Баба Дуня

Шел уже пятый час, а сон все не приходил. За окном моросил нехороший, будто осенний, дождь. В подполе тихо шуршали, бегали мыши. В ногах, сладко подмуркивая, спал кот. Баба Дуня повернулась на другой бок и закрыла глаза. «Говорят в Москве средство есть от бессонницы, таблетки каки-то желтые, примяшь и спишь. Гулькиной, штоль, заказать? Да она пубещаят, да забудят. При Сямёне-ти я спала». Бабе Дуне привиделся гроб, каменное испитое лицо мужа, три венка, заплаканное лицо внучки. В груди шевельнулся дальний отзвук прошедшей муки. Шевельнулся и пропал. «Шебутной был мужик, а все за ним горя-та ня знала, – привычно подумала она, – Щас дров наколоть – нанямай, стякло выпадет – нанямай, траву скосить – нанямай. Траву-ту зафти косить уж надо. Дождю передохнуть пора. Да дров хоть чурбак расколоть. А чем косить? К хохлу на поклон сходить? Он скосят. Ай ня скосят? Летошный год – только что выпить захотелось. Пин'юшка». Баба Дуня опять вспомнила Семена, как он пьяный пытался взлезть на печь, как соскользнула вдруг с приступки мяклая нога и он мешком повалился на пол. От выпавшей из руки самокрутки затлелся лоскутный коврик. «Спасибо в избе была. Няфедовы-ти сгорели. Груня кричит: «Пусти меня, я с йим сгорю!». А энтот-та у Аксюты гостит парнёк ня курят, ня пьет, не зоруят. Книжки читаят. Мой-от Володька-та нос ня кажат. Д-ить он больной у меня. А энтот-та Аксюте все дрова переколол. Хорошай». Хороший у бабы Дуни значило сильный, крепкий.
На дворе светало. Нужно было вставать, выводить козу на выпас. «Пасет штоли плохо Гитляр? Римка-та молока и литру не дает». Гитлером за глаза звали деревенского пастуха Николая, хромого на правую ногу и кривого на левый глаз. Баба Дуня встала, накинула свое старое, синего ситца, платье и вышла во двор. Римка уже ждала ее и тихо поблеивала.
– Ты у меня ноне пасись, – наказала ей баба Дуня и отвела к Гитлеру в стадо.
По дороге в избу ей показалось, что она уснет. Но под одеялом сон опять вылетел из головы.
От тяжелой думной полудремы бабу Дуню пробудил сип старого, еще довоенного, репродуктора.
– М --с--е вре- -емь часов, – заспотыкался репродуктор. Баба Дуня встала. В эти утренние часы ей всегда было одиноко. Не на кого было готовить завтрак, некого будить, некому напоминать. «Эко проклято время!» Выглянула в окно. За окном Вовка Лукашин с братом шел на Оку удить рыбу. Она спешно вышла на крыльцо.
– Ай рыбу удить?
– Здравствуй, теть Дунь, рыбу удить, – отрезал Вовка. Разговора не получилось. Пошла раздуть самовар. Пока грелся самовар, сходила за водой, вымыла избу. Попила чаю с сайкой и с раздобытым у богатой Гулькиной маслом, потом пошла колоть дрова.
Колола сначала клином, с трудом поднимая тяжелую кувалду. Сосновые кругляки были сучковатыми, сырыми. Из первого кругляка клин тотчас после слабого удара бабы Дуни вылетел пробкой и отшиб ей ногу. Баба Дуня обиделась на него, потерла ушибленное место и перешла к другому. Этот оказался посуше и развалился после четырех ударов. Передохнув, – ныла спина – она взялась за колун. Он был старый, насаживал его еще Семен. На конце топорище расщепилось и защемляло ей руки. «Сколько раз Лунева-та просила: насади. Все обящаят, да недосуг. Все пьет, как Маша-та ут няго ушла».
Закончив утренние дела, вышла на крыльцо поговорить с кем-нибудь из прохожих. Но в это утро мимо что-то долго никто не проходил. «Да ведь к Глаше-ти дочка приехала и к Устяшиным сын приехал» – вспомнила баба Дуня и немного затосковала. «Надо Володе-ти грибов насолить, маслята уж пошли. Курмански их уж на сдачу сбирают. А уж он их как любят!»