Йейемон. Рассказ из эпохи развитого социализма

(рассказ эпохи развитого социализма)

Иванов ехал домой от друга. Дорога была удобная: от конца до конца на 19 автобусе. У друга Иванов немного выпил и ехал в несколько разомлевшем состоянии. На Каланчевке в автобус сел парень в ветровке с рюкзаком и лыжами – Костин. Лицо у него было желтое от загара и работы в закрытом помещении. Но Иванову оно показалось свежим, розовым и вообще приятным.
– Снегу много? – государственно осведомился Иванов.
– Много, – коротко ответил лыжник.
– В лесу только, или и на полях тоже?
– Везде много.
– Сколько, полметра есть?
– Больше.
– Это я к тому, – поучающе начал Иванов, что, если снега много….
– То воды на полях много будет.
– То урожай хороший будет.
Последние слова они произнесли вместе.
Иванову понравилось, что они так содержательно, как раньше на собраниях, говорят, и он по-отечески продолжал:
– Сейчас, небось, придешь домой: «Мамк, – скажешь, – дай-ка мне покушать!».
Парень отвернулся спрятать улыбку.
– И как навернешь картошки без всего! И спать, да? – продолжал мечтать за Костина Иванов. Костин опять кивнул и отвернулся.
– Наверно, километров на двадцать ходил? – намеренно преувеличил Иванов. Но парень отнесся к этой цифре спокойно.
– Да, у нас у одного лыжа сломалась.
– Молодец, – похвалил Иванов, – тебе этого, – он щелкнул себя по горлу, – не надо. А тебе надо природу. – И он широко развел руками демонстрируя природу. – Так всегда поступай. Надо себя естественно… Встретился с товарищами, пошел в лес, выпил, – уже путая себя и Костина, мечтал Иванов, – и вернулся домой бодрый и свежий. А еще хорошо собачку. Ты идешь, а она впереди бежит, беленькая такая. Бросишь ей палку, а она тебе ее назад принесет. – И в душе Иванова растеклось сладкое умиление. – А зайцев, там, или лисиц, следов не было? – спросил он опытным голосом.
– Да я их следов не умею различать, – замялся лыжник.
– Ты хочешь сказать, что, мол, ты не охотник? – Добродушно отнесся Иванов. Ничего, сейчас придешь: «Мамк, – скажешь, – дай-ка мне покушать чего-нибудь! Навернешь картошки горячей без всего и спать, да?
Костин заскучал.
– Да, а собачку ты заведи. Так идешь один, а так вроде вас и двое.
– Да я не один хожу, а с друзьями, – напомнил ему Костин.
– Ну, т-к что с друзьями. Ты ей палку бросишь, а она принесет.
В это время в автобус вошел новый пассажир, Кучеров. Он нетвердой походкой подошел к стойке и намертво вцепился в поручень.
– Я не мешаю? – спросил он у Иванова.
– Что вы, – вежливо отнесся к нему Иванов. – Мы вот тут с гражданином беседуем. Я ему говорю: «Я, гурю, тебе завидую».
Кучеров, не отрываясь от поручня, повернулся в сторону Костина и, увидев концы лыж, грубо, по-простому ответил:
– Конечно, завидуешь, ты, небось, когда молодым-то был, тоже любил на лыжах гонять!
– Я гурю, он, гурю, сейчас надышался и завтра на работу выйдет. А сейчас, я ему гурю, домой придешь и скажешь: «Мамк! Дай-ка мне картошки горячей!
– Навернет без всего и спать! – закончил за Иванова Кучеров. И, недовольный собой и собеседником, добавил: – конечно, он завтра на работу свежий и бодрый выйдет, а у нас с тобой балда будет трещать.
– Да, а у нас с вами будет трещать балда, откликнулся Иванов.
Костину стало совсем невмоготу: на него смотрел уже весь автобус, и румянец от мороза сменился у него яркой застенчивой краской. Он подхватил лыжи и, путаясь в ногах, вышел на остановку раньше.
– Ему этого не надо, продолжал самокритику Кучеров и звонко щелкнул себя под кадык. . – Ему природу надо. А нам, – и он опять щелкнул себя по горлу.
– А зачем нам с тобой в лес? Неожиданно полевел Иванов. – Если уж пить, так культурно, за столом! Он мне грт: «Я, грт, сейчас приду и скажу: «Мамк! Дай-ка мне картошки горячей!». Сожрет без всего и спать! Да нешто это воскресенье!!
Кучеров громко засмеялся. Захохотал и Иванов. За ними облегченно захохотал и весь автобус. Но потом Иванов вдруг стал серьезным и сказал:
– Да, а нам с тобой за столом надо, потому что мы с тобой хто?
– Мы с тобой йейемон!
– Мы с тобой йейемон!
Последние слова они сказали вместе.
– А-йейемон! Йейемон! Пташечка, – неожиданно резким высоким голосом запел Кучеров.
– А-кинареюшка жалобно поет! – подхватил Иванов.
– А-Раз поет, два поет, три поет, а-кинареюшка жалобно поет, подхватили в автобусе, и он понесся дальше в бордовую темень и пургу декабрьского советского бреда к светлому коммунистическому небытию.