Матик

– Тед, где у нас алгебра, в кабинете или в классе?
– В классе. Постой, Серый, а ты не делал 85-й пример?
–   Ты что, серьезно? – Серый был явно озадачен. К матике, как называли в этой школе математику, с тех пор, как ее стал вести Кузя, в классе никто не готовился.
– Серьезно, а что такого?
– Тебе что, делать нечего?
– Я решил готовиться к математике.
– Чокнулся, да?
– Знаешь, Серый, люди по-разному защищают свои странности. Одни просят не делать из них идиота, другие, как, например, моя бабушка, переводят все в шутку какой-нибудь фразой типа «Я не такая дура, как ты мне кажешься!», немцы вот говорили «Jedem das Seine», я спасаюсь психологическим анализом. Я тут вчера читал книжку одного мужика по фамилии Спиноза, так вот он советует взять себе за правило жизни: не плакать, не смеяться, не проклинать, а понимать. Я даже по-латыни это запомнил: «Non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere». Мне это и по ритму понравилось. У меня была прабабушка, она каждый вечер молилась, и молитва у нее заканчивалась словами: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!» и так три раза. По ритму очень похоже. Так вот, про «…non ridere», я подумал, что это очень трудно. Вот ты, например, будешь сегодня над Кузей ржать и издеваться, а я буду стараться понять, что делает его смешным, и какой он на самом деле, если отбросить его якобы странности.
– Ну, ты оригинал! – Серый все никак не мог понять, шутит Тед или серьезно.
– Ты вообще-то для кого учишься? Для мамы с папой, или для себя? – невозмутимо продолжал Тед.
– Тед, ты точно спятил. Ты ведь сейчас говоришь, как классный руководитель!
– Они тоже иногда говорят дело, хотя и не так часто, как можно было бы ожидать. Не хочешь с пониманием последить сегодня за Кузей? Потом сличим.
– А это уже из Гамлета. Иди ты на фиг, я не по этой части.
– Как хочешь, – спокойно сказал Тед и Серый почувствовал, как шевелятся у него мозги в усилии понять, почему Серый не хочет принять его игру. – После урока я скажу тебе, почему ты не хочешь.
Серому стало неуютно. Но звонок перебил неприятные мысли, и они пошли в класс.
Все шло, как обычно. Кузя пришел под хмельком. Он, сам того не желая, громко хлопнул дверью, и класс поприветствовал его сдавленным смешком. Кузя сразу схватил большую линейку для черчения на доске, уперся ею в пол и мутноватым взглядом уставился на класс.
Он был небольшого роста, плешивый, с некрасивым лицом. Особенно неприятным был широкий рот, на который во время уроков невольно должны были смотреть ученики. Он был составлен из раздвоенных большими складками губ. «Дважды два равно чатыря, или два плюс два равно чатыря», – как за глаза дразнили Кузю дети. В уголках рта у Кузи всегда было по зеленовато-белому шарику пены, которую он никогда не отирал. Он вообще мало обращал внимания на свою внешность. Его не старый еще костюм-тройка сидел на нем мешком и вечно был испачкан мелом.
В классе воцарилась тишина. Все ждали ритуального действа, которое Кузя совершал каждый урок.
– Агеиф, – сказал он с заметным диалектным выговором, – выйди вон из классу.
Сын известного городского чиновника, контр-адмирала в отставке, двоечник Агеев, бывший на голову выше всех в классе, но по умственному развитию едва превосходивший орангутана, не нарушая ритуала, стал выбираться из-за стола, не забывая при этом гнусаво канючить:
– За что, Кузьма Егорыч? Чё я вам такого, типа, сделал-то?
– Я тебе чаво сказал, Агеиф, выйди вон из классу.
– В самом деле, за что, Кузьма Егорыч, – пытался, как всегда защитить Андреева его приятель Дорохов.
– А ты, Дорохов, не пререкайси! А то сам щас за ним пойдешь.
Класс наслаждался триста раз виденным спектаклем, разинув рот. Только Тед оставался бесстрастным. Он уже обучился выходить из-под влияния общих настроений, внимательно смотрел на Кузю так, будто решал математическую задачу, и старался понять, зачем Кузе эта мизансцена. «Наверное, ему так же тяжело смотреть на Агеева, как Агееву или нашим девчонкам на Кузю. Ведь лицо у Агеева, хотя и смазливое, но, правда же, очень тупое. Все дело в шкале. Для девочек достаток, эстетичность, опрятность и внешний лоск – главное. Они готовы рассматривать какие-то другие достоинства человека только после того, как увидят, что эти у него не просто есть, а выпирают наружу. Они взахлеб читают глянцевые журналы, все, как одна, мечтают выйти замуж за богатого и элегантного человека, наивно думая, что со всем остальным у него обязательно все в порядке. Кузе же все это совершенно не важно. Ему важно, чтобы homo был sapiens. И точно так же, как для наших девочек и для Агеева – Кузя полный урод, Агеев вызывает неприятные чувства у Кузи, Кузя при нем не может летать».
Спектакль между тем продолжался. Агеев, пробравшись между рядами столов, выставленными для подножки ногами, портфелями, увернувшись от всех тычков и пригрозив всем то ли игрушечным, то ли настоящим пистолетом, спокойно исчез. Кузя, чуть покачиваясь, подошел к столу, плюхнулся на стул и раскрыл классный журнал.
Следующим ритуальным номером богатой программы был вызов к доске Балагаева. Балагаев ничем не выделялся в классе, но Кузя почему-то упорно каждый урок вызывал его к доске и задавал ему решить два примера. Один был домашний, другой – какой-нибудь новый, который Кузя иногда давал по памяти из учебника, а чаще выдумывал сам. Как и все, Балагаев к математике не готовился и применял обычно им же придуманный, избитый теперь прием: раза четыре, сокращая, переписывал условие примера из задачника, а затем переписывал из ответов решение. Про Кузин же пример говорил, что решить его не может. Иногда, однако, на него находило какое-то вдохновение. Он долго смотрел на условие и затем быстро записывал решение, почему-то обязательно целиком продуманное в голове. Выбирал он при этом всегда только кузины примеры.
За первый способ решения Кузя по настроению ставил Балагаеву либо «пять», либо «два». За последний обычно ничего не ставил, только удовлетворенно крякал.
Математик для вида поводил по журналу желтым прокуренным ногтем, потом палец его подскочил вверх, к началу списка, и он произнес фразу, которую давно уже ожидал весь класс.
– Благаиф, иди к доске. Решай 85-й пример и ишшо один сразу нарисуй, – и он продиктовал условие своего примера.
Балагаев странно посмотрел на Кузю, потом на доску и задумался.
Это было уже не очень интересно, и класс занялся своими делами. Девчонки просматривали свои красивые, пустые журналы, строили ребятам глазки, сплетничали, мальчишки обсуждали новые компьютерные игры, крутизну автомобилей и мобильников, свои и зарубежные группы. И только Тед напряженно смотрел на доску: Балагаев решал 85-й пример, а не кузин. Когда он начал вдруг быстро записывать решение, Кузя крякнул громче обычного, а на тедовом лице отразилось полное изумление. Написав свое решение, Балагаев не остановился, а тут же начал записывать решение кузиного примера, на что тот опять отозвался громким кряканием. Серый оглянулся на Кузю, минуты две внимательно смотрел на доску, и в глазах его мелькнуло что-то похожее на зависть. Потом он испуганно посмотрел на Теда и опять занялся трепом. Тед решал кузин пример и явно с трудом удерживался, чтобы не посмотреть на доску. Через несколько минут он не выдержал, и опять в его глазах отразилось удивление.
Потом Кузя объяснял новый материал. Слушал его только Тед.
А потом наступило время следующего номера программы.
– Куда-й-то у нас Агеиф запропастилси, озабоченно проговорил вдруг Кузя, зачем-то хлопнул себя по карманам и пошел к выходу. Пойду поишшу, а то ишшо чаво ни то исделаит.
Никто за ним не пошел. Все знали, что сейчас он пойдет в туалет, запрется в кабине, вынет из-за пазухи плоскую бутылочку из-под коньяка, выпьет своей бормотухи, заест какой-то гадостью от запаха, заткнет бутылочку пробкой из скрученной бумаги и довольный вернется в класс. Все это было давно выслежено и проверено почти всеми учениками и даже одной ученицей класса.
Вскоре по сценарию дверь отворилась, в класс просунулась уголовно стриженая башка Агеева, и он с видом первооткрывателя доверительно сообщил
– Бухает! И для понятности щелкнул себя под взрослый уже кадык, а затем снова исчез.
Через пару минут в класс вернулся Кузя и, как будто оправдываясь, сказал:
– Чой-то нет иво, ну д' ладно, сам придет.
Тут начиналась самая впечатляющая часть программы. Кузя ходил, беспрестанно спотыкаясь о ноги и портфели между рядами, и для каждого третьего сочинял свой вариант контрольной. Ее почти никто не решал, разве что Балагаев, если была охота. А Кузя ни с кого и не спрашивал. Кто хотел, тот сдавал. Оценки за нее не ставились.
Тед записал все варианты и стал решать.
Закончив диктовать, Кузя, как всегда отправился на заднюю парту к Матюхину, который на всех кузиных уроках читал Фенимора Купера. Как обычно, он сел с ним рядом и начал читать с того места, где читал Матюхин. Время от времени он запальчиво говорил ему:
– Куда вертаишь, я ишшо не дочел.
– Возьмите свою книгу и читайте, – хамил ему Матюхин. Но Кузя на него никогда не обижался, признавая за ним право, делать, как он хочет, право собственности.
Так обычно мирно кончался урок. Однако в этот день птичка с пальмовой ветвью, испугавшись какого-то военного, пролетела мимо. Перед самым звонком дверь шумно распахнулась, и в класс вошел директор в сопровождении возмущенно жестикулировавшего адмирала Агеева.
- Это безобразие! – клокотал адмирал. – Как можно, чтобы в школе уроки такого важного предмета, как математика, вел алкоголик! Почему мой сын не на уроке?! По какому праву его каждый раз выгоняют из класса без всякого на то повода! Я требую создания комиссии по расследованию деятельности Жердева! До каких пор мы будем это терпеть?!!
Директор вился перед ним вьюном и обещал во всем разобраться. Но Агеева не устраивали его посулы. Он требовал создать комиссию немедленно.
Прозвенел звонок, и все разошлись. Адмирал с директором и Кузей – в директорский кабинет, а школьники – по домам, и Агеев младший – тоже. По дороге, гордый тем, что стал центром внимания, он рассказал, что разбил окно одному скандалисту из соседнего дома. Тот поймал его и отвел к отцу. Отец спросил его, почему он не на уроке. Вовка все ему рассказал про Кузю, и отец-адмирал, как человек принципиальный и на большом посту, поднял скандал.
Ух, он у меня принципиальный! – продолжал Адеев, Он, когда начальником училища был, велел в сортирах над унитазами доски с гвоздями набить, чтобы будущие господа офицеры не приучались сидеть на них орлом. Надо искоренять вредные привычки! – закончил он отцовским голосом.
- Значит, ты у нас потомственный…муряк, - сказал ему Тед.
- Потомственный, - не понял паузы Агеев, и все «заиржали», как говорил Кузя.
- Вообще-то давно пора бы Кузю от нас убрать, - сказал высокий, красивый, уверенный в себе юноша по фамилии Хорошев. Он, подтверждая смысл своей фамилии, был профессиональным хорошистом. – Математика, действительно, важная наука. В технический вуз без нее не поступишь.
- Без репетиторов сейчас все равно никуда не поступишь, - робко сказал Серый.
- Так ведь разница: так тебе за весь курс придется платить, а так – за дыры, резонно возразил Хорошев.
Ребята загалдели. Большинство оказалось на стороне Хорошева.
Лишь молчала угрюмо тройка: Балагаев, Серый и Тедди. Нет, не дружба их всех связала. Балагаев был независим и ни с кем не дружил из класса, Тедди тоже зависим не был ни от друга, ни от толпы, только Серый всего боялся и подделывался под массу, но в душе был и он свободен, хоть от этой вот неприязни к математику их, Кузе.
Когда все разошлись, Серый догнал Теда. Ему не терпелось услышать от приятеля, что же открыл он во время урока, наблюдая за Кузей. Но тот начал с него.
- Ну, что скажешь о 85-ом примере?
- А чё говорить, я его не решал, - сказал Серый и покраснел.
- Врешь, Серый, я давно за тобой наблюдаю. Ты прирожденный математик, как и Балагаев. Только Балагаев поталантливее. Балагаев – гений. Он на ходу решил пример, над которым ты бился весь вечер, причем решил его не так, как ты и я, а своим, гениальным способом. И я ничего красивее не видел. И Кузя, он тоже гениальный математик.  Ты хоть знаешь, что он учился у знаменитого Брадиса, которого таблицы? Он сразу раскусил, кто такой Балагаев, а тебя не заметил. Ты влюблен в Кузю и ревнуешь его к Балагаеву. Ты любишь математику и сразу понял, что к нам такой за Кузя пришел. Но Кузя тебя не оценил, потому что ты не сдал ни одной контрольной. А не сдал ты, потому что боишься, что над тобой смеяться будут. Ты слабый человек. Тайком от класса ты запоминаешь все варианты контрольных, которые дает Кузя и дома тайком же решаешь и наслаждаешься, потому что Кузя – гений. Он эти варианты, как музыку сочиняет, по настроению и по характеру того, кому этот пример задается. Кузя нас изучил. А это… это стадо ослов… Они ржут над ним и видят в нем только алкоголика, идиота… - голос Теда начал срываться. – Да все они ногтя его не стоят! Только директор понимает, что он за человек. Он взял себя в руки и, как молитву, с русскими интонациями своей прабабушки прошептал выученную латинскую фразу «Non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere».
- Открой портфель, - сказал он Серому.
- Зачем? – испугался тот.
- Затем, что у тебя там диктофон, на который ты записывал сегодня кузины варианты.
Серый стоял с широко открытыми глазами и молчал. Потом он очнулся и жалобно попросил:
- Не говори никому, Тед! Они ржать будут, а я не выношу, когда надо мной ржут. Я, правда, слабый.
- Ладно, - великодушно сказал Тед. Но тут же спохватился и опять прошептал свою «молитву».
- А Балагаев? – спросил Серый.
- А что Балагаев… Балагаев дурак. Он думает, что он великий поэт, пишет кретинские стихи и дарит их своей дуре Бочкаревой, в которую влюбился по уши, а та влюблена в Матюхина, у которого папа крутой бизнесмен.
Кузю выгнали из школы, несмотря на заступничество директора. В класс пришел новый математик, и все его тут же полюбили. Он был добр, обаятелен и, что называется, знал свой предмет, можно сказать, наизусть… И только эти двое, Тед и Серый возненавидели его с первого взгляда. А вскоре к ним присоединился и Балагаев. Они разговаривали с ним сквозь зубы, не делали домашних заданий и вообще вели себя странно.
Однажды Серый в расстроенных чувствах шел домой из школы. Велели привести родителей: он опять нагрубил новому математику. Тед болел. Было часов пять вечера. Возле магазина, как всегда было много народа, на заборчике сидели бесполые алкаши с красными опухшими лицами, поджидая какого-нибудь начинающего дружка, которому по случаю удалось раздобыть бабок. Возле большой лужи двое молодых парней потешались над лежавшим волосами в воде немолодым уже мужчиной в костюме-тройке. Лицо его было разбито в кровь. Вокруг назойливо жужжали черные с зеленым брюхом мухи. Они садились на рану, ползали по красному в прожилках носу, по клочковатым бровям, по раздвоенным складками толстым губам, но пьяный не шевелился.
Побледнев, Серый подбежал к луже, приподнял расквашенное Кузино лицо и попытался оттащить его от грязи.
– Чё ты его тормошишь, не буди, ему хорошо, – сквозь смех сказал один из парней, стоявших над Кузей.
– Сволочи! – заорал на них Серый, беспомощно огляделся и остолбенел. В сквере напротив пивной, сжав кулаки, сидел Тед, смотрел на любимого учителя и шептал свою молитву: Non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere. Лицо его выражало страдание и тяжелую внутреннюю борьбу.
– Ну ты, полегче тут, шмокодявка, получить захотел?! – Парень дал ему подзатыльник.
– Да брось ты его, сказал ему приятель, пойдем лучше допьем.
Они уже повернулись, чтобы уйти, как вдруг тощий, невзрачный юнец, обозвавший их сволочами, бросился на обидчика, вцепился ему в волосы и попытался повалить его на землю. Приятель вцепился в Серого, все они повалились на газон и начали мутузить друг друга. Тут же стремглав к ним подлетел парень, сидевший напротив магазина в сквере, потом подбежал еще какой-то взрослый солидный человек, раскидал молодых людей в стороны и повел грязных, побитых школьников домой. Подойдя к луже, он остановился, помрачнел, как туча, и сказал:
– Самойлов, доведи Сережу домой и позвони потом мне, хорошо?
– Не надо меня никуда вести, я не маленький!
– Аркадий Михайлович, – спокойно проговорил Тед, – я ведь знаю, что вы друг Кузьмы Егоровича. Мы тоже его любим с Серым… с Сережей. Серый… Сережа из-за него подрался. Можно мы вам поможем отвести Кузьму Егоровича домой?
Директор замялся. Он никак не ожидал, что эти порой жестокие, беспощадные дети смогут сквозь нынешний неприглядный, как говорила его жена-англичанка, неадаптированный облик опустившегося Кузи, разглядеть в нем незаурядный талант, и не просто простить ему все то отталкивающее, что так бросалось в глаза окружающим, но еще и полюбить его.
– Спасибо, Самойлов, спасибо, ребята, – сказал он взволнованно и растроганно. – Ведь Кузьма Егорович, наш Кузя – гений! На него молился весь наш курс, весь мехмат нашего пединститута. – Они взяли его, директор – под руки, ребята – за ноги, и понесли.
Выгрузив Жердева из лифта, они нашли у него в кармане ключ, открыли дверь и вошли в квартиру. Она была пуста. В углу единственной комнаты лежал старый матрас. На нем лежало несколько иностранных математических журналов, бутылка из-под дешевого портвейна и бумажная тарелка с почерневшей от времени вилкой и обглоданным хребтом селедки. Гости уложили математика на матрас, укрыли его старым пальто и присели рядом.
– Да, Кузя, – горестным тоном заговорил опять директор, – думал ли кто, что он так кончит? Верите ли, ребята, все думали, что он лет через пять будет доктором наук, а потом и академиком. Преподаватели на него смотреть ходили.
– А что же случилось? – осторожно спросил Тед.
– Да что случилось… Вы ведь, дети, жесткий народец. Попал он в школу по распределению, хотя ему предлагали аспирантуру. На носу – розовые очки. «Ах, дети! Ах, дети!». А дети ему на второй урок крысу дохлую в карман пальто подложили. Некрасивый ведь он, родом из деревни, заканчивал сельскую школу. Кто его там орфоэпии и правильным манерам будет учить? Да и на мехмате у нас курсы эти не предусмотрены, хотя будущим педагогам они бы не помешали. Но в советские времена крестьянское и пролетарское происхождение ценилось, как раньше дворянское. У Кузи еще был приятель-лингвист, который диалектом его деревни занимался. Так он его убеждал, что диалектная речь ничем не хуже литературной. И диалект и литературный язык – варианты русского языка, диалекты подпитывают литературный язык. Лескова в пример приводил, Платонова, Шолохова. Вот Кузя в себе диалектную речь и культивировал.
– А это – неправильная теория? – робко спросил Серый.
– Как мне объясняла моя жена (она тоже лингвист), доля истины в этом, конечно, есть. Все литературные языки в конечном итоге развиваются из диалектов, из бытовых языков, но литературный язык тогда им становится, когда он приобретает способность обслуживать все сферы культуры и когда в нем появляются твердые правила нормативного произношения. Бытовой же, диалектный вариант языка обслуживает только бытовую сферу жизни человека. Ни о физике, ни о математике, ни о химии на нем не поговоришь, даже газетную передовицу на нем не напишешь.
– И что было с Кузьмой Егоровичем дальше? – спросил Тед.
– Да что было… Школа, в которую его распределили, как окончившего мехмат с отличием, была элитная. Школьники были по большей части из благополучных семей, с интеллигентским гонором: «Как это так, прислали к нам деревенщину какого-то, чему такой человек может научить? Пусть сначала научится говорить литературным языком». Как им не объясняла классная руководительница, какой талантливый наш Кузя, они не поверили. Слишком расходились в их головах представления о талантливых, образованных людях, как о прилично одетых господах с хорошо поставленной литературной речью, с тем пренебрежением ко всему поверхностному, внешнему, комильфотному, которое демонстрировал им их математик. Они решили, что классная говорит им все это из учительской солидарности. Что Кузя – блатной, что у него где-то в верхах мохнатая лапа, благодаря которой он и попал в их элитное заведение…
В дверь позвонили. Директор пошел открыть.
– Тебе что, Балагаев? – изумился он.
– Да я так, ничего… к Кузьме Егоровичу, – испуганно попятился Балагаев, но Тед сорвался с места, подбежал к нему, что-то прошептал ему на ухо, и он вошел. Посмотрел на Кузю, молча подошел к матрасу, сел у Кузи в ногах и притих.
– Вы извините, ребята, так не хорошо на душе, я выпью немного. – Директор достал из кармана… конфискованный у Кузи плоский пузырек и, запрокинув голову, допил его содержимое.
– Да, так что это я рассказывал?... Ах, да, о первой кузиной школе. Кузя долго мучался с этими оглоедами. Среди них не было ни одного приличного человека. Детей нужно было учить азам. Он заскучал. На уроках никто его не понимал, да и не пытался понять. Он влетал к ним в класс со своими гениальными примерами, с новыми методами обучения алгебре, геометрии, а они встречали его тупым равнодушием, дохлыми крысами, наглым, злым смехом, издевательствами. Ты ведь знаешь, Балагаев, какие у него были примеры. Он мне про тебя рассказывал.
– Они тоже знают, – тихо ответил Балагаев.
– Да, конечно, конечно, спохватился директор. Понятно, что Кузю может полюбить только тот, кто в душе математик. Всю жизнь я ему завидовал, но и любил, и гордился дружбой с ним тоже. Кузя мне как брат.
В той школе он вечно ходил измазанный мелом, потому что его школьники натирали им край стола, выступ на доске, куда кладется мел, сиденье учительского стула. Он ходил с шишками на голове, потому что школьники часто привязывали к ручке двери мешочек с камешками, который они клали сверху, на притолоку двери. Из-за двери класса, в котором он вел урок, часто можно было слышать его вскрик от подложенной на стул кнопки. Никогда он ни на кого не жаловался. Но и этого не ценили его ученики. Их оскорбляло уже то, что учитель их – белая ворона, что в параллельных классах математику ведут культурные, образованные люди, а у них – невежда с таким количеством странностей, что ему лучше было бы стать заметным экспонатом в музее нестандартного поведения. Кузя же всегда был добр, беспомощен, но при этом абсолютно не умел подстраиваться под окружение и обстоятельства.
Из первой своей школы ему пришлось уйти. Потом из другой. А потом я выбил ему место методиста в отделе образования, и тут он прославился. Все стали заниматься по его методике, давали школьникам его задачи. Вышел даже маленький ротапринтный курс, в котором излагалась его методика и давались его примеры. Но Кузя, к несчастью своему не мог жить без детей, без непосредственной отдачи. Он понимал, что не может в школе, но стояли перед ним глаза пары – тройки учеников, вот таких, как вы, влюбленных в его талант, и это манило его, не давало покоя, не давало спокойно работать. Эти глаза были его вдохновением. Ради них он готов был выдерживать издевательство бесталанных, школьную рутину, настороженно-ревнивое отношение коллег, – все! Но в школы его уже не брали: были наслышаны. И тогда он начал попивать, а этого талант не умеет в меру. Вот так и дошел до алкоголизма. Да, так-то ребята. Эх, выпить бы еще, да кончился пузырек.
Балагаев молча вынул из своего портфеля бутылку дешевого вина и подал директору.
– Откуда это у тебя, Балагаев? Я что-то раньше не замечал, что ты увлекаешься.
– Я и не увлекаюсь, – хмуро ответил Балагаев. – Вы только Кузьме Егоровичу оставьте. Мне отец сказал, что алкоголикам нельзя не пить.
– А деньги у тебя откуда?
– Ролики свои продал.
– Ну-ну, а что теперь продавать будешь?
– Бутылки буду собирать.
– Ну-ну. Жена еще у Кузи была… Ну да это, ребята, не для ваших ушей. Да. Ну, ладно. Пора и честь знать. Пошли, ребята, дадим ему выспаться.
Они вышли.
А на следующий день Кузи не стало. Он повесился в ванной на брючном ремне.

Август 1982 – февраль 1989 – июль 2008.