Я пожалела о том, что упростила его заказ «Нагасаки», когда увидела, как он извивается на траве. Но это из другой жизни. Мой отсчет времени пошел с того момента, как ты прыгнул ко мне под пули.
-А Натали? В каком времени она сейчас?
Лина пожала плечами.
-Том, я думаю, для нее все закончится тем, что она опять прибьется к какому-нибудь небедному мужику, который будет носить ее на руках и всячески опекать. Такие не умеют жить самостоятельно, они всегда присасываются к кому-то. Она вообще не знает до сих пор, что с нею было.
-Она знает о тебе! Она успела это понять!
-Тем хуже для нее. За все надо платить. А за удовольствие влезть в чужую семью и раскидать по крупицам чужую жизнь – особенно.
Теперь их разделяло долгое молчание.
Оно было плотным, как воздух в душную ночь, и опасным, как последний рубеж.
Лина ждала.
Она боялась взглянуть на него и увидеть в его глазах приговор.
Она знала, что мягкость Тома, которую она так любила, вовсе не была основной его сущностью. Он был готов принять смерть вместе с нею. Он был способен принять самое жесткое решение.
-Уходи. – Наконец сказал он. – Я люблю тебя. Мне трудно без тебя, но ты – моя погибель. Нам лучше расстаться.
-А ему?
-Кому?
-Его зовут Том. Ему три месяца. Он родился в Австралии на маленьком островке, который я купила для него. У него твои глаза и завитки на висках. Он еще не умеет сидеть, но уже научился плавать на отмели в океане. У него есть все, но ему нужен отец.
Все поплыло у него перед глазами. Теперь он понял, что в ней изменилось.
-Несносный мальчишка, -устало сказала Лина, обнимая его обмякшие плечи и закрывая глаза. – Ты измучил меня разговорами в этом углу. Дай хотя бы молока, если твоя толстенная Анхен не успела ничего приготовить.
-Но что ты со мной сделаешь, если я разлюблю тебя? – Спросил он безумным шепотом, держа ее лицо дрожащими ладонями и не видя его за горячей пеленой слез.
-Только попробуй. Мало тебе не покажется. Ты достался мне слишком дорого, малыш.
Она отодвинула его и простучала каблучками в сторону кухни.

*
Наплывающие с гор сумерки были уже рядом, и окна темнели будто бы сами по себе. Еще недавно Карл любил это время суток. Он и представить не мог, что будет бояться темноты, будет мерзнуть при одном упоминании о ночном холоде, о далеких снегах. Решение было принято, нужные бумаги подписаны, нужные условия оговорены. Оставалось самое малое – смириться. Отдать американцу ключ и все права.
Новый владелец отеля приезжал уже дважды, и дважды Карл ссылался на нездоровье, оттягивая последнюю минуту. Его не торопили. Его понимали. Его поддерживали. Преданные служащие также преданно улыбались, заботливая Берта продолжала заботиться и утешать.
Кофе, прогулка, завтрак. Обход самых дальних уголков. Мелкие косметические правки в номерах. Второй завтрак, вторая прогулка. Доктор, его внимательные глаза, его неукоснительные предписания, его утомительные процедуры. Обед, послеобеденный сон, полдник, процедуры, прогулка, кофе, еще процедуры, еще прогулка, ужин. Час чтения с Бертой, растягивающийся на весь вечер. И так каждый день. И каждый день – ни слова о предстоящем отъезде.
А сердце рвалось. Сжималось и разжималось, будто кто-то пытался раздавить резиновый мячик. Сердце лопалось от боли.
Отдать отель?
Его должна заменить безликая строчка цифр, обозначающая счет в банке. Сам счет – невероятная, нереальная сумма.
Эта длинная строка цифр казалась Карлу пулеметной очередью.

-Он никогда не согласится. – Берта смотрела на дочь спокойно, но это было спокойствие палача.
-Зачем же тогда ты это затеяла, мама?
Марта отворачивалась от своего отражения, но зеркала были здесь повсюду, и собственное лицо, покрасневшее и опухшее от слез, буквально преследовало ее.
Берта сухо кивнула.
-Иначе было нельзя. Кстати, твой отец это прекрасно понимает, иначе он не подписал бы бумаги.
-Мы все это понимаем, мама! – Марта выразительно показала на притихших сестер и старшего брата.
-Нет, Марта, я отказываюсь что-либо понимать. – Марк тяжело повернулся в тяжелом кресле и сердито пыхнул трубкой. – Отец подписывает купчую, но не пускает американца на порог. Он знает, что погибнет здесь, но не соглашается уехать.
-Марк, оставь свое вечное раздражение для своей вечно беременной жены!
-Марта, немедленно прекрати! – Берта строго взглянула, и дочь замолчала.
Спорить с родителями было не принято. Семья была большой, шумной и очень дружной. Дети росли в духе уважения к старшим. И в атмосфере обожания отца. Не младшие дети Карла, не внуки его, а он сам был объектом любви, общим любимцем, которому прощались слабости и чудаковатость. Едва ли дети отдавали себе отчет в том, что атмосфера нежности и ласки, окружающая Карла, на самом деле была простой человеческой благодарностью родных за тот образ жизни, который  он обеспечил им. Заработанное Карлом состояние мудро распределялось Бертой. Дети росли в роскоши, но никто из них не заважничал и не деградировал, поскольку Берта строго следила за соблюдением единственного условия мужа – половина всех средств должна идти на их образование. Умные, спортивные, ироничные, все, как один, оптимисты и везунчики, дети вели активную переписку с отцом и друг с другом. Несколько раз в году, когда отель временно пустовал, они слетались к Карлу, и к огромной радости родителей отель переходил в их распоряжение. Благословенная альпийская тишина таяла под натиском молодого здорового смеха и звонких детских голосов. Маленький замок ходил ходуном. Музыка гремела с утра. Оба вертолета и подъемник работали бесперебойно. Лыжня весело скрипела и искрилась, а служащие Карла с удовольствием готовили праздничные блюда. Вечером Карл, счастливый и обласканный, брал бразды правления в свои руки. Роскошные вечерние туалеты и утонченная беседа за изысканным столом доставляли ему ни с чем несравнимое наслаждение. Собственная щедрость и гостеприимство казались ему естественными, потому что он любил всю эту ватагу.
Семейные праздники долго жили в его стариковской памяти, грея душу. Дети же и вовсе делили год на «до» и «после» альпийских каникул. И тем больнее было видеть его сейчас, раздавленного глубокой депрессией.
-Надо что-то придумать, -вновь подал голос Марк.
Его прелестная беременная жена совсем сникла. Слезы поминутно наплывали ей на глаза, она стеснялась их, шмыгая носишком и смотрела на мужа в надежде на его удачу, на его ум и силу. У нее был лучший в мире муж и лучший в мире свекор. Ее сердечко переполняла жалость, но она ничем не могла помочь и поэтому не сводила заплаканных глаз с Марка, баюкая на руках давно уснувшую годовалую Эльзу.
Берта опять сухо кивнула. Она молчала почти все время, семейный совет проходил будто бы без ее участия. Она словно затаилась и выжидала нужный момент.
-Мама, не молчи! – Марта опять была готова расплакаться. – Мы должны что-то сделать.
-Для этого я и собрала вас здесь.
Все взгляды устремились к ней. Вид у нее был такой, что все поняли – она давно все продумала и теперь намеренна заручиться общей поддержкой.
-Дело в том, что отель для Карла – не просто бизнес. – Она говорила тихо и торжественно, будто посвящая детей в сокровенную тайну. – Это – его мечта. Расстаться с ним, для него все равно, что отдать душу.
Берта обвела всех присутствующих тяжелым взглядом, в котором читалась боль за мужа и надежда на понимание.  Однако ни откровением, ни тайной ее слова не были. Берта выдала на обсуждение мысль если не банальную, то давно всем известную, что никак не соответствовало ее пафосному тону. Но именно эта возвышенность, противоречащая обычной манере Берты, привлекла к ней общее внимание.
-Да, мы должны увезти его отсюда, от этого места, которое стало источником и причиной его душевного нездоровья. Но мы не должны, не имеем права лишать его мечты.
-Мама, мама, к чему эти славословия? – Марк нетерпеливо заерзал. Он был человеком действия, к тому же заплаканные глаза жены побуждали к решительности. – Скажи же, наконец, что ты предлагаешь.
-В самом деле, не можем же мы завернуть замок в подарочную бумагу и увести его с собой. – Пискнула Клаудия, одни из сестер-близняшек, которые и в тридцать пять оставались деточками и малютками.
-Девочки, Марк, помолчите сейчас. Я выслушала вас всех, послушайте теперь меня.
Установившаяся тяжелая тишина весьма походила на судорожный тяжелый вздох между истерическими припадками больного. Слишком много было пережито за последнюю неделю, каждый день которой начинался и заканчивался слезами. Карл угасал с каждым днем.
-Дети я прошу вас вспомнить, сохранились ли у вас письма отца.
-Конечно.
-Еще бы!
-Не все… Или почти все…
-Да!
-Нет!
-Не помню…
-Надо бы посмотреть.
Торжественно и возвышенно Берта преподнесла свою идею, будто продемонстрировала редкое сокровище.
-Мы должны расширить и углубить его мечту. Отель – его фантазия, его вдохновение. Оно не должно исчезнуть.
Старинные часы отмеряли ускользающие мгновения. Слышался их скрежет, прерываемый всхлипыванием близняшек, которые всегда забавлялись сами своим невероятным сходством, одеваясь и причесываясь одинаково. Но сейчас, синхронно шмыгая носами и вытирая глаза, они не думали, конечно, о внешних эффектах. Однако именно сейчас было очевидным, что Клаудия и Вера одинаково чувствуют, что они схожи не только внешне.
Крошечная Эльза, проснувшись от резких звуков, сонно моргала, силясь не уснуть.
-Мы не можем взять отель с собой, но мы можем направить творческую энергию отца. Я не случайно спросила о письмах. Вспомните, какие они яркие. Каждое – маленький рассказ или эссе. Он любил писать и всех вас приучил к этому. Вы все переписываетесь друг с другом! Это при современных-то средствах связи! При ваших дурацких эсэмэсках, при этих отвратительных пейджерах и льготных тарифах на мобильную связь!
-Я понял тебя! – Марк возбужденно хлопнул в ладоши.
Маленькая Эльза вздрогнула и заплакала, пряча личико на груди матери.
-Ты хочешь, чтобы он занялся эпистолярным жанром? – Недоверчиво пискнула Клаудия.
-Ничего не выйдет. – Тут же отозвалась Марта. – Отец все и всегда решает сам. Наша опека уже тяготит его. Если посоветовать впрямую, он откажется из чувства противоречия. Ты ничего не добьешься, мама.
-Разумеется, я этого не сделаю! Но, проявив некоторую изобретательность, я смогу натолкнуть его на эту мысль. – Сейчас Берта говорила в своей обычной манере – с торопливой ворчливостью. – Для этого мне и нужны ваши письма. Сначала я буду долго перечитывать их, обсуждать с ним. Я заставлю его вспомнить каждое слово. Хотя я уверенна, что он и так помнит все. Да и я тоже, ведь он каждое письмо обсуждал со мной. Уверяю вас, заинтересовать его я смогу. А потом сама начну некие ностальгические обобщения на бумаге…
-Мама, милая! Мы очень тебя любим, но склонности к письму у тебя никогда не было!
-Марта, ты невыносима! Еще бы я писала! Я устраивала быт ваш и отца, я создавала ему условия для того же вдохновения! Не думаете же, вы в самом деле, что все это, -Берта взмахнула по кругу пухлыми руками, -создано только Карлом! Сейчас моя цель – увлечь отца литературой.  Пусть горы сменит морское побережье, а его дизайнерские проекты заменит работа над книгой или книгами.
-То есть ты надеешься, что, начав править  твои строки, отец уже не сможет остановиться?
«Наконец-то». Берта устало откинулась в кресле.
От старинного камня, в котором таилась неведомая сила часового механизма, исходил вкрадчивый шорох, напоминающий загадочный шепот.  Притихшие в клетке попугаи обиженно жались к углам, забытые и лишенные обычной свободы передвижений. Золотые рыбки, кормленные кое-как, в спешке, едва заметно перебирали прозрачными плавниками. Рядом с огромным, в человеческий рост аквариумом, свалены в кучу книги, мобильники, дорожные сумки. Несколько окурков (неслыханное дело!) смяты прямо под любимой пальмой Карла. Лишь сейчас Берта заметила повсюду признаки запустения, увидев в них отголоски беды. Только сейчас, сумев донести до детей главное, она взглянула на привычную обстановку хозяйским глазом и ужаснулась увиденному. Впрочем, инстинкт собственника тут же был подавлен другими, более сильными ощущениями. Милые сердцу женщины картины предстали сквозь призму предстоящего расставания.
Дети уже подхватили ее идею и уже увлеченно строили хитроумные планы. Срочно вызвать американца. Увезти отца на Ривьеру, окружить комфортом и покоем. Собрать письма у Марты. Отец ее уважает, она не просто старшая дочь, она уже в курсе всех его дел. Неясная цель ослабила напряжение, но общая боль была с ними – в приглушенных голосах, в судорожном подрагивании век, в горестном непонимании, застывшем на детских личиках, которые, как подсолнухи за солнцем, поворачивались за взрослыми в надежде услышать что-то утешительное.
Наконец все разошлись по комнатам, оставив внизу Берту.
Согнувшаяся под тяжестью дорожной сумки, которая неделю так и валялась, не разобранная, Марта оглянулась. Она почувствовала взгляд матери. Женщина бросила сумку и вернулась на прежнее место, пытаясь по выражению лица угадать то важное, возможно, самое важное, что таилось в глазах Берты.
-Мы должны остановить часы. – Глухо произнесла Берта, когда они остались одни.
Марта похолодела.
-Нет, мама, ты этого не сделаешь… -прошептала она.
-Мы должны сломать часы! – Твердо повторила Берта. – С них все началось.
Громко высморкавшись, Берта нарочито долго вытирала глаза платком, пряча глаза.
-Для него это будет большой потерей, мама.
Берта упрямо сжала губы.
-Безусловно. Но эта потеря будет означать для него конец. Конец всей этой истории.
Мать знала, что говорила. Карл обладал воображением художника. Ожившие часы были для него и пророческим знаком и колдовским символом. «Я чувствую дыхание вселенной, прикасаясь к древнему камню», -писал он Марте прошлой весной, когда весь мир ополчился против него после трагедии в отеле.
-Они отсчитали миг вечности. Они должны остановиться.
Марта вяло улыбнулась опухшими от бесконечного плача губами. Берта будто бы передразнила мужа, спародировав его мысли. Да, отец выразился бы именно так. Он увидел бы в этом мистический смысл. Долго переживал бы, насочинял бы кучу романтических причин. Но сам ни за что не позволил бы остановить часы.
-Скажи, мама, ты очень ревнуешь? – Тихо, словно боясь собственной дерзости, спросила дочь.
Берта вздрогнула, как от неожиданной пощечины. Ее крупное тело так и дернулось в кресле. Но она тут же взяла себя в руки. Вспыхнув на мгновение, ее глаза вновь стали холодными, как мертвый камень. Но в них, как и в этом таинственном камне, который Берта безотчетно побаивалась, таился скрытый огонь, таящий взрывоопасную мощь.
Марта вдруг подумала, что их добрая, простоватая мать не так уж проста.
-Видишь ли, дочка, пятьдесят лет совместной жизни, четверо детей, двенадцать внуков, пятеро правнуков – это больше, чем любовь, больше, чем брак. Твой отец увлекся красивой сказкой, и сейчас его гложет чувство вины за случившееся здесь несчастье. Я могу лишь жалеть его. Ни о какой ревности речи быть не может.
Марта почти поверила матери, настолько убедительно прозвучали ее слова. Но когда она, воровато оглядываясь на пустой холл, помогала Берте сдвинуть мутное, почерневшее по краям стекло над циферблатом, то вдруг увидела близко ее провалившиеся глаза и упрямо сжатые губы в тяжелой сетке морщин. Казалось чудом, что старый камень не рассыпался в прах под испепеляющем взглядом пожилой женщины.

*

Дымчатая синева заката густела вокруг замка. У слепых зеркал и темных окон витали тени покинувших его обитателей. Погружаясь во мрак, просторные залы хранили безмолвие.
Стылый блеск бледной луны обволакивал снежные изломы холодным покоем.
Застывшей слезой в голубом янтаре остался в сиянии льдов свет нежной улыбки, словно лунный луч заблудился в снегах.
Старинные часы.

Волею автора в уютном горном отеле оказываются представители разных социальных групп. Банкир и его молодая супруга, престарелая мать криминального авторитета и случайные обладатели дорогих путевок. В роскошном отеле, предназначенном «для изысканного уединения», происходит череда загадочных событий. Одна за другой бесследно исчезают две женщины. Каждый из обитателей отеля причастен к разыгравшейся в альпийских снегах трагедии. В царстве сияющих льдов гибнут люди, ломаются судьбы, рушатся семейные связи. Динамичное развитие интриги обусловливается яркими характерами и сложными отношениями героев. Каждый из них вынужден провести «внутреннее расследование», исследование собственного «я». Автор убеждает читателя – истоки несчастий кроются в сокровенной глубине непознанного эго. Вечное противостояние любви и ревности, страсти и нежности, сострадания и непрощения достигает эмоционального накала, когда сливаются сюжетные линии, наполняя роман особым лиризмом.

Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.
А. С. Грибоедов.

Переведу часы, хоть знаю: будет гонка,
Заставлю их играть.
А. С. Грибоедов.

*
Шелест волн тревожил.
Шелест волн напоминал морозный шорох заиндевевших ветвей. Прибой всё также ласкался к ногам, и из его упругой глубины возникло неясное желание холода.
Идя по горячему песку, Наташа вспоминала, как скрипит под ногами снег. Морозный воздух обжигает лицо. Щёки ласкает пушистый мех шубки, подаренной мужем к первой годовщине свадьбы.  Серебристая пыль искрится в холодных лучах белого солнца. Звуки гаснут в голубых сумерках. Зима пышным покрывалом обволакивает тоску, в её прохладных прикосновениях растворяются и мамины слёзы, и шипение завистливых голосов. Продалась, купилась. Мезальянс. Напрасно невесту сгубили. Мороз сковывает льдом налёт горечи на сердце. Но лёд прозрачен и недолговечен. Он тает, как Рождественская свеча.
Наташа отыскала взглядом парусник, которым любовалась уже давно. Он будто парил по небу, настолько размытой казалась сине-белая палитра.  Почему маринисты любят шторм? Девятый вал, грозовой шквал… Лазурный покой бриза более поэтичен.
У волнореза ее игриво приветствовал прохладный фонтан взметнувшихся брызг. Прибрежные камни даже в воде были теплыми. Но почему так хочется снега?

Аникеев ревниво следил за удаляющейся изящной фигуркой. Сейчас вода обнимет это красивое тело и легко понесёт к буйкам.
Наташа вдруг остановилась.
Опущенные плечи, вздрагивающие кончики пальцев. Волна осыпала ее брызгами, приглашая в свою упругую глубину. Но она медленно пошла обратно.
Издалека Аникеев увидел искорки слез в ее глазах. Им овладела паника. Не отдам. Гладкие колени, девчоночья талия, тяжёлая коса на плече – все мое. Когда-то также любил и боялся потерять дочь, целовал ладошки, на плечах катал чуть ли не до пятнадцати лет. «Моя загогулинка». Страшно ревновал ее ко всем кавалерам, не видя хоть сколько-то достойного рядом с нею, не представляя, что она уйдет  к чужому мужику в чужой дом и уже не будет командовать им: «Раскрась картинку, купи куклу, реши задачку, застегни молнию, побрызгай лаком сзади, достань два билета в Большой». Дочь все же отдал замуж за француза, обеспечил на три жизни. А эту, юную, с летящей походкой, никто не отнимет.
«Никто» - это весь мир, который был против них.
Наташа села рядом, спрятав легкую грустинку за темными очками. Аникеев захрустел чипсами, стараясь выглядеть независимо, но паника разрасталась. В той жизни она оставила подружек, грохот дискотек, беззаботность семнадцатилетней девчонки. Честолюбивые мечты матери об инязе тоже остались там. Он дал ей много за три года, заслонив своей любовью весь мир, но не заменив его. Однако, ничего не поздно. Успеет поступить, у неё вся жизнь впереди. Лишь бы свыкнулась со своим новым статусом и перестала стесняться его.
Аникеев пошуршал пакетиком, приглашая к чипсам. Наташа подняла глаза.
Сквозь тёмное стекло очков на него повеяло лунным холодом, как в первую их встречу в школе, когда затяжную скуку прервал восторженный голос завуча: «Слово для приветствия имеет Наташа Лунная». Он вернулся рассеянной мыслью в актовый зал, удивившись необычной фамилии. И увидел ее. Она шла по проходу к сцене с букетом белых пионов. Словно в немом кино к нему медленно приближалось ее лицо, окутанное лёгкой дымкой недетской печали. Между ними оставалось всего два шага, а он всё не мог понять, откуда такая безнадежная грусть, и как она может омрачать этой грустью свою лучезарную юность. Наташа произнесла у микрофона несколько дежурных фраз, и вдруг он увидел, что она идет прямо к нему с этим букетом. Подрагивающие пионы парили между ними; он до сих пор помнил их пьянящий запах и капли воды на белых лепестках. Медленно, будто устраняя невесомую завесу, Наташа подняла взгляд, и Аникеев понял, чем наполнена витающая вокруг нее печаль. В серых лучистых глазах мучительно плавилась зрелая любовь женщины. Визг микрофонов, рукопожатия, слезливая речь завуча – все слилось  в глухом круговороте плотной невменяемости. Аникеев видел лишь ее удаляющуюся спину с мягкой волной волос редкого пепельного оттенка. Очнулся он на заднем сиденье своей машины с жутким предчувствием края бездны, как на тарзанке. Водитель молча гнал машину к офису, не зная, что везет уже другого человека.
Два дня Аникеев прислушивался к себе. Лунная девушка. Показалось? Он смотрел в зеркало и не узнавал своего лица, которого коснулась тайна. Он ловил себя на рассеянности, не свойственной ему, на внезапной улыбке, наплывающей среди совещания. На него смотрели с удивлением, а он никак не мог стереть с лица эту глупую улыбку. Дома враждебное молчание жены отрезвляло, но лишь на время.  Стоило остаться одному, как стойкий аромат пионов мутил сознание, и в памяти всплывал ее взгляд, затуманенный тайной печалью. Показалось?
На третий день он вызвал из Питера старого друга.  Они сидели в любимом «Погребке», и друг недоумённо таращил глаза сквозь сигаретный дым.  Аникеев бледнел и заикался, сбиваясь на испорченный микрофон, распахнутые окна в актовом зале и резкий звонок, после которого поднялся штормовой гвалт.  Вконец запутавшись, он ушел в рюмку с коньяком. Друг, однако, оставил без комментариев его сердечные переживания и спросил о жене. «Молчит», -пожал плечами Аникеев, утратив интерес к разговору.  Они потрепались еще немного, потом друг выдал неожиданное резюме: «Плохи твои дела, Андрюха, если тебя на малолеток потянуло». От возмущения и обиды Аникеев закашлялся, а Гладышев, талантливый архитектор и единственный друг, привел от стойки двух нимфеток, веселых, пьяных и безотказных. «Тряхнем стариной, братан?» -спросил архитектор. Аникеев молча допил коньяк и вышел из «Погребка», оставшись наедине со своей непостижимой тайной.  Лунный взгляд. Показалось? Он был согласен на выжившего из ума старого козла, но сердце заходилось в радостной тревоге, как в молодости на казенной армейской койке в предчувствии дембеля.
Прошло ещё несколько дней с поочередными наплывами то меланхолии, то веселья. И настал день, когда он отказался от сомнений. Вернее, они, сомнения, сами оставили его. Он влюбился. Вот тогда-то, впервые за пятьдесят два года, Аникеев понял, что такое безвыходное положение. Жена молчала, глядя мимо и почти не показываясь ему на глаза. Он же из маяты бессонных ночей всегда выплывал с одним вопросом: как жить, если не видеть лунную девушку он не мог, а видеть её было незачем?
Все разрешилось неожиданно просто. Аникеев дождался ее после школы и поехал следом, не зная, чего, собственно, хочет. Наташа шла впереди не оглядываясь. Пепельные волосы тяжелой волной опускались на спину, отражая майское солнце. Было многолюдно, но она плыла в людском потоке как бы вне его. Над тротуаром из-за аккуратной кромки стриженых кустарников мелькала ее милая головка, и Аникеев ласкал взглядом ее издалека, страдая от собственной унизительной беспомощности. «Что происходит? – Спрашивал он себя. – Красивая, как все они в семнадцать лет, ну и что?» Но тонкая фигурка впереди была полна ласковой прелести, которая стоила самой яркой красоты. Яркости, впрочем, в ней не было никакой. Серые туманные глаза, нежные девичьи губы, бледная кожа – краски самые светлые, словно размытые лунным сиянием.  «Стоп! – Сказал себе Аникеев. – Добормотался до лунного сияния!» Превращение из респектабельного господина в потерявшего голову юнца было так же анекдотично, как его дежурство в подворотне старой школы после трудового дня в своём офисе.  Нет, Аникеев вовсе не был надутым снобом и совсем не боялся показаться смешным.  Ему случалось покуролесить на мальчишниках в том же офисе, приходилось потрясать стены родного банка хохотом сослуживцев после чтения новогодних приказов в костюме разбитной снегурки. На редких пикниках он нырял с обрыва и пил водку наравне со всеми. С удовольствием участвовал в первоапрельских розыгрышах и не обижался, когда прикалывались над ним, ибо ни шутки, ни шпильки не могли ослабить авторитет строгого, но справедливого руководителя. И потом, за ним была удача, жизнь прогибалась под него, он был не просто на коне, но на белом маршальском коне, он командовал парадом, и это само по себе внушало  уважение, немного опасливое, немного завистливое, но неподверженное никакой эрозии. А то, что происходило сейчас, было не просто смешным, но жалким. Аникеев был готов развернуть машину, когда Наташа вдруг остановилась. От неожиданности он резко затормозил, поравнявшись с нею.
Несколько секунд она стояла на месте, потом повернула к нему лицо. Аникеев вцепился в руль побелевшими пальцами. Между ними спешили по своим делам прохожие, порхала на ветру ветка молодого каштана над каменной кромкой тротуара, и крупные белые лепестки осыпались на зеленую ленту декоративного кустарника. Мгновение – глаза в глаза – было подобно ослепительной вспышке на ночном небе.
Аникеев вышел из машины и шагнул к ней.
Они шли по разным сторонам зеленого барьера, и расстояние до прохода в нем стремительно сокращалось. Аникеев успел придумать несколько фраз об очередной партии компьютеров для их школы, но произнести их не успел.
-Не надо, -тихо и твёрдо сказала Наташа, когда он шагнул к ней на тротуар и поплел по заготовкам неестественно строго. – Это лишнее.
-Почему? -Спросил Аникеев упавшим голосом, обречённо поняв, что «лишнее» - это не компьютеры, а его дурацкий маневр и то первое мгновение, когда большой город гремел вокруг них, застывших – глаза в глаза – у молодого каштана.
-Я люблю вас, Андрей. Флирт у дороги мне не нужен.
Весеннее небо обрушилось на него всей своей голубой мощью, и он выпустил в него свое сердце, просияв мальчишечьей улыбкой. Он и забыл, что на свете существует такая безудержная радость.
-Мне тоже не нужен флирт. – Просто сказал он, взяв ее за руку. – Тем более, у дороги.
Тот сумасшедший год пролетел в сумасшедшей борьбе за право на любовь. Бесконечные объяснения с ее мамой, с женой, с дочерью ни к чему не приводили. «Как ты смеешь?!» -ошалело шипел Гладышев, питерский друг. «Отец, опомнись!» – умоляла дочь из Франции. Шум Парижа доносился из трубки, и Аникеев слышал, что она плачет. Особенно  трудно было с женой. Его сбивчивые монологи она игнорировала, но в ее молчании было столько тайной боли и вражды, что он начинал объяснения  вновь и вновь. Сам себе он казался страдальцем, нуждающимся в сочувствии. «Ты должна меня понять», -твердил он жене, но ее спина оставалась совершенно прямой, а взгляд – холодным. Она ни сделала ни одного шага к нему навстречу, не произнесла ни одного слова. И если поворачивала слегка голову в его сторону, то лишь для того, чтобы сверкнуть сузившимися глазами и вновь уйти в молчание.
Глаза подчиненных томились любопытством и осуждением. Совещание директоров банка, которое в его отсутствие проводила жена, было похоже на торжественную панихиду. Все знали, что Аникеев срочно улетел улаживать конфликт с дочерью, которую боготворил. Но так же хорошо все знали, что с собой он взял Наташу:  билеты заказывала секретарша. Ольга Аникеева провела совещание  быстро и чётко, акционеры остались довольны ходом дел, но в лицо ей смотреть боялись. Те, кто отваживался на это, были поражены произошедшими в ней переменами. Она и не она. Под эффектной оболочкой был другой человек, не допускающий  даже мысли о жалости. Особая энергетика этой женщины, столько лет приносившая удачу им всем, удесятерилась и стала ощущаться физически. Было очевидным, что жена босса, финансовый директор самого устойчивого банка в России,  приняла решение.
Сотрудники с опаской ждали, как она проявит себя по возвращении Аникеева. Но ничего не случилось. Так и не произнеся ни слова, госпожа Аникеева уехала то ли в Швейцарию, то ли в Германию. Поговаривали – не одна. Поговаривали – она не очень горевала. Во всяком случае, не долго. Но так или иначе, симпатии всех были на ее стороне.
Общественное мнение было беспощадным. Ярлык обезумевшего старого дурака был пришпилен к нему намертво. Газеты захлебывались истеричными откровениями и про беса в ребро, и про молодую хищницу. Наташа, не знавшая мужских ласк, была названа развратной парвеню.
Гладышев всё же приехал из Питера на свадьбу. Во время торжественной церемонии сопел и поджимал губы, поминутно отворачиваясь от новобрачной и все норовил вставить словечко о первой свадьбе Аникеева. Его назойливое «а помнишь?» кололо и жалило Наташу, она уже была готова расплакаться, но друг не унимался, и когда белоснежный лимузин привёз их к «Арагви», он невинно удивился: «Опять сюда?» Аникеев успел толкнуть его локтем, но Наташа совсем сникла. Она знала, что год назад в этом ресторане Аникеев отмечал серебряную свадьбу. Разумеется, он не рассказывал ей об этом, но помпезное торжество пресса не оставила без внимания, а Наташа давно хранила малейшие упоминания об Андрее.
Однако, старинный приятель все же немного смягчился, когда Наташа, споткнувшись в пустом банкетном зале, уцепилась за его локоть. Ее волосы рассыпались, фата скользнула назад. Он подхватил невесту, не давая упасть. Она вскинула на него наполненные слезами глаза и спросила, поправляя пышную фату: «Вы меня осуждаете?» Губы ее дрогнули, на щеках заалел нежный румянец. Гладышев взглянул внимательнее и отчего-то не смог произнести готовое сорваться: «Я вас ненавижу». Она храбро вздернула подбородок, но опустила дрожащие веки. Он смотрел на ее вспыхнувшее лицо чуть дольше, чем позволяли правила хорошего тона.
 Аникеев что-то почувствовал и мудро задержался на другом конце бесконечного стола, уповая именно на эту паузу. Рядом с ним молча угощались несколько подчиненных, не посмевших пренебречь его приглашением, да пара-тройка вечных должников и просителей вяло бормотала здравицы. Крахмальные официанты скучали, деликатесы остывали и заветривались, лишь оркестранты бесстрастно отрабатывали положенное. Оттаявший и как будто смущенный друг подвел Наташу к Аникееву и произнес сакраментальное: «Горько!», - чем разрядил угрюмую скуку свадебного торжества.
Втроем они просидели до утра, всласть наговорившись и насмеявшись. Наташа танцевала с ними по очереди, и они, бывшие стиляги, выдавали такие буги-вуги, что ушедшая молодость казалась доступной, спрятавшейся на время за углом.
Утром друг улетел в Питер, а они остались затворниками в доме Аникеева. Дом этот, большой и удобный, был спроектирован когда-то тем же Гладышевым. В нем было предусмотрено все, предупреждены малейшие бытовые прихоти заказчиков, вернее, заказчицы. Единственное, что не учел он, архитектор от Бога, удачливый и корыстный, это возможность смены хозяйки его действительно талантливого произведения. Это было невозможно ни при каких обстоятельствах, казалось ему. Да и не казалось вовсе! Такая мысль просто не посетила его ни разу за все годы дружбы с семьей Аникеева. И даже целуя руку Наташи на прощанье, Гладышев истерически не был согласен с тем, что вечная сентенция «все течет, все изменяется» справедлива. Покачиваясь в уютном купе, он вынужден был признать, что красота и нежность Наташи тронули его, и все же, все же, все же… «Причина не есть оправдание… - Неопределенно думал он, засыпая. – Цель не оправдывает средства…» На сердце было тяжело, оно стучало не в такт колесам.
Новобрачные затворники тем временем наслаждались уединением. Они старались не замечать горький привкус, который придавал медовому месяцу всеобщий негласный бойкот. Изначально сложилось так, что они стали самодостаточной парой, не сумев соединить интересы бывших друзей – слишком велика была дистанция, и возрастная, и социальная.
Бойкот, впрочем, был недолгим. Репутация влиятельного банкира оказалась надежным щитом. Аникеев даже приобрел ореол сексапильности, превратившись из степенного бизнесмена в жаркого мачо. Гоняясь за женой по теннисным кортам и соляриям, похудел и помолодел. Ему пришлось избавиться от многих респектабельных атрибутов: солидную стрижку сменил короткий ежик жесткой седины, дорогие костюмы вытеснили полуспортивные свитера. Небрежные посещения тренажерного зала стали жестко регламентироваться. И когда через положенный месяц он упруго пронес свое поджарое накаченное тело через светлые коридоры банка, его стриженый затылок сопровождали самые экстремальные реплики и взгляды.
Создаваемый годами имидж помог сохранить достоинство, но он не мог повлиять на отношение Наташиной мамы к их любви. Именно в любовь верить она отказывалась категорически. Тихая труженица Нина Петровна, почти потерявшая зрение над школьными тетрадками, угасала с каждым днем в тоске, но ни за что не соглашалась на встречу с Наташей. Она бросала телефонную трубку при звуке ее голоса и изводила Аникеева угрозами теракта в его банке, если он не отступится от дочери. Многочисленные подарки зятя лишь озлобляли ее. Она легко оставляла около мусорки дорогую посуду и коробки с бытовой техникой. «Оставьте девочку, и я буду молить Господа о вашем прощении», -твердила она Аникееву, подкарауливая его у банка. Единственная дочь, выросшая без отца, Наташа любила и жалела мать. Выхода Аникеев не видел.
И вот она сидит на горячем песке, а из глаз ее сочится холод.
Он выбросил пакетик из-под чипсов, преувеличенно старательно отряхнул руки. Видеть ее глаза, наполненные этим холодом, не было сил. «Не отдам», -повторял он про себя, но обреченно чувствовал, что Наташа не выдержит изнурительный марафон и уже готова сойти с дистанции.
-Девушка, как сегодня вода?
Аникеев чудом удержал голос в нужной тональности, не дав ему предательски дрогнуть. Он еще не придумал феерическую программу дня, способную отвлечь ее грустных мыслей. Вчера она летала над морем на дельтаплане и кормила из рук дельфинов. Сегодня он хотел свозить ее к водопаду, хотя всем чудесам предпочел бы уединение в их роскошном люксе.
И вдруг Наташа тихо сказала:
-Андрей, я хочу снега.

Нож был тупой, и нарезая хлеб крупными ломтями, Павлов привычно ругнул себя – какой хозяин, такие и ножи.
Зинка поставила на стол сковороду с шипящей глазуньей. Зевая, вернулась к плите.
-За газ заплатил?
Павлов не заплатил за газ, как не заплатил за свет и воду. Квитанции прятались на шкафу, как нечистая совесть. Мишаня объявился внезапно после трехлетней отсидки, но для Зинки встреча друзей выглядела бы очередной попойкой, не более того.
-Заплатил. Дай хлеб.
-И квасу налить?
Зинка лукаво улыбнулась от плиты. Почуяла, зараза. Еще бы не почуять. Голову с похмелья ломило так, что кухня раскачивалась и скрипела. Павлов возмущенно округлил заплывшие глаза, но жена поставила перед ним ледяной стакан забористого кваса, и он припал к нему, как к живительному источнику. Зинка смотрела жалостливо, снимая передник.
-Мишка совсем пришел или как?
Павлов тут же вспомнил, что всегда так и было – они гавкались и частенько спали в разных комнатах, но в главном Зинка была чуткой, как барометр. Мишаня был не просто собутыльник. Они выросли вместе, вместе служили на Кубе. Морды не раз друг другу били из-за той же Зинки.
-Совсем. Работу ищет.
-К себе в бригаду пристрой.
Павлов не ревновал. Они выяснили это давно и навсегда – Зинка любила его, а не Мишаню. Это не мешало их дружбе, потому что все было по-честному.
-Пристрою, Зин. Он для этого и приходил.
-Чего ж к нам не зашел?
-Успеется. – Павлов взглянул на часы. – Вечером что-нибудь сообразим.
Зинка ушла одеваться. Павлов налил себе еще квасу, жахнул две таблетки аспирина по примеру этих, крутых их боевиков, и потопал к выходу. У двери,  натягивая рабочие ботинки, крикнул:
-Зин, кончай телиться!
-Иду, Сереж! Запрягай пока.
Стройка грохотала рядом, но старенький «Запорожец» был нужен на случай левого мешка цемента или известки. Ехали молча. Зинка на ходу докрашивала губы. Павлов сосредоточенно курил, прислушиваясь к желудочным спазмам, которые плавно перетекали в тупую головную боль. Разговаривать в машине было невозможно – все гремело и гудело, под капотом что-то перекатывалось. Зинка вздохнула, убирая помаду. Машина была слабым местом мужа, а он не умел быть слабым, его это задевало. Серега давно пересел бы в прилично подержанный «Жигуль», но она знала, что он втихаря копит ей на шубу. И не на ширпотреб с рынка, а на ту, из магазина «Русский мех», где они однажды для прикола мерили все подряд. Зинка помнила, как он смотрел на нее, закутанную в соболя.
Подъехали быстро. Зинка упорхнула к штукатурщикам. Сегодня сдавали последний этаж.
Павлов пошел к сварным. Металлический бокс был раскален майским солнцем. Грохот и лязг стройки, крики прораба, рев моторов здесь отдавался ухающим эхом. Павлов блаженно вытянулся на скамье, испещренной матерными признаниями.
-Птичья болезнь? – Участливо поинтересовался напарник, выглядывая в прорезь сварной маски.
-Сгинь, Вася… – Угрюмо отозвался Павлов. – Мой перепел – моя проблема.
-Твой перепел тебе жопой выйдет. – Ласково пообещал Вася из глубины маски. – Прораб с утра носится, как подстреленный…
Павлов тяжело вспомнил, что сегодня сдают пятый этаж, и что прораб в такие дни хуже голодной волчицы. Но отравленный плохой водкой организм не хотел вникать в профессиональные тонкости, а потревоженная встречей с другом душа рвалась на воздух, в тень и прохладу, к тихой беседе и холодному пиву.
-Васек… -Позвал Павлов голосом умирающего. – Ты покрутись сегодня… Я отработаю…
Васек добродушно ругнулся, что вполне могло сойти за согласие. Да и как он мог не согласиться, если он и сам иногда лежал на этой скамье куском мяса, благо, поводов хватало. Последнее, что увидел Павлов, это удаляющаяся спина напарника, обтянутая рабочей робой. Оглушительно лязгнула металлическая дверь, и его обступила обморочная тишина.
Очнулся он от шума водопада. Чистые звонкие струи падали с каменной высоты, выбивая фонтаны брызг с поверхности голубого озера. Озеро имело очертания правильного круга, вода в нем была прозрачной. Солнечные лучи проникали до самого дна, но не прогревали его, и голубоватая глубина оставалась ледяной. Павлов протянул руки к водопаду, но не дотянулся. Захотел подставить разгоряченную голову под ледяные струи, но тоже не смог. Водопад удалялся, маня за собой. Наконец жажда стала такой мучительной, что Павлов проснулся. Рядом со скамьей стояла двухлитровка колы. Распаренный мозг успел отметить, что колу поставить в изголовье могла только Зинка. Потом все эмоции и обрывки мыслей слились в сладострастное соитие с холодным напитком. Пузырьки газа взрывались внутри и обжигали шершавое горло, как горный поток. От наслаждения Павлов застонал и выронил круглую крышку  из непослушных пальцев. Он с трудом отдышался, опрокинув почти всю бутылку махом. Затем смочил липкие волосы остатками колы и поспешил покинуть раскаленный дневным зноем бокс.
Вечерело. Прохладный ветерок обласкал потную грудь. Непривычная для стройки тишина висела над застывшей у пятиэтажки техникой. Поняв, что он проспал весь день, Павлов без малейших угрызений совести поплелся на пятый этаж пустой новостройки за курткой, которую бросил вчера у недоваренного радиатора. Мишка буквально сбил с копыт, а в кармане куртки, как он помнил, был заныкан полтинник. Кола колой, но без полторашки пива он не прочухается.
Он неслышно ступал по ступеням, засыпанным разнообразным строительным мусором. Дойдя до пятого этажа, полез, было за сигаретами, и вдруг увидел Зинку. Ее крепкое, будто литое тело было распластано на его куртке, упругие пряди волос, свивающиеся на концах в кольца, метались по бетонному полу вокруг запрокинутого лица. Жилистая спина Мишки ритмично извивалась над нею, и в такт его движениям в воздух вздымались стройные Зинкины ноги.  На миг их глаза встретились, но в затуманившемся взгляде жены не было ни капли сознания. Обдав его горячей смутной волной, Зинка опять медленно повернула голову к пустому окну, ничего не видя вокруг. Когда ее рука скользнула с Мишкиной спины на затылок, впечатанный в плавный изгиб плеча, Павлов отступил в сторону.
Он не помнил обратной дороги. Помнил, что споткнулся на одной из ступенек, но, с усилием вывернув корпус, удержался на ногах. Потом он долго лазал под лавкой, зачем-то разыскивая закатившуюся крышку. Еще он помнил желтую луну над огромными кронами лип в старом парке.  Именно здесь он проплакал в седьмом классе всю ночь, когда из дома ушел отец, бросив их с матерью ради заезжей циркачки. Тогда ему в лицо так же нагло улыбалась огромная желтая луна, и нечеловеческий ужас человеческого предательства на всю жизнь осел в жилах, в костях, в каждой клеточке.
К двадцати семи годам у него был небольшой личный багаж. Любовь и дружбу он познал единожды, но познал глубоко, до самых основ. Сам Павлов органически не был способен на предательство, и мерил этой же меркой всех. Раздавленный холодной усмешкой луны, он впитывал эту ночь по капле, постепенно постигая неотвратимость произошедшего.  Когда желтый диск на небе стал бледным, как лицо покойника, Павлов уже смирился с тем, что память о распластанном на его куртке теле жены никогда не сотрется.
Он все-таки вернулся за курткой на стройку. Долго стоял в темноте на том месте. Хотел уйти и не мог, хотя эти несколько минут причиняли ему мучительные страдания. Домой Павлов пришел почти спокойным, приняв решение и оставив себе на обдумывание деталей день-другой. Он не был свободен в выборе, потому что не умел прощать.
Зинка спала, разметавшись на широкой постели. Павлов склонился. В тусклом предутреннем свете ее лицо застыло, как театральная маска. Черные спутанные волосы все также свивались в кольца. Обычно она спала в одних трусиках, но сегодня на ней была чопорная ночная рубашка с множеством воланов. Глядя из темноты глазами, впитавшими ночной холод луны, Павлов гадал о причинах этого маневра. Рубашка должна была послужить либо барьером для его рук, либо сохранять тепло рук его друга.
Павлов прилег на диване. Хмурый рассвет неясно очерчивал знакомые предметы, окрашивая комнату в мрачные тона. Все вокруг двигалось, словно выдавливая его из привычной обстановки. Внутренняя истерика еще не улеглась, внутри продолжался процесс омертвения.
Через несколько часов Зинка привычно гремела чашками на кухне. Обычные утренние хлопоты, опостылевшая яичница были отодвинуты за пелену холодного спокойствия. Обычное спокойствие было другим, будничным и невыразительным. Теперь же Павлов двигался по кухне с незаметной грацией уверенного в себе хищника, идущего по следу. Лишь один раз охотничий азарт погас, когда Зинка резко повернулась к окну, что-то услышав. Кофейник качнулся в ее руке, несколько темных пятен выплеснулись на белую клеенку и собранные в хвост волосы подпрыгнули, пружинисто опустившись на одно плечо. Павлов увидел короткий завиток над ухом, который он целовал каждое утро. Однако душевный некроз принял к этому времени характер необратимого явления, и Павлов продолжил спокойно намазывать масло на хлеб после секундного замешательства. Никакого аффекта. Все произойдет продуманно и четко, дайте только время.
В «Запорожце» Зинка также молча сидела рядом, докрашивая на ходу губы. Как может она красить губы и глазеть по сторонам, если ее уже нет? И какое ему дело до этого, если его тоже нет?
-Долго ты вчера отлеживался? – Услышал Павлов ее голос.
И тут же мелькнула мысль, что на самом деле ей это не интересно.
-Мишка не объявлялся? – Спросил он вместо ответа.
Это не было провокацией. Все возможные реакции Зинки, от смущения до брехливых оправданий были ему безразличны, как может быть безразличен прошлогодний снег. Он спросил о Мишке, потому что ему действительно надо было знать, где он.
-Заходил. – Ее голос был спокойным. – Тебя искал.
«Плохо искал», -беззлобно подумал Павлов.
Странно. Если так спокойно ему сейчас, чего стоит его вечная любовь к Зинке? Почему он не бьется головой об стену, не кидается на нее с кулаками? Павлов послушал себя. К горлу подкатилась холодная икота. Несколько раз дернулся кадык. Что-то больно задрожало в груди, там, где не болело никогда, но сразу отпустило. Черт его знает, как положено реагировать на предательство женщины, у него никогда не было опыта по этой части. Никогда не говори никогда.
Зинка пошла к штукатурщицам, виляя бедрами. Павлов знал, что она не специально так делает. Просто все части ее гибкого тела были плавно соединены подвижными шарнирами, находясь в постоянном волнительном движении. Тот же Мишка много раз говорил: «Чумовая баба. На нее нельзя смотреть спокойно».
Опять дернулся кадык, и остро резануло под сердцем. Павлов хлопнул дверцей «Запорожца» так, что Зинка оглянулась. Подпрыгнул упругий черный хвост. Взлетели брови. Полные губы сложились в вопросительный бант, и от этого сразу обозначились ямочки на щеках, от которых Павлов всегда млел.
В желудке тяжело перекатился острый кусок льда. Дай срок. Всему свое время. Он заспешил в свой бокс, чтобы остаться одному. Но напрягаться, перебирая в уме варианты задуманного, ему не пришлось. Судьбы всех решила круглая крышка из-под вчерашней колы. Наткнувшись на нее в кармане мятых брюк, Павлов рассеянно крутил ее в пальцах. И вдруг заметил лыжи и рюкзак в обрамлении витиеватой тройки на внутренней стороне крышки. Так… Омертвевшее сердце не дрогнуло. Оно лишь плотнее сжалось под коркой льда. Сама судьба дала ему шанс увезти отсюда всех, все.
День прошел в вялых переругиваниях с Васькой, в басовитых завываниях прораба, сопровождающих сдачу объекта. Однако обеденный перерыв Павлов использовал максимально, сбегав, куда надо с заветной крышкой.
Вечером состоялся-таки званый ужин с оливье и жареными окорочками. Мишка благодушно принимал тосты в свою честь. Над его лбом витал ореол каторжной романтики, а воспоминания были полны ностальгии по суровым лагерным будням. В маленькой кухне парил героический дух, за темными окнами чудились далекие горизонты с ночными кострами и перестрелками. Несколько раз Мишка  украдкой смахивал скупую мужскую слезу и отводил затуманившийся взгляд. Никакой слезы, конечно, не было, но всем нравилась стилистическая сдержанность вечера. Мишке невольно подыгрывали, развлекаясь необычностью момента. Впрочем, «Смирновская» тоже делала свое дело, наполняя размягченные взгляды нежностью и состраданием. Павлов подкладывал гостю мясо, обильно посыпая его кольцами лука.
-Спасибо, друг! – Проникновенно говорил Мишка.
Зинка потягивала водочку и клевала салат, глядя на них одинаково умильно. Павлов с любопытством рассматривал своего двойника. Двойник сидел на угловом диванчике, курил, перебирая струны гитары, хлопал Мишку по плечу, улыбался Зинке. Двойник с аппетитом ел и пил, ему было вкусно и уютно. Было по-прежнему приятно смотреть на родинку у верхней губы жены и утопать взглядом в глубоком вырезе ее халата. С прежним любовным восхищением двойник мерился кулаками с Мишкой, зная, что первенство за ним, как в детстве. Он всегда был сильнее Мишани, всегда заступался за него, вечно простуженного и сопливого. Он верил Мишке, как себе самому. К полуночи двойник опьянел настолько, что его уже клонило ко сну, но сам Павлов был предельно собран и трезв. Невидимый, он стоял за дверью в темной прихожей и вчерашними холодными глазами наблюдал за происходящим. Он почти не дышал в своем углу – горло все еще дергалось, а ледяная корка обрастала новыми слоями. Там, в ледяном панцире, парила смерть, и именно она удерживала Павлова на месте и руководила им. Лишь однажды он соединился со своим двойником – подкладывая хлеб, Зинка низко склонилась над столом, почти касаясь грудью его лица. Молочный запах ошеломил знакомым теплом. Павлов мгновенно оказался в шкуре двойника. Вот же оно, родное, любимое тело, жаркое и упругое, с шелковистой кожей и неподражаемыми изгибами. Что происходит? Павлов растерялся немного, но вдруг почувствовал, как плотоядно заскользил Мишкин взгляд вдоль этого тела. Он оставил двойника в покое, вернувшись в ледяной панцирь, смердящий нечеловеческим ужасом человеческого предательства, и продолжил наблюдение.
Прозрачный фантом греха парил в пространственном поле, образуемым пересечением взглядов Зинки и Мишани. Момент, когда Павлов грохнул крышкой об стол, был выбран не случайно. Затаясь в темноте, он понял, что если сейчас он не прервет паузу, то здесь произойдет то самое, что впоследствии могут определить, как аффект и прочая невменяемость.
-Ребята, у меня сюрприз. – На удивление спокойно сказал двойник. – Хотел подождать, пока не оформлю все до конца, но чую, терпения нет.
Две пары глаз уставились на него, с усилием погасив побочную подсветку. Павлов холодно отметил, что Зинке это удалось легче. Мишкин же взгляд пламенел дольше. Двойник улыбнулся, как положено улыбаться человеку в предвкушении хорошей новости для хороших друзей. И хлопнул об стол той самой крышкой.
-Лыжный альпийский курорт!!! Три путевки в Швейцарию, господа!!!
Казалось, крошечная типовая кухня не выдержит бурного потока радостных воплей. Двойник Павлова внес разумную долю участия в общее ликование. Прыгал, подбрасывал жену до потолка, выкрикивал благим матом нечто нечленораздельное, означающее первобытную радость удачи.
Никто не заметил, как ледяной панцирь лопнул, и в трещину просочился смердящий гной из разложившегося от ужаса человеческого предательства сердца. Никто не заметил, потому что внешне это выглядело, как серебристый след скатившейся слезы после зачарованного шепота уставшей от буйства Зинки:
-Мишка, я хочу снега…

-Профсоюз? Разве они еще существуют, профсоюзы? Тем более, для тебя?
Не поверила.
Надо было что-то делать.
-Мама, это я образно выразился. Поощрительные путевки нам спускают сверху раз в квартал.
-Поощрительные? За что? Я давно и безнадежно пенсионерка.
-Мама! Меня, меня поощряют! Я отказался в твою пользу, потому что мне некогда, а ты – мать босса.
-Что ты несешь, сын?! С какого верха спускают что-то такому боссу, как ты?
-Мама! Что плохого будет, если ты отдохнешь в санатории?
Ольга Антоновна опустила вязанье. Закругленный край темно-вишневой шали (совсем, как в романсе) мягким крылом укутал ее колени. Она смотрела на сына с горечью.
-А что хорошего в том, что ты врешь? У тебя очередной форс-мажор, и ты опять должен меня прятать!
Черников швырнул пульт в окно. Пуленепробиваемое стекло лишь глухо ухнуло, издав звук, нисколько не напоминающий звон стекла. Красная кнопка на пульте сработала, и огромный экран телевизора погас. Он затряс руками, взывая то ли к ней, то ли к себе. Обычно это служило предвестником длинного эмоционального монолога.
-Мой форс-мажор – это и твой форс-мажор, мама! Я должен удалить тебя из города не потому, что ты мне мешаешь, а потому что я люблю тебя! У меня никого нет, кроме тебя! И если с тобой что-то случится… Мой бизнес…
-Твой бизнес, твои казино, это вечной источник вечной опасности!
-А также источник той жизни, которую я скроил для нас! Это ты сейчас вяжешь шали для удовольствия, а круглые салфетки крючком, с которыми я мерз на рынке, ты помнишь? Эти рыночные гроши на хлеб ты помнишь? Так я признаюсь тебе задним числом, что я не только салфетки продавал, но еще и на мойке подрабатывал! Вот этими руками, -Черников протянул к ней чистые ухоженные руки с ровными ногтями (маникюр он делал исключительно для того, чтобы пополнить багаж необычных впечатлений и еще раз убедить себя в том, что вырвался навсегда оттуда, где мать не знала вкуса сливочного масла, оставляя все ему, а он не мог пригласить понравившуюся девчонку в кино), -этими, мама, руками я мыл машины, и мы жили на те деньги, когда кончалась твоя учительская зарплата, а кончалась она, если ты помнишь, ровно через две недели. Только мой бизнес, который сейчас тебе так неприятен, помог нам выбраться из коммуналки!
Черникова понесло, он чувствовал это, но остановиться не мог, и не потому, что был склонен к пустословию. Он был человеком дела, был энергичным, динамичным и азартным, любил риск, любил играть на грани фола и при этом обязательно выигрывать. Но более всего он любил свою старую мать, как любят единственное во всем белом свете родное существо, с которым пришлось пройти огонь, воду и медные трубы в борьбе с нищетой и болезнями. Что касается частых объяснений с нею, то они были именно таковыми – бурными, эмоциональными, с примерами из литературы. Он был достойным сыном своей матери, заслуженной учительницы, которая с детства требовала от него ясности в выражении мыслей и приучила изъясняться цитатами. Сейчас Ольга Антоновна слушала сына, кусая губу от огорчения, всем своим видом выражая несогласие, но Черникова не покидало ощущение, что она экзаменует его на предмет связности излагаемого текста.
-Мама, я все детство был голодным, я хлеба досыта никогда не наедался, как и ты! Я ем впрок, про запас, потому что я совсем недавно узнал, что такое сытость! Я носки себе покупаю упаковками, потому что у нас всегда все было поштучно! Мама, твоя «чужая молодость» была «и ношей, и обузой», ты всегда мерила себя Цветаевой. А я так не хочу! Ты помнишь свое пальто, которое ты перелицовывала каждые пять лет в ателье? И ведь смеялась еще, говорила, что без самоиронии не прожить. Почему же сейчас у тебя не хватает чувства юмора? Почему  ты не можешь воспринимать мой бизнес проще? Нас много, новых русских, тех, которые сами себя сделали, и далеко не все из нас рвачи. Мама, ты всегда восхищалась НЭПом, именно ты говорила, что послабление экономическое было как вдох в петле большевизма. Что же сейчас изменилось в твоем отношении к материальным ценностям? Или ты                опять хочешь мыть полы в подъезде? Ты ведь помнишь тот зассанный подъезд, такие воспоминания не проходят, как с белых яблонь дым! Мама!! Что с тобой?!
Ольга Антоновна с трудом перевела дух. Флакон с сердечными каплями всегда был наготове.
Они помолчали.
-Алик, -Ольга Антоновна погладила сына по щеке. – Я вовсе не стыжусь своей голодной молодости. И ни о чем не жалею, ведь у меня был ты – лучший сын на свете. Мои года – мое богатство, но я хочу спокойно дожить старость. Давай закончим этот разговор…
-Нет, мама. – Черников решительно убрал ее руку. – Мы продолжим его. Ты всегда учила меня – за все надо платить. Теперь я говорю тебе – возможность жить в Подмосковье, заниматься цветами и мемуарами чего-то стоит. Ты ушла от отца в никуда, ни о чем его не попросила. Я сам всего добился для нас. Но мне нужна твоя лояльность! Вспомни, каким я был послушным мальчиком и постарайся меня понять. Если я говорю, что ты должна уехать, значит, ты должна уехать.
Он замолчал на полуслове.
Он знал это царственное величие окаменевшего лица. Ольга Антоновна никогда не повышала голоса, но стоило ей чуть приподнять брови, как дисциплина на уроке мгновенно восстанавливалась. «Беда в том, - вздыхала она, - что сигнальная система наших учеников включается на тишину, а не наоборот». «Почему беда?» -не понимал Черников, который в тайне гордился, что ее побаивались и отъявленные хулиганы, и заносчивые практикантки. «А потому, что стереотип нервной визжащей училки стал нормой. И кто посмеет ее упрекнуть, если у нее дети не кормлены, за квартиру не плачено, а зарплаты по-прежнему не предвидится?»
-Ты… попрекаешь… меня?
Интонация матери почти не стала вопросительной. Брови и подбородок почти не дрогнули. Но стальные мурашки забегали по спине Черникова, как в те далекие годы, когда они  с Саньком изрисовали классный журнал рожицами и никак не могли остановить смех, хотя на них ополчилась вся учительская. И лишь ее тихий голос да слегка приподнятые брови…
-Дура! – Заорал он, багровея. – Эгоистичная дура! Мне хватило бы однокомнатной квартиры и офиса! Неужели ты не понимаешь, что это все для тебя! Я выбирал участок у реки… Я ни одну шалаву сюда… Я строил дом с этими верандами и беседками, чтобы ты могла свои мргалитки…
Черников услышал, как глупо прозвучало неправильное название ее любимых цветов, и вскочил, опрокинув тяжелое кресло. Он выбежал, хлопнув прозрачной дверью. Нестеклянное стекло задрожало вслед его шагам.
В дальнем углу сада было тихо. Автоматическая система полива работала бессбойно. Рассеянный веер водяных брызг обдавал его серебристой пылью при повороте и шуршал по молодым листьям зеленого плюща, обвивающего ажурную беседку круглым шатром. В проекте, за который он заплатил бешеные деньги, беседка небрежно значилась, как малая архитектурная форма, но сколько радости она доставляла матери! Круглая радуга разноцветных маргариток разбегалась от зеленой плющевой середины, строго соблюдая цветовую гамму на каждом витке. Ольга Антоновна проводила здесь многие часы, без устали ползая среди крошечных кустиков. Маргаритки красовались в каждой комнате в круглых миниатюрных вазах. Черников спрашивал: «Почему в столовой всегда малиновые, а в спальне – белые маргаритки?» Мать терпеливо объясняла: «В спальне должен быть цветовой минор, а за обеденным столом – мажор». Он не совсем врубался, но удобрения и всякие садовые приспособления покупал с удовольствием.
Ничего не понимает. Ничего не хочет понимать.
В детстве кралась вдоль стадиона, когда мальчишки из параллельного класса повадились встречать его для разборок после тренировки. «Меня дразнят сынком!» - кричал он, размазывая слезы, но она вновь и вновь коршуном налетала на его обидчиков из-за угла, разгоняя задиристую ватагу. А в студенческие годы звонила родителям Лариски, требуя призвать дочь к порядку. Лариска и впрямь вела себя по-хамски. Вила из него веревки, обзывала нищебродом, требовала отдельную квартиру, требовала дорогих подарков. Заваливалась пьяная среди ночи, скандалила. Коммуналка ходила ходуном. После свадьбы она и вовсе стала водить мужиков, соседи в глаза  называли тряпкой. Это были его проблемы, но решала их мать, только она и могла утихомиривать буйную сноху. Спасения не было ни от нее, ни от Лариски. Все кончилось хорошо: изрядно потрепав всем нервы, Лариска укатила с вышибалой из кабака, где проводила почти все свое свободное время. Вышибала на тот момент был при деньгах, но вскоре вернулся в город таким же нищебродом, благополучно сдав Лариску торгашу с рынка. Года полтора спустя прикатила и Лариска, пьяная, беременная, с десятимесячным ребенком на руках. Они еще не были разведены, поэтому кошмар повторился в  точности, но теперь под звуки непрекращающегося детского плача. Чужой ребенок был нездоров и верещал день и ночь. Черников всерьез подумывал о самоубийстве. Тогда-то мать и показала характер. Их развели мгновенно, Лариску выписали в тот же день, причем уходила она тихо и быстро, поминутно извиняясь и клятвенно обещая Ольге Антоновне устроиться на работу. Черников так и не узнал никогда, на какие рычаги нажала мать, но благодарен был ей безмерно, хотя привкус собственной непричастности к собственной судьбе остался навсегда. Отчасти поэтому он вгрызался в свой бизнес намертво, намереваясь, во что бы то ни стало вывести мать из беспросветной учительской бедности.
Оставить ее в городе он не мог, вопрос решался серьезный. И хотя слияние южной сети казино было предрешено, он боялся осложнений со стороны солнцевских.
Черников услышал шорох плюща и устало поднял голову.
-Прости, сынок. Я и правда дура. И эгоистка.
Ее голос был бодрым, ему даже показалось – веселым.
-Обещай только мне, что пока меня здесь не будет, ты приведешь сюда хотя бы одну шалаву.
Черников почувствовал медленное облегчение. Оно наползало на плечи медленно, как медвежья шубища, которую ему подарили сибирские пацаны.
-И потом, если уж я должна свалить, -Ольга Антоновна выхватила из толщи плюща видимый только ей порченый листочек и выбросила его, - то предоставь мне право выбора.
-Свалить? Леди, что за лексикон?
-Ну, я думаю, разговор идет по понятиям?
-Мы, типа, договорились?
-Без базара. Я буду послушной девочкой. Один пунктик позволь…
-Любой каприз! – Черников нетерпеливо заерзал. Возможно, уже сегодня удастся назначить день переговоров.
-Петра оставь себе.
-Мама! Ты обещала быть послушной девочкой!
-Но в качестве кого он поедет со мной?
-Он не поедет с тобой. Вернее, он не с тобой поедет. Петр будет сам по себе, ты вообще можешь не замечать его.
-Конечно, не заметишь его, образину этакую!
-Леди, не выражайтесь!
-Но эта шкафоподобная громила…
-Эта шкафоподобная громила умеет двигаться бесшумно и быть незаметной.
-Алик…
-Мама, вопрос о Петре не обсуждается!
-Ну что ж… - Ольга Антоновна вздохнула. – Ты пахан, тебе решать. Позаботься здесь о моих цветах.
-Не вопрос! Завтра же пригоню садовника. Итак, куда ты хотела бы свалить?
-Вообще-то никуда. Скоро зацветут мои розы, я уже заметила два бутона…
-Мама!
Черников опять начал нервничать. В Афинах она была зимой, Рим ей не понравился. Он надеялся, что она выберет курорты Сингапура – там все было схвачено. Только бы не Париж, который она так любила. Но, услышав голос матери, он растерялся.
-Я хочу снега, сынок.

*
Сверкающие ряды богемского хрусталя, парящие над стойкой бара, звенели при одном взгляде на них. Янтарные когорты «Токайского», солнечные шедевры старых виноградников Карла, величественно замерли за его спиной. Серебряный шейкер привычно играл бликами в его руках, отражая пламя свечей, таившихся повсюду в фарфоровых китайских подсвечниках, каждый из которых был произведением искусства. Антикварные вазы замерли в круглых нишах, как вечные стражи вечного покоя.
Гобелены заглушали резкие звуки, но не гасили смутную тревогу. Карл вновь отыскал взглядом замысловатую монограмму, вплетенную в сложный орнамент гранитного основания напольных часов. Только посвященный мог увидеть таинственный след, оставленный мастером сто лет назад. И лишь немногие знали цену этому творению, некогда украшавшему королевские апартаменты. Карла тщетно осаждали коллекционеры со всего мира, но он не соглашался ни на продажу, ни на обмен, хотя условия ему предлагали самые выгодные. Старинные часы были неотъемлемой частью роскошного интерьера и своеобразной визитной карточкой отеля.
Под тяжелым взглядом Карла монограмма растворилась в мраморе, и его сердца вновь коснулся холод, совсем как ранним утром, когда прибыли первые гости. С вертолётной площадки спустился русский олигарх, почти легенда в мире финансистов, неинтересный именно своей статичной мощью – все-то у них крепко и прочно, и взгляд твердый, и сердце каменное. И не знают они ни сомнений, ни волнений. Карл тоже был состоятельным человеком, не скрывал и не стыдился своей слабости к роскошному уединению, и, как драгоценные камни, хранил в душе интересные знакомства. Но русские ему были неприятны. Они невольно отталкивали зависимостью от своих от своих состояний, будто нажитые миллионы заменяли им души.
Приветствуя утром русского банкира Аникеева, он, разумеется, сумел скрыть тень разочарования. Но вслед за ним впорхнула юная супруга. Едва взглянув на нее, Карл почувствовал болезненный укол в груди, будто сердца коснулась холодной рукой судьба. Еще не до конца осознав, что именно произошло, старик понял, что уже никогда не будет прежним.
Чудом был ее ясный взгляд, припорошенные легким снежком рассыпанные по плечам волосы и тот особый свет юности, который она излучала. «О Господи…» - выдохнул потрясенный Карл. Девушка была сама нежность, но вместе с очарованием молодости над нею витал ореол страдания. Ее можно было бы назвать милым ребенком, не будь в ее лучистом взгляде столько любви. Она смотрела на мужа с таким покорным обожанием и преданностью, которые оплачиваются самой дорогой ценой – разбитым сердцем или разбитой жизнью.
Прекрасный миг появления незнакомки  был омрачен странным происшествием. Карл услышал… почувствовал движение, шорох где-то рядом. Он знакомил гостей с отелем, невольно прислушиваясь. Когда же они поднялись к себе в номер и Карл опять остался в нижнем холле один, он понял причину своего смутного беспокойства и источник загадочного шороха: старинные часы проснулись после полувекового молчания. День встречи с новыми обитателями маленького замка, затерявшегося в альпийских снегах, был отмечен мрачной тайной. Ожившая в камне душа старого мастера наполнила сердце Карла предчувствием беды.
Тем не менее, многочисленные обязанности хозяина заполнили день полностью, но в этот день все не ладилось и все было пронизано глухим беспокойством.
Гости Карла располагали самым высококлассным сервисом, но отель был крошечным, как сказочный теремок, в нем всегда отдыхало не более десяти человек. Он был воплощенной мечтой Карла о красоте и был благословенным уголком для тех, кто искал спокойствия и уединения. В среде странствующих мечтателей или богатых скучающих бездельников у Карла был свой интерес. Очередная партия прибывших была для него не только и не столько  источником очередных денежных поступлений. Он, оставивший на юге Франции огромное поместье и шумную компанию близких и дальних родственников, воспринимал отдыхающих как средство пополнения жизненного багажа разнообразными впечатлениями. Карл был философом, среди  первозданной красоты древних Альп его удерживал эгоизм экспериментатора. Он не моделировал житейские ситуации, но имел возможность удовлетворять любопытство художника, охочее до благородных порывов, пороков и страстей. Любовь и ненависть, считал Карл, всегда рядом и всегда полны тайн. Жизнь стоила того, чтобы попытаться разгадать хотя бы одну из этих тайн.
Вопреки ожиданиям, гостей было семь, а не десять человек. Три путевки оказались невостребованными, хотя их выкупили заблаговременно. Престарелый итальянец и немецкая чета пренебрегли сказочной альпийской тишиной и услугами Карла. Это было оскорбительно и дерзко. Карл не находил разумного объяснению столь странному стечению обстоятельств. Такое случалось впервые. Но еще более невероятным было то, что все семь человек, которых в течение дня доставлял сюда спортивный вертолет, оказались выходцами из далекой России.
Карл был смущен и растерян. Он не знал ни одного нового англичанина или нового француза. Русские же сами придумали себе это нелепое определение, словно их национальный генофонд дал побочную ветвь. Возможно, так оно и было – история русских непредсказуема и непонятна. Возможно также, что Карл ошибался или был необъективен. Однако, он предпочитал видеть своими гостями представителей испанской аристократии или американского Юга, того Юга, который хранил  дух конфедератов. Русские же всегда не нравились Карлу. Представление о могучей и загадочной державе он черпал из романов Тургенева и Толстого, однако ему ни разу не довелось встретить утонченную женщину, как не посчастливилось познакомиться с думающим интеллигентом, озабоченным непростой судьбой родины. Русские были претенциозными и капризными. Их женщины скучали, страдали от лишнего веса и от недостатка внимания мужчин. Мужчины же изощрялись в различных способах тратить деньги и поглощать спиртное в немыслимых количествах. И, опять-таки, скучали, умудряясь не видеть голубое пламя закатных Альп, острые изломы ледяных ущелий, яркую зелень сосновых вершин, сбегающих где-то внизу к маленьким деревушкам, к невидимой цивилизации. Что касается чудодейственной горной тишины, наполненной лишь свежим дыханием снегов, то русские постояльцы не только не чувствовали ее, но умудрялись осквернять, устраивая вульгарные разборки прямо здесь, среди изумительных комнатных деревьев или наверху, на вертолетной площадке. Впрочем, русские редко бывали у Карла, предпочитая теплые края с шумными многолюдными курортами.
Так или иначе, первый день знакомства заканчивался по традиции в нижнем холле своеобразной церемонией знакомства. Умело сочетая административные обязанности хозяина и тонкое знание человеческой психологии, Карл придавал особое значение именно первому вечеру, который задавал общий эмоциональный тон. Не прекращая ритмичного движения рук, в которых посверкивал шейкер, хозяин разглядывал гостей и чувствовал,  что сплотить их не удастся. Невозможно было представить компанию более разнородную.
Первой внимание Карла привлекла пожилая женщина в изящной шляпке. Она зябко кутала плечи в старомодную шаль и с беспокойством оглядывалась по сторонам. Внезапно она подняла на Карла глаза, почувствовав его взгляд. Горечь любви и тревоги, которые она не успела погасить, поразили его. Карл сразу же понял, что уж эта леди приехала никак не за сменой впечатлений. Возможно, она здесь вообще не по своей воле. Утомленный взгляд женщины невольно тянулся к снежному безмолвию за окном и, судя по всему, белая панорама трогала ее до слез. Возможно, через день-два она оттает. Карл знал, что умиротворяющее спокойствие горного пейзажа способно остудить самую глубокую рану.
Разбитное веселье тройки молодых счастливчиков, дружно налегающей на виски и комиксы, оскорбляло Карла. Он с большой неохотой принял участие в навязанной ему лотерее, потому что в рекламе его отель не нуждался, а случайные обладатели дурацких крышек из-под бездарной колы вряд ли были способны оценить достоинства создаваемой годами красоты. Эти же и вовсе веселились так, будто проводили заурядный уик-энд в заштатном мотеле. Джинсы, клетчатые ковбойские рубахи, громкие голоса – все не соответствовало стилю дорогого упорядоченного сервиса. Но что-то все же привлекло внимание Карла. Женщина! Вызывающее совершенство фигуры, красивая шея и продуманно небрежно расстегнутая простая блуза. Кроме того, задорный хвост, прыгающих с плеча на плечо. И – быстрые горячие взгляды на своих спутников. Карл разочарованно отвернулся. Здесь господствовал секс. Трио держалось на жарком темпераменте самки, соблазнительной, но примитивной, как ломоть горячего хлеба – съел и забыл.
Затем его внимание отвлек черноволосый гигант с квадратными формами. Из пуританского черного костюма выпирали мощные правильные формы. Даже глаза казались квадратными из-за неподвижного взгляда. Карл украдкой взглянул в карточку странного гостя и сразу же вспомнил русского царя Петра с его физической мощью. В то же время эта крупная  фигура в углу у карликовой магнолии не только не была агрессивной, но, напротив, от нее веяло надежностью и той особой добротностью, мысль о которой Карлу внушали большие антикварные комоды. Хотя и здесь все было не так однозначно. Подобно тому, как старая мебель имеет свойство хранить тайны в секретных ячейках, так в глазах неподвижного колосса теплилась настороженность. Или же готовность к быстрому действию, но только не к расслабленному отдыху и уж точно – не к общению. Карл опять почувствовал раздражение. Попробуй, угоди им. Каждый привез с собой свои проблемы, каждый сам по себе. И, похоже, никто из них не нуждается в услугах его, Карла.
Он взглянул на банкира, который прибыл сюда первым. Тот листал журнал у камина, ничем, в свою очередь не проявляя желания слиться с обществом. Карл был немного удивлен, что Аникеев прибыл без охраны, но именно это говорило о стремлении банкира никого к себе не подпускать. Всецело находясь во власти личного счастья, он не собирался делиться им. Листая журнал, Аникеев поглядывал на устланную ковром лестницу, поджидая свою прелестную супругу.
Карл и сам хотел уже ее видеть, но она появилась все-таки неожиданно из-за атласных складок тяжелой портьеры, как появляется примадонна из-за кулис в свете прожекторов под громовые аплодисменты. С той лишь разницей, что вместо огней рампы ее встретила тихая ласка множества свечей, расставленных Карлом повсюду. А заменой шуму оваций была потрясенная тишина.
Девушка сделала шаг и остановилась. Старый Карл замер у стойки бара. Он ждал ее, но при ее появлении смешался. В груди плавилась сложная палитра чувств. Испуг и радость, смущение и восхищение, ревность и необъяснимая сердечная боль вспыхнули в нем с невиданной силой, мгновенно воскресив в памяти первую встречу с Бертой. Тогда, сорок лет назад, все было также неожиданно; неожиданно глубоко для него, двадцатипятилетнего служащего, и сейчас повторилось в точности. Можно ли описать красоту? Пожалуй, в какой-нибудь снежный вечер, когда отель будет пуст, он расскажет Берте о ее чудных глазах, о нежной коже, о тяжелой волне пепельных волос. Но тут же старик спохватился – он никогда не посмеет даже заговорить с женой об этой девушке, настолько интимными были его нынешние переживания. Шейкер замер в его руках. «Чары существуют…» - вспомнил он Гюго.
Наташа, между тем, продолжала стоять на нижней ступеньке лестницы. Серо-белый мерцающий шелк легко струился вдоль изящной фигурки, оставляя открытыми носки белых туфелек. На обнаженные плечи мягко опускались волосы. Строгие утонченные черты полны женственной прелести, но в ясной глубине больших глаз таилась робость. Она осмотрела холл и сделала движение в обратном направлении, будто намеревалась бежать от невидимой опасности. Было очевидно, что девушка совершенно несведуща в вопросах светского этикета. Ошеломив присутствующих своим внезапным появлением, она не знала, что делать далее и как вообще вести себя. Карл хотел поспешить на помощь, но навстречу ей уже поднялся муж. Она просияла глазами и протянула ему обе руки. Когда они, увлеченно разговаривая, подошли к круглой стойке, Карл увидел самую проникновенную нежность на их лицах. Карл скучал без Берты, без новых книг и давно хотел удивиться. Он почти счастлив был сейчас, но странная грусть вилась горячей струйкой у самого сердца.
Пара и впрямь была интересной, но, помня о своих обязанностях, Карл переключил внимание на других. И тут же понял, что нужная аура не соткана, гости остаются разобщенными. Он взглянул на круглую дверцу большой красивой клетки, расположенной под пальмовой ветвью среди вьющихся лиан. Карл знал, как педантично относилась Берта к режиму своих любимцев. Она привезла их из Франции в те незапамятные времена, когда отель еще не был столь знаменит, всячески холила их и баловала всевозможными птичьими радостями. Конечно, Берта не позволила бы им покинуть клетку в столь неурочный час, но Карлу был необходим общий возглас, общее изумление или радость. Вздохнув, он распахнул дверцу.
Голубые и желтые крылышки принялись резво порхать, то прячась в густой зелени комнатных деревьев, то зависая над камином у огромного зеркала. Иногда попугаи вдруг начинали стремительно описывать круги в воздухе. Они были ручными и, не церемонясь, садились на головы и плечи присутствующих, ползали по их рукам, как разноцветные мышки, и с удовольствием подставляли крошечные клювики для угощения. Обычно это срабатывало безотказно. Дамы начинали умильно улыбаться, и даже солидные господа оттаивали и старались завладеть вниманием птиц, подзывая их к себе то посвистыванием, то причмокиванием. Карлу не раз приходилось наблюдать, как серьезные мужчины буквально впадали в детство, радуясь попугаям. Их весело обсуждали потом за ужином, попутно припоминая свои истории о домашних питомцах.
Самым забавным был, конечно, Пуби, желто-зеленый старожил отеля. Пуби летал мало, но неизменно вызывал общее умиление, важно расхаживая по пушистому круглому ковру от кресла к креслу, поворачивая головку, словно прислушивался к голосам.
Тройка лотерейных счастливчиков весело отмахивалась от желто-зеленого Фери, который без устали атаковал хвост женщины. Квадратный гигант бесстрастно взирал из своего угла на танцующего у зеркала голубого Грига. Влюбленная пара у стойки не замечала никого вокруг, а пожилая женщина с улыбкой следила за забавными маневрами престарелого Пуби, который быстро перебирал лапками у ее ног, пытаясь взобраться вверх.
Все произошло внезапно.
Телефонная трель отвлекла Аникеева. Он выпустил руку своей ненаглядной супруги и достал трубку. Одновременно с этим Пуби взмахнул крылышками и взлетел на плечо Ольги Антоновны, запутавшись в сложном орнаменте темно-вишневой шали. Не видя его, женщина никак не могла освободить бьющуюся у ее головы птичку, взглядом прося помощи у присутствующих. Наташа поспешила к ней, оставив мужа.
Они потянули шаль одновременно – старая и молодая женщины. Шерстяные нити плотно обвили маленькое тельце. Пуби отчаянно застрекотал и забился. Когда же он был освобожден из плена ажурной вязки, вечер  был окончательно испорчен. Попугай почти не дышал, маленькие глазки затянуло пленкой. Женщины растерянно смотрели друг на друга. Подбежавший Карл не мог скрыть своей досады. Надвинувшийся темной тенью великан шарил глазами по сторонам, словно выискивал источник опасности. Любители комиксов притихли, хотя в их взглядах ясно читалось что-то вроде – не было печали.
-Я нечаянно… - Наташа была готова провалиться сквозь землю.
Аникеев убрал трубку и поспешил увести расстроенную жену. Ольга Антоновна, сбросив на пол злополучную шаль, виновато смотрела на Карла.
-Господа… - Он никак не мог подобрать слова. – Я прошу вас остаться, господа…
Но трое молодых людей тоже поспешили убраться, прихватив недопитый виски.
-Простите меня… - Ольга Антоновна тоже пошла к себе, держа шаль в руке.
Вслед за нею незаметно исчез молчаливый великан, и Карл вновь остался один. Пуби в его ладонях согрелся и зашевелился, но тревога и грусть сковали сердце старика с новой силой. Он почувствовал смертельную усталость. Его комнаты располагались в самом дальнем крыле отеля. С мыслями о том, что вечер явно не удался, он направился туда, но его настиг глухой рокот старинных часов, набирающий силу с каждым ударом.
Впервые мерцание оплывших свечей показалось Карлу зловещим.

-Андрей, я ведь не хотела…
Аникеев вытирал ее слезы, которые лились безудержно уже добрых полчаса.
-Наташа, я прошу тебя… Конечно, ты не виновата.
Дело было не в попугае, он прекрасно понимал это. Напряжение, в котором Наташа пребывала постоянно, могло в любой момент выплеснуться горькими слезами.
-Я не виновата, Андрей…
-Конечно не виновата! – «Черт бы побрал этого попугая!» - Давай не будем портить себе отдых. Нам так редко удается побыть одним.
Огромная ванная комната была очень красивой. Наташа, укутанная до подбородка душистой пеной, смотрела больными глазами, и сердце Аникеева рвалось от любви и жалости.
-Я знаю, ты не хотел отпускать охрану…
Вот в чем дело. Ее постоянно гложет чувство вины за свое счастье, повсюду мерещатся осуждающие взгляды, поэтому она и хотела «побыть только вдвоем». А тут еще этот несчастный попугай. «Чтоб он сдох!» Аникеев отошел к окну и поднял жалюзи. Внешнее освещение работало круглосуточно, можно было любоваться снежными изломами, лежа в горячей воде. Аникеев выключил свет, и горы будто приблизились, выпукло обрисовавшись за темным  стеклом. Наташа сразу же притихла.
Аникеев наполнял высокие бокалы, поглядывая на нее. Не так, ох, не так представлял он свою новую семейную жизнь. Ему виделся сплошной блеск и радость, блеск и счастье. Блеск ее улыбок и взглядов, ее радостный смех, его безудержное счастье. Когда он думал об их будущем, оно определялось в его воображении одним словом – блеск, таким лучезарным оно ему казалось. Он и не предполагал, что период слез затянется на три года. Гладышев говорил: «Покажи ее психиатру, иначе она все глаза выплачет». Говорил, гад, не без злорадства, поэтому Аникеев его слова не воспринимал всерьез. «Психиатру!» В его блестящих перспективах это слово просто не определялось. Однако позже тот же Гладышев уже без сарказма выдал после очередной затяжной депрессии: «Это, батенька, ее нечистая совесть…» В тот вечер Аникеев впервые пришел домой поздно, безобразно пьяный и впервые не зашел в их спальню. Этот тоненький голосочек – нечистая совесть - надо было давить всеми доступными средствами. Он и давил. В ней - блеском и ласками. В себе – обвальной дозой водки, которую не позволял себе лет уже двадцать.
-Андрей, что ты делаешь?
Он срывал с себя одежду, блестя глазами.
-Мы не уместимся здесь вдвоем.
-Здесь уместится целый отряд таких красоток, как ты.
-Зачем тебе отряд красоток?
-Сначала я разберусь с тобой одной!
-Андрей, остановись! Или хотя бы опусти жалюзи!
-Котенок, мы на третьем этаже! Нас увидят только горы!
Сквозь взметнувшийся фонтан душистых брызг Аникеев заметил – на мгновение – мелькнувший далеко в снегах огонёк и тут же забыл о нем. Но когда разомлевшая от нежности Наташа уснула, прижавшись к нему, он вспомнил точечную вспышку и еще раз взглянул в окно.
Белая даль была безмолвной и безжизненной. В бескрайних снегах царила холодная ночь.

Ольга Антоновна боялась прикоснуться к шали, которую любовно создавала несколько месяцев.
Больные пальцы с трудом удерживали спицы, суставы ныли постоянно. Но она все-таки воплотила орнамент, созданный в ее воображении и даже отослала схему узора в женский журнал. Шаль радовала ее, как редкий сорт розы, который только в этом году прижился, отболев положенное. Сейчас кремовые бутоны только набирают силу, но тонкий аромат уже разбужен. Это было удивительно! Впрочем, какая разница, если у ее мальчика опять какие-то обстоятельства и ей опять пришлось уехать!
Ольга Антоновна сбросила дурацкий пеньюар с опушкой и пелериной. Сын заваливал ее немыслимо дорогими подарками, а она все мерила молоком, на которые раньше выкраивала медяки. Шуба стоила вагон ящиков с молочными пакетами. Колечко – два вагона. Колечко обязывало. Пришлось-таки сделать маникюр. А там и до прически дело дошло, и до косметического салона. После странных и неутомительных манипуляций с лицом Ольга Антоновна с удивлением рассматривала себя в зеркале. Появившийся невесть откуда цветаевский «продолговатый и твердый овал» не радовал. Поздно, все поздно. Жизнь ушла на выживание. Борьбу прекратил сын. И не просто прекратил, но вышел из нее победителем. Но как описать тот ужас, который испытала она, увидев в комнате сына АК? Перед пенсией она полгода подменяла военрука и к урокам по НВП готовилась особенно тщательно, потому что ничего не знала об оружии. Тогда не знала. Открыв зеркальный шкаф-купе, чтобы положить туда выглаженные сорочки сына, Ольга Антоновна увидела его. По-своему изящный, даже элегантный в строгой композиции, автомат был небрежно брошен рядом с коробками из-под обуви (одни скромные ботинки – полвагона молока). Сын целовал ее и клялся, что это «Жорка забыл». Жорке, выходит, можно? Игорек из второго подъезда, который учил сына курить и подглядывать в женской раздевалке, показался ангелом во плоти.
Тот день был началом страшной болезни – бессонницы. Всю жизнь Ольга Антоновна работала столько, что приобрела кучу болезней, но засыпала всегда легко. Еще бы не уснуть после двух смен в школе и в подъезде, да после огородика, который значительно поддерживал их более чем скромный, бюджет. Теперь же бессонница, как незримый зверь, всегда была рядом. Она касалась в темноте ее лица холодной лапой и мучила до утра, нависая над кроватью или криво усмехаясь из угла. Она мяла и топтала ее душу, заставляя вновь и вновь переживать одно и тоже – как могла, как посмела обрадоваться тому первому выигрышу сына в карты. Долг за квартиру той весной был огромным, но ведь как-то все разрешилось бы. Это «бы» и сыграло с ней злую шутку. Сослагательное наклонение тем и коварно, что может обернуться и так, и эдак. Она была вынуждена тогда взять еще один подъезд и на время летнего отпуска устроиться на консервный завод. К осени она смогла бы погасить большую часть долга. А так все квитанции были оплачены в один день, и в тот же день Алик заставил ее уволиться с завода и отказаться от обоих подъездов. Она спала сутки беспробудно, сжимая корешки квитанций. А проснувшись с невероятной ясностью в голове и небывалой легкостью во всем теле, увидела на столике путевку в местный Дом отдыха. Алик приезжал каждый день, привозил апельсины и новые книги, гулял с нею по пешеходной тропе, катал на лодке. Соседи по корпусу завидовали. Она же как ополоумела, не задумываясь – откуда что берется? Позже Ольга Антоновна поняла причину своего временного помешательства – она устала к тому времени так, что физически нуждалась в отдыхе. Звоночек прозвенел, когда она увидела у сына телефон. Крошечный, светло-бежевый, с мелодичными кнопками, с музыкой, с будильником, с играми, с какой-то памятью, с каким-то офисом, с выходом куда-то в сеть. Он только что кофе не варил, этот телефон. Алик фотографировал ее им (!) и у столовой, где собирался местный бомонд, и в парке у клумбы, и на лестнице, по краям которой застыли белые статуи спортсменок. Именно там, у вечной девы с вечным веслом, Ольга Антоновна прозрела. Протрезвела. Прочухалась. Она протянула холодеющие руки к этому невиданному чуду – карманному телефону – но было поздно. Сын уже не принадлежал ей.
Не расплатись она с долгами, не пришлось бы увидеть автомат в шкафу. Бессонница нашептывала: не пришлось бы и Париж увидеть, и побродить с замирающим сердцем в Лувре, и желание загадать на Эйфелевой башне. Да что там высокое изящество? Никогда не узнала бы, что такое копченая лососина, и как золотится мясо крупными ломтями в борще… И колбасу не на граммы, а от души… И клубнику с рынка ведрами… А цветы? Всю жизнь они были для нее непозволительной роскошью. Она засыпала под утро, но бессонница каждый раз возвращалась, пока окончательно не поселилась в хрупком теле.
…Ольга Антоновна подошла к окну. Никогда, никогда она не сможет полюбить горы. Снег должен быть пушистым и мягким. И, главное, под ним должна чувствоваться земля, готовая проснуться цветами и травой. В темноте горы казались воплощением ледяного бездушия. Их красота, как глянцевая картинка в модном журнале – холодная и скользкая. Неблизкая, неродная, непонятная.
Вздыхая, Ольга Антоновна улеглась в огромную постель. Жалко  Пуби, конечно, но ничего ведь страшного не случилось. Верещал малыш, конечно, оглушительно,  но ведь успокоился. Петр-то, Петр как вскочил! Но кому она здесь нужна, в безлюдных снегах?! Да и там, в Москве?
Уснула она неожиданно легко. И сразу же увидела Алика в костюме Петрушки под елкой. Он долго не выговаривал «р», дети смеялись. Услуги логопеда стоили дорого, она год тянулась изо всех сил, чтобы не прерывать лечения. Петрушка кружился в хороводе, а елка все не загоралась. Снегурочка (химичка Нина) взмахнула палочкой…
Светящаяся точка не приснилась ей. Открыв глаза, Ольга Антоновна долго смотрела в снежную даль, теряющуюся в черном небе. И вдруг увидела второй точечный огонек, пронзительно красный и крошечный. Ей не было интересно, что это, но до утра она так и не уснула.
Ночь плотной стеной стояла у окна, пока голубой рассвет не потревожил ее.

-Ино...планетяне… - Пролепетала Зинка заплетающимся языком, и двойник Павлова с привычным удивлением отметил, что он подумал о том же.
Это случалось и раньше – им приходила одна и та же мысль в голову. Тоненькая вспышка, как красный огонек видака в темноте, мелькнула где-то в горах. Или в небе. Или между небом и горами. Странная, непривычная русскому глазу ночь смешала вдали черное, белое, синее, спутала все представления о близком и далеком. Впрочем, выпито было столько, что потеря пространственных ориентиров не удивляла. Как когда-то, еще до армии, они добрых полчаса преодолевали расстояние до соседнего Зинкиного подъезда. Кружились в вальсе знакомые с детства деревья и бетонные плитки тротуара все били по мордам. А пили всего-то червивку двенадцатиградусную, и то лишь для храбрости, потому что собирались выяснить у Зинки – кто есть кто. Она вытолкала тогда их обоих, пьяных и влюбленных, а потом пришла к отчиму Павлова, и они вдвоем растащили их, невменяемо сонных, по домам, с трудом отдирая от ступенек в подъезде. Дома ремень отчима смачно ходил по худой семнадцатилетней спине, но сквозь похмельный угар острой иголочкой царапало – Зинка всю ночь просидела рядом. Позже он узнал, что она отпаивала его холодным компотом, успокаивала плачущую мать и разъяренного отчима. Но в то кошмарное утро сквозь понос, рвоту и боль в голове просачивалось неясное воспоминание о ее близости, о прохладных руках и тихом голосе.
Двойник Павлова  тяжело скрипнул зубами, подавив глубокий вздох. Было. Все было: радость, ревность, потеря девственности. Павлов сверкнул влажными глазами в темноте и посмотрел на Зинку сверху. А письма из армии ты помнишь? Перетянутые аптечными резинками четыре стопки старых писем лежат в тумбочке рядом с дембельским альбомом. Что же это?.. Как же это?..
Зинка сонно щурилась, но спать не собиралась.
-Вы что, охренели?! – Кричала она час назад, когда Мишка уже дремал, а двойник Павлова уютно устроился у телевизора в кресле, размером с два наших дивана. – Потратить первую ночь в горах на сон?!
Она растормошила их и вытащила на балкон. Они соединили свои шезлонги и принялись методично уничтожать содержимое бара, которым Карл заботливо снабдил каждый номер. Мишка было заикнулся, что оно, содержимое, рассчитано на один заезд и больше пополняться не будет, но его слушать не стали, конечно,
-За здоровье Пуби! – Трагическим шепотом предложила Зинка первый тост.
 Через час сон окончательно отступил. Они пили за горы, за Карла, за процветающую Швейцарию, за белобрысую стюардессу, которая в самолете  по ошибке принесла им второй комплект салфеток. Потом они шепотом пели «Поворот», «Подмосковные вечера» и «Нас извлекут из-под обломков». Потом Мишка вновь пустился в лагерные откровения, но настроение было не то. Они наспех чокнулись за оставшихся в зоне пацанов и плавно перешли к лыжам.
-Я ведь на лыжах не умею ездить! – Жалобно пискнула Зинка, икая в липкий бокал.
К этому времени пили уже не что-то конкретное, а гремучий коктейль из разнообразных остатков. Пустые бутылки катались под ногами, мешались и звенели. Двойник Павлова кидался ими сверху, в то время как сам Павлов страстно хотел разбить половину из них об Мишкину голову.
-Вот дура баба… -Печально сказал Мишаня. – На лыжах ходят.
Павлов сверху увидел, как он коснулся локтем Зинкиной руки, и сразу вспомнил, что на предплечье у нее маленькая оспинка. Но двойник Павлова, которому было весело, как в бесшабашной юности, когда бутылка портвейна ходила по рукам в раздевалке спортзала, вдруг наставительно заявил:
-Ходят корабли!
Мишка оставил очередную попытку зажечь свечу для создания романтического настроения. До сих пор ему это не удавалось - он все время промазывал спичкой мимо коробка.
-При чем тут корабли?
Зинка тоже вытянула шею в сторону двойника. Они смотрели на него из темноты, и на их лицах застыла готовность заржать от любого ответа. Двойник Павлова сдвинул брови от умственного усилия и выдал значительно:
-Корабли ходят, а плавает говно!
Хохотать шепотом было очень трудно. Они прыскали в колени, зажимали друг другу рты, но ничего нельзя было сделать с молодым смехом, рвущимся в ночной морозный воздух. Сверху Павлов видел, что они похожи сейчас на трех паралитиков, дергающихся в бешеном припадке. И видел также, что Зинка все чаще невзначай касается его грудью. Она умела делать это быстро, и в то же время достаточно медленно, чтобы успела дрогнуть нужная клавиша. Зинка ласкалась, дразнясь, у нее это классно получалось – заводить его при всех, но ни для кого не заметно.  Чтобы потом удивленно поднимать брови, рассыпая волосы, и невинно лепетать, уворачиваясь от его уже нетерпеливых рук: «Что ты, Павлов, что ты?»
Сейчас, когда двойник Павлова привычно распалялся от этих тайных знаков внимания, сам Павлов недоумевал – почему не сломались те заветные клавиши, которые его жена умела так виртуозно перебирать? Сквозь Зинкин смех и Мишкины судорожные конвульсии он вдруг отчетливо увидел бетонный пол, засыпанный штукатуркой, и свою смятую куртку на нем. Его скрутило так, что он начал задыхаться. Перед глазами прыгали то высокие шпили замка, то плавные изгибы шезлонга, на котором он сидел.
Мишка весело бил двойника по спине и совал бокал с осточертевшим «Метаксой». Зинка властно сипела сквозь смех:
-Пей! Есть такое слово – надо!
Павлов велел двойнику допить коньяк, чтобы, наконец, захмелеть и отключиться. Но он оставался трезвым, даже когда они вповалку скопытились на ковре, не добравшись до кровати. О том, чтобы проводить Мишку в его номер, не могло быть и речи: тот был нетранспортабельным совершенно, но еще долго пытался выговорить что-то, отдаленно напоминающее «сноуборд». Наконец он пропел неожиданно четко: «Мы в такие шагали дали!» - и заглох, будто его разом отключили от питания. Вслед за этим наступила тишина, которую Павлов ждал и боялся. Он перешагнул через свернувшуюся клубком Зинку и вновь оказался на балконе.
Он ни о чем не думал, глядя в прозрачную черноту, но знал, что еще одну такую ночь не осилит. Его неискушенное глубокими переживаниями сердце не было рассчитано на такие страдания. Боль ничуть не утихла, память о желтой луне в черном проеме окна нисколько не поблекла. Болело сильней и сильней с каждой минутой. Почувствовав слезы на лице, Павлов с обидой на себя самого подумал: «Почему я не умер сразу же…» Стиснув кулаки и зубы, он ждал приближения утра с тем самым «гибельным восторгом». Когда бледный рассвет дохнул свежестью на далекие вершины, незаметно подбираясь к замку, он вновь увидел маленькую красную точку, вспыхнувшую в призрачной снежной дали. «Инопланетяне… - Вспомнил он. – Им-то чего неймется?»

Петр мерил свой номер большими шагами.
Нервозность была плохим советчиком. Да и не привык он нервничать, во всем полагаясь на зрение и слух, а, главное, на то, что называлось серым мозговым веществом. Слаженность работы этих трех составляющих и была интуицией, но сейчас интуиция его подводила. Или же она била во все колокола, заставляя нервничать и волноваться, хотя видимого повода для опасности не было. И все же опасность существовала. Она была разлита в ночном неподвижном воздухе, она окутала маленький замок плотным коконом.
Петр сел в кресло с крепким кофе в крошечной чашечке, вытянув длинные ноги. Он поглядывал на стену, увешанную картинами. О стоимости картин он судить не стал бы, но знал, что здесь все подлинное, настоящее. Уж если кофейная чашка, то почти невесомая, почти прозрачная. А если картина на стене, то можно не сомневаться, - подлинник. Ворс ковра, опять-таки, такой глубокий и плотный, что  гасит все шаги, и Петр не знал, хорошо это или плохо.
Отель, состоящий из выпирающих закруглений, балконов и разноуровневых башенок, был спланирован так, что каждый отдыхающий мог чувствовать себя изолированно ото всех. Комнаты Ольги Антоновны располагались так, как и было оговорено изначально – чуть ниже комнат Петра и чуть углублялись внутрь кирпичной стены, словно специально для того, чтобы  у Петра был свободный обзор и свободный доступ  к ним. Их балконы находились на разном уровне, но для него это расстояние было символическим, он просто не брал его во внимание. Запирать балконную дверь, как и задергивать тяжелые гардины Ольге Антоновне было запрещено. И все, вроде бы, шло по плану, но что-то тревожило и сердило его, будто в условии задачи не все было ясно.
Итальянец и две невостребованные путевки из Германии. Чем не проблема?
Черников выбрал самый уединенный отель и загодя выяснил все о  нем, о его хозяевах и предполагаемых соседях матери. Место для того, чтобы спрятать пожилую женщину, которую уже не раз пытались похитить, было идеальным. Отсутствие трех постояльцев насторожило его сразу. Невидимая опасность страшнее, чем открытый десант террористов. Вообще, слово «страшно» в лексиконе Петра не было, но сейчас ему было не по себе. Все, на что уповал Черников,  обернулось против Ольги Антоновны. И удаление отеля от  цивилизации, и малое число его обитателей. Крошечный, будто игрушечный, отель, затерянный в Альпах, казался уязвимым и беззащитным.
Звонить было запрещено категорически. Удаление матери Черников  обеспечил высшей степенью секретности.
Петр все же достал трубку, но никак не решался набрать номер. Связаться с боссом было минутным делом, но стоило ли рисковать? Засечь этот номер было практически невозможно, но стопроцентной гарантии никто не мог дать.
Петр убрал телефон и выпил остывший кофе. Трех человек здесь не было, это не вписывалось в сценарий, и с этим надо было считаться, как со свершившимся фактом. Он открыл балконную дверь, и лица сразу же коснулась легкая морозная струя, будто по щекам прошелестел шелковый платок. Не настоящий мороз – не холодный, но бодрящий, как глоток ключевой воды – к ночи усилился. Горный воздух, конечно, был полезен Ольге Антоновне, но Петр всерьез опасался чего-то. Слишком тихо. Слишком безлюдно. Как на другой планете.
Мать босса нравилась ему, напоминая его маму, которую он уже почти не помнил. В памяти осталось что-то детское, милое, отчего он чувствовал себя рядом с нею взрослым и сильным. Помнил, что она всегда радовалась его пятеркам, как подаркам. Потом, после аварии, она просила его не плакать и быть сильным. Он и стал сильным, как она хотела.
Более безобидного существа, чем Ольга Антоновна,  вообще невозможно было представить. Как ребенок – открыта и доверчива. Воображает себя английской леди, все время путается в шалях, бантах и длинных юбках. По лестнице спускается, придерживая пальцами подол. Носит с собой веер и что-то вроде нюхательной соли. Комплексует по поводу маленького роста и постоянно спотыкается на высоких каблуках. Даже в саду, в клумбах вся в каких-то оборках, в шляпке с ленами; присядет – не отличишь от маргариток. Однажды споткнулась и упала, сильно разбив коленку, потому что падала прицельно – на низкую оградку, чтобы не помять розовый куст. И когда они подбежали к ней, виновато сообщила: «Я упала…» Черников мыл ей руки в фонтане и всячески ругался: «Мама, есть же специалисты! Зачем самой возиться?» Она растерянно моргала глазами: «Но это же мои цветы, они ко мне привыкли…»
Петр чувствовал, что Ольга Антоновна была глубоким человеком. Он думал иногда – окажись она в других условиях, не будь вынужденной бороться с совдеповской учительской нищетой, все было бы иначе. Сейчас она готовилась ко сну. Петр помнил, что она плохо спит, много читает или пишет по ночам. Сейчас это было кстати: спящий человек – идеальная мишень.
Облачившись в теплый костюм, не сковывающий движений, Петр уютно устроился на балконе. Он мысленно разбил пространство на сектора и приготовился к тщательному просмотру каждого из них. Зная, что открытую область сложнее использовать, Петр расположился так, чтобы максимально сосредоточиться на окнах Ольги Антоновны. Малейшие шорохи из ее комнат фиксировали маленькие наушники, поэтому он чувствовал себя уверенно. Единственное, что раздражало его, это пьяный хохот на соседнем балконе. Такое демонстративное веселье вполне могло быть  шумовым прикрытием для ночного нападения, поэтому внимание Петра было равномерно распределено на три зоны: окна Ольги Антоновны, балкон внизу и космическая пустота гор.
Таким образом, единственный, кто не заметил три точечные вспышки в ночном небе, был телохранитель Ольги Антоновны.

Двое только под утро встретились в условленном месте, подбираясь к нему с разных сторон. Белые маскировочные костюмы с электроутеплением делали их похожими на неповоротливых белых медведей, но они двигались быстро и уверенно. Встретившись, двое затаились, внимательно вглядываясь в светлеющее небо. После короткой вспышки они продолжили маршрут уже вместе, медленно приближаясь к горному отелю.
Третий, дав сигнал, приготовился ждать у вертолета.
Ждать, возможно, предстояло долго. Возможно, больше суток. Женщина не была спортсменкой, почти не владела лыжами, не любила шумное общение. Момент, когда она окажется в зоне досягаемости двоих, может наступить не скоро. Однако они хорошо знали режим работы отеля. Режим заключался в отсутствии режима. Гости Карла были предоставлены исключительно своим желаниям, но в роскошной праздности все же просматривалась некоторая система развлечений. Ежедневно до обеда Карл предлагал гостям прогулку по скрытой в снегах тропе, известной только сопровождающему группу. Тропа вела вверх, к ущелью, в изломе которого пряталось открытое кафе с большой террасой, откуда простирались изумительные виды окрестностей. Забирал всех вертолет, присылаемый Карлом по звонку сопровождающего. Ближе к вечеру, как правило, перед коктейлем, отдыхающих ждал прогулочный вертолет и небольшой пикник в горах на фоне заката. Кроме того, они располагали великолепной лыжной трассой и крошечным фуникулером, который легко скользил вверх-вниз. Сам отель был оснащен всем необходимым набором  дорогих услуг – от изысканных люксов с каминами и джакузи, до бильярдных залов, закрытых площадок для гольфа, бассейнов и соляриев. Отдыхающие редко откликались всем составом на предложения Карла, но каждый день кто-то шел по скрытой тропе к ущелью утром, кто-то восхищался чудным закатом в снегах вечером и кто-то катался на лыжах днем.
Задача для двоих была максимальной сложности, поскольку им предстояло импровизировать, выжидая нужный момент. Рано или поздно женщина должна принять какое-то предложение хозяина отеля.

-Доброе утро…
-Здравствуй, девочка.
Они остановились на лестнице, устланной ковром. Карликовые кипарисы по краям выглядели по южному экзотично, и в то же время по-домашнему мило. Зеленый цвет ласкал взгляд, на маленькие деревца так и хотелось смотреть.
Женщины смущенно молчали. Вчерашнее печальное событие невольно сблизило их, делать вид, что ничего не произошло, было трудно.
-И зачем я привезла эту шаль? – Произнесла наконец Ольга Антоновна.
Наташа поспешила ее успокоить:
-Это я виновата! Выскочила, сама не знаю, зачем…
Оказалось, маленький Пуби чувствовал себя прекрасно, и обе женщины, спустившись вниз, с явным облегчением уселись у камина.
-Вы уже завтракали? – Спросила Наташа, чтобы сменить тему и самой отвлечься.
-Конечно, даже не один раз! – С готовностью откликнулась Ольга Антоновна. – Согласись, обслуживание здесь такое, что приятно удивляет.
И в самом деле, завтрак приносили в номер рано утром. Потом бесшумно и почти незаметно появлялся поднос с напитками, после чего будто по волшебству вырастал столик  со вторым завтраком вместе со свежими газетами.
-Я все ждала какой-то общей побудки, как в лагере. – Призналась Наташа. – А тут все так тихо и спокойно…
Ольга Антоновна согласно кивнула, наблюдая сквозь прищуренные ресницы за танцем огня в камине:
-Вот и я боюсь массовиков-затейников. Вдруг заставят прыгать в мешках или бегать вокруг стула.
Наташа взглянула испуганно:
-Зачем?
У Ольги Антоновны сжалось сердце. Девочка была напрочь лишена чувства юмора. В ее-то блестящем возрасте! Она должна быть болтушкой и хохотушкой с такой необыкновенной внешностью.
-Наташенька, неужели ты никогда не бегала вокруг стула? – С живостью спросила Ольга Антоновна.
-Нет. – Просто ответила Наташа. – Это конкурс какой-то?
-О, это прекрасный повод познакомиться! – Принялась увлеченно объяснять Ольга Антоновна. – В забеге по кругу парень всегда выиграет, но он ведь может и уступить первенство девушке.
-Почему?
«Кошмар!»
-Потому что  с девушкой нельзя быть на равных! Во всяком случае в забеге вокруг стула!
Наташе стало неловко.
-Я мало бывала на таких мероприятиях… Мама много болела…
«Ну и что? И я много болела, это не повод лишать ребенка детства!»
-Зато сейчас ты в райском уголке! Признайся, девочка, тебе здесь очень нравится?
-Конечно! – Наташа заметно оживилась. – Красота какая вокруг! И тишина…
«Да зачем тебе тишина?»
Наташа огляделась. Старинные литографии, серебряные канделябры, фарфоровые украшения, тяжелые портьеры создавали особую атмосферу, в которой комфорт, добротность и изящество обстановки казались столь же естественными, как вежливость и щедрость хозяина. Пожалуй, стоило поучиться у Карла искусству современного интерьера.
Но Ольга Антоновна энергично запротестовала:
-Нет и еще раз нет! – Шелковые ромашки на ее шляпке энергично подпрыгнули. – Наташенька, я убеждена, что нет никакого современного интерьера! Что такое современный интерьер? Голые белые стены и холодный пластик повсюду? Я считаю, что это так называемое «ломаное пространство», эта приверженность абстракционизму, кубизму всякому, суть лень и бездарность!
-Лень? Бездарность?
Многоэтажный офис Андрея был воплощением стильного аскетизма, но его холодный черно-белый пластик внушал уважение, потому что выглядел современно.
-Типичная, архитипичная лень! – Ольга Антоновна решительно свернула веер. – Разбросать по полу светящиеся квадраты и расставить по углам железные стулья - это они называют современным дизайном. Может, в таком решении и есть свой шарм, но лени, в любом случае, больше. Потому что со старыми добрыми коврами и абажурами больше хлопот. Но именно они создают уют и тепло. Разве не так?
-Не знаю. – Искренно ответила Наташа. – Я не знаю, что лучше, что хуже. Не знаю, чего я хотела бы. У меня огромный дом… даже два дома… Но я не знаю, с чего начать, особенно в новом…
«Ничего себе!»
-Наташенька, если ты еще ничего не начала в новом, то что ты делаешь в старом? Старые дома имеют свойство жить своей жизнью очень долго. И заменить новой ее бывает очень трудно…
Ее ресницы дрогнули в испуге, и Ольга Антоновна сразу поняла, что попала не просто в точку, но в болевую точку. Всколыхнувшаяся печаль в глазах Наташи ошеломила пожилую женщину глубиной, будто луч солнца осветил дно водоема. Она вновь развернула веер и заговорила быстро-деловито, расправляя складки юбки и удобнее усаживаясь в кресле:
-Вообще-то до классики или абстракционизма надо дорасти. Ты еще успеешь сделать свой выбор, и ты должна быть уверенна в нем, потому что нет ничего хуже, чем переделывать после себя же. Я вот застряла в эпохе романтизма, и это не выпендреж, это - навсегда. Скажи, я смешная?
Наташа успела перевести дыхание. Ольга Анатольевна видела, что девушка благодарна ей за эту паузу.
-Вы очаровательны, Ольга Анатольевна. И веер вам очень идет. Хотя «выпендреж» - не ваше словечко.
«Если б ты знала, сколько не своих словечек я употребляю, разговаривая с сыном…» Ольге Антоновне удалось погасить внезапную горечь, которая никогда не покидала ее, а лишь милостиво отступала на шаг.
-Наташенька, позволь пригласить тебя на прогулку.
Девушка так откровенно обрадовалась, что у Ольги Антоновны вновь потяжелело на сердце. «Бедняжка одинока больше, чем я…» В узких светлых брюках и белом пушистом свитере с высоким воротом Наташа выглядела элегантно и женственно, но вызывала двоякое чувство – полна юношеской прелести и совсем не юношеской тоски.
-Идемте! – Решительно сказала Наташа, вставая и прислушиваясь к теплому чувству в груди. – В номере есть прогулочные костюмы. Я не поняла, их обязательно надевать?
«Боже, неужели она это серьезно?!»
-Костюмы? – Переспросила Ольга Антоновна. – Ты знаешь, мне  не очень-то хочется возиться с комбинезоном, но раз уж он входит в перечень услуг, надо использовать все удовольствия! Лично я не уеду, пока все не перепробую!
Наташа робко улыбнулась, поняв, что опять сморозила глупость.
Это бывало с нею очень редко, почти никогда, чтобы с первой минуты знакомства она проникалась к человеку таким доверием и симпатией. Наташа знала за собой это ужасное качество – болезненную стеснительность, и очень страдала из-за него.
-Идем, девочка, пока ты не передумала!
Петр поднялся из-за стойки бара, оставив молочный коктейль. Карл проводил его взглядом. Ему всегда нравились крупные мужчины, отдающие предпочтение сладкому перед спиртным.
Поднимаясь по лестнице, Наташа рассказывала, как неожиданно пришло воспоминание о снеге среди нестерпимой жары:
-Песок был очень горячим, солнце жгло уже с утра. Море казалось грязной лужей. Поверьте, это не от плохого характера или избалованности… Я так устала от солнца! Оно было везде, везде… А наши охранники ведь в черных костюмах, на них мне было просто больно смотреть. И, главное, вокруг толпы раздраженных людей… Нам ни на минуту не удавалось остаться одним…
Ольга Антоновна помнила, что и в Москве май был очень душным, спасение от зноя было только в саду. Но уж она-то здесь точно не от плохого характера. Всей альпийской экзотике она предпочла бы свою новомодную кухню. Чтобы тесто походило к вечеру, и мясо успело покрыться корочкой в духовке к приезду Алика. Чтобы ванну ему приготовить и постелить на веранде, как он любит. От домработницы она отказалась категорически, и сын не протестовал. Ресторанным изыскам он предпочитал ее борщи и котлеты.
Они разошлись по разным комнатам, условившись встретиться внизу. Но через несколько минут Наташа вошла к Ольге Антоновне с озабоченным видом:
-Я не добралась до костюма. Андрей спит, а мне не хочется греметь и шуршать по шкафам. Ему много раз звонили ночью, он уснул только под утро…
Ольга Антоновна всплеснула руками:
-Наташенька, девочка, возьми мой! Спортивная одежда никак не для меня.
Она протянула ей свой комбинезон, в сложной конструкции которого никак не могла разобраться. Липучки, молнии, светящиеся наклейки – чего только не придумают, чтобы содрать деньги. Зачем ей это чудо дизайнерской мысли? Никаких удаленных прогулок. Никаких катаний на вертолете. Никаких пикников и барбекю. «Может, меня прямиком в Бутырку для моего же блага?» - смеялась она, слушая наставления Алика.
-Зеленый? – Спросила Наташа, разворачивая куртку.
-Как видишь… - Ольга Антоновна выразительно обвела свой номер рукой. – Наш Карл, судя по всему, со странностями.  – И поспешила добавить, словно извиняясь. – С хорошими странностями.
-У богатых свои причуды, - заключила Наташа, надевая комбинезон.
«Если ты себя не причисляешь к богатым, то как ты вообще идентифицируешь себя в своем странном замужестве?» Ольга Антоновна задумчиво смотрела на нее в зеркало. Наташа заметно оживилась. Она быстро щелкала заклепками, продолжая оглядываться по сторонам:
-Старик развлекается подбором цветов. Андрей говорил мне, что он сам проектировал и оформлял отель.
Ольга Антоновна водрузила на голову другую шляпку и застегнула легкое пальто на все пуговицы.
-Наташенька, я еще вчера подивилась – здесь и полотенца, и все халаты зеленые…
Комнаты Наташи и Андрея были синими вплоть до мельчайших аксессуаров. Но больше всего ее позабавило, что униформа обслуживающего персонала соответствовала цветовой гамме номера. Завтрак Наташе подавала милая женщина в синем форменном платье.
-Ваша была зеленой? – Заговорщицки спросила она.
-До форменной шапочки! – Весело подмигнула Ольга Антоновна и открыла зеленую дверь.
В куртке с капюшоном Наташа была похожа на милого гномика. Она смотрела по сторонам с веселым нетерпением, будто ждала чего-то интересного или забавного.
Окрестности были испещрены горками и тропинками, выложенными прямо в снегу. Женщины медленно обошли замок, любуясь остроконечными башенками.
-Он как детская вязаная шапочка, - заворожено говорила Наташа, запрокидывая голову и щурясь от нестерпимо яркого снега.
«У Алика была такая, с длинным колпачком и двумя бубенчиками…»
-Я слышала, Карл платит огромные налоги в казну. Этот отель, вроде бы, значится во всех экскурсионных путеводителях, хотя Карл пускает сюда туристов с большой неохотой.
Наташа взяла Ольгу Антоновну под руку.
-А мне Андрей рассказывал, что Карла однажды приглашал премьер-министр для вручения какой-то национальной премии. Так старик не поехал, сослался на занятость.
Ольга Антоновна взглянула вверх. Сказочная миниатюрность замка на фоне монументальной громады гор причудливо отразилась в памяти детской песенкой: «Кто тут, кто тут, кто тут есть? Кто мой домик хочет съесть?» Алик рисовал тот сахарный домик вновь и вновь, выписывал кисточкой невиданный забор из конфет и рядом – леденцовые деревья. Крыша и крыльцо неизменно были шоколадными. Учительница хвалила: «У мальчика живое воображение». Но Ольга Антоновна зорким сердцем разведенки чувствовала: ему просто хотелось сладкого.
-Я знаю эту историю. - Сказала она, отгоняя тяжелые воспоминания. – Премьер потом сам прилетел сюда, лично награждал Карла. Об этом была передача на телевидении.
Вскоре они спустились вниз и одновременно ахнули, оказавшись в сказочном ледяном саду. Сверкающие на солнце глыбы льда казались огромными бриллиантами. Прозрачные фигуры, отражая лучи и сияние снега, замерли, как царственные изваяния, подавляя величественной красотой.
-С ума сойти… -Прошептала потрясенная Наташа и оглянулась на притихшую спутницу.
Ольга Антоновна смахнула перчаткой слезы. Алик говорил об этом саде, но сам не знал, насколько он прекрасен. Сын все детство лепил из снега бесформенных чудовищ, пытаясь убедить ее, что это лошади. «Вот же грива!» -кричал он и тыкал в мочалку, утащенную из дома.
-Прости, девочка… -Ольга Антоновна смущенно опустила голову. -Слишком впечатляющее зрелище… Наверное, в моем возрасте нельзя так перегружать воображение…
Но вдруг она замолчала. Что-то произошло. Мгновенная перемена в Наташе поразила ее. Потускневшие глаза заволокла тень давней обиды, лицо осунулось и потемнело. Наташа коснулась огромного лебедя и тихо сказала:
-Знаете, маме не понравилось бы здесь. – Наташа нервно надвинула капюшон и прошла вперед. – Она сказала бы, что это искусственная красота. Вы знаете, Ольга Антоновна, мама страшно сердилась, если ей дарили цветы в целлофановых упаковках. А еще возмущалась, когда соседка угостила ее вареньем из лепестков роз.
-Почему? – Подавленно спросила Ольга Антоновна, хотя уже все поняла.
-Мама считала это кощунством. Она говорила, что это все равно, что делать варенье из детских пальчиков.
-Твоя мама не любит цветы? – Сердце Ольги Антоновны ныло от сострадания. Она-то думала, что больнее ее боли ничего не может быть…
-Она не просто любит их. У нас с ней… в нашей квартире все подоконники были в зелени. А в кухне вообще она устроила зимний сад из лиан и папоротников. Полив, удобрения, пересадка, – целая наука. У нее очень легкая рука на цветы. Наверное, потому что другие радости были недоступны, мы жили очень скудно. Половина зарплаты уходила на лекарства… -Наташа говорила и говорила, звонкий голос метался среди ледяных изваяний. – Мама выбрасывала все подарки Андрея, кроме цветов. Его розы она оставляла в банке у лифта в подъезде, и кто-то их всегда подбирал…
Она оборвала себя на полуслове, поняв, что сказала слишком много.
«Бедная девочка… Любовь и мама…» Ольга Антоновна взяла ее за руку, желая ободрить. И от этой неожиданной ласки Наташа все-таки расплакалась, пряча лицо в опушку капюшона.
-Мама сама так страдает… Я не знаю, что делать…
Ольга Антоновна гладила ее по руке, как маленькую. Слова были бессильны. Она понимала это отчетливо, потому что услышала свою собственную историю,  которую не могли объяснить все слова мира. Одинокая женщина, не сумевшая уберечь единственного ребенка от безумного шага. Опять некстати вспомнилась шальная Лариска с ее бешеным темпераментом. Как разобраться, может, пусть бы жили себе, все лучше, чем нынешнее богатство Алика с золотыми запонками и автоматом в зеркальном шкафу… Ольга Антоновна вела себя ничуть не лучше Наташиной мамы, но хамство Лариски не шло ни в какое сравнение с благородством Аникеева, влюбленного и такого надежного. Хотя, ей ли судить… Разница в возрасте была колоссальной, а для матери и вовсе непостижимой…
-Все против нас… Я не могу так больше!
Сбивчивый рассказ Наташи был похож и на исповедь, и на крик раненой птички. «Все». Вот в чем дело. Ольга Антоновна знала, что это такое. Ее бывшие приятельницы, соседки, бывшие коллеги и ученики – все считали Алика благополучным преуспевающим бизнесменом.
-Простите меня, Ольга Антоновна, я испортила такое чудесное утро… -Наташа пыталась улыбнуться сквозь слезы.
Улыбка получилась виноватой и жалкой. И от этой слабой улыбки, проступившей сквозь горькую глубину взгляда, как тусклый луч сквозь морозное стекло, сердце пожилой женщины вновь тяжело ухнуло, и тут же застучало мелко-мелко с колючими перебоями и ржавой вибрацией. Она-то думала, что страдать могут только глупые пенсионерки, свихнувшиеся на английской литературе и маргаритках.
-Вот что, девочка, давай-ка вернемся в отель. – Нарочито бодро предложила она. – Перехватим у Карла что-нибудь вкусненького и спустимся в кинозал.
Но Наташа отчаянно замахала головой.
-Мне нельзя сейчас! Если Андрей проснулся, он сразу заметит, что  я опять плакала.
«Опять плакала…» Все было хуже, чем можно было представить. И дело, видимо, не только в маме. Разве не естественно для молодой жены нести каждую слезинку ему, мужу? Что-то тут не так…
-Ну что ж, давай подышим еще немного.
Ольга Антоновна хотела предложить пройти подальше, но тихий кашель невидимого Петра напомнил ей, насколько ограничена ее свобода. Впрочем, среди ледяных фигур прятались уютные скамьи. Они присела на одну из них. Помолчали, любуясь необычным садом. Но возвышающиеся вокруг изваяния уже не казались прекрасными, и неказистые снежные бабы Алика вдруг вспомнились родными и близкими.

Розовое кресло на розовом ковре у колышущейся от ветра розовой шторы расплывалось перед глазами. Зинка подняла голову. «Уж не в раю ли я?» - подумала она и увидела Мишкины плечаки, разложенные тут же, на розовом ковре у огромной кровати. Голова Мишки терялась где-то под низким столиком. Спал он тихо, как мышь, не было слышно даже дыхания. Окончательно обалдев, Зинка поднялась на четвереньки и все вспомнила. Они в отеле! Она резво вскочила на ноги, опрокинув столик на Мишку, но тот даже не шелохнулся. Они в горах! Рядом не стройка, а снег! Снег!!! И все спят, дурни! Если бы не она, они бы и ночь проспали.
Зинка заметалась по номеру. Чего делать-то? Какие тут правила? Во сколько подъем? Где у них столовка - страшно хотелось пить, может, до завтрака удастся пивка схватить? Или они проспали завтрак? Она увидела красивую бутылку с остатками чего-то искрящегося. Сделала глоток и сморщилась. Но вдруг раздался тихий стук в дверь, и как по волшебству в комнату вплыла розовая Снегурочка. Вкатив круглый столик, также незаметно испарилась. Зинка разглядывала прозрачный пузатый кувшин с оранжевым компотом, разноцветные бутылочки с неразбери-чем. Сосредоточиться на чем-то мешал невнятный стыд перед Снегурочкой – похмельный дух пропитал розовый номер насквозь. Хотя, у буржуев – все для отдыхающих, никакой слежки за их моральным обликом не будет, они не на турбазе, где отбой в одиннадцать. Немного приободрившись, Зинка провалилась в пухлые недра розового кресла, придвинула к себе столик и принялась изучать содержимое подноса. Кофе в турке пах настоящим кофе, но  горячего не хотелось. Зинка отвинтила пробки на всех бутылочках, попробовала напитки. Из названий поняла только одно – тоник. Другие были явно с градусами. Предполагалось, видимо, самостоятельное приготовление коктейлей. Смутно припоминая незатейливый мир миллионеров из Санта-Барбары, которые постоянно смешивали себе напитки, Зинка плеснула в высокий бокал того-другого-третьего, но пить не стала. Дрянь получилась отменная. Выхлебав залпом полкувшина, Зинка не разобрала с разгону, что компот оказался апельсиновым соком, но ничего лучшего на сушняк после пьянки она еще не пробовала. Перешагнув через спящего Мишку, она пошла в огромную розовую ванную.
Прохладный душ освежил ее окончательно. Закутываясь в розовое полотенце размером с простыню, Зинка не отказала себе в удовольствии полюбоваться своим телом. Дурища-прорабша мучается с гантелями, постоянно штурмует дорогие шейпинги и прочие фитнесы, а толку? Все равно как переваренная сосиска. А здесь все и гладенько, и тверденько. Ноги длинные, ровные, как струна. Как млеет всегда Серега… А уж как Мишаня обомлел, увидев ее на пятом этаже, когда она сбросила замасленный комбинезон, собираясь домой. Зинка подмигнула своему отражению в запотевшем огромном зеркале и вдруг ясно увидела сквозь пар, как помертвело ее лицо.
Куртка. Она отчетливо вспомнила ту куртку мужа, разложенную в впопыхах на бетонном полу. И ее же – дома на вешалке в прихожей. Уже сигналило такси, Серега тащил чемоданы вниз, она проверила свет и газ, и, захлопывая за собой дверь, бросила последний взгляд в темноту коридора. Куртка мирно висела на вешалке. Тогда, в горячке внезапного отъезда, это всего лишь чуть кольнуло под ложечкой, но сейчас Зинка с кошмарной неотвратимостью вспомнила ту последнюю минуту у дверей своей квартиры.
Куртка была дома, и это могло значить только одно.
Медленно, как по шаткому мостку над пропастью, она вышла из ванной. Где он? Дверь на балкон была приоткрыта. Дрожа, как в лихорадке, Зинка осторожно выглянула из-за розовой шторы. У нее было несколько секунд, она еще продолжала высчитывать вероятность ошибки в своих расчетах. Пьяный поднялся на пятый этаж за курткой, когда они с Мишкой уже ушли. Она сама в горячке прихватила куртку домой. Если верно то или другое предположение, значит, он просто сидит, отмокает после вчерашнего. Возможно, дремлет. Возможно, уже опять надрался.
Серега сидел, сжав кулаки и зубы. Она увидела белое лицо и адский огонь в глазах-щелочках. Зинка попятилась. Убьет не глядя. Она знала это лицо. Долгие пятнадцать лет он искал отца и ту циркачку, чтобы убить их. Он не скрывал этого. «Найду и убью». Его ненависть росла вместе с ним. Школа, армия, работа, – жизнь проходила, будто в параллельном мире. Параллельном его цели. Ему помог замполит, которого он спас из какой-то передряги в армии на Кубе. Вроде бы, замполит сказал – проси, что хочешь, и Серега выложил ему все про предательство отца. Из армии он вернулся с адресом. Зинка помнила, как постарела тогда его мать. «Он убьет его, - плакала она на кухне ночью, когда Зинка уже готовилась к свадьбе». «Да что вы, теть Маш! – Беззаботно отмахивалась она. – Ну, может, морду набьет, и то вряд ли». Зинка не могла представить, как она ошибалась. Поженившись, они быстренько вступили в жилищный кооператив. Потихоньку обзаводились мебелью, хозяйственной утварью. Им было хорошо вместе, но параллельный мир не отпускал Серегу. Несколько раз он ездил на Украину, наладил с отцом отношения. Они даже переписывались немного. Но именно тогда Зинка впервые задумалась над словами его матери, потому что от отца Серега приезжал всегда с этим мертвым белым лицом. Подолгу сидел один, сжав кулаки, и в глазах его пламенел этот адский огонь. Однажды она спросила напрямик: «Чего ты мотаешься к нему? Какой он тебе отец?» Муж тяжело, с усилием поднял на нее свои воспаленные щелочки, и Зинке стало плохо, как в зоопарке, когда на решетку вдруг бросился томящийся в неволе медведь. А потом все забылось, перестали приходить письма с Украины. Но что-то дернуло однажды – перебирая старые фотографии, Зинка нашла украинский конверт с обратным адресом и написала туда, мол, почему не пишете Сереже? Ее письмо вернулось невостребованным по причине «смерти адресата». Неделю Зинка ходила больная, приглядываясь к Сереге и боясь спросить. И все же сделала запрос от его имени. Ответ был ужасным. «…несчастный случай… неисправная страховка… незакрепленный канат… примите соболезнования…» В то время, когда семейный акробатический дуэт сорвался из-под купола провинциального шапито, Сереги дома не было. Он уезжал на неделю в Рязань навестить армейского друга. Много раз Зинка пыталась дознаться, был ли он в Рязани. Дембельский альбом хранил все адреса, но она не решилась ни на что конкретное. Меньше знаешь, крепче спишь. Вертлявого своего любовника бросила, однако, хотя он, розовощекий танцор из ансамбля, долго досаждал ей звонками. Дразнить Серегу было нельзя, страх перед его белым лицом остался в ней навсегда. Со временем и параллельный мир отступил за горизонт. Оказалось, горизонт не так уж и далек. Увидев его застывшее, восковое лицо, Зинка сразу поняла, что это лицо ее смерти.
Неслышно шагнув от балконной двери, она кое-как оделась и вышла из отеля.
Карл раздраженно смотрел ей вслед. Отполировав до блеска высокий фужер, он сердито вернул его  в конец сверкающего хрустального ряда. Карл еще вчера дал себе слово ни во что не вмешиваться, раз уж они совсем в нем не нуждаются и никак не могут отрешиться от своих бренных забот. Плачут, как юная красавица, поразившая его старое сердце, бродят без сна всю ночь, как престарелая леди, томятся какими-то подозрениями, как темноглазый великан, или попросту пьют и хохочут ночью так, что его служащие жалуются на непокой. Карл обиженно отвернулся к зеркальным полкам с редкой коллекцией южных вин и не увидел, что покидающая холл женщина не просто спешит, а спасается бегством, и что лицо ее – сплошной крик отчаяния.

*
Зинка бежала вниз, к лесу. За узкой полоской сосен была деревушка, в которой Карл ежедневно пополнял продовольственные запасы. Деревня, по словам Мишки, тоже принадлежала Карлу. Этакое натуральное хозяйство со свинофермой, птицефермой  и маленьким коровником. Деревня наверняка имела какие-то связи с внешним миром. Главное, добраться до цивилизации, до полиции и властей. С Серегой не сладить, не договориться. Он псих, он больной, он убьет не глядя. Он забил до смерти соседского бульдога за то, что тот вытоптал материны флоксы у подъезда. Причем сделал это не сразу, а долго выжидал момент, когда дог окажется на площадке один и в наморднике. Он изрезал в клочья кожаное Зинкино пальто, когда  увидел в троллейбусе, как классно выглядывают из-под него ее длинные ноги в черных лосинах. Он, Серега, умел хорошо зарабатывать, калымил без устали в кооперативных гаражах, сам сложил дачный домик по кирпичику. Он любил ее так, что она прощала ему многое. Но никогда не могла понять его непробиваемую злопамятность. Он до сих пор помнил, как в десятом классе Мишка  не дал ему списать контрольную. А отчима, устроившего ему порку в семнадцать лет, через год исхлестал ремнем у пивной после смены, когда тот изрядно принял на грудь, что случалось с ним крайне редко. Старые обиды кипели в Сереге, не выкипая, а насчет будущих предполагаемых измен он сказал коротко и ясно – убью. Поэтому Зинка бежала к лесу, зная, что ничего не сможет объяснить мужу. Да и что можно было объяснить, если случилось, как наваждение, как горный обвал – горящие мольбой глаза старого друга… и его горячие руки и горячие слова… В этом была неподражаемая Мишкина прелесть – он умел говорить, шептать. Попросту он уболтал ее тогда.
Дорога кончилась внезапно. Она едва успела затормозить на краю ледяного ущелья. Зинка в панике оглядывалась по сторонам. Видимо, проскочила поворот. Утопая в снегу, вернулась назад к дороге. Всего две колеи. Ежедневно здесь курсировал маленький фургон Карла. Двум машинам не разъехаться. Прихрамывая, Зинка побрела по одной колее вниз, уже чувствуя усталость. Останавливаться было нельзя, и она упорно двигалась вперед, чувствуя, как по замерзшим щекам бегут колкими ручейками слезы. Как же так? Так глупо, так мерзко… Мать предупреждала: «Смотри, доча, не вздумай дурить с ним». Она и не дурила. Жили, как все. На работу, с работы. Ссуду взяли на дачу. Дубленки обоим справили. Ему – искусственную, ей – натуральную. Он любил ее баловать, а она любила нравиться ему. Любила его ревность, но до большого не доводила. Они хорошо жили, складно. Подруг, правда, у нее было маловато, девчонки как-то странно побаивались Серегу. Ну и что? Ей было весело с ним, прикольно. На свадьбе, которую они весело отгуляли в столовке при СМУ, ребята хохотали над плакатом,  пришпиленным напортив молодых: «Жена да убоится мужа своего!» Домостроевская заповедь казалась потешной, но мать говорила: «Нет, доча, Домострой был придуман не на потеху».
 Зинка чувствовала, что замерзает. Лес давно пропал из вида, но она шла вперед, зная, что рано или поздно выйдет к селению. Холод, все же, остудил разгоряченную голову. Что она скажет, когда доберется туда? Что она боится мужа? Потом, потом. Главное, дойти. А то зубы уже стучат и мокрые волосы леденеют.
Оказавшись у развилки, Зинка растерялась. Куда ведет вторая дорога? Колея уходила вверх, значит, в поселок. Но он был внизу! Подумав, Зинка пошла вниз. Лес был где-то внизу, вчера ей казалось – совсем недалеко. Или это с пьяных глаз померещилось? Мороз пробрал ее основательно, но двигаться быстрей она не могла. Ноги не слушались ее, она все чаще спотыкалась, падая на руки. Узкая дорога петляла, а лес все не показывался. И вдруг на одном из поворотов Зинка увидела отель. Остроконечные башенки возвышались из снега далеко внизу. Она остановилась. Этого не могло быть! Она хорошо помнила, что побежала именно туда, к лесу. Заблудилась, что ли? Зинка заметалась, обреченно поняв, что она ошиблась, пойдя от развилки не по той дороге. Но возвращаться сил уже не было. Обняв себя руками и дрожа от холода, Зинка до боли в глазах вглядывалась в бескрайнюю снежную даль. Может, это мираж? Но маленький замок, сложенный из разноцветных детских кубиков, ярким пятном выделялся в сияющей белой низине. Словно не Зинка, а он убежал и дразнится издалека.
Не зная, что делать, Зинка бесцельно топталась на месте. Что она наделала? Почему не попросила помощи у того же Карла? Она выскочила в панике, и что теперь? Плача и причитая, Зинка медленно побрела назад. Холод становился невыносимым. Ее уже трясло так, что она плохо видела и почти не могла дышать. Казалось, внутри все обожжено морозом. Обледеневшие волосы жгли голову и кололись. Ни бежать, ни просто идти быстрее она уже не могла. Упав в очередной раз, она больно стукнулась лицом об каменный снег и вдруг с ужасом поняла, что встать не может. Она замерзнет здесь, среди белой пустыни, ее уже клонило в сон. Где-то она слышала, что на морозе всегда хочется спать. Отталкиваясь окоченевшими ногами, Зинка стала двигаться вперед ползком, надеясь теперь только на чудо.
И чудо произошло.
Сбоку что-то сверкнуло. Будто солнце отразилось от стекла. Она вгляделась, ничего не видя. Закрыла глаза, давая им отдых от нестерпимо яркой белизны. Когда же вновь подняла воспаленные веки, ее взгляд с трудом различил в снежном мареве очертания вертолета. Он тоже был белым, но не таким, как все вокруг. Будто на белой скатерти осталось молочное пятно. Зинка поднялась, напрягая последние силы, замахала руками,  превозмогая усталость и боль.
-Помогите!!! – Закричала она срывающимся голосом, как кричала в детстве, когда течение несло ее к водовороту. – Помогите!!
Идти не по дороге было еще трудней. Снежная корка впивалась в колени, она опять несколько раз падала и уже не кричала, а сипела:
-Помогите…
Но у вертолета никого не было. Никто не спешил ей навстречу. Неужели ей никто не поможет? Изнемогая от усталости и страха, Зинка проваливалась в снег все глубже, а вертолет почти не приближался. Наконец она увидела какое-то движение впереди, но не успела понять, какое именно. Что-то ударило в плечо, резанув жгучей болью. Падая, она увидела красный снег под собой. «Кровь…» - безразлично подумала она, теряя сознание.

Крупные снежинки закружились в воздухе неожиданно. Они мягко ложились на опушку капюшона, искрились на ресницах.
-Я влюбилась в него еще до нашей встречи. Задолго до того, как мы познакомились, -рассказывала Наташа, глядя на танцующую перед ними снежную пыль.
Ольга Антоновна взглянула удивленно сквозь белую дымку. Припорошенная легким снежком Наташа казалась сказочной принцессой.
-Наша школа особая. Все держится на традициях. На первом этаже перед актовым залом висят фотографии всех выпусков, начиная  с сорокового года. – Наташа поправила выбившуюся из-под капюшона светлую прядь, и потревоженные снежинки закружились у ее лица. – Мне часто приходилось выступать… Меня так и называли – «наш штатный оратор». Ольга Антоновна, мне это совсем не льстило. Наоборот! Я все боялась, что меня сочтут выскочкой. И мама считала, что это вредно для детской психики. Но сейчас я понимаю, что таким образом Нина Михайловна пыталась меня вылечить от моей обморочной застенчивости.
Ольга Антоновна отвела глаза. Все, о чем говорила Наташа, состояло из кричащих противоречий. Стеснительность красивой девочки сама по себе вызывает сочувствие и недоумение. Но если позиция классного руководителя была понятной, то мамино отношение казалось странным. Девушка явно нуждалась в поддержке. Она до сих пор трепещет, как первый весенний лист. Но чтобы не заострять болезненную тему, Ольга Аркадьевна спросила о школе:
-Неужели Сан Саныч до сих пор чудит? Он всегда был помешан на летописи школы, насколько я помню.
-Вы знали его? – Обрадовалась Наташа.
-Конечно, девочка! В нашем учительском мире он - личность. Самородок!
Ольга Антоновна хорошо знала ту школу. Чудаковатый директор ее, Сан Саныч Егоров, родился культоргом. Школьные вернисажи, спектакли, музыкальные конкурсы были его стихией. Учителя и ученики – бывшие, настоящие и будущие: из вездесущих районных дошколят – принимали участие на равных в этом шумном празднике жизни. У них был свой автобус, своя турбаза (по слухам, бывшая дача Сан Саныча). Турбаза эксплуатировалась бесперебойно в лучших традициях русской интеллигенции – шарады, домашние спектакли, ночные посиделки с гитарой. Коллектив, естественно, был литой. Учебный процесс шел как бы сам по себе, предоставленный директором бессменному составу преданных завучей. Сам же он без устали занимался то культпоходами, то турпоходами, руководил школьным хором и лихо стучал ложками в ансамбле народных инструментов. Завучи свое дело знали, работали четко и слаженно, не задерганные корпоративными интригами и не задавленные диктатом. Поэтому процент успеваемости и процент поступлений в вузы выдавали такой, что в районо только руками разводили.
-К фотографии выпускников шестьдесят пятого года я как приклеилась, -продолжала Наташа. – Андрей сидел в первом ряду с гитарой. Я не могла оторвать взгляд от его лица….
Они шли вдоль прозрачных изваяний, любуясь уже не застывшим льдом, а живым снегом, неподвижно висящим в воздухе, как тонкая кисея перед окном. Но Наташа вдруг остановилась и заговорила торопливо и взволнованно, будто удивляясь себе самой:
-Ольга Антоновна, я не знаю, что это было. Я ходила туда на каждой перемене. Смотрела и смотрела на него… Я придумала ему имя, и оказалось – правильно.  Я придумала ему увлечения, и тоже оказалось правильно. Я нашла в библиотеке сборник песен того времени, и моим любимым развлечением было искать его песни. И тоже ведь не ошиблась, он все их мне пел, но позже, гораздо позже. – Она стряхнула снег с капюшона и смущенно улыбнулась. – Я кажусь вам дурочкой?
-Отнюдь. – Ольга Антоновна поправила шляпку, следя глазами за медленным вальсом крупных снежинок… – Я когда-то была влюблена в Ланового. Того самого! Ходила на все фильмы, собирала фотографии, мечтала, плакала… Ты знаешь, Наташенька, по правде говоря, это был самый бурный роман моей жизни. С отцом Алика как-то сразу не сложилось…
Ледяные колоссы остались позади. Надо было возвращаться, но не хотелось прерывать Наташу. Что-то подсказывало Ольге Антоновне, что девушка едва ли не впервые рассказывает о себе. Во-первых, она была редкой скромницей и молчуньей. А во-вторых, в истории ее любви чувствовалось какая-то невысказанная боль и совсем не юношеские переживания, требующие если не совета, то хотя бы простого внимания.
-Но как же вы все-таки встретились?
-Встретились мы при кошмарных обстоятельствах! – Наташа просияла улыбкой, похорошев еще больше. – Понимаете, к той фотографии я бегала с седьмого класса, но не знала, что Андрей спонсировал нашу школу. Помогал с костюмами для театра, подарил кинозал. Как-то выплатил зарплату учителям из своего фонда. В то время зарплаты задерживали часто, помните?
Еще бы. Она перебивалась тогда на копейках и запомнила тот год на всю жизнь. Алик исхудал до полной прозрачности, а она с тех пор никогда не расставалась с гастритом.
-Наташенька, так это было еще в восьмидесятых! Ты же маленькая была!
-Да, я тогда в начальной школе училась. Но о том случае легенды по школе долго ходили. Короче, Сан Саныч вел у нас историю в десятом, и все время забывал ставить журнал на место в учительскую, забирал к себе. Я зашла к нему в кабинет перед уроком… – Наташа прижала ладони к щекам, смеясь. – Страшно вспомнить! Вошла и увидела Андрея. Не поверите, я сразу его узнала. Я сразу его узнала! Я узнала его по глазам. Он почти не изменился, стал еще лучше…
Ольга Антоновна от изумления распахнула глаза и открыла рот, прижав руки к груди. Невероятная история!
-Они что-то обсуждали с директором. Андрей был одним из его любимых учеников, они никогда не теряли связи… Я увидела его и от страха схватилась за пальму у окна. Пальма зашаталась, зацепила жалюзи. Жалюзи с грохотом обрушивается на пальму, и вся эта конструкция падает на стол Сан Саныча. А на столе лежали двадцать новеньких глобусов, которые Андрей только что привез. Они сыплются на пол, как мячи, директор их ловит, Андрей никак не выберется из-под пальмы… Кошмар!
-И что же?
-А ничего. Я убежала. Так и не призналась, что это я погром устроила. Сан Саныч и не вспомнил в той свалке, кто заходил. Как я плакала в тот день у трудовички! Она меня чаем отпаивала.
-Ты и Андрею не призналась?
-Ему-то призналась, но совсем недавно. Говорю, помнишь, как ты в школу глобусы привозил?
-Он вспомнил?
-Конечно! Так хохотал! Называл меня террористкой.
Они опять медленно двинулись вперед, поглядывая друг на друга заинтересованно и с симпатией.
-Как странно… Но что же было дальше?
-А дальше было еще два года. Я уже знала, кто он. Выслеживала его у дома, у банка… Сколько плакала, ужас… Но когда он в школу приходил, всегда пряталась. – Она погрустнела. – Мама много болела в тот год. Мы ведь никогда не разлучались с ней, а в тот год я вообще никуда не выходила…
-Наташенька, извини, что спрашиваю об этом… Ты наверняка нравилась мальчикам. Разве у тебя не было поклонников?
-Вы удивляетесь, что не было? Не было. Мальчишки не любили меня. Мама часто болела, я всегда была занята, или делала вид, что занята.
-Да почему же ты делала такой вид?
-Потому что мне так было проще маскировать свою вечную неловкость. Я не кокетничаю, Ольга Антоновна. Я привыкла за молчание прятать все свои комплексы. А молчание, сами знаете, часто сходит за высокомерие.
«Я-то знаю, но знала ли это твоя мама?» -с грустью и с некоторым раздражением подумала Ольга Антоновна, но вслух сказала:
-А подружки?
-Подружки к выпускному все повлюблялись, бегали на свидания…
-Так… А ты все время проводила с книжками.
Наташа кивнула.
«Надо полагать, маму это вполне устраивало».
-Ольга Антоновна, вы не подумайте, что я была как-то особо несчастлива. Совсем нет. Мечта об Андрее заменила мне все, я жила ею.
«Возмутительно!»
-Наташенька, а мама знала о фотографии, об Андрее?
-Знала, и очень сердилась. Боялась, что у меня крыша съедет. А уж когда она узнала, что мой нереальный возлюбленный еще как реален, что он жив-здоров и в школе у нас бывает, такое началось… Она хотела перевести меня в другую школу, но классная руководительница ее отговорила.
«Должна была настоять!» -с внезапной яростью подумала Ольга Антоновна.
-Но чем же все-таки все кончилось?
Наташа поймала крупную снежинку на раскрытую ладонь.
-Перед экзаменами Андрей привез в школу компьютеры. Было что-то вроде презентации кабинета информатики. Мне опять дали какие-то слова. Пришлось идти на сцену, говорить приветствие, смотреть ему в глаза. Как в бреду, как в страшном сне, когда не можешь проснуться. Я сразу же почувствовала, что он все увидел и понял про меня. Была уверенна -что-то произойдет. И ждала, и боялась. Как видите, не зря. Все сбылось, и все так больно…
Ольга Аркадьевна тронула ее за рукав. Нерастаявшая снежинка слетела с ладони и закружилась в медленном вальсе.
-Наташенька, счастье не бывает запрограммированным. За него надо бороться. – Неуверенно сказала она и вдруг поняла, что вовсе не желает Наташе победы. Уж лучше бы до сих пор с книжками возилась.
-Но сколько же можно бороться? – Наташин голос грустным эхом донесся из-за огромной ледяной кареты, за которую она зашла. – Тем более что бороться приходится с мамой, которую я очень люблю…
Ольга Антоновна устало оглянулась. Они далеко ушли, надо было возвращаться. Петр, конечно, торчит где-то рядом среди ледяных фигур. Он и сам, как статуя – большой и молчаливый. И где только Алик нашел его?
Ледяная карета сверкала множеством граней. В окошко можно было разглядеть округлые сиденья и даже маленький столик между ними. Ольга Антоновна поднялась по ледяным ступеням и оказалась внутри, под прозрачным навесом.
-Наташенька, поднимайся сюда! Здесь так красиво!
Она выглянула в окошко на противоположной стороне, но не увидела Наташу.
 -Наташенька!
Ольга Антоновна вернулась к ступенькам.
-Наташа…
Женщина недоуменно оглядывалась по сторонам.
Ровная снежная гладь.
Плавное кружение снега.
Серебристые отблески стылого солнца на далеких вершинах.
Острые башенки маленького замка.
Тишина.
Наташи не было рядом.
Ольга Антоновна обошла карету вокруг.
-Наташа, отзовись же!
Ледяные гиганты высокомерно взирали на нее, ничем не помогая и не подсказывая.
Снег по-прежнему невесомым шлейфом парил в холодном воздухе.
Окончательно сбитая столку, Ольга Антоновна пошла обратно, поминутно оглядываясь. Петр оставил безнадежные попытки понять, цветок или невиданная птица перед ним, и неслышно проследовал за нею. Он недовольно подивился, почему Ольга Антоновна возвращается одна, и тоже посмотрел назад.
У матери босса было обыкновение приятельствовать с малолетками, в основном из бывших учеников. Причем те всячески выражали ей свое уважение: проводить, встретить, подать шаль, принести чай или книгу. И разговоры, разговоры… «О снах, о книгах»… «О Шиллере, о славе, о любви»… Ольга Антоновна сыпала цитатами, как дышала, он и сам стал отличать Пушкина от Есенина. Петр почувствовал легкий укол злости. Банкирша должна была довести ее до отеля!
В своих комнатах Ольга Антоновна никак не могла успокоиться. Бессонная ночь и прогулка на воздухе дали о себе знать внезапной усталостью. Забравшись в просторную постель, она обиженно думала о Наташе. Такая умненькая девочка. Нет и намека на легкомыслие. И так исчезнуть, не бросив банального «пока» или «до встречи». Ей наскучило, и она упорхнула на своих резвых ножках. Обидно. Ольге Аркадьевне было просто по человечески обидно. Разве старики не заслуживают капли вежливости?
Сон не шел, хотя усталость сжимала виски. Это было самое тяжелое из всех ее болезненных состояний – не сон и не бодрствование. Обрывки впечатлений, воспоминаний, старые и новые огорчения роились в разгоряченной голове, скачками набегая друг на друга. Хотелось плакать, хотелось вспомнить что-нибудь смешное, хотелось чаю. Но она продолжала лежать под одеялом, пытаясь осмыслить невероятный рассказ Наташи. Девочка так несчастлива… И все же, почему она убежала, не простясь?
Вдруг Ольга Антоновна открыла глаза и села среди шелковых зеленых подушек. Конечно, все не так! Как же она сразу не догадалась? Наташа, видимо, опять расплакалась и убежала не от нее, а убежала, пряча слезы. Это было близко и понятно Ольге Антоновне, она и сама никогда не позволяла себе слабость при посторонних.
Немного успокоившись, Ольга Антоновна опять нырнула под пышное одеяло. Бедная, бедная девочка, как тебе помочь… И ведь какая умница, речь такая чистая… Матери, конечно, трудно смириться… Маленькие дети - маленькие заботы… Согревшись, наконец, Ольга Антоновна уснула.
Снегопад вскоре иссяк, оставив в упругом воздухе хрусткую свежесть. Он укрыл невесомыми кружевами высокие шпили замка и спрятал все следы вокруг него.

Салат был очень сложным и очень вкусным. Мишка не мог определить ни одно из составляющих – длинные узкие полосочки чего-то красно-белого, приправленного чем-то вроде майонеза, со вкусом копченого мяса. Это нечто подавалось на круглом зеленом листе, кудрявом по краю, с неповторимой кислинкой старого доброго щавеля. Конечно, это был не щавель. Возможно, этот лист вообще был не съедобным, но Мишка сгрыз его с удовольствием и нацелился на следующие кулинарные изыски. Серега же молча уселся со своим подносом у окна.
Зинка шаталась неизвестно, где. Наверняка, любуется снегом, пробует его и на зуб, и на ощупь. Сейчас примчится и потащит их вверх, в горы, на лыжный спуск или еще куда. Мишке же хотелось одного – есть и спать. Невозможно так издеваться над собой. Они ведь перед отъездом гудели несколько дней, ошалев от внезапной удачи. Телячья радость все еще трепыхалась где-то внутри, но организм уже требовал покоя.
Следующее блюдо скромно значилось в меню – картофель. Однако родная картошка здесь обернулась замороченным деликатесом. Ровные, как бильярдные шары, картофелины были покрыты несколькими слоями золотистой корочки, благоухающей заморскими пряностями. Корочка отделялась специальной вилочкой, а сами картофелины, освобожденные от нее, были янтарного цвета. Поковырявшись с одним бильярдным шаром, Мишка умял остальные вместе с корочкой, дивясь заморскому, почти сказочному вкусу.
Последующая смена блюд Мишку интересовала уже меньше, он был сыт редкой сытостью, когда желудок ликует. Однако он мужественно смел тончайшие кусочки ветчины, полупрозрачные волны рыбного филе (знают, буржуи, что большие ломти в таком количестве не осилить), выпил сок, кофе и зеленоватую воду в высоком бокале. Вода-то и понравилась ему больше всего, она создавала в животе ощущение легкости и вызывала благородную отрыжку, под нее можно было съесть быка. Наконец, он опустошил блюдо с фруктами, из которых узнал только банан. Возможно, что-то было съедено не в той последовательности, которую предполагает местный этикет, но когда Мишка откинулся в глубокое розовое кресло с изящной розеткой для десерта, вид у него был самый довольный.
-Ты глянь, Серега, какой натюрморт. – Блаженно потянулся он. – Охренеть.
Павлов молча посмотрел на поднос с десертом. В центре каждой розетки золотилась большая ярко-желтая груша, запеченная с медом и посыпанная чем-то мудрено-розовым. Вокруг нее располагались упругие шарики мягкого мороженого, тоже обсыпанные цветными опилками.
-Но под Зинкин самогон, конечно, не пойдет. – Продолжал беспечно трещать Мишка, осторожно царапая грушу ложечкой.
Павлов отвернулся от десертного столика. Изысканная пища не лезла в горло. Дышалось с трудом. Одинокая ночь на балконе обострила все до полной непереносимости. Двойника больше не существовало, он уничтожил его под утро. И тогда же решил, что все должно кончиться сегодня, иначе ситуация выйдет из-под его контроля, потому что теперь его игра тянула на разрыв сердца.
-Как тебе эта розовая телка? – Услышал он Мишанин голос.
Миловидная женщина в розовом передничке была и пухленькой, и улыбчивой, и юбка под передником не доходила до колен. И колени были правильно-круглыми, и двигалась она с неуловимой округлой мягкостью. Но в ней не было и тени того, что позволило бы ее ущипнуть или, скажем, небрежно коснуться руки, принимая поднос с деликатесами. Видимо, воспитанность этих услужливых существ изначально исключал дух секси. Безупречно вежливые, они были как бы вне пола, чем разительно отличались от своих стюардесс и горничных. Во всяком случае, когда такая же цаца, только в синем прикиде, принесла поднос в Мишкин номер, куда он уполз утром, увидела его с каплями воды на голом теле после душа, то у нее не дрогнула ее стеклянная улыбка. Более того, своей невозмутимостью она и Мишку мгновенно определила туда, где обитают лишь коллеги и соратники. А зачем тогда, спрашивается, короткие юбки и глубокие вырезы?
-Розовая телка? – Переспросил Павлов, и Мишку что-то покоробило в ее голосе.
Если бы он взглянул на друга, все сложилось бы иначе. Если бы он взглянул в сторону Павлова, то увидел бы его вздувшиеся вены на висках. Но сочная мякоть груши отвлекла его, и сухую трещинку в голосе он пропустил мимо ушей. Однако уже в следующую секунду место и роль каждого были определены с неумолимостью судьбы и неотвратимостью последнего взмаха палача.
-А как тебе моя телка? – Глухо выдохнул Павлов.
Серебряная ложечка лязгнула по зубам. Мороженое скользнуло на руку.
Павлов медленно повернулся к нему.
Мишка увидел, наконец, его лицо.
Серега всегда начинал странно пухнуть и белеть в минуты ярости. Как в армии, когда вытащенный из-под колес БТРа замполит прошипел, отплевавшись кровью: «Проси, что хочешь». Тогда Мишка и увидел это второе лицо друга – застывшее, с провалившимися внутрь глазами. Вместо глаз из мертвой глубины темнели, как две амбразуры,  узкие  щели, таящие взрывоопасный сплав. Сплав ненависти и силы. «Помоги отца найти», -коротко сказал он замполиту, и Мишке уже тогда увидел бесславную кончину беглого родителя.
«Не может быть!»
«Как он узнал?!»
«Убьет обоих!»
Горячая паника закипела в голове и тут же остыла. Мишка обреченно понял, что «может быть» и что совсем не важно, «как узнал», потому что все равно «убьет обоих». Он ненормальный, Серега, он, как танк, если его задеть.
-Подожди, братан… -Начал было Мишка, но увидев именной пистолет своего отца, замолчал.
Этот пистолет пропал лет десять назад, еще до армии. Отец чуть не поседел тогда, кучу объяснительных исписал, нервотрепки, разборок было – не перечесть. На дружка сына, с которым они не расставались никогда, никто, естественно, не подумал.
-Так как тебе моя телка? – Повторил Павлов.
Его глаза становились все уже.
Мишка молчал. Что можно было объяснить? Он шел на пятый этаж к нему, а увидел Зинку. Увидел узкую вертлявую спину, осиную талию и черные спутанные волосы на голых плечах. Он  всегда сходил по ней с ума. И уступил ее Сереге, боясь за нее. «Если не со мной, то ни с кем не будешь», -твердил ей тот, и все знали - будет так, как он сказал. Мишка ушел в тень, не приехал даже на свадьбу. Мыкался по стройкам, глуша тоску работой. Постепенно срослось, смирилось. Потом закружило… В зоне вспоминал уже не ее, а рыжую Тосю, с которой жил два года. Но увидел Зинку на пустом этаже, и сердце сорвалось. Она резко повернулась тогда, и черные волосы, вспорхнув, упали на голую грудь. Зинка спешно прикрылась руками, но глаза ее кричали: «Помню, все помню!» Да и как забыть ту их единственную грешную ночь после выпускного, когда пьяный Серега уснул еще за столом? Однако, письма в армию она слала не ему. «Не дождется – убью!» - бубнил Серега.
Объясняться было поздно.
-Так это ты притырил батянину пушку? – Спросил Мишка, чтобы выиграть время.
Как он провез пистолет? Где Зинка? Знает ли она? Мысли меняли друг друга, не успевая окончательно сформироваться.
-Ты не ответил на мой вопрос. – Павлов поднял пистолет выше.
Мишка вдруг успокоился.
-Твоя телка? – Он иронично поднял правую бровь.
Зинку Серега, ясно, тоже приговорил. Если сейчас выстрелит, то уже не сможет добраться до нее. А такие, как он, просчитывают все на пять ходов вперед. За отчимом ведь год ходил с ремнем, выжидая момент. Нет, стрелять не будет, пока не появится сама Зинка. С тормозов он, ясно, слетел, но пока на понт берет. Значит, небольшая фора у него есть.
-Нет, братан, Зинка – моя телка. – Мишка вновь принялся за мороженое. – Я был первым и сдал ее тебе, потому что любил. А ты, псих, открыто грозился ее убить.
Павлов слегка прикрыл веки, на миг спрятав глаза-амбразуры. Это было его личной тайной, своему подленькому сомнению он не позволил всерьез разрастись, слишком уж оно было мучительным.
-Значит, будешь и последним. – Сказал он хрипло.
-Ну, стреляй. Переполошишь эту богадельню.
-И Зинку достать мне будет сложнее, да? – Павлов раздвинул вспухшие губы, что, видимо, означало улыбку. – Ты считаешь, что я пугаю тебя?
Мишку всерьез замутило. Он продолжал медленно уничтожать мороженое, не чувствуя никакого вкуса.
-Плохо пугаешь. – «Где же Зинка?!» - Мы что, не договоримся с тобой, братан?
-Тамбовский волк тебе братан. А страшно тебе будет, когда я яйца тебе отстрелю. – По белому, без кровинки, лицу опять скользнула плоская улыбка.
«Должен же кто-то войти!»
-Никто не войдет. Не шарь глазами по двери. Там табличка – не беспокоить.
Мишка отложил розетку. Вытянул ноги, пряча руки в карманы, потому что они предательски дрожали.
-Ладно, Серег, остынь. Давай поговорим по-мужски.
-С тобой? По-мужски? 
-Ты думаешь, я прощения просить буду?
-Вопросы здесь задаю я.
-Почему? Ты что, судья?
-Я и судья тебе и палач.
«Как же он Зинку выпустил?!»
Что-то было не так. Не мог он ее отпустить, задумав такое. Значит, она ушла, когда он спал. Но он-то сказал, что не спал всю ночь. Мишка бросил быстрый взгляд на разбросанные у розовой кровати вещи, скомканное мокрое полотенце. Значит, она не ушла, а убежала. Что-то почуяла! Может, наткнулась на пистолет? Нет, скорее всего увидела его белую рожу и все поняла. Вспомнилось с запоздалым раскаянием, как плакала она на его плече, умоляя не проговориться: «Ты ведь знаешь его…» Оказывается, плохо знал. А она – хорошо. Поэтому и убежала. Значит, надо тянуть время, пока она не мобилизует кого-нибудь на помощь.
-Палач, говоришь? – Мишка потянулся в кресле. – И как ты собираешься валить, когда закончишь свое судилище?
-Валить? Я? – Павлов показал зубы в пухлой расщелине губ. – Это ты пристрелил сучку, с которой давно якшаешься. А потом застрелился сам. Из именной пушки, заметь.

Петр курил одну сигарету за другой, переходя от одного окна к другому.  В этой «обители покоя», как скромно значилось в рекламном проспекте, именно покоя было меньше всего. Его подопечная мирно спала после прогулки на свежем воздухе, но что-то происходило вокруг, и он опять нервничал, боясь упустить или не понять что-то важное.
Отсутствующие немцы и итальянец по-прежнему беспокоили его. Теперь же к тревожной атмосфере добавилось паническое бегство женщины из соседнего номера. Она промчалась куда-то вниз с мокрой головой и перекошенным лицом, не заметив его. От чего можно было бежать скромной штукатурщице, оказавшейся здесь по воле случая? Впрочем, накал семейных бытовух часто достигал уровня истребительных войн. Петр, бывший мент, знал это по многим кровавым примерам. Но эта троица мирно пропьянствовала всю ночь, прикалываясь друг над другом. Утром же они вообще не подавали признаков жизни. И теперь Петр мучился сомнениями – что могло спугнуть женщину до такой степени?
Столичный банкир и вовсе выглядел потерянным. Все утро он рассеянно ходил по этажам, поглаживая короткий ежик жесткой седины и высматривая что-то по сторонам. Сейчас этот престарелый молодожен рыщет вокруг замка, а его жена, которая в дочери ему годится, где-то прячется после шквала слезливых откровений.
Стоп!
Петр зло затянулся, подавившись дымом.
В ста метрах от замка можно было не только спрятаться, но и вообще бесследно сгинуть.
Он быстро вышел из номера. Желтый цвет надоел настолько, что ему хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть эти навязчивые ковры и халаты лимонного оттенка.
Петр шел по коридору, выискивая в пространстве материальные следы панических настроений. Кольцо нервозности сужалось вокруг Ольги Антоновны. Он не видел его, но чувствовал.
Если банкирша уже на месте, можно перевести дух и попытаться разговорить Карла на предмет невостребованных путевок.
Подойдя к закругленной лестнице, Петр обратил внимание на табличку «Не беспокоить» на двери розового номера. В памяти мелькнули испуганные глаза мчащейся вниз женщины.
«Не беспокоить».
Он не имел права вмешиваться. Но должен быть в курсе всего, что окружало Ольгу Антоновну. Петр вернулся к себе и через мгновение оказался на соседнем балконе.
-Серега, ты плохой режиссер. Зинка не вернется сюда, она раскусила тебя. – Вымученное спокойствие висящего над пропастью туриста.
-Значит, ее я добью позже.
Теперь Петр уловил особую вибрацию, возникающую в онемевшей от бешенства груди.
Все ясно. Ортодоксальный ревнивец, какие не признают ни доводов разума, ни, тем более, буквы закона. Если он не вмешается, в номере через минуту произойдет убийство. Если вмешается – наживет смертельного врага. Такие ревнивцы способны на все, если им помешать.
Да, Черников сильно постарался, чтобы обеспечить мать покоем. Уж лучше бы он и впрямь выбрал суматошный Куршевель.
Мишка уловил движение позади Сереги и чуть не закричал: «Уходи!» Но за секунду до собственного крика успел понять, что со стороны балкона Зинка никак не может появиться. В следующий миг на них обрушился розовый водопад шелковых штор, и сквозь грохот бьющегося стекла и надвигающейся мебели к Мишке прорвался стон оглушенного Сереги, больше похожий на рев раненого зверя.

*

Карл беспомощно щурил близорукие глаза, пытаясь различить стрелки часов. Но циферблат расплывался и дрожал, голову стальными тисками сковала жестокая боль. По плотным сумеркам, в которых опять затанцевал снегопад, он понял, что уже близится ночь. Однако, ни коктейля, ни ужина не было. Его служащие сгрудились в верхней комнате, дожидаясь распоряжений. Они беспрекословно выполнят любой его приказ, но сам ни на что не имел права. По комнатам разнесли легкие закуски, и замок вновь погрузился в тишину.
Давление. Карл никогда не умел бороться с ним. Берта укладывала его в постель на весь день, поила микстурой и травами, читала Бальзака и Тургенева или тихонечко рассказывала что-то, поглаживая по холодной руке. Боль отступала, сердце успокаивалось. Как хорошо, что жена сейчас во Франции. Какой стыд, Боже мой, какой ужас… Карл растерянно смотрел на многочисленные флаконы с лекарствами, не зная, какой нужен ему. Доктор находился наверху, в добровольном заточении со всем персоналом. Так и не приняв лекарства, Карл нехотя вернулся ко всем.
Отсутствие русской красавицы он ощущал физически. Без нее опустел не только замок. Опустела его душа.
Притихшие, подавленные гости взглянули на Карла в тягостном молчании. Он понял – ничего не произошло за несколько минут его отсутствия. И именно сейчас стыдливо осознал, что за тем и уходил – переждать в одиночестве минуты бездействия.
Усаживаясь у огня, Карл в который раз пожалел о том, что смалодушничал и позволил русскому подчинить все своей воле. Кто он такой, этот Аникеев, чтобы командовать? У него похитили жену, он ждет сообщений от гангстеров и, конечно, ему нет никакого дела до репутации отеля. Но что скажет Берта, что скажут дети?
И все же надо было что-то делать.
-Господа, я еще раз призываю к вашему благоразумию… -Начал было он, но Аникеев поднял руку, и старик замолчал.
Посеревшее лицо русского не только не было рассеянным, но, напротив, хранило печать внутренней устремленности, которая движет сильными личностями и усиливается в минуты опасности. Отель будто перешел в его владение. Аникеев действовал быстро и решительно, заставляя подчиняться себе беспрекословно. «Произошло несчастье, -объявил он всем обитателям замка, собравшимся в общем холле по его просьбе, которая больше походила на приказ. – Исчезла моя супруга. Я уверен, что это – похищение. Я прошу всех соблюдать спокойствие и ничего не предпринимать до тех пор, пока похитители не выдвинут свои требования». Несмотря на отчаянные протесты хозяина, служащие безропотно удалились в верхнюю комнату. Карл чувствовал, что на них возымел действие не столько безупречный английский Аникеева, сколько глубокое обаяние Наташи. Сама того не зная, она очаровала всех, кто с ней общался.
…Аникеев поднял руку:
-Я ничего не могу требовать. – Заговорил он на том же чистом английском, обращаясь к Карлу. – Я могу лишь просить вас об участии. Я должен дождаться сигнала.
«А вторая женщина? – В отчаянии вспомнил Карл. -Ее ведь тоже нигде нет!»
-Позволю себе не согласиться. – Старик вдруг вспомнил свою полуголодную юность, когда им командовали все: крупье в казино, где он служил полотером, шеф-повар в лионском ресторане, где он работал официантом, метрдотель того парижского отеля, с которого началась его карьера и где родилась мечта об уединенном замке в горах. – Я вновь взываю к вашему благоразумию. Бездействовать я не имею права!
Аникеев хотел что-то возразить, но на этот раз руку поднял Карл.
-Минуту внимания! Я настаиваю на привлечении полиции, хотя мне самому это глубоко неприятно. За всю историю существования отеля мне не приходилось этого делать. Но час настал! Если к положенному сроку мой фургон не приедет за продуктами в деревню, управляющий забьет тревогу и будет звонить сюда, пока не получит вразумительных объяснений. Я полностью разделяю вашу тревогу в отношении вашей прелестной супруги, но привлечение полиции необходимо еще и потому, что вторая женщина, бежавшая вниз к лесу, по моим расчетам уже должна достигнуть этой деревни и попросить либо убежища, либо помощи. – Голос Карла становился все более твердым. – В этом случае со мной должен был связаться управляющий, но этого не произошло! Вы понимаете, что это значит?
Аникеев молчал, постукивая побелевшим кулаком по ручке кресла и поминутно глядя на наручные часы, которые он держал в ладонях, то и дело поднося то к глазам, то к уху. Конечно, он все понимал. Несчастной из розовых комнат, скорее всего уже не было в живых.
-Возможно, она тихо отсиживается в деревне? -Он должен был тянуть время любой ценой.
Собственно, все на это и надеялись – Зинка для того и сбежала, чтобы спрятаться от обезумевшего мужа.
Карл медленно поднял голову. Его добродушие медленно таяло в высокомерном взгляде. Черты лица изменило гордое, почти презрительное выражение.
-Не знаю, известно ли вам, господин Аникеев, что право работать в моем отеле можно получить, лишь пройдя национальный конкурс. Каждый из моих служащих, в том числе и рабочие фермы, имеют годовой доход, значительно превосходящий оклады на самых престижных предприятиях.  Иными словами, моими деньгами оплачивается не только труд, но и беспрекословное подчинение людей. Я хотел бы, господин Аникеев, -Карл твердо посмотрел в глаза банкиру, -чтобы вы отдали себе отчет – русской женщины в деревне нет. Иначе я был бы немедленно поставлен в известность. Таким образом, -старик взглянул на циферблат старинных часов, -время работает против пропавших женщин. Ваше и мое бездействие преступно!
Аникееву было нечего возразить. Он находился под перекрестным огнем всех взглядов.
-Ее нигде нет! – Крикнул Мишка, теряя терпение. – Я все обшарил за день! На пути к деревне нет ни одного ущелья! Ее нигде нет!
Он медленно и тяжело хлопал опухшими от слез веками и никак не мог унять мелкую трясучку рта. Будто издалека он видел весомую сдержанность Аникеева и суетливую дрожь своего взмокшего тела. В то же время Мишка отстраненно понимал (он всегда это понимал!) – умей он управлять своими страхами, все было бы иначе. Не отдал бы Зинку, не уехал бы после армии, не корчился бы от тоски на нарах.
Карл сгреб в кулак элегантную бородку. Он смотрел на Мишку и видел в его глазах всю сладость и горечь грехопадения. Возможно, это примитивное, как показалось поначалу, трио долгие годы терзают никому неведомые страсти: прелюбодеяние влечет раскаяние и жажду мести, одинаково глубокие. «Слаб человек…» -думал Карл без осуждения.
-Ущелий нет и наверху в том направлении. – Сказал он, возвращаясь к общему несчастью. – А сегодняшний снегопад не на столько обилен, чтобы замести тело. Если женщин не нашли, значит, они обе подверглись нападению. Поймите же это, наконец.
При слове «тело» Мишка вздрогнул. Он всю жизнь любил ее тело. Гибкое и упругое, как резиновая гантеля, мягкое и теплое, как пуховый платок матери. Оно, это безнадежно недоступное тело, может лежать под снегом, остывшее и неподвижное? Ему стало плохо.
-Делайте что-нибудь! – Заорал он Аникееву прямо в лицо, брызгая слюной.
Карл отметил, что виски русского банкира посерели еще больше, и впервые подумал, что Аникеев, в сущности, достаточно пожилой человек. Годы догнали его, лишив вызывающей моложавости. Казалось – еще немного и он сдастся.
-Акция, видимо, планировалась против вашей супруги, -Карл развел руками, как человек, который исчерпал все аргументы, -а госпожа Павлова, судя по всему, стала случайной свидетельницей… или, что более вероятно, случайной жертвой…
 Аникеев резко встал и отошел к камину. Пламя лизало сухие поленья, отбрасывая зловещие тени на его лицо. Он напряженно смотрел в огонь, и никто не решался его потревожить. Он был готов выплатить любую сумму выкупа, но не знал, что должен предпринять для этого. С ужасающей ясностью Аникеев понял – он не знает, что делать, что говорить, кому звонить. Должен ли он связаться со службой охраны? Можно ли звонить в полицию? Надо ли дожидаться звонка от похитителей? Он никогда не был в таком цейтноте, а когда что-то складывалось не так, на помощь всегда приходил (приходила) его финансовый директор. Уж она-то не терялась ни при каких обстоятельствах. Он был уверен – попроси он у нее совета по-товарищески,  по старой памяти, она что-нибудь придумала бы. Аникеев вдруг понял, почему женился второй раз. Он хотел быть самостоятельным. В своем феерическом втором браке самым упоительным было ощущение собственной значимости, когда изначально, по условию, предполагается, что он основной (центровой!) и все будет так, как он захочет.
Аникеев потерянно мял в руках наручные часы, физически чувствуя, как тает время. Все смотрели на него, а он думал лишь о том, что важничает по инерции, а на самом деле трясется больше, чем этот горе-любовник. Казалось, еще секунда, и все поймут это.
В наступившей тишине к нему подошла Ольга Антоновна, опираясь на палочку. Она уже не плакала, но по-прежнему прижимала платок к лицу. Но как только пожилая женщина коснулась его плеча, намереваясь что-то сказать, сзади раздался грохот. Неловко повернувшись в кресле, Петр опрокинул вазу на низком столике. У его ног рассыпались крупные желтые розы. Он принялся собирать их, виновато поглядывая на Карла и извиняясь.
Ольга Антоновна вернулась на место, не решившись потревожить Аникеева.

Между тем, эти пять томительных часов, в течении которых маленький замок замер в горестном оцепенении, эти пять часов ожидания были заполнены разнообразными событиями. За несколько минут до того, как обитатели замка собрались в нижнем холле по просьбе Аникеева, в комнатах Ольги Аркадьевны разгорелся тихий и страшный скандал. Тихий, поскольку она никогда не позволяла себе повысить голос, считая вульгарные истерики признаком распущенности и слабости. Страшный, потому что гневное возмущение ее сердца было очень глубоким и опять-таки не свойственным ее смиренной душе.
-Я знала много обид и предательств, но сама за всю жизнь никого не предала! – Горячо говорила Ольга Антоновна нависшему над нею Петру. – Промолчать, значит совершить подлость!
Тот невозмутимо отвечал:
-Я не позволю вам совершить ошибку. Она может дорого стоить вам и вашему сыну.
Ольга Антоновна возмущенно прижимала руки к груди:
-Но девочка может погибнуть! Вместо меня!
-Она погибнет в любом случае. – Петр говорил тихо, но твердо.
-Но как мне жить после этого?!
Страстное негодование то достигало точки кипения, то разливалось в беспомощных старческих слезах. Петр же оставался непреклонным. Более того, когда Ольга Антоновна была готова пренебречь его указаниями и решительно направилась к двери, он спокойно произнес ей вслед:
-Если вы посмеете ослушаться меня, я немедленно покину этот отель.
Она остановилась.
-И бросите меня одну? – Ужас в ее голосе был почти детским.
Он молча смотрел на нее.
В его взгляде было что-то завораживающее и в то же время отталкивающее. Это был взгляд человека, не ведающего компромиссов. Ольга Антоновна знала от Алика, что эту металлическую твердость взгляда Петр приобрел, будучи рядовым участковым, когда на его глазах от случайной пули погибла молодая жена. Стрелка схватили тут же, но он, пьяный, кожаный и крутой, оказался сынком высокого чиновника. Справедливости Петр не добился. Ему коротко объяснили, что у мальчика был день рождения, и он вышел «порезвиться». И также коротко, но внятно добавили несколько слов про «хочешь жить – вали из органов». Трагедия прошла по протоколам, как заурядный несчастный случай, и переломала Петра до основ. Он ушел на вольные хлеба, чтобы вершить свою справедливость. Ушел к таким, как Алик.
-Видите ли, Ольга Антоновна, -Петр не двинулся с места, чтобы остановить ее, -я тоже знал много обид. И тоже никого не предавал. Позволить вам самостоятельно принимать решения, значит, предать вашего сына, которому я обязан очень многим. Вы мешаете мне выполнять мою работу, и я вынужден отказаться от нее, открыто сообщив об этом в Москву. Для моего босса это будет означать такую проблему, что он едва ли сможет простить вам ваше легкомыслие.
Ольга Антоновна опять заплакала.
Петр подошел к бару и налил воды в высокий светло-зеленый бокал. Она приняла его дрожащей рукой.
Вниз они спустились порознь.
В то же время в дальней комнате на третьем этаже Павлов пытался ослабить веревки, стягивающие за спиной руки. Он и минуты не сомневался, что выберется отсюда и доведет задуманное до конца. И когда в комнату неслышно вошла женщина в форменном платье медсестры, держа в руках прозрачный поднос с медикаментами, его реакция была молниеносной. Откинув голову и поджав связанные ноги, Павлов замер без движения.
Поставив поднос, женщина вскользь взглянула на узника темной комнаты, служившей ранее складом для спортинвентаря. Она успела раздраженно подумать: «Странные эти русские…», -и увидела белое лицо с закатившимися глазами. «О Боже мой!» -вскричала женщина по-немецки и склонилась над неподвижным телом.
Удар головой в лицо был такой ужасающей силы, что переносица пожилой немки хрустнула мгновенно. Она упала на Павлова, пачкая его одежду и простыни кровью.
Он с трудом столкнул с себя неподвижное тяжелое тело и, опираясь плечом о стену, кое-как поднялся на связанных ногах. Уже почти онемевшими за спиной пальцами он взял хрустальный кувшин с водой и разбил его. Затем, изворачиваясь, как ящерица и не обращая внимания на раны, перерезал веревки осколком и освободил, наконец, ноги. Уложив женщину на кушетку, на которой он провел несколько самых длинных часов в своей жизни, Павлов укрыл ее с головой и выскользнул из комнаты. Его, конечно, будут искать, но хватятся не сразу. Несколько минут у него было на то, чтобы вернуть пистолет.
В замке было тихо и как будто безлюдно, но снизу доносились взволнованные голоса. Павлов неслышно спустился по лестнице, прижимаясь спиной к стене и замер на уровне второго этажа. Здесь, в углубленной нише, обрамленной складками бархата, стояла статуя обнаженной женщины. Видимо дорогая копия какого-нибудь произведения искусства. Но даже если это был подлинник, ему было наплевать на всю архитектуру и на всех красавиц, каменных и настоящих. Кроме одной, которая обидела его насмерть. Павлов втиснулся в узкое пространство за статуей и весь обратился в слух. Из-под согнутой каменной руки он изредка бросал взгляд на собравшихся у камина.
Командовал парадом Аникеев. Почему он? Какое ему дело до чужой семейной разборки? Громила, вломившийся  в номер через балкон, сидел с безучастным видом. Старая тетка шмыгала носом и терла глаза платком. Вот зараза. И ей есть дело до него и Зинки. Еще и учить вздумает. Такие во все лезут. Мишка трясся, как осиновый. Чует собака, чье мясо съела. Хозяин отеля и Аникеев объяснялись на английском. Хозяин говорил многословно, с захлебом. Аникеев – быстро и властно. Все смотрели по очереди им в рот. Из сбивчивых реплик Карла Павлов понял «полиция» и разобрал чуть ли не умоляющее «но, но, но» Аникеева. Что за дела? Старик намерен сдать его полиции, это понятно. Но Аникеев, вроде, упирается? Хочет спустить все на тормозах из-за солидарности с земляком? Бред. Породу богатеев Павлов знал хорошо, ишачил на их гаражах по всем выходным. Такие руки не подадут, куда уж тут вступиться за честного работягу. Тем более, что этот гад принимал самое активное участие, когда его вязали. И пистолет он, сволочь, забрал. Чего ж теперь «но, но, но»?
Но все объяснил нервный писк Мишани:
-Ее тоже нигде нет!
«Тоже нет».
Зинка смоталась, как нагадившая сучка. Дотяпала, не дура. Нюх у нее всегда был, пьяного его на пороге чуяла. И еще кто-то «тоже» исчез. Павлов зло сощурился из-под каменной руки, приглядываясь. Здесь не было смазливой малолетки, которую они сначала приняли за дочь банкира. Зинка еще съязвила про «молоко не обсохло». Но там, видно, все давно обсохло, если смогла такого мужика захомутать. Неужели банкиршу увели? Павлова замутило от такой удачи. Если Зинка умудрилась влопаться в такое похищение, значит, искать надо не ее, а банкиршу. Живая или мертвая, она сейчас там, где эта ссыкуха-миллионерша.  Вот почему Аникеев талдычит «но, но, но»! В боевиках и детективных книжках, которые Зинка любила ему пересказывать, когда они перед сном выходили в парк на качели, всегда дожидаются сообщений от похитителей.
Понаблюдав еще немного, Павлов заметил странную закономерность. Аникеев сидел перед камином напротив огромных часов   с загробным боем. Но при этом он смотрел, почти не отрываясь, только на наручные часы, которые почему-то снял и  тискал в ладонях.  Каждый раз, когда в воздухе зависало слово «полиция», Аникеев впивался глазами в циферблат, поднося его к лицу. Один раз прижал к уху. Он чуть ли не нюхал их и не пробовал на зуб. Словно надеялся выудить из них больше, чем время.
«Но, но, но» - и взгляд на часы.
Радиомаяк или что-то в этом роде!
Павлов слышал о таких штучках, которыми современные буржуи снабжают своих баб и детей. Теперь он мог позволить себе расслабиться. И едва откинулся вглубь ниши, как в голове возникла мысль про вертолетную площадку. Будто кто-то услужливо вложил ему в голову уверенность – ты сможешь поднять машину, иначе какой ты десантник?

*

Инвестиции прекратились внезапно.
Для этого не было никаких видимых причин, но деньги из Москвы не пришли. Между тем очередная (Стэн клялся себе – последняя) партия героина требовала обработки, расфасовки, упаковки. Канал сбыта был проверенным, но для реализации такой крупной партии нужны были деньги.
Растрата фондовых капиталов предприятия его не беспокоила. Удачная операция («Последняя! Клянусь Богом!») давала возможность погасить многомиллионный долг, выплатить проценты и уйти от дел на спокойную старость с солидным выигрышем, о котором можно было только мечтать.
Да, он был мечтателем, но делал свое дело с завидным упорством и трудолюбием. Продвигался вперед медленно, но неуклонно. Его русский партнер и инвестор любил повторять: «Тише едешь, дальше будешь». Стэн был согласен с этим полностью.
Стабильный доход успешного фармацевта обеспечивал достойный комфорт, но москвич не представлял, что за добропорядочной вывеской на его инвестициях процветает теневой бизнес. Сырье совместного предприятия позволяло экспериментировать, а интуиция и чисто немецкая расчетливость служили гарантией безопасности. Им были довольны в Москве, уже велись переговоры о расширении предприятия, но он всячески саботировал их под благовидными предлогами. Он не нуждался в расширении. Нелегальный доход рос год от года, никакие перемены не входили в его планы. «Тише едешь, дальше будешь».
И только сейчас он решился на рывок, поставил на карту все. Все! Знает ли он, русский, что такое «все»?
Прекращение инвестиций было крахом. Еще не поддавшись панике, он связался с Москвой. И получил четкий ответ, прозвучавший, как приговор: «Возобновление инвестиций будет продолжено после аудиторской проверки предприятия».
Сам факт проверки фондов означал конец.
Выйдя из шока, Стэн начал действовать.
Русский был неуязвим. Он был колоссом с признанным во всем мире авторитетом. Возможно, русский и сам не брезговал наркобизнесом, но – самостоятельно, без участия Стэна. Если же героиновый душок дошел до него отсюда, то ни на какие сговоры и уступки он не пойдет. Предложить долю было бы сущим безумием. Во-первых, он имел гораздо больше любого предложенного ему процента. Во-вторых, это надо было сделать раньше, гораздо раньше. Долгие годы московского благодетеля использовали в качестве подставной куклы. Такого в их мире не прощают.
По зрелому размышлению проблема выбора отпала сама собой. Не было другого выхода, кроме как найти болевую точку и давить, давить на нее, заставив либо возобновить инвестиции, либо отказаться от проверки фондов (или хотя бы пересмотреть ее результаты). Либо использовать эту болевую точку в своих целях каким-то особым способом. Терять Стэну было нечего. Отчаяние придало ему решимости.
В недавнем прошлом русского был скандальный развод. Покопавшись в чужом грязном белье, Стэн Спарлинг составил план действий.

Он разглядывал свои волосатые ноги, сидя у круглого бассейна. Руки массажистки умело скользили по ноющей спине, но он знал, что сегодня привычная процедура не принесет облегчения. Напряжение достигло той точки, когда боль физическая оставалась единственным ощущением. Если бы она вдруг растворилась под действием массажа, Стэн исчез бы сам в холодной дыре, где нет ничего, кроме страха перед грядущей нищетой.
Разумеется, в руки правосудия он не сдастся. Славно покуролесив в молодости, он много раз менял имя и родину. И сейчас еще знал несколько укромных местечек, где можно было бы осесть на время. Но лишиться всего…
Стэн оттолкнул массажистку и встал, отшвырнув шезлонг. Покачавшись на голубой поверхности, белый шезлонг медленно опустился в глубину. Стэн бросился в воду и принялся нарезать круги вдоль мраморной кромки. Сильные руки вздымались над водой, как поршни. Широкие плечи разрезали пространство, неся вперед и по кругу сильное поджарое тело.
Второй круг.
Третий.
Он не дастся. Он добьется. Он заставит русского пить воду из этого бассейна.
Шестой круг.
Было все. Бизнес, доход, спокойствие. Первая стыдливая попытка освоить запретное поле, не принесшая почти ничего, кроме радости от собственной ловкости и безнаказанности. Второй скромный шаг за край легального бизнеса и уже ощутимый успех. Легкие шальные деньги, которые легко тратились на женщин и выпивку. И, наконец, рождение далекой цели, к которой он приближался мелкими шажками, сведя риск к минимуму. Цель была примитивной до убогости – белая вилла и коллекция автомобилей. Но у каждой мечты есть свое пространство для полета. Мечта Спарлинга витала над ним, как белая чайка. Но когда представилась возможность поймать ее за белые крылышки, Стэн вдруг почувствовал раздражение. Он был слишком низковат, полноват и слишком одинок для такой роскошной мечты. Стэн продолжал работать, сочетая в бизнесе качества несочетаемые: исполнительность добропорядочного буржуа и цепкую изворотливость гангстера. Мечта не оставила его, но превратилась в некий эстетский лейтмотив, вносящий в холостяцкие будни намек на изящество.  О белой вилле Спарлинг думал уже с сожалением, как о первой любви, исчезнувшей в облаках или за горизонтом.
С появлением Лины все изменилось. Мечта, утратившая былой шарм, возродилась и засияла в новом блеске.
Лина! Шикарная, роскошная женщина, сотворенная из духов и неги. Ее не было даже в той самой мечте, слишком хороша она была для того, чтобы Стэн мог объединить себя с такой богиней даже в мыслях. Но теперь белая вилла стала лишь приложением к ее зрелой красоте.
Она любила его.
Любила с его маленьким ростом и бычьим угрюмым лицом. Она отдавалась не за деньги, что было со Спарлингом впервые. С нею он впервые узнал щемящий вкус нежности, когда женщина спит на твоем плече, и ты боишься шевельнуться, чтобы не разбудить ее. С Линой Стэн познал дружбу, понятие, совершенно неактуальное для его прежней жизни. До сих пор круг его общения составляли лишь сообщники да собутыльники. Никому из многочисленных приятелей он, одинокий волк, не доверил бы малую толику своих переживаний, которые бродили на самом донышке очерствевшей от неустроенности души. Его душой завладела женщина, случайная попутчица, которую он подобрал на мокрой автостраде. От нее восхитительно пахло дождем и духами, а глаза влажно мерцали в темноте джипа, прося тепла. Он и сам нуждался в тепле, но не понимал этого. До той дождливой ночи.
Они согрели друг друга не сразу, но когда это случилось, Стэн изменился во всем. Изменилась сама система его жизненных ценностей. Обрели значение понятия, над которыми он лишь посмеивался раньше. Все мысли теперь были направлены на семейное благополучие и гармонию отношений. Возможно, Стэну рано или поздно наскучила бы семейная идиллия, но Лина была авантюристкой, что роднило их и придавало романтическим отношениям рисковый флер. Так что скучать Стэну не приходилось.
Когда их взаимопонимание и доверие стало полным, он открылся ей, решив, что пришло время его мечты. Известие о том, что ее приятель оказался подпольным миллионером, Лина встретила с опаской. Но белую виллу приняла в подарок благосклонно и с благодарностью.
«Лина! Останешься ли ты со мной?!»
Десятый круг.
Стэн нарезал бешеные круги с закрытыми глазами. Он не сбавлял скорости, и ярость его не утихала. Он не дастся русскому!
Колено больно чиркнуло по мрамору. По инерции он еще раз взмахнул рукой и больно чиркнул животом об дно. Остатки воды со свистом исчезали в водосливе. Стэн поднялся на четвереньках, ничего не понимая.  Ноги дрожали, сердце выскакивало из грудной клетки. Но дыхание вмиг восстановилось, когда он увидел Лину.
Она стояла на верхней ступеньке узкой лестницы. Ветер играл ее волосами и развевал подол платья. Стэн видел длинные загорелые ноги и чувствовал тревожное напряжение во всем ее крепком теле. Она внимательно смотрела на него сверху. Стэн как всегда не мог понять, о чем она думает, но в его голове отчаянно билась одна мысль: «Останешься ли ты со мной?!»
 Лина быстро спустилась к нему, держась за тонкие перила. Прохладные руки легли на мокрые плечи, легко скользнули по вздымающейся груди.
-Я кричала тебе. Потом спустила воду.
Ее бархатный низкий голос взвинтил его еще больше.  Стэн схватил ее за шею.
-Ты первая бросишь меня! – Прохрипел он.
Лина улыбалась.
-Я люблю тебя. У нас все получится. Если ты успокоишься.
Он обмяк, уткнувшись в ее округлое плечо. Она обняла его руками, как ребенка.
-Идем, Стэн. У нас мало времени. Вертолет будет здесь через час.
Силы постепенно вернулись к нему. Он подхватил ее на руки и легко поднялся по лестнице. И окончательно успокоился, когда перед ним во всем великолепии предстала белая вилла.
-Надо отпустить прислугу. – Сказал он, возвращаясь в круг забот этого дня.
-Я уже отослала всех. – Лина положила голову ему на плечо, уютно устраиваясь в кольце его рук. – Мы одни, дорогой. У нас есть час.
От ее каштановых волос пахло солнцем. Стэн жадно глотнул воздух и пошел от бассейна со своей прекрасной ношей, оставляя на мраморных ступенях мокрые следы.

После того, как была вызвана полиция, все пришло в движение. Спешно готовился ужин, в гостевых комнатах менялось белье. Служащие выполняли свою работу бесшумно и быстро. Каждый был занят своим делом, но отголоски трагедии витали в воздухе, и никто не заметил, как с вертолетной площадки поднялся прогулочный вертолет. Это обнаружилось, когда он, сделав пробный круг над отелем, взмыл ввысь, уплывая по воздуху в серебристую снежную даль. Побывав в дальней комнате на третьем этаже, Карл немедленно дал гонг, означающий экстренный сбор для сотрудников, и помчался  в комнаты Аникеева так быстро, как позволяли ему его возраст и волнение.
Дверь синего номера была приоткрытой. Карл толкнул ее холодеющей рукой.
Аникеев лежал у окна. Зияющая рана в лобно-височной области была такой же, как у пожилой медсестры, чье тело нашли в дальней комнате. Нападавший был не просто силен. Мощность нанесенных ударов говорила о животной ярости потерявшего всякий контроль над собой человека.
Карл опустился на синий ковер, скользя спиной по стене.
Руки Аникеева беспомощно раскинулись в разные стороны. Потухший взгляд был устремлен в окно, откуда плавно сочились голубые сумерки, во время которых снежные вершины начинали таинственно мерцать.

Обтягивающие джинсы делали его фигуру еще более плотной и приземистой, но Стэн Спарлинг мало беспокоился о внешней привлекательности. Распахнутая льняная рубаха, вся в закатах и пальмах, свободно порхала вокруг плотного  торса. Он шел, пригнув голову, выпятив лоб и плечи.
Лина смотрела вслед ему из спальни, переходя от одного окна к другому. Ее обнаженное загорелое тело отражалось в многочисленных зеркалах. Маленькие босые ступни утопали в пушистом ворсе оранжевого ковра. Приближение минуты, которую она ждала со страстью затаившегося перед прыжком хищника, взволновало ее больше, чем она ожидала.
Когда Стэн, обойдя бассейн, исчез в платановой аллее, Лина отошла от окна и остановилась у круглой огромной постели. Вид смятых простыней смутил ее и, увидев свое отражение со сверкающими темными глазами, она поспешно отвернулась.
Спальня была персиковой, наполненной янтарем и солнцем. Эта комната, которую Лина устроила по своему образу и подобию, была отражением ее самой. Сочные глубокие тона переливались повсюду, играя в складках шелка, в бесчисленных украшениях из прозрачного, будто медового янтаря. Золотые кружева порхали вокруг окон, над круглой кроватью и  причудливо изогнутыми кушетками, они создавали здесь королевскую атмосферу, но в остальном вилла являла собой типично холостяцкое жилище, о чем не искушенный в вопросах утонченного дизайна Спарлинг и не догадывался. Просторная спальня располагалась на втором этаже и выходила окнами в платановую аллею. Она была полна солнечного блеска,  но самым ярким пятном оставалась все-таки Лина, настолько совершенным было ее тело. Женщина знала это и не боялась зеркал. Они услужливо вторили ее броской красоте, отражая застывшую у раскрытой постели стройную фигуру.
Слезливость и чувствительность всегда претили ей. Сегодня же она вообще не имела права на сентиментальность. Лишиться всего, подчинившись чужой воле?
Усилием подавив минутную слабость, Лина прошла в ванную и решительно встала под ледяной душ.

На шелковистой траве у вертолета Стэн увидел лежащую женщину и рванулся к ней. Его крик был ужасен:
-Это не она!!!
Пилот и два боевика принялись что-то объяснять, размахивая руками, но Стэн плохо знал английский и, не понимая их, распалялся сильнее. Бешеная злоба исказила его лицо почти до неузнаваемости. Из оскаленного рта рвался дикий крик:
-Это не она!!!
Он пнул неподвижное тело. Голова женщины безжизненно откинулась в сторону. Спутанные волосы закрыли лицо.
-Это она, Стэн! – Услышал он голос Лины.
Стэн оглянулся, вращая налитыми кровью глазами. В открытом брючном костюме Лина была похожа на отважную амазонку. Сквозь дымчатое стекло крупных темных очков ее глаза казались туманными, словно размытыми слезой, но их притягательная энергия сохранила свою силу. Стэн проследил за ее взглядом. С другой стороны вертолета, прислонившись к спущенной лестнице, стояла женщина в зеленом комбинезоне со стянутыми руками и завязанными глазами. Вокруг склоненной головы развевались пепельные волосы. Стэн мгновенно оказался рядом. Приподнял лицо за подбородок и рванул повязку с глаз. Светло-серые, ставшие почти бесцветными, глаза смотрели мимо. Стэн убрал руку, и ее голова опять опустилась. Качнувшись, она упала в траву, остановив бессмысленный взгляд на глянцевой поверхности вертолета.
-Она… -Заворожено прошептал Стэн и тут же оглянулся на вторую женщину.
-Что это значит?! – Рявкнул он, оборачиваясь к Лине.
За секунду до своей смерти он успел еще раз подивиться ее невероятной красоте.
-Лина!!!
В течение этой секунды он вспомнил (понял!), что именно ей принадлежала идея экспорта чудовищной партии наркотиков, вспомнил (понял в запоздалом озарении), с какой клокочущей энергией она занималась подготовкой похищения – покупала вертолет, искала наемников, изучала ежедневные сводки перемещения русского, который не сидел на месте больше двух дней, а жену не оставлял без присмотра ни на минуту.
-Лина!!! – Взревел Спарлинг, увидев направленное на него черное око пистолета.
Он шел на нее, выпятив лоб и плечи. Мольба в обезумевшем взгляде была не о жизни. Если Лина была не с ним, смысла жить не было.
-Лина, стреляй!!!
Она отступила на шаг.
Он шел, как бык на красный свет, и страстно молил взглядом быть смелее, потому что в эту последнюю секунду на ее лице мелькнула тень смятения.
Шаг. Еще шаг по шелковой траве.
Выстрел разорвал тишину, разорвав сердце Спарлинга. Одновременно с ним за его спиной раздались еще два выстрела.
Пилот опустил свой пистолет и перешагнул через тела двух наемников.
-Вторая женщина – случайный свидетель. – Сказал он виновато. – Я не стал ее убивать…
Лина отбросила оружие. С усилием отведя взгляд от мертвого лица Стэна, она сказала:
-Было бы странно, если бы ты все сделал без осечки.
Пилот хотел взять ее за руку.
-У меня не было выбора. Она шла к вертолету.
Лина оттолкнула его и пошла обратно, пошатываясь. Пилот услышал ее сдавленный голос:
-Комната в гостевом домике готова. Уложи их, пока не начала восстанавливаться мышечная активность.
Поднявшись в спальню, Лина оглядела ее всю, будто видела впервые. Все те же мятые простыни, хранящие тепло Стэна. Те же круглые кресла золотистого цвета, из которых он возвышался, как грибок. Его телевизор в углу. Стэн любил спортивные шоу  и компьютерные игры. Мог часами просиживать за какой-нибудь грохочущей стрелялкой. Но самой смешной его слабостью были финики. Он ел их горстями, запивая молоком.
Лина подняла с пола бейсболку Стэна. Едва наметившаяся лысина доставляла ему массу огорчений, и он всегда прикрывал ее. Кроме того, в бейсболке он казался на несколько дюймов выше.
Том вошел и остановился за ее спиной. Он наблюдал за нею с досадливым недоумением. Она вздрогнула, заметив его и поспешно набросила оранжевое кружевное покрывало на смятую постель. Том нахмурился, отгоняя горячий укол ревности. Ее непроизвольный стыдливый жест был откровенно интимным.
-Дорогая, знай я тебя меньше, вполне мог бы подумать, что тебе жаль бедолагу Спарлинга. – Произнес он, не глядя на нее.
Лина бережно положила бейсболку на туалетный столик. Независимо взглянула через плечо.
-Ты знаешь обо мне ровно столько, сколько тебе нужно знать.
-Но ты методично уничтожала Спарлинга…
-И ты мне в этом изрядно помог. – Ее голос был холодным. – Прекратим пререкаться, Том.
-Я просто не могу взять в толк, как можно было быть таким безмозглым и безвольным. – Ревность еще покалывала его острыми коготками, и Том чувствовал невольное желание унизить соперника, пусть даже мертвого. – Как он мог согласиться на твою авантюру?
Авантюра была простой и безошибочной – спровоцировать Спарлинга сыграть на фондовых капиталах, заранее предупредив русского о том, что его инвестиции используются в теневом бизнесе. Загнанный в угол фармацевт был вынужден пойти на похищение.
-Ты тоже соглашаешься на все мои авантюры. – Лина была француженкой, но по-немецки говорила без акцента, что в числе прочих ее талантов особенно нравилось Тому. – И при этом не считаешь себя ни безмозглым, ни безвольным.
Когда она говорила таким безапелляционным тоном, он предпочитал смотреть не на нее, а на ее тень или отражение. Сейчас Том обращался к точеному профилю в зеркале над изящной консолью. Конечно, она как всегда права. Ради нее он готов рисковать вновь и вновь. Но если ей были нужны миллионы русского, то ему – она и только она. Они оба это знали.
Том опустил глаза, чтобы скрыть обиду, но продолжал видеть ее всю.
Красные туфельки утопали в пушистом ворсе ковра. Изящная, словно вылепленная из мрамора, кисть руки покоилась на зеркальной поверхности столика. Однако Том помнил, что эта женщина, всецело подчинившая его себе, лишь с виду была хрупкой.
-Том, не забудь сделать следующую инъекцию. – Напомнила Лина, заканчивая разговор.
Он ужаснулся:
-Но ей надо отдохнуть! – Он и сам заслужил несколько часов отдыха в ее объятиях. – Мы можем отравить ее!
Лина взглянула на часы.
-Мы выезжаем через несколько минут, пока не перекрыли границы. Отдохнем в Берлине.
-Но к чему такая спешка? – Его голос дрожал. – До Спарлинга русский додумается не скоро, у него есть более могущественные конкуренты…
-О Спарлинге он уже десять раз подумал. – Лина бросила на кушетку дорожную сумку. – На кону не только безопасность его жены, но и собственная репутация. Эти люди героиновых дел боятся больше банкротства. Так что шевелись, дорогой.
Она уже складывала в раскрытую клетчатую сумку какие-то вещи.
Стараясь не выдать разочарования, Том направился к выходу. Предстояло позаботиться не только о пленницах, но и о телах Спарлинга и наемников.
-Том… -Окликнула его Лина.
Он остановился, не оглядываясь. Даже спина его была обиженной. Лина прижалась щекой к его плечу сзади.
-Том… -В ее непривычно мягком голосе ему почудился оттенок вины. – Я хочу побыть одна здесь. Не обижайся…
Его сердце опять сжалось.
-Из-за Стэна?
Она не сразу ответила.
-Это не то, что ты думаешь. Я хотела выстрелить в спину, чтобы он умер счастливым. Но он увидел пистолет. Это было ужасно.
Том понял ее смятение. Он вышел из золотой спальни почти счастливым, спросив на прощанье, что делать со второй женщиной.
Лина пожала плечами:
-Мне нет до нее никакого дела.

Павлов сделал пробный круг над отелем.
Машина слушалась беспрекословно, плавно скользя в воздушном вихре. В управлении она была гораздо проще, чем боевые армейские вертушки.
В первую минуту он не знал, куда полетит. Направление маршрута определилось само собой. «Инопланетяне», -вспомнил он. Ну что ж, значит, и впрямь случайностей не бывает. Суета внизу на вертолетной площадке его не волновала: второй вертолет он вывел из строя.
Рядом со штурвалом лежали наручные часы Аникеева. Рано или поздно сигнал поступит, иначе зачем банкир смотрел на них, как на икону.
Павлов опять было взглянул на себя со стороны и увидел такого озлобленного, такого несчастного лошка, что ему стало противно. Он расхохотался, запрокинув голову, чтобы не вылились злые слезы, и окончательно прогнал двойника. Шутки кончились. Здесь, внутри прозрачной кабины, Павлов был однозначно прав, и не имело никакого значения, как он выглядит, на какую оценку психоаналитиков тянет и под какую статью кодекса  подходит его рывок.
Вертолет преодолевал пространство легко, будто играючи. Впереди открывались сказочные картины, Карл умел развлекать гостей, ничего не скажешь.
Темнело, однако, быстро. Но Павлов не спешил. Он делал свое дело спокойно и размеренно. Мелькавшее беспокойство о пересечении воздушных коридоров, запасе горючего, об острых каменных выступах, возникающих, будто из ниоткуда, таяло само по себе. Павлов попросту не позволял разрастаться сомнениям и гнал от себя мысли о дозаправке, посадочной площадке и прочих сложностях. Все будет, как надо, потому что у него есть цель. И даже чудом избежав бокового удара об острый край вздыбившейся из бездны скалы, Павлов не испугался. Штурвал был по-прежнему послушным, совесть и намерения – ясными. Он не искал себе приключений, но случилось так, что он летит в чужом ночном небе над чужой землей, и ведет его за собой остроклювая птица-ненависть. Была такая в японском боевике, он еще удивлялся, как натурально снято.
Немного погодя Павлов включил радио. Сначала он вполуха слушал иностранную речь, прерываемую истеричной рекламой и бешеными аккордами шлягеров. Но вскоре стал улавливать некоторую одинаковость в голосах дикторов. Павлов прибавил звук и вслушался. По всем каналам непрерывным потоком лилась официальная информация. Такими протокольными голосами трещат о землетрясениях и техногенных катастрофах. Из эфира исчезла музыка, динамики на все лады гавкали одно и то же: мистер Аникеев, господин Аникеев, сэр Аникеев.
Так. Праздник начался. Его уже ищут. Ну что ж, давно пора. Странно, что он вообще столько продержался незамеченным. Он далеко продвинулся, но теперь в небе был уязвим, как нигде.
Павлов чуть снизился, помня, что под ним недавно мелькал укатанный серпантин. Уж что-что, а дороги у них, как игрушки.
Он был бы очень удивлен, если бы узнал, что совершил чудо пилотажа, посадив вертолет ночью у края обрыва. Его действия были точными и грамотными, и эта точность и грамотность казались ему естественными  и достигались будто бы без видимых усилий. На самом же деле организм Павлова находился сейчас в режиме максимального напряжения и функционировал на пределе своих возможностей. Так физические резервы человека изумляют мир в экстремальных обстоятельствах, когда кто-то поднимает машину с раздавленного тела, а кто-то обходится без воды и пищи много дней, чтобы выжить.
Покинув кабину, Павлов некоторое время стоял в раздумье, стоит ли уничтожать вертолет. Разумеется, вопрос, когда обнаружат машину, был вопросом времени, и фирменные эмблемы известного на весь мир отеля станут прямой ориентировкой к нему. Избавиться от вертушки было бы неплохо, но как при этом обойтись без взрыва? Ночное пламя поднимется до небес, лучшего маяка для полиции не придумать. Потоптавшись, Павлов решил оставить вертолет на месте, обеспечив таким образом себе еще несколько часов свободного передвижения. Он похлопал посверкивающую в темноте холодную дверцу – добрая коняга – и уверенно зашагал по горной трассе вниз. На мирный автостоп едва ли стоило надеяться, наверняка ориентировки с его данными уже разосланы повсюду. Но рано или поздно его догонит какой-нибудь дальнобойщик.
Когда на очередном витке серпантина за его спиной вспыхнули фары, Павлов мгновенно решил, что делать. Приняв позу человека, которого настиг сердечный или какой угодно приступ, он замер посреди дороги, раскинув руки. Он лег достаточно далеко от поворота, чтобы тяжелая фура успела затормозить. И в то же время достаточно близко к середине, чтобы его нельзя было объехать.
В ночной тишине визг тормозов показался ему оглушительным.

Допрос длился уже более часа.
Вновь и вновь в мельчайших подробностях Ольга Антоновна вспоминала разговор с Наташей, показывала место, где они прогуливались, объясняла, почему не забила тревогу. Из предлагаемых ей вопросов вырисовывался образ злой, эгоистичной старухи. К тому же, бессовестной и безответственной.
-Почему вы заставили госпожу Аникееву надеть свой костюм? – Спрашивал следователь.
-Заставила? – Изумленно поднимала брови Ольга Антоновна. – Я предложила ей свой костюм, потому что она не хотела тревожить сон мужа.
-Значит, госпожа Аникеева не хотела покидать отель?
-Мы просто хотели прогуляться.
-Прогулку предложили вы?
-Да. И Наташенька сразу согласилась.
-Но при этом не решилась поставить в известность супруга?
Ольга Антоновна растерянно молчала.
-Как вам удалось вызвать ее на откровенность?
-Вызвать? Мы просто разговаривали.
-И при этом госпожа Аникеева была деморализована на столько, что расплакалась?
-Она… Мы говорили о любви, о ее замужестве…
-Как вам удалось убедить госпожу Аникееву, что вы достойны ее откровенности в интимных вопросах?
-Господи, да не убеждала я ее ни в чем! Мы просто разговаривали!
-И у вас не было цели вывести ее из равновесия?
-Нет, конечно!
-И вы не нашли странным, что госпожа Аникеева делится сокровенным с мало знакомым человеком?
Ольга Антоновна не знала, что сказать.
Следователь продолжал давить.
-Вы целенаправленно привели ее в то место, где произошла трагедия?
-Ради Бога, что вы говорите такое? Мы просто гуляли…
-И уходили все дальше от отеля, хотя муж госпожи Аникеевой не знал об этом?
-Да нет же…
-Он все-таки знал о вашей прогулке?
-Нет, он спал.
-И вы воспользовались этим, чтобы увести госпожу Аникееву подальше?
Ольга Антоновна встала, опираясь на палочку.
-Это уже слишком! Ваши вопросы оскорбительны!
-Разве? Разве установление истинной картины оскорбительно для вас? Разве вам есть, что скрывать?
-Но вы позволяете себе извращенную трактовку моих слов и поступков!
-Дайте сами оценку своим поступкам. Почему вы оставили госпожу Аникееву в состоянии нервного возбуждения?
-Я не оставляла ее! Она прошла вперед, а я захотела осмотреть карету…
-Вы увлекаетесь конным спортом?
-Боже, Боже, что за бред?! Это была ледяная красивая карета, вы тоже осматривали ее!
-Значит, госпожа Аникеева исчезла именно в тот момент, когда вы спрятались от нее внутри кареты?
-Я не пряталась!
-Но разве не оказались вы внутри, вне досягаемости для ее и для прочих глаз?
-Оказалась, но я звала ее! Я выглядывала в окошко с другой стороны!
-И вам не кажется странным, что госпожу Аникееву похитили, стоило ей остаться одной?
-Странным? – Голос Ольги Антоновны окреп. – Мне это кажется чудовищным, но вы не смеете обвинять меня!
-Почему? Разве вы не вернулись спокойно в свой номер?
-Но мне и в голову не могло прийти, что Наташа… исчезла…
-Но что-то же пришло вам в голову. Как вы объяснили себе, куда могла деться женщина среди бела дня? Женщина, с которой вы только что разговаривали.
Его голос имел металлический оттенок и звучал, будто из динамиков. Неподвижное лицо и спрятанные за узкими очками глаза казались прорезями в маске робота. По-русски он говорил быстро и преувеличенно правильно, как может говорить иностранец, и это усиливало его сходство с персонажем из мультфильма про умных роботов-полицейских, не способных ни на сомнение, ни на сочувствие.
-Я думала… Признаюсь, я даже обиделась немного… Я решила, что она просто убежала от меня, расплакавшись.
-И вам это кажется нормальным?
-Сейчас не кажется, но в тот момент я не знала, что думать.
-Почему вы не поставили в известность господина Аникеева о том, что его жена исчезла?
-Я не думала делать этого вовсе… Тогда я не представляла, что это так серьезно…
-Когда и как вы узнали, что это более чем серьезно?
-Сам господин Аникеев зашел ко мне. Он уже искал ее…
-Почему господин Аникеев сразу заподозрил вас?
-Он не заподозрил! Ему сказал хозяин отеля, что мы ушли вместе!
-Вы свободны! – Неожиданно закончил робот-полицейский.
Ольга Антоновна продолжала смотреть на него слезящимися глазами. Она давно уронила носовой платок, но он и не сделал попытки поднять его. Сама же она не могла наклониться за ним, боясь, что попросту упадет, настолько плохо ей было. Робот больше не обращал на нее внимания, занявшись бумагами.
В номере ее ждал ужин, но женщина даже не взглянула на еду. Тяжело опустившись в зеленое бархатное кресло, она закрыла глаза и позволила себе, наконец, тихонечко заплакать. Вошедший вскоре Петр застал ее в слезах, но вместо слов утешения первым делом извлек микрофон из-за верхней пуговицы теплого костюма.
-Ты все слышал? – Ольга Антоновна задыхалась от обиды и возмущения. – Это неслыханно! Почему они так?
Носовой платок дрожал в ее руке. Она смотрела на Петра снизу, как обиженный ребенок.
-Все нормально, -ответил Петр.
-Нормально?! – Ужаснулась Ольга Антоновна. – Да они же…
-Они всего лишь выполняют свою работу и делают это очень грамотно.
-Но…
-Они должны вести себя так, чтобы выяснить все и сразу. А теперь выслушайте меня. – Петр склонился к ней, и она вновь подивилась холодному блеску его глаз, но сейчас его взгляд уже не казался ей враждебным. В старых фильмах про разведчиков так смотрели «наши» герои. – Ольга Антоновна, вы по-прежнему остаетесь учительницей-пенсионеркой, путешествующей в одиночестве. Но теперь скрыть мое отношение к вам не удастся: полиция будет выяснять все про каждого детально. Далее. Вы должны это знать. Как только станет известно, что рядом с вами находится высокооплачиваемый телохранитель, возникнет закономерный вопрос – почему вы нуждаетесь в охране, и кто за нее платит. Для Интерпола выяснить это будет несложно. И тогда главным подозреваемым станет ваш сын.
Ольга Антоновна перестала плакать.
-Поверьте, оправдаться ему будет очень трудно, практически невозможно.
Она поняла. Она видела Наташу последней. А там, в Москве, ее сын, Алик. Криминальный авторитет.
-И что же мне делать? – Прошептала она пересохшими губами.
Петр отошел к бару за водой.
-Дознание будет продолжаться. Ваше поведение должно быть безупречным – спокойное разъяснение всего, о чем вас спросят. Многословные слезливые оправдания лишь навредят вам.
-Но мне и так не в чем оправдываться! – Дрожащие руки не удержали светло-зеленый бокал с водой.
Петр быстро собрал осколки и протянул ей салфетку.
-Ольга Антоновна, я это знаю, поэтому и призываю к спокойствию. Все разъяснится, но не сразу. Версия про причастность вашего сына к похищению будет отрабатываться тщательно.  А теперь главное.
Она замерла, увидев в его взгляде новое выражение – некий призыв, жесткий и умоляющий одновременно. Ей вдруг подумалось, что с женщинами людям таких профессий работать труднее, потому что невольно приходится делать скидку на женскую нелогичность или бестолковость. На капризы и слезы. Ольга Антоновна почувствовала себя неблагодарной неврастеничкой и тут же решила, что должна беспрекословно подчиняться Петру, чего бы он ни потребовал. Но в следующий миг поняла, что не сможет этого сделать, потому что требовал он невозможного – предать Наташу.
-Своими бредовыми домыслами о цвете прогулочного костюма вы рискуете усложнить все на столько, что помочь вам будет уже невозможно. – Она хотела возразить, но Петр угрожающе поднял раскрытую ладонь, как перед присягой. – Ваш романтический бред про подмену одежды - это повод вцепиться в вас мертвой хваткой, как в свидетеля, сознательно запутывающего следствие. Уверяю вас, Ольга Антоновна, Интерпол умеет вытрясать из человека больше, чем все. Впрочем, не только Интерпол. Если вы выживите после их допросов, одиночных, перекрестных, ночных, в режиме нон-стоп, то будете готовы признаться в чем угодно. На вас и вашего сына повесят всех собак. Пойми те же, наконец, Аникеев – имеет влияние и на политической арене, инвестирует правительственные проекты, спонсирует выборы. Случайностей с такими людьми не происходит. В бизнесе же, связанном с похищением людей, ошибки просто исключены. Мы не в оперетте.  Предполагаемая путаница с переодеванием – ваша фантазия, не более того. Похитители сделали то, что должны были сделать. К тому же, им помог снег.
Ольга Антоновна долго молчала, опустив голову. Петр видел – она поверила, наконец, ему.
-Последнее слово. – Женщина подняла к нему усталые глаза. – Что ты думаешь о нашей соседке из розового номера?
Зинка невольно  обращала на себя внимание до тех пор, пока не появилась Наташа. Вертлявая, яркая, чем-то напоминающая Лариску, с резкими духами и резким голосом, она не понравилась Ольге Антоновне сразу.
-Она – случайная жертва обстоятельств. Похитители все-таки допустили ошибку. Но именно поэтому шансов найти Аникееву живой нет.

В короткой прозрачной рубашке Лина была соблазнительной, как никогда. Если бы не жесткое, почти злое выражение лица. Теплое со сна тело манило к себе, но темные глаза отталкивали, удерживая на расстоянии. Нарушить дистанцию, обозначенную строгим взглядом, Том не смел.
-Где ты был? Я обегала весь дом.
«Искала меня?»
Том пошевелил поленья в камине. Огонь вспыхнул с новой силой.
-Где ты был?
Том прикоснулся к резной каминной решетке, будто проверил ее на прочность. Потрогал длинную кочергу в затейливой кованой подставке, которая была похожа на старинную шпагу. В доме дядюшки все было добротным и основательным, но не лишенным изящества. Старый Том был большим фантазером, но, тем не менее, человеком оседлым, с консервативным фермерским укладом и стабильным доходом.
Сказать, что он был в дальнем конце сада, пытаясь вернуть к жизни погибающий розарий дядюшки, значило признаться в ночных сомнениях – Лина знала эту его сентиментальную слабость. Он убегал туда всякий раз, стоило им поссориться.
Работа в цветнике помогала справиться с обидой. Все утро он пытался понять, действительно ли она куда-то выходила ночью, или опять разыгралось его ревнивое воображение.
Том взглянул на нее снизу. Лина стояла посередине лестницы, держась рукой за перила и нетерпеливо глядя на него.
-Приходила молочница.
Он кивнул на теплый кувшин с молоком. Поставив его на низкий комод у кухонной двери, Том тут же забыл о нем.
-Я не подумала об этом… -Отозвалась Лина и пошла назад в спальню, бросив через плечо. – Приготовь кофе, малыш, и поднимайся ко мне.
Том отправился на кухню, мучительно пытаясь не видеть ее прямую удаляющуюся спину и стройные ноги под легкой ночной рубашкой. И все же успел заметить, что узкая бретелька скользнула с плеча, и она поправила ее изящным жестом. Держа в руках дребезжащую кофемолку, он видел, как легкое одеяло легкими складками опускается вокруг ее тела, как разлетаются каштановые волосы по подушке, и она привычно убирает их на одну сторону. Кофемолка яростно визжала, зерна давно превратились в ароматную пыль, а Том все давил и давил на кнопку. Обида душила его. Ничего не изменилось. Она по-прежнему одна и по-прежнему использует его, как того же Спарлинга. Собственная доверчивость угнетала и удивляла его самого, как может удивлять чья-то откровенная глупость. Лучезарная радость от сопричастности к ее жизни и тайнам растаяла бесследно. Собственно, это произошло еще на вилле Спарлинга, когда он устраивал в трейлере лежачие места для пленниц, поглядывая на окна золотой спальни. Ему претило слово заложницы. Заложницы чего? Денег, которых жаждала Лина, или его  любви, которая обрушилась на него, как лавина в горах: не убежать и не спастись? Том застилал пледами откидные диваны, прислушиваясь к мучившей его ревности. Он накручивал себя все больше, проклиная уже эту затею, как вдруг Лина появилась со стороны гостевого домика, взволнованная и раздраженная. «Они в порядке, надо срочно выезжать», - командным сказала она.
«Зачем она выходила ночью?» -думал Том, выключив, наконец кофемолку и взяв  тяжелую турку со сложным орнаментом по краю. Дядюшка любил такие штучки, вокруг него всегда было много антикварных вещей и старинных книг. Дом стоял в отдалении ото всех, окруженный каштанами и липами. Опустевшая ферма заросла молодой порослью слив и вишен, спуск к старому пруду становился труднопроходимым.
Куда она ходила?! Ему ведь не приснились ее холодные руки.
Лина ждала его в спальне, заботливо расчесывая густые волосы специальной щеткой. Привычка ухаживать за собой не изменяла ей ни  при каких обстоятельствах.
Том поставил круглый поднос  и по привычке взглянул на березу за окном. Старое дерево было его другом. По игре солнца в густой кудрявой листве он с детства умел определять, каким будет день. Сегодняшнее августовское утро обещало тепло и покой. Том посмотрел на Лину с затаенной надеждой. Ее глаза тоже скользили по зеленой кроне.
-Малыш, надо отказаться от услуг молочницы, -услышал он ее голос.
Предусмотрев все, вплоть до месячного запаса продуктов, она не учла ежедневное вторжение  в их затворничество бойкой рыжеволосой Анхен. Том вздохнул:
-Дорогая, это насторожит ее. Она оставляет кувшин с молоком у ворот с незапамятных времен. Старый Том исправно платил ей. Они даже приятельствовали.
Лина отложила щетку и посмотрела на него. Том отвел взгляд. Иногда она была такой по утрам – чуть не выспавшейся и трогательной, с застывшим вопросом в глазах – что же будет дальше?
-Пожалуй, ты прав… -Подумав, сказала она. -Но с завтрашнего дня я буду сама забирать молоко.
Том налил кофе и протянул ей шоколадную плитку. Горький шоколад был ее единственной слабостью. Он был готов покупать его коробками, но Лина позволяла себе лишь маленький кусочек по утрам.
Это было их время. Первый завтрак она растягивала, смакуя любимое лакомство, а Том – каждое мгновение, когда Лина была просто женщиной, а не интриганкой с запутанной биографией. Он любовался ее изящными движениями, и его умиляло в ней все: как она держала крошечную чашечку в тонких пальцах, как скользили над плечами тяжелой волной каштановые локоны, как прямо она сидела, облокотясь на спинку кровати и как аккуратно, будто рама вокруг картины, обрисовывались вокруг ее головы оборчатые края маленькой подушки. Том перенял у дядюшки привычку к романтическим фантазиям, ему казалось, что в эти утренние минуты отдыхает ее душа, загадочная и темная, как крепкий кофе. С дурманящим притягательным ароматом.
Но сейчас он смотрел на Лину почти с отвращением. «Я буду сама забирать молоко». Ничего не изменилось. Она по-прежнему всего лишь использует его, как Спарлинга. Он сходит с ума, не понимая, почему они не сделали ни одной попытки связаться с Аникеевым, а у нее все под контролем. Под ее контролем. Том пил обжигающий кофе, не чувствуя вкуса. Что происходит? Что делает здесь эта странная женщина? Как он позволил ей искалечить свою жизнь?
-Зачем тебе столько денег? – Резко и зло спросил он.
От неожиданности она вздрогнула, расплескав кофе. Несколько темных капель, медленно заструились по груди и исчезли в мягкой ложбинке.
Лина долго смотрела в пустую чашку. Тому показалось, что прошла вечность, прежде чем она подняла на него глаза.
-Иди ко мне, малыш, -шепнула она, протягивая руку.
Том мгновенно забыл обо всем. Ночные лихорадочные подозрения растаяли также легко, как тревога утренней маяты.
…День этот, похожий на прочие дни тихого особняка, длился бесконечно, лениво приближаясь к закату. Но внутреннее напряжение нарастало. Том чувствовал себя так, будто каждый сантиметр этих старых стен был начинен взрывчаткой. Поздним вечером Том все-таки узнал, куда и зачем Лина выходила прошлой ночью. Намереваясь перегнать трейлер из дальнего угла усадьбы под навес ближе к гаражу, он обнаружил серьезную неисправность в моторе. Недоумевая, он еще возился с ним, и вдруг, повинуясь смутной догадке, взглянул на открытые ворота гаража, за которыми виднелся черный «Чероки», любовь и гордость Тома. Медленно, еще борясь с ожившими сомнениями, он подошел к гаражу. Посверкивая черным глянцем, джип стоял на месте, готовый в любой миг сорваться в окрестный простор, по которому Том летал когда-то, гася в бешеной гонке жестокую тоску по бросившей его Лине.
Мотор был искалечен. «Чероки» обиженно безмолвствовал, будто большое доброе животное, у которого отнял силу маленький злобный эльф.
Том затряс головой, как тупая дядюшкина корова, отгоняя оводов. Вялотекущее, будто недоразвитое возмущение по поводу ключа от комнаты русских женщин вспыхнуло и осело в душе глухой яростью. Лина держала ключ у себя и выдавала его Тому раз в день, когда он относил пленницам поднос с едой и делал перевязку раненой. В сущности, его положение не многим отличается от положения заложниц.
Том поднялся к себе в твердой решимости положить конец этому безумию. Это не его игра. Пусть выпутывается, как хочет. Он швырял свои вещи в ту же дорожную клетчатую сумку. Стопка отглаженных сорочек выпала из его рук, он принялся собирать их с пола и увидел ее босые ступни у своего разгоряченного лица. Он поднял взгляд выше и в который раз отстраненно подивился совершенству ее тела. Лина неподвижно стояла над ним, молча наблюдая за его суетливыми движениями. Том поднялся с ворохом белья и оказался под прицелом ее неподвижных глаз.
-Я ухожу! – Вызывающе заявил он. – С меня довольно!
Она кивнула головой.
-Иди, малыш. – Каштановые волны согласно колыхнулись у лица. – От Аникеева далеко не уйдешь. И не забудь про двух пилотов, оставшихся со Спарлингом на вилле.
Сорочки опять посыпались из его похолодевших рук.
Старая береза отчаянно стучала в окно. Тепло лета прибавила ей сил и красоты.

Когда он нашел ее, она была спивающейся проституткой, с трудом удерживающей клиентов. Он ехал домой мимо ночного паба, без интереса рассматривая стоящих под вывеской женщин. На одной из них усталый взгляд задержался. Что-то кольнуло. Взгляд. Постановка головы. И то, с каким неподражаемым достоинством она вела себя. Он усадил ее в машину из любопытства, думая, что к утру уже забудет о ней. Но к утру был заинтригован так, что не хотел отпускать.
То была ночь шокирующих открытий. Во-первых, его удивило тело француженки. Холеное, крепкое, здоровое, изумительно красивое, оно никак не могло принадлежать уличной девке. Он знал, чего стоит такая гладкая кожа в сорок-то с лишним лет, такие блестящие волосы. Во-вторых, Лина хорошо владела и немецким, и свободно изъяснялась на итальянском. При этом речь ее была абсолютно лишена сленга, а в интонациях даже вскользь не проступали визгливые или развязные нотки, отличающие проституток. В-третьих, будучи голодной, Лина ела  так, будто не разделяла случайный ужин со случайным собутыльником, а находилась на светском рауте. Знание этикета и привычку к светскому общению поразили Тома, и  он поймал себя на том, что невольно подстраивался под ее манеру поведения. Но более всего Тома, который совел после второго бокала, удивило ее умение держать алкоголь. Она оставалась совершенно трезвой, в то время как глаза ее все больше туманились от шампанского. Все в ней было необычно, и все не соответствовало стандартам уличных женщин, услугами которых Том иногда пользовался, не помня ни их лиц, ни имен. Тем не менее, тлен нищеты уже коснулся ее, она была голодна и выглядела очень усталой. Говорить о себе Лина не хотела, и Тому оставалось лишь догадываться, кто она и откуда.
К моменту, когда они оказались в постели, Том уже понял, что она не профессионалка. Однако ее сдержанная горячность, за которой он чувствовал жажду и жадность, настолько увлекли его, что он совсем забыл, кто делит с ним эту странную ночь. К утру Том был почти влюблен. Во всяком случае, не хотел отпускать ее, чтобы узнать о ней больше. Осталась она, однако, с неохотой и через несколько дней все-таки ушла.
Он нашел ее у того же паба и почти силой увез к себе. У нее не было ни денег, ни документов. Но не было и желания менять что-либо в своей жизни. Странная, непонятная женщина, она тихо скользила вниз и будто бы упивалась падением. Лина не плакала, не жаловалась и ни о чем просила. Когда они стали жить вместе, Том сам себе казался не гостеприимным хозяином, давшим приют бездомной женщине, снимающей крошечную комнатушку на окраине Берлина, а бедным студентом, до которого милостиво снизошла богатая высокомерная родственница. Их нехитрый быт крутился вокруг ее желаний, Том угождал ей во всем, надеясь удержать подольше. Она позволяла заботиться о себе, но была глубоко равнодушна ко всем проявлениям его  трепетного внимания. Молодая и нервная (от страха потерять ее) влюбленность Тома вызывала в ней лишь снисходительную терпимость, не лишенную чувственной нежности, но леденяще спокойную.
Конечно, Том не сдержался и навел кое-какие справки, коря себя за любопытство, вернее, за слабость, потому что такое любопытство и есть слабость и зависимость. Потолкавшись у того самого паба, порасспросив старуху, которая сдавала ей комнату, он выяснил лишь то, что раньше она жила в Париже, и что бывший ее любовник был так же молод, как Том. Икая и кутаясь в драную шаль, старуха ругала бывшую постоялицу за неприветливость. Она злобно смотрела мутным подслеповатым глазом, отворачивалась, всем своим видом выражая нежелание разговаривать. Но сотня марок развязала ей язык, и она нехотя поведала Тому, что «французишка приезжал за нею на Рождество». За ней или к ней – осталось невыясненным. «Просил он ее долго о чем-то, всю ночь просил, но не допросился. Так и уехал один, а она стала еще злей». Прикоснувшись к чужой тайне, Том окончательно лишился покоя. Теперь он знал, что прошлое Лины омрачено роковым расставанием, и шлейф непрощенной вины до сих пор витает за ее плечами. Разумеется, он ни о чем не спросил Лину, боясь показаться смешным и мелочным соглядатаем.
Тяжелая тишина их вечеров была наполнена ее тоской по прошлому и его мучительным беспокойством о будущем. Что будет дальше? Как жить с нею, если жить с нею трудно, а без нее – невозможно? Иногда они ужинали в каком-нибудь ресторанчике, и Том замечал, что она старается не смотреть по сторонам, удерживая в фокусе взгляда лишь его и столик. Если же ему удавалось уговорить ее отправиться на загородный пикник или просто прогуляться, то ее замкнутость доводила его до отчаяния. Будто преследуя цель – не видеть сверкающий проспект или роскошный пейзаж, она смотрела только под ноги или куда-то вовнутрь себя, сознательно не подпуская близко яркое разнообразие мира. Все попытки Тома вовлечь ее в круг привычных радостей разбивались о холодность, за которой (он чувствовал это всем сердцем!) билась в тоске страстная душа женщины.
Но чем неприступнее Лина была днем, тем нежнее были их ночи, когда услужливая темнота летних берлинских ночей устраняла невидимый барьер между ними. Ее скованность растворялась в теплом воздухе и ласках Тома. Пленительная женственность Лины увлекала его все больше, он подолгу сидел около нее, когда она спала, устав от любви. «Я схожу с ума…» -думал Том, осторожно целуя ее в темноте и со страхом ждал приближения утра.
Они прожили два года, не сблизившись и не узнав друг друга. Конец их странным отношениям положила поездка в предместье Берлина, откуда пришло сообщение о смерти дяди по линии отца. Вернувшись после похорон, Том с удивлением обнаружил Лину дома. Она не исчезла,  но и не проявила никакого интереса к его семейным перипетиям.
Книгоиздательский бизнес Тома приносил хороший доход, позволяя ему в тридцать лет жить безбедно и бесхлопотно. Он не спешил вступать в права наследования большим имением, будучи человеком сугубо городским, хотя дом дяди любил, как тихую пристань своего сиротского детства. Фермерский уклад дяди его не привлекал, но он надеялся, что совместное путешествие развлечет Лину. Возможно, ей понравится тенистый парк старого Тома с его прекрасным розарием. Возможно, ей захочется подольше остаться в старинном особняке, который таил в себе множество сюрпризов. Возможно, там, на родине его детства все изменится…
Том взял билеты в вагон первого класса. Уютное купе в сверхскоростном комфортабельном поезде создавало романтическую атмосферу, располагая к лирическим признаниям и нежности. Том позаботился о цветах и позднем ужине, о тихой музыке и интимном подарке – Лину дожидалась роскошная сорочка в прозрачной коробке.
В период сборов Тому казалось, что Лина несколько оживилась. Особые надежды он связывал с ее неожиданными вопросами о бытовом устройстве имения, о его истории. Ей было интересно, он видел это. Давно надо было сменить атмосферу, она совсем зачахла в его маленькой квартире.
Но путешествию не суждено было состояться.
Войдя в купе, Лина с интересом огляделась, потрогала мягкие полки, обитые кремовым бархатом, полюбовалась своим отражением в зеркалах – дорожный костюм очень ей шел. Но едва взглянув на уплывающую платформу, она вскрикнула и бросилась к окну, оттолкнув Тома. Это был даже не вскрик, она будто взорвалась вся изнутри. В течение нескольких минут Лина, совершенно обездвиженная и обессиленная, сидела, прижавшись спиной к бархатной стене, а обезумевший от страха Том метался около нее. Видя, что она никак не реагирует, он бросился за помощью, а когда вернулся с проводником, Лины в купе уже не было. Она исчезла вместе с его бумажником, в котором была очень приличная сумма денег.
Тому осталось лишь недоумевать – как могла она прыгнуть на ходу и не разбиться? В том, что она не погибла, он не сомневался. Дремлющая в ней сила была ужасающей, недаром он подолгу боялся смотреть ей в глаза. Живучая, как дикая кошка, она исчезла из его жизни так же внезапно, как появилась.
Вернувшись в Берлин, Том неожиданно для себя начал пить. Он просыпался в опустевшей без нее квартире, слонялся по комнатам, затем усаживался в ее кресло. Сволочь. Потаскуха. Бренди заглушал злость. Проститутка. Приживалка. К обеду он напивался настолько, что забывал, какой сегодня день. Но продолжал помнить, как она сидела здесь, в этом кресле.  Просто сидела и молчала. О чем она думала? Вечером он спускался за бренди, и соседи шарахались от него, не узнавая. Из тридцатилетнего крепыша, пышущего здоровьем и задором, имеющего, к тому же, имидж интеллектуала и книжника, он превратился в немощного задохлика, вечно пьяного и плачущего. Он боялся ночей, но ему удавалось уснуть. А утром опять начинался кошмар. Ее кресло тянуло к себе. Он сидел в нем и плакал. Пил и плакал. Разве так можно? Разве так поступают с человеком, который заботился о тебе? Бренди заглушал обиду. Потом он стал покупать спиртное впрок, но его всегда не хватало. Он выбросил ее кресло, но в шкафу висели ее платья. Том лежал с платьем на полу и плакал. Кто ты? О чем ты думала? Где ты сейчас? Он представлял неизвестного соперника, с которым она… Разноцветные клочки ее платьев падали, кружась, с двенадцатого этажа, и он смеялся им вслед. Проститутка, которую он привел от этого злосчастного паба, брезгливо морщилась, переступая через груды грязного тряпья, скопившегося повсюду. Он бросился на нее с кулаками, когда она, быстро раздевшись, улеглась на кровать, нетерпеливо выставив острые коленки. Она посмела назвать его «малышом». Это было ошибкой. Том бил ее, видя роскошное тело Лины и распаляясь от пронзительного бабьего визга.  Позже, в тюремной камере, он никак не мог вспомнить, что произошло, и все пытался доказать лысому сокамернику, что против него организован грандиозный замысел с целью его дискредитации. Лысый слушал внимательно, сочувственно кивал головой, но в путаных пьяных откровениях не разобрался. Впрочем, Том и сам плохо владел нитью своих рассуждений, задыхаясь от непомерной обиды. В пылу похмелья его долго преследовал призрак большой несправедливости. Однако дня через три он протрезвел настолько, что осознал, наконец, ужас содеянного. Отсидев смиренно положенное, он первым делом навестил в больнице для бедных искалеченную им проститутку. Из кокона бинтов на него с ужасом смотрели два испуганных глаза. Он молчал и бледнел у ее постели, не находя нужных слов. Как ни странно, девица поняла его порыв и приняла цветы и деньги также молча. С ее стороны это было простым человеческим великодушием. С его – первым шагом назад к себе.
Переступив порог своей квартиры, Том захлебнулся затхлой вонью. Из-под груды мусора важно вылезла большая жирная мышь и  недовольно уставилась на него. Он оглядывался по сторонам, не решаясь ни к чему прикоснуться. Из оцепенения его вывел стук каблучков консьержки. Том не стал выслушивать поток сварливой брани и в тот же день съехал с квартиры. Лицензии его лишили, в издательство не пустили даже для объяснений. Ночью тем же скоростным поездом, но уже в экономическом вагоне, Том покинул Берлин, увозя с собой горькое сожаление о том, что остался когда-то у одинокой странной женщины, выделяющейся из неонового блеска маленького паба.
Как после тяжелой болезни Том ходил по своим новым владениям, никак не решаясь признать себя их хозяином. Лесок у кромки огромного поля, маленькое озерцо и свежий воздух провинции вдохнули в него жизнь. Том занялся переустройством усадьбы и фермы, не жалея денег на восстановление старого трехэтажного дома и возрождение парка, бывшего некогда гордостью прежнего владельца. Лето прошло в строительных заботах, в суете по хозяйству. Ферму он все-таки свернул, не имея никаких склонностей к животноводству, но реставрации особняка отдался с удвоенной энергией.
Прошелестела мягкая осень, дополняя яркими отметинами дизайнерские фантазии Тома. Зима положила конец периоду перемен и послужила началом долгого холодного одиночества. Не сблизившись ни с кем из соседей, Том часами сидел у камина или бродил по заснеженному парку. Он начинал любить тишину вокруг и особенную тишину, поселившуюся в душе. Понемногу стала оживать любовь к книгам. Он пытался переводить и подумывал о создании маленькой школы для одаренных детей. Получив согласие властей, Том пригласил к себе архитектора, и вскоре его кабинет превратился в рабочую мастерскую, заваленную чертежами, рулонами бумаг с бесконечными колонками цифр и грудой методической литературы.
Это случилось ясным апрельским утром. После ежедневной пробежки Том уже направлялся наверх в душ, допивая на ходу парное молоко, которое молочница оставляла у ворот. Неясная тень отвлекла его. Он застыл на месте, вцепившись в перила. Медленно повернулся и взглянул вниз, боясь увидеть эту тень и боясь, что ему всего лишь показалось. Лина сидела, скрестив ноги в кресле у камина. Она смотрела на него снизу, и ее темные глаза казались огромными. Красный брючный костюм мягко облегал сильное гибкое тело. На согнутом колене покоилась ее рука. Она медленно подняла ее в сдержанном приветствии, откинув волосы с плеч.
Он швырнул в нее кувшин с молоком. Разбившись о гранитный портал камина, он зазвенел осколками. Молоко зашипело в языках пламени. Лина продолжала смотреть на него снизу, не пошевелившись. Том схватил висящий на стене эстамп и с силой бросил в нее. Эстамп упал к ее ногам, коснувшись кончика высоких сапог. Он выкрикнул какое-то ругательство безобразным срывающимся голосом, но немигающий взгляд уже парализовал его. Когда он подбежал к ней, схватив березовое полено из резной подставки у камина, она вдруг встала перед ним. Высокая, чудовищно спокойная. Том замахнулся на нее поленом, успев увидеть новую пышную челку, свободно падающую почти до глаз, новый яркий макияж и успел почувствовать новый аромат духов. Все было поздно для него. Полено застыло над ее головой. Лина шагнула к нему навстречу, не смягчая волевого блеска глаз. Том упал в кресло, защищаясь от нее тем же поленом.
-Уходи… -Умоляюще говорил он.
«Останься!» -кричали его глаза.
Черный опустошающий восторг поглотил его целиком, когда ее рука легко коснулась его бледных губ.

*
Наташа кружилась все быстрее, белые пышные складки волновались вокруг ее ног с неуловимым шелестом, длинная фата развевалась, обволакивая грудь и шею невесомыми волнами. Музыка звучала все громче, каблуки белых туфелек уже почти не касались пола, но она никак не могла остановиться. «Наташа!» -кричал он, протягивая руки, а она удалялась в сумасшедшем танце все дальше. Мелькание рук, волос, белый вихрь свадебного шелка прекратился, как только он открыл глаза.
За окном отчаянно металась на ветру ветка каштана. Сквозь нее виднелось серое темное небо с вздувшимися синими прожилками и обрывки сизых облаков. Наташа любила именно такое небо – насыщенное глубокой неспокойной влагой. Он и сам чувствовал, что в низком предгрозовом небе сил и жизни больше, чем в самой грозе.
«Наташа!»
Аникеев рванул над головой прозрачный стержень с пластмассовым наконечником. Жалюзи мгновенно изолировали его от внешнего мира. Белая коробка больничной палаты была звуконепроницаемой. Или он оглох? Узкобородый и длиннолицый, как Дон Кихот, врач что-то говорил о среднем ухе и тройничном нерве. Когда он вошел, Аникеев и впрямь не услышал ни звука открывающейся двери, ни его шагов.
Доктор склонился над кроватью. Кровь из разбитого лба не сочилась уже давно. Взгляд прояснялся с каждым днем. Аникеев был на редкость живуч. Ему было, за что цепляться в этой жизни.
Доктор пощупал пульс. Поправил одеяло. Поднял и тут же опустил жалюзи. С преувеличенным вниманием уставился на электронные часы на белой тумбочке, примостившиеся среди ваз  с вычурными, отвратительно пахнущими цветами.
 Их разделяла мигающая зеленая точка, бесстрастно отмеряющая секунды. Светящиеся секунды исчезали в небытие, и в каждой из них светилась частичка боли Аникеева и его доктора. У них была одна боль на двоих.
Аникеев пытливо смотрел на доктора с безумной фамилией Моцарт и по его лицу пытался понять правду о водителе-дальнобойщике. По тому, как старательно Моцарт избегал его взгляда, по множеству суетливых движений он почти угадал ее. Но лишь когда доктор вздохнул – тяжело, с долгим безнадежным жестом падающих плеч – Аникеев понял, что водитель не выжил.
Аникеев не сразу выудил взгляд Моцарта из пространства. Но в конце концов глаза их встретились. Доктор молчал. Слова были лишними. Они понимали друг друга с полувзгляда. Аникеев доверял Моцарту больше, чем всей когорте именитых светил, слетевшихся в маленькую провинциальную клинику. Именно Моцарт не позволил увезти его отсюда месяц назад. Черепно-мозговую травму, «не совместимую с жизнью», он превратил сначала в состояние «крайне тяжелое», затем – в «тяжелое». Сейчас положение Аникеева было по-прежнему незавидным, но угроза жизни миновала. Однако теперь он сам не хотел покидать клинику. Боялся остаться без Моцарта.
Через минуту Моцарт вышел, захватив безобразные цветы. По лицу Аникеева он видел, что ему неприятен их резкий запах. Сунув букет надменным телохранителям у дверей, он поспешил к себе неловкой утиной походкой. Мимо провезли накрытое тело молодого водителя. Кто-то сказал:
-Это – конец.
Кто-то вздохнул:
-Последняя надежда.
Клинику заполонили умные мужи от медицины. Каждый из них знал, что делать. На завтра назначили консилиум, куда Моцарта не пригласили. На него вообще никто не обращал внимания. Он прошмыгнул в свой кабинет быстро и незаметно.
Плотно закрыв дверь, доктор постоял некоторое время, прижавшись к ней затылком и стараясь не замечать разложенных на столе газет.
Скандал в прессе в полной мере отражал трагедию,  произошедшую у Карла. Подробности смаковались с людоедским удовольствием. На чужой беде и звучных именах газетчики спешили и нагреть руки,  и повысить свои мерзкие рейтинги. Моцарт скрипел зубами от негодования, открывая очередную газету, но изменить ничего, не мог. Пожилая медсестра знаменитого отеля, тридцатилетний водитель и сам господин Аникеев стали жертвами одного человека, необыкновенно сильного. Раны были идентичными, и по силе удара о нападавшем судили, как о разъяренном звере. Выжил, и то чудом, лишь Аникеев.
Моцарт отошел к окну, чувствуя в теле старческую усталость, хотя до пенсии ему было далеко. Напряжение последних дней давало о себе знать, было трудно поднимать руки, держать прямо голову. Он вертел в руках крышку от графина и смотрел в окно на далекие горы, поглотившие русскую красавицу без следа.
Дальнобойщика нашли недалеко от брошенного вертолета. За его жизнь боролись отчаянно, но помочь в поисках он не успел.
Моцарт бестолково смотрел на хрустальную крышку. Она была холодной, как кусок льда. Мери, его маленькая секретарша, следила, чтобы вода в кабинете была свежей и достаточно охлажденной. Доктор наполнил высокий бокал, подержал его у лица. Он был расстроен до глубины души. А как сможет пережить такое этот русский банкир? Как вообще такие мужчины строят свои отношения в семье? Как общаются с женщинами? Он, Моцарт, старый холостяк, погрязший в своих мужских комплексах, мечтал о скромной женщине, согласившейся разделить его тихие одинокие будни. Но все не решался завести знакомство с кем-то, а томные взгляды и вздохи Мери сознательно не замечал, не зная, как себя вести с нею. Хотел пригласить на ужин, но стеснялся своей неловкости, и всякий раз прятался, как в удобную скорлупу, в профессиональные заботы. Что же должен чувствовать мужчина, завоевавший такую красавицу, как Натали, и потерявший ее? Моцарт почему-то был уверен, что Аникеев долго добивался ее любви, чуть ли не сражался за нее. Одухотворенная красота Натали волновала его даже во сне. Юная, нежная, с мерцающим взглядом и особой тонкостью в чертах, она улыбалась со страниц газет трогательной, почти детской улыбкой. Как же он сможет без нее жить? Наверняка, вся его финансовая империя не стоит ничего в сравнении с ее тонкими пальчиками и уж конечно не стоит ни одной ее слезинки.
Моцарт пил большими глотками горную воду, и горечь переполняла его. Похитители так и не объявились, а тут еще этот сумасшедший, угнавший вертолет. Сообщник? Кто теперь разберет. Погибла. Убили. Наверно, ей было больно. Наверное, плакала и звала мужа. Ах, что делают с людьми деньги. Моцарт вновь и вновь примеривал к себе то свет счастливой звезды русского, вознесший его на вершину богатства и личного счастья, то смертельный ужас потери любимой женщины.  Сможет ли он утешиться когда-нибудь? Что теперь делать ему с этой жизнью, лежачему, почти оглохшему?
Доктор взял вчерашнюю газету с очередным заявлением адвокатов банкира на первой странице. Заявление опять было полно кликушеского хвастовства и невыполнимых обещаний. Желающих принять участие в судьбе русской красавицы становилось все больше, а толку от этого – все меньше. Спарлинг, единственный подозреваемый, убит, и одному Богу известно, что это может значить. Моцарт развернул газету и встретил победоносную улыбку Аникеева. Будто в противовес ей рядом  хмурился Спарлинг. Доктор вгляделся в лица мужчин. Он был великолепным хирургом и умел по строению лба видеть многое. У Аникеева было хорошее лицо, породистое и благородное, отмеченное интеллектом, но будто бы лишенное воли. Впрочем, блеск тщеславия в глазах вполне мог заменить недостаток упрямства. Что касается Спарлинга, то за внешними признаками силы – литая шея, квадратные челюсти – Моцарт увидел намек на слабость. Бесхитростный взгляд в сочетании с напыщенной позой выдавали полное отсутствие чувства юмора и самоиронии. Но более всего отталкивали выпяченные губы и низкий лоб, над которым витала детская проказливость, и страх перед наказанием. Теленок. Управляемый и глуповатый. Скорее всего, его использовали и устранили, как отработанный материал.
Тонкий голосок вошедшей Мери вывел Моцарта из задумчивости. Она подошла и остановилась чуть ближе, чем позволяли правила офисной вежливости. Сухая информация о режиме работы завтрашнего консилиума никак не соответствовала  интимной нежности, сквозящей в ее глазах и голосе. Моцарт, разволнованный событиями последних дней и собственными мыслями, взглянул на нее без обычной строгости. И вдруг до боли сжал в объятиях, прильнув губами к теплому виску с мягким завитком. Мери беззвучно ахнула и затихла в его руках.

Он смотрел в грязный осколок зеркала и не верил глазам. Сама судьба покровительствовала ему. Иначе он не мог объяснить этот феномен – его голова стала совершенно седой. Сизо-белые спутанные космы беспорядочно падали на лоб, почти закрывая глаза.
Павлов сел на ящик из-под капусты, прислонившись к кирпичной стене овощехранилища. Механически сунул в рот лист салата и принялся жевать его. Вонь от гнилых овощей окружала плотным кольцом, голодный желудок урчал и дергался в спазмах, но он улыбался очередной удаче. Пусть ищут. Он уже видел свой портрет в газете рядом с жирной физиономией Карла и снимком прогулочного вертолета. Как пить дать – все статейки рядом про маньяка или сумасшедшего. Нет, ребята. Я в своем уме. Я ищу жену-сучку, и не ваше дело, как я найду ее и что с ней сделаю. Так что попыхтите пока. Понюхайте землю.
Павлов расстегнул куртку и вновь поднял осколок зеркала. Новенькие татуировки на груди и плечах, на пальцах и запястьях были изощренными порнооткровениями. Привокзальная тусовка бомжей и наркоманов, в которой он отирался больше двух месяцев, была пожиже и пореже отечественной, но такой же интернациональной. Там все были своими и все были на равных. Так что пусть ищут. Обрезавшиеся скулы и огромные, как у скелета, глазницы, тощая жилистая шея и седая косматая голова. Ну и рожа! Павлов поворачивал голову в разные стороны, разглядывая себя в мутном зеркале. Рожа на загляденье, от Павлова Сереги не осталось ничего. И все-таки он решился на этот последний шаг, словно обрубил последний конец. А как иначе? Ради этого шага он и залег на складе по договоренности с двумя другими грузчиками. Мыкая нелегкую, Павлов не без удовлетворения отмечал, что простым работягам договориться всегда проще, чем крутым типа того же Аникеева и всяким прочим банкирам.
Ополоснув водкой (ни вкуса, ни цвета, ни запаха) из замороченной, перетянутой в талии бутылки острое лезвие перочинного ножа, Павлов примерился перед зеркальным осколком и уверенно полоснул по левой щеке от виска к левой губе. Кровь брызнула злая и горячая.  Павлов прижимал заготовленные куски марли к ране, морщась от боли. Когда кровоток уменьшился, он умылся той же водкой, затем залил распоротую щеку жидким антисептиком, проглотил антибиотики и улегся на кислое тряпье в нише, образованной пустыми ящиками.
Далеко наверху витрина сияла оранжевыми рядами вычищенной морковки, красными боками сочных помидоров. Там разливались бордовые волны бурака и малиновые ручейки крупной редиски. По краю стеклянных витрин хозяин пускал яркую, без соринки и червоточинки зелень – пупырчатые огурцы, тугие капустные кочаны, выкладывал в затейливый орнамент разнокалиберные кабачки и баклажаны. Все – идеально свежее, сбрызнутое витаминным раствором для блеска. Продавщицы как расфуфыренные цацы из косметического салона. Вокруг – зеркала и кондиционеры. Чинные швейцарцы берут все крошечными порциями, им тут же упаковывают все в нарядные пакеты, и они несут их в свои уютные квартирки, стуча каблуками по вычищенным тротуарам.  Павлов едва не офонарел, когда увидел, как хозяин моет тротуар перед магазином специальным шампунем. «Мне бы их заботы», -думал Павлов, с вялым интересом наблюдая чужую игрушечную жизнь.
Но все это далеко наверху, даже выше цеха расфасовки и переработки овощей. А здесь, на складе, было вполне привычно, был русский дух, и было как-то по-свойски уютно.
Павлов допил безвкусную водку, потрогал пластырь на лице и закрыл глаза, вытягиваясь. Зарастет, как на собаке.

Ночью рана разболелась так, что он проснулся от собственного стона. Марля под пластырем пропиталась кровью насквозь. Меняя тампон, Павлов скрипел зубами. Его трясло от холода, хотя в этом помещении без окон было жарко. «Температура…» -догадался он и вдруг вспомнил мать.
Несколько минут, а может, часов, он лежал в темноте с закрытыми глазами, натягивая на себя все подручное тряпье. Мать не велела пить таблетки, но вечно носилась с настоями трав. У нее даже отдельный чайник был для этого.  Павлов с детства легко отличал мяту перечную от мяты лимонной, варенье из черноплодной рябины предпочитал любой кондитерской фигне.  Стуча зубами от озноба и боли, он вспоминал тот чайник с облупившейся у носа эмалью и погнутой ручкой. Стоило зачихать ему или отцу, как мать тут же хваталась за чайник, и кухня наполнялась горьким ароматом леса. Отец смешно потел под одеялом и просил накапать в чай спиртику «для согрева».  Мать притворно ворчала, шлепая на его щуплую грудь горчичники. И продолжала отпаивать его своими настоями. Сам Павлов болел редко, поскольку первые признаки соплей блокировались сказочными парами старого чайника, который по совместительству служил еще и ингалятором. Вообще, их старая квартира всегда была полна запахов – мать часто пекла, отец постоянно вялил рыбу или сушил грибы. Они были домоседами. Не ходили по гостям, но себе часто устраивали праздники с мясным пирогом и обязательным подкидным на кухне. Маленький Сережа легко обыгрывал родителей, их одобрительный смех заглушал призывный свист чайника, и старый, вечно дремлющий кот вздрагивал и сонно щурился.  Мать «заводила» пирог во весь противень, хватало всем. Кот начинал урчать и крутиться около нее, стоило ей достать холщевый мешочек с мукой.
А потом отец исчез. Понять это было невозможно. Невозможно было понять смысл его письма, присланного аж с Украины. Что такое «не ждите»? Что такое «встретил женщину»? Отцовский рыболовный бушлат все также висел на гвозде, и стоптанные кирзачи обиженно жались в угол у порога. Постаревшая и подурневшая мать пыталась объяснять сыну что-то про судьбу и про «жизнь продолжается», но Сережа Павлов не слышал бесполезные слова, не понимал их. Он заболел тогда впервые всерьез. Не помогали уже ни травы, ни лекарства. Мальчик метался в бреду, пока мать металась от одного врача к другому. Через пару месяцев он выздоровел, но в маленькое сердце успела врасти большая ненависть. Отец получил свое, и Павлов никогда не усомнился в справедливости возмездия.
Сейчас он вспоминал тот чайник и тепло дома, но сожаление о том, что пути назад нет, было мимолетным. За все надо платить. Зинка не уйдет от расправы. Если она жива, то знает об этом. Если она еще жива, то думает об этом каждую минуту.
Боль утихла лишь к утру. Он уснул ненадолго. Во сне Зинка склонялась к нему и плакала. Дура.
Утром Павлов опять сменил марлю на ране. Жгло невыносимо. Когда он обрабатывал порез антисептиком, перед глазами закружились красные мухи. Он едва дождался Ли.
Китаец молча поставил перед ним пакет с едой и вопросительно показал желтым пальцем на щеку. Павлов отмахнулся, кивая на пустую бутылку. Мол, напился и упал. Ли сузил и без того узкие глаза. Не поверил. Да и как поверить, если бинты и ампулы лежали тут же? Но нелегалы жили по своим законам, главным из которых было невмешательство в дела таких же горемык. Хозяин магазина пользовался этим, извлекая из их бесправного положения немалую выгоду. Платил крохи и ни о чем не спрашивал.
Ли заставил нишу Павлова ящиками и принялся за работу.
Павлов потянулся в своем укрытии к пакету с едой. Аппетитная на вид, но совершенно безвкусная, как и водка, колбаса пахла бумагой и была белой внутри. Его едва не вытошнило, но таблетки надо было чем-то заедать. Красивый, как с картинки, огурец отдавал валерианкой. Даже сок в квадратной коробке ничем на отличался от подкрашенной водопроводной воды. Поев, Павлов затих.
В течение дня он несколько раз просыпался, удивляясь тому, что опять уснул. Обрабатывал рану, дожевывал колбасу. Ли сновал по складу почти бесшумно, и Павлову казалось, что он один в этой дыре.
Ночь прошла относительно спокойно. Рана уже не кровоточила, и он хорошо выспался. Но к утру голова раскалывалась от духоты. Затхлый воздух с трудом сочился в легкие. Нестерпимо хотелось в туалет. Встав, Павлов размялся, обработал рану. Точная копия Ли, его младший брат Чан, принес пакет с едой. Молча посмотрел своими щелочками и принялся за работу. Хозяин и не догадывался, что нанял не одного, а двух китайцев. Братья были одинаково молчаливыми, но верховодил Ли. Чан боялся его и ненавидел. Ненавидел и подчинялся. Ненавидел и уважал. Павлов приглядывался к братьям не только из любопытства. Он был один на всем белом свете. Чувство опасности в нем выработалось от одиночества. Он был всегда начеку и чувствовал, что Ли опасен, а Чан – нет. Поэтому Павлов решил исчезнуть раньше на день и именно в день работы Чана
Еще один день и еще одна ночь были похожи. Однообразное течение времени не утомляло Павлова. Медведь, отлеживающий бока в берлоге, не страдает от скуки. Так надо было, так фишка легла. Единственное, что тревожило Павлова, это циферблат наручных часов Аникеева.  В своих скитаниях он поминутно смотрел на него, страстно дожидаясь, когда он оживет. Но было бы некстати, если бы это случилось сейчас, когда он так плох.
Это случилось на третью ночь.
Рана уже затягивалась, образуя на левой щеке безобразный неровный шрам. Вечером перед сном Павлову удалось подняться подышать свежим воздухом. К тому же Чан принес жареную курицу, сухую и жилистую. Но она хорошо подкрепила его, и он уснул почти спокойно. А среди ночи что-то заставило его открыть глаза.
Щека не болела. Павлов смотрел в темноту, прислушиваясь. Тонкий сигнал – «бип-бип-бип» – раздавался совсем близко, будто рядом была запущена бомба с часовым механизмом. Павлов испугался. Не за свою беспутную жизнь. Он испугался, что взлетит на воздух вместе с морковью и гнилыми капустными листьями, не успев сделать главного. Он вскочил и тут же опомнился. Какая бомба?! Кому нужен этот крошечный магазинчик со всем его овощным изобилием?!
Дрожащими руками он достал фонарик и, забившись в угол, словно кто-то мог его видеть здесь, под землей, направил луч света на часы. В первое мгновение он не поверил своим глазам. Циферблат исчез. На матово светящемся поле мерцали точечные вспышки. Они плавно исчезали и появлялись вновь. Павлов впился взглядом в это загадочное сияние, не зная, что оно означает. Вскоре из глубины маленького круглого экрана выплыли и замерли три черные цифры. Скорее всего они показывали удаленность от  объекта. В километрах? В милях?
Павлов заметался по складу, доставая из укромных уголков припрятанные деньги и одежду. Наспех обработал еще раз рану, которая почти затянулась, но стала подозрительно твердой по краю и сочилась слизью. Неважно! Свершилось. Иначе не могло быть. Он не мог ошибиться. Через несколько минут, уже готовясь покинуть склад через запасной выход, он еще раз взглянул на часы. И остановился, пораженный. Рядом с тремя цифрами чуть вверху и сбоку возникли еще четыре цифры, последняя из которых постоянно мигала. Метры? Павлов прошелся по складу, держа фонарик у круглого экрана. Последняя маленькая цифра постоянно менялась! Он сел на ящик, обдумывая ситуацию. Если он правильно понял, направление поисков можно определить без проблем - эта штуковина работала как компас. Двигаться надо было вслед за мигающей цифрой! Павлов усмехнулся. Умная хреновина. Ничего не скажешь, умеют они пасти своих телок. У такого пастуха не загуляешь.
Конечно, переть буром по прямой не получится, но даже с обходными маневрами он имел точный ориентир. Павлов решительно поднялся. Постоял в темноте, сосредотачиваясь. Зинка, дура ты моя, я иду к тебе.
Когда Ли спустился в подвал утром, Павлова на складе не было. В ящике для мусора он нашел обрывок марли с засохшей кровью. Покопавшись в полусгнивших капустных листьях, Павлов нашел кусочки раздавленной ампулы с жидким антисептиком. Разложив на бетонном полу мятую газету, вытащенную из внутреннего кармана потрепанной куртки, Ли долго сидел перед нею на корточках.
В узких умных глазах сквозил лютый холод.

Старый дом дядюшки Тома приближался, и эта встреча страшила, как встреча с другом, которого ты предал.
Том впервые покинул усадьбу, чтобы пополнить запас продуктов. Лиина отпустила его, зная, что он вернется. Теперь она была уверена в нем так же, как он был уверен в ней.
Исправленный мотор сыто урчал. Том оглядывал знакомые  окрестности со смешанным чувством давно забытой радости и вины, словно было стыдно смотреть в лицо старого друга, которого предал.
Дом дважды спасал его. Первый раз - в детстве, когда дядюшка забрал его из приюта после гибели родителей в авиакатастрофе. Том не сразу привык этим просторным комнатам, сада и вовсе боялся. Боялся заблудиться в нем и опять остаться одному. Дядюшка же постоянно возился на ферме или в розарии и на племянника почти не обращал внимания. Но любовь нельзя утаить, если она теплится в душе. А старый Том любил свою беспутную погибшую сестру и любил ее сына. Младшая сестра вышла замуж вопреки его воле за карточного шулера и пьяницу, который бросил ее без средств, обобрав подчистую. Долгие годы Том таил обиду, встречаясь с сестрой лишь на похоронах родственников. Долгие годы он откладывал примирение, сердясь и не прощая. Он ведь был старше почти на восемнадцать лет и почти заменил ей отца. И вот ее уже нет, и нет предела его стариковскому раскаянию.
Тогда мальчик издалека наблюдал за дядюшкой, не решаясь подойти. Но память о приюте, в котором били за пролитое молоко или незаправленную постель, преследовала его постоянно. Маленький Том хотел понравиться дяде, но не знал, как. Стараясь угодить, он услужливо приносил ему газеты и очки, сам забирал молоко от ворот, научился разжигать камин и варить кофе. Строгость старика была напускной, он попросту не мог приспособить свои холостяцкие привычки  к новому семейному положению. Плотина отчуждения прорвалась, когда Том вскопал в парке большой участок, на который у дядюшки не хватило сил. Детские ладони были покрыты волдырями и мозолями, а в глазах светилась такая горячая жажда поощрения, что старик, увидев, схватил мальчика на руки и поспешил с ним в дом. «Дядя, у тебя усы колючие», - прошептал Том, преданно глядя ему в лицо.
Они подружились, но страх сиротства отошел не скоро.
Сыграло свою роль и то, что сестра назвала единственного сына именем старшего брата.
Старый Том сумел внушить мальчику страсть к книгам. В библиотеку, которую он собирал всю жизнь, племянник входил с тем же душевным трепетом, что и ее владелец. Они хорошо ладили, и позже, когда у Тома был свой бизнес и своя взрослая жизнь, для него не было большей радости, чем нагрянуть неожиданно в старое имение  с каким-нибудь фолиантом, чтобы порадовать дядюшку.
Второй раз дом спас его, когда исчезла Лина. Том приехал сюда, чтобы собрать себя по крупицам. И ведь выжил тогда, хотя и не надеялся обрести интерес к жизни.
А потом он предал это святое место.
Подъезжая сейчас к дому, Том невольно сбавил скорость. «Прости, старик…» Он взглянул в зеркало на себя и тут же с отвращением отвернулся. За плечами – растоптанная любовь, разрушенная жизнь. Впереди – призрачная перспектива больших денег.
Особняк открылся из-за поворота, возвышаясь над развесистыми деревьями парка. И будто дядюшка выглянул с открытой террасы, опоясывающей второй этаж по фасаду, и подарил первую подсказку. Ошеломленный своим открытием, Том невольно остановился. Как он мог забыть об этой тайне дома, если он все детство забавлялся ею?
Пожалуй, он попробует переиграть Лиину.

-Почему ты не хочешь видеть ее?
Сомкнутые ресницы отбрасывали длинные тени. Том очертил профиль Лины в воздухе, почти касаясь лица пальцем. Строгая правильность черт могла принадлежать античной богине, но стоило ей разомкнуть веки, как все ассоциации с классикой таяли. Такие глаза могли принадлежать гангстерше.
-Почему ты не хочешь видеть ее? – Повторил Том.
Лина открыла глаза, и Том отшатнулся, будто она его ударила.
-Боюсь сломаться на жалость.
Том мягко провел ладонью по ее шелковистой щеке, грустно улыбнувшись.
-Ты не способна на жалость, дорогая. Судьба несчастного Спарлинга убедила меня в этом.
Она оттолкнула его руку.
-Ты никогда не хотел вступить в общество защиты лебедей?
-Причем тут лебеди? – Опешил Том.
-Их жалко, когда они гибнут от рук браконьеров. Но это не мешает ценить их вкусовые и диетические качества.
Том научился гасить внезапные приливы злости резкими движениями. Он быстро вскочил, сбросив с Лины легкое китайское покрывало. Зеленый шелк опустился на ковер у кровати пышными волнами. Лина закинула руки за голову. Ее темные глаза насмешливо заблестели. Она знала, что ее нагота была лучшим ее украшением. И знала, как беззащитно сердце Тома перед нею.
-Не злись, малыш. – Лина не хотела его огорчать. – Пойми, наша ситуация – не повод для пустословия.
Том сжал кулаки, с усилием отводя взгляд к окну. Почему он всегда перед нею, как провинившийся школяр?
-Я женщина, Том. – Сказала Лина примирительно, видя, как горячо повлажнели его глаза от обиды. Он так сокрушительно обижался всегда – мгновенно, всем своим существом. – Со мной она сразу попытается договориться.
Ничего не сказав, Том вышел.
Вонзая зубы в сочную мякоть персика, Лина смотрела невидящими глазами на березовую крону у окна. Память о Стэне точила мозг болезненной занозой. «Если бы он не оглянулся у вертолета…»

Гаечный ключ сердито лязгал. Насос давно надо было починить, но все не доходили руки. Том постоянно придумывал себе работу, хотя бы самую бесполезную.
За два месяца Натали Аникеева ни разу не попыталась заговорить с ним. Молча выслушав его в самом начале, она смиренно, как казалось, приняла свое положение. Единственная ее просьба касалась второй женщины, которой были нужны медикаменты.
«Она ни разу не попыталась соблазнить тебя? -насмешливо удивлялась Лина. – Значит, она безнадежно глупа». Том не знал, соглашаться ли с нею. Натали молчала, не капризничая и не угрожая. Но ее молчание не было  пассивным. Гордое безмолвие Натали отдавало ледяным высокомерием. Не произнеся ни звука, она невольно (или вольно?) ставила Тома с его ежедневными подносами в положение  ресторанного служки. Он пытался делиться с Линой этими соображениями, но ей было глубоко безразлично все, связанное с самочувствием и переживаниями заложниц. «Мы это сделали!» -торжественно провозгласила она, пряча ключ, когда русские женщины были благополучно размещены в одной из спален на третьем этаже. С тех пор она не проявляла к ним никакого интереса, чем озадачивала и раздражала Тома, и без того измученного неизвестностью. «Рано, малыш. – Мягко, но настойчиво отклоняла Лина его многочисленные предложения связаться, наконец, с Аникеевым. «Чего ты добиваешься?! – Кипятился Том, потрясая перед нею газетами с отчетами о состоянии здоровья русского. – Он уже в своем уме, это главное!» «Главное, – сухо сверкала глазами Лина, - чтобы скандал с наркотиками достиг космического масштаба». Том не понимал: «Зачем тебе это надо?!» Лина властно заканчивала бесполезный спор: «Затем, чтобы Аникеев понял - он искал не там. Вот тогда он будет готов на все, потому что потерял много времени».
Ее идея была сколь проста, столь и жестока. Пожалуй, тут и впрямь можно было говорить об идеальном преступлении, если бы не Натали. Если бы не ее холодное молчание во время кратких ежедневных встреч. В нем был слабый, почти неощутимый нюанс, придающий ему тревожную наполненность. Том приходил к Натали с невнятным ощущением продолжения – чего, он и сам не знал. Но чувствовал, что ее надменное безмолвие содержит смутное обещание. Так же, как Лина, она выдерживала какую-то свою паузу. Она словно изучала своего тюремщика. Или пыталась понять, можно ли доверять ему. И, судя по ее отстраненному безразличию и, опять-таки, по отсутствию попыток заговорить, доверия Том не заслуживал. Не был достоин ее общения. Это было невероятным, но она как бы лишала его своего внимания. Что-то подобное происходило с Томом в самом начале их отношений с Линой.
Так или иначе, на «безнадежно глупа» Натали никак не тянула.
Боясь насмешек, Том оставил при себе свои сомнения, и каждый день ждал, когда русская пленница заговорит с ним. Может быть, безотчетно надеялся, что в ее многозначительном безмолвии таится единственный шанс на спасение. Для всех.
…Гаечный ключ все-таки сорвался на повороте. Том затряс ушибленной рукой, досадуя на свою неуклюжесть. Отбросив инструмент, он вышел из гаража. Присел на белую узорчатую скамью у березы и тоскливо оглянулся. Высокая кирпичная ограда с замысловатыми башенками по углам очерчивала замкнутое пространство, из которого не было выхода, как из темного лабиринта, в который он сам себя загнал. Том посмотрел на окно угловой спальни на третьем этаже. Окно было наглухо изолировано от мира наружными жалюзи. Вспомнив, что приближается время обеда, Том почувствовал легкий озноб. Каждый визит к Натали был испытанием.
Он отшвырнул гаечный ключ и тяжело поднялся.
В угловой спальне Том поставил поднос с привычным набором продуктов на стол, прошел под взглядами женщин в прилегающую ванную и выложил на туалетную полку медикаменты для перевязок. Натали сама обрабатывала рану подруге, и было похоже, что простреленное предплечье  благополучно заживало. Он машинально взглянул в зеркало над раковиной и вдруг заметил движение позади. Натали стояла, прислонившись спиной к белой двери.
-Вы позволите задать несколько вопросов, проясняющих мое и ваше положение ? – Тихо спросила она по-английски.
Том обернулся к ней.
«Мое и ваше». Ни просьб, ни угроз. Простое желание ясности. И неуловимое достоинство в голосе.
-Я вас слушаю. – Сказал Том, с интересом глядя ей в лицо.
Открытый ясный взгляд на ее тонком лице был полон решимости. Том почувствовал, как застучало, волнуясь, его сердце.
-Вы отдаете себе отчет, что мой супруг согласится на любой выкуп?
-Да.
-Вы отдаете себе отчет в том, что мой супруг не остановится ни перед чем, чтобы найти меня и что у него достаточно для этого сил и средств?
-Да.
-Вы отдаете себе отчет в том, что обеспечивать нам достойные условия – в ваших интересах?
-Да.
-Значит, вы должны обратить особое внимание на раненую женщину. Ежедневных перевязок недостаточно. Ей нужен врач.
«Ей нужен врач».
Том прошелся по белому кафельному полу. Дядюшка считал, что ванные и туалетные комнаты должны быть девственно белыми без громоздких модных наворотов типа массажного душа или джакузи. По его мнению так было удобнее поддерживать стерильную чистоту.
«Ей, может, и нужен врач. А тебе нужен посредник».
-Госпожа Аникеева, в свою очередь вы отдайте себе отчет, что, взяв на себя ответственность и риск, связанный с вашим пребыванием здесь, мы не должны допустить ни одного вашего контакта с кем бы то ни было. В том числе и с врачом.
-Что касается вашей ответственности, то вы едва ли осознаете ее глубину, иначе не совершили бы такую дерзость. Еще никто и никогда не смел оскорблять господина Аникеева. Медицинскую же консультацию может оказать не обязательно профессионал, а кто-то из вашей команды, обладающий опытом лечения огнестрельных ранений.
«Вот тебе и безнадежна глупа…»
-В сложившихся обстоятельствах вам придется довольствоваться лишь моими услугами. Я надеюсь, ваша первая попытка связаться с кем-либо будет последней.
Они так долго смотрели в глаза друг другу, что под дверью нетерпеливо заскреблась вторая женщина.
Объяснение было исчерпывающим. Ее разведка боем не удалась, но они прекрасно поняли друг друга. Том уже хотел уйти, когда Натали вдруг сказала:
-Я прошу вас вернуть мои часики.
Он поправил туалетные принадлежности на зеркальной полочке. Еще раз пересмотрел принесенные медикаменты. Проверил исправность крана, который иногда вдруг начинал подтекать. Пощелкал выключателем. Поправил светильник над зеркалом.
Натали смотрела выжидательно.
Том изо всех сил старался не выдать растерянность и волнение.
Часов на ней не было. Он сам перенес ее от вертолета в домик для гостей на вилле. Сам позже снял с нее зеленый комбинезон. Сам укладывал на боковое сиденье в трейлере. Наконец, сам поднял ее на руках сюда. Часов на ней не было! Но более всего его озадачил голос. О часах она спросила с особой, испытующей интонацией. Будто задала решающий вопрос на экзамене.
-Возможно, они соскочили в суматохе. – Продолжала Натали этим другим, изменившимся голосом. – Поищите их, пожалуйста. Дело не в том, что они очень дорогие, из белого золота. Это свадебный подарок мужа.
Том сделал вид, что удивился.
-Свадебный подарок?
-В циферблат по кругу вмонтированы семнадцать бриллиантов. По количеству лет на время знакомства.
Том медлил, стараясь не смотреть на нее.
-Можете считать это моим единственным капризом. Но я очень вас прошу вернуть мне их.
-Хорошо, я попробую найти ваши часики.
Широкие дубовые перила, по которым Том сотни раз скатывался в детстве, визжали под его рукой. Том растерянно посмотрел на свою ладонь. Она взмокла и отвратительно дрожала. Он оглянулся на запертую дверь, за которой осталась Натали. Пробный камень насчет  «кого-то из команды» брошен метко, но он успел перехватить его. Упоминание же несуществующих часов взволновало его всерьез. Это была явная провокация, но в чем состоял ее смысл?
Том бессмысленно рассматривал картину, висевшую над лестничным пролетом много лет. Дядя приобрел ее на воскресном аукционе за смехотворную сумму, а сейчас она стоила дороже, чем весь этот дом. Том был уверен, что незатейливая тема – заброшенный влажный сад, запечатленный художником сверху,  - отражает вечерние сумерки. Но дядя не соглашался. «Взгляни на эти чудные капли росы, мой мальчик. Только ранним утром в природе возможна такая прохлада и свежесть». Ни прохлады, ни свежести Том не видел, и вообще ему больше нравилась массивная деревянная рама, в которую был облачен шедевр. Он потрогал гвоздь, на котором рядом некогда висел изящный эстамп, разбитый о мраморный портал камина. Том хорошо помнил, что целил в голову Лине, появившейся той весной в его доме. Подумать только, все могло быть кончено еще тогда.
Он медленно пошел вниз. И в тот момент, когда, открыв дверь спальни, он увидел задремавшую Лиину с сочным персиком в руке, он понял, что Натали не играла. Часы были на ней. Понял, потому что вспомнил, как неожиданно появилась Лина со стороны гостевого домика, когда он готовил трейлер к отправке. Пронзительная жалость сжала его сердце. «Зачем тебе еще и эти семнадцать бриллиантов – по количеству лет на время их знакомства?» Только сейчас Том понял всю серьезность положения. До сих пор он смутно надеялся на смутный обтекаемый вариант развития событий, одинаково приемлемый для всех. На нечто примиряющее, с обязательным воссоединением супругов Аникеевых и с неясной перспективой далекого отъезда его с Линой в какие-то далекие солнечные края, где все забудется и простится.
Во сне Лина казалась беспомощной и беззащитной. Китайское покрывало раскинулось у ее ног пышными волнами. Из их шелковой глубины выпукло выделялся фиолетовый павлиний глаз, будто неотступное око злодея, захватившего в плен ее душу.

*
Секретарь Аникеева носился по этажам клиники, дополняя (или иллюстрируя) свою активность резким голосом, неуместным здесь, среди покоя и боли. Моцарт понимал – секретарь создает видимость собственной значимости. В его руке всегда был листок с какой-нибудь дежурной информацией. Скорее всего, со сводкой ежедневных показателей температуры и давления Аникеева. Во всяком случае, этот листок в сочетании с черным костюмом органично вписывался в образ исполнительного и незаменимого сотрудника. Возможно, заботливого и преданного. возможно, единственного преданного.
Моцарт нервно закурил, гася сарказм и скепсис. Cтайка телохранителей раздражала еще больше. Неподвижные мордовороты у дверей палаты Аникеева были также неуместны, как охлаждающие кондиционеры в морозный день. Где вы были, когда она… когда ее… Моцарт раздавил окурок в хрустальной пепельнице и опять отошел к окну.
Китаец сидел в своем углу на корточках. Моцарт привычно подивился -сколько можно не есть и не пить?
Аникеев цеплялся за жизнь всеми силами, а их у него оказалось достаточно, чтобы свести на нет самые пессимистичные прогнозы. Состоявшийся накануне консилиум вынес свой вердикт – покой. Физический и эмоциональный. С таким же успехом можно было желать больному вечной молодости. Моцарт брезгливо сморщился. Работа консилиума была оплачена деньгами самого Аникеева. Прибывшие сюда светила смотрели на доктора либо свысока, либо вообще сквозь него. Но Моцарт знал то, что знал сам русский: к жизни его вернул именно он и только он сейчас понимал – покой добьет его, если Аникееву не дать встретиться с китайцем. Русский выжил не для покоя.
Желтолицый был упрям. Десятый день он сидел на корточках в углу больничного сада. Куда-то уходил ненадолго, но вновь возвращался. Моцарт был еще лечащим врачом Аникеева, когда китаец впервые попросил его о встрече с русским. Об этом в то время не могло быть и речи – русский долго находился между жизнью и смертью. Теперь состояние его стабилизировалось, но он оброс таким плотным кольцом дорогих специалистов – от хирургов и психиатров до сексопатологов и диетологов – что теперь прорваться к нему было невозможно.
Моцарт и сам не знал, почему не сдал китайца. Возможно, чувствовал, что это единственный шанс госпожи Аникеевой. Тот шанс, который выпадает раз в жизни, один на миллион. Так или иначе, желтолицый изо дня в день продолжал свою безмолвную психическую атаку, сидя напротив больничного сада незаметно, но так, чтобы его можно было видеть из окон кабинета. Доктор сознавал - настырность китайца вызвана тем, что он, Моцарт, дал слабинку в первую их встречу. Да, он отказался стать посредником, но китаец уловил его сомнение. Своей нерешительностью Моцарт словно допустил, что может быть и по-другому.
Вошла Мери.
Моцарт напрягся. Мери непостижимым образом понимала его состояние. Чутье у нее было не хуже, чем у китайца. Доктору даже показалось, что она тоже изредка поглядывает в окно на согнувшегося в неудобной позе человека.
Мери разложила бумаги на столе. Сменила воду в графине. Сменила кассету в автоответчике. Моцарт чувствовал спиной ее робкий взгляд, но продолжал смотреть в окно.  Ему казалось, что ей неприятна его нерешительность. Нерешительность была следствием или продолжением слабости, всех его старых комплексов. То, что предстояло ему сделать, выходило за круг его профессиональных обязанностей и за круг всех привычных представлений о долге, о людях, о себе самом.
Мери полила цветы и вышла, вздохнув.
Моцарт решился. Собственно, он решился давно, но все надеялся, что китаец сам проявит инициативу или откажется от задуманного.
Доктор распахнул окно. Китаец тут же поднялся, хотя до этого сидел, уткнувшись головой в колени, и ничего, как казалось, не замечал вокруг. Моцарт дал знак, и через несколько минут китаец был у него в кабинете.
Войдя, он замер у двери. Вопросительно взглянул на доктора.
Моцарт долго рассматривал его. Он никогда не был расистом, но по-обывательски был уверен, что европейцы более привлекательны, чем желтолиции или негроиды. Этот же китаец обладал поразительной, редкой красоты физиономией. Резкая, дикая, хищная красота выделяла его из общей чужеродной массы, про такого не скажешь, что он на одно лицо с сородичами. Он мог быть разбойником, бандитом, главарем мафии, но мог принадлежать и к китайской аристократии, поскольку узкие глаза сверкали недюжинном умом и интеллектом. Он терпеливо ждал, излучая энергию спокойной силы. Той силы, которой так не хватало Моцарту.
Китаец развернул протянутый ему пакет и мгновенно облачился в форму практикующего аспиранта – короткий халат, шапочка и маска для лица. Халат был велик, рукава пришлось закатывать. Из-под повязки на Моцарта смотрели узкие блестящие глаза. Доктор вручил ему прозрачный файл с чистыми листами и ручку.
Он методично и терпеливо водил китайца по палатам, подолгу задерживаясь в каждой из них. Китаец подробно конспектировал истории болезней и комментарии Моцарта. Уже было исписано множество листов, а доктор все не решался перейти к главному. Вход на второй этаж был блокирован, подступы к палате Аникеева перекрыты многочисленными постами. И все же Моцарта пропустили, когда он, не прекращая рассуждений о новых методах диагностики, подошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Телохранители знали его в лицо, но посторонились, лишь произведя личный досмотр. После немногословных объяснений китаец также безропотно позволил себя обыскать, показал предыдущие записи и, приготовив чистый лист, шагнул за Моцартом.

Услышав приглушенные голоса за дверью, Аникеев закрыл глаза.
Они говорят: «Покой», - и спорить с ними нет сил. Но думать, спрятавшись внутри мнимого покоя, симулируя покой, ему не могли запретить. Шаг за шагом, превозмогая усталость и боль, Аникеев мысленно анализировал «обстоятельства трагедии». Он самостоятельно пытался найти систему в действиях исчезнувшего Павлова и погибшего Спарлинга.
Пискнула хитроумная аппаратура в изголовье. Звякнуло что-то у самого лица, будто градусник повернулся в стакане. Хотя здесь все компьютеризировано, вспомнился именно старый добрый градусник.
Шелест шагов.
Шорох крахмальных халатов.
Инопланетное вибрирующее жужжание мониторов.
Мягкий звук закрывающейся двери.
Энергетическое поле, заключенное в бесстрастную оболочку ненавистного покоя, достигло высшей точки напряжения. Во время невольного тайм-аута мозг продолжил работу в заданном направлении, и сейчас Аникеев понял уже окончательно – это не Спарлинг.
Этого просто не может быть. Кто угодно, только не он. Все дело в масштабе личности. Аникеев вспоминал близорукий добрый взгляд Спарлинга, его подобострастную суетливость во время деловых встреч. Аптекарь. Маленький добросовестный служащий, сколотивший кое-какой капиталец на пилюлях и микстурах. Он был похож на молодого резвого бычка, вся радость которого в зеленой травке. Аникеев возился с ним из чистого альтруизма, уступив своему консультанту по имиджу, который настаивал на благотворительности. Лекарства из Германии регулярно поступали в детдома и больницы, зачастую без ведома консультанта, поскольку публичное милосердие раздражало Аникеева.
От анонимного сообщения о злоупотреблениях тихого немца Аникеев отмахнулся, как от нелепицы. Что за ерунда? Спарлинг и растрата? Спарлинг – вор? Но сработала многолетняя привычка относиться к своей работе с максимальной тщательностью и всегда доводить начатое до конца.  Если за немцем водилось что-то, его люди разберутся, за то он им и платит. Аникеев улетел в Альпы, отдав необходимые распоряжения и напрочь забыв о существовании скромного фармацевта.
Вспомнить о Спарлинге пришлось все-таки. Но, даже получив сообщение о растрате фондовых капиталов, Аникеев не думал об аптекаре, как об организаторе похищения. Гораздо больше его мысли занимал ревнивый безумец из отеля.
Там, за плотной пеленой мнимого покоя, клокотало яростное несогласие с общепринятой версией. Ни в какой припадок ревности Аникеев не верил, как не верил в случайные и роковые совпадения. Случайный человек случайно напал на него, чтобы украсть дорогие часы? А его жена? Она тоже случайно исчезла в один день с Наташей? И хотя о супругах Павловых Аникеев знал теперь все, начиная с детских прививок, и эти сведения, проанализированные опытнейшими психоаналитиками, исключали вероятность их участия в похищении, он вновь и вновь кружил непослушной мыслью вокруг их случайного соседства в отеле. Если часы украдены не случайно, знает ли Павлов о них все? Что они для него? Слиток золота? Кучка драгоценных камней? Радиомаяк? Или он знает, какую страшную смерть таит браслет? Это было маловероятно, но еще менее вероятным Аникееву казалась возможность участия Спарлинга в похищении.
И даже когда Интерпол подтвердил существование героинового канала, он отказывался связывать это с Наташей, хотя сам факт нелегального бизнеса под его (!!!) прикрытием  взбесил Аникеева настолько, что давление дало резкий скачок, который переполошил всю когорту врачей. Он, видимо, не только недооценивал Спарлинга, но вообще не разбирался в людях, если позволил поиметь себя, как последнего лоха. Это было бы даже забавно, но не здесь и не сейчас.  В других обстоятельствах Аникеев раздавил бы его, как комара, успевшего лишь присосаться к чужой теплой крови.
Наконец, стало известно о существовании роскошной виллы, что открыло истинные масштабы криминальной деятельности аптекаря.
Спарлинг.
Павлов.
Его жена.
Пожалуй, он убедил бы себя в их сговоре, но озарение пришло внезапно.
Спарлинг. Он и не он. То есть, он, но не собственно он. Не в своем качестве. Мысли путались. Думать было больно. Боль концентрировалась у разбитого виска и оседала на тяжелых веках. Аникеев боролся со сном, как мог. Сон, как всякое забвение, был предательством по отношению к Наташе. Расхожая фраза «я что-нибудь придумаю, дорогая» стала клятвенным обещанием и единственным жизненным устремлением, равным самой жизни.
Итак, Спарлинг. Он не мог быть похитителем, как бы ни настаивали на этом сыщики. Аникеев не спорил, не мог спорить – восстановившаяся речь была невнятной и давалась с трудом. Но каждая клетка его беспомощного тела была не согласна с этим, потому что слишком очевидным было указание на Спарлинга. Аникеев не сразу вспомнил слово – подстава. Наводка на фармацевта была такой откровенной, что сомнение напрашивалось само собой. Подстава – зачем? Наводка – зачем? Намек - на что? Ложный след, понял Аникеев. Понял неуверенно, будто не соглашаясь с собой. Спарлинг убит на своей вилле. И в чем же тогда смысл подставы? Пустить поиск по ложному следу и тут же обрубить его? Зачем вообще давать какой-то ориентир, пусть даже ложный? Ложный след должен уводить, путать. Поскольку  других подозреваемых, кроме странной четы Павловых, не было, Аникеев никак не мог понять, зачем нужен ложный след? Не для того же, чтобы уберечь от подозрений простого сварщика? От кого уводить, если уводить не от кого? Полиция настаивала – Спарлинг организовал ( или спонсировал) похищение и теперь убит сообщниками. Аникеев не спорил, но знал, все так и не так. Организовать похищение, чтобы заставить возобновить инвестиции? Или же заставить прекратить проверку фондов? И тем самым объявить на весь мир – это я похитил? И о каких инвестициях вообще могла идти речь после этого? И тем не менее, кто-то четко и недвусмысленно указал на Спарлинга. Зачем? Аникеев до белой злости кружил вокруг одних и тех же имен.
Не вдруг, не сразу из хаоса разрозненных догадок выплыло: автор анонимки.
О Спарлинге ему сообщили за месяц перед Альпами.
Кто?
Вот о чем надо было думать до ломоты в разбитой голове и до черного тумана перед глазами. Не зачем, а – кто?
Скандал в прессе разгорелся нешуточный. А если… Аникеев почти перестал дышать. А если целью в этой афере является именно скандал?  Его репутация? Свалить его было невозможно, хотя это много раз пытались сделать.  В мире грязных технологий королевским аргументом против несговорчивого оппонента всегда были наркотики и проститутки. Ни тем, ни другим Аникеев не мог порадовать ни желтую прессу, ни «проклятых конкурентов». Его авторитет был железным, репутация честного удачливого бизнесмена – неуязвимой, попытки втянуть в махинации с отмыванием денег – бесполезными. Проделанное с ним и со Спарлингом (он впервые так подумал о себе и о нем – объединяя в мыслях) могло быть способом и давления, и устранения.
Каждое из этих предположений требовало проверки, дознания, связанного с переездами и перелетами, а времени не было ни на что. И сил не было.
Но при таком раскладе роль Наташи была декоративной и сводилась к созданию шумового эффекта вокруг него. При таком раскладе ложным следом было именно похищение. И именно при таком раскладе участь Наташи, как и самого Спарлинга, была предрешена.
Аникеев замычал сквозь зубы, удерживая слезы. Но они хлынули из-под сомкнутых век, горячие и злые, стекая по вискам. Тут же заломило, защипало пронзительно под повязкой. Он замотал головой по подушке и открыл глаза. И не увидел свет. Высокий больничный потолок был черным. Ночь? Значит, он все-таки спал какое-то время. Аникеев различил неясные очертания двери, больничной мебели, светлеющий квадрат окна, огромные букеты на низких столиках, которые таскают ему с маниакальным упорством. Проступающие из темноты очертания и формы были сродни обозначившемуся в сознании близкому предчувствию. Теперь он знал абсолютно точно, что завтра встанет. Мощный инстинкт самосохранения и безошибочная интуиция подсказывали, что история со Спарлингом была романом в романе. Спарлинг – не главное. Он – лишь повод перейти к главному.
До утра Аникеев не уснул, гоня прочь боль и слабость.
Выходило, что автор анонимного сообщения и был автором похищения. «Я что-нибудь придумаю, дорогая». Придумать осталось самую малость - кто. Кто был близок к его делам с лекарствами настолько, что знал о них больше него самого? В том-то и дело, что никто. Русско-немецкий проект был его личной инициативой. Эта часть его бизнеса была самой незначительной, он и относился-то к ней прохладно-снисходительно. Российский рынок лекарств он не знал, в ценах и качестве товара не разбирался. Его интересовал лишь конечный результат – благодарность в глазах руководителей детских учреждений, которым перепала без посредников и наценок партия добротного аспирина или хорошо очищенного парацетамола. Он и занялся-то импортом лекарств после благотворительной акции, на которой главврач детской больницы расплакалась, рассказывая о своих проблемах. Имиджмейкеры ухватились за эту идею, и – понеслось.
Когда рассвело и больничная аппаратура утратила зловещую неопределенность очертаний, Аникеев решил, что должен пройти по следам Спарлинга сам. Он должен найти и время, и силы для этого.
Утренние процедуры не утомили его. Аникеев хорошо позавтракал, обдумывая, как сообщит когорте о своем решении.
Услышав шум за дверью, он понял, что это Моцарт. Его приближение он чувствовал, как больной младенец чувствует близость матери.
Аникеев велел всем оставить его.
Моцарт вошел не один. Рядом с ним возник китаец в больничной униформе с листом бумаги в руках, то ли практикант, то ли студент. Аникеев не рассердился. Если китаец пришел с Моцартом, значит, так и надо.
Мгновенный обмен взглядами сказал Моцарту многое. Аникеев по-прежнему верит ему, но это уже другой человек. Этот человек вполне владеет своим телом и мыслит здраво. Моцарт проверил пульс. Удовлетворенно хмыкнул, заглянув глубоко под веки и проверив показания пишущей аппаратуры. И только после этого ободряюще кивнул китайцу.
Китаец сделал неуловимый жест, и в его руках оказалась потрепанная газета с фотографией улыбающегося Сергея Павлова на первой странице.
-Я видел его. – Сказал Ли. – Я знаю, где он.

Войдя с подносом в угловую спальню, Том не вышел, как обычно, а закрыл за собою дверь.
-Как вы себя чувствуете? – Спросил он, подходя к раненой женщине.
Та испуганно показала жестами, что у нее все хорошо.
Том обратился к Натали:
-Она не жалуется на рану?
-Рана почти зажила, но ей больно двигать плечом. – Ответила она.
-Значит, пусть не двигает.
Том ожидал шквала вопросов, но Натали молчала. И опять это пытливость серых глаз. Том взглянул на нее внимательно. Она не отвела взгляда, но он понял, что внешнее спокойствие дается ей немалым трудом.
-Я не нашел ваши часы. – Заявил он высокомерно, скрывая смущение. – Вероятно, вы обронили их в вертолете или еще до вертолета. Возможно также, что вы стали жертвой банального мародерства. Двое парней, доставивших вас к вертолету, могли позариться на бриллианты. Что с вами?
Натали смотрела на него, улыбаясь сквозь слезы.
-Чему вы улыбаетесь?
Она закрыла лицо руками. Потом, извинившись, предложила, ему сесть. Глаза ее блестели, и на щеках выступил легкий румянец.
-Я радуюсь тому, что мое предположение подтвердилось.
Том насторожился. Она думала, строила свои догадки. Разве не знал он всегда, что ее молчание, наполненное лишь глубиной умного взгляда, носило аналитический характер?
-Какое предположение?
В ясных серых глазах мелькнула невнятная ласка и тут же погасла.
-Вы, молодой человек, такой же заложник, как и я.
Том поспешно спрятал глаза. Потрясение было таким глубоким, что он испугался. Испугался собственной грубости, на которую часто сбивался, волнуясь. Надо было немедленно успокоиться, чтобы не испортить все.
-Я сразу же поняла, что вы действительно не знали о часах. Это было видно по вашему лицу.
-И что же это значит? – Том наконец обрел способность говорить. – Если вы придумали эти часы и напрасно заставили меня искать их, это говорит о вашей склонности к интриганству, и только.
Натали грустно покачала головой.
-Часы были на мне, когда на меня напали. Соскочить они никак не могли. Такие вещи делают не для того, чтобы их терять. Вспомните, сколько в них бриллиантов и постарайтесь понять, каким надежным должен быть замок браслета.
Том молчал, оглушенный и испуганный. Дело было не в часах, он понимал это.
-Более того, ни о каком мародерстве речи тоже не может быть. Снять с меня часы без моего ведома невозможно. Но это сделал кто-то из вашей команды, и вы об этом не знаете.
Его сердце лопнуло разом, как надувной шар. В глазах защипало. «Лина! Лина!»
Натали тактично отвернулась к окну, давая ему время совладать с переполнявшим его отчаянием.
Немного успокоившись, Том зашагал по комнате. Надо было выравнивать положение.
-Госпожа Аникеева, -начал он подчеркнуто официально, -если кому-то удалось украсть ваши бриллианты, то вор вовсе не обязан делиться со мной. Вспомните, что вы здесь ради денег, которые ваш супруг д-должен… -Том невольно запнулся на этом слове, – выплатить в обмен вашу свободу. Ваше разоблачение неприятно, но не стройте себе иллюзий. Вы среди гангстеров.
-Сядьте.
Ее голос нисколько не был властным, но Том подчинился.
Натали молчала, мучительно подбирая слова. Будто не хотела его обижать и сожалела о том, что ей предстоит сказать.
-Снять с меня часы мог тот, кто знает комбинацию звеньев браслета. Он размыкается путем нажатия звеньев в определенной последовательности.  Поверьте, кто бы это ни был, он не просто вор. А вот вы, видимо, лицо случайное, не вписывающееся в многомиллионную аферу.
«Лина! Лина!»
-Подумайте о том, что еще вы не знаете. И многим ли ваше положение лучше моего?
Том медленно пошел к двери, едва передвигая ноги. Маленькая комната казалась ему огромной. Тяжелая дверь была непомерно далеко и все не приближалась.
Натали вдруг оказалась перед ним со стаканом воды в руке.
-Выпейте. Вы должны выглядеть так же спокойно.
Том пил воду большими глотками, прислушиваясь к тихому голосу Натали:
-Будьте осторожны. Тот, кто вас использует, едва ли будет церемониться с вами.
Он лихорадочно скользил глазами по узорчатой панели и медной резной ручке. Старый Том навесил на все двери эти массивные ручки с витиеватым орнаментом, нисколько не смущаясь их громоздкости и старомодности. В детстве Тому удавалось сложить линии орнамента в таинственные знаки воинов апачи. Сейчас он сжал холодный металл взмокшей ладонью, будто надеялся, что воспоминания детства помогут ему восстановить силы.
Постепенно дыхание выровнялось.
-Эти часы – наш единственный шанс выбраться отсюда. – Голос Натали действовал успокаивающе. – Постарайтесь их найти, и я объясню, что с ними делать.
«Шанс».
Ни одного шанса на спасение у Тома не было, потому что шансов не было у Лины.
Когда за ним закрылась, наконец, дверь, Зинка набросилась на Наташу:
-Чего ты с ним заигрываешь, дура? Думаешь взять его этим своим английским?
Наташа легла, закрыв глаза. Почему он так испугался? Она долго наблюдала за ним, и ей казалось, что за внешней ранимостью таилось решительное сердце. Он же испугался так, будто непоправимое уже случилось.
-Говорю тебе, к мужику надо с другого конца клинья подбивать. – Не унималась Зинка.
Наташе хотелось плакать, она едва сдерживалась. Если он смалодушничает и расскажет про часы, это будет их погибелью.
-Зинуля, зайчик, помолчи, прошу тебя. – Устало попросила она. – Расскажи лучше еще что-нибудь про Мишку твоего. Или про Сергея.
-Так молчать или рассказывать?
-Рассказывать.
-Так про Мишку или про Серегу?
Наташа повернула голову к Зинке, и ее пепельные волосы рассыпались почти до пола. В серых глазах за пеленой тоски чуть теплилось любопытство.
-Скажи, тебе действительно не страшно?
Зинка села удобнее, поддерживая рукой перевязанное предплечье. Упругий черный хвост на затылке подпрыгнул, опустившись на плечо. Скрестив длинные ноги, она в упор посмотрела на Наташу.
-Я скажу тебе, чего я боюсь. Я боюсь, что Серега найдет меня раньше, чем твой Аникеев.

Узкий проход над узкой лестницей, соединяющий их спальни и комнату русских женщин, показался Тому нескончаемым тоннелем.
Лина сидела посреди большой кровати, сложив ноги по-турецки. Ее глаза, как два темных пятна, резко выделялись на фоне белых шелков спальни.
-Что с тобой? Почему ты задержался?
Рот свело в судорожной зевоте. Это было с детства, с приюта – волнение выливалось в неконтролируемую зевоту. Постыдную слабость нельзя было утаить, сверстники часто специально доводили его до слез, чтобы потом вдоволь посмеяться. Сейчас это спасло его. Опускаясь на край кровати, Том успел подумать, что искривленное лицо не отразит царящий в душе ужас.
-Почему ты задержался? – Требовательно, но без особого интереса повторила Лина.
-Сам сделал перевязку раненой. – Лениво ответил он, зевая.
Лина откинулась на спину, глядя в потолок. Том посмотрел на нее через плечо. Почему она ничего не предпринимает, чтобы связаться с Аникеевым? Когда она намерена сделать это? Теперь он знал, что ее пассивность была вовсе не безразличием к судьбам всех, в том числе и к своей собственной, как иногда казалось ему. Просто в дьявольской пирамиде, воздвигнутой ею из их жизней, не пришло время соорудить очередную ступень.
Ему захотелось нарушить ее покой, пусть даже временный. Пусть даже мнимый.
-Да, кстати, -он повернулся к ней, зевая, -она просила найти ее наручные часы.
Лина продолжала бесстрастно рассматривать орнамент на потолке. Покачивающиеся складки балдахина отбрасывали не ее лицо бледные тени. Тому почудился темный всплеск из мрачной глубины глаз, но она уже отвернулась к окну, небрежно бросив:
-Какие часы?
-Свои, естественно. Говорит, что потеряла их, просила найти.
-И что ты сказал?
Том опять смачно и долго зевнул.
-А что я скажу? Сказал, что она потеряла их.
-Она поверила?
-Не знаю… Наверное… Я сказал, что муж купит ей такие же, если она будет хорошо вести себя.
Лина встала одним движением, будто разогнулась стальная пружина.
-Малыш, я хочу принять ванну, пока ты будешь готовить ужин.
Через мгновение ее не было в комнате.
Том прижал к лицу покрывало, хранящую ее тепло и запах. Его тело стало бесчувственным. Онемевшие пальцы до боли сжимали мягкую ткань. Он лег, прижимая покрывало к себе, как ребенка, и почти сразу уснул, устав бороться с зевотой. Ночной Берлин сиял огнями. Неоновый блеск паба осветил лицо женщины, и все померкло для него навсегда. «Я все для тебя сделаю,  только не уходи…»

Собственная ненависть казалась ей глубоким подкожным нарывом. Он прорвался, когда Том сказал про часы.
Вода переливалась через край ванны. Если бы ненависть могла бы также вылиться и отпустить ее навсегда, она была бы свободной. Нежность и преданность Тома трогала ее до слез, но сейчас Лина принадлежала только своей ненависти.
«Муж купит такие же»… Капризная и глупая малолетка, получившая все и сразу. В этих пресловутых часах для Лины сконцентрировалась вся несправедливость и боль мира. Стоило ей подумать о них, как ее начинало мутить. Семнадцать бриллиантов!
Эти семнадцать бриллиантов ослепили ее еще три года назад, еще в Париже. Телерепортер бойко тараторил свой закадровый текст, французский галантный выговор прерывался вульгарным повизгиванием, но оператором, видимо, была женщина. Камера быстро и невыразительно скользила по лицам респектабельных господ, приглашенных на презентацию, но подолгу задерживалась на туалетах их жен. Супруга Аникеева произвела тогда тихий фурор, повсюду только и говорили о ее красоте и молодости. Лина же, сидя у экрана в одиночестве, брезгливо отмечала нелицеприятные детали – неумение держаться в высшем обществе, неловкость рук, вцепившихся в локоть русского банкира, нечеловеческую, почти собачью преданность в глазах, обращенных к нему. И вдруг – как атомный взрыв – эти изящные часики, с которых никак не могла съехать камера. Крупный план, тонкое запястье, семнадцать крупных бриллиантов.

Том мучительно не хотел просыпаться. В обрывках сна мелькало лицо Лины. Во сне он был влюблен в нее безоглядно. Она по-прежнему была недоступной, и по-прежнему вокруг нее витал ореол туманной недосказанности. Но там, во сне, ее тайны были полны таинственной прелести, и именно они составляли ускользающий от понимания шарм загадочной женщины. Старый Том соглашался с ним. «Есть женщины, из-за которых рушатся города», -говорил он, попыхивая трубкой у камина. Трубка вдруг выпала из его рук, рассыпав тысячи искр. Ковер вспыхнул вокруг него ярким пламенем, но старик не поднялся из кресла, хитро улыбаясь сквозь огонь. Задыхаясь от дыма, Том проснулся.
На осмысление сна ему не понадобилось и секунды. Теперь он знал, что выполнит просьбу Натали. Мысленно поблагодарив дядю за очередную подсказку, Том улыбнулся ему из космического далека. Завтра. Он проспал весь этот день, сможет пережить и ночь. Завтра все будет по-другому.
Лина сидела перед туалетным столиком, бессмысленно блуждая взглядом в серебряном зазеркалье. В откинутой руке дымилась сигарета. Том вгляделся. Ее тайны стоят миллионы и не стоят ничего, потому что замешаны всего лишь на деньгах.
Он поспешно закрыл глаза, будто желая подольше придержать в голове эту неожиданную мысль. Она странным образом приносила облегчение, потому что умаляла истинную суть ее нереальной тайны. Истина была в темных глазах, которые могли быть жесткими, жалящими или, наоборот, дымчато-печальными. Истина была в легком изяществе, пронизывающем все ее жесты, в гордом изгибе шеи, в плавной линии плеч, в тихой ласке рук и голоса, особенно редкой и потому особенно дорогой для Тома.

-Не вкусно. Ты совсем не умеешь готовить.
Он отодвинул тарелку с омлетом. Лина вскинула на него глаза.
-У меня много других достоинств.
Том и представить не мог, какие изысканные блюда могла готовить Лина и как роскошно умела сервировать стол.
Он встал, потягиваясь.
-Принеси мне кофе, дорогая. Я полистаю журнал.
Лина удивленно смотрела ему вслед. Всегда все вертелось вокруг ее прихотей. Она привыкла помыкать им, ей нравилась его готовность бежать по первому требованию за соком, за фруктами, открывать или закрывать окно, включать или выключать кондиционер или телевизор. Это была всего лишь игра, капризное легкомыслие не было ее чертой. Лина знала, чего хотела от жизни, и знала, как этого добиться. Но примерять образ избалованной лентяйки было весьма забавно и приятно. Настолько приятно и ново, что иногда ей было жаль, что это всего лишь игра.
Том вытянулся в глубоком кресле у камина. Когда она осторожно подошла сзади, вид у него был самый несчастный. Лина коснулась ладонью его лба.
-Малыш, да у тебя температура. – Она встревожено заглянула ему в глаза. – Ты весь горишь.
Том вздрогнул от этого почти каламбура. И поспешил прогнусавить:
-Тебя ни о чем нельзя попросить. Я хочу кофе. Со сливками. И с булочкой.
Лина улыбнулась и ушла в кухню, погладив его по голове, как маленького.
Баллончик с бензином, которым он заправлял свою зажигалку, был уже почти пуст. Ворс ковра впитал остатки бензина. Том оглянулся. Лина позвякивала посудой на кухне.
Щелкнула зажигалка. Несколько страниц вспыхнули сразу. Когда книга загорелась сильней, он бросил ее на ковер. Огонь мгновенно распространился у его ног.
-Лина! – Закричал Том, бестолково топая по языкам пламени. – Лина! Мы горим!
Она вбежала с испуганным криком. Огонь уже подбирался к стеллажам с книгами и гардинам.
-Надо сбивать пламя! – Он бросил ей свой джемпер. – Я – за огнетушителем!
Не теряя времени и не впадая в панику, Лина принялась с силой  хлопать джемпером по огню.
Том бросился наверх по лестнице. Ворвавшись в библиотеку на втором этаже, он быстро отодвинул боковой стеллаж, моля судьбу только о том, чтобы старый замок не заклинило. Он проверял его недавно, после первой дядюшкиной подсказки, не зная, что им предстоит воспользоваться уже в ближайшее время.
Не заклинило. Потайная дверь за стеллажом открылась легко, и Том оказался в маленькой комнате без окон. Он принялся лихорадочно шарить по стене руками. Найдя металлическую овальную оправу, задрапированную плотной тканью, Том сорвал ее, и в комнате стало чуть светлее. Старинное зеркало, выходящее на закругленную лестницу и служившее частью стены над нею, слегка пропускало свет. Том приник к нему, слыша бешеные удары сердца. Сначала неясно, потом более отчетливо он увидел Лину. Она металась внизу среди огня, но пламя было сильнее ее. Угроза ее тайнику, если таковой существовал, становилась реальной.
Дядя и сам не знал, зачем ему была нужна эта комната с этим хитроумным зеркалом, но она была в доме. Возможно, таким образом старик удовлетворял свою страсть к приключениям и тайнам, которыми изобиловали его любимые романы. Во всяком случае, сам Том и не   пытался найти часы, а другого способа увидеть ее одну в экстремальных условиях он придумать не мог.
Лина вдруг замерла, глядя вверх. «Я пропал», -подумал Том. Ему показалось, что она смотрит прямо ему в лицо. Но внезапно Лина кошкой метнулась к старинному клавесину,  извлекла из-под клавиш маленький сверток и спрятала на груди. Затем вновь принялась сбивать пламя, сжав губы и поглядывая наверх.
Верху послышались голоса запертых женщин. Наверное, запах дыма добрался уже и до них.
Том покинул потайную комнату и сбежал вниз с приготовленным заранее огнетушителем. Пышная пена мгновенно укутала ковер и кресла. Угасающее пламя еще кипело в складках гардин, на ножках стола, но пена вскоре поглотила его целиком.
В наступившей тишине они стояли друг против друга, тяжело дыша. Струйки дыма еще колыхались кое-где. Стойкий запах удушливой гари поднимался вокруг едкой волной. Они замерли посреди разрухи, и огромные глаза Лины полыхали на бледном лице. Том чувствовал, что у него дрожат ноги, но он был почти счастлив.
Шагнув к нему, Лина больно ударила его по лицу.
-Ты едва не испортил все!
Отшатнувшись на миг от неожиданности, он с наслаждением вернул ей пощечину.

Разгромленный холл выглядел ужасно. Большой персидский ковер выгорел почти полностью. Венский паркет был безнадежно испорчен. Антикварная мебель, которую старик трепетно собирал по всему свету, навсегда утратила свое архаическое великолепие. Более всего пострадал секретер эпохи Людовиков, на котором вспучился и местами почти полностью облез темный лак. Том остановился перед жалкими остатками кресел, которые Лина стащила в угол. Здесь же лежали обгоревшие гардины, без которых холл казался пустым и сиротским. Темные глазницы оголенных окон сочились холодной вечерней влагой. Том зябко поежился. «Что сказал бы дядя…»
Он оглянулся на Лину. Проворно лазая по подоконникам, она закрывала стекла старыми газетами. В джинсах и просторной рубахе Лина была по-домашнему милой. Хлопотливая и быстрая, она без устали работала весь день, пытаясь навести относительный порядок. Том же, убедившись через то же потайное зеркало, что Лина вернула содержимое тайника на место, опять провалялся до вечера, гадая, не погубит ли всех его открытие. Сейчас, глядя на непривычно деятельную Лину, он вдруг с тоской подумал, что совсем не знает ее. Он и не предполагал, что она может вот так без затей прыгать по окнам в его рубашке, убрав волосы в короткий трогательный хвостик. Он хотел прожить с нею жизнь, хотел видеть ее хозяйкой этого дома и матерью своих детей. В парке когда-то была детская площадка  с круглыми качелями и крошечным прудиком для корабликов. Том умел делать превосходные кораблики из коры дерева с парусами из бересты.
Теперь он сидел посреди обезображенной комнаты на испорченном паркете и оглядывался по сторонам с потерянным видом. Он не помогал Лине, чувствуя липкую тяжесть в голове. Едва ли он сможет использовать часы Натали, думалось ему. Он никогда не сможет сделать что-либо, что могло бы повредить Лине.
Она вдруг спрыгнула с подоконника, вытирая тыльной стороной ладони взмокший лоб. Том закрыл глаза, настолько будничным и домашним показался ему этот жест.
-Я делала сквозное проветривание, пока ты спал. – Сказала она, внимательно глядя на него. – Но наверху дымно.
Том сразу же поднялся. Женщины! Они же задохнутся там!
-Будь осторожен! – Успела крикнуть Лина ему вслед. – Запри их в ванной, пока окно будет открытым!
Но обе женщины и без того сидели на холодном белом кафеле маленькой ванной. Они поминутно смачивали глаза и полоскали горло. На вошедшего Тома они взглянули почти без интереса. Чувствовалось, что затворничество наполняет их той апатией, которая является предвестником тяжелой депрессии.
Объяснив коротко суть случившегося, Том вышел из ванной и настежь распахнул окно. Внутрь ворвался свежий воздух. К счастью, на улице было прохладно и довольно ветрено. Чувствовалось влажное дыхание близкого озера. Том жадно впитывал холодную свежесть, вглядываясь в густые сумерки.
Натали появилась у окна неожиданно. Вздрогнув, он предостерегающе поднял руку, но она тихо сказала:
-Оставьте… Мне некуда бежать и звать на помощь некого.
Измученное нежное лицо было усталым.
-Вы специально устроили это?
Том быстро отвернулся к темному окну. Как она догадалась?!
-Вы напрасно удивились. – Ее голос был мягким. – Вы знаете, что вас используют. Вы не могли не искать их. Признайтесь, вы для этого спровоцировали пожар?
Том обернулся и увидел такое нечеловеческое страдание в ее глазах, такую горячую надежду, что не стал притворяться. Пускаться в долгие рассуждения было опасно, и он быстро спросил:
-Это просто часы?
-Вы нашли их?
Натали смотрела на него сквозь слезы с немой мольбой.
-Отвечайте, это просто часы или радиомаяк?
-Если вы нашли их, -быстро заговорила Натали, не замечая льющихся из глаз слез, -вы должны с силой нажать на циферблат и повернуть его на 360 градусов. Остальное сделает господин Аникеев. Внешне часы будут выглядеть так же, как до запуска сигнала.
Его брови недоверчиво дрогнули. Так просто? Однако раздумывать и сомневаться надо было не здесь.
-Я могу рассчитывать на вашу поддержку в случае встречи с господином Аникеевым?
Вместо ответа Натали взяла его руку и поднесла к лицу. Ее слезы были горячими, но тонкие дрожащие пальцы оставались ледяными.

*
Вилла была оцеплена со всех сторон. По мере приближения к ней количество постов увеличивалось, и Аникеев скрипел зубами – их бесполезность была очевидной, как и ненужность «беспрецедентных мер безопасности» на всем пути следования его кортежа. Публичная истерия вокруг «исчезнувшей в снегах русской красавицы» достигла апогея, когда он решил лично осмотреть «семейное гнездо» Спарлинга, возникшее в одночасье, будто из ниоткуда. Вояж Аникеева называли запоздалым геройством, лицемерным актерством, а самого обвиняли в трусости и ханжестве. Самыми оскорбительными были намеки на тайное сотрудничество со Спарлингом и упреки в наглых попытках свалить все на «подельника» или откреститься от него.
«Русский бизнес на немецкой крови».
«Не дадим русскому свалить позор на мертвого!»
«Аникеев не мог не знать и не имел права не знать о пути героина!».
«Цена российских инвестиций – позор немца!»
«Частный бизнес и честный бизнес в стране медведей невозможен!»
Аникеев внутренне рычал от бешенства, просматривая газеты, и Моцарт, с которым он не пожелал расстаться, поглядывал на него с опаской. Состояние Аникеева ухудшилось, но глаза сверкали зло и трезво, и не было сил, способных отменить план осмотра виллы Спарлинга.
Стараясь не замечать вибрирующую головную боль, Аникеев смотрел сквозь опущенные тонированные стекла на истеричную возню рядом. Он видел бесполезную агрессивность охраны, запоздалую услужливость когорты, петушиную прыть журналистов, снующих повсюду ртутью. «Суета сует. -Думал, изнывая, Аникеев. – Подлая, лживая суета…»
Все словно забыли о Наташе. Теперь она была лишь поводом для поднятой вакханалии.
Аникеев сжимал губы и кусал кулаки. Ответ на сакраментальное «Кто?» был, возможно, в глубине виллы. Превращение Спарлинга было шоком. Таким же, как, если бы домашний ленивец-кот обернулся вдруг тигром. Жилище, в которое вложены сбережения всей жизни, должно сказать о многом, потому что дом всегда хранит черты личности своего хозяина. Сам Аникеев протащил свою гитару, стопку потрепанных книг и пожелтевшие фотографии отца в картонных рамках из студенческого общежития в коммуналку, из московской квартиры в загородный особняк. И если в новый дом, который он выстроил для Наташи, эти обязательные атрибуты не перекочевали, то потому лишь, что не до конца определились отношения с молодой супругой, и сам Аникеев не до конца определился в системе новых жизненных координат. Новый дом был живым призраком, который еще предстояло насытить плотью и кровью, голосами и воспоминаниями.
Всякая задержка в пути причиняла ему непереносимые страдания. И, похоже, понимал это только Моцарт.

Фонтан в форме огромной мраморной кружки был ужасен, был воплощением пошлых фантазий разбогатевшего буржуа. Аникеев невольно вспомнил тугое брюшко Спарлинга  и его бесцеремонную манеру прерывать деловые встречи бутылочкой-другой темного пива. Что-то подобное он видел в центре необъятного холла у одного из своих клиентов, медного короля. Среди искусственных пальм с золотыми птицами возвышалась медная статуя хозяина. Вздыбившаяся гора мускулов шедевра находилась в кричащем противоречии с телесной дряблостью оригинала. Но надменное выражение на лице медного атлета в точности отражало его вечное высокомерие и чванство. Дома за ужином жена хохотала до слез, когда он делился с нею впечатлениями.
Дав знак надоевшей охране, Аникеев медленно обошел пустой фонтан. Гигантская пивная кружка сухо блестела отполированными боками. Мрамор и бронза. Жадность и чванство. Аникеев брезгливо отвернулся. Ему претило здесь все, но он почему-то медлил. Он будто боялся чего-то, поднимаясь по белым, закругленным ступеням.
Мрамор был повсюду – на стенах и потолках, на столах и многочисленных украшениях. Старомодная громоздкая лепнина  покрыта блестящим лаком, пасторальные пастушки на выпуклых фресках блестели сусальным золотом.  Огромные картины скромно обрамляли тонкие гипсовые рамы, выкрашенные торопливой и небрежной кистью в модные среди тинэйджеров кислотные тона.
Все было ясно.
Голодный бедняга, уничтожающий обильный фуршет, не беспокоится о сочетании несочетаемых продуктов. Он тихо устраивает себе праздник живота. Так и Спарлинг, дорвавшись до красивой жизни, организовал ее по своему образу и подобию. Аникеев был разочарован. Он не увидел причину, подвигнувшую Спарлинга на подвиги. Особенности личности были налицо, но они ни о чем не говорили и ничего не проясняли. Обнаружив в одной из туалетных комнат золотую цепь, вмонтированную в прозрачное сиденье унитаза, Аникеев прекратил осмотр этой части виллы и направился в другое крыло, прилегающее к бассейну и платановой аллее. Он и сам не знал, что искал. Сейфы и данные компьютера просмотрены Интерполом еще до него. Нигде никакого намека на окружение Спарлинга, на возможных приятелей или сообщников. Аптекарь будто бы жил один, но жена-то у него была. Да и погиб он не от своей пули.
Нигде не было даже семейных фотографий. И вообще присутствие женщины никак не прослеживалось. Аникеев думал об этой странности, проходя мимо уродливого фонтана к левому крылу. На миг он задержался у круглого бассейна непомерных размеров. Спарлинг явно страдал гигантоманией. Если все эти навороты ради женщины, то она не могла быть интересна, как не может быть интересным существо, безропотно принявшее этот памятник человеческой тупости. Разве что тайная подруга Спарлинга обладала изощренной хитростью и сознательно не высовывалась. Но это вряд ли. Это слишком сложно для простоватого аптекаря. Простоватого? А раскрутить наркобизнес за его спиной? Аникеев не знал, что думать. Он тяжело водил больными глазами по круглой кромке бассейна. Рядом со Спарлингом ему виделась полноватая хохотушка, с удовольствием делившая с ним все его радости – темное густо пиво, жгучие копченые колбаски из паба, грубые ласки на заднем сиденье автомобиля.
Охрана и когорта изнывали в отдалении. Моцарт нервно курил, не спуская глаз с Аникеева. И все же он упустил момент, когда его лицо покрылось серым налетом. Почувствовав неладное, доктор беспокойно следил за его взглядом, остановившимся где-то на уровне второго этажа.
В большом овальном окне, бесприютно распахнутом, чуть колыхались от ветра золотые атласные волны. Солнце играло в глубоких складках гардин и горячем стекле. Казалось, в комнате бушует шелковое пламя.
Отбросив сигарету, Моцарт внутренне подобрался. Что-то случилось, он видел это. С ужасом он видел, как проступает сизая бледность на помертвевшем лице, и белеют трясущиеся губы. Глаза, прикованные к этому окну, стали почти безумными.
Моцарт подался к нему, но Аникеев взглянул – не сметь.
Он вновь поднимался по закругленным белым ступеням. Моцарт видел его согбенную спину, упавшие плечи и безвольно провисшие руки. Так поднимаются на эшафот преступники, сознающие свою вину и неотвратимость наказания. Нарушив запрет, доктор скользнул следом, оставив позади недоуменные и недовольные взгляды.
Аникеев стоял у закрытых дверей спальни Спарлинга. Он безошибочно нашел эту комнату, как потерявшийся пес находит хозяина.
Моцарт притаился за мраморной колонной, готовый в любой момент броситься на помощь. Минуты таяли одна за другой. Аникеев замер, опустив голову и широко расставив ноги, будто ему было трудно стоять. Доктор чувствовал, что так оно и было. Наконец Аникеев распахнул высокую узорчатую дверь. Его взгляд утонул в оранжевых и золотых переливах. Скользнув глазами по роскошным каскадам невесомых кружев над окнами и у широкой постели, он нашел то, что искал.
Витые ножки изящного туалетного столика утопали в оранжевом ворсе пушистого ковра. Причудливо вытянутое зеркало, напоминающее по форме бутон белой розы, отражало дорогую коллекцию косметики. Подойдя, Аникеев провел ладонью над поверхностью столика, будто прикоснулся к миру женщины, царившей здесь безраздельно.
Перламутровая круглая шкатулка посверкивала у самого зеркала на бархатной подставке. Аникеев долго не решался открыть ее. Он знал, что находится внутри.
Подняв воспаленный взгляд к зеркалу, он увидел усталое, измученное существо, полное отвращения к себе. Забрав содержимое шкатулки, Аникеев покинул золотую спальню.
Моцарт потрясенно рассматривал изысканное убранство сказочной комнаты, вобравшей блеск солнца. Спальня являла собой само изящество и была воплощением чьих-то утонченных фантазий, в которых слились восточный колорит и европейский лоск. Очнулся Моцарт, когда мимо прошел ничего не видящий Аникеев. Будто рядом пронесли мертвеца.
Аникеев возвращался. Теперь он точно знал, кому было известно о его сделках со Спарлингом больше, чем ему самому. И так же точно знал, что обратного пути с эшафота нет.
На следующий день Аникеев сделал заявление в прессе, в котором признался в существовании незаконного бизнеса и выражал готовность пойти на любое сотрудничество на любых условиях с теми, кто знал Спарлинга.

-Он сошел с ума?
Том недоуменно смотрел в утреннюю газету. Он даже заглянул на обратную сторону потрясшей его статьи.
Лина молча вдыхала аромат кофе, держа маленькую чашку у лица. Взяв кусочек горького шоколада, она внимательно взглянула на свой маникюр, пряча от Тома взгляд. Он не видел ее глаз, но слышал, как нервно дрогнули под шелковым покрывалом стройные ноги.
Том смотрел то на нее, то на газету. Обида мешала думать. «Опять!» Опять он чувствовал чужую интригу, в которой не мог разобраться и в которую его не пускали. Он скомкал газету и протянул ей бесформенный комок, молча вопрошая глазами – что это значит? Лина же смахнула его на пол, на ковер, и, глядя на бумажную массу, вдруг вздохнула долго и протяжно, как путник после тяжелой дороги.
-Он сошел с ума?! – Повторил Том.
-Нет, дорогой, -устало вымолвила Лина. – Теперь он как раз в своем уме. Теперь он наш.
Том смотрел на нее с ужасом.
-Но как он мог сделать такое признание?! Зачем?!
Лина сделала долгий глоток кофе, закрыв глаза, и поцеловала дно фарфоровой чашечки, будто допила горькое вино.
-Наверное, у него не было выбора. Наверное, это не просто признание. Это признание собственной глупости и собственной вины.
В открытое окно ворвался внезапный порыв свежего ветра, принесший утреннюю прохладу и невесть откуда взявшуюся бабочку. Яркие невесомые крылышки заметались под потолком. Лина молча следила за воздушным танцем. Том же не сводил глаз с ее лица. На его припухшей со сна физиономии застыло отчаянное непонимание. Всклоченные волосы стояли дыбом, примятые с одной стороны. Он казался сейчас обиженным щенком, не понимающим кто и почему ему сделал больно. Лина увидела все это, вскользь взглянув на него. Она отставила чашку и прижалась к нему. Его лицо в ее ладонях было теплым со сна и мягким.
-Люби меня, малыш. – Горячо шептала Лина, падая в подушки и увлекая его за собой. – Люби и не смей никогда разлюбить.
Целуя ее, Том чувствовал себя участником какого-то странного спектакля, которому выпала яркая, но непомерно сложная роль. Будто режиссер в спешке забыл показать ему сценарий. Лина же в это утро была так нежна с ним, что впервые показалась ему искренней.

Правый бок почему-то затекал быстрее. Сначала бедро, потом плечо начинали тоненько покалывать. Потом тупой иглой что-то царапалось в пояснице и шее, будто крошечный зверек просился на волю. На левом боку лежать было легче, но вид гобеленовой обивки перед самым лицом нагнетал тоску. Том вновь поворачивался к окну, за которым плавно покачивала на ветру тонкие ветки белоствольная береза.
Береза была старой. По семейной легенде дядюшка купил этот участок пустым и первым делом отметил его именно этим деревом, чем и положил начало будущему парку. Однако, пережив своего хозяина, она оставалась стройной и красивой, лаская окна нежной листвой и вкрадчивым шелестом. Особенно хороша она была ранней весной, облачаясь в кисейную зелень, почти неуловимую для глаз. Сквозное изумрудное облако постепенно обретало плоть, более темную и более весомую. Изящный орнамент преображал тонкие листочки по краю, и береза обретала голос. Ее интимный шелест всегда волновал Тома по ночам. А осенью береза превращалась в факел. Желтые и оранжевые сполохи струились вдоль белого ствола, спальня освещалась праздничным салютом.
Но летняя зрелость шла ей более всего. Будто опытная женщина, береза ластилась, шептала и убаюкивала. В своем вынужденном лежачем бездействии Том смотрел и смотрел на переливы зелени, мучась тем, что никак не мог принять нужного решения.
Услышав шаги Лины, Том закрыл глаза. Она постояла над ним, склонившись. Легкое дыхание коснулось щеки. Лина вышла, потрогав его лоб. Том вновь погрузил взгляд в зеленое марево. Он был беспощаден к себе. Приходилось признать, что до сих пор Лина вела его за собой, как овцу на бойню. И вот уже смердят трубы крематория, а он все не знает, что делать. Когда же тоска брала за горло так, что становилось невозможно дышать, Том выдавал своему навеки раненному самолюбию слабое утешение – он все-таки смог переиграть Лину. Утешение, впрочем, весьма сомнительное. Он вовсе не был уверен, что сможет воспользоваться преимуществом. Но твердо знал, что не сделает ничего, что способно навредить ей.
Да, Том хотел запустить механизм часов, но боялся этого больше, чем хотел.
Прошло несколько дней.
Иногда ему казалось, что лежать долее невозможно. Физически и эмоционально уже было невозможно вытягиваться на широкой и  удобной, но ставшей ненавистной кровати. Тело истерически требовало движений. Каждый мускул жаждал активности, легкие трепетно улавливали слабое движение воздуха, когда Лина где-то внизу выходила из дома. Но он продолжал симулировать некое нездоровье, нечто, отдаленно напоминающее банальный грипп. Анемичная бледность и депрессивный настрой способствовали ему в этом вынужденном актерстве. Том изводил себя самоедством и бесплодными мечтаниями. Прошедшие события могли быть не столь трагичными, сложись они чуть иначе.
…Он ждет наемников в вертолете. Вдруг появляется заблудившаяся русская женщина. Она кричит и машет руками, она зовет на помощь. И ее услышали! К ней бегут люди Карла, вертолет обнаружен, похищение отменяется.
…Он ждет наемников в вертолете. Натали доставлена вовремя, но он не может поднять машину. Вертолет его не слушается! Похищение отменяется!
…Он ждет наемников в вертолете, и вдруг эти два отморозка из профессиональных киллеров, специализирующихся на похищении женщин, начинают менять условия и требовать расчет. Завязывается отчаянная потасовка, в которой Том одерживает изящную победу. Похищение отменяется.
Будущее виделось Тому еще более расплывчатым.
…После запуска сигнала циферблат выглядит как-то по-другому, вопреки обещанию Натали. Он разоблачен, Лина разгневана предательством. Последствия – непредсказуемы.
…Запуск сигнала предполагает последующий штурм особняка, наверное. Действия Лины в этом случае непредсказуемы совершенно. От случайной пули Том сможет спрятать Натали, но как уберечь Лину?
…Запуск сигнала можно было осуществить где-то на нейтральной территории, подальше отсюда. Дождавшись Аникеева, можно было бы договориться о дальнейшей судьбе Лины, потребовать каких-то гарантий для нее. Но этот вариант требовал особого героизма и особой решительности, чем Том никогда не мог похвалиться.
Самым разумным было бы сдаться  с обеими женщинами властям, избавившись от Лины. Но об этот Том думал лишь как о некоей абстракции, допустимой лишь теоретически.
С Линой они почти не виделись. Вставая лишь для того, чтобы отнести в верхнюю спальню поднос с едой, Том видел ее скучающей у остывшего камина или бесцельно бродящей по парку. Она странно изменилась, став домашней и тихой. Начисто утратив командный тон, Лина будто потеряла всякий интерес к происходящему и пустила все на самотек. Единственное, что беспокоило ее, это самочувствие Тома. Когда она садилась около него с лекарствами или чаем, Том видел в ее глазах затаенную тревогу. В другое время он был бы счастлив от ее внимания.
Натали во время коротких встреч ни о чем не спрашивала, но неотступно следовала молящими глазами за каждым его жестом. Находясь в поле ее взгляда, Том внутренне сжимался, презирая себя за бесплодные попытки выглядеть независимо. Он даже пытался насвистывать какую-то мелодию, даже пританцовывал, обходя зачем-то ванную, и небрежно щелкал пальцами, делая ненужный осмотр креплений жалюзи.  Но при этом старательно избегал взгляда Натали.
Иногда им все же случалось встретиться глазами.
«Я поддержу тебя, ты только решись»,
«Милая девочка, я никогда не предам Лину…»
С каждым днем внутреннее напряжение нарастало. Том накрывал голову подушкой и всерьез опасался какого-то взрыва, настолько накаленной казалась атмосфера в старом особняке. Или это только казалось? Береза все также играла за окном листвой, напоминая: «Мир по-прежнему прекрасен».
На исходе седьмого дня Том впервые нарушил добровольное затворничество. Дождавшись темноты, он вышел в парк глотнуть свежего воздуха. Темнеющие кроны деревьев враждебно нависли над ним. В глубине аллеи сгустились тени. Знакомый с детства парк дышал затаенной злобой. Прижавшись спиной к прохладному стволу березы, Том заплакал. Сиротская тоска не умещалась в груди, как когда-то в приюте, будто сердце сжимала костлявая рука.
И вдруг он увидел Лину.
Раскинув ноги, она сидела у запущенного розария на зеленом газоне. Вокруг нее валялись обрывки растерзанной газеты и серебристые оберточные обертки от ее любимого горького шоколада.
Том подошел неслышно.
В каком-то исступлении она поглощала плитку за плиткой, то злобно отталкивая газетный клок, то вновь принимаясь что-то вычитывать в нем. Это была та газета, понял Том. Отброшенная коньячная бутылка звякнула в густой траве о камень, и Лина засмеялась. Но дикий этот смех вдруг перешел в рыдание.
Том попятился, так и не поняв, чем была эта отчаянная оргия – торжеством победителя или мрачным кутежом проигравшего.  Но он не сомневался – Лина предпочла бы умереть, чем предстать перед кем бы то ни было в таком виде. Проявление женской слабости, сама способность к слабости потрясли его.
Ни слова не говоря, Том вернулся в дом. Твердым шагом он подошел к старинному клавесину и решительно поднял крышку. Долго смотрел на стертые и потускневшие от времени клавиши, как на последний барьер. Потом быстро сдвинул несколько крайних клавиш.
Кожаный мешочек был легким, почти невесомым. Том щелкнул застежкой, и в ладонь ему легли золотые дамские часики. Искусно инкрустированный бриллиантами циферблат сверкнул неожиданно ярко, почти вызывающе. Он невольно оглянулся на входную дверь, но лишь холодная темнота окружала его.
Часики, безусловно, были не просто функциональным аксессуаром, но великолепным украшением. Однако не изящество отделки и не сияние камней волновали Тома сейчас. Когда он надавил на циферблат и повернул, как учила Натали, на 360 градусов, деления сразу же поблекли и постепенно исчезли. На матово светящемся поле мерцали, тая и появляясь вновь, точечные вспышки. Том испугался. Лживая девчонка! Она обещала, что внешне механизм не изменится! Он запаниковал, вытирая рукавом холодный пот со лба. Интриганка! Обманщица! Что будет, когда Лина обнаружит… Том сжал часы в кулаке и заметался со страшной находкой. Так глупо попасться! Не зная, что делать, он вновь раскрыл ладонь. И остановился, не веря глазам. Из глубины маленького экрана вновь выплыли деления циферблата. Мигающие точки погасли. Бриллианты. Изящный браслет. Обычные часики. Дорогие, конечно, но всего лишь часики. Свадебный подарок – не более того.
Дрожащими руками Том спрятал мешочек. Клавиши под его торопливыми пальцами вздохнули протяжно и жалобно.

Наташа ходила по комнате, кусая губы. Что-то происходило сегодня, она чувствовала это, и страх перед неизвестностью терзал ее, мешая уснуть.
Он не сможет. Он мил и по-своему обаятелен, но нерешителен и подавлен. Наверное, ему хуже, чем ей. На гангстера и злодея он никак не тянул. Скорее всего вовлечен случайно и мучается так же, как и она. Андрей говорил, что если случится… это… то вступать в контакт с похитителями ни в коем случае нельзя. Нельзя даже пытаться уговаривать их. Только беспрекословное подчинение. И – часы.
Он не сможет! Ей удалось перевербовать его, но при этом она полагалась лишь на интуицию. Он едва не заплакал, узнав правду, у него на лице все было написано. Глаза ведь не спрячешь. Там… Чего там только не было. Боль, оскорбленное самолюбие, обида. Так реагируют на предательство романтичные экзальтированные натуры. Хотя как еще можно отнестись к предательству? Разве что затаиться и жить мечтой о мести. Как Монтекристо. Но этот явно не из таких. В сотый раз вспоминая его побелевшее лицо, Наташа говорила себе – он не сможет. К его переживаниям примешивалось что-то очень личное. Может быть – женщина? Вот оно – шерше ля фам. Слышала же она далекий женский голос во время пожара. Как ей показалось, очень властный. В таком случае шансов у них с Зиной нет. В таком-то случае он действительно ничего не сможет. Потому что именно романтические натуры способны на самую глубокую привязанность. Фактически он поставлен перед выбором – они с Зиной или женщина, чей властный голос не на шутку испугал их.
Наташа ходила по комнате, обдумывая свое положение так и эдак. Что-то подсказывало ей, что их странный тюремщик способен на жертву, но, разумеется, не ради нее, Наташи. Кроме того, ей казалось, что вопрос его собственной безопасности его волнует меньше всего. Сами сомнения его и нерешительность говорят об этом. Ведь вступая в сговор с нею, он автоматически обретает если не покровительство, то лояльность Аникеева. Он же тянет и боится. Значит, боится не за себя.
И потом, были еще книги. Зина, притаившись однажды у двери, исхитрилась заглянуть за его спину, когда он вносил поднос с едой. «Ни фига себе, -возмущалась она позже, -внизу книги от пола до потолка! И полки резные, как в музее. И лестничка складная, в СМУ на таких потолки штукатурят». Зина тряслась от негодования: «К буржуям попали! Держись, подруга, точно полмильона запросят!» Наташа не спорила, но после того разговора совсем загрустила. Уж лучше бы черепа и копья по стенам, лучше бы детина в черной маске с бычьей шеей и автоматом наперевес. Не лучше, конечно, но проще. Незримое присутствие женщины и богатой библиотеки все осложняло. Наташа выросла среди книг, в ней с детства был воспитан культ книги.  Она очень хорошо знала (чувствовала) атмосферу семей, в которых книги были не только частью интерьера. В тесной маминой квартирке самым востребованным бытовым предметом была именно стремянка, которую постоянно таскали от стеллажа к стеллажу, от стены к стене.
Так вот книги. Какими могли быть люди, любящие книги и промышляющие похищением людей? Наташа не могла придумать никакого мало-мальски правдоподобного ответа. И никак не могла связать воедино разрозненные впечатления о доме, об их обитателях. Единственный человек, с которым они общались, был полон противоречий. Наверное, он всегда был благополучным юношей с безупречной репутацией. Такие интеллигентные лица были у ее друзей по клубу старшеклассников. Лишенные приблатненного шарма завсегдатаев качалок, такие ребята ведут правильную жизнь. С ними нет проблем ни дома, ни в школе. Но если такому мальчику случается сорваться, то падение его приносит много горя ему и его близким. Наташа помнила тихого Костика из параллельного класса, который за месяц до выпускного наломал кучу дров, завоевывая стриптизершу из бара.
Она прижалась лбом к прохладному стеклу. Металлический блеск опущенных снаружи жалюзи по-прежнему утомлял взгляд унылым однообразием. Вездесущая Зина успела заглянуть и за окно, когда комнату проветривали после пожара. «Усадьба – гектар! – Ворчала она, баюкая больную руку. – И деревья не фруктовые. Не для пользы сажали, буржуины, а для красоты. Точно тебе говорю, полмильона пусть твой готовит!» Сейчас за окном таилась та же гнетущая тишина, в которой не чувствовалось никакого движения. За два месяца они не слышали ни звука машин, ни голосов. Если есть где-то край земли, то он такой же безжизненный.
Вздохнув, Наташа отошла от окна. Взглянула на жесткую постель. Надо бы поспать хоть немного, иначе завтрашний день покажется совсем невыносимым. Усталость накапливалась постепенно, и каждый новый день был длиннее предыдущего.
-Сядь. Не маячь. И так тошно.
Зинка лежала, глядя перед собой.
-Вот сволочи. Хоть бы окно открыли. Дышать совсем нечем.
-Ты же знаешь – они не сделают этого.
-Слушай, чего ты меня одергиваешь постоянно?
Наташа села рядом, провела ладонью по ее лицу.
-Зинуль, если хочешь поссориться, то предупреждаю сразу – у тебя ничего не выйдет.
Зинка отбросила ее руку.
-Отстань. Юродивую корчишь из себя. О чем ты с ним базаришь втихую? Для себя что-то выгадываешь?
Наташа растерянно моргнула. Поправила волосы, пряча слезинку.
-Зинуль, я не верю, что ты такая злая. Ты сама этому не веришь.
-Пошла ты!..
Зинка резко повернулась, чтобы встать, но раненая рука полыхнула внутри тяжело и протяжно, свинцовый шар боли качнулся, надавив на кость. Схватившись за предплечье, Зинка опять легла, повернувшись к стене.
-Вот видишь. – Наташа поправила подушку. – Нам нельзя ругаться.
Зинка зло смотрела в светлый узор на стене. Орнамент обивки напоминал рисунок обоев у нее дома. Сережка любил все светлое, даже ковер с рынка приволок почти белый. Он лез во все бабские дела, во все сковородки. По сто раз спрашивал, какую вазу подарить к восьмому марта. Сам выбирал лампы и прочую фигню. Он хотел с нею жизнь жить! «Одно слово – семьянин», -уважительно говорила мать.  Порушив все и навсегда, Зинка невольно спотыкалась о незначительные бытовые мелочи. Как из темноты память выхватывала пузатый аквариум, пестрые пододеяльники, грелку для обуви. Сережка сам каждый вечер чистил свои ботинки и ее дорогущие кожаные сапоги и сушил электрической грелкой.  Таких сапог не было ни у кого на стройке, он привез их из навороченного бутика и долго прятал в диване до Нового года.
Наташа поправила подушку.
-Нам нельзя ругаться, Зинуль.
-А что, что нам можно?! Я не могу, не могу больше!
Осторожно, чтобы не причинить боли, Наташа обняла ее.
-Зиночка, терпи, прошу тебя. Когда-нибудь это кончится…
-Да ты же первая меня бросишь! – Зинкин голос визгливо истончился, измененный злыми слезами. – Будет твой из-за меня возиться!
Наташа закрыла ее губы ладошкой, быстро и горячо целуя мокрые щеки.
-Конечно, будет. Ты только представь, что я была бы здесь одна. Да я уже с ума сошла бы без тебя.
 Она все же заплакала.
 Зинка тут же принялась вытирать ей слезы, забыв о своих.
-Ты хотя бы не реви. Ты же здесь самая умная, самая спокойная.
Они поплакали, обнявшись. Потом принялись за ужин. Наташа помогла Зинке подняться, разложила на столе тарелки и содержимое подноса. Они по очереди ухаживали друг за другом, хотя вполне могли бы обслуживать себя самостоятельно. Игра в нарочитую заботу помогала поддерживать силы. Роли распределялись спонтанно, в зависимости от того, у кого было тяжелее на душе. Зинка по природе была терпеливой и работящей, но чувство вины не покидало ее ни на минуту, заглушая боль и страх, поэтому она чаще впадала в агрессивную депрессию.
Она вяло жевала колбасу, запивая ее безвкусным томатным соком.
-Борщ хочу. Мамка такие борщи варит – ложка стоит. С фасолью.
Наташа распечатала банку оливок. Зинка понюхала и сморщилась:
-Деликатес, блин.
Она отодвинула оливки и отрезала еще колбасы.
-Зинуль, а ты любишь готовить?
Они знали друг о друге все. Но разговоры о доме, о своих привычках были нужны им больше, чем свежий воздух.
-И умею, и люблю. – Зинка потрясла стакан, вылизывая последние капли, и Наташа тут же подлила ей сок. – Серега установил железную дисциплину. По его правилам семья должна раз в день садиться за стол. И к семи часам я накрывала на кухне, как положено. Днем-то как придется на стройке, а уж вечером по-людски, с мясцом, с борщом. Летом мы ужинали на лоджии. Серега там все рейкой обшил, я цветов насажала. Сидели, как на даче.
Наташа улыбнулась.
-Все-таки ты любила его.
-Любила, -кивнула Зинка, разрезая рыжий хлеб тупым пластмассовым ножом. – Больше боялась, но и любила.
-Зинуль, но как можно жить с человеком, которого ты боишься?
-У меня, как говорят в кино, не было выбора.
-Выбор всегда есть. Ты ведь и в Мишку была влюблена.
-Да, но Серега вцепился в меня, как клещ. Грозился убить, если изменю. Он сильный, как медведь. Удар, как кувалдой.
-Значит, все-таки больше боялась, если грозился?
-Слушай, начитанная ты моя, а разве не за это мы любим?
-За что? -Зажатая в тонких пальцах копченая рыбка смотрела мутными глазками. Наташа все не решалась откусить, рыбка выглядела жалко и совсем не съедобно. – За что, Зинуль?
Бесхитростность Зинкиных суждений коробила ее. Но иногда в них сквозила неожиданная глубина жизненной правды.
-За силу! Мишка всегда смотрел так жалостно, такие слова говорил… А этот, бывало, прижмет ручищами… Я, говорит, один раз говорю, но будет по-моему… -Зинка плотоядно улыбнулась и облизнула губы. – Как не любить? Видела ведь, что он без ума от меня.
-Зачем же тогда изменила?
Наташа искренне не понимала. Не понимала и не понимала, хотя они уже сотни раз обсуждали Зинкино грехопадение.
-Ну что ты заладила – зачем да зачем?! Что такое «зачем»? -Зинка хрустнула копченой рыбкой, откусывая головку. – Ты еще спроси, с какой целью. Пойми, Натаха, в тот момент у меня крыша поехала.
-Но ведь теперь жалеешь…
Наташа непременно хотела, чтобы Зинка жалела о содеянном и раскаивалась. Та и раскаивалась, но о Мишке всегда говорила со странным блеском в глазах и с подозрительной хрипотцой в голосе.
-Я скажу тебе, о чем я жалею. – Зинка помрачнела. – Я Серегу жалею. У меня сердце рвется от жалости.
Наташа медленно опустила пластиковый стакан с соком. В серых глазах далеко, за первым изумлением, ширилось недоверие.
Зинка затрясла растопыренными пальцами перед лицом.
-Он жил для меня! Он – все для меня! Понимаешь?!
Наташа обняла ее. Она не понимала. В ее любви было много муки, но извилин и сомнений в ней не было. Но Наташа не только не осуждала Зинку, но стеснялась своего непонимания. Любовные метания подруги казались слишком взрослыми для нее.
-Хватит! – Зинка смахнула слезу. – Не лезь в душу. Ничего не исправишь. Теперь одна надежда – на твоего Аникеева. Я каждую ночь молюсь, чтобы он нашел нас раньше Сереги.
Это было уже слишком.
-Зин, Сергей не доберется до тебя. Успокойся!
-Ты не знаешь его.
-У Аникеева деньги, связи. И где он? А что Сергей один может?
-Деньги? Связи? – Зинка вытянула губы в злую усмешку. – Нет, Натаха, чтобы найти нас, нужны не деньги.
Наташа замерла с подносом в руках, на который уже собрала грязные тарелки.
-А что, по-твоему, нужно?
-Совсем немного. Нужно быть Павловым.
Поставив поднос на низкий столик у двери, Наташа долго смотрела на Зинку остановившимися глазами.
-Слушай, я тоже начинаю его бояться.
-И правильно делаешь.
Вскоре Наташа принесла из ванной медикаменты. Пока она делала перевязку, Зинка кусала губы и постанывала, не помогая ничем и словно продлевая процедуру. Хотелось, чтобы кто-то заботился и опекал, хотелось человеческого участия.
-Будем спать?
-Попробуем.
Наташа погасила свет.
Они долго лежали молча, без движений, прислушиваясь к дыханию друг друга. Настоящее одиночество приходило, когда кто-то из них засыпал, поэтому они отодвигали разговорами  этот момент как можно дальше.
-Послушай, подружка… -Вкрадчиво начала Зинка.
Наташа сжала подушку руками. Нет, только не это. Похотливое любопытство в голосе Зины прозвучало так отчетливо, что она до боли сжала веки, еще надеясь, что ей показалось. Но Зинка продолжала из темноты:
-Как тебе это удалось?
Внутри лопнули какие-то струны. Очередное «как тебе удалось» прозвучало очередным грязным ругательством, брошенным в спину.
-Что удалось? – Тихо спросила Наташа, чувствуя, как дрожат лопнувшие струны.
-Как удалось заарканить такого мужика? Я думала, такое только в кино бывает. Помнишь «Красотку»? Ты чего?
Наташа беззвучно плакала в подушку.
-Эй, ты чего там?
Зинка испуганно приподнялась, пытаясь в темноте увидеть Наташу. Та тяжело содрогалась под одеялом. Когда ошалевшая Зинка неуверенно подошла, Наташа резко отбросила его и села.
-Не подходи ко мне!
-Да ты что, Наташка?
Зинка хотела сесть рядом, но Наташа оттолкнула ее.
-Не подходи ко мне, иначе я убью тебя раньше, чем твой Серега!
Зинка отступила, прижимая руки ко рту.
-Все из-за таких, как ты. – Наташа говорила прерывистым голосом, торопливо вытирая поток слез то руками, то подолом рубашки. – Я слишком долго мучилась… «Захомутала»… «Заарканила»… И мама… Если бы я меньше обращала внимания на вас! Если бы я не слушала вас всех! А я слишком устала! Я хотела побыть только с ним! Андрей даже перекупил три путевки в этот отель, чтобы рядом было меньше народу! Он не соглашался, это я уговорила его не брать охрану. Телохранители не давали шагу ступить самой, он оставил их в деревне за лесом… А теперь я никогда не увижу его… Не подходи!
Зинка крепко схватила ее за плечи
-Не подходи! – Обессилев, Наташа упала на спину, пепельные волосы яростно метались по подушке.
Зинка бросилась в ванную.
Плеснула в разгоряченное лицо холодной водой и вновь сжала ее плечи.
-Тихо…тихо! Тихо…тихо! Мне драться нельзя… я раненая…Вот так… вот так…
Они долго плакали, обнявшись.
-Прости меня… -Зинка говорила чуть слышно, сквозь слезы. – Прости дуру...
В глубине большого дома царила безмолвная пустота.
И также пусто было в сердце, когда Наташа услышала далеко внизу нестройный аккорд старого клавесина.

Мобильник казался непривычно тяжелым от волнения – этой минуты Ли ждал слишком долго. Он нажал кнопку вызова.
Аникеев ждал молча. Бинты все еще стягивали лоб, но трость в сильной руке уже не дрожала. Нацеленный на Ли взгляд был не просто властным, он имел мощную силу направленного в упор черного дула. Не верилось, что всего несколько дней назад в нем была только безумная боль.
Ли невольно отвел глаза, прижимая трубку к уху. Телефон Чана не отвечал.
Он вспомнил бешеный взгляд Павлова. Вот на кого было страшно смотреть. В сущности, в чем он виноват, тот русский? Его прорыв к пропавшей жене был чистым безумием. Но Ли вполне понимал и разделял это безумие. И вот теперь он вынужден использовать силу этого страстного рывка, как Чан когда-то использовал силу его любви к Медее. Он ведь сам провел тогда Чана во дворец, надеясь как-то пристроить.
Они были самой счастливой и самой скандальной парой на всем континенте – африканка и китаец. Ли не до конца разобрался в сложных законах и религиозных традициях немногочисленного народа, во главе которого стоял клан рода Медеи. Он знал лишь, что сияющее крупными звездами черное небо в ту ночь было меньше бездны одиночества в ее глазах. Она еще не была царицей, но закон безбрачия уже довлел над нею.
«Никто не смеет прикоснуться ко мне», -удивленно сказала она незнакомцу, возникшему перед нею в роскошной ванной комнате, размером с рисовое поле. Комната утопала в огнях и благовониях, а сама ванна из чистого золота, украшенная алмазами, была слишком велика для нее. Ли просто протянул руки, и она легко скользнула в его объятия, удивляясь тому, что не боится. Позже он много раз удивлял ее и больше всего тем, что знал язык ее маленького народа (с пятнадцати лет Ли знал о ней все).
Медея придумала для него должность, что-то вроде личного секретаря. Они попрали все законы, не нарушая их.
В изгнании Ли почти забыл ее лицо. Но помнил, что сказочная красота Медеи затмевала блеск драгоценных камней на каждом пальце ее черной ножки.
Утрата фамильной реликвии была несмываемым позором для нее.
Он не знал, поверила ли Медея в его вину, но чувствовал сердцем, что страдала она не меньше, чем он. След слезы на твердой черной щеке и черная горечь огромных горячих глаз наполняли его героиновый бред, когда Чан силой удерживал его от последнего шага. Но однажды Ли очнулся не на улице, а в апартаментах закрытой лечебницы, где к нему относились, как к самому дорогому клиенту. Доктор не мог объяснить, кто оплатил лечение, он и сам не знал тайного покровителя бедного китайца.
Из клиники Ли вышел здоровым и полным страшной решимости найти диадему Медеи и вернуться в Джибути. Невыносимая тяжесть разлуки и напраслины по-прежнему давила к земле, но теперь у него появилась цель.

Кофейная чашка тонко звякнула о блюдце.
Том испуганно посмотрел в зеркало, настолько оглушительным показался ему этот звук. Взглянуть на Лину прямо он не смел, а ее отражение было бесстрастным. Однако он успел заметить, что она продолжает смотреть на него, не мигая.
Том чувствовал, как мечутся его глаза в панике, но не мог произнести ни звука. Боялся голосом выдать смятение. Ему казалось, что он сорвется на фальцет, если откроет рот.
Боковым зрением он видел ее четкий профиль, на фоне белого шелка круглой подушки, которую она всегда клала за спину во время первого завтрака. Видел утреннюю свежесть ее кожи, утреннюю нежность, не потревоженную обычными заботами. Она любила утренний кофе, это было ее время. Это было и его время, именно этими минутами он особенно дорожил.
Сейчас все казалось отравленным. Что он сделал вчера? Зачем?
В изголовье кровати стояла напольная лампа с круглым кружевным абажуром, а за нею возвышался белый комод с резной верхней полкой. Между комодом и окном оставалось узкое пространство. Том вдруг понял, что помимо воли стремится взглядом к этому месту. Ему мучительно хотелось забиться в этот угол, чтобы спрятаться от внимательных глаз Лины.
Он неловко потянулся за кофейником, но облил непослушные пальцы и сразу же вскочил с явным облегчением, хоть и морщась от боли. Бежать! Более благовидного предлога не придумать.
Когда он пулей выскочил из спальни, Лина медленно провела по волосам щеткой. Рассеянно массируя густые спутанные пряди, она долго смотрела на захлопнувшуюся дверь.
Что это такое?
Что с ним?
Она взглянула на льняную салфетку, на которой расплылось безобразное пятно от кофе.
Что это было?
Том болел всю эту неделю, не на шутку пугая ее бледностью, но сегодня… Это какое-то особое нездоровье.
Вчера он спал, когда она, измученная и опустошенная, скользнула под одеяло. Вчера она обрадовалась, что он уже спал, она даже боялась разбудить его, боялась разговоров, расспросов, его глаз, своих слов, быть может, непоправимых. Но! Это было вчера. Было и было. Вчера! А сегодня Лина очень ясно поняла – он не мог уснуть, не убедившись в том, что она дома и что с нею все в порядке. Даже если он был накануне вечером в парке, он не мог уснуть, не дождавшись ее. Наоборот, если он вечером выходил из дома, он должен был броситься к ней, а не от  нее. Как ей относиться к утренней суматохе с торопливой сервировкой завтрака, с опрокинутым сливочником и разлитым кофе?
Лина встала, отбросив щетку. Пушистый ворс приятно ласкал босые ступни. Ей всегда нравились тяжелые массивные ковры.  А в этом доме, пронизанном заботой Тома о ней, ей нравилось все. Она всегда любила себя и свои прихоти, всегда умела устроить по своему вкусу не только быт, но любые жизненные обстоятельства. Но только здесь она с удивлением обнаружила, что никогда не знала простой заботы о себе. С легкостью разрешая вопросы глобального характера, небрежно манипулируя судьбами сильных мужчин, Лина вдруг поняла, что давно лишила себя права на слабость. Том вернул ей это право.
Игра, однако, затянулась. Что-то вышло из-под ее контроля.
Лина смотрела на закрытую дверь, прислушиваясь к звукам внизу. Хозяйственная активность Тома не могла не насторожить. Он был совой, просыпался и поднимался с трудом, любил поваляться после завтрака с журналом. Что же с ним, в конце концов?
…Она шла по дому рысьей поступью. Босые ступни неслышно скользили по лестнице. Глаза зорко цеплялись за каждую мелочь.
Обгоревший нижний холл по-прежнему выглядел убого и жалко. Мятые газеты и почерневший лак на паркете угнетали, навевая тяжелые мысли. Ее попытки навести порядок ни к чему не привели, а беспокоить Тома во время болезни она попросту боялась, он был так плох, смотрел такими больными глазами, что у нее сердце сжималось.
Том сидел в любимом кресле у камина, зачем-то шуруя каминной кочергой в холодных углях. Изображал занятость? По его спине, по сжавшимся плечам Лина видела – произошло непоправимое, он на грани срыва, он сам не свой.
Прижавшись к стене, Лина стояла на лестнице. «Что же ты натворил, малыш?» Она должна это понять сейчас же, немедленно. Ее взгляд порхал по сторонам с кажущейся непринужденностью. На самом же деле Лина жадно ощупывала глазами пространство вокруг, изучая его заново, проникаясь им и проникая в него.
Его грязные кроссовки брошены посреди холла. Да, он был в парке. Но больше никаких признаков минувшего волнения. Разве что его милое испуганное лицо со следами ночной муки и виноватыми глазами.
Метр за метром Лина мысленно ощупывала пол, стены, лестницу, закрытые газетами окна. Ее взгляд мельком зацепился за компактный огнетушитель, закрепленный у входной двери, и скользнул дальше. Но тут же вернулся назад. Напряженный мозг мгновенно вычислил странное несоответствие, на которое раньше она не обратила внимания. Этот огнетушитель висел здесь всегда. Цепкая зрительная память подсказала именно это слово – всегда. Возможно, еще до ее появления здесь. Но в день пожара Том помчался за ним куда-то вверх. Он так и сказал: «Я за огнетушителем». Во внезапном, почти мгновенном, возникновении пожара ей уже тогда почудилось что-то неестественное, но задуматься над этим не было причины и не было времени.
Ему была нужна паника! Зачем?
Ему нужно было увидеть, как она поведет себя во время пожара! Зачем?
Лина вернулась взглядом к его кроссовкам. Они брошены вовсе не посреди холла, а ближе к стеллажу с книгами. Лина похолодела, мысленно прочертив траекторию шагов Тома исходя из положения обуви. Он будто на бегу скинул кроссовки, и линия его движения определялось в направлении клавесина, зажатого между двумя высокими стеллажами.
Словно почувствовав ее присутствие, Том зябко поежился и отбросил кочергу. Оглянувшись, он увидел Лину, стоящую на лестнице в белой прозрачной сорочке, словно привидение. Ее неподвижное лицо было обращено вверх. В мрачном взгляде, прикованном к комнате Натали, Том прочел приговор.

*
Землянка была крошечной, но вполне удобной. Рядом с заброшенным, полуразвалившимся флигелем таилось небольшое углубление, когда-то служившее хозяйственным нуждам. Деревянные стены покрылись кое-где мхом, в щелях прогнившей обшивки торчали иссохшие корни. Павлов несколько раз чиркался об них незажившей раной на лице. Его знобило и днем и ночью, шрам тянул левое веко, заставляя что-то дергаться в глубине глаза. Сам глаз постоянно заволакивало туманом, а порез, не заживая и не затягиваясь, мок, источая желтую слизь. Однако ни боль, ни, ставший привычным, голод ни напрягали его так, как тупое, непробиваемое непонимание того, что происходило за высокой кирпичной стеной.
Наблюдая за домом, он видел всего одну женщину. Она медленно прогуливалась по темной от нависающих деревьев аллее, забирала почту из прозрачного ящика или молоко со скамьи у вечно запертых ворот. В доме не чувствовалось никакого движения, ничто не обнаруживало в нем присутствия других людей. Залепленные бумагами окна нижнего этажа были слепы, как и белые глазницы опущенных жалюзи наверху. Палов терялся. Он был готов увидеть вооруженную охрану, какую-то неприступную крепость, но не мирный особнячок, по-буржуйски ухоженный и аккуратный и по-буржуйски изолированный ото всего мира. Как это у них говорится: «Мой дом – моя крепость».
Он не понимал. Похищение жены Аникеева, в которое умудрилась влопаться его Зинка, предполагало крутой антураж –перестрелку или погоню на иномарках. Но никак не сонную благодать и деревенское спокойствие. Дачники на уик-энде, блин.
Ждать. Оставалось только ждать.
Что-то должно произойти в этой богадельне. Как-то они будут действовать. За жратвой, в конце концов, куда-то пойдут или поедут.
Павлов ворочался в землянке, скрипя зубами от зверской боли и от злобной тревоги. После нескольких дней и ночей наблюдения он решил, что особняк всего лишь перевалочный пункт. Рано или поздно банкиршу и Зинку будут куда-то переправлять. Вот тогда-то…
Ждать!
Однако, силы таяли не то, что с каждым днем, но с каждым часом. Боль просачивалась сквозь раненую щеку глубоко внутрь. Уже ломило верхнюю челюсть, и в затылке что-то тяжело ухало. Уже и правый глаз мутился, слезясь соплями. Держа на прицеле вход, Павлов понимал, что еще несколько дней, и он попросту не сможет достать Зинку, хотя в армии был первоклассным стрелком, и на охоте, куда изредка выбирался с мужиками, ни разу не промазал.
Кроме бабы в доме был еще молодой мужик. Иногда он прогуливался с нею, и Павлов диву давался – что за странные отношения. Баба крепко держала его под руку, будто не позволяя приближаться к воротам. Иногда их прогулка по парку затягивалась. Мужик тянул ее то к гаражу, то к цветнику, то к белому дивану на цепях, который покачивался под навесом. Поведение бабы вполне походило на злость хозяина породистой разрезвившейся собаки – и не прогонишь, и домой никак не загонишь. Павлов мог бы слить их без труда, но за ними возвышался дом-крепость. Что там? А если он спугнет существующую все-таки охрану?
Однажды Павлов решился на ночной демарш. С большим трудом он преодолел кирпичную ограду и затаился среди деревьев. Медленно, по-пластунски приблизился к дому. Светилось всего одно окно на втором этаже. Береза с этой стороны была старой и развесистой, с мощным стволом и крепкими сучковатыми ветвями. Он взбирался вверх очень долго, планируя каждое движение. Открывшаяся ему картина поразила его. На широкой кровати под белым балдахином спокойно полеживал тот самый мужик, лениво листая цветной журнал. У туалетного столика баба пилила ногти, поглядывая на себя в зеркало. Они разговаривали, потягивая вино из высоких стаканов. Или из бокалов. Или не вино, а какой-нибудь пунш или грог. Картинка была чисто буржуйской, на Павлова прямо-таки пахнуло сытостью. В углу стрекотал телевизор, но они не обращали на него внимания. Мягкий ковер на полу, мягкий свет ламп. Ни дать ни взять – семейный вечер после работы. Только от чего им отдыхать-то? Он и сам любил поваляться на тахте вечерком после ужина, потягивая портвешок и поглаживая Зинку, как кошку. Но на свое винцо он честно зарабатывал, а эти на что пьют? Сидят в конуре целыми днями. Наследство пропивают? Зажиточная немчура, ничего не скажешь.
Павлов взглянул на круглый циферблат. Цифры давно исчезли, мигало и мигало «ok, ok, ok». Расстояние сократилось до критической точки. Банкирша находилась рядом, но была недосягаемой, как первая леди. Знаем мы таких ледей. Утрахала банкира, тот и рад стараться. Ищи теперь ее! А Зинка причем? А он? Иногда сквозь боль и дурноту, как сквозь похмелье, просачивалась тихая обида – зачем это все ему? Вид сладкой парочки за окном всколыхнул что-то слезливое и тухлое, на что он не имел права. Заныло сердце: пусть не трехэтажные хоромы, но разве плохо нам было? Как могла ты, Зинка, так со мной… Разве не для тебя я вкалывал, как вол…
Вдруг женщина встала и подошла к окну, пытливо вглядываясь в ночь. Павлов испугался, что она задернет штору. Но нет, стоит неподвижно. Думает. О чем она может думать? На ее лице играли ночные тени. Павлов чуть подался вперед. Сочная, зрелая красота. Павлову никогда не нравились такие лица. Своей плакатной правильностью оно словно подчеркивало принадлежность дамы к миру умных и культурных. Но Павлов знал о бабах все. Знал, что все они одинаковы. Одинаково хотят жрать и трахаться, а красивая оболочка – туфта, фуфло. Зинка как-то ради прикола затащила его в «Русский мех», где песцовая шуба мгновенно превратила ее в леди, которая не может иметь ничего общего со штукатурщицей из СМУ. Зинка не знала, что Павлов втихую откладывал деньги на шубу, и если бы не Мишаня…
Женщина по ту сторону окна выглядела роскошно. Тонкая сорочка на точеных плечах, в ушах что-то сверкает. Наверное, пахнет дорогими духами. Но что-то в ее лице выламывалось из образа аристократки. Глаза! Такие глаза могли принадлежать только бандитке. И не просто бандитке, а именно атаманше. Павлов скрипнул зубами. «Ох, я бы тебя сделал…»
Больше всего Павлов боялся, что Зинку давно убили. И если это так, он должен был в этом убедиться и уж тогда точно порешить этих дворян. Потому что право казнить Зинку было только у него. Он должен во всем разобраться сам, иначе зачем эти недели мучительных скитаний, оголтелой тряски через границу в морозильной камере со свиными тушами, в мусоровозе, в кузове со стекловатой?
Аристократка резко обернулась, взмахнув пышными волосами. От неожиданности Павлов дернул головой.  Березовый сучок впился в разодранную щеку. Ему показалось, что в него вонзили тысячу ножей. Схватившись за щеку, Павлов полетел вниз, ломая ветви и стиснув зубы, чтобы не завыть от боли. Он распластался на земле, сжимая  пистолет, готовый и к обороне, и к атаке.
Его не услышали. Отлежавшись, он тихо сел. Врешь, не уйдешь. Не так падали. Он пополз от дома. У него было всего шесть патронов, причем один предназначался  ему самому. Значит, пять. Из них два – сладкой парочке. Зинке, стало быть, три. Арифметика простая и жизненная.

Чан нажал кнопку отбоя и убрал мобильник. Затем достал из недр дорожных лохмотьев яблоко, о котором думал с самого обеда. Обед, в свою очередь, состоял из такого же мятого яблока и черствого куска хлеба.
Он вгрызался в вялую мякоть так, будто это был его последний ужин. Консервы он съел давно. Оставалось несколько сухарей и две сигареты. На завтра. А что будет потом, Чан не представлял. Надежды на то, что Ли отвяжется, не было.
Ему было наплевать на русских. И на миллионера, и на этого грузчика, и на их пропавших жен. Ему было наплевать на всех русских вместе взятых, и на эту чертову диадему, которую он сбагрил за горсть орехов и пачку сигарет. Единственное, чего он хотел – уйти от Ли. «Упустишь русского – убью», -сказал брат, и Чан знал, что так оно и будет. Сейчас, когда он сообщил ему свои координаты, стало чуть легче. Ему не надо было никакого вознаграждения. Наградой была бы свобода от Ли. От его длинных рук. Пусть тешится своей черной блажью, пусть ищет проклятую диадему, лишь бы оставил его в покое.
Чан съел яблоко до последнего зернышка и свернулся в спальном мешке, который всегда таскал за собой.
Знал бы, что в диадеме алмазы, не скулил бы сейчас от голода.
Холодная ночь склонила над ним еловые объятья, но сон не шел.
…Ли всегда был чокнутым. «Блаженным», -говорила мать. Он увидел черную красавицу в телевизоре, когда работал официантом в ресторане отца. Они все там работали без отдыха, шустрые мальчики-погодки, девять наследников отцовских капиталов. Отец был нешуточно богат, но заставлял детей работать с раннего детства. Когда он объединил сеть мелких экспресс-кафе в один большой ресторан, жить стало совсем невмоготу. Угождая клиентам, отец не видел в сыновьях детей. Сам трудоголик, он не давал мальчикам ни минуты на игры и учебу. Братья росли неграмотными и злобными. Лишь Ли где-то выучился читать и частенько пропадал с книжкой в бесчисленных кладовках и складах, за что постоянно получал от отца взбучку.
Увидев Медею – тогда она еще не была царицей – Ли будто помешался. Мечтательный пятнадцатилетний подросток потерял покой навсегда. Что-то было в его страсти такое, что не позволяло смеяться над ним. Не только не смеялись, но боялись даже шутить, даже упоминать о его любви. Однажды отец попытался воздействовать на сына плетью, но долго об этом жалел. Никто не знал, как Ли объяснялся с ним, закрывшись в пустом баре ночью, но после этого отец притих и отстал от старшего сына, махнув на него рукой. Спустя четыре года мать, бессловесная ласковая тень, единственная радость их жизни, потихоньку отдала Ли часть отцовских денег, молча благословив сына в дорогу.
Никто не знал, как он оказался в Африке, как смог добиться любви своей богини. Отец отправил Чана за ним, когда их лица стали мелькать по телевизору. Найти брата было не трудно, но лучше бы этого не случилось. Чан и слова-то такого не знал – диадема. И не подумал даже, что из-за нее рабы волочат брата на площадь к позорному столбу. Стражники все, как один показывали на Ли. А он так и не назвал Чана, зная, что младший брат будет немедленно казнен. Медея не позволила засечь Ли до смерти, но предотвратить изгнание не могла.
В Европе Чан умудрился снова прибиться к Ли, который глушил тоску в гибельном героиновом забвении. Ли перестал гнать его прочь после того, как Чан спас ему жизнь, вытащив из пьяной драки.
Они были самой невероятной парой – китаец и африканка. Глубину былого счастья и глубину нынешнего страдания Ли невозможно было передать, но Чан ее чувствовал. Кроме того, он знал глубину его гнева, поэтому подчинялся беспрекословно, следуя за русским невидимой тенью.
…Спальный мешок был тесным. Чан ворочался в своем мешке, мечтая хотя бы во сне забыть черные прорези глаз брата.
«Упустишь русского – убью».
Уснуть ему не удалось. А на рассвете, когда лицо Ли стало, наконец, расплываться, его кто-то окликнул и слегка толкнул. Продрав глаза, Чан увидел вокруг себя страшные лица в черных масках. Дрожа уже не от холода, он кивнул в сторону развалин и прикрытой ветвями землянки.

Наташа в панике цеплялась за спинку кровати, за стул, за Зинку. Она сопротивлялась изо всех сил, упираясь и скользя по стене руками, но Том упорно волочил ее к двери. В пылу борьбы оба раскраснелись и тяжело дышали. Растрепавшиеся волосы закрывали взмокшее лицо и мешали ей видеть. Оба боялись шума, потасовка была безмолвной, и от того еще более напряженной. Когда загремел упавший столик и загрохотал отскочивший к стене поднос с завтраком, они на миг замерли и одновременно повернулись к двери.
Именно в этот момент Зинка ударила Тома по затылку тяжелым графином, откатившимся при падении к ее ногам. Удивленно охнув, Том осел по стене, и помедлив мгновение, упал лицом вниз.
-Ты с ума сошла! – Наташа бросилась к нему.
-Это ты сошла с ума! – Зинка злобно смотрела на то, как Наташа хлопает Тома по щекам. – То лялякаешь, то в драку кидаешься. Чего ты набросилась? Чего он хотел? Чего он в окно тыкал?
Наташа подняла лицо. В распахнутых серых глазах ширился смертельный ужас.
-Он хотел спрятать нас.
-Ну и что? – Зинка не понимала, о чем они только что бурно спорили. – Сама говорила, подчиняться во всем!
-Зина, Зиночка, он все-таки включил сигнал!
Зинка так и подскочила, опять схватив кувшин.
-Что теперь будет? Нам-то, нам-то что делать?
-В том-то и дело, что ничего делать нельзя! Андрей много раз говорил, что надо только ждать. Без малейших инициатив!
-А он? А ты? А я? – Свистящий шепот Зинки резал уши.
-А он, -Наташа вновь принялась растирать щеки Тома, -вздумал прятать нас в какой-то дальней комнате!
-Ну и что?! – Зинка села рядом, заглядывая ей в лицо. –Ему же видней!
-Нет! – Наташа отбросила спутанные волосы за спину. – Нельзя допускать никаких маневров. Андрей говорил – только ждать.
Вдруг она отпрянула от Тома, изменившись в лице. Его голова опять стукнулась об пол, и он протяжно застонал.
Зинка смотрела испуганно.
-Ну?!
Наташа тяжело откинулась к стене.
-Ну?! – Зинка трясла ее за плечи.
-Он сказал, -медленно проговорила Наташа, -что должен спрятать нас… от нее…
-От нее?
-От нее…
-Ну?!
Наташа странно смотрела перед собой.
-Значит, их всего двое? – Не унималась Зинка.
В самом деле, они ни разу, как ни старались, не слышали ни топота на лестнице, ни звуков машин на улице. Зинка говорила, что вокруг тихо, как в колодце.
-Он сказал, от нее… -Как в бреду повторяла Наташа.
-Да говори же ты, стерва! – Зинка замахнулась кувшином, теряя терпение. – Что это значит?
-Это значит, Зинуля, что нам отсюда не выбраться.
Зинка испуганно прижала графин к груди.
-Почему?
-Потому что, это не похищение…
-А что же это? – Зинка смотрела на нее, как на сумасшедшую.
-Это – конец.
Наташа равнодушно повернула  лицо к Тому, который чуть шевельнулся и застонал, поднимаясь. Зинка шарахнулась от него к Наташе, но та сидела с безучастным видом, прямая и очень бледная.
-Что же вы делаете? – Том сжимал виски. – Я ведь хочу обезопасить вас.
-Помолчите. – Холодно произнесла Наташа.
Том и Зинка взглянули на нее с невольным удивлением. Голос был странным и прозвучал он будто с другой планеты. Зинке показалось, что перед нею незнакомая женщина.
-Подумайте лучше о своей безопасности. – Наташа перевела на него отсутствующий взгляд. – Если вы не сделаете этого, то вас не пощадит ни Аникеев, ни эта женщина, которая руководит вами.
Том молчал, шокированный ее словами.
-Почему именно сегодня вы решили спрятать нас? – Наташа всегда говорила по-английски преувеличенно четко, сохранив школьную привычку стараться во всем, но сейчас ее артикуляция была болезненно слабой, она говорила будто через силу.
Том опустил гудящую голову. Как он мог объяснить ей, что накануне вечером шевельнулась в темном окне береза – наклонилась толстая ветвь. На миг окно стало другим, он увидел это вскользь, ему вполне могло показаться. Но утром на примятой траве он обнаружил под этим окном осыпавшиеся листья и несколько сломанных сучьев. И – слабый след на давно нестриженном газоне, словно кто-то полз от дома в дальний угол парка. Двух неуверенных свидетельств непонятной активности вокруг дома хватило, чтобы он всерьез запаниковал.
-Я не могу точно сказать… Но мне кажется, что вчера что-то происходило рядом. Впервые за две недели с момента запуска часового механизма.
-И сегодня вы ждете продолжения?
-Это подсказывает простая логика. Если, конечно, работает маяк.
-Пусть логика подскажет вам, что я должна увидеться с вашей напарницей.
Том опешил.
-Зачем?
Зинка грызла ногти, глядя на них поочередно и мучительно пытаясь понять, о чем они говорят.
-Это – единственная возможность как-то изменить ход событий. – Наташа тщательно подбирала слова. – Поведение наших похитителей не поддается никакой логике. Вместо одного – два заложника. Вместо согласованных действий – мапулирование вами. Вас использовали, и вы это знаете.
-Я это знаю! – Нетерпеливо перебил Том, растирая ушибленный затылок и с опаской поглядывая на Зинку. – Поэтому и хочу вас спрятать.
Наташа холодно улыбнулась одними губами.
-Это пустая и опасная затея. Мне от нее никуда не спрятаться.
Наташа смотрела на него так долго, что Том закрыл глаза. Тень страшной догадки исказила его лицо.
-Перед Богом и перед людьми мне нет прощенья. – Услышал он ее глухой, усталый голос. – Но я не хочу, чтобы из-за меня пострадали вы и Зина. Вряд ли я смогу убедить ее в чем-либо. Но, возможно, что-то прояснится для вас.
«Лина! Лина!»
-И для нее, -продолжала Наташа. – Она ведь не знает, что маяк работает.
…Эти две недели тянулись томительно долго во взаимных подозрениях, в мучительных метаниях от надежды к отчаянию. После запуска сигнала Том заболел уже по-настоящему. Депрессия скрутила его так, что он мог только лежать безвольным куском мяса, изводя себя чувством собственной вины, которое множилось, обретая новые оттенки. С Линой они почти не разговаривали, но она тянулась к нему глазами, и Том мог поклясться, что в них уже не было пренебрежительного высокомерия.
Две недели он находился, будто в другом измерении, дышал другим воздухом. Сегодня утром он был почти счастлив, почувствовав близость перемен, попросту боясь сойти с ума от нечеловеческого напряжения.
Все еще сопротивляясь тому, что он прочел о Лине в глазах Натали, Том достал из кармана мятый обрывок газеты, который подобрал в парке две недели назад.
-Вы все предоставили сделать Аникееву. Вы слепо доверяете ему… -Он едва не добавил – как я доверял Лине. – Но вот взгляните… Я не могу понять этого…
Наташа протянула руку, но Том тут же отодвинулся, пряча глаза.
-В этом все ваши проблемы. – Она смотрела почти жалостливо. – Вы не доверяете самому себе, поэтому и позволили втянуть себя в сомнительное предприятие. Поэтому и мечетесь, не зная, на что решиться. Что там у вас? Обращение Аникеева к похитителям? Его гарантии и обещания?
-Если бы так. Именно этого следовало ждать, полагаясь на логику. Но это…
Том не отдавал и не убирал газету. Он знал, что выглядит сейчас жалко. Больше всего он боялся, что опять начнется приступ неконтролируемой зевоты.
Вдруг Зинка выхватила из его рук мятый листок и бросила его Наташе. Том вздрогнул, возмущенно вспыхнув, но она опять замахнулась на него графином.
Наташа прочитала, и бледное лицо ее стало серым. Она закрыла помертвевшие глаза и вновь откинулась к стене. Из-под сомкнутых ресниц по щеке скользнула слеза.
Том боялся потревожить Наташу. Зинка подобрала выпавший из ее рук лист и бессмысленно смотрела в него, ни в силах разобрать ни слова.
Наконец Наташа приоткрыла глаза, в которых не осталось ни капли живости. Зинка прижала к себе графин, и заморгала часто, как перед слезами. Такие глаза она видела у лежачих стариков, когда подрабатывала санитаркой в инфекционке.
-Когда вышла газета? – Ее тусклый голос был едва слышим.
-Давно. До запуска сигнала, -осторожно, словно боясь причинить ей еще большую боль, ответил Том и сразу же понял, что именно это обстоятельство для нее особенно важно. – Других контактов с Аникеевым не было.
Наташа словно забыла обо всем и спала наяву.
-Что заставило его сделать такое заявление? -Также осторожно спросил Том. –Вы можете как-то объяснить, что это?
 Наташа пожала плечами, словно удивляясь наивности вопроса. Она вытерла ладонями слезы и помолчала еще немного, восстанавливая дыхание.
-Это – политическое самоубийство. -Наконец заговорила Наташа, показывая на газетный лист. – Я не знаю, кто такой Спарлинг и чем он занимается. Но я хорошо знаю Аникеева и его отношение к подобным делам. Это – акт самопожертвования.
Она закрыла лицо руками. Сквозь пальцы вновь заструились слезы.
Втянув голову в плечи, Том округлил непонимающие глаза.
-Самопожертвование? Но ради чего?
Том не сразу услышал ее голос из-под прижатых к лицу ладоней:
-Не ради чего, а ради кого. По сути, это – охранная грамота моего похитителя. Вернее, похитительницы.
«Она сошла с ума!»
-Не смотрите на меня, как на сумасшедшую. – Слабо улыбнулась Наташа сквозь слезы. – Призовите на помощь всю свою логику, и вы поймете, что Аникеев никогда, -она вновь подняла газетный лист, -никогда не допустит никаких разоблачений. Он взял на себя всю ответственность. И если он и впрямь пришел сюда, то отнюдь не за мной.
Том в отчаянии смотрел на ее тонкую руку с мятым обрывком, который она держала у его лица, как аргумент.
-Я ничего не понимаю… -Том цеплялся за последнюю соломинку, презирая себя за это.
Наташа скомкала газету и далеко отбросила ее. Описав медленную дугу в воздухе, бумажный комок упал на широкий подоконник, затем бесшумно скатился на пол.
-Понимаете. Не хотите понимать, но понимаете. – Ее взгляд был прикован к мятому обрывку под окном. – Это – объяснение в любви.

Их единственная встреча стала началом долгого ожидания долгой муки. Трагический финал ее странной любви был предопределен, когда рядом с ее отражением в зеркале, будто ниоткуда возникло прекрасное лицо той женщины.
 Это было накануне свадьбы. Уже был назначен день регистрации, разосланы приглашения, оплачен ужин в дорогом ресторане, а Наташа все не могла решить, что лучше – длинная или короткая фата. Вообще, она спокойно, почти равнодушно относилась к своей красоте. Восхищенные взгляды мужчин смущали, но не волновали ее, но в день свадьбы ей хотелось быть красивой.
Переезд в новый дом откладывался под различными предлогами. Даже если и хотелось Наташе стать полноценной хозяйкой, она не торопила события, помня свое зыбкое положение. По большому счету ей было все равно, где жить с Андреем. Лишь бы рядом.
Золотую спальню Наташа обходила стороной, боясь остаться в ней даже на минуту. Королевское убранство подавляло ее, бесчисленные каскады роскошных золотых шелков и кружев угнетающе действовали на неискушенное воображение девушки. Кричащее эго некогда царившей здесь женщины осталось в зеркалах и дорогих украшениях, в тонких экзотических ароматах, дурманящих и пугающе стойких, будто дух прежней хозяйки ревностно оберегал покой ее владений.
Наташа зашла сюда лишь однажды – примерить фату, потому что только здесь она могла увидеть себя со всех сторон. Стоя перед вертящимся раздвижным зеркалом в позолоченной оправе с подсветкой, Наташа терпеливо меняла варианты свадебного наряда. Она то распускала волосы по обнаженным плечам, чуть прикрывая их короткой вуалью, то собирала их вверх под пышные многоярусные волны. Увидев в зеркале рядом со своим отражение женщину, Наташа застыла с поднятыми к белому веночку руками. Она вспыхнула до корней волос, узнав ее. Сердце заметалось, забилось горячим смущением, невыносимым чувством вины. Женщина молчала, и бессвязный лепет растаял на губах Наташи. Она опустилась на краешек кресла и теребила кружевной веночек, не поднимая глаз. Слова были бессильны и бессмысленны. Она любила Андрея, она не могла жить без него, но нависшее над нею грозное молчание обозначило суть происходящего – свое счастье ей придется строить на обломках разрушенной жизни этой женщины. Забрав свое обручальное кольцо из перламутровой коробочки на туалетном столике, женщина также молча вышла, придавив и раздавив Наташу взглядом. Невнятное обещание, которая юная невеста прочла в ее глазах, перешло в бесконечное предчувствие бесконечного страдания.
Такой здесь и застала ее вечером мама – заледеневшей и испуганной. Кресло было заткано золотом, замысловатые и загадочные грани тонкого орнамента чуть посверкивали в полумраке, придавая ему сходство с царским троном. Свернувшаяся в нем Наташа казалась маленьким котенком, потерявшимся и озябшим.
Нина Петровна взглянула и заплакала.
Накануне свадьбы она предприняла еще одну отчаянную попытку убедить дочь отказаться от своего безумного замужества. Она пришла в боевом настроении, готовая к решающей схватке, но, увидев Наташу, сжавшуюся в комочек, вмиг утратила агрессивность. В тот раз она не кричала, не топала ногами. Она не сыпала обычными оскорблениями, звучавшими в ее устах, как что-то инородное, не свойственное ей, тихой, не очень здоровой женщине, единственная радость и счастье которой была дочка, девочка. Тата, Ташунька, ласковое солнышко, ясное личико, умненькие глазки. «Потаскуха… Ссыкуха…» -хрипела мать почерневшими губами, и сморщенное лицо ее кривилось от боли. Любила, берегла, заплетала косичку. Вязала крючком кружева к ночнушке, носовые платочки раскладывала по кармашкам, воспитывала чистоплотность. Учила любить книги, любить красивое. Да разве посмела бы хлопать по щекам, могла бы разве выговаривать такие слова, если бы не Аникеев?
В тот раз она тихо обошла необъятную спальню и увидела все. Нина Петровна увидела не просто роскошь и деньги, но семейное гнездо, устроенное с величайшей нежностью и любовью. Любви, пожалуй, было больше, чем денег. Бывшая владелица этого великолепия очень любила себя. Но, балуя самое себя, она ублажала не столько тело, сколько душу. Основным из ее капризов было желание постоянно видеть его лицо. Из многочисленных рамок на стенах и столах смотрел Аникеев – веселый, серьезный, молодой, седой, загорелый, деловой, задумчивый, за рулем открытой машины, на водных лыжах, у микрофона, у бассейна, у костра… Даже напротив золотой кровати висел огромный портрет. Его, не ее. Женщина, которую выжила отсюда дочь Нины Петровны, не просто любила. Она жить не могла без его лица.
Тяжело опустившись в такое же шелковое кресло-трон напротив Наташи, мать заговорила, вытирая платком лицо:
-Смотри, доча, есть ли тебе здесь место? Не знаешь сама, почему он в новый дом тебя не ведет? Расстаться не может с настоящей своей жизнью. Смотри, доча, сколько портретов его повсюду. Она дышать без него не могла. Подумай сама, кто ты здесь? Птичка в клетке. С тобой – играть, а жить – с ней. Не бросит он ее, таких не бросают. Из-за таких войны случаются. Пойдем, Тата, пойдем. Дай им жить. У него дочь старше тебя, кто ты ей будешь? Мачеха? Через двадцать лет ему семьдесят с гаком стукнет, а тебе и сорока не будет. Самый расцвет. Деду твоему шестьдесят четыре, а он уже восемнадцать лет дедушка. Ты все смешала, Тата, все запутала. Будут у тебя мужики, мимо тебя счастье не пройдет. Пойдем, Ташуня, дай людям покою и сама успокойся.
Она говорила и говорила, баюкая дочь словами, словами, словами. Наташа плакала от того, что мать была права во всем. Но не ушла.
На следующий день состоялась невеселая ее свадьба. И именно со следующего дня Наташа начала панически бояться зеркал.

-Теперь, когда вы все знаете, вы должны забрать часы.
Том не мог глубоко вздохнуть, боясь потревожить острую боль в сердце после ее рассказа. Наташа видела, что он плохо ее слышит, но она должна была достучаться до него.
-Вы должны забрать часы. – Мягко, но настойчиво повторяла она. –Если начнется штурм, она сразу же воспользуется ими.
Взгляд Тома вернулся к ней издалека.
-Зачем?
-В браслет вмонтировано мощное взрывное устройство. – Наташа говорила торопливо, боясь, что он опять перестанет слышать ее. – Я не знаю, как оно приводится в действие. Андрей только предупредил, что часы надо беречь от ударов, постоянно напоминал об этом. Он говорил, что браслет – на самый крайний случай. Наверное, был уверен, что такой случай не наступит…
Крик испуганной Зинки, через которую Том буквально перепрыгнул, и оглушительный звук выстрела с улицы прозвучали почти одновременно.

Лина стояла неподвижно. Красный шелк метался вокруг нее, резко выделяясь в панораме утра. Ветер усиливался, насыщая небо темной влажной синевой, будто ушедшая ночь растаяла не до конца. Кроны деревьев в парке волновались и клонились, роняя по ветру листья и навевая тревогу.
Бывший хозяин был сентиментальным мечтателем. Все в доме и вокруг него являло собою живую идею красоты, какою живут только романтичные и тонкие натуры. Лина остановила взгляд на дальнем участке, где ей особенно нравилось. Несколько кленов образовывали сквозную зеленую беседку, заброшенную и поэтому трогательно простую. Любуясь изумрудной игрой тонких ветвей, она подивилась собственным мыслям. Раньше она тоже любила красоту вокруг себя и в себе самой, но не для себя, а для него.
«Ты должна понять меня», -сказал он.
Как можно было понять то, отчего рухнул мир?
«Я полюбил другую».
Это – понять?
Она была первой красавицей Москвы – для него.
Она была признанной интеллектуалкой. Спонсируемые ею вернисажи, вечера в Доме актера, театральные премьеры были ее атмосферой, в которой она блистала для него.
Загородный дом, такой же ухоженный и элегантный, как она, был продолжением ее красоты и элегантности. Ее званые ужины славились аристократическим духом, в котором избранные гости восхищались ею, ее тонкостью, ее совершенством.
Она умела наполнить жизнь изяществом и комфортом – для него.
Более всего он ценил в ней талант дипломата и аналитические способности быстрого ума. В сущности, головокружительной карьерой он был обязан ей, но едва ли отдавал себе в этом отчет. Умело сочетая обязанности коммерческого директора и советника при генеральном директоре, Лина ненавязчиво вела его к вершинам профессионального роста, зная о его (вернее, об их бизнесе) все и даже чуть больше.
А прелесть домашнего быта, в котором шуршание шелковых простыней и блеск столового серебра достигался только ее руками? Огромный дом содержался исключительно ее усилиями, и помогал ей лишь Витек, бессменный ее телохранитель, он же садовник, он же горничная, он же отменный повар, он же задушевная подружка. Когда-то в молодости Витек, вечно пьяный дембель, сходу ввязался за Аникеева в кровавую уличную потасовку. Помня суровые уроки Кабула, он легко разбросал по тротуару  малолетнее ворье, но один из нападавших был с ножом. Витька едва спасли, Лина сама круглосуточно дежурила в его палате. Немой и почти оглохший, он остался с Аникеевыми (тогда еще женихом и невестой) навсегда. Позже никакие секьюрити не могли заменить его, потому что в мире больших денег и большого успеха, куда молодожены уверенно двигались, самым редким сокровищем была человеческая преданность.
А их совместные путешествия, рыбалки и охота, где она была на равных с ними и с Гладышевым? Аникеева потому и не тянуло к приятелям, которые тихо спивались один за одним, что она всегда была самым верным другом, оставаясь любимой женщиной. О загулах и мальчишниках речи просто не было, их супружеская страсть полыхала слишком ярко. Она так и не научилась спокойно смотреть ему в лицо. Она была влюблена, как девчонка, как в тот день девятого мая, когда они столкнулись в метро, и у нее посыпались яблоки из пакета. Он, двадцатисемилетний преуспевающий служащий, неловко собирал их с платформы, а она, семнадцатилетняя школьница, зачарованно следила за его сильными руками и гибкими плечами. Когда он встал перед нею, взъерошенный и раскрасневшийся, с этим огромным пакетом, она близко увидела его глаза. Они долго стояли лицом к лицу у проплывающих мимо светящихся вагонов и спешащих людей. Уже тогда она знала все о себе, о том, что никогда никому ни за что не отдаст его.
На протяжении двадцати пяти лет они каждый год приходили сюда девятого мая, съедали по яблоку, не отрывая друг от друга глаз, а потом целовались, как ненормальные. На серебряную свадьбу он подарил ей золотые часы с семнадцатью бриллиантами – по количеству лет на время знакомства. А еще через год сказал: «Я полюбил другую. Ты должна меня понять».

ПОНЯТЬ?

Единственное, что она взяла с собой, уезжая в Париж к дочери, это свое обручальное кольцо. Бриллиант в семнадцать карат (по количеству лет на время знакомства) не нравился ей – слишком громоздкий, слишком претенциозный. Аникеев будто бы поставил точку в их отношениях этим камнем, преподнеся кольцо на ее тридцатилетие в день венчания. Уже тогда он мог позволить себе такой подарок. «Во грехе живем, мать», -сказал он однажды и потащил ее к батюшке. Обряд был совершен в обстановке строжайшей секретности, и все же газеты узнали о нем. Статья в «Огоньке» называлась «Любовь земная» и была пронзительно трогательной и на удивление правдивой. На цветном фото во весь разворот она держала алую розу в тонких пальцах, и бриллиант сверкал, как купола храма на заднем плане. Снимок был смелым даже для восемьдесят девятого года, но Аникееву можно было все. Свежий ветер перестройки дул в его паруса.  Он словно откупился от всех сомнений, прошлых и будущих, словно стукнул кулаком по столу: «Моя!» Бесхитростно и по-мужски прямолинейно. И по-мужски же нетонко. Кольцо невольно ассоциировалось с медной статуей себя любимого, которая красовалась в хоромах их давнего клиента, медного королька. Он хохотал над тем придурком вместе с нею, но никогда не признался бы себе, что в глубине всякой мужской души дремлет мальчишка-хвастун, всегда готовый проявить себя предметно, через мир материальный. Кольцо было вызывающе дорогим, она предпочла бы более интимный подарок. Но дорожила она им необыкновенно, зная, сколько в него вложено любви и доверия. Тот камень был для нее и магическим кристаллом, и талисманом – в его сверкающих гранях отражалась их любовь, такая же чистая и вечная. «Тление не может коснуться алмаза», -часто повторяла она, сжимая кольцо в ладонях. Стесняясь громоздкости и некоторой простоватости обручального кольца, она, тем не менее, всегда имела его при себе на случай душевной маяты или неуверенности. Стоило ей подержать его в кулаке несколько минут, как настроение улучшалось, и она вновь обретала уверенность в том, что мир принадлежит ей без остатка. Когда этот мир рухнул, сломав ее душу, она взяла с собой лишь это кольцо в другую жизнь, которая, впрочем, была не собственно жизнью, а всего лишь слабой тенью, бледным отражением ее.
Она покинула Париж, уехав от дочери в Германию, не потому, что та  была мучительно похожа на отца. Еще более мучительной была необходимость как-то приспосабливать свою иссохшую душу к ее молодости. Дочь просила остаться, да и зять обожал свою очаровательную тещу. Но его периодические наезды к ней ни к чему не приводили. Она отказывалась вернуться во Францию. Зачем? Дочь – «моя загогулинка» -была откровенно счастлива, но мучилась ее мукой, видя ежеминутные страдания матери. Стоило ли омрачать ее семейный покой смертной тоской бессонниц, когда каждый камень ночного Парижа кричал: «Ты здесь чужая»?
С самого начала своего добровольного изгнания она знала, что Аникеев опомнится и начнет искать ее. Она не сомневалась в этом так же, как не сомневалась в ежедневном восходе солнца. Но, устроившись кое-как, все не могла решить, хочется ли ей этого, сможет ли она простить его и, главное, хватит ли у нее сил ждать. Увидев из окна скоростного берлинского поезда Аникеева со Спарлингом на уплывающей железнодорожной платформе, она мгновенно поняла, как ускорить события и заставить его пожалеть о содеянном.
В ортодоксальном законопослушии Аникеева не было смысла, как не было смысла в любом начинании, лишенном компромисса и маневренности. Добрая толика цинизма, привносимая ею в их совместный бизнес, придавала ему легкий флер и особую удачливость. Проделки Спарлинга были если не невинными, то вполне безобидными для репутации Аникеева и его дела. Она только-только собиралась заняться фармацевтом, почувствовав неладное, но не посвящая Аникеева в суть проблемы. Позволяя ему тешить самолюбие мифом о своей незапятнанной репутации, она не считала нужным досаждать ему подобными мелочами.
Заняться инспекцией предприятия Спарлинга ей не довелось. Грянувший разлом обесценил все.
Она и не предполагала, что вернется к этому вопросу. Но не с целью прекратить канареечные проделки осторожного аптекаря, а с точностью до наоборот – придать им размер мегааферы.

Присутствие чужого Павлов почувствовал, еще не до конца проснувшись. Какое-то шевеление в траве коснулось чуткого уха, и он мгновенно открыл глаза.
 Ночь была звездной, когда он засыпал. Теперь же землянку обступала кромешная темнота. Прямо над ним угрюмо, будто нехотя, ползли тяжелые тучи, словно клочья черной копоти, поднявшиеся из кипящего чрева адской трубы. Эта ночь на чужбине вполне могла стать последней – сил после падения с дерева не осталось совсем.
«Врешь, не возьмешь!» -думал Павлов, выбираясь из землянки. Злая усмешка луны в обрывках туч напомнила холодную улыбку аристократки из дома напротив. «Первая получишь свое», -мысленно сказал он ей.
Он полз к дому второй раз за эту ночь, прижимаясь к земле. Ветер над ним набирал силу, и черные деревья начинали скрежетать, будто шепча проклятия ему вслед.
Береженого Бог бережет. Даже если показалось ему что-то, все равно тянуть дальше не было смысла. Он пока хорошо соображал, но видел уже плохо.
Кирпичная ограда в этот раз показалась неприступной, как Китайская стена. Он карабкался по ней, обдирая пальцы в кровь. Несколько раз падал, но вновь поднимался на слабеющих ногах. «Врешь! Не возьмешь!»
Джип стоял в дальнем углу двора. На свое счастье он нашел в бардачке упаковку копченых сосисок, черствый батон хлеба и банку пива. Устроившись на заднем сиденье с редкой добычей, Павлов порадовался хорошему виду отсюда. Никакой охраны в доме не было, конечно. Зря столько тянул. Надо было сразу кончать немчуру и искать Зинку.
Вскоре по крыше джипа уютно застучал редкий крупный дождь, и Павлов неожиданно для самого себя подумал, слышит ли его Зинка. Она боялась грозы, и в дождливые ночи всегда жалась к нему. «Скорей бы уж…» В больной груди теснилось горькое недоумение – как же так? Как она могла? Почему он не умер тогда же, сразу же?
Утро наступило не скоро.
Первое, что на рассвете увидел Павлов – женщину в развевающемся красном платье на высоком крыльце под нависающей по кругу террасой.

Том метался от окна к окну, но белые резные решетки на них были сверхпрочными, как и все в доме дядюшки. Внутреннее изящество особняка не мешало ему быть надежным и безопасным снаружи. Тяжелая входная дверь была заперта, и Том даже не пытался выбить ее. Дверные петли, засов, замки – все было отменного качества и все обернулось сейчас против него. Том оказался в ловушке.
В боковое окно он видел ее. Видел ее строгий профиль, твердую руку на белых перилах, красные сполохи шелка на ветру. Он видел ее будто впервые.
Незнакомка, которую на свою беду он встретил когда-то среди ночных огней Берлина, обрела, наконец, имя, возраст и даже национальность. Она стояла одна лицом к лицу со смертельной опасностью, готовая ко всему. В ее жизни любви и ненависти хватило бы десятку женщин, но ему по-прежнему не было места в ней.
Секунда до того, как он бросился вверх по винтовой лестнице, была заполнена ужасом позднего прозрения. Он увидел в боковое окно струйку крови, стекающую по ее обнаженной руке с плеча. Второй выстрел впечатал в сознание – он опоздал.

Глупый мальчишка. Он так трогательно верил в любовь. Так наивно доверял ей. Его преданность была безграничной, но на свете не бывает ничего вечного. Тление не может коснуться алмаза, но человек слаб. Милый, милый мальчик. Он так искренне переживает собственное предательство, у него все написано на лице. Он и представить не мог, как благодарна она ему за то, что он ускорил события.
Она ведь уже подумывала отказаться ото всего, уже подумывала исчезнуть с Томом, включив маяк. Она уже не  знала сама, чего хотела. Имеет ли она право подвергать его риску? Что с ним будет, когда он узнает о конечной цели этого безумного марафона – вернуть мужа? Да и нужен ли Аникеев ей вообще, родной и любимый, обернувшийся похотливым эгоистом? Она прислушивалась к себе и с величайшим удивлением обнаруживала новую печаль в душе, не ведомую ранее – печаль несостоявшейся любви. И хотя женское счастье и горе она познала в полной мере, этого нового огонька, которому не суждено было разгореться, ей было жаль до слез.
Она верила, что импровизированный пожар устроен ради нее, что он спасал, а не губил ее, что сделал это именно ради нее, а не для этой девочки, которая сумела как-то уболтать его. Наверняка, сыграла на его сомнениях, они ведь переполняли его, а более выразительных глаз, чем глаза Тома, невозможно было представить.
Наташа Лунная.
Лунная девочка. Девочка-призрак.
Как странно. Как страшно. Она всегда боялась луну, это была ее единственная слабость. Холодная страсть полной луны всегда притягивала и пугала ее. Иногда она смотрела в слепое лицо на ночном небе до изнеможения, до опустошения, не в силах отвести взгляд или закрыть окно. Луна была сильнее ее.
…Зеленая сквозная беседка слегка колыхалась, ветер все сильнее волновал кленовую поросль. Утренняя прохлада могла обернуться дождем. Собственное спокойствие, почти равнодушие удивляло ее. В том, что Аникеев придет сегодня, она не сомневалась. Ее личным маяком было измученное лицо Тома, на котором читалась решимость. Он был сам не свой с раннего утра, определив час икс по каким-то приметам, известным только ему. Извлекая из тайника часы, Лина мысленно утешала его – не волнуйся, малыш, ты не пострадаешь, хватит с меня Спарлинга.
Поглядывая то на хмурое небо, то на мрачные мокрые деревья, Лина ждала. Пахло влажной землей, совсем как в России после дождя. Никли без тепла забытые розы, разросшиеся в буйные соцветия. Том все переживал, что не умеет правильно обрезать их. Повсюду царило милое домашнее запустение, особенно вокруг качелей, которые почти скрыла молодая буйная поросль. Женская память живуча именно  в мелочах, подумала Лина. Если она и сможет забыть это лето, то не зеленый беспорядок парка.
Вдруг она поняла, когда Том включил сигнал. Не сразу после пожара. А в ту самую ночь, когда ее настигла здесь полная луна. Бедный, хороший малыш, он, должно быть, пережил бурю, поэтому и болел так долго. Конечно, он не знал, что при помощи первого звена в браслете можно проверить, запущен ли маяк, иначе не посмел бы прикоснуться к часам.
Одиночный внезапный выстрел заставил ее пожалеть обо всем. Умереть так бездарно, не увидев его глаза, не сказав главного? Струйка крови не заметная на красном, была пронзительно горячей, но кроме этого Лина не чувствовала ничего. Чуть качнувшись, она крепче сжала перила,  не позволяя себе упасть. Не может быть, чтобы все кончилось так нелепо. «Господи, -молила она, -позволь мне увидеть его. Не дай мне сейчас погибнуть, Господи…»
Напряжение чуть отпустило, когда она услышала властный окрик:
-Не стрелять!

Павлов ошалело смотрел на именной пистолет полковника Снегирева, который давно привык считать своим. Он промахнулся?! Женщина в красном продолжала стоять. Ему показалось, что она зашаталась слегка, но нет, стоит, стерва, как ни в чем ни бывало.
Павлов помедлил минуту, прицеливаясь, и вдруг услышал:
-Не стрелять!
Это еще что такое? Он выстрелил почти наугад второй раз, рука не дрогнула. Но вгляделся и с ужасом понял – их две. У него двоится в глазах, он почти ничего не видит. К тому же стекло постоянно запотевает. Он вновь принялся протирать его локтем, да так и замер с поднятой рукой. Над кирпичной оградой у острого выступа мелькнуло лицо в маске. Мелькнуло и исчезло.
Так.
Началось.
Он опоздал.
Праздник начался без него.
Павлов вжался в самый угол машины. «Врешь, не уйдешь!» Он пересмотрит свою арифметику, только и всего. Пусть гуляют, сегодня их день. Кто, интересно, тявкнул «Не стрелять»? Это ведь не ему, про него никто не знает. Это – своим. Их тут, как пить дать, целая армия. И все за миллионершей охотятся. Маски-шоу долбанные. Интересно, русские или фрицев нагнали? Давайте, штурмуйте! Зинка, дура безмозглая, появится рано или поздно, вот тогда он ее и достанет. Арифметику придется перетрясти. Оставшиеся четыре патрона – ей. Не хотелось бы, конечно, объясняться потом с Аникеевым, но он, похоже, и так долго не протянет.
Павлов чуть успокоился. Он никогда на Зинке не экономил, все  ей отдавал. Ничего не жалел. Не пожалеет и сейчас. Все четыре патрона – ей.

Лина не верила глазам – Аникеев улыбался. За мгновение до второго выстрела она успела увидеть его лицо в кленовой поросли, подивиться радостной улыбке и тут же понять (вспомнить) эту первую радость. Так он всегда улыбался после разлуки. Радостно и нетерпеливо, едва сдерживая себя в ожидании чуда, в предвкушении счастья. За первой улыбкой читалось – я здесь, я пришел, приехал (чаще – прилетел). То мгновение до выстрела состояло из множества эпизодов, и последний из них был заполнен ее раздраженным разочарованием. Какая может быть радость встречи? Он все тот же избалованный эгоист, но не думает же он, что все можно обратить в игру?
Однако уже в следующую секунду Аникеев, отбросив трость, рванулся к ней с диким криком:
-Не стрелять!
Тогда-то Лина и увидела его глаза. Все правильно, он смотрел на ее руку, он искал часы. Игра окончена.
-Я принес твое кольцо, -сказал он, остановившись в отдалении.
У нее упало сердце. Он стоял далеко. Его глаза умоляли, но стоял он непростительно далеко.
-Ольга, ты должна меня понять…
Опять должна. Опять понять.
Лина молчала, а сердце ее рвалось от боли. Его глаза были прикованы к браслету, но он не приблизился ни на шаг.
-Я думал… Мне казалось… Ты не просила, не плакала…
Просила? Плакала? Лина молчала, глядя на него с отвращением, как на некую безмозглую особь, которая, к несчастью, умеет говорить.
-Ах, да… Это уже была бы не ты… -Аникеев опустил голову. Тело его разом обмякло и стало влажным. – Оля, надо прекратить это безумие…
-Надо прекратить. – Отозвалась наконец Лина, положив пальцы правой руки на тонкое левое запястье.
Его глаза стали мутными. Лоб под марлевой повязкой покрылся испариной.
-Ты не сделаешь этого. – Его голос, и без того слабый и дрожащий, утратил всякую выразительность.
-Я сделаю это. – Спокойно ответила она.
-Оля, это не твой стиль. Это пошло. – Аникеев чуть подался вперед, слегка выдвинув плечи.
Лина почувствовала радостную дрожь в сердце, но он продолжал топтаться на месте. Однако попытка пошутить далась ему с трудом – на посеревших щеках проступили желтые пятна.
-Единственный пошляк здесь ты. Твои похождения описаны во всех анекдотах.
Аникееву было трудно стоять, он никак не мог понять, куда пропала спасительная трость.
-Оля, разве я не получил сполна?
Она искренне удивилась. Разве существует полная мера его вины? Впрочем, следом она удивилась своему удивлению. Неужели она может думать о чем-то, кроме того, что он по-прежнему стоит в десяти метрах от нее? Платье набухало кровью, легкий красный шарф уже не порхал над ее плечами. Но боль еще не проникла в сознание, Лина не могла боли позволить овладеть ею.
-Оля, я пришел за тобой, -тихо, с тихой и страстной мольбой проговорил Аникеев, не дождавшись ответа.
Теперь он боялся упасть, это было бы действительно пошло. Медленно, с усилием, которое отразилось в его лице, он разжал ладонь. Бриллиант хищно сверкнул, хотя хмурое утро было скупым на краски и солнце.
В храме у нее дрожали руки, как у настоящей новобрачной, когда он надевал это кольцо. «Мама, надо было снять перчатку. – Плакала потом одиннадцатилетняя дочь. – В перчатке – не к добру». Лина смеялась над суевериями, но спустя пятнадцать лет они настигли ее. Расстояние в десять метров оказалось непреодолимым.
-Ты отдал ей мои часы. Пусть забирает и этот булыжник.
Аникеев поднял глаза, оторвавшись от браслета.
-Когда-нибудь ты простишь меня. – Сказал он. – Возможно, это случится не скоро. Но одно маленькое оправдание у меня есть уже сейчас. Она похожа на дочь. Она похожа на тебя в молодости. Она – продолжение моей любви к тебе.
Он протягивал кольцо на раскрытой ладони, словно просил милостыню.
-Какой бы она ни была, ей вполне подошла моя жизнь. Мои бриллианты – всего лишь бесплатное приложение к ней.
Аникеев попытался улыбнуться, все еще держа кольцо перед собой на раскрытой ладони.
-Оля, мы поговорим о моем помешательстве, но не сейчас. Я прошу тебя, одумайся. Ты уже столько натворила…
Лина крепче сжала браслет.
-Я всего лишь вернула свои часы.
Он заговорил быстро и сбивчиво, отступив назад и закрываясь от нее локтем.
-Оля! Ты всегда смеялась над индийскими мелодрамами! Мы же не в кино! Мы можем все исправить! Я все улажу!
Он не знал, что все исправить действительно было можно, и, не зная этого, отступал от нее все дальше, с ужасом глядя на тонкое запястье с изящным браслетом.
С каждым его шагом ей становилось хуже.
«Все напрасно…»
Тошнота и слабость наваливались все сильнее. Слезы, которых она стеснялась с детства, уже душили ее. Она действительно не знала, что делать.
В этот момент над нею повис Том, извиваясь в воздухе. Несколько секунд он держался на руках за край террасы, опоясывающей дом по второму этажу. Затем ловко спрыгнул вниз, спружинив на сильных ногах между Аникеевым и Линой.
-Стоять! – Властно приказал Аникеев и рванулся вперед, но резко затормозил и вдруг упал, поскользнувшись на мокрой траве.
Том уже обнимал Лину, крепко прижимая к себе. Она попыталась освободиться из его объятий, но затихла, увидев из-под его руки отползающего по мокрой траве Аникеева. Том крепче прижал к себе ее руки, чувствуя, что она дрожит, слабея с каждым мгновением.
-Заводи эту адскую машину. – Шептал он, пряча лицо в ее волосы. – Мы взлетим вместе.
Последнее, что осталось в ее памяти перед тем, как она потеряла сознание от нахлынувшей, наконец, боли, это бешеные удары его сердца под своей ладонью.

*
С наступлением сумерек тишина становилась невыносимой. Мгла надвигалась от окон бесплотной массой, и спасения от нее не было нигде. Он бродил по дому прозрачной тенью или оседал у телевизора. Но светящийся экран нестерпимо резал глаза, лица в нем казались масками сумасшедших. Более всего раздражала напористость дискутирующих ортодоксов, когда по разные стороны трибуны что-то яростно доказывали друг другу правые и левые, богатые и бедные, богема и криминалитет. Все – фарс. Подумать только, еще недавно он любил эти интеллектуальные ток-шоу. Все – фальшь.
Аникеев выключал телевизор, сидел перед слепым экраном и сам чувствовал себя ослепшим и выключенным. Его словно выдернули из розетки и растащили по винтикам. Последней сохранившейся частичкой личности был категоричный отказ от спиртного. Он попросту не позволял себе пить, заставляя себя же страдать еще больше. Но ничто не могло заглушить иссушающее чувство вины.
Он отключил телефон. Но через несколько недель затворничества вновь подключил аппарат. И тут-то выяснилось, что никто не собирался его беспокоить. О нем словно все забыли. А однажды ночью он вдруг понял – им брезгуют. Словно его личный позор был заразным и передавался по воздуху.
Череда скандалов прокатилась по его жизни, как гусеницы трактора. Он мог бы остановить ее одним словом, одним признанием, но знал, что никогда этого не сделает. Терять было уже нечего, вкус нищеты уже становился привычным, и Витек все также плакал по ночам, постарев и окончательно сгорбившись.
…С каждым днем темнело все раньше, и все длиннее становилось его одиночество. Но единственная точка, сохранившая тепло в душе, не гасла. Вдохновенное сияние этой волшебной точки слабело, когда мглистое безмолвие дома проникало во все поры, вытесняя неверное ощущение призрачной сопричастности к миру живых. В такие минуты из памяти исчезало прекрасное лицо женщины - самая дорогая из всех потерь. Полая сфера, возникающая на этом остывшем месте, начинала лихорадочно сокращаться и заставляла его в панике метаться по  комнатам. Необъяснимый страх хватал за горло липкими руками, и он покидал дом, гонимый собственными глухими стонами.
Словно старый пес, потерявший след, он кружил по темным улочкам.
В один из таких вечеров ему открылся уютный мирок маленьких магазинчиков, не имеющий ничего общего с солидной тишиной просторных салонов, где господство денег было очевидным. Аникеев подолгу стоял у витрин с нехитрыми мелочами. Он с одинаковым интересом рассматривал утюги, отвертки, термобигуди и мясорубки. Привыкнув пользоваться всеми техническими благами цивилизации, он и забыл уже, что на свете существует столько нужных вещей. Набор сверл умилил его, напомнив, что и он когда-то держал в руках дрель. А от разноцветных эмалированных тазов на него повеяло детством, промытыми ягодами с каплями воды и плывущим запахом вишневого варенья.
Но еще более интересной была людская суета в этих магазинчиках. Пышная тетка прижимала к мокрому плащу коробку с миксером как капризного младенца. Веселые молодожены увлеченно спорили из-за цветочных горшков: два – мало, три – дорого. Толстощекий мальчишка скрупулезно отсчитывал замерзшими пальцами мелочь на рулон клейкой ленты. Аникееву до смерти захотелось того же, когда разбитое стекло или испорченный холодильник составляют самую большую проблему. Купив десяток разноцветных прищепок для белья, нанизанных на картонку, он почувствовал себя здесь своим, но, выйдя под унылый декабрьский дождь, не мог придумать, зачем ему прищепки, если за последние лет двадцать он и пары носков своих не выстирал. Дома долго вертел в руках эту картонку, как частичку чужой жизни.
Приближалась очередная нескончаемая ночь, и он по-прежнему хотел одного – хотеть спать, чтобы не крутиться на скомканных простынях, не прятать больную голову под одеяло и не вытирать об подушку слезы, которым он только ночью и мог дать волю.
Зимняя Москва шуршала за окнами жутким декабрьским дождем. Измученная оголенная земля, лишенная покрова, мерзла и мокла в муках, как человек, с которого содрали кожу. Москва навсегда стала врагом, одним из многих его врагов, вволю насытивших свое плотоядное любопытство его болью.
Приближалась ночь.
Капли дождя на холодном стекле были холодными и тяжелыми.
Не было снега. Не было покоя.

Зинка отбросила сигарету нервным щелчком. Темнело быстро. Дождь усиливался, и она начинала замерзать. Ветер рвал старый зонтик из рук. Очередная пара перчаток безнадежно потерялась в недрах необъятной сумки. Притоптывая от нетерпения каблучком, Зинка дожидалась очередного автобуса. «Ну и зима! Охренеть от такой зимы!»
Когда автобус остановился у безлюдной остановки, шурша по липкой луже грязными колесами, она впилась глазами в раздвижную дверь. Дверь-гармошка разъехалась не с первой и даже не со второй попытки, вздрагивая и скрипя, как люк ржавой подлодки. «Ну же! Ну!» -злилась Зинка, подавшись вперед из-под зонтика и от нетерпения не замечая, что колкие капли больно бьют по носу. Толстенная бабища вывалилась и заковыляла вперевалку, пряча голову под целлофановый пакет. Других пассажиров не оказалось. Да и кто попрется из дома в такую погоду? Зинка зло выругалась и пнула металлический бок крытой остановки. Толстуха испуганно оглянулась и быстрее захлюпала в темноте растоптанными калошами.
Нырнув в который раз в непроглядную глубину сумки, Зинка нащупала усохший «Сникерс» среди ненужного барахла, выбросить который было или жаль, или недосуг. Дрожа от холода, развернула батончик, но откусить не успела. Прямо перед нею, взвизгнув тормозами, остановилась черная иномарка. Буржуйская, как сказал бы Серега, тачка. Шарахнувшись от липкого фонтана брызг, Зинка внезапно успокоилась. Ну конечно же! Тот питерский ферзь никак не на общественном транспорте приедет. Если приедет.
Мягко хлопнув дверцей, Гладышев ступил на тротуар. Зинка шагнула вперед. Память об их последней встрече, когда он орал благим матом, призывая на помощь охрану, была свежа. Шикарный офис Гладышева пострадал тогда не меньше его самого. Но сейчас он был здесь, он приехал, она достала-таки его!
Поскольку обмен любезностями не предполагался, Гладышев начал просто:
-Зря вы это затеяли. Я уже говорил вам много раз и повторяю снова – ни встречаться, ни разговаривать, ни, тем более, уговаривать Аникеева я не стану.
Он говорил спокойно, и это было особое спокойствие – неторопливое и веское. Таким тоном Гладышев разговаривал с нижестоящими, и именно это убежденное спокойствие исключало сам факт неподчинения. На Зинку, однако, профессиональный лоск Гладышева не произвел впечатления.
«Не финти, дядя. Ты приехал».
-У вас нет выбора, господин Гладышев. – Бесцеремонно заявила она. – Вы будете и разговаривать, и уговаривать.
Растерялся – держи паузу. Гладышев давно выработал свод правил и в своей многоступенчатой карьере следовал только ему. Основной его заповедью было – не обнаружить растерянность перед теми, кто так или иначе зависел от тебя. Но сейчас что-то было не так. То, что он приехал все-таки по ее вызову – уже не так. Не собирался ведь ехать. Нельзя было ехать. Хотел, хотел же вернуться! Через каждые десять километров останавливался. И что теперь? Стоит перед ним, глаза бешеные, но в голосе именно то уверенное спокойствие, которое вдруг изменило ему.
Гладышев помедлил минуту и кивнул Зинке одобрительно, почти ласково:
-Говорите, говорите. Мне даже интересно, что вы еще придумали.
- Все то же – вы должны увидеться с Аникеевым, помочь с работой, помочь деньгами и врачами. Я, видите ли, собираюсь шантажировать вас, если вы опять откреститесь от него.
Гладышев прислушался к себе. Неужели он и впрямь испугался?
-Чем шантажировать, позвольте вас спросить?
-Я, видите ли, сохранила все квитанции телефонных переговоров и телеграмм, которыми бомбардировала вас всю осень. А также корешки железнодорожных билетов в Питер и справки из травмопункта, которые мне регулярно выдавали после встреч с вами. Аникеев загибается с каждым днем все сильнее, и если он загнется совсем или все-таки наложит руки на себя, я придам огласке вашу шкурническую позицию.
-Выбирайте выражения!
Зинка сузила глаза и сжала губы, отчего сразу стала похожа на злого крысенка.
-Я щас выберу выражение. Продажная сука! Политическая проститутка! – Слова отскакивали от нее, как едкие брызги зимнего дождя. – Какое больше нравится?
Задохнувшись на миг, Гладышев схватил ее за руку и потащил к машине. Зинка отчаянно взвизгнула от острой боли – предплечье еще не зажило. Извернувшись, она вдруг силой ударила его в грудь здоровой рукой. От неожиданности он ослабил хватку, но успел открыть заднюю дверцу машины за ее извивающейся спиной. Впрочем, Зинка не особенно сопротивлялась. Она твердо решила довести начатое до конца и придерживала его руки лишь для того, чтобы он не повредил больное плечо. Оказавшись в теплом просторном салоне, они долго не могли отдышаться, глядя друг на друга с затаенной ненавистью и готовностью к следующему раунду.
-Пустое. – Наконец сказал Гладышев. – Все это – пустое. Да, я вычеркнул его из своей жизни. И это – мое право.
-Пустое. – Тут же ответила Зинка. – У тебя нет никаких прав. Все, кто его вычеркнул, имели право. Но не ты.
-Почему? – Гладышев боялся услышать ответ.
-Ты знаешь, почему. Никто, кроме тебя не знал, что он оговорил себя.
-Заткнись, дура!
-И не подумаю! Он никогда не якшался со Спарлингом! Ты, сволочь, знал это!
Гладышева замутило. Он сжал кулаки, как делал всегда во время  паники. Видя его смятение, Зинка напористо продолжала:
-Я знаю, почему ты ссышь. Вы оба боитесь даже словом помянуть ее. Вы оба прикрываете ее. Он все взял на себя, и похищение, типа, состряпали подельники Спарлинга. Винить, судить, типа, некого! И ты ему как бы подыгрываешь.
-Откуда ты про нее знаешь? – Сипло спросил Гладышев, поражаясь ее всепроникающей наглости, от которой не было спасения.
Зинка посмотрела на него, как на слабоумного.
-Я что, слепая? Я же видела ее  там, когда штурм был. И по ящику сразу узнала. Брешет она складно, но ты-то, гад, знаешь, что это все брехня. Все это как бы игра, но ты заигрался. Ты открестился от друга не как бы, а в натуре.
Гладышев долго молчал.
-Короче, -угрюмо спросил он, -чего ты хочешь? Какой шантаж, какие разоблачения, если ты все сама понимаешь? Да он прибьет тебя, если ты хоть слово о ней пикнешь!
-Не заставляй меня пикать. Если он загнется, ему будет все равно. А тебе – нет. – Зинка опять упрямо сжала губы и зыркнула на него из темноты уютного салона зло, по-крысиному. – Ты дорожишь своей долбаной репутацией. Ваше сраное общественное мнение тут же развернется в обратную сторону, и ты сразу станешь предателем. Продажной шкурой. Все забудут о его многоженстве, но очень долго будут помнить, как он страдал, как раскаивался и как ты отказался помочь ему.
«Ах, ты…» Гладышев пытался остановить ее, пытался зажать ей рот, но Зинка словно с цепи сорвалась.
-Ты думаешь, тебе сойдет с рук, как ты топтал его вместе со всеми? Ты, как последняя б…, визжал со всех экранов, по всем каналам, какое он дерьмо. Так ты не про него брехал! Ты про себя брехал, какой ты-то честный и неподкупный. Ловко же ты в порядочные выскочил на чужой беде. Нет, дядя, я не дам тебе кататься на его горбу. Будешь вместе с ним дерьмо хлебать. Только он – ни за что, а ты за то, что ссучился!
Он ударил ее в челюсть, но она успела увернуться. Кулак чуть скользнул по подбородку. Зато сама Зинка, изловчившись, впечатала прямо в его холеное лицо, вспомнив вскользь, что всякая всячина сейчас оказалась кстати – сумка была увесистой.
-Идиотка! – Гладышев схватил ее за волосы, но она уже вцепилась в его щеку ногтями.
Тяжелая и устойчивая машина, давний подарок Аникеева, раскачивалась в темноте среди зимней хляби, как черный айсберг на волнах океана.
С трудом оторвав ее руку от своего расцарапанного лица, Гладышев приготовился ударить по-настоящему, так, чтобы заткнулась раз и навсегда, но вдруг заплакал, отвернувшись к мокрому стеклу. Зинка застыла с открытым ртом и растопыренными пальцами. Она была готова ругаться и драться, но никак не была готова к мужским слезам. Приникнув к дверце, обитой мягкой кожей, она ошалело моргала глазами. Его плечи содрогались, и он все глубже вжимался в свое кожаное пальто, пряча искривленное лицо.
-Дура ты дура… -Хрипло скал он, отдышавшись. – Что ты лезешь… Что ты знаешь… Да я сам себе противен…
В темноте ее лицо подрагивало, в мечущихся глазах вспыхивало то недоверие, то возмущение. В голосе, когда она спросила, был и священный ужас, и невольное уважение:
-Что ж это за баба такая?..
Гладышев через силу улыбнулся, не поднимая головы:
-Одна на миллион.
Зинка достала сигареты. Они долго курили, заново переживая кошмар прошедшего лета и осени. Наступившая тишина примирила их, и они молчали, как старые знакомые, которых настигло общее несчастье. По окнам машины вязко скользил колдовской зимний дождь, словно сама природа вывернуто и уродливо отражала свалившиеся на них напасти. Изредка вспыхивал и вновь исчезал в промозглой темноте лихорадочный встречный свет. Шуршание проплывающих машин казалось злобным шипением невидимых змей.
-Ей я обязан всем. Она решала мои проблемы с налоговой, с рэкетом, с арендой. Не говоря уж о богатой клиентуре и правительственных заказах, которые шли мне через нее.
Зинка недоверчиво покачала головой.
-Ага. И ты, типа, совсем не боялся ее?
-Не боялся?! – Гладышев невольно передернул плечами, поежившись. - Раздавила бы! Она все знала про мою бухгалтерию. Но в том-то и дело, что она не угрожала мне ничем. Мы лишь однажды в суде встретились. В сентябре. Молча посмотрели друг на друга. И – все.
Прогнувшись, он щелкнул в темноте невидимыми кнопками, и где-то сзади них открылся встроенный изящный бар. Он залпом осушил маленькую круглую бутылку минералки и опять замер в мягких объятиях комфортного сиденья. Дышал он медленно, с тяжелым присвистом.
-Короче! – Зинка решительно клацнула ногтями по жестяной банке  с пивом. – Не знаю, какая она растакая, но сделала она Андрея по полной. Он теперь нищий. Ему остался дом, но он и его заложил, чтобы выкупить с аукциона в Лондоне какую-то бриллиантовую хрень. Диадему какую-то. И на что она сдалась? Дом теперь тоже описан, ему и приткнуться больше некуда. В вашем мире быть банкротом – позор.
-Он не просто банкрот!
-От него все разбежались, как от прокаженного. – Зинка не обратила внимания на его выкрик. – Все ушло на выплаты по вкладам, на возмещение моральных компенсаций клиентам, на судебные издержки. На взятки, твою мать! Одного не пойму, как ей удалось возглавить эту свору разъяренных вкладчиков?
Гладышев пожал плечами. Чего не понятно?
-Она действовала грамотно, потому что тоже была его клиенткой. Переиграть ее было невозможно, она лучше всех знала все возможные комбинации.
-Но о чем он думал? У них ведь все записано на нее было. Мой Серега так за свой «Запорожец» трясся! А тут вся недвижимость во Флориде этой, в Испании где-то – все на нее, и все ей мало было. За жизнь столько не прожить, куда одной столько?!
Гладышев внимательно посмотрел на нее.
-Зин, - просто, по-домашнему сказал он. – Мы с тобой понимаем, что дело было не в деньгах!
Зинка проглотила возмущенный возглас. Не в деньгах, конечно. Но слово «месть» ни разу не было произнесено. Даже истеричные газетные комментарии ограничивались предположениями о «о попранном женском самолюбии», об «уязвленной гордости». Все будто боялись ее, эту странную женщину, которую Зинка  видела лишь однажды, мельком. Там, в другой жизни – на руках своего молодого тюремщика, с неестественно изогнутой шеей, по которой медленно стекала кровь.
-Не в деньгах! – Зинка сердито взмахнула банкой, облившись холодным пивом. – Но ведь я тоже копалась в «Кодексе». Там были для него лазейки. Что-то про совместно нажитое имущество.
-Видишь ли… -Гладышев смотрел в мокрое стекло, за которым неясно чувствовалось холодное дыхание ночи. – Он должен был хотеть сопротивляться. А он не хотел. По сути, он отобрал у нее победу, сдавшись без борьбы.
Зинка надолго замолчала. Чужая боль, ставшая ее собственной болью, но не ставшая от этого понятной, вдруг обрела ясные очертания, будто проступило изображение на негативе.
-Скажи, а зачем тебе все это надо? – Спросил вдруг Гладышев.
-У него никого нет, кроме меня. – Ответила невпопад, потягивая невкусное пиво. – Я все время была рядом с ним. Вернее, он со мной. Ходил за следом, просил помочь встретиться с Наташей. А потом… Словом, это я вытащила его из-под трамвая. Выхаживала, как ребенка. Он столько плакал… Сердце разрывалось. Или ты тоже считаешь, что жалость унижает человека?
«Значит, все-таки покушение было…»
-Зин, если ты была там, значит, видела, кто его толкнул?
-Не видела, но знаю. Чего ты смотришь? Это знают все. Она открыто грозилась убить его. Держала круговую оборону в больнице, не пускала к дочери.
-Ее не привлекли?
-Кто? Кому она нужна? Да и он тоже...
Гладышев опять полез за сигаретами.
-Наташка запретила трогать его. Так и сказала и мне, и ей, что покончит с собой, если мать подаст в суд. – Зинка громко икнула и открыла вторую банку. – Поэтому она и пихнула его на рельсы. Боялась, что опять Наташку начнет доставать.
-Они так и не встретились?
-Нет. Их развели через адвокатов.
-Понятно… -Гладышев нервно мял в пальцах сигарету, не замечая, что раскрошил ее всю. – Значит, ты у него в няньках?
Зинка отвела глаза.
-Читал, что я помогала похитителям?
-Мне больше понравилось, что ты с мужем угоняла вертолет.
-Ну, допустим, этот писака свое получил. Рожу я ему хорошо разрисовала.
-Охотно верю. -Гладышев потрогал свою щеку. – Значит, все разбирательства позади?
Зинка опустила стекло и выбросила пустую банку. Она шмякнулась где-то рядом с глухим неживым звуком. Подставляя лицо под холодную сырую изморозь, Зинка почувствовала, как обессилела она от этого разговора, ничего не добившись.
-Разбирательства? – Переспросила она. – А не было никаких разбирательств. Ничего не было. Ни похищения, ни Германии, ни тюремщика-немца. Все списали на Спарлинга. Я толком и не знаю, кому мы давали подписку о неразглашении. Спрашиваю: «А кто стрелял-то в меня? С кого спрашивать на лечение?» А мне говорят: «В наркобизнесе всегда много жертв».
Гладышев закрыл глаза. У них с Иркой все было проще. Поэтому – честнее и надежнее. Только сейчас он понял, какое это счастье – доверять себе и своей женщине. Ему вдруг захотелось сделать жене какой-нибудь подарок, какой-нибудь милый пустячок. Она всегда побаивалась Ольгу, считая себя примитивнее, и была не так уж неправа в этом. Не ревновала, нет. «Тебе там ловить нечего», -говорила она ему. Но всегда смущалась и мучилась в присутствии подруги. Впрочем, они так и не стали настоящими подругами. Ирка мрачно шутила: «Куда мне до нее, она была в Париже». Она и представить не могла, как он был благодарен ей за их непохожесть.
-Слушай сюда, -Зинка потянула его за рукав. – Хватит мне зубы заговаривать. Я тебя позвала не плакаться в жилетку. Надо что-то делать с ним.
Гладышев сморщился. Вздохнул.
-Как он?
-Как дурак. – Зинка подняла стекло и вытерла мокрое лицо платком. – Живет в домике садовника.
-Где? – Не поверил Гладышев.
-У Витька, где же еще? Дом-то описан. Сначала жили на Витьковы заначки, а сейчас я просто из сил выбиваюсь. Меня ведь ушли из СМУ из-за руки – ведро со шпатлевкой не подниму. Работаю уборщицей в библиотеке за копейки.
Гладышев так и сидел с незажженной сигаретой, приоткрыв рот.
-Сам Витек сторожем на рыбную базу пристроился, но, чую, – ненадолго. Какой из глухого сторож? Думай сам. Я не потяну двоих мужиков. И бросить их не могу. Один дохнет все время, другой – плачет.
Она щелкнула зажигалкой.
Огоньки их сигарет медленно плавали в темноте. Становилось трудно дышать, но она боялась открыть окно, боясь застудить плечо.
-Теперь слушай внимательно, Зинаида.  – Прокаркал Гладышев сухим сломленным голосом. – Слушай и запоминай. Помочь деньгами – не вопрос. Тем более что я знаю пару его бывших клиентов, за которыми остался немалый должок.
-А в чем тогда вопрос?
-Вопрос в том, что я не хочу помогать ему. Я действительно считаю его моральным уродом. Я не простил его ни за Ольгу, ни за Наташу.
-Саму Наташку ты, стало быть, прощаешь? Хоть и знаешь, сколько жизней она поломала? И при этом так и осталась – белая и пушистая?
Сзади опять остановился автобус. Лязгнули раздвижные двери.
Гладышев закрыл глаза. Он устал. Он устал смертельно. На плечи давила непосильная усталость. Распутать этот клубок человеческих отношений было не по силам ему.
-Где твоего похоронили, так и не знаешь?
Зинка опять икнула и закашлялась, мотая головой.
-Кто же скажет? Ничего ведь не было... – Она зло высморкалась. – Кстати, он простил меня.
Гладышев иронично хмыкнул.
-Если бы хотел убить, не промахнулся бы…Видел ведь, что я бежала не от джипа, а к нему… Понимаешь, я целовала его, а он уже умирал от сепсиса… Он умирал, но не отталкивал меня. По спине так похлопал и вздохнул,  как будто успокоился. Простил, как ты думаешь?
Аникеев зажмурился сильнее, прислушиваясь к звуку отъезжающего автобуса.
-Знать бы, где могилка… - На миг она закрыла лицо сумкой, но тут же решительно выпрямилась. – Ладно, Гладыш, хорош трепаться. Вылазь.
-Да о чем нам говорить с ним? – Опять взвился он. – Жевать резину про «как ты мог»?
Он резко захлопнул бар. Внутри жалобно звякнули бутылки.
-Мы сделаем так. – Твердо сказал он, словно подводя итог. – Денег я дам тебе прямо сейчас. И по своим каналам надавлю на тех двоих, которые не погасили кредиты. Встречаться же нам незачем, поверь.
-Вылазь!
Она на ощупь открыла дверь и почти насильно вытолкала его из машины.

-Незваному гостю в зубы не смотрят. – Затараторила с порога Зинка. – И вообще, мы замерзли. Хотим горячий чай и холодную водку.
Сбросив мокрый плащ, она торопливо шарила по бесчисленным шкафам и шкафчикам просторной кухни. Домик садовника лишь назывался домиком. На самом деле это был компактный коттеджик, увитый плющом снаружи и неплохо оснащенный изнутри.
-Посуда ваша буржуйская! Один тефлон. Говорят же вам, что это вредно. Жир, видите ли, можно не ложить. А как жарить? И вообще, чем плох холестерин? Хохлы вообще без сала не могут!
Ее голос звенел на высокой нервной частоте. Звякала посуда, гремели дверцы навесных полок.
-Прошлый раз приносила два окорочка, где они? Вот они, целенькие! Сейчас мы их в микроволновочку… Кнопочки, циферки... Наши прадеды на костре управлялись, а вы обленились совсем!
Скользя легкой тенью по кухне, Зинка выхватила откуда-то квадратную бутылку.
-И пойло-то буржуйское! Не зря я родимую «Столичную» прихватила в супермаркете. Супермаркет, тоже мне! Всю жизнь был простой гастроном, я там рядом в кулинарии всегда фарш брала.
Зинка проворно расставляла на низком столике тарелки, бокалы, раскладывала вилки, резала хлеб и остатки вчерашней ливерной колбасы.
-Вы, небось, от нормальной жратвы и отвыкли. Все на деликатесах перебиваетесь.
Она летала от стола к столу, от плиты к микроволновке и при этом не умолкала ни на минуту.
-Сейчас мы их подрумяним, ножки Буша! Я их меленько-меленько почикала, чтоб быстрее подошли. Лучок слышите, как задышал? Горчички бы, но и так сойдет. Витек где-то трофейную селедочку прятал…
Зинкин дискант набирал силу, и было понятно, что она не замолчит, пока шок от встречи не уляжется. И было также понятно, что преодолеть первое коматозное напряжение можно было именно на фоне ее импровизированного бэк-вокала.
Они все стояли у порога.
Гладышев подслеповато щурился, рассматривая постаревшее лицо Аникеева, будто боялся или не хотел увидеть его полно. Не болезненную желтизну, не вялые глубокие морщины, не спутанные поредевшие волосы видел он, а мерзкую слабость, застывшую в углах губ, свойственную натурам бесхарактерным и безвольным. Вязаная кофта Витька, упавшая на провисших плечах, стоптанные тапочки и вытянутые коленки спортивных штанов – все кричало о безверии, о беде. Гладышев не находил нужного слова, пугаясь задрожавшей внутри гаденькой жалости, к которой примешивалась брезгливость. Ему было с чем сравнивать, он знал другого Аникеева. Мучительно стараясь удержать на лице выражение доброжелательной приветливости, Гладышев продолжал молчать.
Аникеев смотрел куда-то между его подбородком и шеей, не решаясь поднять глаза выше. Ни радости, ни удивления он не испытал, увидев рослую фигуру друга, появившемуся из мрака дождливой ночи вслед за Зинкой. Легкое смущение за свой вид исчезло, как только он увидел в его глазах жалостливое недоумение, поспешно загнанное за ширму светской приветливости. Гладышев был плохим актером, лицо его кривилось и подрагивало, но Аникееву все стало безразлично. Он видел мучительные попытки гостя справиться с собой, но тяжелая апатия уже навалилась на него, и он молчал, не помогая ни себе, ни Зинке, ни Гладышеву.
Пауза затягивалась, становясь невыносимой.
-Кажется, я плохо выгляжу… -Наконец произнес Аникеев.
Зинка мгновенно оказалась рядом.
-Ты выглядишь, как придурок, ну и что? Ты не девка на выданье. – Она отодвинула его и буквально силой втянула Гладышева в глубину просторной прихожей. – Ну что, мужики, тяпнем со свиданьицем?
-И правда, Андрюха, чего мы стоим как неродные?
Гладышев не узнал собственный голос, ставший вдруг скрипучим и вибрирующим. Он шагнул к ярко освещенной кухне, смачно потерев ладонями и преувеличенно широко улыбаясь. Вместо улыбки получился оскал, как у человека, который силится не зарыдать.
Ему казалось, что он не вынесет больше эту пытку, но продолжал изображать непринужденную приветливость. И все пытался вспомнить, как было раньше, когда он мог запросто завалиться к нему один среди ночи, пить, петь до утра, прижимая к себе гитару. Он взял в руки «Столичную», но увидев, как потухло Зинкино лицо, растерялся еще больше.
Аникеев не шелохнулся у входной двери. Она смотрела на него, как смотрят на безнадежного больного после неудачной операции.
-Уходи… -Услышал Гладышев.
Это не было приказом. В бесцветном голосе звучала мольба.
Не говоря ни слова, Гладышев покинул дом.
Зинка скользнула за ним. Ее всю трясло, когда она отчаянно цеплялась за его мокрое пальто ослабевшими пальцами и просительно заглядывала в лицо. Он совал ей в карман увесистую пачку долларов и одновременно пытался оттолкнуть от себя.
-Не бросай его… -Выдавил он и двинулся прочь через аккуратные ряды живой изгороди, цепляясь на ходу за карликовые туи и шарообразные пальмы, которые в этом году никто не удосужился укрыть.
Он знал этот участок усадьбы, как свой собственный. Он мог бы пройти его с закрытыми глазами, ни разу не сбившись с зигзага стильной тропинки, выложенной разноцветной мелкой плиткой. Но сейчас ломился напрямик, стиснув зубы. Пальмы возмущенно махали вслед порыжевшими от холода лапами, и болезненный декабрьский дождь нещадно бил по лицу, больно царапая колкими льдинками.
Послушная машина озверело рванула в сырую ночь. Но за постом ГАИ вдруг остановилась.
Гладышев долго давился теплой «Столичной», невесть как оказавшейся в глубоком кармане тяжелого кожаного пальто. В бесшабашной юности, не искушенной ни «Посольской», ни «Смирновской»,  их студенческие пирушки венчала именно «Столичная» как символ особого шика.
Черное небо окончательно потерялось во времени, обрушивая все новые потоки на одинокую машину у обочины, в которой корчился от беззвучных рыданий немолодой человек.

Аникеев послушно доел пригоревшее-таки мясо, не чувствуя ни голода, ни аппетита. Он смотрел в тарелку с натуженным вниманием, стараясь сосредоточиться на поджаренной корочке и черством куске вчерашнего хлеба.
Призрак из прошлой жизни, посетивший его, был холодным и бесстрастным, как и положено призракам. Он не согрел и не отвлек его ни на минуту, но душа Аникеева была полна этой минутной близостью. Невозможной, недоступной, почти нереальной близостью старого друга. Аникеев все ниже склонялся над столом, боясь, что Зинка увидит как-то и почувствует это его состояние. Он не хотел делиться этим ощущением и молчал, боясь расплескать его.
Впрочем, спрятать что-либо от Зинки было трудно.
-Надо было свести вас на нейтральной территории, -задумчиво сказала она, собирая посуду. – Здесь слишком все ваше. Не вздохнуть и не забыться.
  Аникеев быстро взглянул на нее и тут же опустил глаза. Слишком все ваше. Боже мой, как точно. Какая чуткая женщина, невероятно чуткая.
Эфемерное очарование короткой встречи было нарушено, он уже вспомнил свое место и свою роль, все свои роли, начиная с прагматика и удачливого карьериста, коим всегда считал себя. Ничего не было. Его самого не было. Вся жизнь была химерой. Уже не понять, фарсом или трагедией было все прошедшее, но в театральности последним событиям не откажешь. Поэтому сейчас – не вздохнуть и не забыться.
-Андрюш… -Зинка села рядом, погладила по небритой щеке. – Не убивайся так. Нужно время. Ляжет снег, все покроет.
Аникеев мысленно улыбнулся. Жуткий зимний дождь не оставлял ни одного шанса  пушистым сугробам, но Зинке было видней. И верить ей было можно, он знал это.
Вздохнув, он с явной неохотой достал из оттянутого кармана Витьковой кофты  согнутый пополам конверт и неуверенно протянул его Зинке. Она смяла конверт, не глядя.
-Мишка приходил?
Аникеев кивнул.
-Ругался?
Аникеев кивнул.
-Грозился?
Аникеев кивнул.
-Ты налил ему?
Он молча показал на пустую бутылку в углу.
-Плакал?
Аникеев кивнул и положил голову на ее теплые колени.
-Андрюш, я все равно думаю, что Павлов простил меня… -Зинка медленно перебирала  его жесткие волосы длинными пальцами. - Видел ведь, что я бежала не от него, а к нему…
Он закрыл глаза, загоняя внутрь всколыхнувшийся ужас. Зинкины руки, болтающиеся в беге по сторонам, будто она ловила те пули, ее дикий крик – «Се-ре-жа!!!» - были частью теперешнего вечного ужаса.
-Андрюш, перебирайся уж ко мне. Далеко мне сюда. В автобусе тесно, все пихаются…
Он удивленно открыл глаза, вспомнив, что на свете есть автобусы c толкотней на передней площадке и исцарапанными табличками «Места для пассажиров с детьми».
-Андрюш, а к Витьку по выходным ездить будем…

*
В порыве вдохновения Ольга Антоновна была готова украсить цветами весь дом.
Это был ее день. Вся нерастраченная энергия гостеприимства сконцентрировалась вокруг праздничного стола. Так упоительно шуршала крахмальная скатерть, так торжественно сверкал хрусталь, что она была стихийно счастлива и порхала над своими сокровищами легкой бабочкой, доводя до совершенства общую картину праздника. «Как жизнь, о боже мой, становится полна…» -напевала она, по привычке ища поддержки у Пушкина.
-Главное – первое впечатление, -втолковывала она сыну, заставляя его в очередной раз менять местами тяжелые напольные вазы и канделябры.
-Они жрать с дороги захотят, а ты им - цветов! – Сердился Черников.
-Цветы обязательно! – Парировала Ольга Антоновна. – Это не просто дань приличиям, но и выражение моего отношения к ним!
-Тогда поставь на стол веник побольше. А то они сходу разглядят мое отношение.
-Алик, я прошу тебя… -Ольга Антоновна нахмурилась, остановившись у стола с красивым салатником. – Мы уже все обсудили.
-Обсудили! Я сто раз обсуждал с тобой, что от этой истории надо держаться подальше! Или ты забыла, сколько тебя тягали на допросы?
О том, сколько объяснений пришлось ему самому пережить, Ольга  Антоновна и не знала. Это как землетрясение в глубине океана. Далеко-то далеко, но цунами бабахнуло везде. Всем досталось. В мире денег все также взаимосвязано, среди клиентов Аникеева было немало и его клиентов. Слухи о фантастическом выкупе за молодую жену и ее фантастическом спасении бродили по Москве, вновь и вновь замыкаясь то на матери, то на нем. С трудом, с огромным трудом, ценой огромных затрат он открещивался от скандала, от своего, якобы участия в похищении, в освобождении, в получении доли выкупа и так далее. Аникеев и не подозревал, что, когда он танцевал джигу на раскаленной сковородке, вместе с ним плясал сын Ольги Антоновны. «И подскоком, и на месте, и двумя ногами вместе». Барто, вспомнил он. Или Чуковский.
-Алик, я не позволю тебе все испортить. И я не могу позволить себе «искать поводов не быть порядочным человеком».
«Опять этот ее Голсуорси… Книжки заменили ей реальный мир…»
-В чем, скажи, вина этой девочки? Или ты забыл слова Достоевского о том, что мир не стоит одной слезы  невинного ребенка? -Проникновенно воскликнула Ольга Антоновна, прижимая к сердцу салатник.
Черников затряс рукой, уколовшись об острый шип голландской розы, которые он стаскивал в гостиную охапками. Чопорные белые и красные цветы заполонили весь дом. «Если соскочу – займусь цветами…» -рассеянно подумал он, смахивая капельку крови.
Конечно, он старался не для гостей. Черников любил мать и был рад хоть какому-то тайм-ауту в этой ее безумной кампании по реабилитации Наташи Лунной после психушки. Но душа болела, и на компромисс он шел с трудом.
-Эта девочка, мама, влезла в историю с восемью нулями. Никто не знает, что там было на самом деле. Да и не надо знать, поверь! Проблемы таких людей решаются на самом высоком уровне. Тебя всего лишь задело рикошетом, но как потрепало! Почему же ты не стала осторожнее?
На самом деле задело его. Все сдал, все подчистую ушло практически за бесценок. Спасти удалось крохи, потому что от него разбегались даже проверенные ребята. Охранник! Он, Черников, охранник в заштатной фирме! У него таких охранников было… Может, и к лучшему, конечно. Тихая трудовая жизнь не только не обременяла, но вносила нотку разумной упорядоченности и, как ни крути, спокойствия. Но как дом содержать и Петра? Валютные счета пока не распечатаны, но этого не избежать, если не сократить расходы по дому. А как их сократить, не насторожив и не испугав мать? Она с таким трудом соглашалась переезжать сюда. Ходила сначала, как по музею, стеснялась отдельной комнаты, отдельной ванны. На кухне просто стояла, раскрыв рот и вжав плечи. Разбила какую-то тарелку из нового сервиза и так испугалась, что чуть не заплакала. Он и сам чуть не заплакал, когда она принялась извиняться перед ним. Она долго обживала дом, но зато потом в ее  глазах появилось то, чего он никогда раньше не видел – свет и тепло, свет и покой. Нет, отказаться от дома он не мог, и без Петра боялся оставлять ее, потому что пока «покой нам только снится». Кажется, Блок.
-Осторожнее? – Ольга Антоновна поставила, наконец, салатник на стол – строго симметрично по отношению к такому же, но с другим салатом. – Алик, я не могу разговаривать в таком тоне. В конце концов, ты обещал мне не начинать все сначала. И потом, сынок, мне ведь действительно «и скучно, и грустно».
Черников быстро подошел к ней. Прижался лицом к ее рукам.
-Знаю, знаю. «И некому руку подать в минуту… какой-то… невзгоды». Мама, я об одном тебя прошу – как можно меньше воспоминаний.
-Алик, мальчик мой, я это и пытаюсь тебе внушить! И ее мама твердит о том же – забыть, забыть и забыть. Я даже Петра отпустила на сегодня, не хочу, чтобы ей хоть что-нибудь напоминало тот отель.
Немного успокоившись, Черников вернулся к своим розам и аккуратным садовым ножницам, бормоча «Как хороши, как свежи были розы» на манер спартаковской речевки. Красно-белый цветочный колер напомнил далекие боевые будни стадиона, когда связанный матерью километровый шарф в соответствующей гамме был и символом и талисманом.
На душе скребли кошки. Ничего не понимает. Ничего не хочет понимать. Уму не постижимо – так вляпаться, оказаться конкретно там, там, в точке, в эпицентре. Всю жизнь ведь опаздывает, теряет ключи и документы, путает расписания поездов и самолетов, а там сподобилась попасть в самое нужное место в самое нужное время. Вовек не отмазаться.
Черников обрезал длинные стебли, уже не обращая внимания на колючки. Ладно, пусть их. Пусть посидят, в кинозал поднимутся. В бильярдную они вряд ли пойдут, но в библиотеке наверняка потопчутся. Наверху, в саду, кактус зацвел, пусть подивятся. Там, кстати, попугай прикольно орет «Утро туманное». Не зря учил его все лето. Пусть посмеются. Он поизображает светскую любезность, а потом смотается под каким-нибудь предлогом. Главное – не пускать отношения вглубь, удержать все в рамках обычной учтивости. И никаких ответных визитов! Уж об этом он позаботится.
-Мам, -вдруг вспомнил он то, о чем давно хотел спросить, -а она как… того… после дурки… Ну, реакции у нее адекватные?
Ольга Антоновна медленно повернулась к нему. Чуть дрогнули губы и чуть приподнялись брови. Неподвижность лица была абсолютной, как абсолютный ноль.
-Не было никакой дурки. – Услышал он ее чудовищно спокойный голос. – Я пригласила девушку, у которой не сложилась семейная жизнь и которая стала мне другом. Тебе не о чем волноваться, сын.
Это ледяное «сын» было безупречно вежливым. У Черникова забегали мурашки по спине. Красная роза выпала из его рук. Она падала медленно, как в кино, цепляясь колючками за пиджак, за брюки, за витые ножки банкетки, плавно скользнула по напольной вазе у окна и замерла на светлом блестящем паркете.
Черников примирительно поднял руки:
-Молчу. Ухожу.
Он поспешно вышел, унося обрезки колючих стеблей и листьев.
Новый костюм давил подмышками, ботинки были чуть великоватыми и скрипели в шаге. Все раздражало и тревожило его. Лишним было это знакомство. Непредсказуемым. Опасным! В бред про то, что похищенную жену Аникеева бросили на произвол судьбы где-то в Германии после убийства Спарлинга он не верил, и никто не верил. Однако эта версия насаждалась упорно и последовательно. Публичные покаяния Аникеева казались искренними, но совершенно неправдоподобными. Его крокодиловы слезы были вполне натуральными, мужик задыхался от переживаний, но при этом нес полную околесицу про свое «падение». Если водились за ним грешки, и немецкий след все-таки был, то зачем он назначил аудиторскую проверку у Спарлинга? И ему ли, у которого был «весь мир в кармане», заниматься такой мелкой ерундой? Может (кто знает?), не мелкой и не ерундой, но никак не с лошком Спарлингом. Он много раз динамил реальных ребят, не мог расколоть его аптекарь! Черников не знал правды, но чувствовал – не при делах Аникеев. Он, скорее, сам влип. Во что – не понять, но, похоже,  на чумовые признания его вынудили шантажом. Каким-то особо изощренным шантажом, «секрет разгадке жизни равносилен». От матери едва отстали, и вот опять – гости, застолье с неизбежной ностальгией. Черников не знал, как быть. Мать не переделать, она всегда была такой, к ней всегда липли разнокалиберные «униженные и оскорбленные».
Стоя у окна, он вздыхал и мучился. Нестерпимо чесались ступни в тесных ботинках. Галстук давил шею. Щипали исколотые пальцы, как в детстве от крапивы.
Ошалело лилось и лилось из серого неба. Не снег, не дождь, не град. Сопли голимые.
Он так хотел отдохнуть сегодня после двух ночных смен. А хорошо отдохнуть в его представлении, это полежать часика два, а лучше – пять, с книжкой или журнальчиком, подремывая и похрустывая солеными орешками. Черников расслабил осточертевший галстук и уже подумал о бутылке пива, как вдруг услышал сигнал такси у ворот. Почти сразу за ним из невидимых динамиков раздался приглушенный женский голос:
-Ольга Антоновна, это мы с Наташей. Мы промокли.
Черников чуть замешкался, путаясь в тяжелых складках штор. И вдруг некстати вспомнил, что когда-то мать сдалась  именно на эти многоярусные гардины… портьеры… или как там их… Она все отказывалась переехать сюда, все цеплялась за старую честную жизнь, за «томления рабьих трудов». Но когда он привез ее в миланский «Каприз» у Арбата, чтобы показать модные способы оформления окон, она будто впала в тихое безумие. Она бродила от стенда к стенду в восторженном беспамятстве, трогала сухонькими натруженными руками итальянские шелка – летящие, прозрачные, струящиеся, с оборками, с рюшами, с воланами, благоговейно перебирала тесьму, бахрому, атласные косички, кружевные ламбрекены. И исступленно шептала: «Алик… Алик… Алик…», -словно призывала его в свидетели чуда. Наверное, он попросту купил ее тогда, заманив этими шелковыми водопадами.
Сдвинув в раздражении тяжелую штору, Черников взглянул вниз.
Злой декабрьский дождь лупил по садовым скамейкам, по пустому фонтану, который выглядел сейчас, как грязная канава.
К дому шла девушка, прячась под зонтиком. У дверей она подняла голову, оглядывая дом. Черников знал, что Ольга Антоновна спешит  навстречу гостям, но сам не мог сдвинуться с места.
Он увидел Наташу.
Детская неиспорченность ее прекрасного лица и глубина женского страдания, витающая над ним, опалили его.

 -Да, мама.
Черников передал блюдо с омаром. И когда наловчилась готовить? Не знала ведь сроду, что это.
-И соусник будь добр, подай.
-Пожалуйста, мама.
Ольга Антоновна внутренне посмеивалась, видя чопорность сына. «Попался, голубчик», -говорила она ему глазами и вновь обращалась с разнообразными просьбами, веселясь и поддразнивая.
-Алик, девочки не пробовали салат из чернослива. Положи-ка нам его.
-Конечно, мама.
Тонко звенело столовое серебро, искрилось вино в бокалах, глаза матери смеялись. Черников видел все это сразу. Кроме того, к собственной досаде, он видел свою напряженную напыщенность, свою громоздкость и неловкость. Лицо Наташи он не видел, но остро чувствовал, ощущал рядом. Церемонию знакомства он помнил плохо, у него будто заложило уши, и колкий озноб мешал дышать. Она сидела, опустив глаза и почти не принимая участия в разговоре. Ее бледное лицо светилось ледяным покоем, оно то удалялось, то приближалось, мучая Черникова, как может мучить невидимый в плотном тумане источник, дразня живительной влагой и свежестью. Когда же он посмел взглянуть на нее прямо, то сразу осмелел. Наташа была полностью погружена в себя. Он мог рассмотреть ее спокойно, не боясь встретить насмешку или оттолкнуть чрезмерным любопытством.
Красива?
Черников потягивал шампанское под счастливый говорок матери и исподтишка поглядывал на Наташу.
Красивой была Лариска. Пожалуй, слишком красивой. Дворовая культура предполагала все яркое. Чтобы блистать в прокуренном подъезде или в темной беседке среди полупьяных задиристых сверстников, девушка должна была выглядеть броско и агрессивно. Черников смотрел на Наташу и не мог представить ее в обычной обстановке – на кухне или в магазине. Она словно случайно оказалась здесь из сказок о Снежной королеве или из белогвардейских романсов. Юная княжна в далеком изгнании выглядела бы столь же одинокой и столь же недоступной.
Черников сделал последний глоток и поставил бокал. Мать приучила его мыслить образами, они все детство сочиняли с ней сказки. Но причем здесь княжна и изгнание?  Почему вдруг такая горькая печаль? Он взял крупную виноградину  из высокой вазы. Крупную и чистую, как слезы княжны. Скорей бы все кончилось. Обед оказался большим испытанием, чем он предполагал, но это не было испытанием скукой. «Может, я пьян?» Разве бывает на свете такая тоска? Почему? Что делать-то теперь? Мать смеялась, забавляясь его смятением, и это тоже мучило. Уж она-то, с ее чуткостью, могла бы быть деликатнее.  «Наверное, я выгляжу, как идиот».
Вдруг он почувствовал, что Ольга Антоновна смотрит на него как-то уж очень внимательно.
-Алик, покажи Наташеньке дом. Ей, наверное, будет интересна моя библиотека. А мы с Ниной Петровной поболтаем здесь о своем, о девичьем. У меня есть занимательный рецептик клубничного пирога.
-С удовольствием, если она не возражает, -тут же отозвался Черников с благодарностью и облегчением.

Когда они вышли, женщины обменялись долгим взглядом. «Поболтать» у них не получилось. Они сидели молча, прислушиваясь к удаляющимся шагам своих детей. Однако все звуки перекрывал долгий плач дождя, будто зима просила о помощи. Тишина за столом была тяжелой, но Ольга Антоновна не сразу нарушила ее.
-Что врач? – Спросила она, зная ответ, но надеясь услышать что-нибудь успокаивающее.
-Все то же. Боится рецидива.
-Он и должен бояться, у него работа такая. А депрессия вообще долго лечится.
-Боюсь, что это не депрессия уже, а некое пограничное состояние между нездоровой девочкой и внезапно повзрослевшей женщиной.
Ольга Антоновна возмущенно скомкала салфетку.
-Нина Петровна, это ваш собственный диагноз?
Нина Петровна смотрела в широкий дверной проем, в котором скрылась Наташа.
-Это не диагноз, Ольга Антоновна. Это мое видение реального положения вещей.
-Да вы наговариваете на Наташу, Нина Петровна! Вы готовы признать ее невменяемой, лишь бы не согласиться с тем, что есть на самом деле! -Хрустальный бокал подрагивал в ее руке, и она поставила его, чтобы не расплескать вино.
-И что же есть на самом деле? – Вымученно спросила Нина Петровна, лаская взглядом роскошный букет красных роз в центре стола.
Ее былая любовь к цветам не оживала, но вскользь напоминала о себе легким волнением, неосознанным ею самой.
-Нина Петровна, милая, вы можете сколько угодно ненавидеть Аникеева, но реальное положение в том и состоит, что Наташа любит его. Она вовсе не больна!
-Но и не здорова. Послушайте …
-Нет, это вы послушайте! – Ольга Антоновна умела быть настойчивой, когда что-то волновало ее всерьез. – Отговариваться нездоровьем неразумно. Нельзя подменять истину чем-то желаемым, какой бы горькой она не была.
Нина Петровна спрятала лицо в ладони. Ольга Антоновна пересела к ней поближе.
-Она с вами сейчас, это главное. На остальное нужно время.
-Остальное – целая жизнь. А у нее словно нет времени на нее. Или нет сил. Все отнял он.
Ольга Антоновна отшатнулась. Глухая ненависть, бродившая в глазах несчастной матери при всяком упоминании об Аникееве, сейчас вспыхнула так яростно, что ей стало жутко. Она увидела ее побелевшие пальцы, сжатые в кулак, и вдруг с ужасом поняла, кто была та сумасшедшая старуха, толкнувшая летом Аникеева на рельсы.
-Он живуч, как подзаборный кот. – Глухо, с тяжелым придыханием произнесла Нина Петровна. – Он выпил ее жизнь и бросил мучиться.
Это было и впрямь непостижимо – Аникеев сам оставил Наташу. Помня наказ Алика держаться подальше от этого дела, Ольга Аркадьевна спросила осторожно, оглянувшись на дверь:
-Но… почему? Почему они расстались?
Проведя в больнице много времени рядом с Наташей, она не посмела спросить об этом. Ей казалось, что, пережив трагедию в Альпах, супруги должны были бы сблизиться. В газетные сплетни она не верила категорически. Да и как можно было всерьез воспринимать чьи-то бредни, в которых Аникеев уподобливался дикому азиату, прогнавшему жену после изнасилования. Мол, осквернена теперь. Еще менее реальными казались ей рассуждения об алчности юной хищницы, которой оказался ненужным внезапно обнищавший муж. Деньги, деньги! Все крутилось вокруг вкладов, процентов, вокруг некогда незыблемой финансовой империи, которая растаскивалась по частям с быстротой таяния льда в бокале. Ольга Антоновна считала историю Аникеева подтверждением вечной истины о зыбкости земного благополучия. «Ничто не вечно под луной». Возможно, он и заслужил такой обвальный финал. Возможно, его бывшая жена (ах, красавица!) имела право на свои жестокие атаки как обманутая вкладчица и брошенная женщина. Наташе же просто не нашлось места в этой фантасмагории.
-Почему расстались? – Удивленно переспросила Нина Петровна. – А они вовсе не были вместе. То, что происходило с Татой никак нельзя было назвать замужеством. Она была содержанкой и только. Богатый дядя привел домой живую игрушку и забавлялся ею до поры, до времени.
-Нет, позвольте! – Ольга Антоновна не испытывала никакой симпатии к Аникееву, но хотела быть объективной. – Пресловутая отметка в паспорте все же была.
-Ну и что? Это придало перца его отношениям с женой, не более того. С настоящей женой, я имею ввиду. Вы многого не знаете, Ольга Антоновна. Как, например, вы отнесетесь к тому, что он был обвенчан со своей супругой, когда вел Наташу в ЗАГС? И он до сих пор обвенчан с нею.
Ольга Антоновна тихо вскрикнула.
-Я даже не знаю, чего здесь больше – бездушия или бесстыдства. – Нина Петровна говорила едва слышно. – Видимо, это – самодурство барина, который выбирает красивую холопку в людской. Вы же знаете, дворяне не брезговали ласками крепостных девок. И моя Ташенька… на потеху самодуру…
Нина Петровна не плакала, но голос ее нырял то вверх, то вниз, а шея судорожно дергалась. Она взяла бокал дрожащей рукой, но не смогла сделать ни глотка.
Выпрямив спину, Ольга Антоновна остановила на ней полный скорбного недоумения взгляд.
-И потом, -продолжала Нина Петровна, -Аникеев не потрудился приобрести жилье для них. При его-то возможностях! Он мог позволить себе все – квартиру, дом, люкс в дорогом отеле. Но вместо этого он всего лишь дополнил свои апартаменты живым украшением. Словно привел породистую собаку.
Ольга Антоновна пролепетала убитым голосом:
-Но Наташенька говорила мне про новый дом…
Нина Петровна странно улыбнулась. Глаза ее совсем потухли.
-Он сразу же купил дом. И три года не мог переехать туда. То с коммуникациями, то с подъездными путями что-то не ладилось. Вы верите в это?
Совершенно растерявшись, Ольга Антоновна была готова разрыдаться. Все, связанное с Наташей, причиняло ей мучительную боль, и боли этой не было конца. До сих пор ей все виделось иначе и измерялось канонами классической литературы, когда личному счастью мешает конфликт между долгом и чувством.
-Я не благословила бы их брак никогда в любом случае. Но если бы он решил вопрос с жильем, если бы помог Ташеньке поступить в институт... Он не сделал ничего, что позволило бы мне уважать его. Понимаете, он не жил с молодой женой, а играл в вечный праздник. На три года моя дочь оказалась вне социума, вне времени и пространства… В чужом доме, на чужих простынях…
Ольга Антоновна боялась пошевелиться, боялась нарушить этот горький поток материнской печали, которому до сих пор не было выхода.
-Вы знаете, -Нина Петровна опять понизила голос до едва слышимого шепота, -он побеспокоился о том, чтобы Ташенька не забеременела. Я ужасно себя вела, я согласна. Я шпионила, я выкрала ее  карточку в гинекологии. Так чего, объясните мне ради Бога, ему было бояться? Он вполне мог обеспечить потомство! То есть он обрек ее на бездетность, понимаете? И меня заранее лишил внуков. За что? Или, вы считаете, это честь – жить подле барина в его хоромах ради его же прихотей?
Ольга Антоновна не знала, что сказать.
-Но ведь… -Ольга Антоновна тихонечко тронула гостью за рукав. – Наташа действительно была ему дорога…
Нина Петровна опять странно улыбнулась, и Ольга Антоновна вдруг поняла значение этой улыбки. В ней была не виноватая слабость измученной женщины, как показалось вначале,  а мрачная угроза убийца. Опять вспомнился газетный снимок Аникеева, распростертого у трамвая. Самым страшным штрихом, была пола длинного разодранного плаща, затянутого куда-то под вагон, и его голая спина, по которой будто провел когтями огромный зверь.
-Дорога? – Переспросила Нина Петровна. – Да, она очень нравилась ему. У богатых свои причуды. На тот момент он был влюблен.
Она помолчала, заново переживая обиду за дочь. Потом опять заговорила, теребя в дрожащих пальцах упавший лепесток красной розы:
-Однажды в пригородном поезде с нами ехал пожилой священник. Ташенька была еще совсем маленькая. Батюшка долго смотрел на нее. Она даже смутилась. Она всегда была скромной девочкой… Уходя, священник дал ей конфетку и сказал мне: «Бойся, мать. Такая красота дается Богом, как испытание». Я и боялась. Всю жизнь боялась. Не отпускала ни на шаг, держала в строгости. Все книжки да  музыкальная школа. Гулять до восьми, не позже. Болеть я очень  любила. Таша тогда возле меня весь день и всю ночь. Глазки серьезные, заботливые… Оказалось, судьбу не обманешь. Я не позволяла ей дружить с мальчиками, а она нашла мальчика на фотографии. Поначалу мне рассказывала, каким он ей кажется, каким она его представляла. А потом меня это стало раздражать, и она замкнулась. Я думала – забыла. Мало ли, что взбредет в голову девочке? Она начитанная была, воображение развитое… Но через четыре года я нашла у нее за шкафом вырезки из газет и журналов. Все – о нем! Это был кошмар! Это было началом кошмара!
-И вы за эти годы ничего не замечали?!
-Она очень похудела тогда. Я думала, растет. Ольга Антоновна, я сама не знаю, что это было. Но такая стойкая фантазия – явное нездоровье. Я металась, к психотерапевту ходила, с учителями советовалась. Все только улыбались… У меня была одна цель – дать достойное образование. Но все пошло прахом. Ее оксфордское произношение, ее победы в олимпиадах… Таша, моя умница, моя отличница, едва закончила школу, потому что в выпускном классе он уже явился перед нею во плоти!
Нина Петровна отодвигала от себя все напитки, которые Ольга Антоновна предусмотрительно предлагала ей, боясь безудержных слез.
-А потом, когда наигрался, он просто наплевал на нее. Он был обеспокоен только тем, чтобы погасить скандал. Нет, вы только подумайте, ее везли через все границы в закрытом купе с закрытыми шторами, как преступницу. Зина рассказывала, была охрана при них, страшные грубияны. Ничего не объясняли, беспокоились только о соблюдении тайны. Наташе уже тогда было плохо. А Зинка вообще кровью исходила. Как, как это понять?! За Аникеева уже тогда серьезно взялись, вкладчики боялись за свои деньги, до Наташи никому не было дела… Как это понять?!
Прижав руки к груди, Ольга Антоновна раскачивалась из стороны в сторону, будто не верила услышанному. «Какой ужас…» -твердила она про себя. Между тем Нина Петровна распалялась все больше и уже почти кричала, размахивая руками:
-Я одна виновата! Надо было пускать на танцы, давать деньги на клубы! Лучше бы курила, как все! Лучше бы пиво пила и играла в карты!
-Стоп!
Ольга Антоновна в одно мгновение вернула себе присутствие духа. «Алик…» Его полуголодное детство, ее изнурительная работа до самой пенсии и – как итог всей жизни – жестокая бессонница. Она почти приспособила себя к этой богатой жизни, к неразумной роскоши, но всегда помнила, что здесь она только из-за Алика, являя своим присутствием некий сдерживающий фактор. Автомат не приснился ей тогда. Она заплакала пронзительно и громко, как ребенок, которого незаслуженно обидели. Слезы буквально брызнули из глаз, отрезвив и Нину Петровну тоже.
Женщины долго рыдали в объятиях друг друга под злобное шипение ледяного дождя, а над изысканно сервированным столом высокомерно парили красные розы.

«Если и княжна, -думал Черников, глядя на ее узкую спину, -то явно прошедшая через руки пьяных матросов. Или пережившая окопный тиф. Почему тиф, тогда вши были… Какие вши? Я ж не пил почти…»
Скрестив руки, Наташа молча смотрела в окно. Черников болтал без умолку, стоя позади. Он боялся остановиться, боялся, что она повернется и скажет, что ей пора, что она устала, что он ей надоел. Ее плечи, ее спина, ее коротко стриженый затылок – все было пронизано усталостью, она была соткана из нечеловеческой усталости.  Изредка ему удавалось заглянуть в ее глаза, и от их безликого холода ему становилось зябко. Он торопился, рассказывая о своих достижениях в спорте («Столько шестов переломал, но так и не научился в высоту прыгать»), о своей феноменальной памяти («Все анекдоты сходу запоминаю»), о своей собаке («Лапу занозила, смотрит в глаза и плачет»), о своем доме («Большой и бестолковый, как я»), о своей матери («Боится без света спать, как маленькая»).
Наташа молчала, и он леденел изнутри, изнывая сердцем: «Уйдет, сейчас уйдет…»
Вдруг она сказала:
-Мне кажется, снега больше никогда не будет.
Черников опешил. Спросил через паузу:
-П-почему?
Она показала на мокрое стекло, по которому с ледяным скрежетом стекала густая мутная масса – не дождь и не снег.
-Мир сошел с ума. Я не помню ни одной такой зимы. Мне кажется, мы так и умрем, не дождавшись сугробов. Вы помните, какие раньше были снежные зимы?
Вот оно – мы умрем. Врачи говорили матери о склонности к суициду. Черников до боли сжал кулаки в карманах. «Черт бы побрал этот тесный костюм!»
-Ну уж нет, Наташа. Умирать нам, знаете ли, рановато. Есть у нас еще дома дела, знаете ли. А самые снежные зимы были в детстве. Я их очень любил. Любил девчонок из-за угла снежками обстреливать. И чтобы варежки потерялись, и за шиворот снегу набилось. Какое милое словечко – «шиворот». Вы не находите? А в Сочи стоит выпасть самую малость снегу, как все дети тут как тут с санками. Хотя их снег и наш – две большие разницы. – «Что я несу?!» - Кстати, мама рассказывала, что в Альпах снег тоже будто бы ненастоящий. То есть... Я хотел сказать...
Он замолчал, испуганно глядя на ее тонкий профиль. «Идиот!»
-Оставьте.
Правильно. Не заткнись, не отвали, а оставьте. Все-таки – княжна.
-Что вы так испугались? – Наташа взглянула сбоку. – Я вовсе не боюсь воспоминаний. Все уже случилось. И снега я жду, как все.
«Не как все. – Хотел сказать Черников. – Мама назвала бы такое ожидание опоэтизированным».
-Земля будто болеет. – Тихо говорила Наташа. – Посмотрите, какая болезненная нагота везде.
-«Зимы ждала, ждала природа».
-«Снег выпал только в январе».
-Я теперь тоже буду ждать снега, чтобы покатать вас на снегоходе. Вы ведь согласны?
-Нет.
«Так тебе и надо, придурок».
-Я сказал что-то особенно глупое? Я вам надоел?
-Вы рассматриваете меня весь день, как зверушку. Мой шлейф сплетен и скандалов не дает вам покоя. Это утомительно и скучно.
Черников отступил на шаг. Вот  даже как?
Она смотрела исподлобья. Потом вдруг воинственно вскинула подбородок. Но серые глаза по-прежнему были усталыми.
Он все понял. Главный ее враг – она сама. Бой ведется нешуточный, и поддержки ей ждать неоткуда, потому что она не подпустит к себе никого.
Черников сел на широкий подлокотник кресла у окна рядом с нею.
-Это ты рассматриваешь себя, как зверушку.  Ты настолько увлечена собой любимой, что каждую секунду анализируешь – как ты выглядишь, как ешь, как говоришь. – На «ты» он перешел легко, будто уже решив для себя что-то важное.
Ее взгляд прояснился. Неяркий огонек удивления придал ему более мягкое выражение.
-По большому счету тебе нет дела ни до матери, ни до этого несчастного Аникеева.  Ты не можешь думать ни о чем, кроме себя.
Он не мог бы сказать, откуда это знает, но был уверен, что так оно и есть. Черников будто прочитал внутреннюю шкалу настройки девушки. Сейчас он ясно видел досаду на ее лице и тень удивленной благодарности, придавшую ее чертам живость.
-Это не эгоизм избалованной дурочки. – Продолжал Черников, прямо глядя в ее расширенные глаза. – И не легкомыслие авантюристки. Но ты очень много взяла на себя. Вины я имею ввиду. Твое чувство вины не умещается в тебе, его слишком много. Разве я не прав, Наташа?
-Как вы смеете? – Выдохнула она одними губами.
-Не знаю. – Честно признался Черников. – Просто чувствую, что смею. Просто измучился за день, не зная, как к тебе подступиться. Слишком ты тонкая и загадочная. А на самом деле загадки никакой нет. На самом деле, – он взял ее руку в ладони, -ты все уже пережила и не знаешь теперь, как приспособить себя, такую виноватую, к нормальной жизни. Ты думаешь, что это будет продолжаться вечно, но все имеет свой конец. И теперь ты не знаешь, как будешь жить без своих страданий.
Наташа молчала. В серых глазах ширилось изумление. А где-то далеко в сердце зародился страх, что ему сейчас наскучит импровизированный сеанс психоанализа, и она опять останется одна, утопая в неиссякаемом потоке маминых слез.
-На всякий случай знай, что я запал на тебя, но только на тебя. Твой эфемерный роман не в счет. Есть только ты – Наташа Лунная.
-На какой всякий случай?
-На случай продолжения отношений.
-Но у нас нет никаких отношений.
-Будут. Это я тебе обещаю. Снегоходы, кактус, библиотека мамы. Но в обратной последовательности.
-Какой кактус?
-Мой, естественно. У меня чумовая коллекция кактусов. И вчера один зацвел. Я ждал этого пять лет.
-Но я не люблю кактусы. Хуже них только этот огромный цветок в Австралии, который пахнет гнилым мясом.
-Австралия вся из себя не такая, как все. А экзотики я и здесь могу предоставить тебе сколько угодно.
Наташа смотрела на него во все глаза.
-Откуда ты взялся?
-Есть! «Пустое вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила».
-Да кто ты такой?
-Алик. С легкой руки мамы. На самом деле у меня взрослое солидное имя – Александр. Скажи, когда ты разлюбила Аникеева?
-Никогда! Что ты себе позволяешь?
-Я попробую угадать. Ты увидела в нем что-то, что дало трещину в твоей мечте о нем. Что-то разрушило идеальный образ. Он либо струсил, либо испугался, что, впрочем, одно то же. Так?
Видение вспыхло и погасло – он лежал на мокрой траве, закрываясь локтем.
-Скорее всего, так и есть, -продолжал рассуждать Черников, крепко держа ее руки. – Потому что выглядел он все это время последним лохом. Но вот чего я совсем не могу представить, это как он объяснялся с тобой? С твоей матерью? Мне просто интересно, в какие слова можно уместить такое дерьмо?
-Не было никаких объяснений, -быстро сказала Наташа.
Черников нахмурился. Это поспешное «не было никаких объяснений» -не что иное, как жалкая попытка оправдать Аникеева. Всякое «прости» и «пойми» было бы и пошлостью, и подлостью. Но он, видимо, и на это не сподобился. «Не было объяснений» -мгновенная реакция вратаря, но защищала Наташа не свои ворота. Привычка к самопожертвованию? Или все еще любит? Страдальцу женщина может простить многое…
Наташа опустила глаза. Ее плечи вновь потяжелели, и обмякла спина. Смертельный стыд уже разлился на ее лице восковой бледностью. «Брошена – придуманное слово», -увещевала ее в больнице Ольга Антоновна. Но это были лишь красивые слова.
-Ты не то подумал, Алик. – Сказала она. – Да, мы не объяснялись, но  не потому, что мама не пускала его. И не потому, что он не нашел слов. Просто я так решила.
-Ты «так решила», потому что пожалела его, избавив от унижений. Значит ли это, что мне не на что надеяться?
Он не успел спрятаться за иронию. Вопрос прозвучал просительно.
Наташа молчала. Черников сжал ее руки, но вдруг заметил, что она смотрит сквозь него.
-Понимаешь, так получилось, что дверь оказалась незапертой… Когда началась стрельба, Зина помчалась вниз, а я – за ней. – Серые глаза стали совсем огромными и еще больше похолодели руки. – Там… у дома… я увидела, как он на нее смотрит… И он увидел, что я увидела и поняла. Это и было концом. Что он мог сказать?
-Значит, все-таки пожалела… Благородно освободила от объяснений.
На самом деле он уже думал о другом.
«Значит, она все-таки там была…»
Из-за бабы? Столько наворочать из-за бабы? Хотя сам-то он из-за Лариски в свое время чуть умом не рехнулся. А может, и рехнулся все-таки, играл ночи напролет тогда. И ведь фартило…
-Она все-таки там была? – Спросил он нейтральным голосом, как о чем-то незначительном.
Наташа поняла, что сказала лишнего. Испуг в ее глазах проступил так отчетливо, что Черников обреченно понял – она и в этом прикрывает его. Но отступать он не собирался и поспешил сгладить разоблачение:
-Успокойся, Аникеев уже никому не нужен. Я спрашиваю просто потому, что хочу знать о тебе все.
-Зачем?
-Ты мне нравишься. Роман с добрым дедушкой окончен. Прошло и прошло, как девичьи грезы. Что, кроме них, мы имеем? «Еще мы помним школьные экзамены». Вот от школьного вальса и будем танцевать.
-Я не собираюсь с тобой танцевать!
Черников кивнул с самым наисерьезнейшим видом:
-«Ни-ни», -сказала она. «Ну-ну», -ответил он.
Наташа невольно засмеялась.
В дальней комнате обе матери, услышав ее смех, отпрянули друг от друга и испуганно посмотрели  в сторону распахнутых дверей. Затем принялись торопливо приводить в порядок лица, пряча следы слез.
«Не попасть бы из огня да в полымя», -думала одна.
«Уговорю ее погостить подольше», -мечтала другая.

Звук собственного смеха показался Наташе странным. Впрочем, здесь все было странным. Особенно он, с его смешливым взглядом и сильными руками.
Вдруг Наташа поняла, чем он ей нравился. Не только своей непринужденностью и ироничностью. Он не боялся ее! Не боялся заразиться ее несчастливостью, оказаться в тени ее ужасного прошлого. И уж совсем удивительным было его поверхностное, лишенное трагедийного пафоса отношение к ее унижениям. Он низверг их до уровня девичьих грез. Он сказал – прошло и прошло. Они общались почти час, и за это время она была лишь Наташей, обычной девушкой. Он продолжал шутить, а она смотрела и смотрела на него. И чем дольше она смотрела, тем трудней ей было отвести взгляд от его подвижного лица. Потому что все пространство вне его было враждебным ей. Против нее был весь мир, еще недавно состоящий только из любви, а теперь – из позора и боли. Он сказал – твой эфемерный роман не в счет. Разве так может быть? Разве  можно стереть собственную тень? Наташа смотрела на него, и в ней крепло убеждение – ему можно все.
-Надо срочно прикинуть серию культурных мероприятий. – Озабоченно говорил Черников.
-Зачем? – Не понимала Наташа.
Значение простых слов прояснялось не сразу, потому что она слышала в них завуалированные признания и с неуверенной радостью примеряла их к себе.
-За красивой девушкой надо красиво хаживать. – С готовностью объяснял  Черников.
-Ты пытаешься оскорбить меня?
-Я пытаюсь обольстить тебя.
-Я выгляжу вызывающе доступно?
-Ты выглядишь вызывающе соблазнительно.
-Не могу сказать этого о тебе.
-«Но притворитесь! Этот взгляд все может выразить так чудно!»
-И обмануть тебя, конечно, не трудно?
-«Я сам обманываться рад!»
-Россыпь из цитат входит в культурную программу?
-Конечно, как обязательный элемент. Я привык объясняться цитатами с детства. Ты же знаешь маму.
-О да! Ольга Антоновна все чувства сверяет по литературе. Но знание ее любимых строк не гарантирует твоей серьезности.
-Согласен. Более того, должен признаться в безнадежном легкомыслии. Это же про меня сказано – «Легкомыслие - милый грех».
-Какая честь для Цветаевой! «Шоколадом лечить печаль» тоже про тебя?
-Ты знаешь, Пушкин мне еще ближе. Помнишь – «Откупори шампанского бутылку»? Наташа, предлагаю пройти в мамину библиотеку и по совету классиков перейти к шоколаду с шампанским.
-Другого назначения у библиотеки нет?
-Там есть огромный камин, огромный телевизор и даже кресло-качалка. Варианты использования зависят от количества выпитого шампанского. Так что идемте, княжна.
-А это что за странная фантазия? Какая еще княжна? – Наташа даже оглянулась.
-Потому что ты… вы… дышите духами и туманами.
-Но у меня нет полагающейся незнакомке шляпы с траурными перьями. У мня вообще нет шляпы.
-Все равно – княжна. Я так хочу. Я так чувствую. Я постараюсь соответствовать. Я даже отрежу, наконец, свои патлы, как мама говорит. Она давно меня об этом просит.
-Нет, нет! Ничем жертвовать не надо, -испугалась Наташа.
Она смотрела и смотрела на него. Он такой домашний. Такой смешной. Кактусы разводит.
-Кстати, мама рассказывала о тебе, как о большой красавице с русской косой. То есть, о русской красавице с большой косой. Зачем ты ее отрезала?
Черников не сразу понял, что произошло. Из неуверенной в себе застенчивой девушки Наташа мгновенно превратилась в чахлую старушку с провисшим сморщенным лицом и высохшим взглядом.
-Я не помню этого. Как привязывали к кровати, помню. Их много было… Говорят, я висок разбила об стену…Помню, как старый врач со шприцем плакал… Кололи много всякого…
-Наташа!!!
«Я убью его!»
-Наташа!!!
 Он сжимал ее голову руками.
Звук шагов бегущих женщин заглушал ее быстрый шепот:
-Ничего не надо… Все это не для меня… Я плохая… Я во всем виновата…
Когда задыхающиеся от бега женщины примчались на крик Черникова, он носил ее по комнате, баюкая и бормоча что-то бессмысленное и ласковое. И, видимо, смешное, потому что на его побледневших губах блуждала улыбка.
«Алик!»
«Ташенька!»
Они отступили молча, охваченные священным трепетом предчувствия неизбежного, и страстно надеясь, что оно все-таки случится и выведет их детей с нехоженой дороги, потерявшейся в черной чащобе.

*
Любопытство было сильнее страха.
Анхен прислушивалась к себе. Страх поселился в ее душе навсегда после встречи с тем человеком. Он полз в сторону усадьбы старого Тома, и у него не было лица. Гнойно-расплывшаяся зеленоватая масса не могла быть лицом. Он полз, с усилием преодолевая каждый метр. Анхен рухнула в кустарник, как подкошенная, и он прополз мимо, не заметив ее. Но она успела увидеть близко тот глаз.
Несколько дней она не могла думать ни о чем другом. Что это было? Кто это был?
Старого Тома уважали здесь все. К племяннику же относились прохладно, как к заезжему столичному франту. Молодой Том не стремился к знакомствам, жил один и все гонял на своей черной машине, как сумасшедший. Занялся реконструкцией дома и парка, планировал открытие частной школы. Потом все бросил, заважничал, перестал уважать соседей.
Оставляя молоко, Анхен видела иногда за воротами женщину и ревностно отмечала – красивая и властная. Свои несбывшиеся надежды она передала дочери. Но если старый Том иногда одаривал ее скупой лаской, изредка деля с нею холостые ночи, то новый хозяин усадьбы был нелюдим и холоден, и на призывные взгляды дочери никак не реагировал. Да и присутствие незнакомой красавицы не оставляло ей надежды.
Ползущий по земле человек-призрак напугал ее до влажной дрожи холодных рук и головной боли. Что это было? Кто это был? Ненависти и силы в том единственном глазу было столько, что Анхен до сих пор боялась вспоминать о нем.
Потом была короткая перестрелка. Кто-то видел людей в черных масках. Кто-то слышал крики. Кто-то говорил о бандитском налете на дом. Толком никто ничего не знал, и именно поэтому слухов бродило много. Но все они разбивались о неприступные стены старого особняка, а его молодого хозяина не касались вовсе, пролетая мимо него. И без того нелюдимый и неприветливый, он совсем ушел в себя, в свое одиночество.
Анхен знала чуть больше, чем все. Она видела того человека и видела ту женщину. Она ничего не поняла, но как же ей этого хотелось! Любопытство сильнее страха, признавала она, с удивлением прислушиваясь к себе. Да и дочь явно скучала, располнев к тридцати годам без дела, без мужа.
Медленно, но верно настойчивая женщина вела атаки на Тома. К молоку у ворот постепенно добавлялись баночка с медом или клубничного джема. Кувшинчик взбитых сливок был почти признанием. Том платил исправно, но многочисленные знаки внимания не замечал.
Анхен была настойчива.
Том имел непонятную ей привычку подолгу бродить вдоль озера. Сквозь поредевшую листву его черный плащ казался мрачной накидкой Зорро. Часами он стоял у воды, наблюдая за плавным скольжением листопада. О чем он думал? Том был неприятен ей угрюмостью и вечным молчанием. В его удаленности ото всех было что-то и печальное, и высокомерное. Наверное, само привидение не могло бы быть более холодным. Однажды Анхен видела, как он плакал, бросив весла посреди озера. Лодка чуть покачивалась посреди синей ряби, низкие облака плыли над ним, роняя редкие дождевые капли. Он смотрел в серое небо, не вытирая льющихся слез. Анхен удивленно наблюдала сквозь прибрежные камыши. О чем ему было плакать? Как можно было плакать, имея такую усадьбу и такую черную машину? Две машины! Вторая, попроще, всегда стояла под навесом. А наследство? Можно было жить на одни проценты с оставленного Томом капитала. Анхен пряталась в камышах и злилась. О чем тебе было лить слезы, глупый юнец?
Старый особняк возвышался над деревьями парка, взывая к сердцу добропорядочной немки пустыми глазницами окон, прикрытых бельмами жалюзи. В нем не было хозяйки! Дом был лишен  тепла, смеха женщины, топота детских ножек. Наверняка, в нем нашлось бы место и ей в какой-нибудь дальней комнате, где она могла бы разместить свои фотографии, где можно было бы тихо заниматься рукоделием. Возможно, став ее зятем, Том приоткрыл бы тайну того человека и той женщины. Надо было что-то делать!
Увидев в очередной раз одинокую тень, застывшую у воды в обычном своем безмолвии, Анхен решительно погнала дочь к озеру. Девица упиралась, не надеясь на успех предприятия, но в назначенном месте все же упала, споткнувшись. Том не сразу откликнулся на ее призывы о помощи. Казалось, оцепенение овладело им навсегда. Но, очнувшись, он поспешил к девушке.  Подал руку. Помог подняться. Вид при этом у него был совершенно отсутствующий. Но пострадавшая старательно охала, и ему ничего не оставалось, как проводить ее домой.
Помня наставления матери, в пути Грета роняла голову ему на плечо и прижимала полную грудь к черному плащу. Однако со стороны могло показаться, что не Том волочит ее, а девушка тащит его на себе, поскольку она была выше и гораздо шире в плечах.
Маневр удался.
Пирог и кофе, ликер и мороженое, а затем и интимное уединение с девушкой в ее комнате – все шло по плану. Том поправлял подушки, подавал бокал с содовой. Клетчатый тяжелый плед скользил, из-под него угрожающе выглядывали массивные колени. Но вид у спасителя был по-прежнему рассеянный и сонный. И как будто бы нездоровый.
Едва закрылась дверь за «дорогим гостем», Грета вылезла из-под колючего пледа и потопала на кухню к холодильнику. «Надутый индюк», -зло, но с видимым облегчением шипела она вслед удаляющейся фигуре, жадно запивая кусок холодной телятины густым пивом. Начальник местного почтового отделения будет по-прежнему ждать ее каждый день. Грустный вдовец, немолодой и небогатый, он сумел внушить девушке доверие и симпатию. Он терпимо относился  к ее небрежности в выполнении обязанностей приходящей горничной, но слабел и таял, развязывая пышный бант на ее белом переднике в конце рабочего дня (а иногда и в начале).
Грета ловко щелкнула длинными крепкими пальцами, открывая вторую бутылку. Мать смирится. В конце концов для нее тоже найдется уголок в доме начальника почты, куда она сможет перенести свои клубки и портреты. А этот… Грета мысленно дала исчезающему вдали Тому увесистый пинок. Она ненавидела его с детства, с тех еще пор, как старый Том приглашал детей со всей округи на именины племянника. Праздник был сущей мукой для толстой неуклюжей девочки. Грета не умела танцевать, не умела петь хором под старый клавесин, не умела вести себя за столом, поминутно все роняя и вызывая у именинника лишь насмешки. Но самым оскорбительным было то, что сейчас Том даже не узнал ее, бывшую соседку, хотя именно ему мать скрупулезно откладывала марки на дорогой подарок, стараясь угодить дяде. Что мать воображает себе? Может, он больной, или голубой, или какой еще извращенец. Нет уж, начальник почты лучше, несмотря на свою лысинку (вполне миленькую).
Поджатые губы матери красноречиво говорили – она не оставит свою бредовую идею. Будет строить новые и новые планы по захвату особняка, но в конце концов смирится. В конце концов она поймет то, что уже давно поняла сама Грета. Том никогда, никогда не захочет не то, что взять ее в жены, а просто не захочет ее. Даже если он не больной и не голубой, и не извращенец. Ту женщину Грета тоже видела. Том слегка раскачивал качели, на которых она сидела с книгой, и смотрел на нее. Просто смотрел, но так, что вмиг стало понятным – Грете там делать нечего.  Такие женщины остаются с мужчиной навсегда, даже если уходят.
Однако Анхен отступилась на удивление быстро, оставив дочь в покое, и даже перестала носить к заветным воротам молоко.
Однажды утром, раскатывая тесто для воскресного пирога, она рассеянно поглядывала в маленький переносной телевизор и вдруг увидела ту женщину. Обсыпав экран мукой, Анхен торопливо прибавила звук и грузно плюхнулась рядом на маленький вертящийся табурет.
Она плохо понимала комментарии. Вклады, котировки, обеспечение, погашение… И, как рефрен, многократное повторение слова банкрот. Репортеры меняли друг друга, потрясая бумагами на фоне сияющих небоскребов или среди компьютерных рядов в солидных офисах. И трещали без остановки, выпучив от возбуждения глаза. Ссуды, проценты, кредиты. Акции, облигации, векселя. Инвестиции, пролонгации, индексации.  Та женщина мелькала в документальных хрониках много раз и говорила четко и жестко. Не улавливая сути, Анхен видела – говорила умно, но без рисовки перед камерой. Строго, но без малейшего намека на грубость. В давящем взгляде сквозило нечто холодное и жуткое, но не чувствовалось ни капли волнения. Резкие интонации низкого голоса были напрочь лишены нервозности. Она говорила без раздражения, отвечала на вопросы без промедления и без сомнения в своей правоте. Не говорила, а резала, уничтожая каждым словом кого-то по ту сторону экрана.
Анхен прижала белые руки к вспыхнувшему лицу. Рыхлая мука осыпалась на плечи, оседала на бровях и ресницах. Вскоре ее лицо превратилось в застывшую маску не то клоуна, не то монстра.
Вошедшая Грета в испуге попятилась.
-Мама! Мама!
Анхен медленно подняла снежно-пушистые веки.
-Заканчивай пирог, дочка…
Раскрасневшаяся от легкого морозца Грета молча проводила мать глазами. Радостное предчувствие рождественских праздников гасло по мере того, как грузная фигура с упавшими белыми руками исчезала в бесчисленных лабиринтах занавесок. Мать весь дом, все дверные проемы обвешала дешевыми хлопчатобумажными занавесками и накидала повсюду таких же ярких подушек. Бедная, бедная мама. Она совсем помешалась на богатстве, на роскошных залах. Ей будет трудно отказаться от своей мечты о доме Тома, но добротный особнячок начальника почти ничуть не хуже. Как сказать ей, что она уже невеста, что престарелый жених уже наметил маршрут свадебного путешествия и уже согласен отдать весь второй этаж своего небольшого домика в полное распоряжение Анхен? Пусть развешивает там свои увеличенные фотографии, на которых она красуется в старомодных широких юбках, пусть переставляет и обновляет мебель, лишь бы не мешала их запоздалому счастью.
Вздохнув, Грета принялась за пирог. Телевизор молотил рядом, не мешая ей. Аппетитный шар сладкого желтого теста послушно скользил в ее крупных ладонях. Рядом в глубокой прозрачной миске томились сочные кусочки красного яблока в сахарном сиропе – сладкая начинка для пирога. Грета щелкнула глянцевой кнопочкой, и духовка призывно зажужжала, излучая мирное тепло и покой. Когда пирог осел в разогретом лотке, вздохнув ванилью и яблочным ароматом, Грета закрыла дверцу плиты, на миг увидев в ней свое отражение. Девушка поспешно отвернулась, стыдливо прикрыв глаза. Неуловимая тень тайного страстного свидания долго оставалась на ее лице, оседая в глубине счастливых глаз плотоядным блеском. «Кто бы мог подумать… Начальник почты… Кто бы мог предполагать…»
Анхен же безутешно плакала в дальней комнате, погрузившись в свои яркие подушки и сжимая в потной ладони распятие. Гроза прошла мимо, но она была слишком близко. Она сама, сама лезла в эту грозу и тянула за собой Грету. Оказаться на пути той  женщины – не безумие ли это? И дело даже не в ее властном голосе, а в деньгах. Всякая проблема измеряется деньгами, Анхен знала это. Проблемы той женщины, а значит, и Тома, тянули на многие миллионы долларов. Активы банков, фондовые капиталы, процентные котировки. Выплаты по долгам, выплаты по процентам, выплаты по судебным искам. Какой-то Аникеев, пришибленный русский, с темным нездоровым лицом и со слезящейся мольбой в бегающих глазах: «Я на все согласен, только оставьте меня в покое». Какой-то юркий адвокатишка, маленький, рыжий и безудержно кудрявый, тараторящий по-русски со скоростью пулеметной ленты и глядящий на нее с нечеловеческим подобострастием. Какие-то примелькавшиеся давно лица, какие-то известные люди, члены правительств, члены международных организаций  со звучными и грозными названиями. Что это было? Мир этих людей строился на миллионах, их одежда, еда, жилье, их проблемы, их жизни стоили миллионы. Соперничать с ней? Это как схватиться с инопланетянами, это – из другого мира. Где этот мир, и где они с дочкой?
Анхен плакала и вспоминала Грету маленькой.  Какой же она была милой. Росла веселой щекастой пампушкой. Почти не болела, хорошо училась, рано научилась шить. И вправду сказать, этот худосочный Том вовсе не пара ей. Обидно, конечно. Будто старый Том в очередной раз отверг ее, а молодой отвернулся, не оценив ее заботу.
Выплакавшись, Анхен с облегчением почувствовала, что сверлящий страх отпустил ее. Пусть носятся со своими тайнами. Но – подальше от нее.
Почувствовав легкий запах яблочного пирога, женщина понемногу начала успокаиваться.  Все утрясется. Главное, вовремя спохватиться. Она поцеловала распятие и спрятала его на груди.
Грета хлопотала у духовки, смешивая цветную кокосовую стружку с сахарной пудрой. Пирог уже покрылся золотистой корочкой, пора было посыпать его, чтобы он выглядел красиво, как любила Анхен. В их небогатой жизни праздников было мало, но уж пирогами они баловали себя. Грета улыбалась. Мама всегда была  сладкоежкой. Сейчас, за чаем, она сможет спокойно выслушать ее.
По дому плыл запах ванили.

Вернувшийся домой Том опять надолго осел в библиотеке. Новые книги и книжные журналы продолжали поступать, он едва успевал просматривать их. Подумывая о возобновлении книгоиздательского бизнеса, Том жалел о пробелах в образовании. Ему казалось, что устроить свою жизнь, потерявшую всякий смысл, он сможет, заполнив ее книгами. То есть, загрузив свой ум и душу работой интеллектуальной.  Том следовал этому плану, штудируя новинки литературы и штурмуя литературоведческие сайты. Он вел активную переписку в Интернете с себе подобными самоучками. В его голове постоянно роились неясные сюжеты, но писать он не решался, боясь прослыть графоманом.
Устав от компьютера, Том уходил к озеру. Прошлой осенью опавшая листва бархатом стелилась по холодной ряби. Тогда он опускал весла, и его лодка  одиноко покачивалась среди шепота камышей и шорохов уже почти сквозного леса. Разноцветные листья облепляли борта, кружась у лодки, а в отдалении лежали неподвижным ковром. Ему хотелось ветра и волн, но озеро всегда было величественно спокойным.
Наступившая нехолодная зима не радовала, но морозный воздух бодрил, и озеро по-прежнему манило к себе. Он часами смотрел на полупрозрачный хрусталь тонкого льда. Озеро никогда не замерзало полностью. Дядя рассказывал о теплых источниках на его дне.
Ближе к Рождеству Анхен перестала приносить молоко. Том не заметил этого, он лишь гадал о причинах странного дискомфорта, постоянно чувствуя голод. Когда распространилась весть о свадьбе Греты, Том послал Анхен дорогой подарок – несколько комплектов шелкового постельного белья и белоснежный фарфоровый сервиз для чая – благо, запасы дядюшки были неисчерпаемы. Том чувствовал - тот одобрил бы его поступок. Анхен всегда была добра к нему и часто баловала подарками в детстве. Несостоявшийся жених никогда не узнал, как плакала давняя дядюшкина приятельница над сахарницей и сливочником, как прижимала к груди высокий чайничек и изящные розетки. Они прошли мимо друг друга, не соединив ни сердца, ни судьбы. Но к весне у ворот вновь стали появляться кувшины с молоком и баночки с восхитительным клубничным джемом. Вместе с чистой посудой Том оставлял на скамье денег больше, чем было оговорено когда-то, и чувствовал искреннюю благодарность к Анхен. Когда же она робко предложила помощь в уборке и готовке, как было раньше, он с радостью согласился. Дочь была счастлива вдали от дома в затянувшемся свадебном путешествии, и все тепло материнской души Анхен перенесла на Тома, забыв свои амбиции, о которых теперь смешно было вспоминать.
Весна наступила быстро, но она была такой же безрадостной и вялой. Снег таял, обнажая залежи прошлогодних листьев. В парке стоял тяжелый дух запустения. Том обходил взглядом кучи мусора, боясь ворошить такие же пласты нечистот в себе, и спешил к озеру. Отсыревшая лодка скрипела, весла выскальзывали из уключин, но серебряная гладь была чистой и свежей. Том останавливался у излучины за зарослями ивняка и открывал очередной журнал. Озеро приветствовало его глянцевым блеском. Холодное безмолвие нарушал лишь редкий крик птицы и плеск легкой волны у бортов. Такое ежедневное уединение было полно неясной многозначительности. Неясной ему самому. Стремление к природе было естественным и похвальным, но оно походило на бегство от реальности в мир мистификаций. Расслабленное умиротворение, в которое Том погружался, любуясь тихой водой, было самообманом, было сном наяву, ибо ни минуты покоя душа его не знала на самом деле. Если же и удавалось ему на короткое время достичь некоего подобия внутренней гармонии, то он тут же вспоминал, что короткий миг затишья был украден, выхвачен им из мира хаоса, где и было его законное место. Попытки убедить себя, что он должен жить и работать, как все, имели обратный результат. Все – это все, у них было ради чего жить, для него же жизнь превратилась в повинность, которую он терпеливо нес. Зачем?
Бросая лодку в камышах, Том опускался на сухой промозглый берег, раскинув руки. Небо над ним было таким же холодным и свежим, как озеро. И таким же безучастным. Он мог раствориться в нем без остатка, не изменив при этом его холодную суть – ледяная бездна равнодушия. Ветер, которого он ждал осенью, свистел над ним и над озером, уносясь в безупречную безликую высь.

Она опустилась с неба, будто поймала его тяжелый вздох.
Береза вдруг начала ломаться и гнуться в окне. Нежнейшая зеленая дымка, почти неуловимая для глаз, задрожала и завертелась. Тонкие ветви отчаянно застучали по стеклу.
Том вскочил с кровати и распахнул окно, выглядывая в небо, которое с утра было тихим и безоблачным. Деревья в парке гнулись к земле, давно не стриженая трава густого газона стелилась, как шелковая шерстка испуганного зверька. Внизу громко вскрикнула Анхен, с грохотом упала и покатилась по звонким плиткам не то кастрюля, не то сковорода. Ничего не понимая, Том метнулся вниз.
Изящный вертолет кружился над парком, выбирая место для посадки. Наконец он завис на несколько минут над газоном и плавно опустился.
В оглушительной тишине Лина скользнула вниз. Она шла к дому, чуть улыбаясь и жадно вглядываясь в его лицо.  Легкая походка, легкое светлое пальто, развевающееся при каждом шаге. Легкая легкомысленная стрижка, летящий шарф. Это была она и не она. Непринужденная мягкость движений и взгляда были непривычными, над нею будто порхало облако нежности. Она шла к дому, к Тому, и в ней не было ничего общего с той мстительной фурией, с той гарпией, из-за которой он… себя… всю жизнь… Зимой он разбил телевизор, чтобы не видеть ее даже случайно, и вот она здесь.
Лина легко взлетела по белым ступеням, едва касаясь перил. Услышав стук ее каблучков, Том очнулся.
Дверь захлопнулась перед нею со звуком выстрела. Том в панике пятился вверх по лестнице спиной, глядя на Анхен безумными глазами.
-Не пускать… -Шептал он.
Анхен согласно кивнула, оглядываясь на маленькую дверь, ведущую в нижнюю кладовую. Там был запасной выход, до которого бедная женщина хотела добраться как можно скорей, но ей было жаль Тома. Бледный, с дрожащими губами, он продолжал пятиться и твердил:
-Не пускайте!
Анхен не знала, на что решиться, и уже подумывала,  не вызвать ли полицию, как вдруг Лина появилась именно со стороны кладовой.
-Вы свободны на сегодня, -сходу объявила она Анхен, и через секунду испуганной женщины уже не было в доме.
Должно быть, думал Том, со стороны это выглядит весьма забавной пантомимой. По мере того, как Лина поднималась, он отступал. С каждым ее шагом он поднимался на следующую ступень, по-прежнему пятясь спиной. Они двигались синхронно, молча, как два мима, как два комедийных персонажа, и с каждым шагом Том чувствовал себя все большим идиотом.
На повороте лестницы он споткнулся о тяжелое кашпо, в котором зеленел огромный папоротник. Ему было лет сто, наверное. Сколько Том себя помнил, он всегда стоял здесь. Падая, папоротник ломал широкие ветви с ужасающим хрустом. Керамический вазон лопнул от удара о стену и покатился вниз, оставляя на лестнице множество осколков и комья земли. Но Лина поднималась вверх, не обращая ни на что внимание.  Том продолжал отступать, чувствуя нелепость своего положения и мучась комичностью ситуации и своей беспомощностью.  Он затравленно смотрел в ее смеющиеся глаза и ненавидел ее больше, чем прошлой страшной зимой.
Скользя рукой по стене в поисках опоры, Том наткнулся ладонью на гвоздь. На нем когда-то висел тот самый эстамп. Ничего не изменилось. Он все та же тряпичная кукла для нее.
Содранная ладонь пронзительно защипала. Увидев кровь, Том будто проснулся. Оттолкнувшись от стены плечом, он быстро сбежал вниз, крепко держа Лину за локоть.
-Убирайся ко всем чертям. Я не хочу тебя видеть.
Он яростно дергал массивную ручку, забыв, что в панике сунул ключ в карман. Он опять оказался в ловушке перед закрытой дверью. «Выхода нет», -стучало в висках, но Том упрямо тащил Лину к противоположной стене, за поворот винтовой лестницы к маленькой кладовой, в которой скапливались годами, желтея и пылясь, старые газеты.
Гибко прогнувшись, Лина освободилась из его грубых рук и прижалась спиной к маленькой узкой двери. Она смотрела снизу своими темными глазами со снисходительным удивлением, как смотрят на провинившееся дорогое существо, которое хоть и виновато, но глубоко обидеть не может, надо только подождать. Он будто услышал ее голос: «Ну что ты, малыш, что ты?»  Том сжал кулаки, увидев близко это выражение терпеливой готовности слушать и ждать. Паузу она могла держать бесконечно.
-Убирайся! Уходи отсюда! – Заорал Том, показывая почему-то в потолок.
Лина проследила глазами за его рукой и выразительно подняла левую бровь. Том почувствовал прилив бешенства. Она никогда не воспринимала его всерьез. Он стукнул кулаком по двери прямо у нее над головой. Лина вздрогнула и опустила глаза, чуть нахмурившись.
-Поищи другого придурка… -Том задыхался. – Таких, как я, полно повсюду. А с меня хватит!
Лина медленно подняла пушистые ресницы. Они всегда казались Тому неестественно длинными, он даже пробовал на ощупь, настоящие ли. Сейчас у его лица будто прошелестел легкий ветерок.
-Мне нужен только ты.
В ее тихом голосе не было фальши. Но именно таким голосом следовало говорить с очередным потенциальным Спарлингом.
-Я больше никогда не буду принимать участия в твоих грандиозных аферах. – Раздельно произнес Том. – Но на свете есть много других мужчин, готовых подставляться ради тебя.
-Мне нужен только ты. – Повторила Лина с прежним тихим достоинством в голосе.
-Для чего? – Грубо и зло выкрикнул Том. – Ты опять задумала скандал века? Тебе опять нужен технический исполнитель? Уходи, прошу тебя по-хорошему, или я вышвырну тебя вон.
-Мне некуда идти.
-Скажи еще, что тебе не на что жить! – Он невольно посмотрел туда, где еще недавно стоял телевизор.
Проследив за его взглядом, Лина поняла его мысль.
-Как ты посмела прийти? – Том заговорил увереннее, почувствовав, что она прониклась его серьезностью. -Между нами кончено все и навсегда. Неужели тебе мало?
-Мало чего?
-Тебе всего мало – приключений, мести, денег!
-Том, ты можешь обижать, оскорблять меня, -медленно, с усилием сказала она. – Я вижу, ты действительно можешь вытолкать меня из дома. Но ты не должен разочаровывать меня.
-Разочаровывать?! – Он был готов ударить ее. Она все-таки втянула его в словесную дуэль.
-Если ты действительно считаешь, -она брезгливо повела плечами, отстраняясь от него, – что главное для меня были деньги, – она произнесла это слово, как ругательство, -то нам не о чем говорить, и мне действительно лучше уйти.
Том вспомнил пустынный сырой берег, высокое небо над ним и холодное дыхание озера.
-Чем же был для тебя тот кошмар? – Торопливо спросил он, отгоняя видение.
-Таковым было мое представление о справедливости.
-Но почему оно не было таковым четыре года назад, когда ты уходила от него?
-Тогда у меня ни о чем не было четкого представления. Ты, кажется, забыл, через что мне пришлось пройти. Меня выбросило из жизни на всем скаку. Из счастливой жизни, Том! – Ее пушистые ресницы дрогнули, но она упрямо подняла глаза. – Как будто выстрелили в лицо посреди праздника, но не убили. Как будто отрезали голову, но оставили жизнь. То, что сделал со мной Аникеев, невозможно ни прожить, ни пережить. – Она до боли сжала руки за спиной. – Ты лучше всех знаешь, ты единственный знаешь, что со мной было. Я выжила только благодаря тебе. Идея со Спарлингом возникла потом. Сначала был ты. Ты помнишь нашу квартирку в Берлине?
Ее запрокинутое лицо у самого его лица было бледным, но спокойным. Сейчас она опять заговорит его и окажется во всем правой. Но словесные баталии далеки от поломанных судеб.
-Ты выжила благодаря своей безумной мести, а не мне. – Напомнил он.
Лина протестующее подняла руку. Том отстраненно подивился, что ее длинные ухоженные пальцы выглядят непривычно мягко без яркого маникюра. В ней явно недоставало чего-то. Чего-то воинственного и эпатажного. «Она и не она…» -опять подумал он.
-Я протестую против слова месть. Это грубое и вульгарное понятие. Я всего лишь восстановила справедливость.
-Всего лишь?! Что же такое для тебя чужая жизнь?
-А моя жизнь совсем ничего не значит для тебя? Почему ты не хочешь понять – месть здесь не причем. Я всего лишь вернула его в ту точку отсчета, в которой он был до меня. Пусть пробует жить без меня, он сам этого хотел. Я преподнесла ему карьеру и успех так же, как приносила по утрам кофе. Да, да, Том, не удивляйся. Не он мне, а я ему подавала тапочки дома и поправляла шарф на улице. Женщиной я впервые почувствовала себя с тобой. С ним я была мужиком. Я жила им и для него. И вдруг стала ненужной, как обертка от шоколада.
-Лина, это старо, как мир – разлюбил. За это не казнят. А ты устроила ему публичную казнь.
-Разлюбить – его право. А мое право – не оставить в его новой жизни даже памяти о себе. Или наоборот, наполнить этой памятью всю его жизнь без остатка. Пусть любит и строит для своей новой любви опору сам, своими силами. Без меня, значит, без всего того, что я сделала для него. Почему ты не понимаешь меня, Том?!
Он облизал пересохшие губы. Ему мучительно не хватало воздуха. Анхен всегда забывает проветривать, боясь сквозняков.
-Но если бы он сдал тебя? Ты ведь сама чудом избежала ответственности!
-Я ждала этого, каждую минуту ждала его разоблачений. Для человека, который извивался передо мной на траве, как слизняк, это было бы нормально. Но он сдался без боя.
-Он боялся за тебя?
-Не думаю. Вряд ли он серьезно считал, что я не смогу выкрутиться. Просто такой телячьей  покорностью он вымаливал себе прощение. Что касается денег, то я могу завтра… нет, сегодня перевести все на какой-нибудь благотворительный фонд. Голодающим Африки, например.
-Ты можешь накормить целый континент, но останешься чудовищем. Ты перетасовала наши жизни по своему усмотрению. Скажи, то, что пришлось пережить Натали, тоже соответствует твоему представлению о справедливости?
-Натали?
Невнятная ласка растаяла на ее лице, будто испарилось облачко нежности, которое померещилось ему вначале. Черты заострились и окаменели.
-Меня нисколько не заботит это растительное существо. Ее мнимая виктимность на самом деле – банальная лень. И прежде всего – душевная. Она влезла в мою жизнь с черного входа, -Лина показала на дверь позади себя, -и разрушила ее мягкими лапками. Если я – чудовище, то потому лишь, что меня вовсе не умилила ее любовь к Аникееву. Я должна была благословить ее счастье с моим мужем? Почему? Потому что она молода и красива? Или потому, что я отжила и отлюбила свое? Посмотри на меня, Том! Разве похожа я на отлюбившую развалину? Ты лучше всех знаешь, как я люблю жизнь! Или ты забыл, как я люблю любить? Если я чудовище, то она – биологический паразит. Таких надо убивать, как вампиров, как людоедов, которые питаются чужими жизнями!
Том отпрянул. Перед ним стояла прежняя Лина с пугающей силой жесткого взгляда.
-В сущности, они стоят друг друга. Аникеев – большой ребенок, избалованный моей опекой и лестью. А твоя Натали – безответственная дурочка, которая не побрезговала моей жизнью, как поношенной шубой.
Именно так говорила Лина с экрана, когда адвокаты Аникеева просили ее временно отозвать иск об обеспечении вкладов, так как значительная часть фондов была задействована в инвестиционных проектах. Тогда-то он и запустил в телевизор десятикилограммовой гантелей.
-Она виновата лишь в том, что любила его. – Попытался возразить Том.
-Любила. – Лина согласно опустила веки, но ее глаза вспыхнули, как у дикой кошки. – Три года ходила по моему дому и любила. По дому, который я знаю с первого штриха в проекте, со строительного мусора, с первых ростков под окнами. Я шагами мерила строительную площадку, я три раза переносила детскую с этажа на этаж, выбирая место светлее. Я знаю этот дом, как самое себя, он создан моей любовью. И, извини, моими деньгами. С архитектором и строителями рассчитывалась я, Аникеев не знает, сколько вложено в этот дом. А потом в нем появилась твоя Натали.  Три года я умирала в Европе от тоски и одиночества, и каждый день думала – стоит ли жить дальше? А в это время она дышала моим воздухом и питалась моей душой, потому что душа всегда там, где остается любовь! Том, за три года можно и гнездо свить, и шалаш построить, и хоромы отгрохать. Но она только любила. Заметь, не училась, не работала, не вела хозяйство. Любила! С таким же успехом можно было любить его портрет где-то у себя, не пожирая заживо чужую жизнь. Том, ее инфантильность мне отвратительнее, чем предательство Аникеева!
-У нее просто мало жизненного опыта, -сказал Том, потрясенный словами Лины.
Спорить с нею было невозможно. Логика ее рассуждений убийственна. И линия поведения убийственна.
-Мало опыта? Но почему кто-то должен набираться опыта за счет моей порушенной жизни, за счет горя моей дочери, которая до сих пор не отойдет от шока? Ты же любил меня, Том! Почему ты не хочешь понять, что моя жизнь, это не учебное пособие для малолетки, какой бы обаятельной она не казалась  тебе?  –  Ее голос впервые дрогнул, и он вспомнил, как плакала она в парке в лунную ночь. – Кстати, Том, мне тоже было семнадцать, когда я встретила Аникеева. За три года он выучил два языка, получил экстерном второе высшее образование, написал историческую монографию «Банковское дело в России». Мы просиживали все вечера в архивах в поисках редких автографов и фотографий. Когда книга стала бестселлером у нас, я перевела ее на французский и послала несколько экземпляров представителям русской диаспоры во Франции. Ему немедленно прислали приглашение. Нас принимали по-королевски. Потомки дворян-эмигрантов плакали и благодарили за историческую память. Некоторые из них вернулись на родину. Со своими капиталами, заметь. Многие впоследствии стали клиентами Аникеева, с их вкладов и начался его настоящий коммерческий успех. Он был чуть ли не национальным героем, ему были открыты все двери. И все это потому, что я – любила, Том!
Изгиб узкой лестницы и пространство между ним и боковой стеной образовывали маленький грот. В детстве Том часто прятался здесь от дяди или тихо сидел в углу на ковре с книжкой. Сейчас позади Лины была та же потайная дверь, через которую ей предстояло уйти отсюда, и на этот раз навсегда.
Страстный монолог Лины отозвался в нем болью. Но он твердо решил расстаться с ней.
-Пусть так. – Сухо сказал он. -Не мне быть  судьей. Но ты упустила одну важную деталь. Ты готова говорить о чем угодно, но не об этой пустяковине. Я говорю о такой малости, как моя жизнь.  Я, видишь ли,  тоже склонен считать ее единственной и неповторимой. А ты пропустила ее через свою мясорубку вместе со всеми. Поэтому я и спрашиваю тебя – зачем ты пришла?
Ее глаза опять тепло повлажнели.
-Том, я люблю тебя.
-Не смей со мной играть! – Он грубо тряхнул ее.
Когда-то он был готов все отдать за эти ее слова, но сейчас слышал в них только свист бича, которым опытный дрессировщик усмиряет непокорное животное.
-Том, я люблю тебя! – Слезы, которые он видел всего однажды – ночью в парке – дрожали на пушистых ресницах. – Почему ты не веришь мне?
-Потому что ты использовала меня!
Он чувствовал, что лицо его краснеет и покрывается испариной. Боясь, что не справится с собой и ударит Лину, Том крепко сжимал ее плечи, не замечая, что причиняет ей боль.
-Да! Я использовала тебя, но все изменилось, когда я влюбилась! Я не знаю, когда. Вспомни, ты говорил, что я затягиваю дело. Так и было, Том! Я не знала, как быть, потому что уже любила тебя!
Лина тоже кричала, размахивая руками. Том впервые видел ее такой.
Вдруг он замер, вспомнив что-то важное.
-Нет, на этот раз я не позволю тебе одурачить меня, -вкрадчивым шепотом произнес он, приблизив губы к ее уху. – Я не знаю и не хочу знать, что ты задумала и зачем тебе этот бред про любовь. Но как же твои часы? Они не вписываются в твои признания. – Его голос окреп, словно он нащупал последний и решающий аргумент. – Ты была готова разнести этот дом вместе со мной!
Ее неожиданный смех прозвучал раскатисто и громко.
Том схватил ее за волосы. Он разоблачил ее, но это не доставило ему радости. Только сейчас он понял, как сильно хотел поверить ей.
Будучи очень сдержанной в проявлении эмоций, Лина смеялась крайне редко. Она и улыбалась-то будто вскользь, скупо и холодно. Впрочем, поводов для веселья почти не было за время их знакомства. Сейчас же она хохотала искренно, от души. Он оттягивал ее голову назад, тяжело дыша и едва сдерживаясь, а она смеялась над ним, и было видно, что ей действительно смешно.
-Малыш, неужели ты поверил?
Том растерянно моргнул и отпустил ее волосы.
-В часах никогда не было взрывного механизма. Аникееву казалась кощунственной сама мысль о том, что кто-то может прикоснуться ко мне, но я слишком любила жизнь, чтобы постоянно носить на себе смерть. Я заказала такие же часы «Нагасаки», но без бомбы. Разумеется, Аникеев не знал об этом.
«О Господи…» Том почти заплакал от унижения.
-Ты мерзавка! Я думал…
Лина обняла его.
-Успокойся, малыш! Я знаю, что ты думал. Но это был всего лишь тест. Экзамен, если хочешь. И выдержал его ты, а не Аникеев.
Ноги не держали его. Том оттолкнул ее и сел на нижнюю ступеньку, спрятав горящее лицо в коленях. Лина коснулась его волос, но тут же отдернула руку. Он резко поднялся перед нею, взмокший, с дрожащими губами.
-Значит, ты экзаменовала нас… -Том отдышался, но никак не мог собрать мысли воедино. – И если бы Аникеев не испугался… Что было бы с ним? Со мной? С нами?
Остатки смеха медленно гасли в ее глазах. Она опять прижалась спиной к узкой двери. Том навис над нею, молча требуя ответа.
-Это хороший вопрос. – Просто сказала она. – Я хочу быть честной до конца.  Если бы Аникеев не пополз по траве, как червь, я простила бы его.
Упрямое выражение на лице Тома сменилось откровенным испугом. Возможность перспективы, которую обрисовала Лина, была вполне реальной.
-Я увезла бы его в какие-нибудь джунгли. Для того чтобы быть счастливой, мне хватило бы крошечного клочка земли. Мы начали бы с нуля, с того самого чистого листа. Собственно, именно это и было моей целью. Я знала, что он придет за мной, но не знала, что он трус.
День за днем его терзал страх потерять ее, и мучила тревога за нее. Неужели это было? Слепец, безмозглый слепец.
-Значит, ты просто ждала?
Том старался не выдать обиду голосом. Но запоздалая ревность отозвалась жгучей болью, которая не покидала его весь этот год.
-Просто? – В ее глазах колыхнулось что-то тяжелое. – Как ты можешь так говорить? Вспомни, какой ты подобрал меня. Я жить не хотела. И умереть не хотела, это было бы несправедливо. Кошмар тех лет со мной навсегда. И ты говоришь, просто ждала?
Лина уронила руки, обессилев от объяснений.
-Я пожалела о том, что упростила его заказ «Нагасаки», когда увидела, как он извивается на траве. Но это из другой жизни. Мой отсчет времени пошел с того момента, как ты прыгнул ко мне под пули.
-А Натали? В каком времени она сейчас?
Лина пожала плечами.
-Том, я думаю, для нее все закончится тем, что она опять прибьется к какому-нибудь небедному мужику, который будет носить ее на руках и всячески опекать. Такие не умеют жить самостоятельно, они всегда присасываются к кому-то. Она вообще не знает до сих пор, что с нею было.
-Она знает о тебе! Она успела это понять!
-Тем хуже для нее. За все надо платить. А за удовольствие влезть в чужую семью и раскидать по крупицам чужую жизнь – особенно.
Теперь их разделяло долгое молчание.
Оно было плотным, как воздух в душную ночь, и опасным, как последний рубеж.
Лина ждала.
Она боялась взглянуть на него и увидеть в его глазах приговор.
Она знала, что мягкость Тома, которую она так любила, вовсе не была основной его сущностью. Он был готов принять смерть вместе с нею. Он был способен принять самое жесткое решение.
-Уходи. – Наконец сказал он. – Я люблю тебя. Мне трудно без тебя, но ты – моя погибель. Нам лучше расстаться.
-А ему?
-Кому?
-Его зовут Том. Ему три месяца. Он родился в Австралии на маленьком островке, который я купила для него. У него твои глаза и завитки на висках. Он еще не умеет сидеть, но уже научился плавать на отмели в океане. У него есть все, но ему нужен отец.
Все поплыло у него перед глазами. Теперь он понял, что в ней изменилось.
-Несносный мальчишка, -устало сказала Лина, обнимая его обмякшие плечи и закрывая глаза. – Ты измучил меня разговорами в этом углу. Дай хотя бы молока, если твоя толстенная Анхен не успела ничего приготовить.
-Но что ты со мной сделаешь, если я разлюблю тебя? – Спросил он безумным шепотом, держа ее лицо дрожащими ладонями и не видя его за горячей пеленой слез.
-Только попробуй. Мало тебе не покажется. Ты достался мне слишком дорого, малыш.
Она отодвинула его и простучала каблучками в сторону кухни.

*
Наплывающие с гор сумерки были уже рядом, и окна темнели будто бы сами по себе. Еще недавно Карл любил это время суток. Он и представить не мог, что будет бояться темноты, будет мерзнуть при одном упоминании о ночном холоде, о далеких снегах. Решение было принято, нужные бумаги подписаны, нужные условия оговорены. Оставалось самое малое – смириться. Отдать американцу ключ и все права.
Новый владелец отеля приезжал уже дважды, и дважды Карл ссылался на нездоровье, оттягивая последнюю минуту. Его не торопили. Его понимали. Его поддерживали. Преданные служащие также преданно улыбались, заботливая Берта продолжала заботиться и утешать.
Кофе, прогулка, завтрак. Обход самых дальних уголков. Мелкие косметические правки в номерах. Второй завтрак, вторая прогулка. Доктор, его внимательные глаза, его неукоснительные предписания, его утомительные процедуры. Обед, послеобеденный сон, полдник, процедуры, прогулка, кофе, еще процедуры, еще прогулка, ужин. Час чтения с Бертой, растягивающийся на весь вечер. И так каждый день. И каждый день – ни слова о предстоящем отъезде.
А сердце рвалось. Сжималось и разжималось, будто кто-то пытался раздавить резиновый мячик. Сердце лопалось от боли.
Отдать отель?
Его должна заменить безликая строчка цифр, обозначающая счет в банке. Сам счет – невероятная, нереальная сумма.
Эта длинная строка цифр казалась Карлу пулеметной очередью.

-Он никогда не согласится. – Берта смотрела на дочь спокойно, но это было спокойствие палача.
-Зачем же тогда ты это затеяла, мама?
Марта отворачивалась от своего отражения, но зеркала были здесь повсюду, и собственное лицо, покрасневшее и опухшее от слез, буквально преследовало ее.
Берта сухо кивнула.
-Иначе было нельзя. Кстати, твой отец это прекрасно понимает, иначе он не подписал бы бумаги.
-Мы все это понимаем, мама! – Марта выразительно показала на притихших сестер и старшего брата.
-Нет, Марта, я отказываюсь что-либо понимать. – Марк тяжело повернулся в тяжелом кресле и сердито пыхнул трубкой. – Отец подписывает купчую, но не пускает американца на порог. Он знает, что погибнет здесь, но не соглашается уехать.
-Марк, оставь свое вечное раздражение для своей вечно беременной жены!
-Марта, немедленно прекрати! – Берта строго взглянула, и дочь замолчала.
Спорить с родителями было не принято. Семья была большой, шумной и очень дружной. Дети росли в духе уважения к старшим. И в атмосфере обожания отца. Не младшие дети Карла, не внуки его, а он сам был объектом любви, общим любимцем, которому прощались слабости и чудаковатость. Едва ли дети отдавали себе отчет в том, что атмосфера нежности и ласки, окружающая Карла, на самом деле была простой человеческой благодарностью родных за тот образ жизни, который  он обеспечил им. Заработанное Карлом состояние мудро распределялось Бертой. Дети росли в роскоши, но никто из них не заважничал и не деградировал, поскольку Берта строго следила за соблюдением единственного условия мужа – половина всех средств должна идти на их образование. Умные, спортивные, ироничные, все, как один, оптимисты и везунчики, дети вели активную переписку с отцом и друг с другом. Несколько раз в году, когда отель временно пустовал, они слетались к Карлу, и к огромной радости родителей отель переходил в их распоряжение. Благословенная альпийская тишина таяла под натиском молодого здорового смеха и звонких детских голосов. Маленький замок ходил ходуном. Музыка гремела с утра. Оба вертолета и подъемник работали бесперебойно. Лыжня весело скрипела и искрилась, а служащие Карла с удовольствием готовили праздничные блюда. Вечером Карл, счастливый и обласканный, брал бразды правления в свои руки. Роскошные вечерние туалеты и утонченная беседа за изысканным столом доставляли ему ни с чем несравнимое наслаждение. Собственная щедрость и гостеприимство казались ему естественными, потому что он любил всю эту ватагу.
Семейные праздники долго жили в его стариковской памяти, грея душу. Дети же и вовсе делили год на «до» и «после» альпийских каникул. И тем больнее было видеть его сейчас, раздавленного глубокой депрессией.
-Надо что-то придумать, -вновь подал голос Марк.
Его прелестная беременная жена совсем сникла. Слезы поминутно наплывали ей на глаза, она стеснялась их, шмыгая носишком и смотрела на мужа в надежде на его удачу, на его ум и силу. У нее был лучший в мире муж и лучший в мире свекор. Ее сердечко переполняла жалость, но она ничем не могла помочь и поэтому не сводила заплаканных глаз с Марка, баюкая на руках давно уснувшую годовалую Эльзу.
Берта опять сухо кивнула. Она молчала почти все время, семейный совет проходил будто бы без ее участия. Она словно затаилась и выжидала нужный момент.
-Мама, не молчи! – Марта опять была готова расплакаться. – Мы должны что-то сделать.
-Для этого я и собрала вас здесь.
Все взгляды устремились к ней. Вид у нее был такой, что все поняли – она давно все продумала и теперь намеренна заручиться общей поддержкой.
-Дело в том, что отель для Карла – не просто бизнес. – Она говорила тихо и торжественно, будто посвящая детей в сокровенную тайну. – Это – его мечта. Расстаться с ним, для него все равно, что отдать душу.
Берта обвела всех присутствующих тяжелым взглядом, в котором читалась боль за мужа и надежда на понимание.  Однако ни откровением, ни тайной ее слова не были. Берта выдала на обсуждение мысль если не банальную, то давно всем известную, что никак не соответствовало ее пафосному тону. Но именно эта возвышенность, противоречащая обычной манере Берты, привлекла к ней общее внимание.
-Да, мы должны увезти его отсюда, от этого места, которое стало источником и причиной его душевного нездоровья. Но мы не должны, не имеем права лишать его мечты.
-Мама, мама, к чему эти славословия? – Марк нетерпеливо заерзал. Он был человеком действия, к тому же заплаканные глаза жены побуждали к решительности. – Скажи же, наконец, что ты предлагаешь.
-В самом деле, не можем же мы завернуть замок в подарочную бумагу и увести его с собой. – Пискнула Клаудия, одни из сестер-близняшек, которые и в тридцать пять оставались деточками и малютками.
-Девочки, Марк, помолчите сейчас. Я выслушала вас всех, послушайте теперь меня.
Установившаяся тяжелая тишина весьма походила на судорожный тяжелый вздох между истерическими припадками больного. Слишком много было пережито за последнюю неделю, каждый день которой начинался и заканчивался слезами. Карл угасал с каждым днем.
-Дети я прошу вас вспомнить, сохранились ли у вас письма отца.
-Конечно.
-Еще бы!
-Не все… Или почти все…
-Да!
-Нет!
-Не помню…
-Надо бы посмотреть.
Торжественно и возвышенно Берта преподнесла свою идею, будто продемонстрировала редкое сокровище.
-Мы должны расширить и углубить его мечту. Отель – его фантазия, его вдохновение. Оно не должно исчезнуть.
Старинные часы отмеряли ускользающие мгновения. Слышался их скрежет, прерываемый всхлипыванием близняшек, которые всегда забавлялись сами своим невероятным сходством, одеваясь и причесываясь одинаково. Но сейчас, синхронно шмыгая носами и вытирая глаза, они не думали, конечно, о внешних эффектах. Однако именно сейчас было очевидным, что Клаудия и Вера одинаково чувствуют, что они схожи не только внешне.
Крошечная Эльза, проснувшись от резких звуков, сонно моргала, силясь не уснуть.
-Мы не можем взять отель с собой, но мы можем направить творческую энергию отца. Я не случайно спросила о письмах. Вспомните, какие они яркие. Каждое – маленький рассказ или эссе. Он любил писать и всех вас приучил к этому. Вы все переписываетесь друг с другом! Это при современных-то средствах связи! При ваших дурацких эсэмэсках, при этих отвратительных пейджерах и льготных тарифах на мобильную связь!
-Я понял тебя! – Марк возбужденно хлопнул в ладоши.
Маленькая Эльза вздрогнула и заплакала, пряча личико на груди матери.
-Ты хочешь, чтобы он занялся эпистолярным жанром? – Недоверчиво пискнула Клаудия.
-Ничего не выйдет. – Тут же отозвалась Марта. – Отец все и всегда решает сам. Наша опека уже тяготит его. Если посоветовать впрямую, он откажется из чувства противоречия. Ты ничего не добьешься, мама.
-Разумеется, я этого не сделаю! Но, проявив некоторую изобретательность, я смогу натолкнуть его на эту мысль. – Сейчас Берта говорила в своей обычной манере – с торопливой ворчливостью. – Для этого мне и нужны ваши письма. Сначала я буду долго перечитывать их, обсуждать с ним. Я заставлю его вспомнить каждое слово. Хотя я уверенна, что он и так помнит все. Да и я тоже, ведь он каждое письмо обсуждал со мной. Уверяю вас, заинтересовать его я смогу. А потом сама начну некие ностальгические обобщения на бумаге…
-Мама, милая! Мы очень тебя любим, но склонности к письму у тебя никогда не было!
-Марта, ты невыносима! Еще бы я писала! Я устраивала быт ваш и отца, я создавала ему условия для того же вдохновения! Не думаете же, вы в самом деле, что все это, -Берта взмахнула по кругу пухлыми руками, -создано только Карлом! Сейчас моя цель – увлечь отца литературой.  Пусть горы сменит морское побережье, а его дизайнерские проекты заменит работа над книгой или книгами.
-То есть ты надеешься, что, начав править  твои строки, отец уже не сможет остановиться?
«Наконец-то». Берта устало откинулась в кресле.
От старинного камня, в котором таилась неведомая сила часового механизма, исходил вкрадчивый шорох, напоминающий загадочный шепот.  Притихшие в клетке попугаи обиженно жались к углам, забытые и лишенные обычной свободы передвижений. Золотые рыбки, кормленные кое-как, в спешке, едва заметно перебирали прозрачными плавниками. Рядом с огромным, в человеческий рост аквариумом, свалены в кучу книги, мобильники, дорожные сумки. Несколько окурков (неслыханное дело!) смяты прямо под любимой пальмой Карла. Лишь сейчас Берта заметила повсюду признаки запустения, увидев в них отголоски беды. Только сейчас, сумев донести до детей главное, она взглянула на привычную обстановку хозяйским глазом и ужаснулась увиденному. Впрочем, инстинкт собственника тут же был подавлен другими, более сильными ощущениями. Милые сердцу женщины картины предстали сквозь призму предстоящего расставания.
Дети уже подхватили ее идею и уже увлеченно строили хитроумные планы. Срочно вызвать американца. Увезти отца на Ривьеру, окружить комфортом и покоем. Собрать письма у Марты. Отец ее уважает, она не просто старшая дочь, она уже в курсе всех его дел. Неясная цель ослабила напряжение, но общая боль была с ними – в приглушенных голосах, в судорожном подрагивании век, в горестном непонимании, застывшем на детских личиках, которые, как подсолнухи за солнцем, поворачивались за взрослыми в надежде услышать что-то утешительное.
Наконец все разошлись по комнатам, оставив внизу Берту.
Согнувшаяся под тяжестью дорожной сумки, которая неделю так и валялась, не разобранная, Марта оглянулась. Она почувствовала взгляд матери. Женщина бросила сумку и вернулась на прежнее место, пытаясь по выражению лица угадать то важное, возможно, самое важное, что таилось в глазах Берты.
-Мы должны остановить часы. – Глухо произнесла Берта, когда они остались одни.
Марта похолодела.
-Нет, мама, ты этого не сделаешь… -прошептала она.
-Мы должны сломать часы! – Твердо повторила Берта. – С них все началось.
Громко высморкавшись, Берта нарочито долго вытирала глаза платком, пряча глаза.
-Для него это будет большой потерей, мама.
Берта упрямо сжала губы.
-Безусловно. Но эта потеря будет означать для него конец. Конец всей этой истории.
Мать знала, что говорила. Карл обладал воображением художника. Ожившие часы были для него и пророческим знаком и колдовским символом. «Я чувствую дыхание вселенной, прикасаясь к древнему камню», -писал он Марте прошлой весной, когда весь мир ополчился против него после трагедии в отеле.
-Они отсчитали миг вечности. Они должны остановиться.
Марта вяло улыбнулась опухшими от бесконечного плача губами. Берта будто бы передразнила мужа, спародировав его мысли. Да, отец выразился бы именно так. Он увидел бы в этом мистический смысл. Долго переживал бы, насочинял бы кучу романтических причин. Но сам ни за что не позволил бы остановить часы.
-Скажи, мама, ты очень ревнуешь? – Тихо, словно боясь собственной дерзости, спросила дочь.
Берта вздрогнула, как от неожиданной пощечины. Ее крупное тело так и дернулось в кресле. Но она тут же взяла себя в руки. Вспыхнув на мгновение, ее глаза вновь стали холодными, как мертвый камень. Но в них, как и в этом таинственном камне, который Берта безотчетно побаивалась, таился скрытый огонь, таящий взрывоопасную мощь.
Марта вдруг подумала, что их добрая, простоватая мать не так уж проста.
-Видишь ли, дочка, пятьдесят лет совместной жизни, четверо детей, двенадцать внуков, пятеро правнуков – это больше, чем любовь, больше, чем брак. Твой отец увлекся красивой сказкой, и сейчас его гложет чувство вины за случившееся здесь несчастье. Я могу лишь жалеть его. Ни о какой ревности речи быть не может.
Марта почти поверила матери, настолько убедительно прозвучали ее слова. Но когда она, воровато оглядываясь на пустой холл, помогала Берте сдвинуть мутное, почерневшее по краям стекло над циферблатом, то вдруг увидела близко ее провалившиеся глаза и упрямо сжатые губы в тяжелой сетке морщин. Казалось чудом, что старый камень не рассыпался в прах под испепеляющем взглядом пожилой женщины.

*

Дымчатая синева заката густела вокруг замка. У слепых зеркал и темных окон витали тени покинувших его обитателей. Погружаясь во мрак, просторные залы хранили безмолвие.
Стылый блеск бледной луны обволакивал снежные изломы холодным покоем.
Застывшей слезой в голубом янтаре остался в сиянии льдов свет нежной улыбки, словно лунный луч заблудился в снегах.