Поэма о памяти

     Подслушанный разговор (вместо эпиграфа)…

В отсеках протяженного и плутавшего кишкой по телу  коридора было  чисто и свежо как в кабинете неотложной медицинской помощи, где вам обязательно что-нибудь присовокупят, например, в виде инъекции или клистира либо, наоборот,  возьмут  да  отымут: в том случае, если это нечто будет диагностировано  совсем не функциональным и хуже всего,  если его определят   вредоносным и непригодным организму...
Сосредоточенный покой, главенствующий меж стен  заведения,  подчеркивался рассеянным светом   хладных ламп  дневного освещения, длинных как синтетические колбаски - света этого явно было недостаточно (хоть днем, хоть вечером)  для главного занятия: комфортного извлечения информации считыванием со стандартных карточек, чем  занимались многочисленные посетители  залов библиотеки. А если  все-таки и да, то лишь в непосредственной близи от бесконечных рядов  подсвещаемых каталожных шкафов, в многих выдвижных ящичках которых  хранилось спресованное знание и пребывали    карточки.
Фундаментальные шкафы выстроились безмолвными стражами, казалось, застыв  навечно, как неживые изваяния   вдоль беленных стен, но они несли жизнь - хранили в себе хоть застывшую, уже наработанную   людьми, но нужную людям информацию. Каждый из шкафов  был нумерован  оригинальной кодовой комбинацией  для синхронизации и однозначности поиска по этим  ссылкам в гигантских книжных хранилищах, разбросанных по разным концам города.
Карточки были нанизаны на конструкивные стальные штыри,  для вдумчивого прочтения кратких комментариев, нанесенных на карточки, к отысканной по каталожной ссылке книге и  выполнения  служебных пометок по ходу поиска  можно было присесть за любой из тяжеленных дубовых столов, расставленных по средней линии отсеков. За их массивными столешницами можно было выписать  заказ на отысканную книгу на специальный бланк, в которых не было недостатка – за их числом в плексиглазовых коробочках  следил дежурный сотрудник, время от времени его пополняя.
У  столов - произведений мебельного искусства противоречивой эпохи становления социализма, исполненных как было заведено добротно, без оглядки на возможный дефицит лесного сырья, по модели с округлыми углами, а их поверхности обрели со временем  оригинальный фактурный вид -  местами они тонко отполировались за  годы многими и многими соприкасаниями с тканью рукавов. В падающем искоса свете, столешницы бликовали матовым степенным блеском и выглядели по текстуре  облагороженными...
Полы узких коридоров  были устланы безворсовым, плотными ковровым покрытием дорожек из фетроподобной ткани. Такое покрытие делало бесшумным любое движение по нему, в том числе,  тяжелых тележек, груженных разноформатными: толстыми и тонкими, как плитки шоколоада, томами заманчивых книжных заказов.
Тележки толкали впереди себя служащие библиотеки, выделяющиеся среди других.   Регулярно возникающие от стен, из проемов сбоку, похоже, что из ниоткуда и следующие по  только им известным,  заученным многократным повторением одними и теми же   маршрутами. Одинаковые и безмолвные как бестелесые тени они выглядели типовыми по большей части из-за своей униформы и отрешенного выражения лица. На них были надеты темно-серые сатиновые халаты - будучи особыми служащими, они несли важную  роль по обеспечению внутреннего движения в здании. Типовой же была и роль каждого из них - тем также объяснялись их  профессиональная отдаленность и непроницаемость, она была предварительно прописна и не допускала   малейшего уклонения от задуманного сценария. Вся их монотонная, серая и сосредоточенная армия обеспечивала доставку заказанных книг точно   по адресу.
Следуя по коридорам меж читальных залов, они были не менее важны,   чем...  микрочастицы крови для живого организма, которые следуют по сосудам и разносят необходимое питание тканям и органам тела. Их функция заключалась только формально несколько  в ином: они доставляли «мозговое» питание  конечным потребителям - были транспортным агентом, важнейшим медиатором среди прочих служителей культа в большом организме именуемом Городской Публичной Библиотекой.
Она была организационно таким же  мозгом, а разные здания в ее составе -  функциональными  разделами с системой связывающих их коридоров и тесных лазеек, что вен и каппиляров, по которым осуществлялась внутреняя непрерывая,  несущая жизнь, но невязкая циркуляция особой субстанции - информации.   
Все члены  огромной людской колонии, среди которых и мы - ее пользователи, в конечном итоге для нас, собственно, и  была затеяна вся эта библиотека,  ее служащие (также одна из   знакомых ее категорий    "транспортных" работников -  общности, в которой каждый из членов был занят, хоть мелким, но своим делом в общем главном  процессе похожим на кровоток).
Все люди здесь, как и в других местах скопления значительных масс, объединенных общей сверхзадачей,  играли  незаменимые, крохотные роли. Несмотря на унифицированность  лимитированных действий   среднестатистических людей, все равно на первый план в общении меж ними выходила необходимость учета  индивидуального свойства личности - ее характера.  Обезличенные индивиды в общей массе нет-нет да и разбавлялись образчиками странной наружности, неадекватно подчеркивающими в себе некую особость,  которой у них на самом деле не было. Такие личности,  сами  себя относили к избранным, всячески подчеркивая кажущуюся  отличность особым апломбом. Только в меру занятости других важными делами, на них и обращали-то особое внимание постольку-поскольку, с ними мирились, как с редкими экспонатами музея... Они были нетиповыми по выражению своих индивидуальностей, но становились в похожих местах сразу известыми завсегдатаями  среди потока пользователей. Так и здесь, в читальных залах. 
А контингент был разнообразен: от молодых, еще робких, только начинающих  путь к вершинам (им бы непременно таковыми  хотелось видеть свой путь в итоге - словно они были суммирующей строчкой бухгалтерского отчета) через «соискателей» чего-либо до  уже нашедших себя на жизненной стезе состоятельных  ленных мэтров Мысли. Было среди них также  некоторое число праздно шатающихся, из тех кто оказался вполне доволен выпавшим таким жребием для себя в жизни - быть всегда в пути, быть вечно обучащимся...
Ну, таких было, как водится, совсем незначительное меньшинство - это и неплохо. Особняком среди остальных, выделялись меченные - или те, чье пребывание  составлял профессиональный интерес. Например, именно они, будучи рядовыми служащими, бесшумно и незаметно сновали взад-вперед между шкафов с тележками,  груженными и пустыми, разносили и доставляли заказанную литературу.
Я  тогда часто посещал центральные залы публички и был в общем потоке, можно сказать, постоянным и интенсивным читателем, уже не припомню, что из знаний конкретно искал я, но поиски завели меня куда-то в боковое крыло  не центрального магистрального коридора. Вдруг краем любопытствующего до новых звуков уха я расслышал цитаты на интересовавшую меня  тему, которые падали как спелые, всхожие зерна в благодатную, теплую и влажную землю:
- …мысль, материя, механическое — это энергия. Разум — также энергия. Мысль запутана, загрязнена; она сама себя разделяет, дробит на части…
А разум — нет. Он не загрязнен. Он не может разделять себя на "мой разум" и "ваш разум". Он просто разум, и он неделим. И вот он проистекает из источника энергии, которая разделилась. В силу физических причин, для удобства...
Все наши боги, наши медитации - все это мысль, - было произнесено монотонным, потусторонним голосом, как мантра, и заставляло задуматься как о чем-то отвлеченном, глубоком…
Потом опять нечетко  слышимый негромкий коммент одиноким, шедшим из тишины,  давно знакомым голосом:
- Хм, сильно сказано, а что еще?
- Это его мысли из перепечатки… - отвечал первый голос, - Это какой-то английскоподанный, а скорее, общемировой йог беседовал с известным американским физиком, специалистом по квантам. Я важные для нас фразы оттуда выписал, а некоторые даже заучил. Не специально -  просто на душу легло. Иногда там говорятся такие глубокие вещи, будто музыка звучит  - в память сразу западает...
Я, конечно же, узнал обоих беседующих по их характерным писклявым голосам – эти двое были довольно странной парочкой. Они были аспирантами известного тогда членкора (Пустоватова, по-моему) в универе они всюду появлялись вместе… влюбленной парочкой (наверно, месли глину): один из них был весьма преуспевающим и физически крепче второго (как и положено,  был мускулизированным) – первый же: вроде,  феминой  их  пары...
А, может, ничего такого и не было вовсе – так, сплошные домыслы, любопытствующая, падкая до всего необычного и кажущегося, молва. Еще бы - они были у всех  на виду…
Я постоял еще, прислушиваясь - для сокрытия мотивов своего интереса к их диалогу, вытащил  не нужный мне совсем, первый попавшийся под руку каталожный ящик, и стал в нем шариться, перебирать карточки, а сам оборотился весь в слух. Слова запредельного их разговора сотканного, казалось, из надерганных цитат,  обрывочных как  далекие послания  космоса, доходили до моих ушей и падали, глубоко утыкаясь в рыхлый чернозем  восприятия, голодного до всего необычного:
 - …когда мысль действует, она получает определенную энергию, исходящую от ума или интеллекта; когда мысль не является более необходимой, энергия уходит, и мысль становится подобной мертвому организму. И здесь она пошла дальше: стала желать собственной непрерывности…
Это было ее ошибкой, именно здесь она направилась по неверному пути…
Я подумал:
«Вот, ребята дают – может и мне, действительно, стоит поменять «комбинацию… тела", дабы быть вхожим в такой клуб, чтобы также свободно, изливать из себя музыку слов и понятий: вести подобные  разговоры…
Вокруг меня звучала музыка высокой пробы и, слушая ее, я испытывал... катарсис, сродни тому, что испытывал при прослушивании впервые кантаты и фуги ре-минор Баха. Также нетелесной субстанцией перебирались регистры  души и нажимались соответствующие педали (совершалась физическая работа, ощущаемая, наверное, только исполняющим произведение органистом) а в результатом  летали бомбами да метеоритами по бездонному пространству якоря-фразы: «Мысль», «Энергия», «Память», «Ум», «Коллективное бессознательное» и еще ряд важных слов и словообразований:
- …я хочу научиться, как быть спокойным; я хочу научиться медитировать, чтобы быть спокойным. Я вижу, как важно иметь ум, свободный от времени, от механизма мысли; и я буду контролировать его, подчинять, устранять мысль.
И завершающим аккордом, перебором нот где-то в верхних регистрах было обронено:
- …озарения есть мысль; но само озарение — не мысль. Но как только эта связь установилась, реальность движется по прямой, не растрачивает энергии, не создает путаницы. И тут приходит медитация. В обычном понимании медитация — это движение отсюда туда, с практикой и всем прочим. Движение от этого к тому - движение от одной реальности к другой…


     Кто есть кто

          «Придет день, день великого блаженства,
           когда медитация станет вашим естественным
           состоянием. Ум - это нечто неестественное,
           он никогда не остановится, не станет вашим
           естественным состоянием. Но медитация -
           это естественное состояние, которое мы
           утратили. Это - потерянный рай…»

Я медитировал и наблюдал жизнь, как она пенно струилась, истекала без остатка меж моих  пальцев – при этом не концентрировался, не сосредотачивался, вообще, старался никак не действовать. Просто сидел, скрестив ноги, на коврике из куска старого пледа и наблюдал за тем, что больше меня...  за рано отошедшей от зимней спячки, жирной, волосатой мухой, которая   отвлекала  низким жужжанием. 
Сестра-хозяйка, откликнувшаяся на  просьбу выделить что-нибудь сподручное для моих занятий, вошла в положение и, скорее, из жалости подарила кусок не нужного, давно списанного одеяла, аккуратно обметав его по краям черной суровой нитью...
Проходило  время – я продолжал ставшее обычным исследование равномерности и глубины своего дыхания, отталкиваясь от всякой мысли, норовящей незаметно и упорно вплыть в сознание, неизбежно захламяя мыслительный аппарат - она непременно сама собой возникла бы вследствие умственного напряжения, но я  убегал всяческого напряжения.
Это был самоподвод  в состояние общего транса - он в моей практике отрицал  подверженность тотальному цинизму и  больше напорминал раннюю игру, но со временем такая игра  переросла в  основное психологическое состояние. Я привык проводить в таком оцепенении  все больше и больше времени.
Проходили один за другим часы, дни, затем и месяцы – так просто  сидя, я воздевал лишь ладони кверху и приветствовал зарождавшуюся внутри  общность с духом всего сущего в  мире и даже за его пределами.
Постепенно все более явно я ощущал, как мне на руки спускается  тяжесть этой общности (конечно, я согласен, что это ощущение было более субъективно - может даже  было результатом самовнушения,   но я именно таким себе его представил: огромным и непомерной тяжести. Этаго чувства я достиг отнюдь не сразу и мог в себе вызвать не в любое время -   оно давалось редко, но когда же далось его  достигнуть, то потом оно осталось со мной навсегдя)…
Наряду с ощущением субъективной тяжести,  в тело пришла  и удивительная легкость, преходящая порой в невесомость - меня  возносило веяньями желаний под  потолок…
Я зависал там и пребывал в такой, для других со стороны не очень обычной и, казалось, весьма несуразной позе с заломленными руками объективно долго, но, место-то это было как раз тем и подходящим, чтобы беззаботно и безнаказанно... чудить в свое удовольствие. Но, кстати, если серьезно, то поза была наиболее естественной и стационарной  для человека при общении с Ним (только поймай  ее обусловленность!)- потом же я поверил в истинность того, что делал... 
Устранившись таким образом от суеты реальности, я погружлся все глубже и дальше в выдуманную мной кротость самопознания. Это стало моим... бзиком: достаточно было почувствоать  обусловленность  состояния  единожды  и оно закрепилось само в голове  - с тех пор, как это произошло, оно уже не покидало меня…
Да, это была доселе незнакомая степень  релаксации, пусть которую я выдумал для себя поначалу из-за  крайнего состояния в котором оказался, но потом я увлекся этой игрой и нашел в ней нечто большее. Я понял, что мне на самом деле до сих пор не удавалось  постичь в людском мире   свободы в широком смысле слова (когда: "Ух!" - аж захватывет дух)- она придет ко мне позже, сама собой и есть, я думаю, у каждого в голове. 
Да, да, я же нашел  ее именно здесь, в тихом закутке рядом с клозетом служебного медперсонала частной психиатрической клиники, куда меня  спровадили, это  произошло волею судеб: я живу  здесь постоянно с неких пор...
Здесь, совсем не ощущалось отвлекающих дурных запахов, чего можно было ожидать от подобных присутственных  мест. Напротив, воздух   был удивительно чист и свеж,  в нем ощущался  тонкий фимиам и запах киви да других теплолюбивых фруктов - все от чьих-то удивительно знакомых духов. Тонкое ощущение запахов, как у "нюхача", вернулось ко мне все-таки,  не как  думалось сначала, после жестоких побоев, а просто качеством, которым я всегда обладал.
Надо заметить: били в клинике не очень аккуратно, но лицо и внутренние органы при ударах все-таки  берегли. Что говорить и это - профессионализм!..
Здесь царило также уединение и отдохновение. Наверное, сейчас такие ощущения смешны, как издевка над собой  прошлым и, даже, глупы…  Я вначале, как воображаемый изгой, жалел себя (все любят это!), но раз сказал себе: "...хватит, если ты  не изменишься сам, а будешь полагаться на разные внешние обстояния, то пропадешь..." - такова оказалась правда. Я решил, что пока еще у меня были хоть малые силы и остатки ума, сотворить над собой нечто: перепрограммировать свою сущность на рождение в себе   другого человека, не такого, каким   был я прежде.  Иного выдумать я  не мог: или пан, или пропал.   Необходимость таких перемен в себе витала надо мной, но как же эти перемены в себе осуществить? Я не знал.
Долго, очень долго ничего  со мной как я думал, увы,  не происходило - мне не хватало метода…
Но я был  упорен, скорее чувствовал, что найду путь и что это  был  единственный рычаг, который поможет перевернуть в себе многое... Я шел в потемках, в заблуждениях утыкаясь налево и направо в темноту и непроходимость дебрей незнания, веруя, что подспудные изменения в  личности непременно придут, сколько бы   не заставляли себя ждать (впрочем, здесь опять все лимитировалось фактором времени,  о нем же надо  было просто забыть, не замечать настолько, чтобы  оно как сущность  утратило  смысл и власть надо мной!). Впрочем, мизерные новации  в характере начали  появляться  и позже аддитивно накапливаться, пока не достигли некоей критической отметки.
Я поверял изменения на своем характере  - они стали очевидны в сношениях с  нормальными людьми, которых здесь, оказывается много,  большинство, но я настолько был поглощен своим "горем", что   поначалу их не замечал. Из тех, с кем в последнее время приходилось общаться…
Сначала было  не столь очевидно... Но потом -  много воды с тех пор утекло, всего  не вспомнишь  и не расскажешь, а сегодня  в моей жизни наступил  долгожданный, особый и радостный день! День, которого я ждал  годы пребывания в клинике – да, я  не был сейчас  прежним, а то бы   возгордился  непомерно,  не был бы  спокоен!
Не фиксируясь на том, сколько же лет минуло с той поры, как однажды вечером я был доставлен   в эту  клинику, находящуюся где-то за лесами,  за долами, но не настолько далеко: замечу, что я жил оказываеися  некогда рядом, еще в юности  (мир, действительно, оказался тесен!).
Допустим,  несколько лет назад я был насильно перемещен на желтом специализированном микроавтобусе с синими проблесковыми маячками и тонированными стеклами, скрывающими от любопытного стороннего взгляда объекты в себе, в стремительно удаляющейся   дымчатой нечеткости…
Чтобы стало понятнее: кто же я такой? - скажу о себе лишь самое малое,  это не суть важно. Таких много  - стоит  только приглядеться и  вы обязательно нас обнаружите. Я  начну изложение  своей истории, может, странной,  не вполне логичной, не с  самого начала - у нее не будет и конца. Она звучит  слышимым безразмерным стихом: я запишу сначала каким   было мое исходное состояние... Потом  постараюсь все-таки логично написать о своем пути сюда и  отсюда: если что-то  получится понятно - значит, цель достигнута(в чем я глубоко сомневаюсь!). Вы меня,  наверняка, узнаете среди  прочих своих знакомых...
Я  также не уверен и в том, что буду понят: логика у каждого своя - каждый, слышит то, что хочет услышать, хотя  она должна быть у мыслящих людей одинаковой, но дороги в жизни даются не всегда  краткими, очевидными и толкуются всеми по разному, неоднозначно... Тем более,  когда тебя совсем ни за что (как полуодушевленный предмет,  как постороннего  человека,  хоть  с некоторыми отклонениями, укладывающимися  в пределы нормы, свойственными профессии, скажем, научного сотрудника) просто   взяли из седьмой лаборатории нашего института с его рабочего места, ничего экстраординарного в жизни не свершившего и жившего, можно сказать, серой мышкой. В самый разгар частенько практикуемого у них влаборатории рабочего приема, именуемого «мозговым» штурмом. Во время этого приема все сотрудники... необычно разгорячены, как следствие, сверх меры эмоциональны и спорят до хрипоты по мелочам, стремясь приблизиться к решению  больше теоретических задач.
Вырвав ничего не ожидающего сотрудника везут его сюда, неясно зачем и куда, к черту на кулички и ну давай: ни с того ни с сего, ничего не объяснив,  месить!  Любой на его (то есть моем) месте  был бы, конечно, в шоке и тупой ярости от абсурдности происходящего, отказываясь понимать, что же  творится?
Ситуацию в жизни  назад   не отмотаешь, как пленку диктофона, но иногда так хочется ее развернуть вспять, чтобы понять, где  ты был неправ, чтобы переиначить многое - не как в реальности,  истолковать и исполнть все по-другому... Когда  в ней видны лишь   догадки о мотивах поступков, что развились вдруг неудержимо, то цепляешься за  призрачные факты, пытаясь по-своему их истолковать - точно так вел себя и я...
До меня, заходящегося в угаре, пытавшегося себе разумно объяснить ситуацию, кое-что стало  доходить. Не знаю,  верно ли? Но от  полудогадок, полусмысла я становился вообще  невменяем от творящегося, его очевидной неочевидности. Себя после таких догадок я   перестал совсем контролировать, рефлексивный по натуре, до сего момента допускал, что на моральном уровне был низок, может, ближе к самому дну - был  плохим и все такое, но тем не менее продолжал себя любить и казался себе все-таки  не самым последним, чтобы вытворяли надо мной такое...
Потом меня неприкаянного(а вид у меня был еще тот:  шары, вылезшие на лоб от неожиданности чего стоили!) стали  грубо избивать и усмирять: а так как я был  для соперников по силам не последнего десятка - их это веселило,  да еще... в состоянии аффекта - от чего действовал с силами буд-то удесетяренными. На меня была накинута знакомая печально по институту (когда кто-то вызвал  в лабораторию  бригаду, чтобы  утихомирить молниеносным наиском моих коллег и забрать меня, как главного зачинщика и ненормального бузотера). Это была холщевая, или брезентовая «рубаха»,   с длинным свободным рукавом, которыми  усмирители спеленали меня туго-натуго вкруг тела в недвижный кокон.
Ноги мои  еще некоторое время после такого "усмирения" от надрывности что-ли или безысходности, от моего истеричного гомерического хохота, от которого содрогалось  тело, продолжали выплясывать, как у залихватского танцора диско, неловко переплетаясь, когда от них требовалась-то  всего обычная точность попадания куда-либо(например, в огромные войлочные тапки, в которые меня пытались обуть как... пациента клиники).
Снова я был  бит за демонстративное непослушание профессионально и остервенело той же бригадой костоломов (они-то знали свое ремесло  не по наслышке и осуществляли его с удовольствием, вкушая от процесса неподдельное наслаждение!).
Я был, в итоге, обездвижен, крепко-накрепко по рукам и ногам спеленут и приторочен к каталке, свезен в другой конец коридора в... истинный процедурный кабинет. Где с целями насильной релаксации  мне что-то присовокупили в виде инъекций, то есть,  чем-то укололи - после чего я потерял волю и способность двигаться.
Тяжелый сон свалился на плечи и полупарализованного, утащил за ноги  в темный, разверзшийся провал дня на три… После  темнота толчками  выпускала меня на время, сменяясь серым, густым и липким туманом, когда зов мочевого пузыря становился главным сигналом живого мозга.
Я на время всплывал в полужидкое марево из полусознательного состояния: тогда я замечал, как в клубах ватного тумана нарисовывалась усатая, сумрачная женщина в больших, не по рукам, желтых резиновых перчатках. От нее исходил густой, то ли хлорный, то ли карболковый, как в прозекторской дух – это  была приставленная  за мной нянечка-санитар. Она являлась с утра  в огромном накрахмаленном  колпаке – бесцеремонно, не комментируя своих действий,  хватала меня за самый нежный и чувствительный... придаточный орган и  направляла его, дабы я справлял малую нужду (она следила за мной и дважды в день  опорожняла наполнявшуюся санитарную «утку»). Другого же я  не хотел... она переворачивала меня на бок, давала немного  пить.  После ее визита,  я вновь проваливался  в небытие.
На третьи сутки, наконец очнувшись, я  застеснялся и попробовал после данной, не очень дружественной процедуры, присесть на край кровати - как снова  рухнул обратно, не задержавшись    в прямом положении,  в горизонтальное  и выключился  на срок вдвое короткий.
Через день, меня подняла уже  другая нешуточная надобность, когда же я из-за нее очнулся, то отверг предложенное «судно» и попросился выйти сам… Мне позволили, но на всякий сопровождали,  так как я был ужасно ослаблен. Я сумел, пошатываясь и еле переставляя ноги, опираясь иногда о стены добраться до туалета (благо он был недалеко). Я мало, что соображал тогда, но на обратном  пути я глянул в глаза мутным взглядом смазливой на личико служащей тоже из младшего медперсонала, которая зачем-то  стояла и тогда, и сейчас,   в одном и том же месте у колонны. Я нашел в ее глазах, как в зеркалах, отражение самого себя и остро ощутил, исходящую от нее  диковинную, фруктовую отдушку.
Я отпрянул от нее, после того, как разглядел свое лицо, инстиктивно даже тронул его - дейсвительно, оно заросло изрядно щетиной, затем провел рукой по власам -  нет, они не поседели, но были  нечесаны и, вдобавок,  жирны и свисали толстыми грязными сосулями, хотя прошло  четыре-пять  дней, как я принимал душ в последний раз.
Став сам себе противным - на меня смотрел больной старец с чертами, отдаленно напоминающими меня. Я  испуганно огляделся по сторонам, но настоящих зеркал, чтобы убедиться в увиденном, ни в коридоре на стенах,  нигде  не оказалось (наверное, этому было  психологическое объяснение: дразняющим объектам - зеркалам, как любому провоцирующему фактору, не  было здесь места!)... Глаза  женщины, в которые я засмотрелся - закрылись и стали обыденными: больше ничего не отражали, лишь  отвечали утвердительно на все вопросы, что меня беспокоили.
Я быстро, как мог, вернулся к жесткой кровати, упал на нее и проспал   до самого вечера - вечером же того дня я  предстал перед «бомондом» клиники,  очередным из  постоянных  пациентов.
Клиника встретила меня настороженно, но зря: она должна была стать  местом пребывания для меня   на долгий срок… но всего этого   могло бы и не быть! Бывают моменты, в которые время  для человека останавливается, но я никак не хотел считать себя  одним из пациентов клиники! Не мог  такого допустить! Я, который попал сюда по не-до-раз-уме-нию! По чьему-то злому сговору у себя за спиной -  буду бороться за поруганную честь, за такое определение… в конце концов, за  здоровье всеми силами! Такова, увы, была  очередная,  чересчур эмоциональная  моя тирада на  происшедшее...
Когда же я осознал, что в статусе своем, даже не смотря на понесенные страдания и унижения, ничего не менялось, то  боролся как мог: последовали новые (конечно, бесполезные, как и прежде) попытки протеста против всего, но кто бы меня  слушал! Я просто еще более упрочил  репутацию  очередного, точно уж клиента для клиники - опять последоали  процедуры, снова и снова все повторялось - так было еще дважды…
Я  в  новые, по-своему глупые,  попытки терпел фиаско (иначе и быть не могло!), а  оклимавшись от очередного действия препаратов, решался снова… продолжить бесперспективную борьбу-возню -  рвал и метал с утроенной прытью одежду на себе, постель в холодном карцере(так это место именовалось, которой меня  в конце концов лишили)  и… рычал, огрызался, как настоящий лев (весьма глупое и надменное животное!). Одним словом,  выражал, как думалось, громкое  недовольство, но на деле получалось все надрывнее и еще бесперспективнее...
Я вел себя, по-моему мнению, как подобает  неадеквату -  меня по установившейся в заведении традиции опять ломали, пока я, наконец, не одумался и не понял, что такая манера поведения  ничего перспективного  не сулит – то было лишь упрямым продолжением неправильно избранных действий. От которых я и так   понес значительный урон. Все мои схватки со слепыми силами придуманного зла заканчивались до боли однообразно: усмирением с вывозом на процедуры, где меня ожидали  те же, но с каждым разом более сильные дозы препаратов.
Я только позволял такой тактикой соперникам (они потом обязательно били) раздражаться настолько, что они, уже не думая о предосторожностях, переломали мне  ребра,  выбили из суставов руки, ставили на память гематомы, пока в  мягких частях тела и главное шпиговать, шпиговать себя, как умерщвленного порося депрессантами. Не говоря о моральном  – я, скорее, необратимо закрепил за собой статус психа: диагноз, с которым  вряд ли  так просто расстаться, и я...  сломался.
Медленно, но постепенно осознавал (в основном, не в силу свойственного мне природного упрямства, а вопреки) - не сразу… а после  совсем ненужных сеансов усмирений. Когда же отходил от сильных побоев и нарастающего шума в голове (черт знает, чем они меня пичкали!) насколько мог успокаивался  и сосредоточенно искал  выход: что же можно предпринять в моем бедственном положении?
Я, лихорадочно, цеплялся за воздух, пытался соображать и пришел относительно себя   к  выводам, что мне поможет лишь особая терапия - в чем же она состояла. Это был  искуственный прием - прежде всего, я, отметил, что во мне, как  в любом индивиде, существует двойственность натуры. Я пошел дальше и решил поделить свою душу… пополам.
При этом подмеченная двойственность продолжала  сохраняться в обеих половинках. Моя терапия остояла в том, что условно поделив душу пополам, я решил проделать следующее: одну половинку изначально больной души (а она, наверное, все-таки у меня была больна!) я "освободил" от прошлых знаний и переживаний, назначив ее чистой, хотя  очень маленькой, по мере возможностей, решил сосредоточиться на ее лечении, расширяя  пространство и освобождая последовательно все новые ее разделы  от прошлого  опыта!
Так я получу возможность потом, уже излеченную мной часть считать истинной душой, с ней  начну строить новую жизнь и наполнять ее  новыми впечатлениями. Вторую же половину объявлю внутри себя застарелой, патологической и не буду, вообще, трогать - в ней я буду хранить контрольный механизм  физического тела (кишащего  патологиями). Ну и что - это контрольный аппарат справно раньше трудился (тело же удовлетворительно функционировало!) – пусть он и  продолжает так же свою «работу»!
Незачем его зря менять, что-то в нем  править, «тормошить» - напрягать!  Зачем? Ведь этот механизм  в человеке изначально запрограммирован на вывод  совокупного тела из негативных ситуаций, сродни,  той, что сложилась в результате попадания в клиники типа нынешней.
В своих функциях он был изначально робастен - мне не удавалось управится с его жизнелюбием, лишь прилагая значительные усилия. Таковой определялась крайне устойчивая так называемая матрица поведения, но признание ее самости  порождало во мне ощущение раздвоенности. Я запутывался - именно в этом противоречии крылась глубинная болезнь,  здесь был  источник противоречий!
Итак, пусть эта вторая половинка вместе с матрицей останется нетронутой - со временем она сокроется в емкости  астрального тела, в нем трансформируется, скомпенсировав патологии в себе и со временем самоизлечится: моя же вечная работа по душе будет заключаться в поддержании ее самоанализом и прочими известными  психологическими процедурами. Постоянной  чистке от патологических осколков, возникающих в течение жизни и переброске их куда? Да, в патологическую "корзину" - уж коли этому мусору предопределено оставаться всегда со мной - так пусть он хранится в патологической части души, где ему быть и положено.
Я же буду заботиться о чистоте назначенной области души, изыскивать положительные фрагменты в патологиях - перебрасывать их, расширяя "чистую" область.
Так я рассуждал обо всем таком в  самом начале, предполагал и примирял в себе оба не дружественных ясных начала, две половинки своей души.
Лечение чистой психологией, и вот вам результат: чистая и новая половинка сформирована и ликует сегодня!
Наверное, половина с контрольным механизмом тоже могла бы осторожно радоваться, но ей эмоции недоступны: ей  этого не дано - я  ей запретил! Но в функциях защиты физики организма она совсем не противоречива - сумела же она,  в режиме автопилота, в котором находилась  последнее время, рулить и обучать  новую половинку! Поэтому, я считал, что совместно обе половинки сумели достичь сего великого дня! Это мое упрощающее допущение, конечно: не все так просто...
Того дня, когда я частично становился свободен - я ждал его последние годы. Во время очередного  обхода, сегодня,   было объявлено, что завтра меня  станут выпускать на выходные - я думаю, что это случай уникальный в практике психиатрических клиник!
А что, как это произошло или, может, по чьему-то навету -  эти частности уже меня не касаются. Неужели  я  забыл, что эти, так называемые частности, были сначала  в ряду системных причин? Хотя бы для самого себя, если честно? Конечно, нет - я все помню: ачем же мне две половинки души, чтобы хранить память о прошлом и противоречивые его объяснения, чтоб непротиворечиво продолжать жить с  его взаимоискключающими толкованиями? А как гармонизировать  противоречивость половинок - это  решал, собственно, мой метод, мой путь, коим я избрал для себя медитацию.
Но об этом подробнее в ходе изложения:  все по порядку, а то у меня и самого порой крышу сносит от выстроенной  схемы развития событий и способа на них реагировать!       
Итак, все мои  неприятности начались  весьма прозаично: я думаю, что с  попыток слиться воедино  с одной девушкой, Юлой. Я решил для себя, что пора бы  мне остепениться и  объединится наконец с ней воедино, в  семью (в элементарную социальную ячейку общества - как это  предписано каждому смертному). Мне казалось, что таково было  ее желание тоже. Скажу, что время подошло, но для меня, отнюдь,  решиться на такой шаг было не просто.  Я долго созревал и, наконец, решился   для себя, внутренне. Но,  прогада - потому что по натуре я крайний индивидуалист и для такой роли для себя... не годился. Не самовлюбленный и патологический нарцисс, а человек ищущий красоту момента в движении прежде собственного ума, а не вне где-то вне себя. Поэтому, семью должны образовывать  молодые люди, для которых важнее биологические инстинкты продолжения рода, чем движения своего ума или что-то еще...
Что же такое заботило  мой ум? Дело в том, что  повсеместно имеет место кризис семейных отношений - звезды, не так развернулись: все переменилось и хоть я считал, что  это нормально, без патологий. Долг, взаимобязанности, секс, гармония - все  перемешалось. На опыте наших взаимоотношений с Юлой  ровно так и получилось,  этой попыткой была  лишний раз подтверждена неиллюзорность моих сомнений!
Я  сухо и официально брюзжу о своем стремлении  жить с любимой женщиной (я то считал, что сего признания себе будет достаточно, для организации взаимной жизни по общепринятому клише - семьи), потому-то   я и растерян - вряд-ли, когда-то это снова повторится. Согласитесь, что дело  обычное: такое желание возникает у многих и многих, прежде всего  намыкавшихся по жизни, стремящихся замкуть ее. У тех, кто по наивности думает, что решит какую-то проблему, через этот акт обрящет смысл жизни, то это… не так. Как выясняется,   так просто не бывает. Человек, скорее, что-то находящий - где-то теряет. Ничего этим не замыкается и не может найтись (уж я,  во всяком случае, не нашел). Искать что-то надо прежде всего в себе...
Что же взамен  я получил? Да, ничего…  хорошего и доброго. Получилось, что я лоханулся, поставил себя  в глупое положение. Поэтому назвать удачными  мои попытки, язык не поворачивается.
Дело оказалось в  особенностях моей психики и  странностях. Вы что не заметили? Они же на поверхности психологии, всегда со мной. Патология ли это или нормально: иметь подобные взгляды? Вопрошаю я вас и сам  себе отвечаю. что не знаю! А, кому, скажите, это решать – может, вам или моей, так и несостоявшейся супруге?
Спокойно, спокойноо - еще спокойней: у нас с Юлой  такие уж сложились отношения! С подковыкой друг к другу, что ли - а была ли у нас... любовь? Тоже не знаю! Не мне судить – может, у вас получится по  прочтении этих записок, которые я выставляю на общий суд?
Здесь я  себя укоряю: «Уж не сам ли ты виновен  во всем, что  случилось?"
И отвечаю:  "Наверно, отчасти - не было ли  в моем подходе к  внутреннему миру Юлы обыкновенного мужского ощущения превосходства, сексизма? Но, неужели, мз-за того (если он и был) так со мной можно поступать?
Юла тонко прочувствовала нерв и напряженность момента. У нее по ходу нашей совместной жизни то и дело всплывали отдельные (как, впрочем, и у меня - да у всех!) особые интересы, которые в человеке надо поощрять, а я не придавал им должного значения. Но их надо, видно, вовремя ограничвать, чтобы паритет  соблюдался. Иначе получится то, что у стало со мной. Я  не придавал этим  тонкостям   значения, не рассматривал их вообще - я просто купался в счастии. 
Но она решила развить  эти интересы-тонкости в себе до абсолюта, до конца…  подошла к  вопросу обстоятельно - в итоге, больно меня  задела... Она привлекла на совместные деньги (на что, по контракту, не имела никакких прав: распоряжаться ими во вред другому субъекту договора) целую "свору" юристов, разных консультов, чуть не имиджмейкеров, которые нашли-таки юридические лазейки в состаленных бумагах, чтобы вернее  меня затравить. Это произошло  после того, как я был уже ее трудами для нее в полной недосягаемости и изоляции - в стенах  клиники, и мог только издали наблюдать как сторонний сабж. 
При этом она проявила недюжую изобретательность, а как же - привыкла все организовывать (это у нее неплохо с некоторых пор стало получаться, а выучил ее тоже я   на свою  голову!). Но, зато я каждый день, еще до сих драматических событий, начал  путь к измнениям – обнаружил этот метод после  подслушанного разговора однажды в публичке: начал робко медитировать.
Слово-то какое верное подобрал, так и было вначале, именно, робко –  сплошное я бы сказал, любительство не больше. За то, в первую очередь,я  был спроважен в клинику, сюда...
Именно  здесь, в условиях психологического покоя (хорош же покой!), я и начал методично постигать и открывать для себя настоящую медитацию (круг повествования замкнлся). Все это благодаря помощи профессора Рольштейна - моего лечащего психотерапевта. Он подсказал мне и я все понял: первопричина моей раздвоенности –  в морали.
Мне трудно было до сих пор принять ряд постулатов, первый из них гласит, что ничего своего, кроме здоровья у человека быть  не может. Вроде это просто - все при принимают, но в зауженом понимании…
Семена, разбросанные после бесед с профессором, хотя сам он многих моих выводов   и не придерживался, вкупе с мыслями, запавшими в душу из разговора в библиотеке дали всходы. Это для меня стало  большим, чем очередное модное увлечение – я стал истинно меняться, нашел в такой практике утешение и искреннюю радость, чего не испытывал  никогда.
Юла заранее  это предвидела (у нее, как у любой женщины тонко развита интуиция), что ей, возможно, придется подвинуться в  интересах, связанных со мной - ей стало казаться, что мое новое увлечение займет и ее пространство (что же то было: может, непостижимая женская ревность?) в моем мировосприятии. Она суетилась -  была обескуражена: события могли принять непредвиденный  ход. Это ее и подстегнуло, спровоцировав на неадекватную "шутку" – видимо, она, боясь потерять , как ей казалось все, решила нанести сама молниеносный, упреждающий удар (будто, мы - были стратегами в войне на восточном фронте, а не просто любовники). Реакция беззащитного чловека: она скорее ушла, неоглядваясь и  пожгла за собой мосты...
Но ушла (или сбежала?) не просто,  а выкинув напоследок злую шутку. Это быпа ее самостоятельная, горькая шутка: ее дебютный «шутен», объектом которого она избрала,  меня...
Это лишь мои догадки: так ли было на самом деле - я уже не узнаю. Да и к чему мне теперь? Я, если это так, должен простить ее. О чем   я? Вот вам оно: очредное внутреннее противоречие  - они  до конца не изжиты. Вы всего, конечно, не знаете:   в свое время мы с Юлой стояли у истоков  некоей ассоциации. Назовем ее «обществом любителей первоапрельской шутки» или что-то в этом духе. У нас подобралась компания, в которой мы любили неординарно «развлечься»: разрабатывали и  моделировали до ошеломления непредвиденные ситуации для общих знакомых, далеких и близких...
Чем отвязнее складывалась при этом ситуация, чем более дерзка  свободная коллективная мысль - тем было все красивее, креативнее, смешливее и целостнее. Шутки  были разными: поначалу  безобидными, даже веселыми…
Организация  наша разрасталась, обретая новые  черты - в нее пришли со стороны совсем другие люди, они стали задавать тон. Шутки  менялись: становились жестче, изощреннее, чаще злобными, превращались из шуток в так называемые шутены. Организация, как спрут, запускала глубже свои щупальца - становилась мощнее и разветвленее. Щупальца длиннее, толще и  гибче. Она  перерождалась, уйдя от сообщества любителей развлечься к  чему-то иному, где не все делалось для ее рядовых членов. Стать в ней более свободным означало: быть способным сгенерировать  большее число настоящих шутенов! Или… удачно соскочить, пока еще организация не успела накрыть тебя и заглотить, как рыба мелкого червячка, вынуждая играть уже по своим правилам.
Мы были увлечены поначалу этой «игрой» настолько, что поздно осознали ее динамику, направление роста, прозевали момент  и не соскочили вовремя – состав набирал полный ход: мы вынуждены были посвящать подобным развлечениям  всех себя без остатка. Но не было и здесь худа без добра: в этих играх, как в горниле,  закалились   недоформированные характеры, и отточился  ум. Например, моя еще подруга из милой, наивной «овечки», с розовеющими по поводу и без, щечками, какой была вначале, превратилась… в зрелую женщину. А я продолжал в ней видеть все такую же девчонку, которая обожала модный  стиль «раста» с обязательными трехцветными кепи…
Со временем мне эти розыгрыши опостылели: но я не мог  просто так отойти от дел - она же, наоборот, входила во вкус… Пути наши расходились стремительно и дальше: она склонялась к своим интересам, а я вынужден был продолжать участвовать в  чужих, злых шутенах над прежними друзьями – я отошел от лидерства в ассоциации. Юла перехватила знамя - я стал далеко не главным среди генераторов. Я задумывался о моральности происходящего, что смех бывает… разным: и веселым, и злым. Что шутки тоже имеют свойство: из безобидных  становиться злобными…
А дальше все обрело совсем серьезный оборот - изначально мы договорились: не разводить никого на деньги: иначе это являлось бы уже преступлением, которое зовется мошенничеством или шантажом. Сме негласное правило было основным запретом в игре.
Но когда игра захватывает тебя, то моральные посылы размываются -  цинизм становится единственным  богом. Действовавшие  негласные договоренности (мы четко блюли установленные, казалось, раз и навсегда, избегали граней,  которые никто не смел переступать). Потом  и они пали:  их как бы не стало - стоило раз черту, как пошло и поехало… действующий негласно запрет стал мешать (поэтому в топку его - он переродился в основной принцип!).
Но одно дело, когда сам замутишь над кем-нибудь бодягу (ситуацию  тебя при этом прямо не касается!)  совсем  иное, когда  окажешься в ее эпицентре.  Только тогда начинаешь нервничать и умно рассуждать о допустимости существующих границ…
Вспоминаю как  было заманчиво! Тебя посещали мысли: почему бы хоть разок не переступить тобою же установленные правила и их не нарушить? А если  больше, чтобы еще при этом кого-нибудь ради азарта кидануть? Обернулось мне все это бумерангом для самого... Я сразу сейчас понял – каково  было тому парню, которого мы, не задумываясь, поставили в позицию подопытного.
Шутя подобным образом над другими, редко руководствуешься чувством разума, к которому обычно сам  призывашь! Разве не так? Получилось, что так...
Короче говоря, выходило, что я сам изначально был кругом виноват, а вовсе не Юла (ей просто нравилось то, что тебя с самого сначала влекло!). Она, молодец, если ей удалось упечь в результате продуманных комбинаций тебя сюда, в психушку, выключив из игры, (позволив неожиданно соскочить)   и из жизни надолго тоже... И будь  рад: это знак великой любви и заботы, что ты определен в частную  и престижную клинику (это стоило, видно, немалых трат: сюда так просто не попасть!).
Она после всего  просто, молодец! Мне же оставалось, только гордится за талантливую ученицу – значит, она оказалась… сильнее и изобретательнее и превзошла учителя! Все, что произошло, было, в духе  наших общих дерзких шутенов, их квинтэссенцией,  чему вы увлеченно служили с самого начала как верные дети. Но, я думаю, круче Юла замутила круче - значительно! Таким вот состоялся для меня последний шутен, в котором на кон было поставлено все твое: и здоровье, и карьера, и благополучие!
Во всем прослеживалась  извечная жажда Юлы возвышаться над окружением, она  читалась в робких поначалу, но обретающих силу  поступках (остерегаться их надо было, а не восхищаться, как ты сейчас!)…
Ну да ладно, довольно юродствовать - сам виноват. Что же я имел сейчас после своих приключений в остатке? Отвечу, не только   ущемленные амбиции, а кое-что еще: у меня  появилось выстраданное -  магистральная цель (этому я научился частично  в пору наших диких игрищ!): в любой, на первый взгляд,  безвыходной ситуации, искать и находить рациональное зерно.  Именно, так я должен был сейчас поступать: для того, чтобы непременно выйти отсюда живым! Хотя бы из здорового чувства мести: я должен  вернуть себе все, что потерял и без чего невозможно представить  жизнь, что имел прежде. Меня  должно спасти  сейчас только беспроигрышное оведение - для чего я решил притвориться и обвести всех (своих недругов) вокруг пальца! И это станет первым  слоганом на пути к выживанию!
Сначала вести себя так  казалось мне правильным.  Сейчас о главном: что касается до моей позиции относительно здешнего профессора (Рольштейн - ах, опять он!). Сначала она была однозначна: я почти был уверен в том, что без него моя судьба не обошлась. Он, будучи человеком тонкого ума, не мог остаться в стороне по азарту, свойственному умным людям, от гремевшей славой по округе нашей всесильной организации! Не могло этого быть! С другой же стороны, он, как совестливый человек проявил,  ко мне участие - это явно не без его ведома, меня укрощали будто непослушную зверушку...
Еще ему в плюс:  он  мне открыл глаза и даже литературку ценную подбрасывал, чтобы я просвещался, и компьютером пользоваться дозволял, то есть, дал связь с внешним миром! С чего бы такая любезность? Как все это связать воедино? Или он е принадлежал однозначно к моим врагам? Если было с его стороны что-нибудь такое, то я... его простил: ведь в наше время,  человек далеко не всегда все один решает.
В первый год, что я урывками, но что-то важное для себя открывал (кстати, у него я встретился впервые с оригиналом  той самой книги о философских беседах йога Бхагаванды Ори Раджниша с Пауэлом – физиком тонких энергий, о которой впервые узнал из подслушанной беседы аспирантов в запутанном коридоре  библиотеки, которая "перепажала" мое мировозрение). Итогом этих чтений стало восполнение пробелов в  метафизических познаниях – как следствие, я от этого успокаивался все больше и сознавал, что от последних событий, происшедших со мной, я ведь не только потерял, но и что-то выиграл.
Начав с познания  положения сущностей, я с новыми силами и интересом стал разрабатывать скорректированную стратегию поведения а, затем, начал ее   исполнять. Я размышлял над ней все последние годы…
Это мои размышления, а может… отрицание их значимости вывели меня из тьмы: я стою уже на самом пороге света! Ура  я добился первых результатов: меня решили, наконец-то выпускать из клиники по выходным! Как нормального! Что значило очень многое для меня,  значительно расширяло число степеней свободы в борьбе за окончательное выживание.
Но, странное  дело: цель  моя, которую я всегда лелеял в уме, к которой стремился, незаметно ушла, размылась в ничто - неосязаемую фикцию… так вот как они победили меня. Может, растворили изнутри! А, я-то думал, что это мои заслуги…
Так, неужели, я был не только для них, но и на самом деле человеком, все еще нуждающимся в лечении? Вот, так сомнение - опять раздвоение! Но, тогда, они меня моей же стратегией и взяли! Но как же они это смогли, противостоящие  злые силы. Это же все в корне меняет! Неужели они поменяли меня изнутри, сделали своим? Дело в том, что за эти годы,  действительно, произошло нечто,  противоречащее моему вчерашнему (как говорил великий, непонятый современниками Ницше) – я был не  тот!
Это было настойчиво шевелившееся внутри сомнение -  я  продолжал  домысливать ситуацию, на которую можно взглянуть и так (хотя,  я уже ни в чем не был уверен) и иначе - пока предо мной не возникла обитая темной кожей дверь кабинета самого профессора, здешнего «светила»,  врача и руководителя клиники, о чем свидетельствовала новая, тонко шлифованная, но брутальная по тяжести исполнения металлическая вывеска.
Я решил, что надо продолжать дурковать - сначала  возьму ее в кадр. Пятясь назад, я вытянул перед собой руки и сложил вместе ладонями так, чтобы их оттопыренные большие пальцы образовали границы воображаемого фрейма и через него глянул на недавно сработанное табло...
На эти мои странные и угловатые телодвижения секретарь, сидящий сбоку, за столом старалась не обращать внимания – она, как и все здесь, к этому давно привыкли, считая меня, как и положено, одним из  своих пациентов. Но только я сам истинно знал, что творится во мне и зачем мне эти движения, что они обозначали. На самом деле, это была психологическая защита и дань привычке  прошлого – сейчас она вновь со мной. Именно таким жестом я привечал любую заинтересовавшую деталь окружающего пространства, которую непременно хотелось навечно обездвижить: поймать ее «в кадр» фотоаппарата  (привычка, пришедшая  с детских времен, когда я только  начинал фотографировать), она вводила всех, кто впервые видел меня, в заблуждение, даже когда я был еще нормальным!
Но сейчас - я же… псих! Вот какова была конспирация! Пусть  так –  оно лучше. А дежурного фотоаппарата у меня с собой  не было – но взамен  еще на второй год пребывания разрешили ходить по клинике с жесткой папкой, в которую были сложены плотные листы рисовальной бумаги с карандашными набросками заинтересовавших меня предметов и  людей. Мне было дозволено пользоваться  остро очиненными карандашами, что явно не могло здесь приветствоваться (не такая клиника!) но, учитывая мой статус особого пациента, к тому же преобразившимся на удивление в неконфликтного, пушистого (таким я  стал против того, каким был доставлен сюда). Мне многое дозволялось. Особенно, после того, как я переключился на рисование шаржей сотрудников.
Сначала это было просто весело – постепенно в папке скопилась кипа готовых портретов в карандаше (я их "сырыми" складывал в папку) и после, в стационарной ситуации, доводил разноцветными мелками – я рисовал не очень ловко, в два этапа: профи же на один карикатурный портрет тратят секунд тридцать. Но как-то раз на стадии доводки, черновые наброски выкрал у меня один из настоящих психов, тихий, вечно улыбающийся загадочной улыбкой. Ему, видите ли, пришлись по вкусу (в прямом смысле) мелки на восковой основе из моего инструментария, но я отобрал их, чем  обидел его. Он был по-своему упрям – тогда   же в отместку  умыкнул их у меня, то были рисованные мелками почти готовые шаржи - заперся в специальном кабинете, где  приступил к важному для себя делу. Он… перемазал большинство портретов своим дерьмом и сам с ног до головы перепачкался - это воровство все заметили (такого не утаишь!). Поняв, что изобличен, он сошел в клинч, когда  его мокрого и грязного волокли по коридору, вопящего и бьющегося в истерике, с проступившей желтоватой мокротой на посиневших губах на процедуры. Мне было  отнюдь не весело.
Я вспоминал себя на его месте, как когда-то также безнадежно брыкался и задыхался в отчаянии, когда  меня волокли по тем же путем.
Сейчас я осторожно прошел в просторный кабинет и притворил за собой бесшумную дверь – здесь, как  везде в клинике был спецддизайн и при монтаже оборудования избегали угловатых и не закрепленных конструкций, используя сглаженные, мягкие и плотно прихваченные. Элементы же комнатной меблировки были такими же, по возможности более мягкими - стены же оклеены обоями светло-зеленных, нейтральных тонов. И карандаши, казалось, стояли в обтекаемой по форме подставке (привинченной к столу) -  они не были очиненными. Хозяин  кабинета, профессор, был со всеми в общении априори мягок, как и окружавшие его предметы, но взамен он в совершенстве владел изощренным орудием психологического действия. Он был обладателем холодящего взгляда глубокого посаженных глаз, такого, что мог им запросто осадить любого, не согласного с собой - просто  пригвоздить к месту. Поэтому ему как дикому зверю избегали смотреть  в глаза и тушевались при общении с ним. Все: и пациенты, и коллеги, и обслуживающий персонал.
Такой взгляд не был дан богом от природы: подобное впечатление достигалось многолетним тренингом (это было очевидно!) и, надо сказать, что профессор довел владение им до совершенства. Но, все-таки, мало ли чего можно ожидать от  психов - для подстраховки на такой случай в некоторых местах кабинета, известных только его хозяину, находились сигнальные сенсоры, замыкаемые резкими характерными звуками типа хлопков или шлепков на вызов дежурной бригады усмирителей…
- Входите, входите… мой юный коллега! - профессор так обращался ко мне, но я прекрасно понимал, что такое упрощение в общении лишь средство установить допустимый зазор в отношениях. Я же, конечно, не мог себе позволять ничего подобного, хотя временами, когда профессор раздражал меня заметным ригоризмом, очень хотелось (особенно, на первых порах нашего знакомства) унизить эту… «гадину». Это желание особенно усилилось после того, когда я начал догадываться  о его скрытой роли в своих приключениях. Он  продолжал олицетворять собой обобщенное зло, благодаря которому я очутился в стенах этой клиники и против которого я был сконцентрирован! Он был на самом деле ничуть не выше меня как личность (моя агрессивность к нему  осталась по этой причине). Я прекрасно понимал, что так во мне яростно кипела вторая, пока еще не долеченная, больная часть души... – Ну, как сегодня ваши дела?
Хотя он был по возрасту немногим старше меня, но в сложившейся ситуации находился социально неизмеримо выше и  был более значимым игроком в нашем протостоянии, поэтому  имел право ставить себя выше – отсюда  шла и его сравнительная самооценка. Он засыпал, как обычно, меня дешевенькими расспросами.
Он  знал, что я  здесь по недоразумению, но все никак не перестроил  стиль общения (может, преднамеренно, тоже в целях психологической защиты?), как бы стремился многословием убаюкать  мою бдительность, усыпить ее или, что хуже спровоцировать меня на новый срыв - тогда он думал, что точно станет сильнее... Получалось, что он был профессиональным провокатором! Но, нет – срыва вы, вряд ли,  от меня дождетесь, профессор!
Во время беседы он продолжал беспристрастно меня буравить серенькими глазенками из-за ленноновских  очечков со сверхтонкими стеклами и оправой, словно окончательно желал еще и еще раз удостовериться: прав ли он был, когда принимал решение, согласно которому подпишет  отпускное удостоверение. Вот оно, выписанное по форме, лежит перед ним, дожидаясь последней подписи:
- Итак, чем же,  наш… философ, планирует заняться на свободе?
«Зачем такие слова – не лишние ли они? И когда он сменит… покровительственную манеру общения. Наверное,  когда я не буду его пациентом, не иначе. А это когда-то произойдет, но явно не завтра…»
- Все тем же – конечно, это будет изложено подробно в отчете, – ответил я и заулыбался блаженно, подыгрывая ему...
Меня всегда смешила небольшая бородавка у профессора на кончике носа – я гипертрофировано изобразил ее на шарже (да, и он не минул сего): сизой и волосатой, хотя волос на ней не было. Он, к моей радости, тоже… был измазан тем самым: спасти "его" и отмыть не удалось. Лицо же на шарже было совершенно пустым – оно отсутствовало (был только  его геометрический местозаменитель и, единственное, очень крупный нос с выросшей на нем прорисованной бородавкой, такой загнутой книзу, которая тем самым превратилась из едва заметной, тщательно скрываемой детали  в центральный объект лица). Ему этот злобный шарж точно не понравился, но на то он и шарж, если еще сработан профессионально (я старался!), то на него совсем нельзя  обижаться. О моем достаточном профессионализме для рисования подобных глупостей свидетельствовали карикатуры на других сотрудников, нашедшие положительный отклик (среди которых, многие были, действительно  удачными!). Потому он старался не придать места  недоброму юмору, с которым был срисован. Только бросил мимолетом при встрече тет-а-тет:
- Продолжаете… шутить? Ну-ну…
В данный же момент я целиком сосредоточился на обзоре… красивых ножек вошедшего секретаря с блокнотом в руках и присевшего рядом в кресло. Она ловила каждую фразу нашей зарождавшейся беседы, не отрываясь, делалв по ходу пометки. Профессор, перехватив мой волчий взгляд, осклабился. Ясно было, что она продолжала по заданию диагностировать меня. И ее нога, элегантно заброшенная на другую, слегка обнажившаяся, была тайным оружием, которое должно было пуще взволновать меня, внося путаницу в  итак нестройный ход моих мыслей. Они  путались… хотя мне казалось, что она здесь не причем –  внешний мир продолжал сигналить о себе, искушать и будоражить  своим несовершенство, которого в нем оставалось изрядно. Но назвать ее ножки несовершенством? Они действительно, были хороши!
Мне стало неловко перед профессором за свой взгляд, который он перехватил: я имел  неуправляемые мысли, о  них он прекрасно знал, и я, в свою очередь, знал, что он знает - я почувствовал себя  раздетым... Угадав ход моих тайных мыслей и почему вдруг порозовели кончики моих ушей, зная, откуда у меня могут родиться подобные мысли – взглядом призвал секретаря к повышенной строгости (настал черед ее нежных щечек попунцоветь). Будучи на работе среди нездоровых пациентов: ни-ни! Но она же неопытная. Впрочем, он продолжил:
- Да, я понимаю: по улицам мира разлито мощное сексуальное начало. Оно настолько очевидно, даже очень – он весь цементируется им…
Потому, что без него нельзя – на системе его подавлений  держится  мораль общества. Вы и сами это знаете – на том не раз уже обжигались... Но вы должны переучиться воспринимать… эту данность - иначе, не состоится ваше - нет, наше с вами "освобождение". А я в вас верю.
«Такие волнительные слова я впервые от него слышал! Ничего себе – он очень верит в наше с ним освобождение…
Вот, козлик! В меня он верит – я, что ему бог (в бога-то веруют, а не верят!) Я интересен тебе лишь постольку, пока подбрасываю свежие идеи в затхлую научную деятельность твоей клиники – вот, и ученица твоя прибежала посмотреть мне в рот! Лишь закончится генерация идей, истоньшится их живительная струйка, так ты перестанешь совсем мне помогать. Разве не так? Денежки с нужной стороны (почему-то я был уверен в Юле!) – перевешивают…» - размышлял я над тем, что слышал, задействовав вторую половину души.
Он поколебался несколько,  затем уверенным росчерком подмахнул мое удостоверение и передал мне – какой же у него, однако, леденящий взгляд даже похолодало… бр-р-р! И уже в двенадцать я, минуя фигурные обрешетки дверей, мимо дежурного вышел вон с территории клиники: «Да, легко сюда попасть – обратный же путь, как он долог…»


     Медитация на воду

          «Посмотрите в детские глаза, взгляните -
           и вы увидите удивительное огромное молчание,
           невинность. Каждый ребенок приходит с
           медитативным состоянием, но он должен быть
           наставлен на пути общества - его нужно
           научить, как думать, как вычислять, как
           размышлять, как спорить; его нужно научить
           словам, языку, понятиям»

Занимался новый день  моей личности – первый день  обретения вновь утраченной свободы. День был светел, нов, велик и необъятен, хотя и говорят, что к свободе никогда не привыкнуть - я  уже воспринимал ее, как нечто опять богом данное и успел со многими  проявлениями  ее свыкнуться. Она становилась обычной и ее никто у меня  не заберет. Все то, что было когда-то утеряно, а  затем неожиданно вернулось, быстро  становится привычным: я  не так жадно, как   первые минуты, пил ее шершавый воздух  и впитывал вернувшиеся   отложенными открытиями  позабытые  запахи. Воздух  был совсем не таким, как за сеткой ограды:  нас,  население клиники, и там  каждый  божий день выводили во время нормированных прогулок на свежий воздух под присмотром, но через обоняние пришли забытые ощущения...
С обратной  стороны ограды, воздух был  другого качества,  иной по составу! Он был напитан дурманящим сладковатым запахом свежескошенной травы и привнесенным с шевелениями легкого ветра откуда-то с соседних подсобных угодий резким духом   конского навоза (запах раннего детства - он мне нравился: не был непритен, а по-особому остр и естественен,  как запах по весне поднятой зяби бескрайних полей, в которые упирался маленький поселок, в котором я жил).
Гуляя по замкнутой территории клиники, я не придавал   таким, несомненно смешанным с воздухом и тогда запахам,  значения, хотя  траву под носом начал выкашивать с газонов, фигурно подравнивать ее  с неделю назад  штатный садовник клиники. Да и обоняние, видно, тогда было совсем подавленно обстоятельствами, а сейчас оно… неожиданно прорезалось  с забытой силой, словно отперли воздушные шлюзы.  Запомнившиеся ощущения фруктовой отдушки экзотических духов незнакомой сотрудницы предвосхищали  запахом день сегодняшний.
И то! Запахи ставшие  вязкими, забивали полости ноздрей, сопровождая возникшие полузабытые ассоциации и воспоминания. Это окончательное обретение утерянной, казалось, навсегда возможности   ими упиваться - воспринимать  гораздо явственнее, чем ранее:  купаться в них, различая  забытое число нахлынувших нюансов. То были утерянные  отсылки к нечтимому прошлому...
Хотя, сейчас   хотелось дышать полной и нестесненной грудью, наполнять воздухом оба легких - потом же играя, по-одному, равномерно чередуя оба естественных клапана чистым воздухом, именно  для того воздух всем людям и дарован: для дыхания - я  начал привыкать дышать осознанно и спокойно  после десяти циклов очистительного дыхания. Но я вдыхал не стерильный , а смешаный, возможно, с опасными, с точки зрения медицинских стандартов, примесей и бактерий - загрязненный, а не  воздух выдраенных дочиста коридоров клиники, которым дышал изо дня в день. Воздух, которого так не хватало коридорам, стены которых также были без единого пятнышка, напоминающего издали грязь - без единой патологической отметины и случайной пылинки. Тот воздух был ароматизирован работой сложных механических ингаляторов (кстати, система очистки и увлажнения воздуха в клинике  была нововведением профессора против кондиционирования,  принятого в рабочих и жилых помещениях). Сейчас же я дышал обычным воздухом...
Но все равно, настолько эфемерной казалась  обретенная свобода, что она  виделась  все равно явлением краткосрочным, даренным мне в порядке  эксперимента. Сколько
я бы не оттягивал коллизий решающего момента – он неотвратимо наступаал и мне предстояло решить  в голове проблему (она была  главным  долгом - я  вызывался сам исполнить это перед профессором). Но я не знал: имела ли она разрешение - сомнения заронил в меня сам же профессор авторитетным мнением, которому трудно прекословить. Он считал, если что-либо  в этом вопросе  достижимо, то только на путях веры и медитации - его  вдохновляло также, что кто-то из тех, с кем он общается, бесповоротно решил посвятить медитации  оставшуюся жизнь.
Профессор наблюдал за экзерсизами, что я выполнял, поначалу хоронясь непонятно зачем за колоннами коридора, в минуты моего уединения рядом с клозетом. Но потом,  получив приглашение кивком от меня присоединяться - он понял, что нет смысла прятаться: он разоблачен. Тайны в занятиях  особой и не было - я просто хотел сначала, чтобы мне не мешали... Какая может быть тайна? Все отражалось на моем лице – я был в процессе, чтобы окончательно не свихнуться в  положении, в котором оказался...
Разглядев и поняв суть моих занятий, он оценил их далеко направленный характер - подолгу беседовал со мной, слушал  еще сырые и сумбурные  речи и помогал, чем мог (больше советами). Дело в том, что он сам когда-то испытывал потребность в подобных упражнениях - мое ненавязчивое красноречие отзывалось в его памяти прошлыми нереализованными устремлениями, вдохновляло воспоминания. Также его влекло мое желание овладеть данной темой, скажем так, моя некая подготовленность, но его социальная роль профессора клиники не позволяла отдаться без остатка тому, что творил я - иначе  нельзя.
Он подбадривал меня всякий раз словами: «А вы вырвались уже… вперед, по сравнению с тем, чего  можно было ожидать от уровня вашей начальной практики."  Вырвался вперед я, вернее,  по сравнению с… тем, какова была первоначальная степень погружения в занятия. Мои слова о том, что здесь принципиально не бывает  концентрации, как таковой, звучали подкреплением к некоторому практическиму опыту. Я понял, что концентраия даже вредна и лучше ее  отсутствие. Слова о том, что важна чистая голова взамен концентрации: это  важнее - звучали  очень отвлеченно или как вылетали в трубу. То есть, они не воспринимались им в расчет. Но это-то и было главным, я знал это по собственному слабому опыту.  Это было основным не учитываемым фактором возможных неудач - фактором, который мешал людям умственного труда, таким, как  я - таким, каков он…
Играло в его особом внимании роль также  то, как ему казалось, что я «технически» красиво  отправлял процесс – хотя это только со стороны завораживает и интригует, на самом деле все рутина, но кажется, что техника в этом деле, как и в любом другом, творимом над собственным духом, первична! На самом  деле, ее у меня вовсе не было, а если, все-таки,  была, то заверяю вас, стояла она,  отнюдь, не на первом месте!
Так он от меня «заразился» и увлекся… но, будет ли подсказанное моими упражнениями решением для его проблем и будет ли оно универсальным, одним на все случаи жизни?
Как бы то ни было, с другой стороны, время шло -  я  уже ежемесячно осуществлял свои "вольные" командировки!
Мой «научный» руководитель (буду звать профессора по академической памяти так) не был простаком  в данной области знаний. Как, впрочем, в любой другой, где важно было психологическое действие на окружающих (пациентов, подчиненных и коллег). Я всегда относился к нему,  так и ко всему, что он ни делал с изрядной долей пиетета, хотя всегда возражал внутренне всему, чтобы он ни задумал и  осуществлял. А также ко всему, что он писал (а, он давал  читать черновики некоторых своих трудов). Это выражалось в том, что я в мысленно постоянно «шпынял» его, о чем он не мог, конечно, не догадаться! Дело здесь было в том, что когда у нас установились более доверительные отношения, он мне приоткрылся неожиданно, когда для обоснования одной точки зрения,  ему понадобился красноречивый пример. «Покопавшись»  у себя в чердачке, он извлек в его качестве одну организацию, к которой некогда имел отношение. То  была наша "родная" с Юлой ассоциация... Я ничего и не подозревал ранее о его причастности к ней, только мог об этом догадываться, строя  умозаключения. 
По  проснувшемуся моему интересу к сказанному, он понял, что наговорил лишнего, а проще, проболтался… и дополнительных, конкретизирующих ситуацию, деталей я от него, конечно,  так и не услышал. Но он одним своим непроизвольным признанием ответил мне на интересующий меня вопрос. Этого-то ответа так не хватало, чтобы достроить логическую цепочку непротиворчиво.  Он не сказал не многого, но вполне достаточно, для ответа на главный вопрос: имел ли он после меня сношения с руководством  ассоциации "любителей первоапрельских шуток", что было для меня очень важно!
Пусть он потом всячески старался дезавуировать свои слова: он, де, отошел не только от руководства, но и от рядового участия в работе ассоциации…  сколько бы он не пытался  откатиться назад – все равно, главное уже было им произнесено! Хотя он ничего ни тогда, ни потом не говорил прямо, но своим первым откровением он помог обосновать  мои подозрения! Я не стал  выпытывать дальше каких-то подробностей: что здесь было и к чему. Прямо, нет  ли его заслуг в моем нынешнем положении, тем более, он ничего бы мне не открыл… и прошлого вспять  не повернуть, а главным все равно для меня продолжало оставаться скорейшее освобождение из пут  клиники, в чем он обещал   содействия. Дело было вовсе не в его болтливости,  даже не в том, что мы стали как бы этой правдой повязанны. Он, может, оправдываясь, в этой связи сказал мне, что в моем случае больше на самом деле его прямых заслуг, чем вины: в частности, в применении в отношении меня во время периода  «буйства» щадящих методов контрдействия и использовании дорогих, менее вредных, препаратов.
К тому же, я должен быть благодарен за необычные для психа нынешние "командировки" – они же также  осуществлялись с его милостливого дозволения. Я все это прекрасно понимал и был ему признателен, понимал также и то, что он здесь, хоть и главный большой человек, но не единственный, кто  решает (руководство клиникой во многом  коллегиально). Действительно, вести себя так, как вел он, было для него немалым риском, я бы сказал больше: если он что-то задумал, то это было неосмотрительно. Но, все-таки, несмотря на особые отношения, другом мне он  не стал, хотя я больше доверился ему. Скорее так: я обернулся в его «зомби» (стал зомбирован его авторитетом, широтой взглядов).
Продолжая описывать сложные наши с профессором взаимоотношения, замечу также, что среди положительных черт его характера была такая, располагающая меня к себе: он, как губка впитывал  интересующее себя из окружающего познавательного пространства - копил  сторонние заметки и крупицы нужных в данный момент знаний, потом же интуитивно наносил главный удар! Делал потрясающие по уровню обобщения выводы. Как один из "героев", главный контрразведчик третьего райха. Конечно, всего творящегося в его голове с вкравщимися в волосяной покров ссединками я не мог знать, и даже того, для чего же на самом деле было  его задание? Он не утаивал от меня основного и мне этого было достаточно. Может, он почему-то доверял мне и поэтому подводил себя порой слишком близко, открыто размышляя над сокровенным проектом (тема его о возможностях управления людьми  мыслями, как медиатором) ради любопытства.
Зачем это ему понадобилось,  где будет использоваться это знание в прикладном плане - я особо не вникал. Скажем так: меня это не должно  касаться. Я заглушал в  уме голод исследователя - тем не менее, решил, что посильную помощь в том оказать профессору казалось мне по силам и к тому же это наверняка приблизит  к вожделенному часу окончательного освобождения!
Его исследования балансировали на грани философии, психологии и специализированных разделов  управления адаптивными системами. Он  окружающих живых людей считал за  некие кибернетические машины, открытые  управлению. Он считал, что люди восприимчивы к управлению, когда находятся в узлах глубокой нестабильности, информационно «раскачаны» настолько, что малейшего стороннего  действия, пусть  незначительного, материально мизерного, что дуновение ветерка, как сила мысли достаточно. Он считал его  хватит, чтобы вывести рассматриваемые машины за пределы равновесия.
О таких аспектах управления  говорили  до Рольштейна многие (это я знал, в частности, из умных книжек, которые он мне во множестве подбрасывал), но открытым оставалось обоснование способа, а потом  достижение практического  эффекта, также его детерминированности.
Самому профессору чего-то не хватало все-таки в подготовке - он позвал... меня. Но мне было неясно: почему мой профессор избрал для управления - проблемы точностной, путь медитации? Далеко не точностного фактора, а гуманиарного и психологического феномена. Совсем не ясно…
Наверное, он разуверился в других путях, либо рассматривал медитацию всего одним из нескольких путей и решил опробовать и его. Но, я лично об этом варианте думал с изрядной долей скепсиса - такое вряд ли возможно: если даже медитацией и овладеет некий управляющий медиум в совершенстве, что само по себе не просто, так как требует много времени (всей человеческой жизни!) и полной самоотдачи - все равно, это оставалось методом глубоко индивидуальным от природы. Неужели, профессор верил, что во рту станет слаще, если бесконечное число раз   повторять: «Халва, халва»? К тому же, это грубое представление метода… на деле он есть  самый сакральный путь для индивида.
Еще передо мной по ходу дела открывалась застарелая, лично  индивидуальная проблема и она требовала незамедлительного решения! Она меня интересовала гораздо больше, чем все профессорские игры. Корнем ее было  тотальное безверие в собственные силы – так, зная, что умею плавать достаточно хорошо, я все равно никогда бы не рискнул переплыть незнакомую широкую реку от берега до берега, предпочитая вместо поперечного движения, с  риском для себя осуществлять, равные ему по протяженности, заплывы вдоль берега…
Но мне сейчас нужно было двигаться только вперед - я шел берегом не той, широкой, полноводной реки, которую в юности опасался (прямо до дрожжи в коленях) переплывать, а берегом,  огромного, неизмеримо большего, безбрежного водоема – покойного в величественности Мирового океана. На его пустынном берегу я начал  медитировать. Начал великую Медитацию с ощущений равномерности и глубины дыхания: мне  хотелось осуществить подобные упражнения именно здесь, на линии берега бескрайнего моря, на теплом песочке  вод, на самом деле, не существующего метафизического океана. Он  хоть не существовал физически, но всегда был со мной рядом и стоял перед глазами… только был нужен соответствующий момент. И он настал!
Я  мечтал о  его зовущих просторах  во время длящегося единообразия  дней заточения в клинике, зная, что только истинная медитация даст мне необходимую свободу, выведет на берег... а значит, к людям, что она должна  прийти. Только если сохранить за ней право, оставаться вечным состоянием  наслаждения! Она непрерывна и останется такой, даже если приближение к совершенству длится  все двадцать четыре часа в сутки - день за днем, месяц за месяцем, год за годом, пока  время не станет  вечностью…
Океан  был спокоен и принял мои мысли и состояние, тому свидетель - легкая зыбь по   поверхности... Он всегда  мудр в  невозмутимости, умиротворенности, покое и величии! Несмотря на ощущение внутреннего непротиворечия в воздухе над  его поверхностью  был растворен дух косвенной, неосознанной  тревоги, идущей прямо от бунующей половинки моего разума (лучше души), на которую  возложено видно слишком многое...
Я хоть и определил точно для себя обе половинки, но точно не знал до сих пор, что они физически есть такое: где их локализация? Они что топологически расположены в моем мыслительном аппарате, либо рассредоточены по всему телу? Но я точно знал одно, что мысли,  произведенные ими, как в истинно свободном уме,  сами  не являются обязательно свободными, а действуют по научению:  в силу сложившихся обстоятельств, по некоей надобности.
Мысли таковы - они недальновны, они лишь инструментарий. Уверенный в их правильности ум, может на самом деле заблуждаться и ошибиться. Так вот, мысли никогда не оставляли меня в покое, были вездесущи, подстраивались под якобы правильное мнение, под коньюктуру, как похотливые проститутки - стремились все решить якобы самостоятельно, но подменяя собой интуицию. Ровно так же действовала во мне вторая, больная часть моего  духа, что подтверждало их схожую, равнодушную природу…
Она была таковой, потому что я не научился еще полностью владеть собой, так, чтобы окончательно считать себя излеченным, но все же иногда и я мог насладиться даваемыми  на краткий миг окнами присутствия в мире, чувствами своей «вброшенности» в него и гулким одиночеством, шуршанием перекатываемых прибрежных камушков под периодично накатывающей и схлынывающей волной…
У меня сегодня многое, о чем в другое время я  не мечтал,  вдруг получалось само собой, выстраивалось правильно. Мне легче обычного удавалось вогнать себя в транс, погрузиться в переменчивые чувства столь глубоко, чтобы достичь ощущения высшей рефлексии и отрешенности от бытия. Когда же я, будучи в таком состоянии, глянул вверх, то не увидал  привычного неба, смотрящего с минуту назад на меня голубым и безоблачным оком, с пришпиленным справа  высоко над горизонтом гвоздями светилом. Взамен же я возрил себя в иной реальности, как бы  с изнанки сущего мира:  в самом начале бренного пути.
Я, был  еще не родившимся младенцем, трепыхавшимся в околоплодных водах заякоренным пупочным канатиком на дне первого  глубокого «водоема», окруженный зеленоватой мутной толщей.
Выплыть оттуда для меня означало свершить неимоверный труд, а именно перейти к новому качеству жизни, где не все от меня зависело - то же самое, похожее  на то, как выйти живым и невредимм из клиники. Я увидел, как сверху меня, по поверхности толщи, весь в слепящих  бликах, величественно плывет могучий, но невесомый, его светлость -  белый слон.
Деятельность мозга дробилась по нейронам на многие части и многие части - снова и снова я задавался параллельным, навязанным исследованиями профессора вопросом. Он  никак не отпускал меня, ибо я должен был, повязан долженством… Это вопрос: «что есть для меня понятие «память»?
Извечный вопрос, на который я мог ответить только приблизительно. Но такой ответ меня не устраивал и продолжал оставаться  риторическим. Пока ответ на него  не будет иметь прикладного значения, он все будет оставаться таким, и только в противном случае  все изменится - ответ обретет истинный вес. Да, когда определится сам термин!
Но он  сможет обрести вес и иначе: когда ответ приобретет  цену индивидуальной свободы. Вот я, волею судеб, продолжал быть человеком, весьма далеким от какой-либо практики, но мне выпал жребий: самому разрешить данный метафизический ребус и попробую  ответить на главный вопрос: что есть "память" - прежде всего сам  себе... Может, память, по  значению в жизни сродни  воде   и ее частности - океану, который  плещется у моих ног.
Вода – неповторимая по свойствам и все единящая субстанция. О ее структурных связях, несмотря на их кажущуюся простоту, далеко не все известно, особенно при взгляде на них с информационных позиций. Вода в этом случае тождественна памяти, а память есть та же вода! Но, действующая в ином смысловом измерении: она единит собой все в мире универсальных отношений живых сущностей (куда подпадаем, конечно, и мы).
Именно, она, а не секс (как заблуждался, профессор) цементирует воедино духовную жизнь человечества. В ней, как  в универсальном носителе, изначально закодирован элементарный жизненный посыл. Вода  она двояка: с одной стороны, как структурно-сложный связующий объект (или  субъект?) она обладает свойством фотографического запечатления (начальным физическим свойством для  памяти).  С другой же, она есть основное составляющее вещество жидкой среды мозга, чем непосредственно вовлечена в процессы запоминания информации.
Если рассматривать память с информационной точки зрения, то она - понятие «виртуальное», в котором как бы что-то есть (оно же функционирует!), но в то же время в нем ничего физического материального в нем  нет (она себя в грубых смыслах  не проявляет)…
Меня уносило по поверхности памяти мыслями все дальше и дальше… Наступательное, агрессивное развитие увело наш биологический вид (к которому и я принадлежал для меня по недоразумению)существ социальных по шкале памяти от примитивных людей к людям, обладающим памятью, оперирующей все более  абстрактными категориями. Необходимость такой памяти была обусловлена духом нашего развития и она понадобилась для обработки укрупняющихся массивов информации - мы стали мыслить «блоками». Все происходило так, как это происходит с усложняющимися мыслями! Но такое развитие не стало для людей однозначно позитивным - на определенном этапе оно оборотилось развитием ради  развития.
Ступень «блочного» мышления понадобилась нам для использования возможностей языка, счета, и иных областей семантики – даже развлечения  наши стали абстрактными...
Конечно, прогресс - однозначно благо, нельзя же по ходу развития оставаться примитивами, ставя перед видом вселенские задачи. Решаем ли мы их, или только под этой видимостью, безнадежно проедаем подаренные свыше ресурсы? Это -  другой вопрос! 
Мы не просто ушли далеко вперед по мышлению от примитивного человека (что, отнюдь, не означает неандертальца или, homo erectus-а), «сняв» (как и положено в любом последовательном развитии) его лучшие качества – мы многое отмели, как лишнее для нас, не понимая, что это могло бы нам еще пригодиться. Такова, например, свойственная примитивам образность мышления; феноменальная, по сравнению с нашей, способность запоминать тысячи свойств объектов и их окружения; умение познавать причины и следствия того или иного  события; экономность мышления…
Многие из современных психологических тренингов, специальных техник развития памяти, умений полностью расслабиться (да и сама техника медитации – она, единственная, что сохранилась в ряду других техник девственной и наивной!) и «высвобождать»  незадействованную, зря нагруженную память – на деле все  есть попытки вернуть себе качеств  примитивных следопытов.
Или еще насколько велико значение для развития человечества понятие гениальности, а она встречается, вероятнее всего, при детской, паранормальной памяти, что подтверждается наличием странных гениев человечества, таких как: Моцарт, Бетховен, Левитан, Толстой, Сараджев, Ницше. Скорее всего, они обладали  схемой памяти примитивного человека…
Я приподнялся, стряхнул с себя путы оцепенения, как застрявший в одеждах песок – только вернувшаяся дымчатая синь поверхности океана с вихрем на ближнем горизонте привлекла внимание. Я сложил привычным жестом перед собой ладони, что это было за невесомое «облачко» передо мной?
Наконец, его вращение замедлилось, вихрь приблизился – стали видны отдельные его фрагменты, вовлеченные во вращение. Я их разглядел: перед глазами медленно кружились сотни, тысячи цветных и черно-белых снимков. Оттисков моей ушедшей жизни, бывших ранее реальностью, а, может, позже  домысленных событий. Я вглядывался в них, реконструируя, в голове ушедшие в небытие давние события. Я опустил глубже в воздух перед собой руку и попытался выхватить из вращающего вороха разноформатных оттисков, хотя бы один, чтобы лучше рассмотреть  – но, вышла неувязка: мои пальцы зацепились только за воздух…
Я понял, что это кружатся вихрем передо мной не реальные снимки, а всего лишь голограммы, проекции событий, которых на самом деле нет...
Но, пусть хотя бы так: память – это навсегда застывшие голограммы  прошлого. Так просто брать их, а тем более что-то переделывать в них, редактировать по-своему усмотрения - не дозволено! Разве что можно снять каким-то образом с них копию, и править ее, как угодно. Но она, как положено любой копии, будет совершенно независимой, живущей по себе, не оказывающей влияния на связанные с ней исходные события - на свои оригиналы…
Я понял, что именно такими рождаются в светлых головах попытки художественного осмысления жизни в виде историй, музыки, песен, картин - да мало ли чего: список все время ширится…
Память – информационная «кладовая», где хранятся не только страницы прожитой жизни. К которым каждый субъект обращается по мере необходимости, заново их перелистывает и перечитывает, погружаясь в воспоминания. К тому же субъект может делать их не только своими, но также и социально востребованными, копируя и размножая, их. Делая свою память более широким понятием - вместилищем для образцов реакций на внешние события, реакций на известные раздражители, когда-то уже действовавшие... Превращая таким образом свою память в нечто большее, чем «хранилище» для себя. Получается, что она - воспитание, совесть, традиции на этапах становления личности…
Или память, в противоположность сказанному, всего-лишь набор разных аппаратных «штучек»? Пусть не элементарных, (постоянно усложняющихся, повторяющихся строительных кирпичиков некоей обобщенной модели), всякие там триггера, кластеры, цилиндры, регистры и прочие «полуфабрикатные» устройства?
Я брел берегом, все глубже погружаясь  в теплый, зыбучий песок, легкий ветерок обдувал меня, забирался совсем неделикатно под одежды и гладил, гладил меня по груди, животу... я размышлял дальше: «Модель памяти – вот что мне надо реализовать, но смогу ли я ее выстроить? Не буду ли за это «покаран» высшей силой, и потом: какой она должна предстать в конце предо мной? Чтобы глубже понять «память»  надобно  выстроить сначала в голове ее эффективную модель - затем «обучать» ее на своих характерных воспоминаниях. У меня были и раньше похожие задумки!»
Это  было заманчиво и автономно и к исследованиям профессора Рольштейна прямо не имело отношения, что же пора, действительно, мне освобождаться от присутствия в мыслях цензора - делать нечто свое, плыть не только вдоль берега! Однако, еще недавно я думал совсем не так - может, это не пойдет, а как же чувство долга? Ну, хорошо - буду, помнить и профессорское задание, блюсти параллельность обоих исследований: моего и его. Вот я   прошел весь круг, вернувшись в начало: оно для меня - собственные изыскания.
Модель… (сейчас  буду думать только о своем!). Сначала надо подготовиться, приноровиться – для чего полностью отключить когнитивный аппарат (который вызывающе мешал своим умствованием!) и отдаться целиком во власть памяти. Означает ди это: возвращение к истокам - войти в реку «памяти» и плыть «по ее волнам»...
Пусть они несут  куда-нибудь далеко, далеко  - в таком случае моделью становится нечто, заложенное в каждом априори,  жизнью в обществе (спасибо, человечеству: многие и многие люди живут и  не представляют, что они не просто  проживают жизни, а «насыщают» и совершенствуют заложенные в каждом  модели!). Каждый, по-своему и все вместе, действуя как фрагменты единой общности - социума. Хотя, человек – существо  краткое и незначительное, но все-таки социальное. Ставшее таким, благодаря памяти! На протяжении краткой, что случайная фраза жизни, он пользуется опытом предыдущих поколений, развивает и передает тот опыт опосредованно  для следующих поколений по цепочке, звеном которой становится каждый.
Именно потому, каждый человек обретает значение - становится способен, будучи  равным  прибрежной песчинке понимать суть процессов Мирового океана!
Я смотрел на спокойное колыхание блестящих вод... ничего нового   не увидел - все приоритеты развития давно расставлены! Может быть, не хватало  лишь самой малости, неприметной тонкой особенности, которую только я из мириад живших и способен  разглядеть (мне так казалось, что эта особенность связана только с моей персоной!)…
Я прикрыл глаза, плотнее сдвинул набрякшие веки –  и опять увидел себя с изнаночной стороны… но гораздо взрослее, бредущим брегом океана в закатный час, озабоченным непомерной ношей абстрактного представления модели, ее экстраполяцией в будущее. Я представлял себя то Заратустрой, сошедшим со страниц «перестроечного» красного двутомника Ницше, в час огненного заката (он то умел заставить окружавшую себя воду «вибрировать», как надо), то главным лицом  Галилеи, может быть  той, где ученики познали   Учителя - ловца «человеков», бредущего по воде...
В первом случае, это была не просто вода, а вода безымянного озера Познания, на берегу которого в ночи Заратустра зажег светоч учения для избранных - оно отозвалось ему чрез воду в памяти ближних, а после чего   в сердцах миллионов. Во втором же Учитель вызывал колебания вод залива, действовуя на них не только силой  мыслей, а чего-то еще - воздействие в виде преданий и веры передалось следующим коленям человечества.  Это все, однако, было давно и в прошлом…
У меня же была своя выдуманная мной "Галилея",  наступало особое время – с современным мессией… он стал индивидуальным,  каждому свой –  Personal Jesus.
Это так  думал я про модель и обобщал, но, с другой стороны, у меня был бесконечный Океан, что простирался дальше горизонта и был  передо мной, в мудрость его хотелось «погружаться», надеясь получать от него все больше сил и правды! Я стоял на  берегу, где не близко, в гордом одиночестве сновал взад-вперед Он и был вонючим, голодным волком, он  рыскал добычу по «затертым» следам, которые принадлежали тому, кто не постиг совершенства…
Но у него не было, как у обоих мессий ни крепкой веры в разумность своего существования, ни фанатично внемлющей паствы. А волк – символ грядущей свободы, он, как и я, брел вдоль берега, краем океана, тревожно принюхиваясь, и погружаясь в теплую зыбь по самые щиколотки, пока не стал, окончательно выдохнувшись. А потом совсем упал ничком в песок - внешнее зрение его тогда  отключилось, остался только один фактор - надо было, во что бы то ни стало решить поставленную задачу…
Я думал о модели  конкретнее: пусть то будет в основе своей – образная «лента воспоминаний» из долговременной памяти. Она, скорее всего, будет пассивным носителем информации в виде кадров (в представлении сразу возник «пробник» из ладоней) – не знаю, как кто, но я подавляющий объем необходимой по жизни информации (до семидесяти  процентов) привык черпать через глаза - визуально! И (как любой) из нее запоминаю,  лишь то, что в свое время глубоко прочувствовал. Это-то и будет одним критерием распознавания... Значит главным пассивным устройством, хранящим информацию для модели, будет лента или пачка аудиовизуальных воспоминаний, свободно перематываемых по мере необходимости взад-вперед.
Сразу возникала потребность в двух «умных» мотающих устройствах. Ведь надо было знать, что «показывать» и куда «мотать». Назовем условно эти устройства вместе «генератором воспоминаний и ассоциативной картой поиска», а пачки аудиовизуальных воспоминаний снабдим предваряющими последовательностями импульсов-полосок (флагов), которые будут свидетельствовать об их приоритетах.


     Снурок с фрагментами парадоксальных  знаний.

          "Ум существует, чтобы ставить вопросы.
           Но только вопросы.
           Он никогда не отвечает.
           И никогда не может ответить.
           Это вне его.
           Он не предназначен для этого.
           Это не его функция.
           Но он ПЫТАЕТСЯ ОТВЕТИТЬ.
           Результат - путаница, называемая ФИЛОСОФИЕЙ!"

«Что же творится в моей голове?» –  аналогичный вопрос всегда важен для многих и он стал перманентным для меня с тех пор, как я стал анализировать и подбирать сюжеты  из памяти для заполнения модели. Я не мог цельно и комплексно ответить на этот вопрос – не хватало знаний, с ними интуиции и эмпирики, а  информации для анализа подобралось много. С каждым днем погружения в память ситуация запутывалась все больше - она возникала шелестом перелистываемых страниц, увы, не успевающих переплавиться в новые знания, которых не прибавлялось…
Но,  время от времени появлялись неожиданные переосмысления устоявшейся информации -  то была пища мозга: из новых  сведений в них только и было, что несколько разработанных методик да неожиданных приложений известного.
Незначительные знания, выпавшие в осадок кристалликами во время процесса добычи новой информации, ниспровергали неустойчивую веру с  маленького островка стабильности, где она нашла временное пристанище и равновесие, в пучину незнания и собственной никчемности.
Я понимал, что этот вопрос не праздный не только для меня, но и для многих серьезных исследователей,  число которых - рать. Мне же только и удавалось, что пребывать в поисках ответов на него  частным регистратором, который боле из развлечения нанизывал бусинки парадоксальных знаний на прочный шелковый  снурок - затем же  сам любовался сложившемся необычным калейдоскопом! Отложу  пока в сторону черновую работу по отладке модели и сосредоточусь пристальней ретроспективным взглядом на бусинках…
О чем  же они? О том, что знания сначала были  общей информацией   разрозненных источников – потом   они шлифовались и переплавлялись в крупицы истины под гнетом обстоятельств. Но   крупицы те, взятые порознь, не давали ответа на основной вопрос. Будучи настолько противоречивыми, что самое ценное, несомое они в себе - их же противоречия. Даже сведения, почерпнутые из эзотерики не пополняли доносимых ими знаний, не делали душу целостней, а, наоборот, удаляли  все дальше и дальше от разгадки  тайны...
Спасали в потоке изматывающих  переживаний и противоречий из-за необусловленности  редко попадавшиеся среди отвалов пустой породы  крупицы знаний, которые являлись носителями парадоксальности. Особенным в них было то качество, что они увеличивали степень устойчивости важного на данный момент понятия. Они  манили, что хотелось их оберечь для последующего обозрения в ходе осташейся жизни - потому-то я считал их сработанными из  благородного сплава. Нанизывал их, организовывал в четки - вязал блестящим, прочным снурком. Мудрость, заключенная в этих диковинных неровных каменьях (значит,  в соответсствующих знаниях) переполняла всякий раз, как только я просто перебирал загадочную связку.
Я, наверное, зря верил всем сомневающимся философам и также  стал неумело за компанию  критиковать роль в человеке изученного и широко продолжаемого изучаться  основного и утилитарного инструмента - мозга. Что не значило, что в этой универсальной функциональной единице осталось мало парадоксальности и тайн. Она продолжает  играть неоспоримую роль, как основа памяти, конечно же, и всей моей модели. Многие мои разочарованные учителя вещали, что ум  в человеке вторичен, а первичны душа и ее проявления.
При этом они преувеличивали роль относительности человека, живущего в обществе, а я им доверившись, переоценивал роль  фактора, что он - субъект исторически развивающийся и пребывающий под  гнетом  предыдущих поколений.
Такова ли  правда? Но  при том я помнил, что единственным инструментом совершенствования человека, приспособления его к общественной жизни,  является мозг (недаром же кто-то сказал: «кора мозга – инструмент цивилизации…»).
Потому мне надо  размышления о модели, предварить  вниманием  мозгу, лишь затем перейти к его  отражению, как философской категории.
Каждый человек обладает настолько приспособленным мозгом, что тот должен рассматриваться  как клише - «заготовкой» под будущего человека общественного, универсального члена сообщества, в котором каждый подчинен  образующей сверхидее. Сверхидея эта проста и сложна одновременно: функционировать в гармонии с миром и остальными людьми с разной степенью вариативности. Это значает, что  все подчиненные органы  человека  являются в равной мере как  его личными, за которые ответственен он сам, так и предметом заботы  общества, где он живет - его  расширенным «инструментарием». Человек должен быть в будущих гармоничных сообществах в полном порядке и, согласно генеральной линии  развития, быть готовым для защиты круга принятых в  общности ценностей.
Этот взгляд несколько груб и наивен и сказанное более всего распространяется именно на мозг - орган,  личности и общества, но, отнюдь, не самостоятельный а зависимый. Сам по себе мозг не сможет исполнить и толики, возложенных на субъекта функций по добыче, управлению и  обработке логической информации.
К тому же люди, склонны переоценивать роль «думательных» способностей (и самого их носителя) в индивидуальной судьбе. Здесь не было бы противоречий, если верить безоговорочно в активную силу продукта мозга - мыслей. Нисколько не сомневаться в них... Поначалу, что касается меня, я только их и обожествлял – сейчас же многое стало другим, даже, наоборот. Раньше казалось: истинное лицо человека определяется способностями его ума по генерации мыслей.  Других же функций я не склонен был замечать - только с этими способностями связывал свое будущее.
Я вычитал где-то, что способности среднестатистического мозга по запоминанию информации (а какие могут быть мысли без способности логически мыслить и хранить необходимую для того оперативную информацию) без специальной тренировки близки к нулю. Я решил   тренировками развить у себя технику запоминания (вообще-то заняться мнемотехникой). Меня заинтересовала красивая, яркая обертка проблемы. Кще бы, развитие мнемонических способностей - это было весьма изысканно и многое сулило в случае успеха! Тем более, мне такие способности вскоре очень понадобились...  Всякого человека природа одаривает каким-то начальным капиталом: один получает возможность, совершенствовать физическое тело («качать» мышцу) - кто-то зачем-то расширяет свои кавернозные тела, увеличивая длину стоячего пениса, третий  что-то еще. Я же был худосочен и затюкан,  немощен и безуспешен  в "физике"  - поэтому решил в пику развивать в себе... мнемотехнические способности. Стал править «огрехи»  природы  асимметрично, а точнее,  занялся изучением и зпоминанием иностранных слов, а затем и языков.
О! Это были весьма утомительные, годы каторжных занятий,  особенно тогда, когда на улице светило солнышко и стояли прекрасные неповторимые деньки - молодое тело требовало иных развлечений для себя! Я разработал программу и мне  необходимо было научиться запоминать как можно больше незнакомых слов и способов организации пространственной связи между ними – все более растущие объемы информации за более краткое время. Было непросто, но амбиции требовали и толкали: постепенно тренировки стали приносить первые «всходы» - сначала же  был мрак, да и только…
Через несколько лет последовал новый толчоко  юношеских увлечений - к осознанным и усиленным занятиям по мнемотехнике послужило везение. Оно, думаю, пока ты молод, выпадает  многим хоть раз,  почти что каждому. Мне  при помощи своего товарища: по окончанию учебы в вузе им было предложено теплое местечко в одном из франкофонных посольств. Честно говоря, в той поездке не было ничего особенного, кроме неудобств в виде влажного, жаркого климата, и как неизбежность, повальной малярии. Ответственным лицам в  посольстве срочно понадобилась замена на место одного молодого, талантливого и "удачливого" ученого после выпавшего на его долю  трагического случая. Его сбила машина,  на этого молодого человека  замыкалась важная, конкретная работа - на него ставили (так устроена наша жизнь: ее диалектика такова, что нежданное горе, обрушившееся на одного,  становится трамплином в жизнь для другого)…
Короче, мне была обещана длительная поездка за рубеж, вместо обычной работы по распределению в одну из дружественных стран соцориентации, бывшей некогда французской колонией. А для этого мне  надо было всего-то ничего: за полгода, начав с нуля, освоить  незнакомый язык...
Я набрался наглости и заявил, что  знаю нужный (французский) - подтверждил сие словесное утверждение липовыми документами и более того, умудрился успешно пройти начальное тестирование (не зря же, я в качестве хобби в юности изучал незнакомые иностранные языкия, я посмотрев разок, повторил убедительно некоторые фразы). Я считаю, что это мне по-молодости, пока  наглость - второе счастье, удалось обвести вокруг пальца целую авторитетную комиссию: убедить ее в совершенном владении французским языком, ничегошеньки  в нем не зная! А, теперь же мне предстояло,  по-настоящему, до уровня беглого владения, освоить почти незнакомый язык и попутно в сжатые сроки набрать достаточный словарный запас специальной технической лексики, дабы в той стране смочь читать лекции по родному для меня предмету, в котором я считался докой (и то была единственная правда во всей этой авантюрной истории!).
Лекции были  уже заявлены и должны быть читаны перед слушателями местного технического колледжа. Конечно, мне пришлось потратиться на  специалистов-лингвистов,чтобы они мне помогли. Но по ходу дела прояснилось, что я их зря нанял: они оказались, честно говоря, несостоятельны и основная тяжесть сего добровольного испытания легла на мои плечи. Результат не был бы возможен без нежданно проснувшихся у меня способностей мнемониста (я же сам хотел этого!). Конечно, все так громко сказано (скорей всего, я просто был приперт к стенке) и мне стало так казаться после первых, незначительных успехов –  я поверил в необычные силы своей памяти.
Есть неразрывная связь между мозгом и умом – это не одно и то же, но не случайно, я думая об уме, иногда переключаюсь на употребление слова «мозг». Что касается этой истории, то объективно я тогда еще только-только окончил институт – у меня были  свежие мозги (что не мало!). Мне самому было интересно было испытать себя подобным образом. А именно: ставить перед собой, почти неразрешимые задачи, а потом, мотивируя себя на их решение, достигать какого-то  результата. Пусть даже  ценой невероятного напряжения сил и с неизбежно сопутствующими лишениями - разве это не здорово для неудовлетворенного по жизни честолюбия!
Итак, главным «агентом» в этом деле оказались молодые, цепко умеющие запоминать мозги (сейчас, после ряда лет, я бы никак не смог провернуть нечто похожее, но тогда… это был реализуемый вызов в порядке вещей). То есть, определенные способности по запоминанию новых символов и незнакомых способов построения фраз из них, конечно, требовались и были в наличии, но главное место занимали опять же верная стратегия и самоорганизация. Мне, я уже говорил, помогла обретенная с малых лет привычка подолгу, досконально, по большей части, нудно разглядывать виртуальный кадр, замечая в нем многое из того, что на первый взгляд обычному взору казалось несущественным. Например, неизбежно вносящие размытость в сфокусированный кадр тепловые колыхания воздуха и т.д. и т.п. Кадр этот не существовал изначально, но был, компонуем сначала в моей голове, а потом должен был стать фотографией. Эта непроизвольная привычка, обретенная с детства, стала основой моей сущей «эйдотехники» (так называется  основной мнемотехнический прием).
Я знал, как важно перед запоминанием чего-либо визуально оптимизировать процесс фиксации связей между  объектами (это относилось и к языку). Так  при запоминании (имелось в виду  графическое начертание новых слов и фраз из них) необходимо было стимулировать образование  устойчивых связей между неким «старым образом» (уже известным значением слова в родном языке) с его «новым образом» (значением слова  на изучаемом языке).
К наглядному объяснению процесса «запечатления» в этом случае ученые, изучающие деятельность мозга, пришли с принятием за основу голографического подхода к нейрофизиологическим процессам восприятия и «записи» новой информации на кору мозга.
Это привело к пониманию того, что единственным передатчиком в понимании устной и письменной речи и ее запоминанием является зрительная анализаторная система. Так же, как этот медиатор действует в прямом (посредством взаимодействия зрительных образов - старого и нового) он действует и в обратном направлении. Перед формулировкой высказываний человек переводит соответствующие зрительные образы из своей памяти на язык слов - с «родного» языка на «изучаемый» и обратно. То есть, для понимания незнакомой речи необходима перенастройка воссоздающего «изображения» на новый язык. Это и есть то, чем я, собственно,  и занимался в процессе «эйдотехники».
Как мнемонист (позвольте мне так себя именовать для простоты, хотя, это и нескромно) я начал с формирования в голове (или в уме, как угодно) системы опорных образов. Т.е, объектов, запоминаемых строго в определенном порядке, и чем больше слов надо было запомнить, тем до более подробного уровня разбиений исходного объекта должно быть многообразие запоминаемых нюансов в нем. Надо было найти в памяти нечто такое, что бы подходило под эту систему (было бы поставщиком опорных объектов).
Я долго копался в своем «мозгу» пока, наконец, не нашел там нечто вполне подходящее. Это был, один этюд  моего растворившегося в прошлом раннего детства…
Цветопередача в памяти  становится с годами более насыщенной (это доказано многими наблюдениями) - запечатленные объекты выписанными более контрастно, чем были когда-то наяву. Пролесок из прошлого, где по проржавевшей от времени узкоколейке, последний состав ушел лет тридцать назад. А уйдя, навсегда забыл на путях недвижно стоящую ярко-бурую теплушку  из состава вагонов, окрашенную то ли выцветшей охрой, то ли суриком. Вокруг колыхались от дуновений легкого ветерка кустистые вязы, ивы, узколистные рябины с развешанными метелками незрелых белесых ягод. Короткий отрезок железной дороги без начала, но с концом, упирающимся в заброшенную котельную для обогрева жилого массива. Шпалы дороги полностью заросли с годами густым осотом – каждый предмет этюда воспоминаний был совсем ненатурален, словно исполнен ударами кисти в технике Моне. Яркая, сочащаяся рисованная зелень листвы деревьев была синее  обычного - была наполнена внутренним светом далекого детства, который широким лезвием воспоминаний застрял на холсте с акцентированным метасмыслом...
Это и вправду был этюд, пожалуй, он  по яркости деталей мог бы вполне служить поставщиком четких опорных образов при сканировании записываемой на кору мозга информации. Я помнил каждую деталь этой картины, которую писал когда-то незнакомый художник, не обращавший особого внимания на детскую возню вокруг себя, не замечая пристально следящего за ним паренька.
Я, будучи тем самым пацаном озорой ватаги, пытался  понять, что же привлекло внимание дяди с цветастым шарфом и седыми усами – я запомнил мольберт, яркие, необычные цвета красок, смешиваемых им и ощущал каждый нервный удар его кисти. Это завораживало...
Потом я облазил весь тот вагон, привлекший внимание художника - что же было в нем такого, что умиротвворяло с каждым мазком нервного по началу художника, так самозабвенно пишущего для будущего?
Поэтому я подробно запомнил каждую мелочь, меня завороживала «цепкость»  взгляда художника. Перед моими глазами навсегда остались впечатления детства и сюжет картины: кинутый на рыжих рельсах за ненужностью тормозной «башмак», когда-то подпиравший колеса вагона. Еще массивные металлические детали сцепки; крышки на осях, под которыми извивающимся, черным змием в комочках лежала пропитанная черным мазутом ветошь (с характерным запахом) для смазки осей...
И прогнивший от времени дощатый пол, внутреннее помещение вагона из таких же трухлявых досок, даже запомнились являющиеся аттрибутом замкнутых, заброшенных пространств… ошметки засохшего дерьма. Таким был для меня «поставщик образов».  Работа моя заключалась в том, что в каждом углу ставшего допотопным вагона, я размещал или развешивал (вопреки законам всемирного тяготения) слова и целые фразы, которые надо было запомнить. Справа от обычно скользящих на смазанных подшипниках входных дверей висела «модульная адаптивная фазированная антенная решетка». Сейчас от ржавчины эти двери не имели даже минимального хода и не закрывались...
На отломанной детали дверного засова расположилось целая фраза - «процесс контроля качества фазированной антенной решетки». А снаружи, у второй оси вагона висел «подводящий волноводный фидер». Прямо же у третьего справа и вкривь вбитого в когда-то напитанную мазутом, но сейчас рассохшуюся, всю в трещинах шпалу, костыля лежал «микропроцессор управляющей схемы». Если по вагону идти дальше внутрь, то около оконного пролета можно было обнаружить висящую без опоры «пространственную свертку распределения комплексных токов». Причем, если встречались части речи, различающиеся в написании по спряжениям, временным формам, либо наклонениям или каким-то другим грамматическим особенностям (например, у существительных разные падежные формы), то они были продублированы одними и теми же объектами, раскрашенными в разные цвета -  таким веселым был старый, рассохшийся вагон! Сплошь увешанный, как новогодняя ель специальными терминами, искрящимися под серебристым «дождиком» в  свете разноцветных фонарей…
Каждый день я вспоминал эту картину по три раза: после утреннего кофе, днем и вечером, на сон грядущий, до каждой  мелкой детали - скрупулезно расставлял (развешивал) новые слова и целые фразы, которые подлежали на сегодня запоминанию и так  по характерным, четко видимым местам «вагона-матрицы». Когда же она полностью заполнялась, разрабатывал ее дальше: сочинял и наращивал ее дополнительно какими-нибудь новыми и яркими предметами, а то прицеплял к сцепке целый вагон.
Раскрашивал их, если то было необходимо, увеличивал, таким образом, количество отводимых мест для грамматических модификаций новых слов. Так делалось до тех пор, пока в мозгу не образовывался устойчивый рефлекс на новые слова. А, чтобы свободно выстраивать фразы для лекций из запомненных конструкций, мне надо было, прогуливаться осторожно по  вагону и бережно снимать развешенные термины! При этом приходилось думать о том, как бы, не провалиться в совсем трухлявый пол и не вляпаться ногой в нечто  (для чего, кстати, у меня было  припасено особое связанное с ним французское словечко: tournevis - отвертка).
Может, кому-то мои прогулки по старому вагону покажутся всего лишь увлекательной фантазией,  я и сам   не верил сначала в очевидность данного процесса, понимал, что я,  не настолько одарен, как известный пациент доктора психологии Лурия – Ш. Ему быть мнемонистом дано было от природы, с самого рождения…
С другой стороны, все равно это никак не отметилось в моей истории: мне не удалось применить своих способностей. Когда  это испытание было уже почти завершено, так и не начавшись (я успел лишь прочесть демо-версию одной лекции перед специальной комиссией из специалистов французского языка и наработать даже не полностью  курс лекций)…
Сработало справедливое кармическое утверждение, что на чужом несчастии своего счастья не построить... я анализировал свое бытие и так, и сяк, лежа на больничной койке, снабженной блестящими спицами, и гирями-противовесами  изнывал от вынужденного безделья, весеннего  пекущего с одиннадцати до полудня солнышка. Я занимался более меня интересующим «раскапыванием»  серьезного внутреннего конфликта, пытаясь понять, где же я жил неверно на  ментальном уровне, что меня всего так покарежило. Почему именно мне надо было показать, что я жил неверно, дать... гребанный шанс еще раз задуматься о смысле и цели дарованной жизни, искалечив опять же мои кости.
Я ощущал, насколько уязвим и беспомощен сам по себе мой мозг, как руководящий орган, в экстремальных ситуациях, даже если ему сопутствовала полная мобилизация всего организма! Спесь и высокомерие навсегда должны были покинуть меня!
Дело оказалось и в том, что поездка моя сорвалась: я также, как и тот, вместо кого я должен был выехать летом в… был сбит грузовиком на людном переходе. Меня зацепило свисающими из кузова какими-то негабаритными конструкциями именно в тот момент, когда я вносил в свою шаткую матрицу последние штрихи (число новых фраз в ней уже составляло почти сорок тысяч!) и я все их помнил "назубок". Я шел и бормотал их произношение как всегда,  себе под нос и ничего вокруг не замечал...
Но, в отличие от моего «предшественника» мне была дарована  в той катавасии жизнь, хотя  я изрядно помятый выжил (наверное, сработал другой «кармический» закон, согласно которому  я почему-то еще должен был задержаться в этом мире!).
Но мои потери не были абсолютными – взамен, в качестве утешения, я встретил ее... опять же ненадолго (и потери, и обретенное счастье не бывают абсолютными, они даются лишь на время). Таким образом, и здесь наблюдалось круговое движение: я опять прошел весь круг от одной крайности к другой. После того, что случилось, я полностью отверг… мозг, утвердился безнадежным и упрямым солипсистом. И одинокими вечерами вслепую блуждал не тореными тропами памяти, каждый раз открывал для себя там новые места. Я долгое время не различал, где же грань, раздел между моими синтезированными мыслями, реальными объектами мира и отраженными от них образами. Что  не удивительно, так как смена воображаемых обстоятельств, такая же гимнастика ума – иногда она и есть  то единственное, над чем, человек властен в себе.
Но, блуждая этими тропами, я бесконечное число раз упирался в одни и теже тупики с заново выстроенными и замурованными наглухо проходами, хотя, я точно помнил, что раньше «проходя» здесь, рушил их. Пока не понял: это были всего лишь образы. Они, на самом деле вели меня теми же, незначительно обновленными путями. И они всегда следовали только  известной необходимости, заранее, кем-то уже выстроенной модели, которая и есть не что иное, как готовая модель памяти!
Это потом я узнал, что мною так уважаемые ум и логика есть всего-то дырка от бублика, но вместе с тем, это и великие, незаменимые для человека инструменты. Но мысли – их непосредственная продукция,  зависимы от обстоятельств и все время вынуждены подлаживаться под текущую данность…
Они становятся основным мешающим фактором в деле обретения истинной личной свободы в медитации.
Но я все-таки попал, немного позже, в другую экзотическую страну…


     Море юности

          "И мало-помалу он теряет контакт со своей
           невинностью. Он становится испорченным,
           загрязненным обществом. Он становится эффективным
           механизмом, он больше не человек. Все, что нужно
           - это снова вернуть это пространство. Вы его уже
           знали, так что, когда вы в первый раз узнаете
           медитацию, вы будете удивлены - так как в вас
           возникает великое чувство, будто вы уже ее раньше
           знали. И это чувство вас не обманывает оно
           правдиво: вы ее уже знали. Вы забыли. Алмаз
           потерялся в горах мусора, но если вы сможете их
           расчистить, вы вновь найдете этот алмаз - он
           ваш. В действительности его нельзя потерять, о
           нем можно лишь забыть"

Когда возможные границы применимости модели были очерчены, я заметил, что сама модель, образно говоря, мечена  печатью ювенильности –  была податлива и легко деформируема в руках, что кусок сырой глины на гончарном кругу. Какую бы форму я для нее не задумал – сразу мог ее придать. Далее следовал черед анализа ограничений общей задачи, я понял, что рациональнее ее решать излюбленным моим методом: последовательных приближений. Используя его медленнее, но вернее можно достичь поставленной цели.
Изначально в качестве обобщенной модели был взят «черный ящик»,  выстроенный  интуитивно  из блоков, существующих в любой среднестатистической голове – хитрость же была в их коммутации. После того как окончательно получилось "нечто" похожее по исполняемым функциям на искомую модель, я очертил круг - множества допустимых входных условий.
Я очередной раз перематывал вперед-назад ленту воспоминаний и любовался очередным синтезированным воспоминанием – все они получались правдивыми. Это воодушевляло, пока я не остановился на мелькнувшей пачке кадров (она заинтересовала больше среди остальных).
Я всмотривался в кадры  и осозновал, что  в этой последовательности меня заинтересовала прежде всего одна встреча, которая имела прямое отношение к изложению всего, что было отмечено до сих пор - являлась не больше, не меньше: определяющей для всей дальнейшей  судьбы.
Конечно, сейчас мои мысли в первую очередь  были о логике работы синтезированной модели: что же такое еще придумать, чтобы сделать ее правдивее. Однако, я научился, как любой нормальный человек, думать одновременно  о нескольких проблемах, жонглировать параллельно до  пятнадцати задачами-сюжетами... некоторые из них врывались  самопроизвольно в строгую  канву основных мыслей светлыми, веселыми спрайтами и, щекоча нос, мешали сосредоточиться!
Вот, например, сейчас в серьезные мысли вторгся один сюжетец,  хотя я  запретил им с ней  являться ко мне в мысли. Тем более, так бесцеремонно, совсем не в такт, но, видно, не все зависит от наших запретов и усилий воли. Значит, где-то полунамеком, полутребованием был сформирован мной заказ на эти мысли.
Вы догадались о ком я - видно, подсознательно сам желал "непроизвольных" встреч с ее образом. Думал, что запрещал их, а на самом деле... Я  оправдывался тем, что хотел еще раз все перепроверить: было ли тогда  сработано с моей стороны все искренно, если бы я не захотел видеть их, то встреча такая никогда не состоялась бы даже в модели. Но слишком велика моя зависимость от этого милого чела!
Настало время познакомить вас с ней обстоятельней. Конечно же это Юла своей персоной - именно с ней связано мое повествование, значит, она и живет в моей памяти…  как  неделимая ее часть. Она стала тем словом, которого, как говорится, просто так из песни не  выкинешь.
...она явилась ко мне  в первый раз  в самый неподходящий момент, когда я был не я, и пребывал  в состоянии полной  «разобранности» - вернее, пытался вновь обрести себя  в палате городского госпиталя скорой помощи, куда был доставлен все-таки живой, но весь ужасно… переломанный. Я лежал вдоль и поперек весь перебинтованный, с подвешенными к ногам и руке гирьками-противовесами через шкивы после рокового пересечения путями следования с грузовиком, который меня славно повозил по асфальту! А под его колеса я отлетел от удара о какую-то массивную деревяшку, казалось должную быть прочно закрепленной в кузове другого автомобиля, который раньше времени резко стартовал по желтому сигналу и набрал скорость уже на переходе  по встречной полосе. Это происшествие из разряда тех печальных историй, которые иногда выпадают людям в переломные моменты их судеб (мне, видно, везло на разнообразные медицинские казусы).
Можно только успокоиться тем, что так действует поджидающий  где-то за углом каждого его слепой случай - ничего  не попишешь! Но, анализируя свою жизнь,  с некоторых пор я считал иначе: все приключающиеся с людьми случайности – на самом деле таковыми не являются…
Человек в ответе за свою судьбу, за все, что с ним приключается - более в  неконтролируемых  ситуациях, когда ему на голову неожиданно и стремительно падает злосчастный горшок с цветами из раскрывшегося вдруг от возникшей тяги окна или сорвавшаяся пресловутая сосулька с крыши по-весне (недаром же говорится: "... следи за собою - будь осторожен").
 – Абсурд, - возразите вы, мол такова уготованная нам предопределенность и все тут: мы здесь не при чем. Но неспроста же карма переводится как работа! Если  мы после происшествия останемся живы, после  нелепой и трагической случайности – то, это сама карма проработала ситуацию так, чтобы мы после нее задумались о своих жизненных путях...
Она робко вошла в светлую, с высокими потолками  палату госпиталя, и подошла к моему станку, в котором я, то ли был подвешен за ногу, то ли так, своеобразно, полулежал – но заметить кого-то из вошедших, тем более поговорить с ним, не напрягаясь, не мог. Юла узнала меня сразу: я был самый забинтованный из присутствовавших - слышно поздоровалась, представилась и проговорила в напряженную тишину (на самом деле только мне):
- Вы меня вряд ли помните, но мы раньше  виделись. Мы тогда шли навстречу по злополучному переходу: я раньше часто по нему проспект переходила, а сейчас - избегаю... Вы что-то тогда сами себе под нос нашептывали и до того увлеченно,  как заклинание – помните? Я  шла навстречу по переходу -  девушкой в голубой курточке, с цветастым рюкзаком через плечо и в растоманской кепи. Может, вспомните?
- Нет… наверное, память отшибло, - подумал я, но, скорее всего, просто что-то пробубнил.
- Но я то вас не забыла, всегда чувствовала и слышала вас… даже когда вы губами, вроде, про какую-то ограду или решетку шли и чуть слышно шептали, может, это такой тайный пароль, чтобы не забыть… я  то все слышала, хотя  была в  «ушах»… или  все-таки мне… показалось? - Нет, нет - я  же точно помню: меня словно ток пронзил… я почувствовала его… он исходил от вас похожий на сигарообразный нимб, прямо из головы (у вас он необычный ярко-голубой и по форме несколько удлиненный)… Я его периферическим зрением тогда на вас увидала! Вы еще на меня обернулись - вы, что не помните? Да не может быть…
- А потом произошел страшный удар! Все закричали…  я тоже - нимб исчез. Я думала - все. Но вас… увезли на «скорой». Сказали, что вы пока живы... Неужели,  не помните? Ах, да…откуда же - но я же в тот же вечер попыталась прорваться к вам, но две недели подряд  до вас никого не пускали, говорили, что вы очень плохи, а сейчас, вот совсем даже ничего! Вы словно ожили… и нимб опять появился, правда, другой плотности и цвета  - в глазах ее заискрилась улыбка.
Разве я мог забыть эти наивные, милые глаза (это потом они перестали быть такими, а стали сузившимися и холодными, а, может, и нет?) ее чистое лицо и веселые «Х»-образные ноги, когда при ходьбе в голубых обтягивающих джинсах крупными коленками они ударялись друг о друга, вытерев добела индиго... Она, разгорячившись, что-то еще говорила, больше скороговоркой, глотая окончания. Словно боялась не успеть досказать до конца все то, что хотела, что было важно для нее – я, конечно, все помнил (иначе бы этот сюжет не отложился бы в памяти). Но я никогда бы не сказал ей, ведь если бы не было ее, шагающей навстречу, я не отвлекся бы и успел как-то  среагировать на открепившуюся от кузова конструкцию…
Разве о таком говорят? Применимо ли к судьбе сослагательное наклонение? Но беседовать тогда с ней у меня попросту не было ни возможности, ни сил. Шея моя перекосилась и ныла от напряжения. Я только мог, что ее слушать и иногда покачивать неопределенно всем свободно подвешенным телом вместо головы. Меня долго «вытягивали» в таком неестественном положении (полулежа на животе) чтобы все переломанное без обычной нагрузки вернее срасталось –  я не мог толком говорить, но был ей все же премного благодарен… еще бы! Совершенно незнакомая симпатичная девчонка, отыскала сумасбродного глупца, «развешивающего» по трухлявым стенам в брошенном вагоне  французские технические термины и из-за этого угодившего под колеса грузовой машины… Если бы она только знала всю мою предисторию!
... в следующий раз она зашла весной, уже не вскоре, после последней сессии, когда я был совсем  почти в норме, разрешившим, наконец, в голове все кармические свои проблемы: как раз в минуту, когда я сломал очередную удобную «чесальную» линейку в попытках достать потайное место загипсованной ноги. Я восстанавливался семимильными шагами – все срасталось на удивление быстро, без нежелательных следов – только вот нога все еще была полуподвижна, загипсована, на левое плечо также была наложена облегченная шина, носил я также корсет для фиксации  грудины. Но скоро и это  должны были убрать с моего ставшего совсем тщедушным тела.
Она некоторое время наблюдала за мной и сказала, что у нее, весьма кстати, есть с собой металлическая линейка - довольно длинная: аж 40-ка-сантиметров! Она, по моей просьбе, запустила ее глубже в зазор между повязкой с окаменевшим гипсом и изрядно утоньшившейся без обычных физических нагрузок ногой, и долго, почти до крови, елозилала ей вверх-вниз  (словно мастурбировала) по моей просьбе, чем доставила мне неслыханное, выше сексуального удовольствие! Ей было поначалу не вполне удобно делать такие движения (до меня потом дошла причина ее конфуза), но у меня хватило настойчивости  просить  ее не преращать и чаще исполнять подобные движения. Я после  весьма «интимной» процедуры, сказал ей на ушко, понизив голос:
- Я тебе этого никогда не забуду…
Дальше шла пачкой «запечатленая» другая информация о недавней встрече, не имеющей к предыдущему сюжету, никакого отношения. Но я не мог точно ответить на вопрос: были ли эти воспоминания реально моими? Или же я находился в зоне действия синтезированной  модели, где возможно все. Она  сама симулировала в голове независимые ситуации – такое  случалось со мной ранее, только я попадал в зону влияния модели.
В голове образовалась сплошная мешанина: что-то в блоках срабатывало несвоевременно и не в должном порядке – ну и кашу же я заварил, запустив модель без отладки! Что касается хронологии событий, то получалось, что она  не настолько и важна, ее иногда там могло и не быть, а где она все-таки была выдержана, то это получалось  второстепенным.
Я незадолго до попадания  в клинику был по службе в одной из … стран. В группе коллег-специалистов ходили разные слухи о моих занятиях мнемотехникой, непонятно только откуда запускались и множились эти россказни, но я лично им не придавал значения, поскольку до сих пор не пользовался этими способностями ни разу, считая их рудиментарным образованием   своего организма. Они не принесли ожидаемой польз, а приносили, наоборот,  сплошные разочарования - так вышло и на сей раз, но мягко...
Вся история с поездкой и есть тот случай, о котором я обещал вам  поведать: она состоялась в отличие от сорвавшейся командировки на заре моей «карьеры» по причине нелепого несчастного случая. Я так усиленно готовился к той поездке(в подобном для обоих случаев также было нечто кармическое) - но обо всем по порядку.
...в ходе состоявшейся на этот раз поездки я был  изрядно «заматерелым» и общался с разными людьми: по  характеру и по роду своих занятий. Причем, в том числе, и с … - в отношении слухов, «шила в мешке не утаишь»: мои мнемотехнические эксперименты и ему стали известны. Для меня все это осталось в прошлом, но что-то всегда подмывало хотя бы разок воспользоваться этим «даром» , а то инструмент зазря «заржавеет», если им ни разу не воспользоваться…
Я уже делал первые шаги в постижении избранной школы медитации (правда, в то время, пока только в качестве модного хобби - я выбрал в качестве учителя Ошо) но мне надо было изначально усвоить, что  главное сначала быть чистым перед совестью и другими людьми: никому не вредить, иначе ничего  не выйдет. Хотя этим поступком я нарушал  этические заповеди, но могу сказать, насчет людей, которым помог – это была запутанная история… если во всем разбираться, то ничего плохого я никому не сделал. Посудите сами…  только учтите,  что я могу высказываться здесь в самых общих словах. Поскольку, прошло еще слишком мало времени…
То были люди,  занятые в одном из совместных наших проектов. Дело, конечно, отдавало криминалом, свойственным любому делу между конкурентами: мне надо было за пять минут «отксерить»  в память пять страничек очень важного записанного незнакомыми символами  текста. Я это проделал блестяще (они же почему-то решили, что я оказал им неоценимую услугу!) запомнив большие объемы информации с одного прочтения. Может, с их стороны, так и казалось, но я смею вас заверить: для меня это было «плевое» дело.
Так что, если что-то и было, то все произошло совершенно случайно и с моей стороны не было затрачено никаких усилий: я был "ксероксом" с памятью. Но соблюдая необходимую для последующих маневров дистанцию я, согласно неписаным правилам этикета, должен был принять со стороны «хозяина» особые знаки внимания. «Хозяин» же был местным вождем и главой одной из конкурирующих организаций - он собирался непременно мне их оказать.
Хорошо ли это или плохо, но все великие договоренности между людьми до сих пор решались за приемом пищи - мне также пришлось разделить с «хозяином» трапезу.
Я как человек рациональный тогда и довольно прижимистый спланировал время таким образом, чтобы встреча и прием пищи  были  для меня весьма кстати. Я был человеком, считавшим себя  практическим и рациональным со всех сторон и пытался совместить необходимый  обеденный час с ожидаемой трапезой. Первое же упоминание о пище изрядно повысило  настроение и активизировало выделение желудочных соков: я со времени легкого утреннего перекуса успел изрядно проголодаться. А дальше происходило вот что…
Халдей хозяина в светлой униформе провел меня по длинному коридору в просторную, отдельную комнатку, как я понял, это была трапезная, и пригласил к  столику на двоих (трапеза оказалась не очень торжественной и совсем не многолюдной), заставленному ставшими привычными за прошедшие месяцы моей работы в … кушаньями.  Что касается блюд, то  к большинству из них привыкнуть было совсем несложно, кое-какие из них, имея необычный, специфический вкус, мне – любителю экспериментальной кухни, даже начинали нравиться, но некоторые… по форме и угадываемым ингредиентам для нас, гостей  этой страны,  оставались неприемлемы.
Пока я после непременного омовения утолял жажду предложенным халдеем напитком похожим по вкусу на оршад из эндемических фруктов неслышными шагами сзади подошел «неуловимый» как кошка хозяин, который здесь ведал всеми подобными заведениями. Ему-то, получалось, я и оказал сию неоценимую «шпионскую» услугу. Он был необычайно черен, т.е., волосат, но всегда тщательно, до синевы выбрит (непонятно, где у него кончалась сбриваемая растительность лица, а где начиналась не бреемая  волосатость тела). Он был облачен в легкую тунику небесного цвета, которая выглядела на нем несколько куцей из-за его внушительных габаритов, и колыхалась под легким напором воздуха от работавшего кондиционера.
Приветствуя меня, он расплылся в широчайшей, барской улыбке, демонстрируя  крупные, здоровые зубы и требовательно щелкнул ухоженными пальцами левой руки, подав тем знак халдею, и что-то при этом скомандовал. Халдей, сразу откликнулся на зов (по закрою униформы, он выделялся среди остальных) и, верно, был здесь за распорядителя – в свою очередь, уже на его зов вошел откуда-то сбоку еще один, толкая перед собой тележку на деревянных колесиках, которая была покрыта белой кустарной тканью, по свисающими краями, расшитой символами, напоминающими кабаллические. Здешние люди были более открытыми и непосредственными, но, как все «эйдетики» – большими мистиками, колдунами, с таинственными и совершенно непредсказуемыми характерами.
Так лицо хозяина после приветственного восклицания, все просияло от радости и чувства исполненного долга – он был доволен тем, что не остался в долгу и смог быть в чем-то полезен. Но очень скоро оно сменило свое выражение - невольной причиной той перемены был также я.
Он окинул тележку хозяйским взглядом - резким движением сдернул расшитое покрывало. Я мог, в принципе, догадаться, чем меня собрался потчевать этот важный господин – то было «изысканное» кушанье, подаваемое в здешних местах по особым случаям и для уважаемых гостей. Таковым кушаньем считался… мозг только что забитой обезьяны. Но вышла нежданная  «фрустрация»: мне, вегетарианцу с некоторых пор – оно было не очень-то приятно. Я был сам виноват и на предварительных переговорах должен был избежать такой неловкости,  но… сейчас мне стоило огромных усилий сохранять спокойствие и сдерживаться – помогало то, что мой желудок был почти пуст. Я с трудом представлял, что под покрывалом в специальных окровавленных тисках-рогатинах, были зажаты трепанированные головы двух диких мартышек из леса: одна – для меня, вторая же – для хозяина. Он сковырнул выверенным движением ногтя указательного пальца, по очереди, «кумпола» обоих черепных коробок и придирчиво осмотрел их бледно-розовое желеобразное содержимое – потом глянул на меня, я должен был присоединиться к нему и по этикету также выразить свою удовлетворенность свежестью продукта. И не иначе…
Но… я смотрел в точку поверх тележки очень пристально и в моей голове звучала музыка и слова одной, тогда популярной песенки: «Бабочки в моей голове…» (хотя я хорошо себе представлял, что такое выражение связано с зачатием и последующим деторожднием)сразу следом за ней звучали слова другой: «…Низ живота заполняет любовью…» и я осознал, чем заполнен не только низ, но и весь мой живот, что еще немного и… меня вырвет наизнанку. Обратив внимание на неожиданно позеленевший оттенок моего лица, хозяин сначала застыл в недоумении, а затем, поняв ситуацию, засмеялся и снисходительно похлопал меня по плечу. Он, действитильно, кое-что понял, но не так и не до конца - он  заметил,  на самом деле, он не такой уж варвар, каким может казатся.
Он все понимает и не будет настаивать, чтобы я, дорогой гость, согласно заведенному у них ритуалу, черпал сырые мозги длинным инкрустированным костью приспособлением черного дерева, похожим на ложку,  прямо из черепной коробки. В противоположность заведенному у них порядку в таких случаях, мозги сначала будут подвергнуты термической обработке.
Тележку после нашего осмотра свезли куда-то (видимо, к очагу), хозяин омыл свои точеные, красивые руки под тонкой струйкой из горлышка сосуда, поданного еще одним халдеем.
«Для каждой элементарной процедуры – свой халдей…» - Заметил я.
Хозяин пригласил взглядом меня исполнить то же самое, несмотря на то, что я перед тем, как утолять жажду, я уже омывал руки. Но это, видимо, также было необходимой частью ритуала, и к тому же для меня, кстати - мне доставило огромное удовольствие: умыться именно сейчас…
Потом мы вместе с хозяином сели за стол, ожидая, пока мозги будут отварены (или как там еще!) и могли воспользоваться готовыми блюдами со стола, что касалось лично меня, то ранее не на шутку разыгравшийся аппетит весь улетучился. Хозяин был  озабочен, что вышло не так все ловко, но… меня только  хватило лишь, чтобы сосредоточенно грызть сладкий овощ, типа фиолетовой морковки. Я сидел, молча занятый этим делом, даже из приличия не поддерживал разговора, специально затеянного на «аглицком» - языке нашего общения  хозяином и слугами.
Все мысли мои были в тему: я думал о памяти - фундаментальном свойстве живой материи приобретать, сохранять и воспроизводить информацию. Больше о ее физиологическом носителе – мозге, который мне предстояло скоро... отведать. О том, что несмотря насколько человеческий мозг стал более емок по функциям, он все еще удивительно схож с мозгом примитивных мартышек (такой же розово-серый) и все еще продолжает оставаться… мозгом варвара.
Заметны были те же самые полушария с лобными и височными долями, в которых сконцентрированы нейроны с глиями, ответственные за ассоциативное мышление – только эти доли у нас развились совершенно по-иному, гипертрофировано - в итоге мы стали тем, кем стали: были совсем не такими, что есть  они. А так ли мы далеко ушли вперед в своем развитии? И у них же в лобных долях, топографически присутствует область «сорок шесть», характерная для человека, как биологического вида, тот же гиппокамп…
Конечно, есть и различия - глубже, они не ограничены чисто физиологической адекватностью, когда на «исходную мозговую заготовку» насажены многовековым воспитанием области, управляющие вновь возникшими функциями, свойственными только нашему виду.
Нашему виду? – а есть ли таковой,  единый вид?!
Эти воспоминания только на первый взгляд казались в тему, но я зарегистрировал от своей модели сигналы, свидетельствовавшие о том, чего не хватает в ней. Они были фильтрованы и перехвачены одним из «умных блоков», когда на широком деревянном блюде подали отварные мозги...
Сущность моя окончательно взбунтовалась! Лицо же хозяина, никогда не подверженное рефлексии, неожиданно исказилось, он в гневе выпалил, к моему великому удивлению, чисто по-русски:
- Ты, что  «толстовец», ешь твою мать?
Но я постарался не показать и виду, что очень удивлен этой речью или застигнут врасплох - только промолчал, понурив голову как ученик пятого класса, плавающий при ответе на невыученный урок. Здесь рядом, неожиданно в этот момент пролетал с высоким писком одинокий москит - он опрометчиво приземлился прямо мне на щеку, пришлось автоматически его прихлопнуть! Шлепок в воцарившейся торжественной тишине, где чуть слышно жужжал кондиционер, потемневшее в гневе лицо хозяина опять преобразилось – все дальнейшее случилось как в известном купринском анекдоте. Хозяин осклабился и выдал следующее:
- А, что жизнь этого бесполезного, но все-таки живого существа не вписывается в твою модель? Тогда она -  сплошное лицемерие и ханжество…
Я был раздавлен, как прибитый мной москит - только развел руками и понял, что меня занесло не в ту степь. Об этом мне также сигналил «заблудший» непонятно откуда импульс тревоги… Конечно, описанные события на самом деле были – лица те же, что и наяву, но их действия были другими, они были… синтезированы символами – результатом абстрактной деятельности моего мозга. Персонажи прошлого, ставшие символами, подверглись переоценке в новой иерархии ценностей (нас ожидает впереди еще придуманное мной такое упражнение по синтезу  ситуаций для окончательной поверки модели). 
Сейчас же все перепуталось – откуда этот вождь-эйдетик мог знать про существование  моей модели, которую я создам хронологически позже описываемых событий... неясно.
Нужна особая бережность: при погружениях в воспоминания - выясняется, что и  время в них течет не так, как в реальной жизни! Оно в них стремительно, как в реке с неудержимым течением…  но,  в отличие от реки, которая в природе расширяется от устья к истоку и замедляет свой бег, в  памяти, наоборот: перед слиянием с океаном забвения, где есть  исток и завершение памяти – время разгоняется быстрее и быстрее…
Да, мне необходима модель, более точная и совершенная, чем продукт моих ранних размышлений о ней – она не так функциональна и  не настолько готова. Надо предусмотреть ряд возможных связей с обобщенными базами данных сторонних разработчиков – моя модель к ним непременно будет подключаться (в случае необходимости по универсальным шинам). Модель  будущего, если я когда-то решусь на дальнейшую ее реинтеграцию в чью-либо личность, будет устойчивой матрицей, встраиваемой в глобальное устройство избирательного анализа всего виденного и прочувствованного на протяжении жизни - оно будет отображать деятельность мозга в целом! В ней, как в ювенильном море не будет берегов и заливов.
У нее отсутствуют пока важные блоки – они непременно  возникнут по ходу жизни и  нарастятся к начальной матрице согласно технологии открытой архитектуры. Пока же мне необходим блок, управляющий процессом преемственности: вот родился новый человек – его память должна включаться и быть готова нести с собой предварительно записанную информацию со следами, не больше ни меньше, жизни предыдущих поколений, свидетельствующую о том, что родился новый человек. В соответствующее время, когда погаснет человек - то же устройство выключит его... Это блок, отвечающий за то, чтобы метаданные модели не сгинули бы с концом человека, а были бы сохранены и переданы далее.
Обустройством модели  занято сознание - подсознательно же возникали и жили своей жизнью различные «картинки». Так я четко вспомнил почти восковое, обкуренное лицо мудрого, как не от мира сего и «помятого» одинокой жизнью, вероятно уже "уснувшего", другого профессора, на сей раз доктора философии, под началом которого выполнял работу и громко заявил ее под названием: «Связь биофизики мозга с учениями о «Бессознательном» (название было навеяно ранним Фрейдом). Это было первое серьезное знакомство с проблемами мозга, возможной дислокацией сознания, потом были и другие, но оно было первым –  я помнил его. Тогда я не представлял еще, где физиологические процессы в мозговой ткани, а где же психология и сознание, как они взаимодействуют. Способен ли я был тогда отделить зерна от плевел? Не уверен, что это было так…
У  Фрейда (тоже эйдетика, как и вождь - «хозяин», судя по мифологической манере изложения, которая главенствует в его ранних трудах) были непонятно-сказочными очень звучными, сотрясающими воздух красивостью  термины. Профессор как всегда теребил рыженькую всклокоченную бородку и время от времени восклицал:
- А это, знаете ли, интересно!
Да и мне самому было поначалу очень интересно, но позже когда тема оказалась настолько общей, неподъемной и неисследованной, что я не был уверен: смогу ли я только феноменологически ее осилить! Я утешался лишь тем, что катастрофически не хватало отпущенных месяцев до защиты, чтобы что-то менять «на ходу» да и были серьезные ограничения в объеме: страниц, этак, не более сорока печатного текста через полуторный интервал! Но, как выяснилось – эти ограничения оказались не принципиальными, а главным стало то, что я ужасно спешил и по неопытности сдал рукопись на печатание, не удосужившись  по окончании еще раз перепроверить страницы по рукописи. Впрочем, времени на это особо не оставалось! А перепечатывала рукопись одна особа, найденная по хорошему знакомству, очень бойкая, представленная  штатной машинисткой какого-то институтского чиновника   (она была молодцом, если бы я сам перепечатывал рукопись, то и двух-трех дней мне бы не хватило) она  управилась за три часа после кофе с утра. Я помнится, отстегнул  ей за профессионализм и скорость три «красненьких» - быстро сброшюровал перепечатанное и отправился в другой конец города защищать работу…
Вскоре я сполна оценил  ее «профессионализм»! Пробежав бегло взглядом по первым страницам, профессор  с горевшими глазами, довольно потиравший руки, привычно распушал бородку и чесался в ней словно нечто искал пуще прежнего:
- А это ужасно интересно!..
Но его возбуждение… скоро улеглось, а заинтересованные глазки из-за толстых линз очков стали блеклыми  и потухли так же быстро, как и разгорелись. И дело вовсе не в содержании писаного, не в его алогичности (о чем я был готов, трезво осознавая недочеты в работе,  как кошка, никогда не падающая вниз спиной,   стать снова на ноги и ринуться на защиту: спорить с любым нападавшим!). Но до интеллектуальной полемики дело как-то не дошло… Главное оказалось в орфографии, вернее, в ее отсутствии: в вульгарных опечатках, допущенных «опытной» машинисткой с моего попустительства… В общем, безобидных, детских, но, многочисленных опечатках. Таких, как, например, «спуник» вместо «спутника». А далее было кое-что и корявее и не звучнее: «онанизм» вместо «организма» и подобная белиберда - целый частокол откровенных ляпов безграмотного человека. Но, я сам был в том повинен более других – надо было тщательно перепроверить, прежде чем сдавать! Машинистка же не отказывалась допечатывать в случае чего исправленный текст, а необходиимх исправлений было общим числом до двадцати штук, а то и больше на страницу – такое  сплошь по всему тексту. Конечно, читать такое вдумчиво, профессору не пристало - да и было ли вмоготу? Итог был плачевен: вместо содержательной беседы, критики и оппонирования по интересному вопросу я, совершенно справедливо, схлопотал низшую оценку из положительных, и, как парализованный, не смел экзаменующему профессору ничего  возразить…


     Магия цифр

          «Мы рождены медитаторами, а потом мы изучаем
           пути ума. Но наша истинная природа остается
           спрятанной где-то глубоко внутри, подобно
           подземному течению. Однажды, немного
           углубившись, вы найдете, что источник
           по-прежнему изливается - источник чистой
           воды; и величайшая радость в жизни - найти
           его»

С юных лет меня влекла скрытая магия цифр, иначе, нумерология - я придавал особое, мистическое значение некоторым числам и цифрам. Особая роль при этом выпадала на числа, связанные с собственным возрастом: почему-то казалось, вернее, я был  уверен, что по достижении именно этого возраста, со мной должно что-нибудь приключиться неординарное... Да, именно так, в особые, знаковые годы выпадают на долю человека испытания, например, если его возраст образуется из двух одинаковых цифр: одиннадцать лет, двадцать два, тридцать три года… 
Надо сказать, что не очень много таких особых "возрастов» приходится на обычного человека. Шесть или семь (что, говорят, совсем  неплохо!) – не больше, но какие были мои нынешние годы: я, вообще, не думал ни о столь отдаленных перспективах, ни о возможной собственной конечности. Зачем? Возраст-то не тот, в котором допустимы подобные мысли! Сколько себя помню, всегда с любопытным интересом ожидал соответствующих  дней рождения.
Вот и сейчас, когда неотвратимо надвигалась первая в жизни такая дата – первое «магическое число возраста», которые мне предстояло встретить! Мне исполнялось вот-вот целых одиннадцать лет! Наверное, потому, что такая дата - самая первая - она мне виделась самой важной в жизни: подумать только,  исполняется целых «одиннадцать»! Так, думал я... когда обучался аж в четвертом классе.
Отец знал о трепетном отношении с моей стороны к подобным мистическим числам, и к грядущей дате – я с ним на полном серьезе пытался обсудить эту проблему. Но он-то здесь никакой проблемы не видел -  скорее, задумываясь о «психическом» здоровии своего дитятка, размышлял:
«И откуда только это у него?» - Он сам точно не разделял таких моих взглядов и не понимал, откуда у меня столь ранняя блажь? Он был уверен, что согласно закону больших чисел, ничего необычного с детьми  не происходит (и верил, что с его любимым  и подавно  не произойдет).
Но, чтобы, я все-таки не особо зацикливался на всяких инфернальных датах (интересных и красивых только с чисто философской точки зрения), а занялся бы  чем-нибудь полезным для себя - он решил отвлечь меня от подобных мыслей и подарил мне на день рождения хороший фотоаппарат с набором светофильтров, красивых из разноцветного оптического стекла. Еще «бачок» для проявки пленки и толстую, мудрую книгу.
Я хорошо запомнил ее претенциозное название: «Искусство фотографии: от камеры-обскуры до наших дней» с подробными цветными рисунками, что было тогда большой редкостью для полиграфии. В моем восприятии надолго запечатлелись некоторые тактильные впечатления от ее просмотра - они оставили четкий след в памяти (в первую очередь, по весу книги и ее толщине).  Ни ее авторов, ни никаких либо иных  семантических атрибутов я не помнил – они почему-то напрочь выветрились из  головы.
Отец правильно  понял, что я нахожусь еще в таком «нежном» возрасте, когда людям обязательно следует заняться чем-нибудь, а не просто, по-глупому филосовствовать и  с охотой отзываться на настойчивые зовы природы –  он был в том совершенно прав.
Подаренная книга, несомненно, была очень полезной и своевременной для меня, авторитетной, о чем  свидетельствовали те же объем и увесистость. Я пролистал ее разок внимательно - но досуг ли мне было читать столь толстые пособия? И, после первого любопытствующего осмотра, она была отложена… до лучших времен (читай: навсегда!) - а умение фотографировать и делать снимки мне пришлось осваивать практически, больше методом научного тыка. Ох, и много же я тогда перепортил (переэкспонировал или не доэкспонировал!) пленки и засветил фотобумаги, пока оттиски, что выходили из моих рук, не обрели должного качества.
Я был на редкость в этом деле уперт: назойлив и терпелив, в отличие от многих своих сверстников - я фотографировал, проявлял и печатал снова и снова. Подбирал нужные выдержки, диафрагмы (экспозицию),  потом и выгодные сюжеты для съемок (все имело свое значение): устраивающие  образы, должное освещение. Так, как любой подросток, я ужасно расстраивался и злился, когда кадр получался совсем не таким, каким бы мне хотелось, как я его задумывал: недостаточны были плотность и контрастность изображения на пленке, утрачивалось разрешение объектов в деталях,  главное же, неудачи случались потому, что меня подводило отсутствие опыта!
Не правы были и те, кто считал и утверждал, что ничего особенного в «одиннадцать» не может с человеком произойти. Да, как бы, не так! Только в этом возрасте самое важное  и происходит – это были встречи с новым и доселе неизведанным: поры чувств моих были как никогда оголены. Только в этом возрасте все впервые, но и есть подстраховка со стороны.
Ради знакомства с азами фотодела я презрел многие из обычных мальчиковых интересов и потратил целый год  на нечто другое! Позже о чем совсем не жалел -  эта «овчинка» стоила выделки (именно тогда я  обрел привычку смыкать ладони в воображаемую рамку – виртуальный кадр) и все интересное вокруг себя разглядывать в его границах. Привычка эта помогала мне выделять в будущем кадре объекты съемок из окружающего контекста, чтобы затем навечно запечатлеть их как мимолетное мгновение для себя и потомков. Это же так здорово –  своими руками прикасаться к истории! Тогда ощущаешь, что история, действительно, получила истинное рождение вместе с развитием фотографии – искусством запоминать изображения.
Сначала я «фоткал» все вокруг: и статическое, и то, что движется. Сюжеты для съемок были самыми разными. Это были причудливой формы камни-минералы, которые я коллекционировал сызмальства. Затем был обугленный от прямого попадания молнии, казавшийся до этого вечным, но в одно мгновение павший перед природной стихией кряжистый дуб. Это был и сосед, влюбленный в недавно приобретенное авто рядом с вожделенной покупкой. Также веселая, потешная дворняжка по кличке Тузик, со сложившимся с хитрецой левым ухом, околевшая ровно через год, отравленная злобной теткой Ольгой крысиным ядом, после попадания в мой объектив. Еще  была счастливая пара перед дверьми  местного ЗАГСа, как сейчас помню, нарядного жениха с бабочкой  - он, не прошло и года после радости, как "случайно" отхватил себе на циркульной пиле на работе четыре пальца  правой руки. Он с горя запил -  за малый срок  после этого совсем спился и опустился. Излюбленной его привычкой стало пить горькую и опьянев, лить слезы в «жилетку» любому встречному - демонстрировать обезображенную кисть, сокрушаться в воспоминаниях и с потухшими, слезящимися глазами причитать, каким он был парнем (виртуозным столяром), а кем  стал...
Окружающих нас необычных предметов и достойных сюжетов очень много! Это же так просто: надо только их «видеть», разглядеть в статике и в проявляющей истинную красоту объектов, динамике. Каждый раз выделяя объекты для съемок из многопредметного окружения,  нужную и единственную (уметь в случае чего и компиллировать насыщенную картинку) - компоновать вокруг нее  будущий кадр. Сложность процесса, «изюминка» в том что не все в жизни кажущееся красивым и живым, будет ровно так же выглядеть на продукте известной технологии: печатном оттиске. Этому умению: правильно передать избранные  объекты конечному носителю, я посвящал почти все время, иногда,   в ущерб  развлечениям.
Мне нравилось также фотографировать и людей в  естественном окружении. Но здесь была одна проблема: портретная съемка у меня не очень-то получалась,  перво-наперво, мой аппарат не дотягивал до стандартов – была также другая причина: лица людей на фотографиях оказывались натужными, без искры в глазах, а если же они все-таки получались «красивыми», то красота  была  совсем не та, как в жизни!
Ну и ладно: я допускал, что портретная съемка -  отдельный вид искусства, которому мне еще надо учиться и учиться. Возвратиться к ней надо позже, когда  наберусь опыта! Но она все дальше «уходила» от меня - постепенно снимать знакомых и родичей в предопределенных ими самими ситуациях все больше не нравилось, словно не я ловил выигрышный кадр, а снимающиеся  сами его навязывали, таким каким себе  представляли!  Потом я заметил, что мне интересен характер человека, его проявления через лицо неподдельными эмоциями. Надо было все-таки обладать неожиданным мастерством, чтобы ловить на лету подобные ситуации – искать их, а не ставить…
Когда я это понимал, то преждевременно решал, что пора мне и  этому поучиться и однажды занялся поиском сюжетов. Это были первые опыты  знакомства с психологией. Я подметил, что она… совсем не проста: так, людям  не нравилось, когда их приходилось снимать неожиданно. Им казалось, что их… застукали в минуту откровения, когда они к тому не готовы.
Вперед выступали качества, именуемые людскими комплексами. Нажав кнопку спуска затвора без предупреждения, (особенно, это касалось взрослых, которым почему-то виделись их «маски», которые они натягивали  на лица, делающими их  нейтральными, непроницаемыми и цельными) невольно приходилось "маски" эти с них сдергивать, чем навлекать на себя гнев и раздражение. Вот парадокс: лица людей в некоторые моменты кажутся настоящими и неповторимыми, пусть в некоторых чертах и некрасивыми (что тоже естественно!) –  им же самим они кажутся некрасивыми.
Стремление к привитой стандартами  красоте, которая  не может быть достигнута - неправильно: люди сами по себе естественны и поэтому красивы. Стремление  к недостижимому  уродливо, потому что  оно надуманно. Собственные искренние эмоции на собственных лицах почему-то кажутся недостойными, а не свои, сформированные вторичными мыслями лица более привлекательными. И, не дай бог, чтобы кто другой, кроме них самих подметил их в неожиданный момент –  поэтому я и получал вместо благодарностей за удачный кадр подзатыльники и тумаки  с разных сторон и призывы обязательно разорвать нежелательные фотографии.
Но я все же не отчаивался и упорно труился и продолжал искать образы – я обрел ник (или, скорее, кликуху: фотограф), чем всегда  гордился, ведь это было первое признание. С тех пор со мною всюду, где бы я ни появлялся, следовал мой верный друг - снаряженный фотоаппарат. Я его снабдил даже дополнительной защитой - особым кожухом  тонкого пенопласта, благодаря которому, придал  устойчивость аппарата к ударам, и всюду таскал его с собой. Когда же мой профессионализм  подрос (пока больше в собственных глазах), я отправил пару-тройку фотографий в редакцию районной газеты – мною оттуда заинтересовались, просили присылать свои работы еще, но особого интереса с их стороны я не разглядел - снимки мои так нигде не появились.
Пиком моей фотографической формы тех времен и особым событием первого «магического»  возраста может стали фотографии красавицы Зои, которая жила на первом этоже дома напротив и училась в той же единственной школе, что и я, но в девятом, которую я случайно подловил в кадр, как говорится, «скрытой» камерой.
Сначала я выследил ее на уединенной опушке в лесу, где они вдвоем «загорали» вместе со своим другом – мотоциклистом, счастливым обладателем красной новенькой Явы-500, с стильно выгнутым хромированным рулем, а также хромированными крыльями и выхлопными трубами. Они были тогда настолько увлечены друг другом, что растеряли должную любящимся парочкам бдительность - им опрометчиво казалось: они здесь одни…
На самом же деле, в этот раз и я оказался там невольным зрителем. Я хорошо знал эту полянку –  иногда сам прятался в ее диких, высоких травах. Когда меня посещало чувство отрешенности от бренного мира необходимое творческому человеку. Как, наверное, понятно, творческим человеком представлялся себе я сам. Мне нравилось заезжать сюда посреди дня на своем горном велосипеде повышенной проходимости, чтобы схорониться в ее травах. Лежать беззаботно, разметав по сторонам руки,  вслушиваться в стрекотанья кузнечиков и возню прочих насекомых... Смотреть в высокое, бездонное небо - наблюдать причудливые завихрения облаков. Но сейчас мне было не до того - я присутствовал здесь  по… профессиональному долгу. Я сегодня выследил случайно милующуюся парочку - они должны быть здесь, их следы  вели сюда.
Это была Зоя с мотоциклистом: у нее были… крутые, белые и контрастные с окружающей растительностью бедра. Только таковы были тогда мои эпитеты! Меня поражали в ней всегда совсем не наигранная свобода, искренность и непосредственность переживаний, которыми жило ее лицо – такую жизнь  лица я раньше  не видывал: ни в кино, ни в театре (хотя, надо сказать, не был ни там, ни сям частым  гостем, а все эпитеты просто домыслил!). Но я не был уверен: смогу ли передать все подмеченные тонкости на снимке? Мне захотелось попробовать сделать это! О том, что я тогда подсмотрел – никто  никогда не узнал, кроме нас с молчаливым "глазом" –  фотоаппаратом: если бы я хоть кому-то рассказал об этом, то провалиться мне сквозь землю!…
Они были настолько увлечены, что я спокойно привинтил на объектив желтый светофильтр, для  смягчения  контраста, трижды мне удалось незамеченным взвести и спустить затвор – я смог сделать несколько снимков с разными экспозициями. Хорошо бы еще, но  больше я точно не успевал –  итак,  мог выдать себя и схлопотать больно по шее (и не только). Хотя им дела не было до моей возни. Даже характерных механических резких звуков затвора и отчетливых щелчков при  спусках его механического устройства, они не расслышали: видно, слишком басовито гудели на розовых цветках-микрофонах клевера шмели и громко стрекотали кузнечики (но мое-то «очко» играло еще как!). Чтобы, не выдать себя, я предельно организованно выполнив снимки, как хотел - быстро оседлал велик, лежащий рядом в всокой траве и, не оглядываясь, дал стрекача...
Во время цикла изготовления фотографий, я старался все делать, как никогда, долго и тщательно; творил, сидя в своей импровизированной лаборатории (в ванной комнате) под светом красного фонаря: тщательно подбирал нужную марку фотобумаги и типы химикатов. В конце концов, меня заела  совесть (подглядывать-то нехорошо!) надо было сделать взамен, что-нибудь приличное…
Налюбовавшись произведенным на свету: а получилось весьма недурно – и как же мне удалось в столь экстремальных условиях поймать верный ракурс, передать выражение ее припухлых губ, веснушчатого лица, тайную улыбку, адресованную только одному человеку на свете - своему мотоциклисту! Я сложил в специальный конверт из плотной, оберточной бумаги все оттиски (большого формата: 18 на 24) - себе так не оставив ни одного (о чем позже всегда сожалел). Подумав  немного, отрезал от пленки кусок, на котором было три негатива мотоциклистом и также вложил  в конверт – на следующий день тормознул ее на улице. Она возвращалась домой из магазина с покупками - передал ей конверт со словами:
- Извини, я вчера подсматривал за вами с мотоциклистом… так  вышло: не сердись. Вот возьми – здесь все, что касается вас...
Эта история была бы неоконченной, если бы еще не одна, не имеющая к ней прямого отношения, а  приключившаяся со мной позже, когда мне уже было  двадцать два. Я жил раздельно с родителями, но  иногда (во время зимних каникул) нам все также удавалось съехаться, чтобы побыть еще раз вместе. Впрочем, срывался домой всякий раз не только во время зимних каникул, но когда выматывался… психологически, когда мне была необходима подпитка особой энергией для будущих  дел – резко и просто так, по незначительному поводу, как и на этот раз, ну а причина всегда была одна: меня… тянуло туда, откуда были мои истоки, откуда  я вышел. Для меня эти дни возврата к началу являлись бесценным и пока возможным даром  еще благосклонной судьбы. Днями томления перед неопределенностью, напоминанием об оставшемся позади, таком сложном (как казалось), но милом сердцу, отрезке жизни.
Сейчас же все было драматичнее и острее: я заехал проститься с отчим домом (в этом году кончались мои университеты), конечно, не навсегда, но я уже, скорее всего не смогу так часто как прежде видеться с родителями.
Мы сидели по креслам в маленьком кабинете отца, вернее, то была общая и уютная комнатушка, где мы обычно коротали долгие зимние вечера, сидя у газового обогревателя и каждый занимался чем-то своим. Сейчас был ветренный февральский вечер – а в комнате было тихо и тепло, в противоположность пурге, разгулявшейся  на улице, швыряющейся в окна горстьми белого колючего снега…
Мы такими вечерами обычно с отцом о чем-нибудь неспешно беседовали или просто  молчали, как сейчас, глядя на голубое пламя газовой горелки, а мать обычно быстро что-то вязала – она всегда торопилась и хотела на сей раз поспеть за два отпущенных дня, что оставались до моего отъезда - у нее на выходе был стильный пуловер с оранжевыми поперечными полосами.
- Я вспоминаю твою детскую склонность все мистифицировать... Это проснулось в тебе как-то неожиданно – сколько же тебе было тогда лет: да… одиннадцать, – отец прервал молчание и пригладил поседевшие усы, - как сейчас помню, а что ты тогда читал?
- Не помню, отец - я не хотел особо разговаривать: все слова были лишними - тишина была самодостаточной, в которой было так хорошо, где слышно было лишь металлическое позвякивание быстрых вязальных спиц мамы, вовсе не угнетала меня, - читал ли я что-нибудь особое в те годы?
- Хм, нарываешься на комплимент, или, может, ты уже запамятовал, что я сам тебя в три года читать-то научил? А может, все-таки зря - слишком рано начал ты читать совершенно без разбора, все подряд книги, что у нас стояли на полках библиотеки...  У меня было двойственное отношение к твоей всеядности в чтении. С одной стороны, я гордился тобой (не мог не гордиться - вон у твоей сестры пятилетний неслух недавно только связывать слова научился), но, одновременно, я опасался за твою неустойчивую психику: ведь к десяти годам ты прочел все возможные книги, причем читал все подряд, без цензуры и разбору… согласись, многие из наших книг тебе были совсем ни к чему (например,мамина учебная литература по акушерству). Сначала я еще пытался в этом процессе играть роль фильтра и упорядочивал, как мог, что тебе читать: разделял чтиво на «допустимое» и «недопустимое» по своему мнению. Потом же подумал, что это бесполезно - момент  упущен, я не мог больше  влиять на тебя, чтобы разрешать или запрещать что-либо… Это было бы с моей стороны ментальным насилием! Я не мог больше формировать твой круг предпочтений - ты являлся человеком  другой  формации что-ли: значительно умнее меня. Вся ответственность за неправильный выбор ложилась  целиком  на твои плечи…
Я ему возражал:
- Это, конечно, вовсе не так: ни какой я не человек другой формации – твой многолетний практический опыт в жизни: не путай информированность со знаниями – опыт взрослого гораздо ценнее всего того книжного хлама и псевдоопыта, который содержат все библиотеки…  Ну, а если ты с такой постановкой вопроса не согласен - тогда скажу: я читал, наверное, «Бесов»…
Отец встал и подошел к книжной полке – вернулся с какой-то папкой:
- «Бесов» говоришь,   это - серьезная книга, но у меня здесь кое-что интереснее… моя кузина и твоя тетушка (царство ей небесное!) перед  кончиной возвратила нам хранимую ей семейную реликвию, из личного архива, - он расшнуровал синюю папку, сел обратно в кресло и  бережно извлек из нее два куска картона с размочаленными углами -  вот, здесь две фотографии,  думаю где-то начала 30-х годов (не позже!). На них мой отец, а значит, твой дед…
Я взял обе картонки и немного повернулся так, чтобы бледно-голубой свет газовой форсунки падал на фотографии – впрочем, сейчас же заботливая и предусмотрительная мать зажгла бра. Я вглядывался в довольно качественное монохромное изображение, наклеенное на одну из картонок. Люди на старых фотографиях мне казались черезчур пафосными, слишком торжественными – любящими позировать: так было и здесь, два бравых молодца, старавщихся выглядеть намного солиднее своего возраста,  где-то в саду стоят под раскидистым грушевым деревом. Оба одеты в строгие форменные френчи (такая была мода), подпоясаны кожаными портупеями  - стоят без головных уборов…
Лица обоих открыты, исполнены молодого озорства - глаза смеются. У того, что немного повыше, лицо слабо побито остаточной оспой, с правого же боку у него к ремню пристегнут устрашающей длины маузер в кобуре – он был почему-то вылитым моим отцом в молодости, но безусым (а отец косил по той же моде под Сталина - главного френченосца страны). На второй картонке были опять этих мужчины (дед со своим старшим братом) на несколько  неконтрастном снимке (деконтрастизация, видно, произошла во времени) уже в окружении каждый своего семейства. Семейство  дедушкиного старшего братца включало троих мелких - детишек-погодков. У родного деда пока детей не было: вся его семья состояла тогда из него самого и симпатичной, семнадцатилетней молодухи - моей бабки (верно, сказать, что отец присутствовал во время фотографирования, но скажем... в стадии совместного с  бабушкой главного их проекта - она была в положении). Семейный проект этот получится в дальнейшей жизни светлым и радостным (но недолгим) только успеют родиться двое детей: отец с братом, но пришелся он во-времени тридцать седьмой год - тридцатые набирали  слепую силу…
Про те годы говорят, мол, они такие-сякие: и роковые, и грозные, и ревущие. Отец соблюдал затем в жизни моду во внешнем виде, копируя внешний вид главного искусителя (френченосца) тех лет. Для меня этот факт останется загадкой. Нам сейчас легко дается огульное обвинение только вождя, но он олицетворение зла, а повинна (как всегда) в целом эпоха, что не сберегла своих отроков…
Я задавался вопросом: "А, если бы ты жил тогда, то допустимы ли для лет собственной жизни такие характеристики?"
Только людям, кто  жил в иную эпоху, для  более красочного анализа  годам  допустимо приписывать такие живые, субъективные характеристики – на самом же деле в них ничего такого  не было. Были годы как годы - они простыми никогда не бывают. Годы, отведенные  для жизни целого поколеня – те люди из прошлого, также как и мы, росли и старели - куда-то уходя, затерялись и сгинули на дорогах жизни, полных неизбывной тоски и драматизма…
Это только говорится, что годы были грозными – на самом деле они таковыми однозначно  не были (скорее, я бы охарактеризовал их,  грязными). В жизни любой эпохи есть место  искусителям, небожеской неправедности.
Обоих братьев (как и сотен других, безвестных отпрысков эпохи) забрали, оторвали от семей с перерывом в месяц по чьему-то завистливому навету (вот, зависть – истинный движитель эпохи, вот качество весьма характерное для человеческого социума, а не абстрактное зло) – и этот сюжет не был особо оригинален...
Помыкавшись в безутешном горе, с двумя детьми на руках, пережив войну с ее полуголодными годами (для моей бабушки это были годы полные всяческих лишений связанных, в первую очередь, со своими малыми) она с трудом подняла их  и поняла, что дальше растить детей  в одиночестве ей будет невмоготу и вышла  замуж  вторично за завдующего каким-то припасами. Но это другая история…
- Отец, ты знаешь – это бесценные фото! Хорошо, что они попали именно ко мне - я их "причешу":  оцифрую и  отреставрирую…
- Да, конечно - я бы тебя об этом просил...
- Не волнуйся, если беспокоишься за оригиналы - они сохранятся неизменным.
- Ты – молодец! Я и не волнуюсь: доверяюсь всецело тебе и знаю, что все будет сделано... тики-так (по-моему вы так сейчас говорите).
Я молчал и разглядывал ветхие снимки и смотрящее с них родное лицо,  которого я, увы, никогда не видел, если даже отец толком его не помнит, то мне откуда – пытался обнаружить в этих рельефных чертах неизбежное сходство с  собой…
- Я его помню, но довольно-таки смутно, – сказал отец, - скорее, как пятно. Он исчез… из моего мировосприятия, когда мне еще не было четырех лет и канул бесследно на бескрайних просторах… родины.
Отец загрустил:
- Знаешь, ему было всего-то тридцать три – вот вы с ним и познакомились... С сего дня, когда тебе исполнилось уже двадцать два… Какое совпадение - волей-неволей задумаешься о справедливости твоих числах возраста. Помнишь, как ты  грезил нумерологией, а я… смеялся тогда над твоими суевериями. Недооценивал правдивость этого, потому что многого не знал.
Ах, отец, отец ты бы с ума сошел, если бы еще тебе было суждено узнать, что твой дед - известный потомок княжеских кровей закончил свой земной путь… в сорок четыре. Но это я узнал потом, уже без тебя…
Тогда трое его наемных работников, глумясь над ним, истекающим кровью, после издевательств и жестоких побоев водрузили ему на голову раскаленный в тонире чугунок. Он слыл среди турок, которые нанимались к нему в поместье на сезонные работы, уважаемым человеком. Бригада, нанимавшаяся в последний раз, была незнакомой и случайной - тогда к тому же, в турецком обществе нагнеталась властями истерия, и армяне, бывшие такими же людьми и гражданами своего государства стали вдруг низкими псами, достойными худшего...
Было поздно ночью – когда все мы разошлись: я тоже забрался под теплое одеяло и быстро уснул под баюкающие завывания ветра. Ночью я проснулся – погода сменилась: стало тихо, огромная синяя луна освещала ярким светом кровать,  падал снег крупными хлопьями. Я забыл задернуть гардину – поэтому проснулся от слепящего голубого лунного света. Спать совершенно уже не хотелось…
Я встал – немного походил: принес папку с реликтовыми фото и уставился на  привлекшее бравое лицо вновь обретенного деда. Из его глаз также сочилась... история  –  он ведал ее мне по «лунному» каналу?..


     Шаги в сторону от любопытства

          «…идите в него глубоко, насколько это возможно,
           но никогда не становитесь зависимым от него,
           так как однажды вам придется его отбросить.
           Если вы становитесь слишком зависимым от него,
           тогда он подобен наркотику; вы его не сможете
           оставить. Вы им уже не наслаждаетесь - он вам
           ничего не дает - он стал привычкой. Тогда можно
           продолжать его использовать,  уже двигаясь по
           кругу; он уже не может вывести вас за его
           пределы»

Мне необходимо было дальше работать над моделью  памяти - я вспоминал все глубже и шире: сейчас же решил после просмотра  нарезок  воспоминаний, дополнительно метить каждый сюжет импульсами разных цветов, длительности и кратности с целью идентификации. Каждый  флаг станет дополнительным признаком ролика по какому-либо критерию, что поможет в дальнейшем процессору производительнее обрабатывать и увереннее распознавать, внесет больше стабильности в работу блоков ассоциативного поиска.
Например, сейчас на очереди стоял один из фильмов, который сначала должен быть распознан.   Замелькали кадры  полувзрослых (значит, ровно  в какой-то степени полудетских) воспоминаний, в которых я видел себя в залитый  солнцем полдень  посреди таких же, как  я подростков (полудетей)– своих друзей. Это были друзья отроческих лет - мы с прозрачным  мировосприятием возлежали на лугу, а точнее, на берегу мутной, наполнившейся  бурными вешними водами, реки текщей  по дну изрезанного  оврага, в ярко-зеленых  муравах и млели  на солнышке, отгоняя редких, но уже докучливых слепней…
Говорят, что в дружбе не бывает друзей ни прошлых, ни настоящих, ни будущих - это чистая правда. Дружба безотносительна во времени. То, что возникнет промеж нас позже, в иных обстоятельствах, будет  замешано на каком-либо интересе - это лишь имитация, но никак не дружба! Когда говоришь о друзьях, что они «прошлые» -  это значит только то, что они остались позади по  временной шкале и ничего более! Это никак не характеризует ушедшее время, не сгинувшее бесследно, мне оно одинаково дорого, как  любое другое - все это отрезки  жизни.
Мы  были сверстниками, вместе взрослели, познавали жизнь с разных сторон на вкус…
На самом деле, этот, как и  другие из просмотренных ранее, на которых я "притормаживал" образную перемотку, могли быть увязаны в единый конгломерат, как воспоминания одного и того же периода,  поэтому, например, имело смысл их метить одинаковым временным  флагом какого-либо  цвета или длительности. На кадрах просматриваемого в данный момент фильма в природе еще только  восходило лето,  назойливый гнус пока что был не уверен в своих атаках на живую человеческую плоть, а воды поздно ныне разлившейся реки были холодны – прошедшая зима выдалась как никогда суровой и долгой, снежной. Да и весна не особо-то баловала теплыми деньками (недавно, окончательно серые тучи  прорвало и по-летнему в образовавшуюся брешь хлынуло солнце, источник истинного тепла -  распогодилось!).
Обычно незначительная наша речушка Л…, петлявшая внизу за косогором была в том году неузнаваема:  затопила берега и все известные броды стали непроходимы - речка шириной в несколько шагов стала преодолимой только вплавь. Широкой и бурной, цвета кофе с молоком – купаться в ней, конечно, пока было  нельзя. Ставшие резвыми воды не успевали совсем прогреться,  несмотря на установившуюся в последние дни сухую, даже жаркую погоду с высоко стоящим  белым солнцем, которое было в полдень уже раскалено  и жарило нещадно.
Подставляемые под его прямую радиацию обнаженные участки несуразно бледных после долгой зимы наших тел, ощущали нарастающую с каждым днем силу солнечных лучей.
Однако, не любование прелестями природы занимало подростковые головы - в них зрел бунт, революция: близилась пора великого водораздела. Еще бы: мы необратимо и быстро взрослели - нам становилось скучно от обычных шалостей, вносивших в отношения с остальным миром изрядно перца и соли. Мы  никак не понимали, что же творится с нашим коллективным духом, который еще вчера был неким абсолютом, казался незыблемым - служить ему вечно и клятвенно  обещал каждый из нас. Но его крушение, назревавшее в мальчишеских головах, как бывает со всякой революцией,  становилось очевидным и неизбежным…
В отношениях между нами воцарялась пора индивидуализма и личного эгоизма. Каждый из нас, и все мы вместе стояли уже на пороге неизбежного периода одинокого барахтанья и отчужденья, когда кажется, что весь мир против тебя, что никто, совершенно никто тебя не способен понять: никому нет дела до твоих интересов (что для взрослого нормально - почему должно быть иначе?).
Менялось все: даже мечты. От беззаботных и радостных, как вся прошлая жизнь, где каждый видел себя только счастливым и удачливым, до дней злобных и холодных до колкости, как рваные клочья облаков неизбежно грядущего низкого и влажного осеннего неба. Таковой маячила впереди, совсем близко, пора неизбежного торжества агрессии и насилия над кротостью.
Этим летом, на каникулы погостить к одному из наших ребят опять приехал повзрослевший и ставший старым приятель по прошлому лету – родственник  товарища из недальнего, но и неблизкого от нас городка, старший его,  значит, всех нас (это подумать только!) - на целых два года!
Он был от природы лидером - умел подобрать общий язык с каждым из нас. Поэтому так быстро мы его без вопросов приняли в свою «закрытую» компанию (мы даже его  этим летом ожидали, чтобы все каникулы вместе «таскаться» с ним) только вида не показывали. Чем же таким прошлым летом он купил нас всех?
А разным, но чем конкретно – не известно. Он почему-то знал, чем можно каждого из нас взять, но специально никогда не думал об этом! Так, например, мы уже начали все курить, конечно,  по-взрослому: «в затяг». И он купил нас, казалось, в данном случае, малым: тем, что у него всегда была с собой компактная пачка хороших болгарских сигарет с фильтром: «Тракия», длиной всего шесть сантиметров (это очень удобные сигареты!), которыми он всех, кто бы ни захотел, угощал. Но мы-то – люди гордые и только этим нас ему никогда было не взять!  Вдобавок, он (и это стало главным!) поведал новую технологию по изготовлению "дур" - поджиг с самоспуском. Из железных, а не медных трубок, заливаемых  с дула свинцом, не с затравочной полочкой, как то было принято до сих пор. Еще бы: мы становились сразу главными в околотке - такого «оружия» ни у кого из знакомых не было! Наши, теперь изготовленные по его подсказке, безобразно не раздувало, и легко дырявили пулями металлические бочки из под краски. Вот и все, но этого уже было больше, чем достаточно…0
Так как он был нас старше, то у него повсюду на лице, где назначено природой, лезли безобразные прыщи и щетинка, как у начавшего взрослеть. Также нам на зависть (бу-га-га!) у него росли настоящие усы, а не пробивались тонкие, пушистые волосики над верхней губой, напоминающие… половой орган под носом, как у большинства из нас.  Он даже уже брился. У нас были, конечно, свои авторитеты, да и каждый считал себя достаточно продвинутым индивидуумом, но в некоторых вопросах, например, так или иначе связанных с процессами взросления, он неизбежно на целый корпус, опережал любого. Но, из-за  неизбежной зависти и скрытой ревности младших к более взрослому,  он не сумел стать своим в доску.
Короче, он просто выделялся среди нас недюжими организаторскими способностями (всего не перечислишь и не объяснишь!), что ощущалось в его поведении – мы вскоре стали его почитать и уважать, грубо говоря, он занял место более крупного самца в стаде и мы постепенно даже стали исподволь подчиняться ему. Он подмял под себя всех  с нашими надуманными авторитетами.
Но так было  прошлым летом, а сейчас, многое изменилось: другой возраст – новые проблемы. Ему необходимо было, чтобы сохранить авторитет вожака, чем-то новым подтвердить свой высокий статус, данный нами.
Сейчас, на берегу спешащей к далекому стоку, а здесь мутной и бурной речки, было жарко и нас разморило; он пока растворился среди всех, то есть оставался равным среди остальных. Мы пока авансом терпели его - скрытая мысль его, думается, не могла смириться с новой ситуацией и работала непрерывно в одном направлении - от него же все ждали.   Что же он мог такого еще придумать (не прав был я, утверждая, что он не думал и не стремился, упрочить свой авторитет - сейчас же для него ничего не было важнее).
Строго говоря, за неделю, что миновала после его приезда, он просто уже утомил своими неизменными манерами – нам хотелось большего (мы тоже не стояли же стояли на месте – росли, подтягивались и во многом близки были, чтобы обойти  его, оставшегося, как выяснилось, на том же уровне, что в прошлом году).  Он нервничал - мы ждали: неужели он еще что-нибудь придумает, чтобы нас всех удивить?
Да, он был бы не он, если бы не смог этого: он сделал очередной и необычный шаг по овладению нашими шаткими умами, но какой ценой он достиг цели? Он полулежа, «дососал» свою сигарку и, опершись на руку, резко приподнялся – глаза его отчего-то загорелись:
- Пацаны, давайте-ка быстро расстегивайте свои матни и доставайте вонючие «концы». Я научу вас... дрочить! Не бойтесь – это не страшно, а если делается правильно, то даже чертовски приятно!
Мы кое-что, конечно, знали об этом – оставалось только знания испробовать на практике. Особенно, если кто-нибудь нас подвигнет на это. Мы с Пеплом (это один из наших парней), будучи непререкаемыми авторитетами нашей «котлы», переглянулись:
- Но ведь это для  мужского организма вред - не так ли?
- Кто вам сказал. Да  этой хренотенью напичканы все книги по половому воспитанию, что мне попадались до сих пор. Все, рано или поздно начинают с этого. Если бы это было так вредно, то тогда, имело бы смысл, спросить с каждого из пишущей братии: а почему никому не удалось избежать этого? Сам-то ты, что до сих пор, ни разу? – парировал он, - наверное, есть большая разница между тем, чтобы  дрочить или просто заниматься онанизмом – вы же читали именно об этом? А заниматься онанизмом - вредно, но мы не будем - это означает всего лишь механическое раздражение  чувствительных зон…
Мы не знали этой разницы - и молчали, а он же, в силу природного лидерства, говорил убедительно и красноречиво. Всем захотелось тотчас испробовать это, нечто запретное и приятное (как нам утверждалось!). Поэтому мы сразу и легко поддались - никого не надо было особо уговаривать. Он всех разложил рядком, после чего мы  приспустили по команде стыдливо брюки (или штаны, у кого что) – наши чрезмерно чувствительные «пестики», ничем не стесненные, быстро выскочив из тесноты на свободу и почувствовав ее, стали быстро набухать и твердеть. Наконец, будто по команде они задрались кверху разномерным веселым частоколом.
Первая естественная застенчивость и стыдливость уступили место коллективному азарту! Когда все по общему сговору группой «грешат», то моральные запреты, тем более, из книжек, исчезают и уступают место иным чувствам. Потом наш «дирижер», которого мы опять слушались, приказал всем закрыть глаза, плотно охватить ладонью свой «ствол» так, чтобы прочувствовать его жесткую и упругую силу, пульсирующую в руку и совершать плавные поступательные движения: взад-вперед, взад-вперед!
В мыслях  в это время себе надо было представлять обнаженной и вновь родившейся перед собой, как перед создателем, хотя бы самой Венерой Боттичелли любую знакомую желанную особу и проделывать с ней все, что можно представить!..
Я выбрал в качестве такого субъекта себе для упражнений известную особу - Зою из девятого, на которую все-таки запал… Она была красивой настолько, что я был уверен – добрая половина из нас в мыслях кувыркалась тогда именно с ней! Мне, к тому же, ее было нетрудно представлять: я  ее однажды видел...
 «Сенсей» наш увлекал все больше своим учением. Что и как надо делать до тех пор, пока возбуждение и жесткость наших «пестиков» не достигли некоторой запредельной величины. Наслаждение было недолгим и из концов скоро  брызнуло… Это случилось и было, весьма неожиданно! Нервная разрядка... и в них стало что-то «царапаться» изнутри.
Все  инструкции сенсея были скрупулезно соблюдены и вскоре мы, его ученики, корчились и исходили в сладостных конвульсиях, охватив мокрые и быстро размякающие концы, которые еще недавно упрямо торчали жесткими сучками…
Что с нами сделал ты, наш непроизвольный учитель? Конечно, рано или поздно мы до всего этого дошли бы сами, но именно ты, и никто другой, открыл перед нами двери в мир бесконечных, ложных и постоянно отвлекающих чувственных наслаждений - тебе и наше вечное проклятие! Мы же так и остались с мокрыми, висящими концами, в перепачканной одежде – всем было очень мерзко и стыдно…
Сюжет окончен - я задумался и пошел дальше:  тестируя поверхностно свой запоминающий аппарат вглубь и вширь, заглядывая во все доступные его элементарные ячейки, быстрая коммутация которых вызывала легкий шелест, как от цифровых табло прибытия-отбытия  в залах аэропортов - так же шелестят прошлогодние сухие листья под порывами осеннего ветра. Я это помнил, как  помнил себя, стоящего одиноко и отчужденно на вернисаже перед полотнами Фрэнсиса Бэкона. Мыслей, как и цветов, в них было в избытке – но все ли они были учтены... не были ли они скороспелыми, еще не до конца вызревшими в образы, поэтому грубыми и вульгарными до цинизма?
Может быть, я сам пока что не созрел и недостаточно пережил – мало накопил впечатлений? Но все это глубоко субъективно и индивидуально: кто-то «прессует» в мировосприятии значительно больше того, чем видел, проживая,  сторонние впечатления. А кто-то, напротив, идет по жизни мимо своих собственных, обращаясь с ними  небрежно: топча и пиная их, за ненадобностью...
Я подумал, что изначально, у каждого из нас полно для тренинга  сформированной модели собственных впечатлений - надо только не отвергать еще живые и визжащие от нежданной боли, архетипы…


     Большой «бара-бум»

          «Ваш ум - также механизм. Медитируйте
           ежедневно в одном и том же месте, в одно
           и то же время, и вы создадите "голод по
           медитации" и в теле и в уме. Каждый день
           ваши тело и ум в это особое время будут
           просить вас заняться медитацией. Это
           поможет. В вас будет создано пространство,
           которое станет голодом, жаждой…»

Модель памяти была готова – оставалось над ней произвести контрольные тесты. Я обдумывал содержание тестовых заданий, их организацию – анализировал: какие по  результатам можно получить выводы. Однако,  оставался открытым вопрос: зачем же я ввожу себя в заблуждение, вернее вас - лицемерю перед  читателями. На самом деле голова моя забита совершенно другим:  суетными мыслишками (я себя за них презираю) - все они, выпускаемые на свободу, зигзагами кружат вокруг одного, сходясь все к тому же. Почему нет мне покоя: воля моя утомлена и растаскана по  реакциям - неужели я наскрозь пронзен ею и повязан  тысячами невидимых, но  прочных нитей?
Как же я сюда попал: вспоминал свое последнее место работы - им был институт, где я служил на кафедре №21. Она была известна тем, что в рамках научной деятельности выжилила в нестабильное время благодаря грантам Академии, а значит – ей светил «зеленый» свет при решении многих вопросов: будь то кадры, или комплектация и финансирование текущих исследований да мало ли еще чего (обширное поле деятельности  нашего экономного бухгалтера). Эти привилегии доставались ей за счет  тогдашнего заведующего, авторитета в научных кругах (недавно скоропостижно скончавшегося   бессменного руководителя в последние годы - ученого с мировым именем  Андрея Ревеко, светлая ему память).
Кафедра наша (позволю себе употребить это притяжательное местоимение, поскольку сроднился здесь со всеми, будучи несколько лет в ее сотрудниках) в последний год перед злосчастными для меня событиями (иначе их никак не назовешь!) занималась изысканиями в вопросах воздействия на климат Земли деятельности человека. Если еще конкретнее, то основным вопросом в рамках НИОКР было прохождение радиоволн через толщи массивных,  тающих ледников, по словам нашего руководителя (босса) хранилищ пресной воды ближайшего будущего  человечества.
Собственно, кафедру интересовало определение параметров дрейфа масс воды в известных ледниках, а, значит, каждый из нас в меру своих возможностей, по-честному, отрабатывал положенные контрактом обязательства и занимался какими-то частными приложениями технической поддержки гляциологических экспериментов. Нескольких рядовых сотрудников (и меня в том числе) интересовали вопросы метрологии  – создание, калибровка и аттестация необходимых методик и приборов  экспериментов.
Время от времени, в связи с научной необходимостью, кафедра организовывала вылазки в горы на ледники с целями добычи уникальных  сведений для подтверждения теоретических изысканий.
В этой связи на кафедре царил культ в среде сотрудников здорового образа жизни и поощрялись занятия не столь силовыми видами спорта, а больше техническими, сопряженными, так или иначе с основными исследованиями, например, альпинизмом и дельтапланеризмом. Последней экспедицией должна стать экспедиция на Памир, точнее на  ледник Наливайкина на один из «притоков» большого ледника Федченко (вдоль и поперек, казалось, людьми уже  исследованного, потому изрядно замусоренного, но не в нашем аспекте - еще оставались скрытые вопросы и тайны).
Надо сказать, что альпинизм (или скалолазание) относились к видам технического спорта, в которых определяющее значение для достижения успеха обретало качество снаряжения. Из этого фактора проистекал  фетишизм среди работников: благоговейное отношение к различным фирменным вещам. Особо ценились специальные теплые и легкие ветрозащитные куртки на синтипоновой основе, обувь с морозоустойчивыми,  хранящими  гибкость и эластичность при низких температурах, синтетическими рифленными протекторами. В особой цене были очки с адаптивными преломляющими линзами, поляризующими прямой солнечный свет; а также прочий инвентарь. Всякие примусы, лассо из контрастно окрашенных пуков особых нитей, вороненые кошки, рюкзаки, сшитые из флуоресцентных лоскутов прочного лавсана с множеством функциональных кармашков, ледорубы хромированной стали, с фирменным, не истирающимся товарными знаками и прочее.
Со стороны, вроде бы, совершенно без разницы, каким примусом подогревать себе кипяток в условиях экспедиции, чтобы согреться, но для дотошных пользователей, хотя бы раз попавших в передрягу и оказавшихся один на один с безмолвной природой, такие мелочи вырастали по значению до размеров, решающих  почти все в никудышной жизни.
Как всегда мир был не без добрых людей – вокруг нашего «профессионального» (а точнее эстетствующего) круга кормились поставщики-проныры такого рода товаров. Например, мы являлись скупщиками у известного «мажора» - Сивого. Он где-то ловко доставал необходимый товар в нужных количествах –   все, действительно, было фирменным, а не разной туфтой, приобретаемой массово в магазинах спорттоваров. Он курсировал меж только ему известными складами и магазинами разных городов (у него везде были надежные каналы), где и доставал необходимые нам вещи и оборудование (они доставались нам, конечно же, с приличной переплатой). Зная это, мы их все равно брали, потому что оказывалось, за хорошую вещь, пригождающуюся всего-то в раз в жизни в критической ситуации, можно и переплатить, чтобы потом не корить себя оставшуюся жизнь (если что  от нее и сохранится!) за скупость…
Мои злоключения начались с того, что в грядущую экспедицию мне понадобился для комлекта  ледоруб. Его то у меня пока не было - я заказал его у проверенного поставщика Сивого. Так звали его за характерный цвет носа (синий ближе к серому), в который он окрашивался на приличном морозце: не выше -20 градусов! Сивый мне пообещал достать ледоруб. И достал - производства тот был штучного, каких-то германских мастеровых из товарищества Г’Эссена, с хромированным покрытием. Ледоруб был наполнен внутреннего ровного света –  был  антибликующеим на солнце. И хотя, я заплатил за этот нужный кусок железа, подобного которому вроде было вдоволь и в обычных магазинах, приличные деньги, но, увы, не дороговизной запомнился мне этот ледоруб...
Я тогда не пожалел на него денег, и, напротив, был очень  доволен покупкой, даже горд ею: словно недавно спустился с покоренного мной Эвереста. Особенностями сплава, из которого был изготовлен этот  инструмент, предстаил Сивый кроме замеченных отражательных способностей, было также необычное окисное сверхтонкое покрытие, благодаря которому, он никогда не приставал к теплому и влажному при отрицательных температурах (особо, видимо, это подразумевалось важным для тех, кто любил, сдуру, лизнуть металл на холоде!).
Подготовка к намеченной экспедиции шла своим чередом, но проходила не так, как всегда, а  «ни шатко, ни валко». Таким был неизбежный процесс доводки шероховатостей при комплектации экспедиции необходимыми  вещами - он то и дело утыкался в кажущиеся непреодолимыми препятствия. И только опыт, да обширные познания и связи нашего босса позволяли их обходить, причем с ним это давалось легко. Когда он был рядом, то силы наши, казалось, удесятерялись! Он был необыкновенным человеком и незаменимым организатором в работе с людьми. Все время стремился добиться максимальной эффективности функционирования личности в коллективе: при нем в напряженные моменты  подчиненным, дозволялось даже, для пользы дела… орать друг на друга, даже и на него чуть ли не матом. При сем не надо было ограничивать себя в способах словесного реагирования, что по его: способствовало эмоциональной разрядке при поиске оптимальных решений. Для посторонних людей, проходящих по коридору, особенно в поздние часы (какая-нибудь группа засиживалась в лаборатории до самого утра) было крайне необычным слышать применяемый набор словесных конструкций в  уважаемом академическом учреждении.
Понятно, что требования к используемым словам не ограничивались ложными посылами к соблюдению приличий – в расчет принимались только научное продвижение обсуждаемого вопроса и адекватность аргументации говорящих. Молодым сотрудникам было лихо на таких обсуждениях – что греха таить, они нам нравились, но право на полноценное участие в них  надо было заслужить! А что же такого было в них интересного? Здесь можно было услышать, как в поисках истины закипали обычные слова и зашкаливал градус рядовой научной беседы, вследствие чего, она становилась образчиком расширенного диалога и сверхэмоционального общения! Как тонкие, немного язвительные характеристики переходили в крепкие словесные обороты и красочные эпитеты, резвые, но не обидные. Они, хотя  взбирались и переходили все дальше и дальше, стремясь выйти за тонкую грань колкостей и ненормативной лексики, но… застывали над ней, не смея  ее преодолеть.
Ведь то была грань, до которой можно свободно материть оппонента, но не поминать
 при этом ни его родителей, ни его родины. Со стороны это больше напоминало собрание хмурых грузчиков перед зарплатой, а не беседу степенных научных мужей (хотя, если говорить честно, то таковых  среди нас почти и  не было!). Но получалось, что особой разницы между профессиями нет, а если есть, то она надумана и незначительна – многие люди, оказавшись в схожих ситуациях, реагируют одинаково, независимо от образования и рода  деятельности! Но на этот раз окончилось все совсем не так, как обычно (для меня уж точно!).
Вечером, накануне, нарочным мне доставили на дом  заказ: фирменный германский ледоруб. Я весь день решал в голове чрезвычайно важную для себя (не помню, какую именно) задачу, измерял комнату  нервными шагами от стенки к стенке - сводил "дебет с кредитом" в душевной бухгалтерии. Как только я увидал ожидаемый заказ - его ровные матовые блики, чрезвычайно обрадовался. Меня посетила минутная эйфория (прошедший день  был очень «нервным»  - ничего с утра не шло так, как должно!) – я в прострации стал размахивать  руками,  стоя в опасной близости от зеркала трюмо, становился в неестественные положения, похожие на боевые позы каких-нибудь туземцев, сопровождая их нечленораздельными выкриками…
Затем на меня что-то нашло  пуще прежнего -  я размалевал себе лицо  боевой раскраской, используя взятую с трюмо косметичку – одним словом со мной нечто творилось, я косил под неадеквата. Чем изрядно позабавил Юлу, а потом… и напугал ее (мне же было совсем не смешно) – ей показалось, что я просто  схожу с ума и так забавляюсь.
Вообще, с Юлой у нас на это время пришелся кризис совместного проживания – у нас установились натянутые отношения. Что  происходило по причине моей изрядной нервозности и усталости в последние дни – я  сам себя не понимал! Впрочем, потом я нашел в себе силы  успокоиться, когда удалялся в дальнюю боковую комнату, где была  семейная бесильня - там был притушен яркий свет и дозволялось все. Я долго, долго и самозабвенно… медитировал, пока душа  не очистилась от скверны и вновь  воспрял духом! Это со стороны, может, выглядело самообманом, но такова была, индивидуальная терапия, но никак не наша… мое присутствие в комнате выдавали только громкий, беспричинный хохот и мерное  дыхание, да бессвязное,  нечленораздельное бормотание.
В тот вечер, уединившись, я много думал о себе, о нас с Юлой, но так ничего  не придумал. Получалось, что я спасался в одиночку, бросив ее погибать (а вышло все наоборот). Я был озабочен тем, сумею ли разгрести заиндевевшие психологические завалы вокруг своего образа – как и сейчас, голова моя была запружена хламом, неясным мусором, разными посылами к напряженной работе. Автоматически в мгновенья релаксации встревали в нее верткие мысли, требующие действий, которые, впрочем, сам я и порождал. В итоге, я откладывал на потом самые важные вопросы, требующие незамедлительного разрешения …
Как же с ней все решится -  либо я смогу ее убедить, и она останется со мной, приняв меня целиком, вместе с моими "бзиками", моей «религией» (здесь наяву явился крупный ангел в белых перьях, падающий на наше ложе под хуки композиции «Loosing my Religion»)…
Мои мысли… окончательно спутались. Для того, чтобы  не показаться после такого поворота самому себе странным, мне надо было… даже думать страшно о том, что мне надо было. И я отбился, свернувшись калачиком здесь же, на привычном ворсяном коврике в дальней комнатке. Я не пошел к ней - это усугубило мое, и без того шаткое психологическое состояние в отчаянных глазах Юлы (я не сказал ей всего, что будет: о чем тайно думал, на что надеялся). Нас ожидала… либо совместная нирвана  (если мы поймем друг друга) либо... Во всяком случае, утром мне показалось (меня посетила свежесть), что я нашел решение, но я не успел его донести... Против моих иллюзорных ожиданий, трещина между нами уже необратимо разошлась…
Хотя, мне перед сном удалось несколько успокоиться (а каково же было ей одной!), ночь я провел неспокойно, будто бы в горячечном бреду. Меня посещали странные и страшные сны - снились усатые, видные мужи: Ницше, Троцкий, Сикейрос и еще один в виде неясного темного пятна, с идентификационной табличкой на шее, изобличающей убийцу-террориста - Меркадера, который обрушил (в реальной жизни, а не моем горячечном сне) ледоруб,  размозжив главу одного из  усатых мужей, не какой-то, а купленный мной новенький ледоруб! Да-да, я четко видел по клейму, что ледоруб произведен  товариществом «мастерские Г’Эссена».
Все, что я пишу сейчас о нас с Юлой (это с моих позиций) и, наверняка, однобоко и всего лишь мои мысли да предположения, так как с тех пор, я ее больше никогда не видел, а значит, ни о чем  с ней  говорить не мог. Но во всем, что происходило дальше со мной, чувствовалась тонкая режиссура - я думаю, что она была ее. Я даже в том нисколько не сомневаюсь…
Утром я как всегда встал с первыми, косо брезжившими, лучами солнца ниже горизонта, отправил быстро  необходимый туалет и прошел в комнату к Юле. Она безмятежно спала - я поцеловал ее в лобик и тихо сказал: «До свидания» - я вернусь  поздно: сегодня у нас один из последних и ответственных «мозговых штурмов».
«Прощай, прощай…» - ответствовала, не просыпаясь, она.
На работе я всем демонстрировал захваченное с собой последнее приобретение (но всем,  до того ли было?). Я, к тому же,  странно сегодня выглядел – каждый, из тех к кому я обращался,  заглянув  в глаза, сочувственно интересовался: «Не болен ли я?» А, потом уже находил, что ледоруб, действительно,  хорош! Испытать его в деле придется скоро, как раз через три месяца, во время грядущей экспедиции  на "язык" ледника. Но получилось все не так, вернее, совсем не так как я предполагал...
А произошло следующее: очередная кафедра, как обычно, началась издалека - с неспешного и монотонного обсуждения всего комплекса специализированных проблем, связанных с нашими текущими, но  не рядовыми делами. Это была всего лишь прелюдия: исподволь мы подбирались к волнующим меня, наверное, более остальных проблемам блока - за функционирование, которого отвечал лично я (со мной еще двое ребят-студиозов). Я предвидел, что непременно будет «битва», из-за чего разгорался все время при обсуждении этого блока «сыр - бор»? Хронические стычки все время тлели по поводу  одного элемента между членами моей группки единомышленников с кланом авторитетного, но уже заскорузлого (я думал) в идеях "умника" - стычки становились с каждым днем приближения к сдаче блока в производство, все жарче. Я настаивал на одном варианте реализации - мне же оппонировал идейный вдохновитель  клана "заскорузлых", что надо делать по-другому. Он был известным специалистом по вопросам надежности: по его расчетам следовало, что мой вариант, будучи, более функциональным и современным, на самом деле никуда не годился – так как он обеспечивал меньшую надежность всей  цепочки экспериментов, чем, при использовании прибора его разработки еще используемого в прошлых экспедициях. Что было лично мне было очень сомнительно.
Я сделал свой доклад,  по-моему, выходило точнее и проще - он же в своем резюме начал агрессивно оппонировать, доказывая, что его вариант блока, был уже апробирован и аттестован как вполне надежный и дешевый, а поэтому, именно не след от него отказываься и он должен быть принят за окончательный. Спор вокруг этого прибора затягивался и приобретал принципиальный характер.
На моей стороне были только неподтвержденные новые публикации и мнения некоторых ученых и еще построенный моей группой пробный макет. Я помню, все тогда хвалили именно данную реализацию, говорили, мол, за ней будущее, но, рекомендовать к производству, никто не смел - она годилась только для выставок. На его же стороне: собственный докторский "дессерт" с  созданным готовым прибором.
Надо было решать: либо брать  старую «бандуру» (такова была моя нелестная и обидная для "зубра" стартовая характеристика его готовому прибору). Или за два месяца до экспедиции на базе нашего экспериментального макета, создавать новый прибор, обещавший стать легким «чудом», которое неизвестно каким образом вышло из честолюбивых горячих голов, еще забитых «спермой», вместо мозгов, спущенной  с «конца» (перьев) наших молодых честолюбцев! И сперма вместо мозгов, и «концы» перьев, и молодые честолюбцы – были его обидные слова нам, за которые (несмотря на высокую научную степень их автора) надо бы и ответить!
Итак, битва была запрограммирована - она из-за подходящей неосторожной фразы, как и должно, вспыхнула и дальше только разгоралась!
Понятно, что наш босс, как практик, склонялся больше к варианту спеца по надежности, но будучи молодым по духу и вникающим во все новое, он понимал прогрессивность второго подхода, и знал, что может одним решением надолго перебить пуповину нашего энтузиазма, питающего творческий заряд группы молодых еще в науке людей. Сложив все «за» и «против» по обеим сторонам на чаши весов, он никак не мог, как «буриданов» осел выбрать, куда же ему склониться. И мы ожидали его вердикта и спорили – сначала весомостью аргументов, потом, когда  те иссякли, с обеих сторон полетели «многоэтажные» конструкции отборного мата. И это было не остановить!
Уже на часах давно миновало девять вечера, а коллектив кафедры никак не приходил к единому решению, заставившему бы стороны смириться  – необходимо было большее, стороннее потрясение, катарсис. А босс (единственный, кто мог прекратить это набирающее ход безобразие) молчал и, склонив голову, думал: вернее он пока слушал, как вокруг грозно пролетали аудио-смысловые послания. Так как давно спорящие все же перешли на личности, что изначально было запрещено, помянули всю родню друг друга: матерей вместе с отцами,  детей и дедушек с бабушками в придачу – а он все молчал и нервно перекладывал из стопки в стопку бумаги и думал, наверное, все-таки, о том, что зря дозволил подобное «ноу-хау» в обычных «мозговых» штурмах, когда поиски научных аргументов стали подменяться просто оскорблениями! Что, впрочем, и должно было, в конце концов, случиться.
«Пора с этим завязывать» – думал заведующий, грустно глядя на подчиненных, ставших для него второй семьей: «Как все-таки  они распустились…»
И как же джин, однажды выпущенный им из бутылки, опять будет водворен на место?..
Когда я, войдя в раж, со сбивающимся от волнения голосом выговаривал очередную клеймящую фразу своему оппоненту, двери лаборатории неожиданно распахнулись… от пинка армейским ботинком (ага, вот вам и ожидаемый катарсис!) - в нее вломилась (судя по обмундированию) группа вооруженных спецназовцев в  масках.
Здоровый детина, больше похожий на «шкаф», резкими окриками командовал:
- Всем оставаться на местах! Руки на столы!
Двое спецназовцев ринулись к моему рабочему месту - приказали  стать. Один из них заломил мне руку - другой, направив дуло автомата прямо в грудь, развернул  лицом к стенке. После этого резким движением схватил спокойно лежавший на углу стола весь день ледоруб в футляре (словно они заранее знали, зачем и по чью душу  врывались) - я  не убирал его никуда.
Дальше в комнату зашли, крадучись трое, но не в военном обмундировании, а гражданских - один из них обошел меня сзади и накинул… на плечи какие-то лохмотья. Это, оказывается была смирительная рубашка. Я возмутился было – запротестовал, но поздно…
Эти гражданские вывели, подталкивая, меня в коридор и, брыкающегося (физически они были явно крепче меня, спеленованного!) поволокли вниз по лестнице в сопровождении еще двух военных - по темному коридору к выходу, где стояли на ходу две спецмашины. Все манипуляции были проделаны настолько молниеносно и непонятно, что редкие в поздний вечерний час случайные «зеваки» застыли на месте - никто из них ничего такого и предположить не мог...
На меня же в машине, хотя истошно  вопящего, куда я был затолкан и усажен никто точно не обращал никакого внимания (пока мне чем-то буквально не заткнули рот, чтобы  не орал!). И все же некоторые из «ротозеев» сокрушенно покачивали головами…
Меня усадили, но так как я продолжал малополезные попытки сопротивления и возмущения, двое сопровождавших меня, укротили во мне буйство - обе машины моментально сорвались с места и повезли меня, брыкающегося  за город; обе с сигнальными маячками, но без сирен, шурша беззвучно колесами…
Военные также быстро и бесследно свернулись, как и появились – к ним подъехал в желто-зеленых пятнах микроавтобус. Когда они дисциплинированно расселись по местам, из него вышел некто в темных очках, поднялся наверх в лабораторию и подошел к боссу - он, судя по всему, был среди них главным. Такой весь из себя, но совсем не заметный. Они вместе с боссом прошли в кабинет , где минут десять очень горячо объяснялись – из-за дверей слышалась только ругань. После этого побагровевший шеф вышел и объявил, что дальнейшие решения по экспедиции он будет принимать авторитарно.


     Начальное тестирование модели или аллилуя мозгу

          "Человек всегда чувствует нехватку.
           Потому что он желает, не зная самого себя.
           Потому что он желает стать чем-то, не зная, кто он есть.
           И это абсурд.
           СНАЧАЛА НУЖНО УЗНАТЬ, КТО ТЫ ЕСТЬ.
           Иначе - страдание.
           Становление есть страдание.
           Потому что оно - постоянное напряжение между тем, что
           есть, и тем, что должно быть.
           А также жажда невозможного.
           Потому что только ТО может быть, что ЕСТЬ.
           Поэтому познай себя - как ты есть.
           Без всяких идеалов.
           Без всяких оценок"

Как я назову эти записки, если решусь их кому-то показать? Ведь главное – подыскать им верное название: «записки сумасшедшего», или «палата №6»? Но то и другое уже было не раз раньше и в отношении меня полная неправда – никогда я не был ни умалишенным, ни лежащим в какой-то знаменитой "нумерной» палате...
Разве, что меня роднит с героями этих произведений -  характерная для нас рефлексия личности, но это не только моя частная проблема, а общая для современного человеческого общества. Если же мне  что-то к ситуациям, описанной в классических сюжетах присочинить нечего:   вот разве что еще - сейчас я нахожусь один в удобной комнатке (только отдаленно напоминающей традиционную больничную палату), у которой для упорядочения внутренней жизни клиники есть  свой номер. Ее номер - "восемь". И хотя я в восьмой палате один как перст – в два часа пополудни ноги сами несут меня в мою полуотрытую «коморку»: медитировать. Меня тянет туда с каждым днем все сильней – это стало потребностью...
Я извлек из несессера портативный компьютер (доставшийся мне в подарок) чтобы сбросить кое-какие мысли на винч. Да, именно, «мысли», а главный Гуру их ругают,  на что и меня всячески подвигают своими авторитетами разные люди, но я… не могу не поняв до конца сути дела, огульно мысли свои "ругать", потому что больше ничего другого с такой, только свойственной им полнотой охвата вещей мира, не знаю! Может быть чувства вернее…
Сейчас я себя на  этот счет поверю!
Воспользуюсь поиском по расширенному критерию в мировой копилке - интернете: задам для него фразу: «отрицательная характеристика слова «мысли». Выберу любую поисковик - через краткое время  приходит ответ: в указанном контексте характеристика слова «мысли» встретилась  в ста семидесяти девяти тысячах восьмистах тридцати пяти источниках – я прошел по первой выданной  ссылке. Это оказалась певица Линда с  песней «Мысли-пираньи». Прослушал трек –  мне подумалось:
«Действительно, о чем-то в положительном ключе, употребляя сравнение ее с  зубастой хищницей, не выскажешься! Белозубая тварь с блестящими острыми зубками (они, наверняка, не знают кариеса!) для перемалывания всего органического в окружающей действительности, даже  больше того:  времени, совсем, как в романе Стивена Кинга (для этого нужны совершенные жернова). Идеальная машина мира для убийства, но, в тоже время (инстинкт, определенная природная организация оказываются выше и сильнее  зубов) –  она нежно заботится о потомстве!»
Я открыл файл в редакторе, в который были сведены вместе для наглядности  отлаженный код и строки комментариев, читая которые можно вполне составить повествовательный отчет, как раз то, что я обещал представить профессору  по окончании работы.
Мысли только на мгновенье сошлись в фокус и быстро переключились обратно:
«Непривычная, все-таки,  вещица – нетбук, очередного поколения, работающий «вечно», в энергосберегающем режиме от солнечного света, еще пять лет назад такого уровня развития технологий невозможно было  представить... впервые, нечто похожее на него, я видел несколько лет  назад в руках  Сурико-сан, преподавателя ее родного языка, Страны Восходящего Солнца, когда вместе с ней мы работали над  интерактивным обучающим курсом японского.
Но тогда кое-какие функциональные характеристики ее ноутбука показались мне явно недоработанными. Недоработанными они оказались и в современном нетбуке… особенно неудобным оказался целый ряд новинок, призванных, наоборот, сделать модель более эргономичной (а на деле?). Все замечания к нововведениям касались консоли. Но мои оценки – это всего лишь мои оценки (и они явно субъективны) - просто надо было к «новшествам»  привыкнуть. Если они так  негативны, то непременно, будут в дальнейшем обойдены, когда изделие будет доработано специалистами-создателями нового модельного ряда, а против их немассовой работы  не мог иметь ничего (мне только казалось: они спешат!) Но таковы маркетинговые у них планы, а то, что пальцы мои частенько не попадали по нужным «батонам» - это моя проблема! Я никогда не скрывал того, что мне сподручнее работать на клавиатурах «старого» образца с крупными клавишами, еще от настольного компьютера. Но, сколько было таких уже, якобы более удобных в работе моделей! Мы в этом вопросе находимся сейчас на той ветке развития, где идет процесс накопления количественных признаков - здесь еще допустимо доучивание, привыкание к новому. Поэтому, непременно нужно (пока это имеет смысл: никто же не станет вновь осваивать аналоговую вычислительную машину  – хотя и в ней была своя польза!) привыкать к новшествам. Если  не хочется в один прекрасный миг остановиться на обочине прогресса - так будет всегда, пока на одной из веток не родится нечто качественно новое (не ТВ, и не компьютер, а нечто другое) и произойдет новый взрыв, скачок, революция!
И тогда надо будет  вновь обучаться, а не просто переучиваться на усвоенной ранее базе. Испокон веков было так: сначала происходил процесс накопления количественных изменений в характеристиках (он предварял скачок развития качества), а потом следовал мгновенный перевод функционального содержания на его новый, высший уровень. Так, новая модельная линейка данных нетбуков, всего лишь пока усовершенствование старых (хотя, например, она имеет неожиданную полезную кнопку, симулирующую функцию двойного клика, или тот же тачпад). Но это всего лшь усовершенствования.
Такова неизбежная диалектика, но можно ли такую методологию распространить на развитие общества? Это уже  вопрос самому себе...
Я набрал с консоли первую  фразу кода, снабдив ее сначала комментарием (уж лучше бы я писал увлекательный роман!). Сейчас программы способны создавать равновеликое по психологичности изложния, драматизму и общему замыслу комментариев альтернативу любому роману (почему бы и нет!) - затем спрятал «полено» (верная характеристика  уровня самосоображения) обратно в сумку (дальше от пыли) и думал:
«Смотри, способны ли были твои любимые «эйдетики» изобрести нечто похожее?»
На этот вопрос породил встречный:
«А нужно ли оно было им – к чему бы это изобретение их приближало?..»
Вопросы,  одни вопросы - без ответов.
Но, будем последовательны – теперь необходимо перейти к долгожданному этапу: подвергнуть модель, в которой остался  мой след, тестированию…
Итак, я приступаю: закрываю глаза и отдаюсь  власти энергетических волн, узловой точкой генерации которых является мой собственный мозг в «мысленном» окружении. Это противоречие несоизмеримости масштабов вещей несколько забавляло: рассредоточенное многомодальное мысленное пространство и концентрирующий его мизерный сгусток материи.
Этот сгусток дается в распоряжение человеку   на время земного существования (пока он  не умеет "двигать" свое естество во временном части континуума также просто, как в пространственной). Он  смещает себя в центр мира и становится точкой генерации всего сущего, что  происходит!
Неужели, правда, что мы от бога и подобны ему, и если "да", то как это проверить? Мы настолько неумелы в познании бога: не догадываемся, что мы часть его главной задумки: основная же: очертить круг и позволить нам двигаться по его границе, чтобы  показать нам одновременно и начало, откуда мы вышли и  конец, куда уйдем. Чтобы мы поняли единство всего и ничего, чтобы мы получили возможность обозревать весь  мир извне и научились его познавть изнутри...
Волны памяти, перенесли меня в  самое начало - на песчаный берег Океана Познания, откуда я начинал свой путь в мир, который умещался внутри вырожденного в точку круга... сейчас  у меня были  другие заботы –  я был поглощен проблемой экстраполяции модели в будущее. Я упал ничком в прохладный песок, его влага придала мне сил. Встал и закрыл глаза, дабы отключить внешнее зрение - только кварцевые  песчинки  заскрежетали на  зубах!
Передо мной понеслись все ускоряясь вереницей воспоминания, организованные как кадры с флагами: целые куски (массивы информации), они рознились по значимости (у них был неодинаков вес). Цвета импульсов говорили о разном: одни о приоритетах  (красные либо белые) другие  об ином. Встречались флаги и цветов, определенных  резервными – это модель сигналила о недостаточности степеней функциональности для работы.  Именно, наличие таких сигналов подтверждало адаптивность модели.
Очень скоро разные импульсы заполонили  оперативную память:  они возникали повсюду - их дислокаций было не охватить для анализа взглядом: они вспыхивали яркими точками  по  регистрам и мчались по шинам взад-вперед, уследить за всеми просто не возможно! Я наблюдал, за кажущимся «броуновским» движением цветовых пятен и все более воодушевлялся: работа модели становилась сложной, но и «прозрачной», по логике схожей с функционированием электронного мозга. Причем части такого симулированного мозга обменивались в  «смысловыми» пачками импульсов, снующими не по случайными направлениями, а заданным алгоритмам.
Периферия, как это происходит в реальных электронных устройствах, срабатывала с долей инерции и не успевала за центральным процессором, где осуществлялся непрерывно обмен массивами информации, составляющими в целом несвязные  обрывки воспоминаний...
Однако, когда я любовался "воспоминаниями", мне хотелось вернуться к некоторым из них, как к истокам, чтобы подробнее рассмотреть каждое: они были так прерасны и являлись самыми привлекательными во всей синтетической модели.
Синхронно с просматриваемыми сюжетами в моей физической памяти (я же на себе тестировал модель)зарождались соответственные воспоминания, например, такое: на очереди был сюжет с группкой малознакомых  детей, поедающих дружно отварного кролика под белым соусом  на дне рождения у бывшего когда-то моим приятелем, кроватки наши стояли голова к голове у окна в детском саду, корейца Вона.
Так синтетический сюжет  диктовал мозгу  реальное воспоминание - постепенно лица, будучи сначала размытыми цветовыми пятнами, проявились  окончательно, нарисовавшись как-бы из прошлого, обрели свойственную живому  сатурацию - налились реальными красками. Может, то был вовсе и не кролик, а ласковый и добрый песик, который жил у Вона дома рядом с его низкой  кроваткой на бамбуковой циновке и залихватисто тявкал  на каждого входящего, а потом, вдруг, исчез. У Вона долго стояли тогда слеэы в глазах.
Через чернявого и круглолицего Вона,  я в неожиданном пришедшем воспоминании распознал других детей, кем же  они были в  то далекое время, а не на пожелтевшем целлулоиде пленки, недозакрепленном в фиксаже - каждый из них в отдельности. Я узнал почти всех присутствующих - каждому не было отроду и трех лет.
Или вот еще (следующим был сюжет, где милая девчушка трех лет, с черными, туго заплетенными волосами в тугие косички-дреды –  то была красавица Дуняша). Не смотрите на нее так, якобы она вся такая пушистая и прехорошенькая! На самом деле она была девочкой с перцем в характее, может, потом в жизни и стала заносчивой, все делающей наравне и лучше других, как Зоя…
Это с ней как-то мы вместе… ушли из сада погулять, никому об это ничего не поведав, когда  воспитатели, собравшиеся вместе посплетничать, что-то горячо обсуждали - во время «тихого" часа. Мы просочились невидимыми мимо дежурной! Вся милиция города тогда была поставлена на уши нашими родителями, и разыскивала нас: двух пропавших детей.
Дуняшина хрупкая мама в отчаянии с кулаками бросалась то на майора милиции, то на дежурного у телефона, то на бедного моего отца, тогда курсанта военной академии, молодого, но уже украшенного роскошными черными с отливом,  усами в отделении милиции, куда их вызвали для подробного «протоколирования» и где был оперативный штаб поисков. Она, не помня себя, в отчаянии визжала:
- Не дай бог ваш сын что-нибудь сделает с моей дочуркой!
- Окститесь, женщина, что вы имеете в виду?
-  А, то  и имею! Сами, знаете, что!
- Ну... это же дети…
Наверное, ей потом стало стыдно за свои слова, когда нас обнаружила, совсем случайно, поисковая группа (два милиционера с обученной овчаркой) через пару часов после пропажи. Мы мирно спали в обнимку под фермами большого железного моста, окрашенным светло-серой краской в центре большого города (меня всегда удивляли размеры крепежных болтов   моста) по которому грохотало обычное суетное движение. Мы   лежали в обнимку утомившись, укрытые лохмотьями, что нашлись  здесь же в логове  бомжей – вред же понесенный нами был только в виде покусов колонии черных блох и вшей, перекочевавших  с бомжовского тряпья на наши головы...
Был еще один, совсем краткий сюжет, относительно свежее воспоминание -  я неожиданно вспомнил название заглавной композиции одноименного альбома группы AC/DC девяностого года: «The Razor Edge» и то, что  трек был четвертым по счету от начала…
Я знал, что в этом случайном вспоминании, вроде незначительном ничего парадоксального не было:  иногда моя память работала как база данных, а мозг сам уподоблялся поисковику. Долговременная память устроена именно таким образом, в ней не забывается ни-че-го из пережитого, хотя бы единожды - хранится  эта информация бессистемно и разрознено (если ее не структуировать и память все время не тренировать!) в виде обрывочных сведений.
Человек многое может вспомнить, если  захочет - есть техники, позволяющие  выудить с коры мозга удивительные образчики событий давно минувших дней (творившихся с ним когда-то в жизни). Причем, вспомнить их куда легче, чем совсем забыть! Пародокс в том, что человек не умеет просто так "стирать" из памяти то, что с ним было: умение эффективно чистить  мозг от ненужного груза впечатлений и сведений, ставших хламом – особый и тонкий дар! Для его обретения также нужна еще та тренированность! Но старая информация, даже если вы ее сотрете, никуда не исчезнет,  лишь будет переведена в более глубокие пласты. Откуда ее обычно не удастся извлечь. Умение забыть ненужное –  своего рода предохранитель, спасающий  в трагических ситуациях (когда какая-то ситуация "прилипает" к памяти и  мешает жить). Но это так – дополнительные сведения…
Лично мне удалось с помощью модели перевести из недр в поверхностную физическую память робкие, сухие воспоминания о первом, библейском пути – это была большая удача, дело в том, что эти воспоминания, все равно оставались по большей части, отрывочными, совсем не полными. Еще бы, то был первый опыт запечатления  в жизни! Неизвестно, впрочем, чего в них было больше: истинных первых впечатлений натальной двигательной активности или фантазий меланхолической нирваны.
Я знал, что «вспомнить» (я был еще "там") эти ощущения нелегко, но в принципе - возможно. Но я  поначалу этому не верил! Это были  первые тактильные впечатления на позу головы и тела – они не были впечатлениями образной системы, которая пока не была доформирована  (кому я бы об этом ни рассказал, они только крутили пальцем у виска и говорили, что это невозможно!). Мне же четко удалось поймать в фокус темный, мрачный коридор, в нем не было никакой безысходности, как приписывают ему - это барьер перехода из небытия в сущее. Это, напротив, путь к свету: сначала блеклому, едва различимому, темно-красных оттенков, в которые он окрашивается плотью, каким он бывает, если смотреть сквозь едва пропускающие яркий свет ладони на яркое солнце!
Это была первая и трудная дорога - сущая и больше красивая неправда, что де человек рождается и умирает сам, и никто не поможет ему в этом! Путь из влажной теплоты материнского чрева вон, наружу, был бы невозможен без внешних импульсов окружающей маленькое тельце, отделившееся  от завершившего функцию плода. Материнское чрево охватило  меня нового немощного вкруг: от мягкой, деформируемой головы до «проволочных» ножек… и под действием властных импульсов силы, в такт своему, но уже не моему, дыханию, изгоняли меня ради новой жизни. Ставшего чуждым и по-своему соображающего комочка. Самостоятельную заготовку под будущего человечка и имеющего полный набор автономных человеческих начатков.
Я вспомнил, что свет стал вдруг ослепителен и ярок, вокруг все было размазанным: сплошные радиальные темные полосы с волнистыми краями… как обрушился со всех сторон на мое тело липкий  неуют. Как чьи-то хладные, гибкие, «сосисочные» пальцы, сильно перехватили  вдоль туловища и стали вращать, пока я совсем не вышел вон… и нечто сухое как вбитый в меня кол, разом заполонило мою маленькую и эластичную «коробочку», обожгло меня изнутри и стало нещадно распирать – это был первый самостоятельный вдох.
Я умирал  много раз, еще не родившись - от ощущений холода, голода, неутолимой жажды, что терзали неотступно, но так и не умер... а жил и испытал много нового - никогда раньше не изведанные впечатления обрушились на меня.
Я пришел в незнакомый мир, совсем не ласковый с самых первых мгновений, чтобы обосноваться надолго и застрять в нем!  Иного мира  мне не будет дано уже никогда: я пока ничего не понимал – только неимоверно устал! И потом был сон, только сон, глубокий и расслабляющий, который помог мне стать крепче и жить...
Таков был комплекс тактильных и прочих ощущений - вообще-то, исследователи говорят, что память начинает свою работу по сбору впечатлений и раздражений еще раньше: в плодный период эмбриона двадцати недель после зачатия. Поэтому человек может вспомнить и то, что с ним происходило в утробе матери –  я не смог и, слава богу…
Хотя я остался доволен неожиданно проснувшимися во мне способностями по перемещению вдоль «шкалы» времени! У меня  захватывало поначалу дух от таких экскурсов! Еще бы - мне удавалось телепортироваться в неожиданные дебри этой шкалы, чего я от себя не ожидал. Даже более, я был волен переносить себя в  абстрактные среды, где быть   не мог.
Так я «перенес» себя к подножию рыжей горы. Воображаемого, несуществующего в природе одинокого исполина семитысячника. Но я так и не разглядел его синей, в вечных снегах, ослепительной, квадратной главы - возможно, еще только предстояло ее увидеть! Это должно было быть поражающее воображение великолепие! Пока же гора, как это бывает всегда в ранний час, была скрыта за плотными, ватными клубами тумана…
А я бродил, в ожидании своего часа, по сырому, полутемному тоннелю, прорубленному в подножии горы, куда слабо проникал солнечный свет. Лишь гонял ногой со скуки пластиковый стаканчик, оброненный туристами, где  ушлые предприниматели успели понастроить целый городок времянок, из которых, как займется неотвратимое дневное светило, пойдет бойкая торговля разнообразным съестным и сувенирами – но, главного, величественной панорамы я так и  не дождался…
Солнце оказалось не таким уж  неотвратимым, погода ухудшилась - резко налетел шквалистый ветер и небо затянулось серой влажной пеленой...
Во время начального тестирования, которое я проводил над моделью, главный вывод был таким: воспоминания организованы так, как они задувалисья. Перематывая их, я мог управляемо притормаживать на нужном  отрезке или, наоборот, устремляться вперед. Сейчас в век цифры, вы, конечно, придумаете нечто свое (интересней) – вы вольны в этом, но это будет уже не моя, а ваша модель.
Сейчас пришло время рассмотреть еще один вопрос, что занимал меня: действительно ли, это удел  стареющего и одинокого мозга задаваться подобными вопросами? Или подобная игра по копанию в себе, припоминанию обстоятельств давно минувших дней  кому-то еще интересна?
Мозг – биологическая субстанция, которая, увы, стареет, постепенно теряя свойственную поначалу гибкость. Передача информации замедляется, вязнет взаимодействие бывшего некогда мощным процессора по шинам с блоками оперативной памяти и  периферией, уменьшается пропускная способность шин – соображение начинает все больше тормозить. Так что:  времени каждому на окончательную доводку своей модели предопределено конечное стохастическое количество. И это – чистая правда, свежести (особенно, после "сороковника" нам не видать) для полноценного оперирования в диапазоне, что был дан природой изначально, не хватает! Но хочется иметь ее всегда! Тогда только и остается, что уповать на скрытые ресурсы мозга (я же смог возродить к жизни предмладенческие воспоминания – о чем никогда не думал прежде, даже в годы «затратной» молодости!). Значит, любой сможет! Молодость всегда уходит, а человек еще задерживается - он должен оставаться хотя бы с чем-то: с мудростью!  Зачем думать о быстротечности чего-то, если сама жизнь устроена так, что когда, что-то обретаешь, то это происходит ценой потери другого…
Молодость мозга далеко не синхронна вообще с молодостью. Успокоимся тем, что даже в преклонном (старше семидесяти лет!) возрасте сохраняется много доступных способов повышения кондиций мыслительного аппарата! Это и совершенствование рациональности работы, тренировка способности запоминать и воспроизводить нужную информацию, это и усиленное питание благотворным для мозговой ткани органическим фосфором, пищей, богатой белками, витаминами, углеводами, а также специальными пищевыми добавками, содержащими известные адаптогены. Здесь уместно также помнить, насколько богаче память примитивного человека (эйдетика),  как он ее полнее использует для количественной характеристики группы одинаковых предметов! Так что не отчаивайтесь!
Вот я стал петь мозгу (творцу мыслей, что «мешают» медитации) аллеллую! Не это основное противоречие человека  (я всегда думал так: и мне казалось не разрешить его никогда!). Сейчас же мне кажется иначе, что все дело здесь в ограниченности наших познаний о мыслительном процессе. Итак, на некоторые вопросы я себе ответил -  только один из них был также еще скрыт от меня:
«Где же, моя Юла, и почему со мной ты так жестоко обошлась?»


     «Людей забирает свет летать миллионы лет…»

          «…Ты не можешь убежать от "я".
           Потому что ТЫ есть "я".
           Как ты можешь убежать от него?
           Это все равно, что бежать от собственной тени,
           и все твои попытки будут тщетны.
           Лучше ОСТАНОВИСЬ И УВИДЬ ЕЕ.
           Вглядись в нее. Осознай ее.
           ОБЕРНИСЬ ЛИЦОМ К ТЕНИ - и тогда, где она?
           На самом деле, ее никогда не было.
           Ты создал ее НЕ-ОБРАЩЕНИЕМ К НЕЙ.
           И ты усилил ее БЕГСТВОМ от нее.
           И не настало ли время СЕЙЧАС прекратить ИГРУ?»

Несмотря на происшедшие и перманентно творящиеся над моей волею события, я по-прежнему считаю, что у меня, в общем-то, тихая, рядовая жизнь и, что со мной, действительно, ничего  не случается необычного - вот только разве  сегодня, в  субботу… «не стало»  отца. Как не стало - где же он: выключатели где-то разомкнулись - личность прекратила земное ествование...
Тому были прямые и косвенные причины. Главная же в том, что ему,  стало стойко  не по себе в такой привычной, приспособленной предыдущими годами жизни: он почти год прощался с ее атрибутами и окружающими субъектами, своими близкими, кто оставался рядом с ним в этот последний  отсчет. Обстоятельно готовился к необратимому шагу: своей теоретической трансформации в безвестность, но так и не сумев смириться с его неопределенностью и неизбежностью - взял да и шагнул. Не поверив до конца, что пора и такой сценарий ждет любого смертного (такой конец уготован, увы, каждому на земногм пути). Сегодня с утра он  как-то смирился с неизбежностью конца: собрался и покинул нас...
Я  давно жил отдельно от отчего дома, но такие вести расходятся быстро на большие расстояния и настигают нас повсюду. Настигла она и меня в клинике – очень грустно от ее неизбежности, хотя, если посмотреть иначе, то это не грусть, а торжественность прежде всего для его души...
Мы прежние постоянные жители отчего дома окончательно стали сами по себе, взрослыми и обособленными организмами, каждый с букетом сугубо  личных проблем. Что касается родительского долга, то по отношению ко мне он давно и полностью был исполнен безукоризненно. Сверх меры, СО ВСЕЙ ЛЮБОВЬЮ (а БЫВАЕТ ЛИ ИНАЧЕ?), тем более сейчас, когда любви не хватает. Даже сиим невозможным для живых актом, отец невольно, я думаю, приблизил, только  намечавшиеся в профессорской голове мои увольнения. Но всем родителям этот изначально оплаченный вексель все равно кажется   не погашенным – меня же такое его постоянное «педалирование» проблемы  удивляло (итак, же сверхмеры)…
Я не был отнюдь неблагодарным дитятком - готов  пасть на колени… пред  абсолютной памятью о родителе, так я был благодарен  за сумму возможного и невозможного, которую никак,   даже если захотеть,  ничем не можно ни оплатить, ни вернуть (нет соответствующего мерила). С этим ощущением неоплатности долга всегда надо жить оставшуюся жизнь (такова  основная часть памяти). Но, я был четко уверен, что после определенной черты, водораздела – человек обречен на одиночество, независимо от того один ли он, или окружен "любящими" отпрысками...
Сейчас отца, несущей колонны им же выстроенного  дома, не стало – вернее, не стало только для нас. Он же отправился  в иное измерение… летать. Он ничуть не постарел, не подурнел, не стал даже немощным,  просто утоньшился  и стал менее заметен – круг его физического тела был завершен. Он устал по-особому: люди, на самом деле, отправляются летать, когда  устают и не находят здесь, того, чего всю земую жизнь ищут или когда перед ними встают стеной неразрешимые вопросы...
Мы,  люди его окружения, помним, что в последние годы он хотел от жизни совсем не объективно  возможного и обусловленого имеющимся и тем, что виделось вокруг. Дорожка жизни криво петляла из  стороны в сторону меж возможных исходов, все чаще сбивалаясь  не известно куда. В таком вихлянии стали сейчас  правда и стиль жизни - он же не хотел видеть их таковыми, не мог приспособляться к новшествам: они оказались лишними - он привык к другому...
Тогда он привычно взялся за дело: начал подправлять  замеченное, а оно было таким, как ему казалось не вполне качественным, сплошь и рядом, на каждом шагу –  он очень уставал подправлять, усовершенствовать и улучшать. Когда же это окончательно стало  не таким, каким ему хотелось – он понял, что на сей раз проиграл, взял да отлетел…
Я спрашиваю: он не имел права что ли  хотеть от мира, чтобы тот чуть изменился, стал лучшим? Пусть хоть бы  таким, каким он его придумал и представлял? Отвечаю  себе после паузы: конечно же, имел - это был и его мир также. Мир в котором он привык жить, мир который он творил и совершенствовал для себя, у истоков которого стоял он, который  был задуман   изначально на двоих с еще одним человеком - с моей матерью, сначала бывшей его подружкой,  потом ставшей ему женой.
Для нас,  детей – родители были главными первооткрывателями. Такими же будем, наверное, и мы, проделаем  тот же путь по кругу и скатимся кубарем снова в детство - только наши сроки истекут позже,  и мы станем первыми и главными, для своих детей. Так, должно быть  всегда и будет  всегда и есть давно уже, с самого  сотворения мира...
Пишу это, абстрагируясь от роли "моделера", которую добровольно взвалил на себя – отключил на время в себе задания по усовершенствованию модели и пропускал через себя без реакций  мысли и воспоминания, связанные с этим.
Но и сейчас я все же обращаюсь к памяти – она  откликом выдала один из давних сюжетов, где главными действующими лицми были мы с отцом... Тогда тоже была суббота – обычная, очередная суббота, но для  обитателей детского лечебного пансионата, съехавшихся из разных дальних и ближних уголков ойкумены – она была еще родительским днем. Мы собирались, как обычно, в такие дни после завтрака в   прибранной после завтрака обслуживающим персоналом столовой с  матерчатыми скатертями, якобы почитать книжки или поиграть в интеллектуальные игры, типа шахмат, го или шашек, но никак не  «морского боя», несущего в себе, по мнению наших воспитателей, отрицательный заряд азарта.
Главная воспитательница, как всегда  строгая дама с вечно серым лицом, явно была перенапряжена и объясняла детям в очередной раз, насколько важно быть послушными, будто они того   не знали  и никогда этого не слышали (хотя бы  от нее в прошлый и позапрошлый разы). Она всегда была готова  в корне пресечь все неизбежные  шалости своих воспитанников, которые готовы были возникнуть спонтанно, как говорится, на пустом месте. 
Это был обычный  очередной день, но не нас и, тем более не для меня –  я через кажую субботу ожидал  приезда отца. Ждал этой встречи всегда с торжественной радостью, оттого, что отец каждые две недели навещал меня, приезжая издалека.
За завтраком,  я почти ничего не ел и уступал кому-нибудь свою порцию запеканки политой густо сгущенным молоком: слишком велики были волнение и напряжение сегодня, казалось, что отец вдруг возьмет и на этот раз не приедет…
Но вот в залу входит другая симпатичная, младшая воспитательница и с улыбкой сообщает громко, что ко мне приехал отец. Я безумно рад, но стараюсь вести себя сдержаннее и не выказывать своих чувств, даже подавляю готовый вырваться радостный вопль, потому что сейчас на меня завистливо смотрели  глаза  ребят, которые живут дальше и тех, которых  не могут так часто навещать.
На улице зима -  я бегу в палату к своей тумбочке и натягиваю теплые штанишки, надеваю казенное пальтецо, путаясь от торопливости в рукавах, и выбегаю на улицу. Недалеко в сторонке от дорожки, у заваленной снегом беседки стоял  отец – я узнаю его по пышным усам (он как модно  «косил» под Иоську – фактура позволяла) и смолил нервно очередную сигаретку, что зачлось потом,  медициной за фактор нездорового риска, и ждал, конечно же меня. Вот я и замечен – мы с ним открыто улыбаемся,  я бегу  навстречу, уже не сдерживая радостных воплей и  эйфории, бросаюсь к нему на распростертые руки. 
Он ловит меня на лету и подбрасывает кверху, меня довольно-таки взрослого и тяжелого паренька-второклассника (ах, неужели это были те же самые истончившиеся и холодеющие  руки,  вздымали меня  уверенно вверх – а, сейчас скоро, их хозяина самого подымут руки и понесут)…
Подошла строгая воспитательница сообщить  инструкции для родителей и навещаемых  детей, но наша общая с отцом толика радости и безграничной нежности передается и ей.  Строгий лик ее разглаживается и светлеет – она просто мягко и вежливо напоминает отцу, что мы ровно в пять должны вернуться и отпускает нас... на все четыре стороны: погулять. Наконец-то мы остаемся вдвоем.
- А ты вырос за эту неделю, - замечает отец. Я понимаю, что конечно, это вряд ли –  люди не растут так быстро: но, со стороны виднее, и мне приятно его внимание.   Непрозвольно появляется метка модели, свидетельствующая о растущем организме, но здесь в мозгу восстает на заднем плане  сигнал, запрещавший сегодня создание любых абстрактных и  логических конструкций…
Я наблюдаю дальше за обрывком воспоминаний: вот мы пересекаем по пути заветный зеленый забор вокруг пансионата, проходим дальше мимо вечно хмурого, всегда одинакового, то ли сторожа, то ли  вахтера и по тропинке, вытоптанной плотно в снегу -  в лес. Забор обычный, но  заветный, потому что за ним кончается ограниченный повседневностью мир его временных жителей, и за  пределы,  нет хода  детям (будь мы постарше, бегали бы в «самоволки», а сейчас ни-ни!) – а, иногда, так хотелось…
Мы с отцом находим в лесу никому не ведомое,  припорошенное рыхлым  снежком с прошлого раза затушенное костровище. Оно  на ведомой лишь нам двоим  полянке, и возобновляем сверху  костер из сухих сосновых сучьев и хворостин. Хворостины тоньше- моя добыча и предмет поиска - отец же отламывает  со стволов сухие сучья толще, отчего морозный воздух в  лесу раздирается звучным, сухим треском.
Глядя на веселые, юркие язычки разгорающегося пламени, мы с отцом отогреваем озябшие руки и говорим о всяких мелочах: как в пансионате житуха, как кормят, во что одевают, как учеба. А потом наступает кульминация – из распухшего, объемистого и изрядно отяжелевшего отцовского кожаного портфеля извлекаются  аппетитные свертки и округа задурманивается изысканными ароматом разнообразной снеди, самым главным и ощутимым из которых является знакомый только мне особый запах дома: матери, ее заботливых рук…
Текут слюнки и даже, моя неосознанная, рожденная с тех далеких детских времен сентиментальность не мешает все же  потихоньку убирать, к примеру, курчонка, обернутого плотно в замасленную бумагу и переходить сразу к кружку полукопченной колбасы – я ем много, даже с жадностью, изголодавшись на свежем воздухе по хлебу насущному. Отец только с умилением смотрит на меня, как я, обычно болезненный ребенок, уплетаю все подряд без разбора. Опять курит и удивленно подмигивает мне: значит, лечат тебя здесь не зря и правильно - чистый сосновый воздух и режим сделали свое дело.  Я же продолжаю методично насыщаться, и ужасно доволен –  так хорошо и беззаботно, наверное, никогда не будет…
Зимой темнеет быстро – как и короткий день, догорает и наш костерок, и от него остаются только стынущие головешки. Скоро пять – нам пора трогать в обратный путь. Мы устало и тяжело бредем обратно к пансионату, тихо прощаемся, мне уже неловко, но я все-таки целую отца в роскошные  усы, по пути встречаем удовлетворенный взгляд  строгой воспитательницы: мол, я довольна, что все  хорошо и правильно закончилось.
«Скорей бы опять суббота!» - Вздыхаю  про себя и с грустью вспоминаю, что это последняя из них. В  следующую в пансионате нас уже не будет:  пересменка…
Я утром, умывшись – мне захотелось что-нибудь сделать против этикета траурного дня: например начисто выбриться, но, вряд ли это что-нибудь бы меняло… Когда я проходил мимо одра отца, и посмотрел на него в послений раз внимательно – глаза наши встретились... В последние годы мы избегали смотреть друг на друга так прямо, но сейчас особый день: неожиданный знакомый живой блеск из прошлого его гаснущих, грустных и пустых от бессилия глаз привлек к себе… Он, молча, улыбнулся.
«Вот и все. Прощай сын: удачи тебе» - промелькнуло текстом в его глазах.
«Прощай Отец, да хранит тебя господь» - ответил, молча, ему я… Почему отец с прописной буквы, а Он - со строчной?


     …путешествуя по улицам городка

          «Ходьба может так же помочь, плавание может
           так же помочь. Все эти действия должны быть
           преобразованы в медитацию. Отбросьте старые
           представления о медитации, то, что простое
           сидение под деревом в йогической позе
           является медитацией. Это только один из
           способов, и он удобен лишь для некоторых
           людей, но не является удобным для всех»

Мои «увольнения»  в  городок, что был расположен рядом с живописной излучиной,  расширившейся и успокоившей течение вод (время весенних паводков
минуло) приобрели характер перманентных. По удивительному совпадению это была моя «старая знакомая» - незначительная речушка Л..., на брегах которой (только  выше по течению) прошли деньки  детства. Оказалось так, что психиатрическая клиника также была расположена здесь, в заброшеном имении графов Ш... - не далеко от памятных для меня мест, в отремонтированном и переоборудованном остове, окруженном  садиком, двухэтажном особняке.
Я был причислен к ее контингенту  уже в течение ряда лет, но меня, в отличие от других пациентов, выпускали на свободу, случалось,  до двух раз в месяц.
Странно это все (в чем была причина моего особого статуса - я не мог разобраться), но основным лейтмотивом жизни для меня, незаслуженно получившего  такой статус "постоянного клиента", стало вернуть себе прежний образ незаметного, обычного человека, и первым этапом этого процесса было заслужить и утвердить за собой право на такие отлучки. Это психологически стало крайне важным для меня, так как позволяло  снять наполовину «ярмо» постоянного клиента, но когда  это все же состоялось, то выяснилось, что  мне совсем некуда податься.
Дело в том, что жизнь сложилась так, что за годы вынужденной изоляции из родных, имеются в виду самые близкие родственники, которым я, в случае чего, мог  довериться в судьбоносных решениях, у меня никого не осталось. Связи  оборвались по разным причинам. Кто-то из них скончался, (как мои благословенные родители), кто-то аннигилировался в небытие, но к таким у меня не  было претензий, потому что сам, загодя, не очень-то заботился о поддержании  связей, когда был   относительно удачлив и мог  быть им    чемто полезен. А как же иначе? Родственная тяга к сближению между людьми возникает  не просто как  данность, а всегда по обоюдному стремлению  -  не  по зову же природной близости.
Может, по схожим причинам у меня  не сохранилось из многих, когда-то бывших в друзьях и хороших знакомых. Такие перемены стали серьезной поправкой к планам триумфального возращения в мир - затрудняли последующее отмщение всем врагам… о  чем, помнится, я грезил с первых минут невольного заточения.
Сам я, внешне также существенно изменился, что соответствовало происходящим во мне процессам - нашел себе  необычный образ (который, чего уж там, некуда было упрощать). На первый взгляд, несколько бомжеватый, но меня вполне устраивающий. Я и внутренне и внешне решил отказаться от всего, условного и поверхностного, чем человек имеет свойство окружать себя в течение жизни, лишь бы быть похожим и приобщенным - мне это было совсем ненужно.
Так, из вещей я оставил за собой только те, что  на самом деле были необходимы –  попутно, я приучал себя в любой сезон за окном обходиться минимумом одежды, ровно таким, каким его определял мой нынешний социальный статус.
Я также занимался полезной профилактикой в деле предотвращения всевозможных простудных заболеваний и следовал известному убеждению, что от любых недугов есть два наиболее действенных средства: холод и голод. К холоду мне было труднее привыкнуть, чем к регулярным голодовкам, но рессурсы собственного организма оказались воистину велики -  вот  два года, как я каждое утро погружался с головой в бочку с водой в саду, покуда удавалось взломать образовывавшуюся  ледяную корку и очисить от нее бочку в морозное время года, приучил также себя  и зимой обходиться без теплой одежды – и, как ни странно, не болел (настрой - великая вещь!)...
Внешний лик мой определялся, конечно, не только одеждой - я давно не брился и не стриг волос (вернее, почти не пользовался услугами здешнего парикмахера, который два раза в месяц нас, не буйных психов, посещал). Почти, потому что изредка приходилось все-таки прибегать к помощи ножниц – здесь я обходился сам: если поначалу растительность на голове   удлинялась и набивалась в  рот во время приема пищи, которую я себе позволял, то потом процесс их роста я отрегулировал. Но все это не означало, что я опустился - вовсе нет: я продолжал тщательно заботиться (извините за излишнюю откровенность!) о чистоте тела (регулярно мылся), научился укладывать в хвостик удлинившиеся и начавшие седеть волосы; прочесывал разросшуюся как лезвие лопаты бороду; состригал ногти. От меня, отнюдь, не воняло "козлятиной", я носил чистое белье, следил за одеждой, которая у меня оставалась. Она не могла претендовать на новую и модную, на места, которые в ней повреждались, накладывал прочные заплатки – благо материала на лоскуты у меня было теперь более, чем достаточно. Если где-то не хватало пуговиц, то на их места решительно пришивались другие, взятые с  ненужной одежды. Причем ни цвет ниток, ни тип пуговиц, ни фасон или фактура заплатки при ремонте одежды не играли главенствующей роли, в расчет принимались только прочность изделия и неповрежденность ткани,  еще аккуратность выполненной работы. А аккуратности латания мне пришлось поучиться, хотя этот эстетизм тоже мог противоречить духу упрощения, взятому мной на вооружение, но заплатки у меня стали получаться  славными, настолько, что я прослыл главным «латальщиком» одежды в клинике (мне это было приятно и совсем не в тягость!).
В этой обретенной новой практике характерен был такой пример: как-то раз, на рукав рубахи мне надо было наложить заплатку – я  мог бы использовать в ее качестве «родной» лоскут ткани –  он был в наличии, но я подумал и выбрал кусок совершенно другой расцветки… эклектичней: красный в крупный белый горошек. Скажете, к чему этакое фиглярство – но, как скучна была бы жизнь без... клоунов и разыгрываемых ими клоунад?
Нет, я все же не был мизантропом, как то может показаться, и отказываться от выходных я не собирался – мне было совсем не скучно проводить их в одиночестве. Можно было во время увольнений уезжать хотя бы в большой город, где я с когда-то жил и работал (он был в двух часах езды от малого городка, где в зелени сада, прятались старые и новые постройки клиники) автобусом - маленький городок считался сателлитом.
У меня не было желания появляться в большом городе. Разве что изредка меня все же туда заносило - меня больше ничто не связывало с  прежним миром, кроме тяжелых мыслей о прошлом и призрачных надежд... 
Чем же я занимался в  дни свободы? В общем, я проводил время без особых занятий, бесцельно гуляя вдоль и поперек незнакомых новых, но ставших снова знакомыми, улиц  городка, ставшего  уже чужим и снова родным. Я бродил по тесным его улочкам, но ничего не мог вспомнить из того, что связывало некогда с их прошлым… настолько все изменилось.
Говорят, что улицы и площади - лица городов. Старились ли они так же быстро, как  лица их  жителей? Если  «да», то  я этого не замечал. А если "нет", то  лишь мог однозначно  подтвердить или отвергнуть это по результатам наблюдений с дискретами в две недели. Сейчас в таких условиях улицы городка моего детства быстро менялись, но не старились. Я мог сравнивать их только с предыдущими прогулками (последняя двухнедельной давности) и замечать, как улицы расширялись, «обувались» асфальтом (что  говорить о годах моего отсутствия, если за две недели происходили столь очевидные перемены!). Улочки непрерывно застраивались -  многое в их облике становилось неузнаваемым  за две недели,  что тогда можно сказать за годы - изменения были совершенно неожиданными...
Быстрее меняются все же  люди - я  давно, очень  давно (по людским меркам) здесь не был: ни одного знакомого лица, ни одной узнаваемй черты в лицах, как пристально в них не вглядываться. За годы  отсутствия выросли новые люди – многое стало  давно не тем, чтобы я мог сравнивать: из неясного прошлого на ум приходили только пыльные улицы с прибитой  крупными каплями дождя пылью (ничего такого неаккуратного сейчас  в помине не было: все "вылизано"!). Может быть, я еще  вспомню что-нибудь, но позже: после более длительных прогулок?
Сейчас же,  я был занят  обдумыванием первоочередных  для себя вопросов (в том числе усовершенствования модели - ее обобщениями), меня интересовали исполненные логики ответы, которые вели бы к дальнейшей ее структурированности,  оптимизации, организации четкого алгоритмического доступа к данным...
Эти неспешные по темпу,  длительные прогулки я  полюбил всей душой -  они стали для меня доброй привычкой. Тем более, что гуляя, я осваивал новую технику: медитацию на ходу, которая прежде была не доступна. Это было вдвойне полезно: так как, включались  механизмы аэробного обмена в мозговой ткани, что повышало общее настроение и приводило, в конечном итоге, к дальнейшему развитию модели. Я собирал разрозненные впечатления, подмечал, что многие из них  расположены к объединению в естественные конгломераты. Процесс поиска среди таких объединений, если организовать их как «блочные» (для чего надо ввести  особую метку) становился проще.
Надо попробовать - примером  событий могли бы стать, например, мои воспоминания школьных лет. Дай-ка я буду все блочные события метить ярко-зеленым флагом-импульсом.
Также параллельно я обдумывал один недавний и неожиданный звонок-извещение, пришедший на заброшенный после «вирусной» атаки один из моих почтовых боксов. Извещение, как это ни странно, было  от Юлы...
Она  давно, так мне казалось, навсегда исчезла из моей жизни – сейчас же  «судорожное» сообщение. Таким оно было потому, что в нем ровным счетом ничего не было: ни слова! «Чистый текст» - бланк без знаков и символов, несущих хоть скрытые эмоции! Но я ощущал  их и в таком... большой эмоциональный накал! Даже, при том, что в нем не было вербального смысл. Я ощущал в нем  робкие сомнения, иногда утверждения  чаще мятания. Наверное, автору  мессиджа, казалось, что он перед моими вопросительными глазами. Ему, правильнее было ей, так казалось: она же не имела прав предо мной  на простые, человеческие эмоции! Словно таким «скрытым» сообщением она приглашала меня к виртуальному диалогу!
Это сообщение явилось из эфира (без опосредованного кабеля) - я узнал местоположение его отправителя с помощью простенькой программки, оно было совсем рядом! Но сам я ничего не стал  писать в ответ: мне было невозможно этого делать…
Ну это ладно... чтобы провести  сверку имеющихся блочных воспоминаний и соотнести их с образами  модели, я решился в один из дней "свободы" на поездку на другой конец городка (он значительно удлинился по обе стороны Л...), где я провел десять самых ярких лет  жизни! Это был особый визит, но чем же объяснить мое стремление туда? Вряд ли просто знанием и обстоятельствами: память устроена таким образом, что ее подзабытые, затертые фрагменты неожиданно всплывают и четко вырисовываются из потайных хранилищ долговременной -  врываются красочными, шумными протуберанцами в основную, если воссоздать условия близкие тем, в которых они  были сформированы. Для этого надо хотя бы раз посетить  места их запечатления, чем сделать возможным "всплытие" забытых образов. Также тем самым воспроизвести их тогдашнее, бывшее реальным окружение – вот это будет моя ближайшая задача.
Я был уверен, что там, несмотря на ушедшиие вперед годы, многое  еще сохранилось первозданным в плане образного насыщения, и несло в себе дух прошлого, то есть, эта поездка необходима для того, чтобы  сымитировать ситуацию по переживаниям, схожую с отложившейся в  воспоминаниях. Это  довольно дерзкий эксперимент -  поставленной задачи можно было достичь,  посетив школу, где я когда-то учился. Я знал, что ее попросту уже нет - снесли (или хотя бы места остались).
С некоторых пор, для меня стало очевидным, что модель  достаточно целостна и зрела - не та, какой была в начале: к тому же, я стал замечать, что она живет своей жизнью. Некоторые воспоминания причиняли  даже физическую боль. Это относилось  к синтезированным воспоминаниям того периода, как к наиболее ярким…
Я всячески избегал их, чтобы поберечься от разрушающих психику (иначе их никак не назовешь!) экскурсов в прошлое… они словно тянули от меня «соков», требуя с каждым шагом вглубь памяти все нарастающего напряжения.
Я долго сбирался с духом и стал, наконец, готов для  такого визита. Опять же в одно из «чистых» воскресений (не мне объяснять, что такие дни случаются не часто, разве  по особому расположению планет и звезд) я решил-таки наведаться в другой конец городка, где проходили, сменяя друг друга, мои сумбурные детство, отрочество и юность - за лесистый пригорок, где располагалась раньше средняя школа номер ...
Там я  мог бы на месте восполнить некоторые недостающие детали, зияющие пробелами в модели и  памяти – всех рваных дыр, надо сказать, в их структурах до этого, я не представлял! Заодно я еще раз протестирую модель в реальных условиях. Сегодня время пока  на моей стороне – оно дозволяло реализовать задуманное!
Я поехал по долгой, объездной дороге на старенького выпуска, обшарпанном курсирующем вокруг городка  автобусе, выбор именно этого  вида транспорта усугубил  ностальгические чувства, глубже в память…
Школа, как единый конгломерат  сопряженных воспоминаний, объединялась в трехэтажном здании, которое на моей памяти не перестраивалось... Но если бы иначе, то все равно оно навсегда сохранится в моей модели ровно таким, каким я видел его в последний раз (на поверку это так и оказалось: тот раз и был последним – школа  стала воистину «виртуальной», так как недавно была разобрана до последнего камушка на стройматериалы) - новое здание было построено рядом. Таковы особенности памяти: хранить то, чего на деле уже нет, но яркое по воздействию! Все исчезновение школы в реальном времени уже произошло. Ну и пусть! У меня есть модель - она то все равно поставляла "картинку" прошлого и каждую, вновь замеченную тонкость в ней, я сверял с аналогичной, записанной как голограмма в память.
Я был уверен в точности соответствия запечатленных следов истине. Но как я ошибался! Дефектность запомненных образов, порой «кричала» (в них отсутствовали пласты важной информации)  - я только и мог, что  восполнять их сейчас, после реальных наблюднений объектов, чем  когда-то их запомнил. Однако, в целом, можно  считать, что ядро модели, ранее сформированное, несмотря на явные огрехи в структуре, позволяло делать вполне адекватные выводы.
Поэтому, справедлив мой встречный вопрос к себе же: «А, надо ли стремиться к точному запоминанию в мелочах, ничего не значащих деталях или надо оставлять место на домысел?»
Оставим этот вопрос риторическим - без ответа.
Здание школы высилось одинокой постройкой, как в памяти у меня и других очевидцев (у каждого оно рознится  в нюансах, но у всех одинаково в основе). Изменения картинки никогда не будут значительны – она хранится такой же, застывшей навечно, пока  живы мы - ее последние очевидцы.
Школа осталась в моей памяти светлым оштукатуренным зданием, видимым сквозь деревья редкого перелеска, который надо было  миновать от остановки - пересечь ветку железной дороги и подняться по широкой утоптанной тропке на лысый косогор, прежде чем ее удастся хорошенько разглядеть. Здания не меняются так быстро (в отличие от улиц), как мы -  они еще менее постоянны, чем наши воспоминания о них (здания школы физически уж нет, а голограмма в памяти все жива!).
Память постоянна для индивида тем, что случайные воспоминания он может пронести через всю жизнь, тогда как реальные вещи бывает так, что успевают измениться по нескольку раз за тот  срок. Вот, правда, избыток розового колера в лучах полуденного солнца изменил диффузный цвет отраженного света от фасада здания – не ухудшил, нет, сделал его иным, более плотным. Да и то, такова была лишь  тонкость, подмеченная мной в палитре красок, наносимых жизнью…
Я получал своим возвращением к истокам редкую возможность: сравнить сформированное в модели (сейчас оставшееся единсвенно доступным) с тем, каково оно было по следам в памяти. Я понимал, что это не совсем корректно: нельзя полностью воскресить и реконструировать   событий прошлых лет по обновленным впечатлениям. Событий-то тех уж нет, они состоялись в прошлом и канули в лету, оставив в головах невольных очевидцев  следы, которые ничем объективным не являются!  С другой же стороны, я был не каким-то незаинтересованным очевидцем тех событий, а их  активным участником и нонешним исследователем, который хотел уловить разницу между реальными объектами и  виртуальными образами.
Конечно, это касалось лишь некоторых объектов - их надо еще найти (субъектов же, когда-то бывших и все еще где-то существующих в реальности  нет – они уходят раз и навсегда!) мне хотелось внести  некоторые коррективы в синтезированную модель, как можно точнее приблизив ее к реальности.
Виртуальное неизбежно красивее действительного, я убедился в этом раньше - потому что оно  домысливается (нам свойственно все приукрашивать!), все серое  подавляется ярким цветом, затирается  неэстетичное, особенно в мелочах, которые определяют тонкости вещей и их взаимоотношений. Мы  развиваемся, рафинируя предметы, подчищая образы, выбрасывая кажущееся  неважным. Так  в виртуальной модели вряд ли будут учтены и запомнятся дурные запахи от близлежащих сортиров,  сколоченных на заднем дворе школы...
Школа была открыта - занятия в этом году  закончились: в разгаре  пора летних каникул. Подойдя ближе к зданию, войдя внутрь с парадного хода, я отчетливо "услышал" его прохладную угрюмость. Школа, на время летних каникул лишалась временно своей обычной жизни. А наполняли ее жизнью, озабоченно снующие взад-вперед в хаотичном движении, ученики-первоклашки, еще дети. Вероятность такого движения  два месяца назад равнялась бы единице - сейчас же она была равной нулю. Два месяца назад, строго через каждые сорок пять минут после оглушительного электрического трезвона  в недрах школы зарождался неясный гул и живая волна одинаково нетерпеливых детишек выплескивалась из классных комнат, растекалась во все стороны по коридору и прилегающим лестницам. Ровно на десять минут – именно столько длилась малая переменка; последними к волнообразному движению присоединялись флегматичные ребята старших классов. По такой схеме разворачивалось действо всегда: до следующего звонка на урок, когда все возвращалось опять к абсолютной, поглощающей тишине… такова была  схема для стороннего наблюдателя – не сама жизнь. Изнутри жзнь была другой…
Сейчас вокруг было пустынно,похоже на значительную перемену (длиной целых двадцать минут – тогда движение, сохраняя хаотичность, дрейфовало в сторону буфета - там становилось не протолкнуться: все желали аппетитных котлеток в круглых булочках, в которых все-таки хлеба было больне, чем мяса). Но это лишь  ворчание исследователя!
Сейчас, в отличие, от живой паузы было иное  в уставшем за год «сезонном» здании - оно отдыхало: я остановился на пороге и повернул обратно – не проходя в здание, обогнул его…
Лично для меня школа всегда была особым, замкнутым миром, куда нет хода людям, после определенного возраста (конечно, если у вас нет пропуска на особую миссию, какой наделил себя я сам). Иначе, я никогда бы сюда не вернулся. Когда ты конечный индивид, то для тебя такие минуты… насильного убегания в прошлое всегда сопряжены с душевными переживаниями и многое значат…  становится слышимым в груди зависающий ритм сердца - невольно приспосабливаешься к его работе, стробируешь  каждый шаг его гулкими ударами.
Я, прошел рядом мимо здания, обогнув его с тыла, чтобы  войти в него не с парадного, а с заднего хода. Хотелось сверить, как выглядит заднее крыльцо на самом деле и сравнить  с виртуальным - дело в том, что здесь ожидались неточности и возможны были ошибки.
Вход в школу с заднего крыльца не был ходовым, там спускались в школьную котельную кочегары. Солнечные лучи не попадали сюда – оно было настолько обледенелым, что лед с него (припорошенного черной угольной пылью) стаивал  поздно, держался вплоть до майских праздников… Вдруг он еще задержался - мне хотелось сверить: реальную и смоделированную  ситуации, учитывается ли моделью такая тонкость. Хотя сейчас на дворе уже не май, а самый жаркий месяц в году. Если и в модель вкралась ошибка и лед до сих пор не стаял!
К моему удовлетворению, ситуация на заднем крыльце была истинной: там хотя и было тенисто, но стояло обычное жаркое лето со свойственными этому времени года атрибутами - порожек был давно сухим и чистым...
Вот параллельный вход с обратной стороны – он вел к объектам под аббревиатурой «М и Ж» на улице. Дверная ручка отполирована и блестела, но раньше она, кстати, была проще, чем на голограмме, хотя также из бронзы, но не такой глянцевитой, напоминающей золото, а матово блестящей, отполированной касаниями многих и многих рук. В модели хранилась еще «старая» ручка. Среди рук, что касались ее, была и моя незаметная лепта за десять лет. Касались ее и руки многих знакомых мне, и совсем чужих людей - многих из которых, не было в живых (я все-таки безнадежный пассеист, хотя здесь каждый предмет  из прошлого)…
На картинке в памяти ручку не меняли, хоть «старая» поизносилась, ее заменили только  в модели: в памяти она оставалась одной и той же на все времена! Увы, мы и мыслим по большей части предопределенно, ищем (как ни странно - находим) в памяти обоснований и мотиваций для будущих поступков! Т. е., мы в старом опыте ищем ответы на новые вопросы - стараемся подогнать его под свои  запросы.
Вот я оказался внутри  здания – черный ход был не заперт, рабочим. Оно угрюмо и пустынно - было  не светлым, каким казалось снаружи. Видимо, в памяти наслоилось множество связанных со школой негативных воспоминаний, раз ее облик оказался выписанным в памяти грустными эпитетами: он и «угрюмый», здесь  «пустынно» и «одиноко».
Я шел, стараясь ступать по коридору чуть слышно, не нарушая тишины…
Кстати, последняя мысль сущая неправда (я сам себя здесь поймал!). Были и другие времена: когда я настолько не был обременен большим числом мыслей (да, именно, большинство «человечьих» мыслей родом из негатива прошлого),  будучи малолеткой, заодно со своими сверстниками, носился по коридорам на переменках как угорелый. Перемахивал их в несколько шагов, едва примечая,  особенно таких непонятных, насупленных, странных чужаков с длинными волосами и  с проседью бородами - таким я мог номинально явиться перед новым,  юным поколением, но я  не стал бы этого делать, а оставался в одиночестве…
Я  старался вспомнить каждую деталь интерьера первого этажа, его широкого холла, школьного гардероба - вспоминал прошлое, ставшее для меня настоящим, сверял его с образами памяти и вносил в модель необходимые коррективы. Конечно, многое поменялось, а субъекты моих воспоминаний изменились тем более по сравнению с теми, какими были  тогда, если бы хоть кого-нибудь из них удалось увидеть (нет, не надо: я же их перепугаю своим видом!). Изменения в обликах, конечно, большие, чем в библиотеке, расширенной в счет буфета. А куда перенесли буфет?
Я обратился к модели: здесь в углу когда-то висела стенгазета «Объектив», которая отражала основные события, происходившие в школе – информация в ней регулярно обновлялась фотокоррами школы (и я был в их числе). Сейчас же газеты нет – да, к чему она сейчас, когда у каждого школьника «навороченная» труба, неотъемлемой частью которой являются цифровой аппарат или камера, таких понятий как «удалой» фотокорреспондент, в природе просто  не существует и вся наша тогдашняя деятельность кажется наивной и непонятной, как и для тебя любой анахронизм эйдетика. Таково общее правило развития – ничего не бывает в жизни абсолютного, каждое следующее поколение не будет понимать интересов предыдущего, как и мы сами с трудом понимали своих отцов. Так и моя модель совсем скоро станет наивной и сойдет в прошлое…
Наконец, сигнал из модели вернул меня к «действительности»: это по возможным каналам сигналил индикатор зоны большого числа ассоциированных с основным сюжетов, добавленный мною вчера в модель – роликов, связанных с каждым памятным местом школьного коридора, мимо которых я проходил, было много и приоритет каждого из них был достаточно высок! Неплохо было бы добавить еще фильтр для уверенной навигации сигналов в шумах,  учитываемых с приоритетом не ниже заданного.


     Познавая гармонию

          «Тело-сердце-ум: все мои медитации идут
           таким путем. Они начинаются с тела, идут
           через сердце, достигают ума, а потом
           выходят за их пределы. Всегда помните
           - то, чем вы наслаждаетесь, может идти
           вглубь вас, и только то, чем вы
           наслаждаетесь, может идти вглубь.
           Наслаждение этим означает просто, что это
           вам подходит. Его ритм совпадает с вами;
           между вами и методом есть тонкая гармония»

Во время одной из прогулок вдоль центральной трассы, пересекающей городок, я шел навстречу солнцу, защитных очков у меня не было – высокое солнце било прямо по глазам, поэтому пришлось перейти через улицу на противоположный тротуар в тень молодых дубков, высаженных рядами с обоих сторон тротуара. Мое внимание привлек новенький, приемистый «Porsche KM» ярко-красного цвета с тонированными темными стеклами, проезжавший по трассе -  он был похож на блестящую игрушку с большими черными колесами и бесшумно следовал на малой скорости навстречу. Что же делал этот автомобиль представительного класса на улочках провинциального городка? Может это был автомобиль моего профессора – он водил похожую  полуспортивную машину,  ее можно было не раз заметить на соседней с клиникой парковке. Я про себя подумал, что к следующей прогулке обязательно уточню эту «инфу», хотя бы у пожилой и усатой нянечки, ухаживавшей за мной в боксе после принудительных «терапий», которым я подвергался после каждого демонстративного дебоша. Она то, наверняка, все обо всех знала. Это была молчаливая женщина с изборожденным глубокими морщинами лицом - она запомнилась мне в больших желтых резиновых перчатках с пупырышками (они были незаменимым «якорем» ее образа). Так получилось, что  с ней мы стали "лепшими" друзьями и частенько обменивались друг с другом сведениями личного характера о житье-бытье в вольном мире.
Меня заинтересовал вопрос: «Может, профессор живет где-нибудь  неподалеку?»
И я хотел его задать  нянечке.
На самом деле оказалось, что такие заявы  насчет приятельства,  тем паче дружбы оказались  лишь  предположениями – на самом деле все было иначе. А главным  стало то, что я должен был держать себя строже, под самоконтролем и  никогда не расслабляться. Друзей в клинике у меня не могло быть по определению, а мимолетное приятельство, основанное на сочувствии, не означало дружбы.
А что же было главным и сущим  из того, что я искал, проживая отпущенную среднюю жизнь, иногда коряво,  больше интуитивно?  Главным были поиски (как, наверное,  у остольных людей) гармонии. Где же? Сначала в мире, после, не обнаружив ее следов, я детектировал  мир необратимо захламленным, деградирующим,  не пригодным для житья…
Тогда взоры мои оборотились на людей, своих собратьев - на их сокровенные мысли, которые роились у них в головах. Здесь даже моего мизерного опыта хватало, чтобы утыкаться в поисках светлого откровения  лицом в грязь, причем я знал, что  и сам, по своей природе, вынужден был грязь эту творить…
Я все же я был упорен в ппытках найти нечто - и, казалось, нашел   единственную область, где человек только и способен постичь незамутненность гармонии: она зиждется в строе собственных эмоций, переживаний…
Но и здесь я заблудился - то оказалось далеко не так. А почему? Даже медитацию - влагу хрустального источника, люди  замутнили. С развитием знаний, в ходе феноменологического расширения их, они поделили медитацию по школам, выбирая какая из них лучше: быстрее обеспечивает целительный эффект при самоврачевании (на самом деле его может вообще и не быть). Так по зову своих рафинирующих, улучшающих всех и вся мыслей, мы затоптали в ней то, что роднит эту практику с верой. Была дана нам одна единственная божественная душа – ее поделили на некие тонкие тела, выделив в них атмическое, которое подходит для дислокации  души… Сложно как-то это все  –  но мы  современные люди («аналитеги»)!
Вот завтра я, например, держу доклад по результатам моделирования памяти пред профессором (кому расскажешь, и не поверят: еще бы «хроник-псих» держит черт знает какой-то доклад перед его лечащим врачом!).
Но продолжу, однако, путешествия по школьным коридорам...
Вот проплывает мимо  (медленно и равномерно, как при транспортировании  тележки с камерой вдоль шкалы воспомианий): первым по ее следованию являлся физкабинет, расположенный слева от вестибюля, где довелось изучать физику и не только (с этим кабинетом связаны многие иные воспоминания). Он  расположен в  углу первого этажа - с ним соседствовала узкая комнатушка-пристройка, через которую проходил общий боковой вход (в пристройке хранились разные, таинственные приспособы и приборы для неожиданных естественнонаучных опытов). Дополнительным  назначением  закутка было размещение в нем громкогласого школьного радиоузла, вещавшего резонирующими механическими голосами на больших переменках по всем этажам через систему громкоговорителей.
Сюда, в физкабинет, помню, набилось на первое организационное собрание великое множество желающих научиться освоить фотодело, а потом постигнуть  и искусство фотографии (слова-то какие, но это было нормально для первых шагов и ровно так следовало из объявления) – народу собралось видимо-невидимо: более пятидесяти человек. Еще бы, все мы (мальчишки и девчонки) «горели» одним заветным желанием: научиться, как можно скорее, фотографировать! Я тогда учился еще (или уже) в пятом - мы пришли по объявлению вдвоем с Жекой, моим одноклассником и дружбаном по многочисленным мальчишеским перипетиям и разочарованиям, впоследствии ставшим  верным другом. Нас обоих тогда не хотели сразу  и впускать в аудиторию, до того мелкими мы казались, а мест на всех, даже на старшеклассников (людей должных быть полезней нас) явно не хватало. Аудитория  была забита под завязку - нас же почитали слишком юными…
Но так было только сначала, а потом, когда разглядели у меня на руках старенький, но  вполне солидный отцовский фотоаппарат, а у Жеки  глянцеватель на бумагу среднего формата  (мы ведь явились сюда не с пустыми руками) тогда наше желание по-настоящему научиться фотографировать было принято в расчет – нас сразу зачислили и разговаривать стали уважительней.
Потом выяснилось, что вдохновителем и движущей силой  зарождающегося сообщества был  паренек по имени Леня, старше нас с Жекой  на два года, а его формальным куратором стал председатель местного райсовета (он  и стал толкающим мимо нелогичных  препон  взрослой администраивно-бюрюкратической системы  наших идей и начинаний).
Итак, Леня зачислил нас с Жекой - там мы с ним столкнулись ближе. У этого паренька была всегда простая, я бы сказал, лучезарная улыбка на серьезном,  иногда  озабоченном лице – своей честной энергией ему удалось оживить  чисто теоретический проект  создания в школе кружка, вдохнуть в него жизнь. Когда   его участники узнали, что у  будущего сообщества на самом деле  долго  ничего своего не будет, то многие из них, его новоявленных членов, потихоньку стали, как говорится, поворачивать оглобли к выходу, то есть,  сдавать назад - остались самые заинтересованные и убежденные. Среди оставшихся были  мы с Жекой. Вкладом в общее дело, по взаимной договоренности, становились  предметы и вещи, имевшие к фотоделу прямое отношение и бывшие ранее в частном владении.
Моим вкладом стали: мой друг старенький уже аппарат модели «Зоркий» с довольно средним пятидесяти миллиметровым объективом,  толстая книжка по искусству фотографии, да набор светофильтров. С Лениной же стороны таким вкладом стада целая домашняя фотолаборатория; с Жекиной же новенький глянцеватель, даренный  старшей сестрой на «днюху», а также химикаты из рентгенографического кабинета районной больницы, к которым он опять же с помощью работающей там сестры имел неограниченный, в пределах разумного, доступ.
Сначала Леня настоял на том, чтобы проводить хотя бы по два раза в неделю серьезные теоретические занятия, во время которых, все было организованно так, как надо: с соответствующей дисциплиной, с лекциями и конспектированием пройденного материала, сдачей колоквиумов. Лекции с каждым разом  редеющим слушателям, читал куратор и, как истинный педагог, приобщал к этому занятию по очереди каждого из нас, побуждая  готовить тематические доклады по увесистым книгам, набранным из библиотек. После подобных опытов самообразования окончательно сбежала ровно половина из немногих
оставшихся,  начинающих фотографов. Другая же их часть, сошла на нет, растворилась, как только будущие фотографы узнали, что желанную практику им придется отложить до лучших времен и начинать ее на скудной аппаратуре, что была в наличии. Занятия сами собой и прекратились…
Оставшиеся, несколько человек из них, все же собирались в охотку  и на теоретические, и на практические занятия. "Печатали» мы отснятые пленки на дому у Лени, пленки и оттиски с них сначала были достаточно неуклюжими по качеству. И, где бы вы думали находилась его знаменитая фотолаборатория? Она была устроена… в стенном шкафу. Шкаф этот был переоборудован им самим под простенькую «лабораторию» (в которой было все необходимое, кроме… места и воздуха - взрослый там бы не уместился), а двое трое таких же по комплеции как мы, могли. Раз в неделю, мы собирались у Лени по пятницам (это было, несмотря на неудобства,  кое-что определенное – раньше же, каждый из нас «печатал» в лучшем случае, скрючившись у себя в ванной), а сейчас в лаборатории. Химикаты, пленку, фотобумагу  нам приходилось доставать у знакомых (у той же Жекиной сестры сначала), либо закупать на свои скудные карманные деньги, жестко экономя на расходах. Но мы как-то исхитрялись, что было совсем нелегко! Еще бы! Целый год не ходить в кино, не есть мороженного, не покупать по-взрослому ритуалу вина, вечно стрелять сигаретки - и откладывать, откладывать сэкономленную мизерную денюжку в общую копилку.
Так было до тех пор, пока не начали выходить первые номера школьной фотогазеты – мы "засветились", но это было только начало.
Когда нам выделили помещение под настоящую лабораторию   прежде всего пришлось  поработать там собственными ручками. Дело в том, что дирекция школы, видя реальные плоды нашего труда (стали осуществляться первые фоторепортажи со школьных трудовых десантов: то из подшефного колхоза, то с местной птицефабрики или еще откуда) в выпусках коллективного органа «Объектив» (так назвали мы нашу фотогазету) пошла навстречу, выделив помещение под  «нажимом» куратора под  фотолабораторию.
Помещением  стала заброшенная комнатушка, размерами три на три метра, по соседству с мужской раздевалкой спортзала - эту комнату надо было сначала освободить от многолетнего хлама и скопившегося  мусора. В конце этой деятельности - вернее, в самом ее начале, нас, желающих освоить фотодело осталось еще меньше: всего трое – Леня и я с Жекой…
Я спустился на пролет вниз по лестнице, которая вела в полуподвальные помещения, где  располагались раздевалки спортивного зала - за мужской и был проход в фотолабораторию. Она, вряд ли, сохранилась в первозданном виде. Помню: ее еще тогда хотел отбить у нас «прогрессивный» школьный ансамбль, ребятам которого всегда не хватало места, в частности, для складирования растущей по объемам аппаратуры...
Да, конечно, все оказалось именно так, как я и предвидел: на дверях обоих раздевалок висели черные амбарные замки - проход в фотолабораторию был  заказан…
Когда же нам выделили  комнатушку, то мы ее отремонтировали - у нас был уже новенький, зеркальный, приобретенный школой, аппарат - «Зенит ЕТ". Нам  доверяли  вести самостоятельно мелкие финансовые дела, связанные с нашим увлечением: гасили чеки по оплате в магазинах на текущие расходы  при закупке необходимых для работы приборов, реактивов, пленки, фотобумаги.
Помещение, которое нам выделили, переделывали в лабораторию мы в счет  зимних каникул. Его надо было отремонтировать: заново побелить в нем потолок, заменить некоторые полусгнившие половые доски,  их подкрасить, оклеить простеньким обоями заново оштукатуренные и подготовленные стены, провести необходимую электропроводку. Также надо было врезать более надежные  замки во входные двери и смонтировать сигнализацию, которую сами же  разработали, обставить лабораторию собранными и починенными столами, стульями и тумбочками из переломанной школьной мебели. И вот - вскоре школа получила вполне сносную и оснащенное помещение под лабораторию.
Нас всегда вдохновлял на работу Леня, он был всегда среди первых и незаменимых и хотя все мы старались вкалывать, как надо, но его умения и энтузиазма было всегда боле нашего - получалось, что и отдачи было от него также больше, чем от нас двоих. В большой степени это была его заслуга – наша симпатичная, компактная лаборатория…
Лени, однако, уже давно не было с нами – он… умер еще тогда от случайной простуды после завершения  эпопеи с обустройством.
Была весна (его последняя) - снег в лесу, что со всех сторон окружал школу, еще не стаял, но весь потемнел, набух серой влагой, обрел гранулированную структуру. Была Пасха, мы  втроем (Жека тоже заболел, но с нами была моя младшая сестренка) сидели с бутылью (0,8 л.) «портвешка» Агдам  у костерка и скромно отмечали окончание работ. Пекли  проросшую картоху, снимали полосами густо окрашенную буро-красным скорлупу с пасхальных яиц, запивали нехитрую снедь березовым соком, который нацедился, стекая  сначала бойкой мутной струйкой, а потом крупными прозрачными слезинками по желобку в берестяной туесок.
После этого пикничка Леня неожиданно  слег, больше мы его никогда  не видели – он загнулся и сгинул от элементарной простуды: она  дала осложнение на почки. Его бы спасло срочное подключение к аппарату диализа, но в нашем городке такой аппарат был  неисправен, а до другого города (более крупного) Леню так и не довезли.
Он скончался на руках своего отца... это была первая моя потеря - потеря близкого человека, друга. Хотя от желающих после этой… трагедии к нам примкнуть после первых формальных успехов не было отбоя - никого другого взамен Лени нам и не надо было: все основное было  заложено им и реализовано нами совместно. Мы вдвоем с Жекой неплохо справлялись с  необходимыи делами. Фотокорреспонденство в школе было  больше его детищем…
На память от Лени остался  фотопортрет в цвете (он первым среди нас пробовал работать так) -  на нем он смеялся во весь свой щербатый на передний зуб широкий рот, веселой,  обезоруживающей улыбкой. Мы повесили портрет на стенку лаборатории – там, я помню, он всегда висел при нас.
Смерть субъекта – всегда обрыв, знак прекращения  любой деятельности. Необходимая и жестокая метка, пустая, которой еще не было в модели, но она настоятельно необходима и появится обязательно...
Сейчас в моей голове все больше становилось нечетких по смыслу, зарождавшихся и стремительно множащихся разноцветных, «дышащих» окружностей – концентрических, существующих сами по себе. Причем, отдельные из них росли  асинхронно друг к другу, все увеличиваясь в размерах -  в конце концов, они лопались, разрывалась пленка обтягивающая их на мириады  маслянистых пузырьков. Другие же, как хромофоры, меняли не только  цвет, в зависимости от того, что было снизу под ними, они также меняли образ определяемых собой ход мыслей, либо  обесцвечивались, постепенно растворяясь, исчезая в небытие. Я не понимал сего разнообразия размеров, цветов, их плотностей, но отмечал всегда лежащее в основе постоянство формы, заполняюших собой ассоциативное пространство - оно распространялось на все, что было вокруг. Это стало символом непроявившейся сущности, либо было чем-то без начала и конца – то огромное до бесконечности, либо просто самой простой и понятной из  геометрических форм, а может, самой загадочной...


     Жизнь становится хмурой

          "Каждое утро, перед тем как вставать, до
          того, как вы открыли глаза, потянитесь,
          как кошка. Потянитесь каждой фиброй
          своего тела. Через три или четыре минуты с
          все еще закрытыми глазами начинайте
          смеяться. В течение пяти минут просто
          смейтесь. Сначала вы будете это делать, но
          вскоре звук ваших попыток вызовет истинный
          смех. Утратьте себя в смехе."

Когда  вернувшись в клинику, я встретился со своей «лепшей» подругой (усатой нянечкой) - после обмена дежурными любезностями, то  попытался сходу выудить у нее интересующие себе сведения:
«А вы случаем не знаете, где живет наш профессор? А то я, гуляя по нашему городку, случайно встретил  кого-то в похожем на его авто – не он ли то был на самом деле?»
В ответ послышалось неясное мычание и я столкнулся с неожиданным по выражению взглядом, полным хладного презрения… Мне не то, чтобы ничего не было сказано в ответ -  я понял, что  прокололся: то есть, совершил непоправимую оплошость,  о ней непременно будет  доложено... Вот так,  благостное отношение симпатизирующей до сих пор нянечки,  можно  считать  разом утерянным: я превратился из униженного изгоя, достойного сочувствия, в ее глазах в скрытного, вероломного шпика -  сексота.
Все дело было в том (я ощутил, что здесь сокрыта важная  тайна), о чем она я не знал, тем более,  накануне вечером загадачности прибавилось: снова от Юлы пришло неподписанное и... опять пустое сообщение – это  уже не могло быть просто ошибкой! Она либо сама искала контакта со мной, либо через нее кто-то надо мной издевался! Увлеченный разворачивающейся интригой, я растерял остатки необходимой  бдительности и затеял  неосторожный разговор с нянечкой! Как итог того - профессор  не стал приглашать меня для разбора очередного доклада, ограничившись просмотром представленных  электронных документов, которые я ему сдавал по возвращении.
Я подумал, что все:  конец моим прогулкам, но получилось не так. Неожданно,  в следующую пятницу, он опять пригласил меня к себе в кабинет, где сообщил, что он крайне заинтересован в скорейшем завершении начатого мной труда! При этом лицо его изменилось - он смотрел все время  на прочные решетки растворенного окна,  избегая глянуть мне в глаза и выглядел необычно для   созданного имиджа. Он на время  стал просто уставшим и от чего-то потерянным человеком, лишенным напрочь обычного защитного панциря, без которого ему было невозможно общаться с людьми так, как ранее... Он объявил мне, что (против моих ожиданий)  он меня не только не лишает обычных прав за излишнее, как казалось, любопытство на прогулки, но и делает их более частыми: уже еженедельными!
После того, как я вышел несколько ошарашенным из кабинета главного, в моем сознании курсивом промелькнула мысль –  цитата, взятая непонятно откуда:
«Воздействие геометрических фигур объясняется специфическими сигналами, которые они вызывают в глазодвигательных мышцах и зрительном анализаторе. Глаз чисто рефлекторно отслеживает контуры изображения. На местах излома линий  эти мышцы резко сокращаются…»
Я понял, что эта мысль имеет непосредственное отношение к  недавнему видению с гладкими фигурами:  концентрическими окружностями, у которых  не  было изломов...
Отсюда по цепочке ассоциаций, выстроенных  ранее, я вернулся к самой значительной фигуре, в начало, и увидел вновь школу, ровно через год после описанных ранее событий. Тогда на улице стоял февраль - месяц, когда "копишь" в себе впечатления...  в феврале состоялся  школе вечер накануне известных праздников.
Время то, в плане житухи, было по-своему интересным: минимум материального – всеобщий дефицит. Отсутствие товаров и услуг, но люди были веселее: любили различные праздненства - у них наблюдалось на лицах присутствие радости и человеколюбия. Может так просто казалось, но все равно, в жизни нередко происходили неожиданные события, из-за которых она теряла свойство считаться истинно веселой, напротив, становилась очень хмурой... это я таким образом, с юношеским максимализмом, все объяснял  несовершенствами людей, их устремлениями жить с мутной выгодой...
Мы с Жекой, уже  шестиклассники, которых приглашали на внутришкольные мероприятия, значит и подобные вечера. Но не радоваться и веселиться мы там присутствовали, как другие, а снимать происходящие события, поработать на «историю» школы - мы же не кто-нибудь! На эти вечера были вхожи только старшеклассники, ну и, конечно еще мы, тянущие на себе работу школьных фотокорров.
Вдруг изображение, записанное на участке коры мозга, с которой зрительные анализаторы считывали информацию, резко изменилось. Судя по тому, что я видел  вернулось вновь  ранее  зафиксированное изображение,  с кругами, но вместо плавного чередования  порождаемых их грницами-окружностями маслянистых пузырьков я видел  иное. Доминирующее изображение исчезло, сгинуло в шерстистой, сажистой тьме, обрамляющей белый экран с образами-воспоминаниями. На его полимерном полотне, структурированном   невидимыми для глаза круглыми дырочками возникла одна из картин того времени:  смурый зимний день - по широкой лесной просеке, устланной  еловыми лапками, приближалась многолюдная траурная процессия.
У людей, следующих непрерывной, плотной вереницей не было четких лиц, только темное горе,  размазанно по лицам. Выделялось четкое, торжественно-молчаливое и удивленное лицо покойницы (бледной, нежилой копии  красавицы Зои) с неестественно заострившимися скулами за молочной пеленой фаты. Зою выносили на погост...
Это воспоминание  меченое в анналах модели одновременно пачкой импульсов, среди которых выделялись: красный   и синий флуоресцентный флаги. Это значило: к данному событию  применена фильтрация в шумах и уровень его  приоритета для ассоциативных карт поиска  был доминирующим. В пачке наблюдался таже пустой флаг утроенной длины, что сигналило  о событии "смерть индивида", который был номер один в последующем изображении. О принадлежности этого события к «блочным» свидетельствовала дополнительная ярко-зеленая метка. Все  флаги и метки поставляли   необходимую информацию о событии, но я и так, без конкретизирующих атрибутов распознал, что творилось на изображении  -  таков был прощальный  путь Зои. Да, той самой Зои, за которой вместе с ее другом, мотоциклистом, я сек невольно позапрошлым летом. Мотоцклиста, впрочем, среди провожающих не было - как я узнал поздее: он просто "сдрейфил", так как по его словам, панически боялся покойников.  Впрочем, cейчас только  о Зое... по окончании  школы, она заметно прибавила. Нет, не в весе (тут было  у нее все в порядке, не как у ее большинства  товарок, с которыми  вместе они еще учились в школе, которые поспешили выскочить замуж и, быстро родив,  обрюзгли), скорее,  в интеллекте. Ко всему прочему, она продолжала оставаться писаной красавицей (этого было не отнять, оно  как-то дано свыше и само собой разумеющееся) и стала пионервожатой нашей школы,  да всеобщей любимицей: и пионеров в кумачовых галстуках (своих разновзрастных подопечных), и взрослых (несостоявшихся, будущих коллег по учительскому цеху). Она и здесь (на новой работе) преуспела, когда негласно подменяла в случае многочисленных простуд  и  неожиданных болезней, Нину Михайловну - авторитетнейшего педагога, школьную словесницу (для нас просто учительницу «лит-ры»). Зоя слыла любимицей многих: и  "малшей",недорослей-переростков, и старших учеников. О выпускника могу говорить лишь приблизительно, потому что о них ничего четкого мне не было  известно (это была  особая «каста»  школьной жизни и, если говорить о ее мужской половине, то к симпатиям примешивалась мощная, голосящая вовсю, с трудом подавляемая сексуальная доминанта!).
Зоя сформировалась в  стройную, свободную,  гордую, исполненную чувства собственного достоинства  девушку. Она могла одинаково приятно обходиться с разными людьми – внося в общение оставшийся с юности образ  отчаянной девочки-молнии (так о ней любил выражаться физрук школы), наверное, он был знатоком творчества раннего Тарковского (тонкость его поэзии  я оценил  позже). Ей, видимо, легко жилось в придуманном целостном мире - она была вся солнечная... Это было в нее вплетено настолько органично, составляло ее часть и подкупало искренностью, что не могло  не нравится...
Тогда  ей было чуток боле семнадцати – она повторно  навсегда явилась  в память, когда я узнавал омеченные стихи:  вечно юной девочкой-промельком и забытьем. Перечеркнул ее линию жизни грубо, в необъяснимом порыве бешенствеа от  несговорчивости, сорока ударами хладной заточки, сработанной на точильном кругу из надфиля в районном ПТУ, где  учился, рецидивист Якобец, имевший на счету в свои тоже семнадцать неполных лет три разных срока: два условных и один с «отсидкой».
Над ее простым, увитым красным атласом гробом рыдали: и ничего не понимающие «недоумки» самых младших классов, и мы, ребята постарше, и похерившие все в набирающем силу животном цинизме старшеклассники, и наши преподы-мужчины. Тот же физрук,  и пожилой, очень аккуратный во всем учитель труда, и учитель пения -  импозантный и обычно уравновешенный сладкогласый сангвиник, до шелковистости  всегда выбритый: и с утра, и вечером, пахнущий  дефицитным, хорошим парфюмом, Олег Борисович Надточий. Вон  все они бесформенной толпой протекли мимо за тесной красной коробкой, охватившей Зоино тело в себя последним костюмом (ой не шла ей эта обнова!), с серыми, смазанными лицами. Отдельно от всех рядом не шел, а настойчиво переставлял ноги, в цветастой тонкой рубахе «с огурцами», криво напяленной прямо на голое тело, ее старший брат, рябой и голосистый  Евгений – он не обращал никакого внимания на бывшие не к месту, яркие узоры своей одежки и  лютые порывы начинавшейся холодной пурги. Ему совсем не было  дела до того – ему было ни жарко, ни холодно. Он только ревел диким зверем! Он никого не слушал и ничего не слышал – только, как заклятие  бормотал едва слышные слова, которыми заверял всех присутствующих: и тех, кто не слышал его, но, может, услышит  еще, что он непременно поквитается с оборотнем при человечьем обличьи. Оборотнем был не кто иной - Якобец, который завалил Зою. Он также как  все мужчины, окружившие сейчас ее в гробе, любил ее видимо преданно и вожделел всей душой, какой обладал…
Дальше меня с этого последнего  в жизни каждого маскарада, именуемого похоронами, снова снесло  волнами памяти на малый шажок-разряд во времени назад, вернуло на шумный и праздничный вечер, где все и произошло.
Якобец забрел  в тот вечер в школу на коллективный шумок, а шумно там, где «кучкуются» люди числом большим трех, что  притягательно, особо для  не определившихся персон, как наш имярек. Зоя  в тот роковой  час в кабинете русской литературы дорабатывала написанный ей сценарий театрализованного представления   грядущего уже скоро мартовского праздника (он, в отличие от нынешнего, отмечался с душевно большим размахом). Она распределяла дополнительные роли, выдуманные ею, подбирала им слова. Она грезила поступить на педагогический факультет университета, куда получится, но мечтала о литературе и русском языке - ее работа в течение двух последних лет пионервожатой должна была ей в том помочь, дать необходимый трудовой стаж и некие возможные послабления.
Якобцу, вход на школьный вечер должен быть заказан как постороннему, но это же не строгое ограничение, к тому же у него был отталкивающий и высокомерный взгляд римского патриция (чем-то сходные по действию с выражением глаз профессора). Серые, водянистые, разящие как лезвия тонкой сработанной им, острой заточки, глаза, утонченный профиль, точенный нос,(меня осенило на что это похоже - на профиль хищной птицы). Все Якобца побаивались и стремились обойти  стороной, поскорее уладив с ним возникшие проблемы -  поэтому он никогда не испытывал задержек при входах на подобные  мероприятия.
Вломившись с холодного воздуха в теплое, обогреваемое собственной котельной здание школы, он сразу нашел Зою – ту, кого искал. О чем-то с полчаса приватно ворковал с ней впол гнусавого голоса, создав вокруг пустое, тревожное пространство, невольно разогнав всех, кто с ней был тогда рядом – он остался с ней наедине в кабинете, чему  был рад вполне. Но то не принесло ему выгод, и он с сузившимися глазами (так происходило с Якобцем всегда, когда он не достигал, чего хотел), не сумев с ней договориться и добиться  путного для себя, он встретил одного из своих знакомых (тоже еще не определившегося), с кем они, после кратких переговоров, быстро куда-то исчезли.
Многие из ответственных в тот вечер в школе за состояние дел после  внезапного исчезновения Якобца, вздохнули с облегчением! Особенно дежуривший в тот вечер физрук – он-то помнил, как ему разок  досталось режичком в свальной драке от  похожего разнузданного «слюнтяя», как он неосторожно того назвал…
Но, оказалось – преждевременно! Дело том, что пока Якобец был не выпивши,  он был обычным, вменяемым, даже кротким пареньком, разве что с некоторыми странностями: не очень приятным в общении – но, тогда его нечего было опасаться и с ним можно было все-таки решать  проблемы. Но  стоило ему чуть «нагрузиться», как все кардинально менялось - у него  сносило «башню»! Он напрочь терял человеческий облик и способность что-либо воспринимать – превращался в монстра о людских ногах...
Через полчаса, покончив со своими делами, засобиралась домой и Зоя - у нее неожиданно разболелась голова. Она, видимо, переутомилась за день - ей было совсем не до шумного, с музыкой и танцами вечера. Хотя она, надо сказать, была заводной девчушкой, охочей до шумных веселий, но не сегодня...
Знакомый же Якобца предложил тому, не отходя далеко: вот хотя бы на школьной припорошенной снегом  лавочке у входа приговорить  из горла «пузырь» дешевого «плодово-ягодного» винца, что был у него с собой в этот вечер на самой груди полушубка во внутреннем кармане. В честь праздника! Это же свято - от таких предложений отмазов не могло быть!
После возлияний с компаньоном, в сознании Якобца сработал  неисправный «переключатель», переведя его сознание в замутненное, неконтролируемое состояние... Заметив, проходящую мимо, уходящую с работы домой Зою, Якобец припомнил ее недавнюю несговорчивость и затаенная злоба, стала в нем всего сильней - преобладающей силой. Она требовала выхода! Он решил  сейчас отмстить ей за понесенные унижения и обиду…
Слово за слово и кончилось тем, что в руке у него блеснула юркая заточка. Ее слепая, равнодушная сила, подтвержденная отраженным светом  дальних окон, требовала,  непременного утверждения на деле - тот час же…
После первого, как бы непроизвольного, робкого и виноватого, но от того не менее уверенного тычка лезвие, прорвавшись сквозь ткань пальто и с хрустом меж ее нежных ребер, вошло в тело… последовали еще и еще удары, может, познанная им податливость человеческой плоти вела его руку. Зоя даже нисколечко не уклонялась, скудно излившаяся по острому как шило лезвию заточки, а не брызнувшая кровь сначала чуть оросила Якобцу руку, лишь затем  пошла  на него тонкой струйкой, теплой и сразу вязнущей на холоде... Такую мягкость плоти, он ощущал уже не раз, но, исподволь мечтал об иной,  ее плоти. О ней он только мог мечтать! Для него и эта податливость ее разрываемого тела, казалась сродни раздвигающимся от напора своей плоти сводам влагалища. Пусть Зою он никогда не увидит в таком виде, но вот она перед его глазами именно та, бессильная - коей виделась  всегда, когда он страдал по утрам от приступов приапизма с обязательной саморазрядкой.
Его больная душа распалялась все больше и больше... Одновременно Зоя все больше смещалась от коротких ударов вправо и сваливалась в сторону с вопрошающим и ничего не понимающим, живым, но уже замирающим лицом. Он все пырял и пырял в ее становившееся безразличным к ударам тело.
Она упала боком на снег, который быстро напитался ее кровью и стал темно-бурым, а он все стоял рядом с ней на коленях и, осознавая,  что он сотворил непоправимое, зарыдал! Нет, завыл истошно, в голос – лицо его перекосилось от страданий и стало  мокрым. Он шептал в слепом безумии:
- А кровь-то она - горячая! Она горячая!..
Было ясно, что с Зоей покончено  навсегда – друг загреб тщедушного  и обмякщего еще больше Якобца в охапку и потащил того прочь с злополучного места. Ранним утром Якобца выволокли в тельняшке и домашних тапках на босу ногу, сонного из теплого чулана, где он прикорнул уставший за вечер, два мента…
Они, защелкнув на его запястьях кольца наручников, запхнули в желтый УАЗ-ик. Напрасно билась и кричала, как обезумевшая птица, ничего не понимающая  мать.


     Любовь к кепкам

          "Можно стать одержимым медитацией, а одержимость
          - это проблема: вы были одержимы деньгами, а
          теперь вы одержимы медитацией. Проблема не в
          деньгах, проблема - в одержимости. Вы были одержимы
          мирским, теперь вы одержимы Богом. Проблема не в
          мирском, а в одержимости. Нужно быть раскованным и
          естественным - и не одержимым ничем - ни умом, ни
          медитацией"

Сегодня сложилось так, что во время очередного увольнения двери отдыхающей на каникулах школы были вновь прозрачны для меня, постороннего – я продолжил экскурс по школьным коридорам. Когда я просочился в вестибюль, стараясь быть совсем неслышимым и незаметным (к тому обязывали прохлада и тишина внутри здания), перемещался мимо физкабинета, то среди голосов, раздававшихся за  его дверью, я уловил знакомый голос.
Он принадлежал учительствующей в мою бытность  учеником средних классов преподававательнице физики, а проще говоря - нашей «физичке». Ну, конечно же! Это  ее, знакомый донельзя, голос. Были слышны те же   обертона голосовой палитры, ударения в слогах, характерные произношения звуков «е» и «э» - легкое «оканье», так узнаваемое у коренных жителей здешних мест. Он был собою вовсе не громкий, но сразу заполнявший пространство вокруг себя бархатистой, как у тонкого колокольчика, звонкостью.
Однако, одно обстоятельство было весьма странным: по тембру он ничуть не изменился, хотя   минуло немало лет с тех пор, когда мы общались  в последний раз…
Что же это: или тембр голоса - величина более постоянная для субъекта, по сравнению, скажем, с его внешностью? Неужели, его изменения с годами менее заметны, чем изменения внешности? Может, для некурящего человека и тем более для человека, работающего со своим голосом, это и так (число прошедших лет  не было опредяляющим!), насколько я  помнил: она, действительно, не курила... нет - это, скорее всего, не она.  Сейчас я слышал глас, принадлежащий другому человеку. Настолько похожим на него мог быть голос  близкого  по крови человека, например, ее родной дщери...
Была ли такая у нее? Не знаю - вот сын у нее точно был, такая маленькая и вредная… вонючка. Учился он в третьем, когда я стал старшеклассником  (то есть, был  в "девятом"), а, насчет, дочери - не помню...
Это, скорее, казусы моделирования:  при сортировке предпочтений - высокие приоритеты давались другим мыслям и я мог быть просто не сконцентрированным. Сейчас  это мысли о неожиданной встрече, происшедшей за несколько часов до сегодняшнего экскурса по коридорам. Дело в том, что сегодня я решил изменить несколько маршрут  моего путешествия – сел в автобус и поехал совсем в другую сторону от маленького городка, где находилась школа (то есть, я добирался  туда же, но окружным путем). Сошел  с автобуса, следовавшего незнакомым маршрутом по разросшемуся городу, когда заехал в его дальний, совсем незнакомый мне микрорайон  иного лицом, того самого города.
В  микрорайоне, в котором я прежде  не бывал (не мог быть, так как его раньше еще не было) –  здесь жили появившиеся в последнее время граждане новой формации: более важные и состоятельные.
Я думал,  может здесь  удастся найти «концы» интригующей истории с пустыми письмами? Я положился на интуицию - ноги сами вели меня навстречу событиям. Дома микрорайона  принадлежали также к новой генерации  градостроения: по архитектуре они были под стать их жильцам, относящих себя к городской элите. Я заехал в этот микрорайон, можно сказать, бесцельно, на шальную и маловероятную удачу: меня  настороженно привечал один из видно нанятых служителей, дежуривший здесь в темных очках. Его настороженность наростала до тревоги,  только я прижался к владениям, для охраны которых он был нанят.
Но я был миролюбив, хоть и странен, на взгляд секкюрити не представлял им с хозяином никакой, даже косвенной угрозы. Я был отстранен, потому что...  медитировал на  ходу, я  раньше тоже практиковал этот прием: уезжал   в любую сторону дальше от центра и доверялся своим двоим да  скрытой интуиции…
Как помню, я сошел с автобуса, когда высотные коробки, стандартной планировки сменились  малоэтажками, будто игрушечными, каждая из которых была результатом индивидуальной планировки. А, если еще немного углубиться дальше, то совсем на краю города, располагались дома частной застройки и коттеджи, которые становились по дизайну настолько оригинальными и решенными смело, что подстраивались невольно под ощущение всеобщего праздника, даже в мелких деталях  экстерьера. Было непонятно, как можно… жить в таких нарядных домах и проводить в них день за днем заурядного быта. Но, несмотря на кажущуюся обязательной в этом случае эклектику, напротив, везде в новых постройках ощущалась единая дирижирующая «рука» толкового архитектора и генерального застройщика. Благодаря его таланту (не побоимся «заезженного» звучания этого слова: иного не подобрать) среди столь разных по функциям зданий, сохранялось единящее чувство высокого штиля.
Выросший за краткий срок моего отсутствия в  городе, микрорайон с его строениями имел вид, который  больше походил на красочные иллюстрации или jpg-ги, какого-то продвинутого архитектурного портала, или,  на крайний случай, сошедшим со страниц глянцевого журнала, чем застроенный реальными домами.
У некоторых из них я останавливался, складывал по старой привычке ладони «кадром» и, глядя чуть вдаль, любовался непривычными цвето-архитектурными решениями комплексов зданий и угадываемым, но скрытым от постороннего взгляда за заборами внутренним миркам, опоясывающих дома садиков. Вдруг, любуясь одним из таких домиков, я заметил, как из ворот прилежащего дворика выехала ярко-красная спортивная машина. Садик привлекал внимание необычной растительностью. Плотными, с правильной геометрией формы, объемными кустами самшита в кадках, необычными крупнолистными экзотическими растениями с причудливой комбинацией листьев, которые были с прожилками как у оранжерейного "капризного" кротона: красных, желтых и темно-пурпурных цветов. Кусты те опоясывали две воздушные постройки: одна из них бледно-голубого цвета, как видно бывшей жилым, трехэтажным домиком. Также решенным с ним в единой архитектурной «струе» одноэтажным флигельком, светло-желтого цвета, с устланной черепицей крышей, соответствующей фактуры. Ансамбль дополняла ажурная "проволочная" беседка.
Машина была мне знакома: тем самым знакомым загадочным (я подозревал, что профессорским) «Porcshe», который я видел недалеко от школы - вот удача: она оборотила почти невероятное событие  реальностью! А узнал я ее по номерам –  сейчас же машины такой марки и окраса встречаются везде, даже  в захолустном городке... и весьма нередко, чтобы быть идентифицированными.
Хоть я стоял достаточно далеко от проезжей части - из машины меня  приметили и узнали скорей всего, тем более меня, я думаю, выдавал  «яркий» внешний вид. Что касается  странности моего вида, то он был ничуть не странней чем, скажем, вид футуриста с торчащей свежей морковкой из нагрудного кармана пиджака в свое время...
Машина, повернув, вырулила на проезжую часть, притормозила и резко стала, как вкопанная недлеко от меня. Я догадался, что автомобиль принадлежит профессору клиники и смутно представлял, кто за ее  рулем…
Когда  я окончательно понял, что «разоблачен», то не знал, как себя вести. Я сделал шаг навстречу ее невидимому пассажиру, заулыбался ему - сам же ничего не видя из-за особой дымчатости тонированных стекол. Я ждал, что из нее тоже сделают вид, что меня приметили, как-нибудь отреагируют, хотя бы выглянут и помашут рукой из бокового окна, но – нет…
От такого приема мне стало не по себе: да что там, даже очень неловко от не последовавшей никакой реакции  – это точно была она, искавшая меня пустыми посланиями... я не мог ошибиться! Но, в конце концов: каждый из нас волен реагировать на неожиданную встречу по-своему. Сегодня к тому же был нерабочий день и профессору за рулем, если допустить, что это был всего лишь он,  не она, могло  не понравиться, что какой-то псих с места его работы лишний раз «компроментирует» и обязывает реагировать на свое нежданное появление.
Но реакция на мои приветствия все-таки последовала и была довольно странной…
Машина мгновенно развернулась в противоположную движению сторону и с визгом протекторов сорвалась с места…
Я только что успел разгляедть в боковое окно, что за рулем  стремительно отъезжавшей машины был, конечно же, не профессор (как я и догадывался!), а очень знакомая мне особа в белой кепчатой панамке и обязательном атрибуте людей, желающих оставаться инкогнито,  темных солнцезащитных очках…
Итак, с одновременными мыслями об особенных свойствах человеческого голоса… и о давней любви Юлы к кепкам, будучи в здании школы, я отошел прочь от дверей физкабинета. Это, на самом деле, никакой не голос «физички» (сейчас же нет занятий). Это был похожий по тембру отголосок, встрявший в строй моих мыслей откуда-то, пусть даже из виртуальной модели - подобная подмена понятий становилась не редкостью в последнее дни. Я объяснял это так: характеристики знакомой личности воспроизводились и продолжали жить  в моем восприятии независимо от обстоятельств. Проходя мимо  двери, так и не посмев заглянуть в нее, я шел дальше.
Вот и боковая лестница, которая вела наверх к кабинетам (когда-то раньше у нас не употреблялось это заимствованное слово, а говорилось: к "классам") следующего этажа - может, так и правильней. Класс в данном применении, скорее, анахронизм. Когда-то, помнится, на стенках лестничных пролетов висели плакаты с лозунгами-призывами очередной  идеологической компании, сейчас же - плакаты без всякой идеологической подоплеки, просто красочные картинки, утрированно поясняющие тонкости правил дорожного движения.
Подымаюсь по широкой боковой лестнице с коваными обрешетками и фигурными перилами (тоже, анахронизм, но красивый!) наверх до площадки последнего этажа. Место это было укромным: здесь всегда были свалены в кучу стесняющие пространство старые лавки и ломанные стулья из классов-кабинетов (как  было то раньше, так оставалось и сейчас – мало что за годы изменилось).
Встречная лестница, с противоположной стороны коридора, была более ходовой, людной – этажом ниже с другой стороны находилась (и сейчас, вероятней всего, еще находится) «учительская» (внутренняя планировка, также как и внешняя почти что не поменялась). Это была "рубка" по управлению жизнью школы, а на эту площадку, помню во время «рекреаций» (так именовались наши короткие переменки между уроками) мы, взрослеющие ученики, еще среднего школьного возраста, загоняли кого-нибудь из стоящих рядком, скучающих у светлых окон девчонок, играя с ними в «зажимки».
Так называлась тогда одна из любимых игр  – везде есть похожие игры и именуются они по-своему, но суть их от этого не меняется. Вряд ли, кто не вспомнит подобных веселых игрищ! Игр поры, когда азарт был по-прежнему игровой, а интерес уже иной! Это пора по-детски взрослых игр – пора не долгая...
Играешь, допустим, в  обычные салки, которые сами по себе остались в прошлом и не настолько любимы и увлекательны для взрослеющих организмов, у которых появились другие интересы. А «зажимки» - коллективная игра: в самый раз…
Преследуешь, бывало, подругу по игре в беге по этажам,  мимо компаньонов по игре, подмигиваешь им – они тебя понимают с полувзгляда и перекрывают пути отступа преследуемой девчушке, оставляя ей только один путь (он вел в тупик: в тот самый закуток!). Девчонка, за которой  ты бежишь, вроде бы уже выбилась из сил и замедляет свой бег - она сдается, дает себя догнать: забивается в самый угол. Затем резко вдруг разворачивается к тебе - это был вызов! В ее улыбающихся, лукавых глазах дерзкий вопрос: «Ну, что ты сможешь со мной сделать?» Если ты достаточно смел (вернее, нагл), то поначалу неловко, легонько подталкиваешь ее, хлопаешь по бокам, бедрам. Как бы невзначай, задеваешь ее упругую, начавшую ядриться, совсем не такую, как у тебя, грудь. Задерживаешь блудливую руку на податливом «бугорке»... когда  получается хорошо, а когда слишком откровенно. Тогда вы оба краснеете - она после этого бросает тебе хлесткое:
- Дурак! - Толкает тебя и убегает...
Ты чувствуешь себя одновременно и раздавленным клопом и орлом, парящим от  удовольствия познания чего-то нового, «на седьмом» небе…
Спускаюсь вниз: с третьего до второго этажа - бреду дальше по коридору с дощатым полом мимо настежь раскрытых дверей одной из классных комнат. Но я то понимаю, что никакого дощатого пола здесь нет, старый пол – это не объект, всего лишь его след, подстановка. То,  каким он был некогда ранее, когда я учился в стенах  школы…
Сейчас это - несуществующий объект,  спрайт информации:  застрявшие в голове метаданные модели.
Сейчас  и реальный пол другой, в отличие, от воображаемого  он выстлан блочным, крытым матовым лаком паркетом. С узором, типа «елочка». Конечно, нет  уже и характерного для дощатого пола предательского скрипа, что бывает, когда ступишь на рассохшийся  пол из досок, заранее оповещающий всех вокруг о твоих крадущихся шагах (как скрытен и осторожен ты бы  ни был).
Я заглянул за дверь, что была по ходу - внутри никого: наверное, ее забыли запереть или тот, кто был здесь, отлучился ненадолго.
Да, точно: на столе  раскрыта книга с красочными иллюстрациями. Научились же печатать - в наши-то времена полиграфия  "хромала", вернее, была полный «отстой». Меня не тянет заглянуть  в этот кабинет - я остался в стороне. Хотя, как сейчас, помню, каким было  прошлое сего кабинета… и серию портретов «канонизированных» деятелей прошлых эпох,  на боковой стенке напротив широких окон  с противоположной стороны тоже помню. Коллекция портретов  была сплошь идеологизирована (как и все, что было связано с  науками, которыми ведал кабинет) - самыми популярными и важными считалась в истории (впрочем, как и других общественных науках)  известная всем тройка "бородачей". Сейчас их  не было даже на стенах: время изменилось, но идеологизированность в подборе портретов осталась - без нее в этом предмете, оплотом  которого был данный класс, никак невозможно…
Да, и  к чему? Когда правилен  именно  такой подход. Значительные перемены происшедшие здесь, как ни в каком другом кабинете заставили модель перейти в другой режим. Она, находясь в нем, молчала, занятая анализом ситуации и никак не реагировала: никаких эмоциональных воспоминаний на данный момент, связанных с этим кабинетом  не возникало…
Хотя, это будет не справедливо, так говорить - конечно, я помнил, как с компанией  более взрослых ребят «нагружался» и не раз,  в этом кабинете под строгими портретами известных бородачей, подперев двери изнутри черенком швабры-лентяйки, прячась от посторонних глаз. То была  первая  взрослая компания, в которую я был вхож.  Компания (будем называть ее так) - по именам и фамилиям участников была еще та, сплошь   «историческая»! В ней были и веселый, коренастый Александр Матросов и долговязый, флегматичный Павка Корчагин и "шустрик" Афоня, всегда коротко стриженный под «зэка» (стоп – но такого персонажа история не знала:  был некто такой, но он был, персонажем больше популярным и кинематографическим). Компания сложилась, не хулиганская: с перьями, да обрезами - по духу она была скорее шебутной, компанией знающих себе цену и ничего не боявшихся ребят.
С Афоней я познакомился гораздо раньше – он жил по соседству с домом Ивана Ляхова. А Иван Ляхов  –  Герой Советского Союза, командир боевого танка. Он погиб во время войны в битве при Курской дуге, в которой его танк был подбит и сгорел, как факел, напитанный соляром, собою  загородив проход меж двух стратегически важных холмов, образовав узкое место для прохода  армады бронированных машин...
Когда-то пионерской дружине школы (пионерия - тот же самый бойскаутизм на советский манер, она еще была жива, и этот организм был не менее жизнеспособен и полезен, чем разные сети скаутов) поручили взять шефство и помогать в жизни  одиноким, престарелым родителям. Мы навещали их по первым воскресеньям каждого месяца и помогали, чем могли. Это было, в общем, невеселое зрелище. Дед,  отец Ляхова, хоть и бодрился, возрастом был старше, чем преклонного. Этак лет семидесяти пяти, но постоянно болел. Он все время проводил, полулежа на своей кровати, застланной разноцветным, засаленным тряпьем. Вставал редко, когда на то была особая нужда, подтягиваясь за веревку, привязанную к вбитой в потолок скобе.
Бабка - она же мать Героя была  женщиной с голубыми, помутневшими от возраста и тягот мирной жизни, глазами. Она всегда подвязанная белоснежным платочком с васильковым узором, выглядела гораздо подвижнее своего древнего друга, дом держался на ее худеньких плечах. Обстановка в избе была более, чем скромна: бревенчатые стены, потемневшие от лет - кроме массивной кровати полуподвижного деда, сбитой из строганного бруса, на стенах висело несколько механических ходиков. Работающими из них были только одни: с крашеными грузиками-шишечками – еще на всю избу громко вещал, стоящий на тумбочке, даренный кем-то приемник, настроенный на волну «Маяка» (тогда FM-диапазон массово  не был  освоен). Мать героя особо тщательно блюла чистоту на  тумбочке, стоявшей в углу, бывшей для нее своеобразным киотом. На ней кроме двух маленьких фотографий святых, на расшитом рушнике стоял  рядом с старой деревянной иконой большой портрет ее сына (видно, кем-то увеличенный с нечеткой книжной фотографии). Напротив иконы стояла начищенная до блеска латунная лампадка. Несмотря, на царящую в остальном по избе немощь – на этой тумбочке всегда был полный порядок, и старики сами, глядя на порядок около фото сына, бодрились: шутили, улыбались и стыдливо отнекивались, когда их спрашивали,  чтобы же еще им  сделать…
Шефские обязанности состояли, в первую очередь, из того, чтобы следить за количеством наколотых дров. И то, в помещении было сыровато - без подтапливания не обойтись: старики по вечерам топили даже жарким летом; еще надо было натаскать воды из колодца (водопровода в избе не было) сходить, если надо в магазин: за сахаром, чаем, хлебом - дед любил себя побаловать сладким чаем; прибрать в избе: подмести и вымыть полы. Во время одного такого посещения подшефных, я и встретился с Афоней - он по-соседски одолжил оселок, немного подправить дедовский притупившийся колун для заготовки дров из больших чушек, сваленных во дворе. Так мы и познакомились. Потом же один раз, позднее ребята этой компании меня здорово выручили, тогда мы совсем сдружились...


     Суд

          «Каждый должен найти свой собственный ритуал.
           Ритуал нужен просто для того, чтобы расслабиться
           и ждать. А когда вы расслаблены и ждете, что-то
           случается; как сон, Бог приходит к вам, как
           любовь. Бог приходит к вам. Вы не сможете вызвать
           это по собственной воле, вы не сможете это
           принудить»

Когда я отошел от кабинета «истории и обществоведения» - мне захотелось пролистать страницы памяти и отыскать ту, где отложилось завершение нелепой и  страшной истории про Зою. Странно, но эта трагедия обернулась почти что  комиксом. Всегда бывает так: на грани происшедшего трагичное соседствует с фарсом - это, как посмотреть…
Я постоянно думал о бытии Зои и почему-то  находил, что «Юла» несколько созвучно ее имени, кто знает, кого из них я «любил» неистовей (если применимо такое определение к мальчишеским симпатиям)?. Хотя, наверное, я не знал еще любви в ее полноте и силе, что дает обожествление людской привычке - знал лишь, наверное, бесконечную симпатию. Не живи это невольное сравнение в последующем во мне, зацепили бы образы Зины и Юлы позже меня?
Я должен поведать известное мне завершение этой истории, как можно большему числу людей, чтобы развитие не заглохло бы хоть так – может, таково Зоиной душе предначертание на скрижалях  событий: быть безвестной!  Я же хотел иначе: не дать исчезнуть в бездне прошлого  ее душе непоминанием.
Только, сопереживая ее краткой жизни  (опять "сопереживать значит вернуть в мысли", как велика нагрузка  этого "инструмента" - возможно ли такое?), дано ли помочь ее духу дожить хотя бы виртуально оставшееся непрожитым ее пустое бытие - пустой оказалась увы, не только соответствующая метка-флаг модели, а распространение в богом отпущенное пространство под реальную личность.
Я искренне хотел ей помочь, но как - по-моему, пусть таким образом: я мог  услышать и ощутить пульс ее жизни (пресловутый «конец» не есть же конец для непрерывных вещей в бесконечной, как путь по кругу, жизни) и помочь оттолкнуться ей от ударов твоего сердца в несуществующее  будущее...
Вся жизнь -  совокупность чьих-то обрывочных, не прочувствованных переживаний! Мне всегда хотелось   как-то помочь  ей, как некогда живому  индивиду, но существовал сейчас он только в моем вымышленном пространстве (за других я не в ответе), сублимировать ее самое себя, пусть  в чужой  голове...
Освободить  память, где она «застряла» -  дать ей снова «жить»! Проблема была только в том, что время ее жизни в общепринятом измерении  завершено –  оставалась вместо нее лишь несинхронная   фантомная боль, которая не давала покоя (зачем же  существует эта боль – в чем ее назначение?). Мне не дано ее забыть – но смогу ли  я что-нибудь, будучи  здесь, для нее сделать? Это философия – мне   оставалось  только обратиться к модели (я помнил, что взял на себя роль регистратора), где продолжался ролик с ней…
Быстро, ранней весной, пока не спали  ночные морозы, Якобца (после свершенного злодеяния) судили выездным заседанием народного суда (такая организация судопроизводства была отрыжкой знаменитой «тройки» в область гражданского права, принятой в обществе в годы сталинизма, не очень, впрочем, давно).
Процесс получился тяжелым и планировался показательно открытым. Народу собралось так много,  что все, что на суде творилось, невозможно было утаить этой, гудящей, как рой и вечно недовольной общественности. Она жаждала справедливости и неминуемости возмездия, посему потенциально несла в своих недрах негативный заряд, готовый вот-вот разорваться в случае неосторожного решения.
Поэтому  толпе необходимо  было сначала потрафить (пойти на поводу) - затем процесс можно  было уже спускать «на тормозах». Такова была наработанная схема действий судопрозводства в делах, имеющих громкий резоннанс -  слишком велико могло быть отрицательное влияние  процесса по  округе.
Народу набралось неожданно  очень много (но не настолько же!), так что суд пришлось переместить в самое вместительное здание городка для публичных мероприятий: в новый дворец культуры.
Сразу отметим, что рябому братцу Зои так и не удалось осуществить задуманного возмездия, хотя все ожидали только этого акта  искренней и «справедливой» мести. Он не состоялся - нет, братец сдержал данное публично  слово:  стрелял в Якобца, заключенного на время слушаний в специальную привезенную клеть, из обреза, пытаясь кончить того (в чем прилюдно и клялся перед честным людом на похоронах сестры). И кончил бы, ко всеобщему удовольствию непременно, если бы не промазал…
Слишком мощный обрез двенадцатого калибра, он готовил  на этот случай, обычным кустарным способом, перепилив ножовкой ствол дедовского охотничьего ружья, какое было в доме (для охоты по весне на глухаря с тетеревами и рябчиков) под самое цевье и замотав остатки приклада, синей изоляционной лентой. Ему удалось, схороня обрез в широком рукаве демисезонной куртки, пронести его на заключительное заседание суда, когда оглашался приговор. Стреляя (вот досада!), он не попал по цели – промахнулся! Наделал только  оглушительного грохота от выстрела в закрытом помещении, чем вызвал вопли да взвизги перепуганных баб и много, много едкого дыма от не  просушенного черного пороха, забитого в патроны не очень старательно с кривого вечера.
До клети с Якобцем было с его места не очень-то и далеко (всего метров девять), но обрез получился тяжеловат, да и взять себя с полной ответственностью в руки, изготовиться как следует,  половчее прицелиться, хладнокровия Зоиному братцу не хватило (такой возможности, практически, у него  не было дадено!). Ружье повело в сторону –  он и «промазал»… В итоге того, что люд ожидал от истинно народного мстителя не состоялось!
Братец только себе навредил: загремел под новое уголовное разбирательство – обрез быстро и незаметно конфисковали, словно  его вообще  не было. Следаки и работники прокуратуры, зная досконально прошое дело и мотивы  пальбы в зале, оперативно провели доследование и дознание возникшего нового дела таким образом, чтобы  мстителя удалось легко отмазать, впрочем, Зойкиному братцу  была глубоко безразлична  эта возня…
Слушания в суде сразу после инцидента быстро закрыли и, надо сказать, весьма вовремя – вокруг здания, где они проходили, народ все продолжал прибывать и прибывать, некоторые из зрителей даже были   доставлены из дальних селений на транспорте, что  было совсем неожиданно. Сбиралась весьма  неуправляемая толпа (кому-то намечавшийся кипишь, видимо,  был на руку). Городскому начальству незамедлительно доложили о неблагоприятно складывающейся ситуации  –  тому надо было реагировать.
На сигналы в соответствующих кабинетах  раздались нужные звонки - были отданы необходимые распоряжения. У здания дворца культуры и других важных объектов по городу выставили сразу по дополнительному  наряду – для чего были мобилизованы   даже находившиеся в очередных отпусках сотрудники, вызваны экстренно списочные члены добровольной народной дружины.
Люди, тем не менее, продолжали прибывать: собираться стихийно группками, и разгорячено  обсуждать события совсем иного толка, не помня, для чего они здесь и из-за чего  весь сыр-бор  - затем поползли нелепые слухи…
Еще бы, люди сбирались в толпу! Она росла, росла, как на дрожжах и  «закипала», то есть, уже жила своей жизнью: грозилась растерять  малую начальную управляемость! Впрочем, накал тлеющих страстей был ловко сбит традиционным способом: еще с доисторических времен известна мудрость, что народ всегда жаждет хлеба и зрелищ! Эта непреложная истина в данной общественной формации несколько изменилась: здесь  народ больше жаждал… вина и зрелищ.
В соответствующих должностных кабинетах от напряжения "гудело" – среди заседавших в них лиц шла напряженная работа, поверялась  слаженность управляющих звеньев аппарата. По особой команде, загодя: не смотря, что рабочее время, в двух (явный нонсенс!) соседних с домом культуры, в общем-то, не предназначенных для этого  точках была открыта торговля бывшими в райцентре и подвезенными из вне запасами дешевого вина и водки. К растущим толпам людей, выпровоженных из зала заседаний и очутившихся перед проходами с военизированной охраной, в глубинах  душ, оскорбленных сиим фактом, зрело возмущение. К этим людям «недоброжелателями» были опять кем-то подосланы специальные провокаторы, не по политическим мотивам (такого тогда не было!), а по своему пониманию жизни. Они вбрасывали в  набирающие самостийность массы неожиданную весть о том, что недалеко за углом в магазин завезено море «винища» и водки! Что там ими уже  торгуют!
Хотя люди были весьма удивлены сиим фактом, но чего только в жизни не бывает - и толпа, повинуясь инстинкту, стала  дробиться по «троицам». И они стали шманать по собственным карманам, вдруг в их потайных  складках что-нибудь случайно завалялось -  да соображать! Многие из собравшихся, которые еще помнили, что и к чему, были явно недовольны мягкостью намечающегося приговора -   им казалось, несправедливого. В подтверждение приводился аргумент, что неучтиво также обошлись  с народным мнением в их лице и выставили на улицу! Это пахло уже недопустимым - политикой... Недовольство постепенно угасало и вовре мя уступало место другой, потребности (почему бы и нет – страсти!). Возможность  ее  легкого удовлетворения была такой очевидной и близкой (имей на кармане всего-то пару «рябчиков», не тех, что бил веснами вечером "мститель")…
А о главном (приговоре какому-то Якобцу)  многие забыли, а если же  помнили, то они были уже в меньшинстве и не из тех, кто  опасен и готов все крушить и ломать в недовольстве на своем пути! Среди них если такие и оставались, то только тогда они опасны, когда волей обстоятельств объединены в большую толпу! Но ее, к общей радости, в первую очередь, ответственных работников, почти не осталось – она давно… рассосалась, разбрелась по «горячим» тройкам.
Подсудимому дали тогда… восемь лет, как бы это не казалось некоторым мягким наказанием – оно было назначено по максимуму предусмотренной шкалой: причем, пять из них он должен провести на вольном поселении (на «химии»).
Такая «мягкость» приговора была обусловлена законом, вернее, следующими факторами.
Во-первых, на момент свершения преступления Якобец  не был совершеннолетним, хоть  и слыл рецидивистом.
Во-вторых, он жил один одинешенек с больной матерью, у которой (и это стало более важной зацепкой для адвокатуры) была инвалидность по общему заболеванию.
Хотя свои решения суд принимал под строгим партийным кураторством, он все решил, как ему было положено: он выполнил разностороннюю и сбалансированную миссию между обеспечением неизбежности наказания и гуманностью.
Жизнь, тем временем, продолжалась: она  шла вперед без оригинального штриха в своей  структуре ценностей, по имени Зоя…
Еще одно воспоминание было связано с описанными событиями (оно ворвалось в мир, полыхнуло в нем  и сгорело ярким желтым протурбранцем, погаснув) - стало темно вдруг на фоне черного космоса, меченое  флагами высшего приоритета. Но что  за едва слышимый щелчок, раздавшийся  с сигналом совпадения кластеров считанной информации при загрузке обоих фильмов? Дело  в совпадении областей флагов  роликов: независимо от первого воспоминания были извлечены из памяти и также поставлены в стек  импульсы другой (логически связанной с ней) последовательности, что было свидетельством   незавершенности моих встреч с Якобцем - они не заканчивалась  первой историей...
Дело в том, что еще раз я повстречал его позже, через семь лет, недалеко от поселка Приполярный августовским  вечером. Если бы я  тогда был «вооружен» моделью, то, может, знал бы как себя  вести в той ситуации...
Я тогда с ребятами возвращался с объекта (где работал) куста нефтяносных скважин пермо-карбонового месторождения № 239, находившегося в двадцати с гаком километрах от лагеря. Не в первый раз в последние, еще дышащие августовским теплом, деньки пешедралом. А все почему: так как наше начальство не могло обеспечить нас, своих сезонных рабочих, стабильным транспортом...
Возвращались мы поздно, уже после десяти -  в это время года в Коми  стоит  кромешная тьма и  совсем не так весело, как еще недавно под беззаботное бренчание студенческих шестиструнок в ясные деньки начала июля…
Нас шло уже не шесть человек, как с самого начала –  оставались с Николенькой только мы вдвоем: всех наших  ребят подобрали безотказные «попутки» (когда бензин дармовой - неписаные правила рабочего братства действуют безотказно!). На попутки была вся наша надежда, что сегодня часиков хотя бы  в одиннадцать  удастся отужинать чем-нибудь "горячим".
Мы брели понуро, экономя силы, вдоль трассы - укатанной грунтовки (оттого, что чувствовали, что совсем скоро  с постоянными дождями дорога размякнет и исчезнет с карт местности, станет совсем непроходимой и жизнь существенно усложнится). Пока же слышался рядом в темноте только скрежет николенькиных зубов. Он скрипел ими всегда, когда что-нибудь себе сладостное представлял. Прикус у него был такой, патологический… 
Сейчас же он видел себя, выступающим на итоговом собрании по распределению зарплат (скоро же конец месяца!) с обличительной речью, в которой без тормозов костерил все начальство и призывал благородное собрание срезать им итоговую зарплату. Тут, как раз послышался звук колес тормозящей машины – то был проезжавший мимо один из самых последних, следующий порожняком, Урал-ов - лесовозов. Мы с Николенькой изрядно озябшие быстро взобрались в кабину: она оказалась не такой уж и пустой…
Но это была не наша забота: все равно  мы влезем, если сам  водила остановился -  точно едем!
Едва мы с Николенькой кое-как уселись и утрамбовались, как водилу тормознули еще два типа в серых ватных телогрейках. Они самоуверенно собой перегородили проезжую часть (таких наглых водители здесь не любят) и водила вынужденно стал. Он высунулся и стал недовольно объяснять обросшим щетиной типам, что они не правы - он и так полон под самую завязку. Но, зная, что он -  последний из проезжавших на сегодня, уступил...
Пока водитель судился-рядился с тормознувшими его типами, я из своего закутка все пристальнее вглядывался в одно из небритых лиц и увидел в темноте знакомые донельзя, холодные, сверкнувшие на мгновение  стальными заточками, глаза. Хотя не было четко заметно,  но я точно распознал их, расширившиеся  от недостатка света внутреннего освещения кабины зрачки, которые, тем не менее, все равно сужались по мере поступления негативной для их обладателя информации…
Несмотря на отросшую бороду и груз прошедших лет, в памяти четко задержался этот,  не признающий ничего кроме своего ущемленного эго тип лица римского патриция. Я выкарабкался из своего убежища по головам пассажиров из-за водительского сиденья наружу и тащил за собой ничего не понимающего Николеньку, протестующего и съевшего от скрежета добрую половину  зубов.
-  Все в порядке, шеф,   – мы вот с Колей доедем… на платформе: там воздух свежее.
Сужение глаз, так и не достигшее своего апогея, катастрофической степени, приостановилось – ситуация была разряжена…
Якобец, конечно же, узнал меня, а то, что я его знаю: я старался «скрыть» за своим безразличием. Как мне удался этот артистизм – не знаю. Скорее, не очень. Но Якобец тоже должным образом не отреагировал…
Оставшуюся часть пути до лагеря мы кое-как, с ужасно недовольным Николенькой, провели под выстуживающими порывами встречного ветра и под угрозами опасно раскачивающегося массивного крепежного кронштейна смахнуть нас с платформы. Когда водитель наконец-то притормозил и мы спрыгнули напротив жилых балков-вагончиков, еще долго, пока шли до дома, автоматически подпрыгивали в такт ходьбе: наши скрюченные ноги не адекватно управлялись командами мозга. Мы так и шли, нескоординировано и нелепо...
- Ну, объясни мне, наконец, ради чего я принял безропотно  эти лишения по твоей милости. А, вдруг, как мне надуло голову – того и гляди: разовьется… менингит! – орал неестественно громко, сбивающимся голосом Николенька.
- Да слышу, я слышу. Поверь, Коля – один из тех бородатых мужиков, что нас тормознули по пути, был очень страшным человеком…  моих воспоминаний.
Этого объяснения почему-то хватило Николеньке, чтобы он все понял и успокоился…
На этом лента воспоминаний из двух фильмов обрывалась – ровно так, как это бывало  в аналоговом кинотеатре при повреждении пленки: появились разрастающиеся оплавленные овальные пятна с коричневыми разводами по краям: остался совершенно пустой белый экран…


     Невспаханное поле

          «Дышите медленно и глубоко, чтобы это
           представить. Это - женская энергия.
           Она вас размягчит, сделает
           восприимчивыми, она вас успокоит и
           даст вам отдых. Делайте это очень
           медленно и, так как вы выходите из
           сна у вас будет очень глубокое и
           медленное дыхание, так как тело
           отдохнуло, оно расслаблено. Другое
           наилучшее время - когда вы ложитесь
           спать ночью. Ложитесь в постель и на
           несколько минут расслабьтесь. Когда
           вы начинаете чувствовать, что вы на
           грани между сном и бодрствованием, как
           раз посередине, начинайте упражнение
           опять»

От кабинета истории по второму этажу вправо я продолжил путешествие по образам памяти, выстроившихся вдоль коридора: я шел мимо кабинетов по направлнию к учительской, не обращая внимания на скрип крашенного дощатого пола, предательски нарушающего тишину, но скрипящих досок и самого дощатого пола не было…
Я шел медленно, вслушиваясь в  каждый   шаг, мимо разверстых входами в отдельный мир, дверей или запертых  на замок; задерживался  против некоторых отпертых, где что-нибудь припоминалось - сверял вспомненное с «биоблокнотом» для уточнения  мелочей, если они сохранились. Если  надо было и было возможно,  заглядывал внутрь кабинета для фиксации наличия или отсутствия какой-либо вещи: отыскивал глазами ту самую мелочь и после анализа ситуации, проходил дальше. С каждым минуемым кабинетом, были связаны  живые воспоминания, которые побуждали модель на отклик... 
Вот сюда я исподволь стремился - поэтому непременно зайду. Это  угловой кабинет «Химии» рядом с учительской. Его отличала большая периодическая таблица элементов над доской – вот вам  пример неподвижной "мелочи": когда я учился - таблица заканчивалась  элементом 104 (резерфордий) – сейчас же в нее были добавлены уже данные  по элементу 107 (борий)…
С кабинетом рядом находилась пристроеная тесная лаборатория-хранилище, оборудованная вытяжкой и с выложенными кафельной плиткой стенами.
Здесь искрилось  царство прозрачного и  затемненого стекла:  по прозрачным стеклянным стеллажам и высоким шкафам  за стеклянными дверцами были расствлены стеклянные колбы и банки темного стекла,  в них в керосине и разных инертных растворах покоились  реактивы-ингредиенты демонстрационных реакций другой природы: не физической, а химической -  науки, построенной и постигаемой другой тонкой логикой. Заведовала лабораторией в годы моей учебы некрасивая девушка с "заячьей" губой (она копила заработанные деньги на пластику, в надежде подправить лицо), и двумя-тремя всегда не к месту  выскакивающими («дежурными») прыщами, «красившими»  и без того лицо  проблемной кожей. 
Зато она по складу характера была отменным человеком, для всех учеников  в  непростых житейских ситуациях «спасательным» кругом. Человеком отзывчивой души, первым помошником, готовым  прийти на помощь, выручить, где мудрым советом, а где и делом. Ей не очень-то везло в жизни – злым людям было легко ее обмануть, но она все равно была для каждого из  ребят, кто общался с ней, участлива, приветлива и незлобива – готова, отзываясь на чужие проблемы, забыть о своих. Она не была педагогом, но ей почему-то доверялись больше.  Всякий раз в общении с ребят  с ней происходило чудо - ее озарял свет, о том, я думаю, втайне мечтает каждый начинающий педагог: перед ней раскрывались колючие,  в глубине под «роговым» защитным панцирем еще ранимые, беззащитные ребячьи души. А что до манипулирования ее добротой и простотой, скажу, что раз мне удалось,  обманув ее, склонить к должностному проступку: выклянчить кусок натрия, который, будучи брошенным н снег, шипел, скатывался в шарик и... взрывался. Мне шалость, а ей попало от директора. 
Сейчас двери некогда ей подотчетного объекта на лето,  были наглухо задраены – химическое хранилище  было законсервировано...
Кабинет «Химии» - это моя последняя в школе классная комната. Здесь проводились еженедельные общеклассные собрания и оперативно возникающие  мероприятия, во время которых скрещивались наши  незрелые мнения, но, тем не менее,  казавшиеся каждому из нас исключительными и самыми правильными…
По кабинету только гулял легкий, одинокий ветерок,  колышущий малиновые портьеры, завешивающие окна, дающие тень в жаркое лето и необходимое  затенение для  учебных целей - кабинет, в отличие от лаборатории, был пуст и отперт. В нем недавно вымыли полы – они  местами были влажными…
Здесь, собственно, ничего  не было ценного, кроме предметов обычного школьного интерьера. Не было даже пыли, если ее можно почитать за нечто ценное - торжествовали чистота, покой и жила память: много, много разных цветных и черно-белых воспоминаний…
Вот, например, здесь, за четвертым столом в первом ряду, слева от окна мы сидели вдвоем с Жекой (я не садился никогда с девчонками – считал, что ни к чему  для меня такое слюнтяйство). Многие меня  не понимали тогда, думали, что именно это  переросло с годами в физиологическую особенность.
Осторожно опускаюсь на свое коронное место, еле разместив под невысоким столом сложенные  гибкими, как гофрированными шланги, колени…
Помню, тогда время было такое: природа диктовала свое – пришла пора мне… влюбиться, у меня  это  произошло в должное время, но сложилось  как-то надрывно…
Она была новенькой нашего класса,  родители ее были мостостроителями -   она села в соседнем ряду на пустующее место (значит  оказалась также  за четвертым столом, но во втором ряду). Я был сначала весьма заинтригован ею, поворачивался к ней просто из любопытства все чаще и чаще – клал голову на руки и изучал ее: так я мог  глядеть на нее долго. Просто любопытство сменилось симпатией, постепенно становилось все важнее видеть ее лицо, открывать в нем  каждую черточку, захватывать каждое его мгновенное  динамическое состояние – и я никак не мог насытиться впечатлениями, которые оно доставляло. Короче, вы сами знаете, как бывает...
Учителя замечали мое особенное внимание (да и трудно было его не разглядеть!) к новенькой и были, надо сказать, в той щекотливой ситуации весьма тактичны, старались ничего «не замечать»  лишнего - относились к тому, что со мной творилось бережно, с пониманием, но все равно были явно потеряны...
Моя влюбленность стала неожиданностью, откровением для них и для меня самого: нетактичным, но и не вульгарным откровением, очевидным прям как вывеска,  словно рекламный слоган – конечно, учителя меня не реже, чем остальных продолжали подымать и спрашивали, каждый по своему предмету. Я же отвечал им - мне удавалось это делать впопад, но казалось, что то, о чем меня спрашивали, вовсе не так  иажно. Все, что  от меня желали узнать, заставляя лишний раз думать, они не раз уже слышали от других -  я должен был понять и их. Они, конечно, это знали, но знали также  то, что у меня не будет больше возможности для Replay...
Для них, мне тогда казалось,  это была всего-навсего -  игра, в которую они играли по установленным  правилам,  не очень-то важная...  Я ошибался и не понимал пока, что это для них не игра, а дело всей  жизни, их профессия... но их  «назойливость» раздражала меня! Я не сознавал  истинную цену слова «надо», дерзил, преднамеренно городил несусветную чушь - зарабатывал необязательные «пары» по истории, литературе, геометрии. Кстати, по любимым предметам, что  мне неприятно аукнулось  потом, при закрытии полугодия в девятом  (это было важно при получении  аттестата)…
Я любил всем мальчишьим сердцем новенькую - нашу Зину (или просто, как говорилось, «запал» на нее) после Зои - это было иное.
Мне казалось, что  чувство мое было безответным, на самом деле я не разобрался - оно просто было по подростковому непродуктивным, бесцельным и безумным до слез (я не знал и не понимал, в первую очередь себя!). Мои страдания длились весь девятый. После ее отец переехал куда-то по служебной надобности (строить очередной крупный мост) и забрал ее жить с собой (уф, многие тогда вздохнули облегченно) -  видеться нам стало не возможно. Мы только с ней и могли, что переписываться и, делали это весьма активно: «вдогонку» чувствам целый год.
Тогда я вдруг осознал, что чувства мои сложнее и не были  безответны - они «заиграли» новыми, неожиданными гранями, но реальность, увы,  не возможна  "вдогонку". Вернее, я сам не был готов к подобному повороту отношений. Мне не нужна была спокойная, размеренная, теплая дружба – а нужна была все испепеляющая страсть, которая завела бы нас непонятно куда и непременно бы погубила. Слава богу она  осталаь в прошлом  (я  сам не представлял  – какая  была бы эта страсть, ее концы и развитие?). Но какой бы она ни была, не могла подпитываться из ничего, из выстраданных позже абстрактных понятий о духовной близости.
Страсть, лишенная источников пищи, сама собой вскоре заглохла бы, или сублимировалась в строительные блоки для  недостающих абстрактных понятий... после я, очнувшись, взялся за ум и усиленно принялся «грызть» гранит наук –  наверстывать  упущенное. Но, что было, то было: ничего вспять не вернуть! Но я ни о чем не жалел – наверное, важно «перегореть», как тогда…
Мы с Зиной поступили (случайно) в один и тот же институт, где однажды встретились во время студенческой «тусни» после первого курса.  Вышло так, что я провожал ее с той вечеринки домой. Мы оба были немного выпивши и всю дорогу, перебивая друг друга, спорили азартно о том, какая же любовь важнее для становления двух молодых людей, как личностей: любовь физическая, либо платоническая? Почему-то она в споре проговаривала вместо  "платоническая" слово через "б": "блатоническая". Нам тогда, по наивности и от недопонимания предмета спора, было невдомек, что эти два  совсем нетождественных, различных понятия… являются лишь  оборотами одной и той же монеты: любви. Она всегда одна единственна когда состоится.
Мы тогда так ни до чего  не договорились - когда присели,  устав от долгих споров  на лавочку под раскидистым кленом в полутемной, «студенческой» аллее, то сразу пришли к консенсусу. Я словно дорвался и жадно покрывал ее лицо поцелуями, ощущая под руками гибкость ее по-особому устроенного  стана, упругую податливость  груди (не так как было во время школьных игрищ с зажиманками!) -  ощущал ее нежную шею, холодные коленки…
Я был одурманен, но отнюдь не вином, а ...нелогичностью происходящего: боже мой, это  была же Зинка. Всегда казавшаяся такой недоступной в страданиях, всегда святой! Но я в тот момент был  жесток к ней –  не ощущая того… мстил ей, упиваясь и торжествуя за все прошлое. А, может, так я  додумал позже...
Она хотела отстраниться, но, выходило, что неловко помогала мне, подставляя лицо под мои бездумные поцелуи и горячо шептала, словно вымаливая:
«Не вини меня… Я знаю, что неправильно веду себя, но пойми меня – я же баба! Простая баба, которая хочет счастья, любви...»
Но я не мог понять ее тогда, впрочем, как не понял и потом, пока был   не пресытившимся «плотью» (чем  отличался  я тогда от Якобца – да, ничем, ровным счетом!). Недаром  справедливо утверждается, что мужики до определенного возраста, по сути - порядочные говнюки, которыми управляет не мозг, ответственный за те или иные поведенческие реакции, а мешочек  плоти, болтающийся между ног…
Тогда  мне казалось, что многое у нас будет впереди: и что же – где правда? Дальше удовлетворения, в большинстве случаев  эгоизма, однообразных прихотей дело не идет…
Поэтому я не стал дальше добиваться от нее никаких уступок и встреч, того, что за ними  последует!  Хотя бы память должна оставаться незамутненной сильными желаниями! Хорошо, что я это понял: мне помогла двойственность либидо, проснувшегося  во мне.
Мне казалось: передо мной вовсе не та Зинка, чистая и непорочная, а другая незнакомая мне девчонка, уже поддавшшаяся библейскому искушению и отведавшая греха… который превратил ее в женщину из плоти и крови (хотя у меня не было никаких оснований упрекать и ту, иную Зинку в нечистоте и порочности)...
Мы продолжали с ней изредка встречаться, как старые, «закадычные» друзья, тепло приветствовали друг друга при случайных встречах, которые нет-нет да м случались случайно - говорили о житье-бытье, но никогда не подходили настолько близко друг к другу как в тот вечер. Иначе, если это произошло - оно было бы сродни… инцесту с собственной памятью.
Зинаида  вышла замуж, образовала быстро первую семью, затем и вторую, насколько я слышал, опять неудачно. Затем, сразу была и третья (такой вот перебор, за два с не большим года) - не знаю: надолго ли (того мне  не дано  знать).
Кругом сплошные пробы и эксперименты, не только у меня, впрочем,  перипетии ее судьбы   не могли касаться. Ну а та Зинка из прошлого навсегда останется… в моей модели девочкой в белом, накрахмаленном фартучке и задорных белых бантах в крупный синий горошек и с розовыми щечками да букетом гладиолусов – именно такой я впервые увидел ее на школьной линейке 1-го сентября в восьмом классе…
Напоминаниями о том образе, его отголосками всегда будут перевязанные цветной тесемкой, писаные ее старательным, иногда торопливым почерком десятки писем – может, мои тоже сохранились при ней…
Я, познавший приобретения и горькие потери (ставший  сентиментальным), иногда перечитываю их и… глотаю слезы.
Я встал и прошел взад-вперед вдоль ровных рядов столов, и вдруг понял, что не могу просто так выйти и удалиться из этого кабинета, не отдав дань памяти всем ребятам, которых давно нет  с нами, но которые будут жить всегда виртуально,  в модели - они юными остались навсегда. Мы, дольше их задержавшиеся в области действия жизни по разным причинам, доживаем за них, ну и, конечно, за себя...
Пусть они не совершили никаких подвигов, но не менее других, достойны упоминания в модели (хотя каков критерий этого «достоинства» - он, видимо, один:  истинность события). Мы просто функционировали некоторое время па-рал-лель-но! Вон они все и остались «жить» в моей модели и голове: за тем столом сидит паренек с водянистыми глазами и душой нараспашку, с таким же  «водяным» прозвищем, как и его глаза -  Карась. Через стол, в другом ряду улыбается юркий, рыжий и говорливый Брита, старшая,  располневшая, наверное, но навсегда юная для меня его сестренка  по профессии парикмахер. Мы помню, заваливались котлой к ней в салон, где она служила. Она стригла нас  как  закадычных друзей своего братца и редко с нас брала деньги, но, тем не менее, мы всегда уговаривали ее взять наши грошики, которые шли из денег, выделяемых нам  родителями на карманные расходы - для нее же всякая копеечка была трудовой и имела важный вес...
Их обоих, Бриты с Карасем, давно нет в живых. Жизнь вычеркнула их, вырвала из строя живых по-взрослому, не церемонясь, даже грубо - из моей же модели не смогла. Так они в ней и остались «жить» подстановками…
Да, они живут, хотя бы виртуально: Брита, с рыжим ежиком непослушных волос и рассудительный Карась – какими  я могу  воспринимать их? Так же нет в живых и другого паренька: Тризно Юры (осталась только подстановка)  с ним, когда он был еще здесь, никто близко не дружил. Он сам, вообще, держался особняком, был тихим, высоким и нескладным, как бразильский кухонный нож – человек, сделавшийся самопроизвольным изгоем. Он стал невольным примером, по каким мотивам не стоит  уходить из жизни, даже если то, что творится в ней совсем кажется не про тебя (всегда  можно найти в ней нечто, за что следует  зацепиться – надо только немного «подправить» себя).
Все мы росли, неизбежно приспосабливались к ходу жизни - так или иначе правили себя. Но не все так просто в жизни, если человек решился добровольно с ней расстаться - он обязательно исполнит  это. А что касается Юры,  его и после школы  никак не принимали за своего (он совсем недолго протянул после нее), так и не сумев стать пригодным, как ему казалось, для чего-либо  (я уверен, что с хитрецой, подвижной младший его братец стал более подходящим материалом для жизни). А до Юры, так свилась и ждала его...  петля - он был запрограмирован на суицид. Но для моей мягкой "модели" он и  каким  был сгодился…
Мы каждую минуту были в динамике, постоянно менялись – по инерции,  заложенное в нас природой, движение  сохранилось и поныне. Мы продолжаем двигаться по важным законам заложенного в нас импульса. Говорят, что мы все родом из детства – я бы несколько переиначил эту аксиому: мы   родом из школы…
Всегдашний мой друг - тихий Жека,  бывший постоянным моим  по парте (хотя мы и сидели в школе  за столами, но устоявшийся лексикон меняется не так скоро - так что еще за партами) успел дважды жениться (я же говорю у всех поиски) и оба раза неудачно (вот,  вам еще  аргумент в пользу утверждения о явном кризисе института семьи!).
Я с ним не поддерживал близких отношений после школы (видно, дружба была наша такая, по-детски, а потом по-юношески, незрелая, несостоятельная). Он продолжил с годами спиваться безнадежно (эх, а разве он таким оставался в модеди!). Он и молчаливый, вечно суровый (как мне казалось) Миня, отрастивший бородищу лопатой (я то свою сейчас хоть  ровняю) по последним сведениям работавший где-то на стройке водителем КАМАЗа, да я – вот и все, кто остался из ребят  нашего, теперь совсем  виртуального   класса…
Обыкновенный выпуск, каких много и мы не были  особенными. Информация о наших судьбах полностью вместилась в одну ячейку модели памяти, функционирующей по алгоритму,  расшифровать который, чтобы адекватно сымитировать все процессы запоминания, мне пока  не удалось… Особенно, когда так много стало пустых флагов, утроенной длины. Где же знание, за которое я хочу, но не могу ухватиться!
Модель, моделью – с одной стороны, но с другой... жизнь все логичней и богаче нашего абстрактного знания: оно явно ограничено в развитии, только показывает нам одно и то же. Сегодня у меня было такое настроение,  я думал так, вернее, мне казалось, что мы постоянно заблуждаемся. Единственное, что навсегда остается неповторимым и необыкновенным – это не синтезированная ограниченным человеческим умом модель, а то, что нас старит, добавляет белой краски к нашим волосам, бороздит наши лица - наше время! И она нам, тогда еще совсем юным, бывшая впереди, опрометчиво казалась непаханым полем…
Я не пройдя и пары кабинетов, весь в чувствах, быстро ретировался из здания и  пошел, куда глаза глядят – мне срочно требовалось переключить себя на что-нибудь другое, вернее, свой мыслительный аппарат: может, я по-настоящему сейчас сходил с ума. Нельзя так глубоко и надолго забираться в свою память - она непременно отомстит…
Но мне остался по плану необследованным весь третий этаж и один эксперимент, но это - потом, все потом! А сейчас же: только отдых…
Меня спасла вновь медитация. Я шел по лесной тропинке до остановки автобуса, вдыхал целебный воздух и жадно медитировал, жестикулируя  на ходу. Отбрасывал от себя груды скопившихся мусором, завалы ненужных мыслей, чтобы  не быть погребенным под ними, навалившимися неподъемной массой! Я  пребывал  психологически  опять,(как это было в госпитале,  где я лежал к тому же весь переломанный), в разобранном состоянии. Навстречу мне вышли, минуя деревянный неширокий мосток двое: женщина с ребенком.
Они кто - реальные люди или чьи-либо  проекции? Ее я узнал, когда они подошли ближе (хотя я хронически был близорук) – то была Жекина сестра из рентген-кабинета, худенькая, ссутулившаяся и вечно уставшая. А ребенок  был розовощек и отчаянно счастлив, вообще-то он был каким-то странным – не шел, а перекатывался по тропинке…
Но если это были живые люди, а не голограммы, не проекции, то неясно, почему меня всегда преследуют знаковые события? Когда они поравнялись со мной, я кивнул ей (но, видимо, лицо мое было  узнаваемым и  очень доброжелательным) -  она  учтиво ответила знакомыми глазами и подтвердила взглядом, что тоже узнала меня. Она была изменившейся, вернее, ее глаза, которые   были  состарившимися. Веки  их были изборождены канавками морщин (это же наглядная иллюстрация моей недавней мысли,  о паталогичности действия времени на атрибуты субъекта!). А я-то еще подумал, что меня трудно будет узнать: в этой цветастой рубашке с разными по размерам желтыми пуговицами, с длинными волосами, уложенными в узелок на затылке…
Рядом с ней баловавшийся ребенок, был странным, больше похож на тюлененка, чем на человеческого детеныша…  Я не сразу понял, что рук у него в традиционном смысле совсем не было: кисти ладоней росли, как ласты, прямо из плечевого сустава.  Он удивительно смахивал… лицом на Жеку.
А сестра его  меня признавшая (зрительная память ее не подвела), остановилась и придержала странного неслуха (все дети одинаковые шалуны)  с чего было этому «комплексовать»? Он чувствовал себя, рядом с тетей пока равным среди равных, своих друзей по играм. И он психически явно был нормален. Не то, что я со стороны. 
Когда мы, наконец, поравнялись,  я тоже остановился, она поздоровалась и начала разговор:
- А я вас сразу узнала, вы - Женин друг, «фотограф» - не так ли?
- Да,  меня когда-то и так звали… А как Женя, можно ли его повидать?
Она удивилась и, выдержав некоторую паузу, сухо ответила:
- А вы, что ничего не знаете? Он… скончался. Прошлой зимой  в чулане, где обычно спал (как Якобец) – у него сердце во сне остановилось. Вот, осталась со мной только память о нем: еще его сын – Женя и потрепала неслуха ласково за вихры...
- Простите, а вы кто - живой человек или чья-то проекция?
В ответ – ничего не последовало. Я понял, что сморозил чушь, от чего нормальных людей берет оторопь!
- Да, нет,  ничего. – Поспешила успокоить она меня явно сконфузившегося. Но  добавила:
- И, правда, у вас, действительно, каой-то «долбанутый» был выпуск…
 

     Воркушка

          «За пятнадцать минут до восхода солнца,
           когда небо становится светлее, просто
           ждите и наблюдайте, как ждут
           возлюбленную: так напряженно, с таким
           глубоким ожиданием, с такой надеждой
           и подъемом, молчаливо. И пусть солнце
           взойдет - продолжайте наблюдать. Нет
           нужды смотреть; вы можете закрыть
           глаза. Чувствуйте, что внутри тела
           одновременно что-то восходит. Когда
           солнце появляется на горизонте, 
           начинайте чувствовать, что оно совсем
           рядом с пупком. Оно поднимается там и
           здесь внутри пупка оно поднимается,
           медленно поднимается. Там поднимается
           солнце, а здесь поднимается точка
           внутреннего света»

Я перелистывал «страницы» записанной  мультимедийной поэмы и отмечал по ходу ее изложения, что чувственный элемент в моем повествовании преобладает над логикой. В чем это проявлялось: в частности, я становился… настоящим служтелем  женской энергии, солнца и луны – попросту говоря, принятым в пору взросления жаргоном  «п…страдальцем». Может грубо, но это так, а, может,  вовсе и  нет:  оставляю  другим право судить. Я же за это и так огребал, что и не удивительно: я же где-то читал, что память – функция эмоций.
Не знаю: это категоричное, а, значит,  спорное утверждение. 
Даже при обзорном анализе модели использованные единичные логические блоки, работа которых подробно описана в учебниках системотехники, их комплексное и альтернативное применение обретало сходство с неким «эмоциональным» аппаратом, с нервной системой...
Может, сейчас не время обо всем таком писать – а, впрочем, почему?
Если я  решился на сопряженное с искренним самоанализом исследование, то не имею права останавливаться и должен быть "чист" перед новой жизнью:  завершить начатое и исполнить оставшееся.
Вот, именно, сегодня вечером  все окончательно  прояснится: профессор вызвал меня, чтобы выслушать  последний  отчет. Я буду жесток и искреннен с ним - скорее,  после  мы  расстанемся навсегда (как я понял: совсем скоро меня выпустят – иначе, зачам все это). Я чувствую, но, может, это   надежда выступает ускоряющим фактором. На самом  деле, я все еще опутан прочными сетями подковерных интриг. Одно  радует, что  скоро они падут - все неясное вскроется и станет очевидным.
Я  тоже, в свою очередь, откроюсь перед ним -  буду требовать  четких объяснений по поводу последних событий. Я имею в виду недавнюю встречу с известной нам обоим особой в кепке. Интересно, как  она оказалась за рулем его красного «Porshe», как он  все это будет объяснять?
В назначенное время я зашел к профессору в кабинет - кабинет стал, на мой взгляд, значительно ниже и площе (сошла с него и аура таинственности). Я же, наоборот, неожиданно распрямил плечи - многое стало в интерьере  прозаичнее. Это касалось сформированного в голове его образа -  он стал проще и… еще мрачнее. Хотя прежнее в хозяине кабинета хранилось таким же, как ранее...
У него были водружены  как всегда, с перекосом, на переносицу эксклюзивные очки (но уже не те, что  с круглыми, тонкими невесоыми стеклышками как у Леннона или...  кота Базилио) в оправе благородного металла, в которых он щеголял по клинике взад-вперед, а рабочие (но также с изысканной оправой, костяной ли, черепаховой ли - массивные, с брутально квадратными линзами (кстати, значительно старящие его).
Он был, как всегда,  занят чем-то – на мгновенье лишь отвлекся, приценившись ко  мне, не поздоровался (хотя, одна из заповедей хорошего настроения гласит: при встрече улыбнись и привествуй вошедшего, помни, что приветствие от Бога). Заметив ясные и кричащие перемены в моем облике, он тем не менее  продолжил  править кипу  бумаг, лежащих перед собой. Энергично что-то перечеркивая в исписанных листах, перекладывал прочтенное из одной стопки в другую, некоторые листы  отправлял после беглого просмотра, ничтоже сумняшеся,  прямиком в мусорную корзину, стоящую рядом.
Завершив эту часть работ (и зачем он так – проще и рациональней была бы электронная правка:  так делалось им в целях конфиденциальности или из чувства особого эстетства). После он подравнял, постукивая ладонью каждую из стопок с торца, разложил их окончательно по папкам и убрал в ящик письменного стола.
Я, молча, наблюдал за его деятельностью. Он, завершив гипнотизирующие манипуляции со стопками и папками, наконец, обратил свой взор, в мою сторону и  когда уже тишина стала совсем неловкой, произнес, утвердительно:
- Да-да, я привык уже так и не люблю электронных документов…
Потом обратился непосредственно ко мне:
- Ну чего вы еще от меня хотите – неужели, объяснений? Так их… не будет. В начале следующей недели, как раз в понедельник (он сверился по исписанному мелкими пометками откидному календарю)  вечером (в восемнадцать часов) соберется медицинский совет, в том числе и по вашу душу – там станет  окончательно с вами ясно! Эти авторитетные люди  решат  вашу дальнейшую судьбу: готовы ли вы жить за пределами клиники, либо вас… надо подержать еще до тех  пор, пока вы действительно… не свихнетесь (он, улыбнувшись лисьей улыбкой, подмигнул мне).
Заметив мои разом ссутулившиеся плечи,  сказал:
– Да, не переживайте вы так - неужели вы думаете, что после всего я брошу вас… на растерзание  «волчьего», то есть, научного совета. 
После минутной паузы, вглядываясь мне в лицо, тоже по лисьему захихикал, но продолжил:
- Что же касается меня, то я с первого нашего свидания ни на минуту не сомневался… в вашей адекватности – просто были разные внешние, сопутствующие вопросы, которые надо было прояснить. А, насчет, возможной отрицательности действия вашего пребывания здесь на психику, то вы сами вели себя поначалу дерзко и глупо. Но все равно, замечу, вы молодец - до вас люди с «выправленными» мозгами отсюда еще  не выходили…
Так, что исправленное  поведене вы можете занести себе в «плюс». О чем, вы, кстати,  можете сделать вывод по собственным наблюдениям…  Я  всегда  же в курсе их. Да-да, все благодаря вашим отчетам – спасибо, вы очень нам помогали.  Я уверен, что вы о своем прошлом, настоящем и будущем напишете книгу и, что о нем вы  сами знаете… насколько это дано простому смертному, но вы себя ведь   не таковым  почитаете?
После минутой паузы:
- Вы для меня были не просто особенным, а  странным… медитирующим пациентом - и это не я сюда вас  к нам засадил (как вы ложно снбе представляете), а  так сложились обстоятельства. Вам совет:   впредь ведите себя тихо и спокойно, как подобает нормальным людям. 
Проговорив столь  длинную и откровенную тираду -  он уставился на меня. Глаз его, из-за характерного угла расположения отражающих стекол очков к падающему свету, совсем не было видно. Все, что он мне сказал, его полуугрозы,  может это опять какая-то скрытая «метода» не должно быть для меня подвохом. Но тайны все равно  сохранялись…  всего узнать,  мне  видно не суждено, да и, врядли, необходимо.  Я только спросил у него:
- А, как же… моя Юла?
Он пошел дальше и был готов  к этому вопросу - после  паузы, несколько пожевав в раздумьях, он сказал:
- О-о! А вашей… Юлы давно уже нет –  вы что в этом  разве сомневались? История стара, как мир и завершена, пора бы относится к таким историям… с пониманием.
Перефразируя слова известной песни, отвечу вам кратко: была когда-то для вас Юлой - стала мне законной супружницей. А для вас: Юлией Станиславовной - прошу любить и жаловать! Не расстраивайтесь: так  бывает с такими как вы, почти… всегда. Неужели,  вы ничего себе не уяснили? Вот вы пишете расширенное "эссе" о памяти, а до сих пор не знаете, что глупо, просто абсурдно, дважды входить в одну и ту же реку. Недавно вы даже имели  честь с моей супругой видеться – ну и что же из этого вышло: перепугали ее только (она от неожиданности  встречи…  сбежала и чуть не слегла с приступом мигрени).
Вот оно, как раз то, что я  хотел от него слышать: тайны пали - многое стало ясным!  То, что было скрытым – стало явным: Юла оборотилась из девушки, иллюзорно смотрящей вместе со мной в одном направлении, в «самку», инстинктивно солидарную  с более сильным…
Даже больше: стало очевидным, что именно с ее легкой подачи я здесь. А  моя модель – правильно,  всего лишь эссе: литературный труд!
Все произошло именно так, как я и предполагал. Чтобы там, ни было: все мое оставалось при мне. Я по-прежнему  полон решимости: довершить модель (как и один из последних этапов ее апробирования - путешествие по школьному коридору должно завершиться) до конца, но уже  по собственной инициативе.
Этому этапу будут посвящены  последние выходные в клинике (меня напоследок выпустят же!?)… Девочки и мальчики, юноши и девушки, женщины и мужчины – я хочу к вам  обратиться со  словом. Мы всю жизнь ходим разными тропками, но, несмотря на противоречия, всегда остаемся «в связке», рядом! Живем и изучаем друг друга, проходя мимо лишь, задерживаясь по мере надобности, потому что… нам никак не прожить в одиночестве. Мы продолжаем верить почему-то не в конкретных людей, а в некоторые идеализированные болванки, «рыбы» придуманные нами самими же  - строим  взаимоотношения, исходя из этой веры, часто ошибаемся, потому что те, в кого  мы веруем, на самом деле, совсем не  такие, какие нам нужны. Мы продолжаем  слепую игру друг с другом (которую предопределяют инстинкты) и, если прекратим ее, то, несмотря на неизбежное, сопутствующее ей  легкое жуирование в молодости, нас ожидает непременный коллапс: крах и одиночество в финале...
Я вспомнил девушку Нину, с которой мы вместе учились – но она нравилась мне, как другой незнакомый организм, притягивала меня - я, был готов к случке с ней, но я  ее одновременно и побаивался (ох бойкая она была!). В юные годы в ее глазах читалось спелое, смелое знание, какого только можно  представить. Один раз, когда мы возвращались  из школы, она попросила, многозначительно из под длинных подведенных ресниц томно взглянув на меня, как на меня никто еще не смотрел, чтобы я ее фотографировал "ню" –  она  согласна позировать.
На что я по робости сначала  начал было отнекиваться от неожиданного предложения (мы, же мужчины, теряемся, когда инициатива исходит не от нас):
- Ты знаешь... я не люблю портретную съемку, - спохватившись от сделанной осечки, сразу поправился, - но для тебя, так и быть, готов на исключение! Знаешь, мне кажется, что тебе к лицу больше осенняя прохлада с разноцветьем листьев – может, отложим наше рандеву до осени? Я знаю как раз недалеко одно подходящее место: я просто вижу тебя в его канве, улыбающейся, с охапкой горящих кленовых листьев!
На что она с хитрецой(лицо ее «расползлось» в улыбке), ответствовалачала:
- Да это было бы здорово... но осенью будет очень свежо, а я – "мерзлячка": всегда бегу холода! Может, к тому же, у меня тогда будет совсем иное настроение…
Ну а, скажи-ка лучше: как я буду выглядеть "под венцом лесной ромашки". У нас на прошлой неделе в двух параллельных классах проводились  любимые есенинские чтения, и она ловко пристегнула  авторскую цитату из стиха, что я декламировал на "чтениях".
- Но разве ромашка уже цветет? Впрочем, что же это я, – другие ранние цветы не менее красивы! - К тому же (я подхватил ее игру, но не понял ее до конца!) твои веснушки на фоне мелких весенних цветков будут очень даже выигрышны.
Я загорался все больше:
- А осенью-то они, наверное, совсем сойдут… цветы и веснушки, - я совсем сдался, презренные законы самосохранения были отбошены, - я считаю, что мы придумаем что-нибудь: договоримся и так. Мы повторим обязательно наши сеансы и теплой осенью… в пору самого «бабьего» лета. Неплохо проведем время: будем продолжать и повторять, пока не найдем нечто подходящее...
- Конечно, если нам понравится, -  поправила она и, видимо, все понимала гораздо лучше меня:   мое непривычное многословие Ее провоцирующая улыбка не сходила с  восхитительных губ. Но она, похоже, потеряла ко мне интерес, а  я распалиялся все боле...
- …! – Восклицал без слов,  я, обрадованный нежданно привалившей удаче («идет удача косяком» - это об этом…) и испытывал не соответствующий пафос, не зная еще, что стихи - несколько иное...
Так мы, вроде как мне казалось,  договорились, но не все бывает удачно и срастается редко.  Не повезло и на сей раз: встреча, наша так и не состоялась ни сейчас, ни осенью, ни, вообще, никогда! Все дело оказалось, в третьем, которым был ее друг - Рома…
Он слыл в округе "авторитетным" малым, при первой возможности,  доставал и третировал всех,  проще, норовил дать в морду. Мне грозился  однажды тоже «начистить» нюхальник, но мы до сих пор лоб в лоб  столкнулись  только на этот раз.
Назавтра было воскресение, погода с утра выдалась по освещенности и светлости как раз не контрастной – солнце было в дымке.  Свет был  рассеянным, хотя и поздневесенним, плотным: что  желательно  для натурных съемок. Я подобрал необходимых два типа пленок, захватил на всякий «смягчающую» бленду и вскоре поджидал ее в условленном месте, но вместо нее нарисовался... ее друг. Он откуда-то   прознал о нашем сговоре с Ниной. Пронюхал и сразу ринулся в психологическую атаку:
- Слушай, чмо, я тебя  предупреждал: «Отвянь   от этой девчонки!» Но ты не послушал меня – не обессудь: на тебе за это "воркушку", - и он попробовал меня поразить сбоку, наотмашь ударив тыльной стороной полусжатой в кулак кисти  в лицо (это была так называмая, «воркушка»).
Удар был, что и говорить: эффектный и хлесткий, но смазанный и неэффективный  (недостаточно акцентированный для драки, чтобы завалить кого-либо),  больше картинный – напоказ. Все дальнейшее происходило быстро: от неожиданности  атаки я выронил сумку с аппаратом и дежурными принадлежностями...
Натиск хотя был неожиданен, я крепко стоял на ногах - Рома же вывел размашистым движением свое тело из равновесия, перегруппировал его. Когда же не очень ловко получился у него удар с первого раза не достиг жлаемой цели, он сразу попытался повторить его, ударив во второй раз (также наотмашь с другой руки).  Я  на сей раз  «нырнул» и уклонился - его рука просвистела рядом, а тело, следуя за ней по инерции, развернулось - голова с искаженным от злобы лицом подалась немного вперед (вот это был кадр – поймать бы его раз преднамеренно!). Предел мечтаний любого фотографа-портретиста  –  вот иметь бы, встроенный в глаз аппарат...
Мне  ничего не оставалось, как "дуплетом" вдарить Роме хорошенько под  глаз - тот моментально вспух и побагровел сочной сливой (вот он еще один, моментальный и прекрасный, в первозданной естественности снимок: вспухание и рост "сливы"!); сам же Рома, обмякший, от сотрясения завалился назад, но не упал...
Он был сейчас уязвим, как никогда - я   не стал его добивать. А у уличной драки неписаные законы: не бьешь вовремя  – проигрываешь. Я был по разным причинам не последователен в их соблюдении: не стал мочить его ногами -  он же, воспользовавшись моим замешательством,  подхватил с земли первую, подвернувшуюся под руку, корягу и погнал меня прочь! Но он не смог  ни разу меня зацепить ею, а напротив, получил еще пару раз удары по ж...  "с ноги". Но эти удары не были нисколько фатальными,  скорее, смешными и позорными. Но факт остался непреложным: это противостояние было мной, несмотря на неразвитый, локальный успех, проиграно - осталось за ним. Я же подхватив  сумку,  быстро вынужден был ретироваться (или удрать?) с поля брани…
Впрочем, тем же вечером я все-таки виделся с Ниной - она все что произошло, уже знала от своего хахаля (наверно, в выгодном ему вете). Виновато топорщила  ресницы любопытных и дерзких своих глаз - никогда в жизни я не видел подобной искусно сыгранной эмоции! Мы тогда договоривались вечером с однокашниками навестить нашу болезненную "училку", которая опять расхворалась (кстати, она же была супругой   куратора нашего школьного фотокружка).
Когда же мы были у них на квартире в гостях и, решив свои школьные проблемы, пили чай - в дверь отрывисто позвонили. Звонок как звонок, но я его ждал. Кто-то открыл дверь – говорили с звонившим через порог, не выходя, в темноту прихожей…
Быстро все зашушукались и мне передали, что явились по мою душу. Когда я вышел в полутемный коридор и прикрыл за собой дверь, то догадки подтвердились, (о том, кто  меня вызывал).  Я разглядел  в мраке тени именно тех - я бып прав в предчувствиях: это были они...
На лестнице остро откуда-то с верхних кухонек несло духом  печенных шанежек - вдоль лестницы стояли молча  человек восемь ребят: видно знакомых Роминых "шестерок" и иже с ними,  примкнувшими с улицы. Каждый из них был бы рад увидать мое «падение» и выпавшему случаю попинать меня: потренировать (на реальном снаряде как, впрочем, на любом прохожем) свои ноги. Я не представлял раньше, что у меня так много скрытых недругов! Но бить сразу они меня не стали - пролетом ниже стоял с заметным даже в полутьме сочным фингалом Рома (и, хотя, я удрал недавно с поля «битвы», но у него под глазом красиво прорисовалось еще то "произведение"!). Все стоящие рядком исполнители,  прежде чем ринуться сворой на меня, капали слюной, ожидая  слов-приказа своего вожака. Но он вместо ожидаемой команды произнес нечто иное, указывая пальцем на  подбитый глаз:
- Это тебе будет дорого стоить... э-э три литра водки! Сроком...  на неделю - до майских праздников, а потом я тебя… пригну. Живи пока что.
Пришел день расплаты - я был  в школе: сейчас, когда с той поры  минули годы  я подошел, как  тогда, глянуть на улицу к одному из торцевых окон третьего этожа. Перед глазами все тот же школьный плац, поросшее изумрудно-зеленеющей травкой футбольное поле, по которому две группки тинэйджеров гоняли белый футбольный мяч. Я  на третьем этааже – именно здесь находился класс ребят из моей шебутной компании.
Я вспомнил себя в последние школьные годы -  увидел себя, превратившегося в высокомерного прыщавого, уставшего почему-то непомерно от жизни типа на специфических занятиях по  военной подготовке…
Все, я дошел до самого конца – путешествие по коридору третьего этажа перед угловым кабинетом, можно сказать, миссия завершилась. Это был школьный арсенал - в угловом кабинете за красной мигающей лампочкой и сигнализацией хранились по пятку винтовок «ТОЗ-8М» и пистолетов, с десяток "калашняков" со сточенными бойками,  столько же натуральных муляжей гранат, всякая противохимическая рухлядь, за которую отвечал наш военрук Пушкин.
Это прозвище, а как звучала его настоящая фамилия, никто не знал (а зачем?). Пусть он был каким-нибудь Голобородько,   мы же величали его в соответствии с именем и отчеством: Александром Сергеичем! Или  по его прозвищу - он был, несмотря на свой солидный возраст: "двумя горлами и тремя руками". По  любимой байке, которую  всегда, назидательно из года в год любил пересказывать новым  ученикам! Она о том, как однажды группа пастухов с двумя детьми нашла в лесу незнакомый предмет, оказавшийся  противопехотной мины. Так вот сели они в кружок, и стали изучать незнакомый предмет, тыча в него по очереди палочкой - запал мины возьми, да   сработай (обошлось, к счастью, без смертей), но в воздух поднялись человеческие коечности и органы: "два горла и три руки"... этой важной историей - страшилкой, ставшей школьной байкой, предварялись занятия по начальной военной подготовке уже долгие годы. Выслушав ее, ученики, несомненно проникались важностью нового предмета и подходили к его изучению максимально серьезно.
Я посмотрел на большие и тяжелые часы, которые носил по старой привычке. И зачем только они простому человеку в большинстве случаев (только, если вы не работник какой-нибудь специальной среды – где-нибудь на морской или подземной глубине, где не работает электроника - и то, это вопрос лишь времени). Он всегда, со всех сторон, окружен электронными подсказками: то либо телефон, либо компьютер,  либо каждому исправно служащая  многочисленная электроника - везде часы, а собственно, часы давно из утилитарного предмета превратились в объект роскоши и дорогое украшение.
Мысли  опять перенесли меня  далеко в шкльные годы…
Неделя, отпущенная Ромой, тогда скоро пролетела - за день до праздников, как только прозвенел звонок, члены нанятой Роминой своры не запамятовали и на большой переменке на велосипедах подтянулись: водки я не купил - мне  было держать ответ... Когда я их заметил в тоже окно на перенке, то стал спускаться по основной лестнице  и наткнулся на подымающегося наверх, знакомого только теоретически Корчагина (по рассказам от Афони). Очень хотелось курить – своих сигарет у меня не оказалось, вокруг кроме него никого знакомого - я «осмелился» стрельнуть у самого Корчагина. Он дал даже прикурить. Пока, остановившись и я от него прикуривал – он спросил меня, глядя в окно в коридоре:
- Случайно не знаешь, зачем это Ромина котла собирается: бить, что ли, кого будут?
Я ответил  прямо на его вопрос:
- Ага, знаю – меня скорее всего!
- Тебя, как так? А за что – неужели, за дело?
Я пожал неопределенно плечами:
- Наверно за дело - я им задолжал...
А Корчагин, недолго соображая, быстро ответил:
– Слушай меня: ты давай спускайся, а я ребят своих подговорю. Ну, что  - «помашемся»! -  он, потерев руки, весело подмигнул мне и помчался выше в свой класс.
Я спустился - чему быть, того не минвать. Рома со своими скоро  насели на меня и стали дергать за грудки, но они  успели только порвать мой пиджак, сильно дернув меня -  подоспевшие Корчагин, Матросов, Афоня и быстро, без драки, одним своим присутствием разрешили ситуацию. А я же тогда вечером  все-таки… ставил, но, правда,  не Роминой, а совсем другой компании. Никто из этих ребят не возражал против того, чтобы я влился в их ряды. Многому и полезному, и совершенно бесполезному, я у них научился, например, пить водку из граненых стаканов на одном дыхании, совершенно без закуси…
А, чтобы приговаривать целиком весь флянец из горла (как это мог делать только Корчагин с больной печенью!) переливая содержимое бутыли прямо себе в желудок - этого я так и не освоил: наверное,  не успел…
Сегодня на улице стояла жаркая погода – все окна по коридору были растворены, но с улицы через них не заносило никакого движения, зеленый «пояс» густо разросшийся вокруг здания, в течение всего дня только хранил тень, не впуская  жгучее солнце в окна первого этажа.  Что касается третьго, то лаже до второго  этажа темно-зеленые листочки кустистых, плотных  посадок не всюду дотягивались. Видимо, такова была природа откуда-то завезенных, специально для защиты здания от прямого солнца, деревьев. С этими деревьями,  вышла такая оказия: они быстро тянулись кверху (но оказались все же относительно низкорослыми, не выше второго этажа), зато отлично кустились, образуя со временем действительно сплошной зеленый пояс, который зарастал тем стремительнее, чем чаще и больше по весне садовник (зимний школьный кочегар по совместительству) прореживал их...



     Гений с костными образованиями

          "Жизнь продолжает течь.
           Она не ждет.
           Но ум думает, и на это уходит время.
           Существовать - не нужно никакого времени!
           Но думать - время необходимо!
           В существовании - никакого времени нет.
           Оно появляется только благодаря уму и его умствованию.
           Существование существует не во времени, но в ВЕЧНОСТИ"

С утра на улице стояла тревожная по звонкости погода – было жарко и душно: воздух словно стоял. Окна по коридору третьего этажа были настежь распахнуты, но это не давало ни малейшего облегчения:  с улицы не навевало  даже слабого движения воздуха, что спасает от духоты и несет хоть временное облегчение. Блестящие листочки густого зеленого пояса  вкруг здания школы дотягивались едва до второго этажа, но и они устало сникли и пожухли. Этот пояс хранил тень в  течение  светового дня и не допускал лучи жгучего солнца только до окон первого и частично второго этажей,  сегодня же этого было совсем недостаточно – он не обеспечивал желанной свежести...
Я стоял у торцевого  окна - оно было  с теневой стороны,  но и здесь воздух не отличался от других мест, он везде стоял как неподвижной стеной. Желанной свежести хотя бы минимальной из-за возмоножного движения нигде не наблюдалось...
На улице и кругом парило. Воздух  по времени дня не дошел до максимального раскаления  совсем раскален, особенно здесь, в тени, но совсем  недвижен - человеческим легким его не хватало (так обычно бывает перед грозой). Птичье беззаботное многоголосье сменилось отдельными, тревожными, обрывистыми призывами, доносившимися то снизу от самой земли, то сверху из заоблачных высот: стрижи и ласточки – хозяева  июльского неба, налетевшие непонятно откуда в немеряном количестве,  прибивались в падении к земле и, вдруг, моментально меняли направление полета,  взмывая вверх...
По небу, хаотично перемещались облака: откуда медленно, откуда быстро – и с севера, и с юга (отовсюду), наваливались и скучиваясь в высокую, огроменную, уплощенную сверху, серого  цвета, со свинцовыми "прожилками"  башню. Она скоро заложила сплошь видимое из окна небо… 
По  известным в природе обывателю признакам, ясно  было  к полудню, когда я подходил к зданию школы, приближалась мощная гроза. Но на сей раз,  обернулось иначе:  видимо, совокупность очевидных примет ее приближения не подобралось  достаточным числом, а может,  дело было в нежно-розовой гряде нехарактерных для этого времени года перистых облаков, плывущих  вдали высокомерно в хладной синеве с  раннего утра.
Но так или иначе: катаклизма  в небесах супротив ожидаемого,  не состоялось. Этим кааклизмом, очищающим разом окружающюю природу и восприимчивые души, должна  стать сильная гроза! Грозы, по памяти с  прошлых лет, здесь  бывали знатными, буйными и необузданными  устрашающими в своей силе, что объяснялось без всякого инфернального смысла, лишь близостью огромного по площади водохранилища, образованного при затоплении поймы полноводной реки протекаюшей рядом, а река была перекрыта людьми не так давно для  хозяйственных нужд (с целью добычи гидроэлектричества).  Оно явилось событием многое переиначившим в спокойном, как местные равнины, климате  региона.
Наверное, сильные грозы,  бывали здесь, как и в соседних регионах не чаще обычного -  просто в памяти старожилов под обобщающим понятийным клише  "гроза" запечатлилось ушедшее лето 19… года, богатое мощными грозами, когда казалось, что сам Илия-пророк за что-то гневался на местных жителей и частенько в назидание живущим громыхал своей несмазанной колесницей... Небо казалось разрывалось жирными молниями над головами - воздух здесь всегда был свежайший из-за бескрайних по площади окружающих городок смешанных лесов. Крупных предприятий с трубами рядом  не наблюдалось - только где-то вдали чадила  свалка бытовых отходов,  тлея на удаленииии за пятнадцать километров, чем иногда отравляла воздух. В  тот год даже явно ощущалось, что повсюду тянуло озоном из-за гроз -  его "запах" порой перебивался едкой гарью, но отнюдь не от свалки, что чадила по выходным, а больше от лесных пожарищ, возгоравшихся от прямых попаданий молний в обособленные, высоко стоящие деревья и столбы.
Казалось также, что таки накликан суеверными причитаниями бабок в черном  по их словам конец света... Но, как бывает, все плохое обошлось и на тот раз: всякие мистические гиперболы, сцепленные с наиболее яркими и образными по признакам события того лета отложились и в моих воспоминаниях, типовых для любых событий   «сильная гроза». Именно так, обобщающим по наиболее ярким впечатлениям устройством  работает память – здесь мы поделать ничего  не в состоянии, разве, что вносить в раз запомненные события на протяжении жизни  необходимые поправки. Мне же,  особи темпераментной, запоминаются  как раз только самые необузданные всплески стихии, ее вольный разгул, а другие - нет...
Перемещение  вверху огромных масс воздуха принесло вместо желанной грозы пертурбации другог плана - холодный, шквалистый ветер. Его налетевшие  порывы, как   вихри наверху, за пять минут смяли и разметали так и не достроившиеся до критической по размерам и конструкции башни кучевых облаков.
А  в миникосме, на земле, дежурная «техничка» (так "по-индустриальному" именовалась  всего-то уборщица в школе), предчувствуя грозу, которая если разразится, то будет  необузданной по силе,  спешно и плотнее на шпингалеты затворяла  окна - я же стоял  и  бесцельно смотрел вдаль из торцевого окна, остававшегося последним из незатворенных, чем несомненно мешал ей. Вовремя спохватившись, я сам запер его полотна, чем вызвал у нее тихое одобрение.
И вовремя - налетевший холодный ветер оказался не меньшим испытанием… а я хоть  не праздно для себя, продолжал   любоваться, но через стекло открывающимся видом, дабы запомнить его навсегда  таким, каков он есть - кто знает, приведется ли хоть раз еще бывать когда-нибудь  в здешних местах?..
Территория геометрически правильных школьных хозяйственных застроек и экспериментальных зеленых насаждений была обнесена темно-бурой оградой из периодической сетки - за забором она  терялась в сплошном лесном массиве, который ниже рассекался колеей сходящихся в синей  дали в точку нитки железнодорожных путей. По этой дороге осуществлялась пассажирская и грузовая связь городка, где находилась школа, с близлежащими крупными и малыми населенными пунктами, разбросанными по окружающему лесному массиву.
Говоря об обширном на множество кварталов раскинувшемся вокруг  лесе, можно было бы его характеризовать по площади как  тайгу, если бы не смешанный характер  здешней растительности. 
Сильный ветер  гонял меж зданий крупные куски упаковочного картона, обрывки газет, прочих бумаг и дорожную пыль. Деревья  примыкающего леса  (как говорилоь смешанные по составу: не чисто  хвойные и не чисто лиственные) представленные высокими пихтами, елями в низинах,  липами и березами, стройными осинками на сухих пригорках.
Переросшие деревья были окруженны молодой порослью, плотными кустами где ольхи,  где бузины да рябины. Ветер раскачивал кроны высоких деревьев и при  каждом порыве выворачивал  их лиственный покров «наизнанку», чем менял цвет  цветовых пятен с ярко-зеленого на темно-синий (где-то в глубинах модели  я встречал  уже такую двойственность цвета!). Это становилось особенно  очевидно при взгляде со значительного удаления, как сейчас: дискреты листьев «перерождались» в монохроматичные пятна, что свойственно близорукому взгляду.
Налетевшие порывы ветра как налетели, так разом и стихли, но воздух  был уже перемешан -  не остался жарким,как еще с час назад, а то вовсе и неприятно холодным… Реальный воздух (говорю так, потому что не знаю насколько  реальны наблюдаемые  изменения погоды) подвержен быстрым переменам – к многообразию подобных изменений  физических свойств чего-либо модель была не приспособлена (я не думал об этом и ранее всех  тонкостей просто не учитывал - это будет следующим этапом!). Интересно имеют ли эти свойства опредляющее значение в памяти?
Трижды в день курсировала по железке взад-вперед через городок  и дальше мимо, до другого узлового, а значит,  более крупного населенного пункта,  сцепка из семи-десяти вагонов на механической тяге. Вот и сейчас она проследовала  по перегону и подходила как раз к пересечению с просекой. Тянул ее тепловоз,  оглашая лес и прилегающую округу зычным, низким гудом… Из окон школьного коридора (в данном случае, из окон третьего этажа), тем более, когда в них были приоткрыты для вентиляции  форточки этот упреждающий гудок тепловоза был похож  на звериный рык! Он всегда был громок и неожиданнен, вплоть до рези в ушах (каким же душераздирающим он бывал в сырые дни в раннее утро - можно  себе представить!). От неожиданности все вокруг (и живое, и неодушевленное) вздрагивало! С одной стороны, это было хорошо - как и должно предупреждать зазевавшихся, утерявших от монотонности пешей ходьбы путников о подстерегающей впереди опасности, с другой же, работе некоторых  заведений  этот резкий механический звук очень мешал. Также было во время уроков в школе...
Именно по поводу такого, хоть и редкого, но очень громкого и  неожиданного, как всегда звучного вторжения в самые ответственные минуты умственного и интимного  процесса (во время хотя бы «открытых» уроков) злополучного рева директор школы имел вечные и бесплодные словесные конфликты с руководителями местной железнодорожной станции. Споры  всегда оставались безрезультатными по определению, наверное, еще и потому, что начальники станции не жили в городке  постоянно, а были приезжими "варягами" - их дети не учились в здешней хотя и средней, но совсем не престижной  общеобразовательной школе. Споры спорами, а житейская логика снова (как, впрочем,  всегда) уступала в этом вопросе насущной производственной необходимости -  так же, как  тогда, так и сейчас, в этом направлении ничего так и не было сделано...
Вечером, курсирующая сцепка была целиком пассажирской – возвращался со службы рабочий (обычно полупьяный)люд. Однажды по железке, дабы избегать встреч с угрюмыми, угловатыми контролерами  и не вдыхать спертого воздуха ее вагонов, а больше по причине пущего куража, мчался в один из февральских вечеров и я.
Мчался на скользкой крыше вагона, оседлав ее, навстречу новым приключениям  в не очень далекое, но и не близкое соседнее селение, именуемое весьма романтично: «двенадцатым километром». Мчался в февральскую ветреную погоду навстречу  юной и полной драматизма судьбинушке. 
Точно так, изначально  развлекались, а потом почему-то оступившись, упали и вмерзли заскорузлыми трупами в снежное покрывало  Карась с  Бритой и многие другие парни...
Им, в свое время  не повезет  –  ну а что же сейчас? Сейчас мне, можно сказать, сопутствовал локальный фарт! И в чем  это? – Да хотя бы в том, что я не сорвался как они ставшие бесплотными тенями, с крытой металлическими листами обледенелой крыши! Как и многие другие следовавшее по этому маршруту, нареченному в злую шутку «дорогой смерти» и они, поскользнувшись срывались с обледенелых крыш (вот вам и предопределение!)...
Таковой уже сейчас была  их участь, но, не моя - мне тогда повезло, что судьба "выстрелила" мимо! Почему же - справедливости ради надо отметить, что  они ее дополнительно никак ее не искушали -  вели себя обычно...
Мои же ноги,  хотя управлялись головой, не менее бедовой и пьяненькой, (к тому же в хлам), но, тем не менее, получалось, что не утратили  ловкости и осторожности, так не свойственной молодым организмам! Они мчались вперед  вместе со всем телом, которое было якобы лихим наездником - в том-то и была некая квинтэссенция задора (хоть дикого и малопонятного). Сорвавшиеся же  еще побарахтавшись в обильных снегах, утомлялись и засыпали навсегда в гулком неуютном одиночестве посреди сугробов, навеваемых  пургой вдоль дороги. Они стихали в этих сугробах, где было минимальное тепло - им снилось, что они греются у старенькой печурки-буржуйки и виделись стройные березы-свечки да  слышался голос мальчика, перечитываюшего стих, заданный назавтра, наизусть, но который они не остались учить, а предпочли поездку в "двенадцатый километр ". Разве во всем этом не было "адреналина" и особого кейфа - кто  докажет иное?
Еще бы - набраться  до «слоников», а затем лихо прокатиться на склизкой крыше под упругим напором с ног сбивающего и выстуживающего ветра! Я сидел на крыше, свесив ноги и воображал  себя ничуть ни меньше, а ковбоем из фильмов о диком Западе (разве, что там редкость  столь отчаянные зимние бураны с обильными снежными заносами). Такое крутое развлечение (композиция savage amusement что-ли звучала набатом в голове!) стало в школе своеобразной «фенечкой» сезона: заявиться в  пятничный вечер в замутненном сознании, с каким-нибудь отчаянным "другом"  в станционный клуб придорожного малонаселенного пункта «двеннадцатый километр», чтобы там хорошенько «туснуть»  на дискотеке, чем  быть вполне счастливым и заявить о своей радости!
Население поселка, о котором  речь,  страдало от  нашествия  "гостей"  такого поведения, одержимых непонятной модой и обуреваемых незрелыми идеями (привет всем якобцам): со снесенной  «башней» и потребностью пошататься в выходные по его немногочисленным, коротким улочкам -  от через чур пристального внимания  к внутренней жизни их поселения; от непонятно  откуда свалившихся  на их головы, жителей до сих пор неприметного и малозначительного населенного пункта, хлопот нежданной популярности.
Я, глядя из школьного окна на раскачивающиеся от порывов холодного (вроде бы по погоде долгожданного как избавление, но неожиданного - посему оказавшегося немилым) ветра деревья, отвлекся минутой от нахлынувших воспоминаний. Взамен их я поймал себя на мысли, что именно сейчас  настало время  окончательного получения чувства завершенности того, чем  занимался все последнее время.
Итак, мне для этого необходимо  сымитировать ситуацию, взяв ее из памяти и посмотреть, что же получится при этом на выходе, сравнить получившееся с тем, как то было бы на самом деле с реальными в прошлом людьми, осевшими в памяти в виде «следов».
Это могла  быть ситуация, о которой у меня  лишь  частичные, косвенные сведения, а больше догадки, чем нечто реальное. Например, о жизни того же «двеннадцатого километра», о нем недавно были мои мысли. Я сам бывал на этой станции всего-то пару раз и в хмельном состоянии, что мало мог знать точно о творившемся.
Смоделировать, какова же  была жизнь уже виртуальных героев, было бы и мне весьма интересно! Вот вам: неожиднное упражнение застоявшемуся в последнее время уму...
Накануне последней моей поездки в  поселок центральным событием, происходящим в нем был капремонт дома культуры. Дом культуры - особое здание любого малого поселка: оно словно магнит для молодой поросли притягивало к себе (по большей части беспутную, праздношатающуюся, воспитанную в традициях коллективизма). Поэтому многое  от этого революционного события(не побоимся  громкого заявления!) должно было перемениться в  жизни молодого населения.
Однако по неизвестным причинам в заново отремонтированном доме культуры занялся пожар... многое выгорело там: материальных ценностей и, главное, повисла в пространстве причинная неопределенность. Существующие мириады полумистических россказней о… главном, действующем лице станции на тогдашний день - некоем Модесте  долго после известных событий будоражили умы местных «интеллектуалов». На самом же деле  происходило повсеместное «точение» языков на эту тему!
- Ох, Модест так, эх Модест сяк! Что же произошло   на самом деле?..
Оговорюсь сначала, что сам я тогда мог обладать немногими обрывочными сведениями обо всем творивщемся, которые никак не складывались в  целостную картину даже в одной моей голове. До тех пор, пока я не получил недавно неожиданное сообщение по электронной почте от своего «древнего» приятеля - Афони (да-да, того самого псевдокиношного персонажа, с которым сдружился в школе).
Это письмо-сообщение после того, как я нашел случайно его автора на просторах инета, было каким-то длинным, несвойственным посылаемым по «электронке»  сообщениям. К тому же, весьма сбивчивым и ностальгическим, по  эмоциональному окрасу - но… меня оно зацепило... 
Мы с автором того сообщения никогда: ни раньше, ни после него не поддерживали сколь-нибудь длительной (и, вообще, никакой!) переписки. То был какой-то спонтанный вброс в мою реальность его воспоминаний, которые оказались созвучны моим! Я себе и не представлял с его стороны настолько хорошего владения речью, что, благодаря его письму, даже смог несколько подлатать некоторые бреши в памяти, которые образовались по причине незнания  сути дела. Он, оказывается, «гулял» тогда (или водил "шашни» - кому как удобнее) с сестрой некоей Вареньки, одной из основных героев повествования (вы еще с ней познакомитесь) - поэтому, он многое знал изнутри, можно сказать, из первых уст, причем, весьма подробн...
Но у меня же сейчас было еще одно мощное орудие – так я считал:   отлаженная модель. Я не обращал внимания ни на логические «дыры» ее структуры, ни на возникающую из обилия флагов громоздкость, ни на усложняющие ее  работу логические ветвления. Все выщеперечисленное  было вопросами оптимизации, не больше, а так  она вполне готова для подобного применения.
Мне оставалось только смоделировать давно забытую всеми ситуацию и просматривать кадры синтезированные на выходе с моими исходными входными данными и по моему заданию увлекательных "минифильмов", а после проецировать их себе обратно в память. Делая их, таким образом, своими личными воспоминаниями (у-у, "злобный" профессор, если бы ты только знал, до какой завидной степени готовности я «отточил» работу нашей совместной модели - а ты все мне: "Ваше эссе о памяти, эссе о памяти...").
Я просматривал куски фильмов, касающихся событий на «двеннадцатом километре» (так они и именовались в массиве блоков поиска). Опирался при этом на текстовые «срисовки» (не цитаты, а именно «срисовки»!) с Афониного послания, разные, записанные на смятых обрывках листков письма других людей, а также, на собственные воспоминания, и конечно же, на  результаты моделирования. Мне нравилась такая работа: я словно вкладывал недостающие динамические пазлы в общую картину повествования.  Вставляя информационные экземпляры, живущие по-своему, но схожие по схемам характеры субъектов (сходств для принятия формальных решений типа  "соответствует - не соответствует"  всегда было достаточно в собственных, не синтезированных, воспоминаниях). Итак, вот что у меня из всего этого получилось...
Сегодня многое было совсем не таким как обычно, а особенным. Когда мы только подъезжали к станции, среди пассажиров разнеслись тревожные шушуканья о том, что на станции что-то горит! Это подтверждалось едко смердящим смогом. Его дух  раньше дошел и до нас, облюбовавшиих  крыши вагонов. Свирепый снежный ветер разносил  долго и далеко вокруг станции вперемешку с охапками снега и обгорелые куски какого-то  мягкослоящегося материала.
Когда  мы ехали сюда, сидя по крышам, затем пешком шли дальше к поселку (автобусов, конечно, здесь никогда никогда не видывали ввиду малой численности народонаселения)- запах становился совсем несносным! Пахло чем-то приторно-сладковатым – то был характерный запах высокоорганических полимеров, который бывает от выгоревщей изоляции электрических проводов и различных конструкционных элементов монтажа. Это, конечно же, был дым... останков недавно отремонтированного дома культуры, который едкой, плотной подушкой окутал три близлежащих каменных здания; к нашему приезду он начал уже развеиваться. Суетливые ребята вызванной пожкоманды сворачивали свое хозяйство и скоро должны были уезжать (тушить-то ничего не оставалось!), якобы, исполнив свое назначение.
Раздавались отдельные громкие окрики, к которым, как правило, примешивались всякие, ставшие в деловой речи обязательными, крепкие словечки и  витиеватые обороты: с матерью, или еще с кем-то еще...   Слышались также характерные фразы людей не в форме, но одетых весьма однообразно, принадлежащих,  видно, к сыскному клану.
«Двеннадцатый километр» был одной из многих рядовых станций, схожий с  остальными такими же, каких много вокруг, но живущий своей, совершенно неповторимой жизнью.
Наверное, на нее указал некто никак не меньшим, чем перстом божим:  в один из дождливых осенних вечеров на  станцию было прислано по предписанию новое начальство в лице молодого чиновника Модеста из самого столичного града.
Он прибыл пассажиром на темно-зеленом дежурном «козлике» по грязи - сошел  осторожно из автомобиля, но все равно, сходя, попал обеими ногами в мелкую лужицу, перепачкавшись жирной, липкой грязью, которая  была повсюду. Он замарал свои лакированные туфельки,  что до блеска бархоткой начищал перед выходом с утра. Замарав их, критично  осмотрел - они стали совершенно заляпанными, беречься больше не чего!  Он обреченно вздохнул, осознав, что сезон носки туфель для него окончен, под  черным широким зонтом прошел  смело  ступая по  чавкающей грязи в каменный домик.
В нем, по его наблюдениям должен  пребывать станционный начальник - он был по его душу.
Оговорюсь сразу, что Модест  -  синтезированный, целиком виртуальный персонаж (без  конкретики), разве что внешне он изрядно смахивал на знакомого мне Шурика, с которым мы вместе доучивались в институте. Единственное, что было на самом деле у них общим, так то, что Шурик запмнился тем, что  глупо и самонадеянно всегда боролся, не важно с чем и кем, больше как дон Кихот за идею:  например,  со всеми курильщиками (но вся его принципиальность в мгновенье ока стаяла,  только  он женился на прокуренной девке, больше известной в кругах нашего студенчества просто Маруськой).
В этом одиноком здании (одном из трех каменных) была сосредоточена администрация поселка. Модест перед входной дверью больше для приличия поскоблил налипшие шматки грязи специальной деревянной лопаточкой, стоящей в ведре перед входом и вошел внутрь.
Проходивший над поселком атмосферный фронт антициклоном накрыл редкие  здания и нагнал влажной погоды: струи дождя целую неделю отчаянно колошматили крытую оцинкованным железом крышу административного домика.
Под крышей   домика вместе с комнатами-кабинетами управленцев, располагалась почта и две комнатушки для заезжих официальных лиц. Такая своеобразная станционная гостиница - дом странника! В одной из комнаток  временно  остановился Модест.  Как выяснилось позже, он на самом деле прибыл сюда надолго (во что как-то никому не верилось: он был пятым посланным на должность управляющего грузовыми перевозками) - другого жилья ему не надо было.
Выглядел он довольно фактурно и в то же время весьма странно: молодой и образованный, но с детской непосредственностью в лице, с дерзкими глазами небесной чистоты, которая  не очень-то вязалась с серостью окружающей действительности,  тем более, с бесцветием установившейся в  последние дни мерзопакостной погоды. Лицо его было от природы округлой формы и обрамлено курчавой светлой растительность: густыми волосами, важной бородкой, кустистыми бровями и раскидистыми усами...
Модест  вскользь глянул по интерьеру представленной ему комнатки, своего будущего жилища, забросил под кровать перевязанный зеленой парашютной лентой пухлый и неоднократно деформированный, обшарпанный дорожный чемодан. Затем извлек из кожаной папки, которую постоянно держал при себе под мышкой, ряд важных документов касательно своей персоны и прошел в никогда не пустующую комнатку начальника станции (вернее, вечно озабоченного и.о. начальника. Его предстояло олицетворить в моей симуляции самому профессору!).
Модест сходу стал вникать в текущие дела грузовых потоков  станции,  больше по многочисленным потрепанным гроссбухам, сразу выложенным перед ним услужливо секретарем (на эту роль в симуляции идеально подходила подстановка в лице старательной аспирантки, по совместительству занятую секретарем у шефа психиатрической клиники). Модест первым делом предъявил ей для исключения в дальнейшем формальных расспросов, связанных со своим явлением: направление на работу и прочие положенные бумаги - они были, конечно, в полном порядке.
Далее он принялся просматривать наиболее информативные (по его мнению - на самом деле действительно так) приложения к толстым гроссбухам: различные вкривь заполненные бланки, ведомости, справки, прочие бумаги, дополнительно подшитые к основным отчетам и казавшиеся второстепенными... Для кого-то, может и так, но только не для него. Отдельные из этих невзрачных бумаг, свернутые аж вчетверо, он  разворачивал и тщательно и дольше остальных просматривал,  придирчиво  изучая эти «писульки», многое в основных документах, к которым были приложены, проясняли. Но, если не ориентироваться в их (конечно, не специально) запутанном языке, то они только наводии «тень на плетень», искажая без того запутанную суть дела, но им цены не было (будучи для неопытного глаза лишь филькиной грамотой).
Он, с одной стороны, понимал  неизбежно «дутость»  многих цифр и знал, что без «приписок» в их деле, вряд ли, обойтись... с другой стороны, там, где  нужно было для пояснения, он не гнушался  выслушивать мнения со стороны. Он был как цезарь, одновременно,  анализирующей  "инстанцией" самостоятельно подчерпнутого из документации и многих, поступающих  с разных сторон сбивчивых докладов, подзываемых по-очереди чиновников, с кем предстояло  ему теперь изо дня в день сотрудничать. Он, казалось, вникал в их слова лишь поверхностно, но так только казалось: ни одна важная "мелочь" не оставалась неразъясненной!
Вот они, эти люди, окружившие сейчас его плотным, беспокойным кольцом (кандидатур для подстановок на роли этих господ, повсюду типовых  исполнителей, по сути, у меня было предостаточно). Их вполне могла реализовать та же бригада не очень далеких «усмирителей», с которыми мне приходилось сталкиваться ежедневно в клинике!
Модест задавал им возникающие по ходу вопросы (казалось,  он одновременно диагностировал их на профпригоднось - поэтому никто  не хотел ударить в грязь лицом!). Он требовал с них специальных комментариев, что было само по себе удивительно для  молодого по возрасту новичка, «несведущего».
Казалось, откуда ему  знать многих тонкостей в  станционных делах, но... он  их почему-то  знал и как: «навскидку»! Таким образом, можно подвести итог:   он безотлагательно взялся за свои прямые обязанности, как сверхкомпетентная личность! Дела на станции оказались, как всегда, в обычном деловом запущении и требовали руководящей руки - как водится все дела эти были первоочередной важности. Он напряженно бормотал:
- Это ничего, что не схолится... а зачем я здесь - поправим.
При рассмотрении  и сведении дел, по даваемым для этого распоряжениям, Модест подтверждал  недюжую компетентность, чем сразу завоевал расположение и... страх среди исполнительных лиц станции.
Вопросы  личного обустройства – здесь-то как? А никак - Модест решил с ними несколько повременить, отложив их на некоторое время:  оказалось, что надолго, до самого позднего вечера...  Уже стало ясно, что никуда он сегодня так и не сможет устроиться, а, куда  ему озабоченному было идти? Так вот и получилось в итоге: он в  конце дня заперся в «гостиничном» номере за стаканом чая, любезно поданным ему тетей Осей (подходящей ролью для подстановки в качестве исполнителя тети Оси была избрана недавняя уборщица-техничка, торопливо запиравшая окна в коридоре школы перед «ложной» грозой). Он погрыз сухую, древнюю печенюшку и, растянувшись прямо на покрывале, отбился незадолго до утра, всего-то на пару часов - ему, видимо,  и этого хватало…
Когда, в течение следующих двух-трех дней, он осваивался с жизнью станции, ее деловыми потоками и приноравливался к принятым порядкам на ней, постепенно прояснялись некоторые... особенные черты его характера, которые на фоне его профессиональной потрясающей компетенции вовсе казались несущественными. Особенно не мог нарадоваться на него  и.о. начальника станции -  еще бы: это была радость. Непонятно откуда свалился им с небес,  можно сказать,  прямо на головы гениальный управленец (казалось: ох и много дел они вдвоем «наворочают»!). Гениальный-то гениальный, но не без странностей, а  главной  оказалось та, что, будучи кристально чистым и честным молодым человеком, он  был готов всем,  своим подчиненным не дозволять даже  малых послаблений (а, это должно  было уже ой как насторожить!). Даже в быту,  где вроде  не его была вовсе  забота! Люди же и вправду не терпят здесь никаких сторонних указов даже от уважаемых ими людей.
Это казалось  очень странным: поначалу… такие черты за ним старались не замечать, потом же, когда они стали очевидны - его терпели, а дальше это стало многих в его окружении напрягать.
Он оказался каким-то странным и неорганичным в своем  педантизме, распространял деловую хватку и на другие области человеческой натуры, опрометчиво полагая, что он и там будет авторитетен и всегда прав.
Так он проявил ненужный интерес к способу свободного времяпровождения  населения,  к испокон веков сложившимся у рабочего человека ритуалам. Истинной страстью Модеста, оказалось,  то, что он, отлично справляясь с профессиональными делами,  выкраивал себе неизменно свободного времени, чтобы, в течение него, поразмышлять  о том, как  улучшить жизнь  человечества. Ладно бы он, по-маниловски, рассуждал бы себе и размышлял, но он не только…  и действовал параллельно практически,  прикладывая  силы пусть, хотя бы к этому малому населенному пункту - предпринимал важные практические шаги.
В этих устремлениях  была  его неотъемлемая половина, со свойственным ему  беспокойством духа -  он был  в том настойчив и непоколебим.
Все-то он, вроде, исполнял правильно: так как требовалось по жизни, но моральных прав у него на то совершенно не было, даже минимальных. Ему надо было  дальше определенной черты сказать: "Все хватит, стоп!". Но этого не происходило - он  недопонимал, что же из  такого «упрямства» (а как же это иначе называть!)  следовало?
Зная критически свою натуру и  как она нетерпимо воспринимается некоторыми обывателями, он недолгое время после приезда к новому месту службы (где он был пока не прочитан,  не «вычислен», чист перед людьми) воздерживался от каких-либо конкретных шагов, наблюдая и изучая складывавшуюся вокруг ситуацию.
Но, когда он решился, что уже пора и начал действовать - его  было не остановить! Даже пробовать   в чем-либо переубедить, со стороны подкорректировать  в чем-то правую,  по образу действий нелепую  позицию было невозможно.
После углубленного анализа окружающей действительности он принял решение  поэтому был в нем почти уверен, но, отнюдь, не оригинален. Да, почти - это  всем   было известно: настоящее зло момента, его нерв кроются в чрезмерном потреблении населением алкоголя! Модест  только на один миг почувствовал себя могучим и незаменимым – того было ему достаточно: он начал действовать! Понимая, что в этом деле очередной запретительной компанией ничего не добиться: начать надобно с малого и конкретного, с немногого и одновременно не малого - скорректировать ограничения торговли спиртным (это должно было изменить ситуацию). Он чувствовал, что  непосредственных его обязанностей это не касалось, но он прикинул, что  сделать  в состоянии, на что он способен - далее   был просто  неудержим!
Он не мог понять  одной вещи: в его технократическом разуме, призванном быть самым трезвым из существующих (как он считал) по ряду вопросов, на самом дале не всегда все и вовсем срабатывало -   иногда  изменяло чувство реальности.
Однако, на сей раз он был насторожен и действовал по плану: нет, он вовсе не хотел прекратить, а всего-то, используя имеющиеся в распоряжении сколоченные им в счет заработанного  делового  авторитета административные рычаги, лишь подправить структуру потребления алкоголя населением. Но в один незаметный момент его понесло.
Как  он то это себе задуманное представлял? Ну, скажем, не совсем традиционно: первым делом решил отменить старые нормативы  торговли, в соответствии с которыми выпивку в станционный "лабаз" завозили   к праздникам, словно зная, когда народ необходимо «парализовать» и должным образом  развлечь!
Он решил в указанном объекте (станционном продмаге) все переделать по-иному  и сразу  столкнулся с полным недоумением, непонятным для себя. Когда же недоумение стало деятельным и агрессивным: обратилось в яростное противление  руководящих сред,  он решился навязать им бой! Надо сказать, что ничего другого  со стороны этих сред он  не ожидал. Когда  ему с трудом все-таки удалось добиться отмены   негласного правила: притормозить предпраздничные, массовые завозы спиртного и почти  «сухой закон» по остальным дням  он перешел к другим этапам своей программы.
Другим его делом виделось то, что он с непоняно откуда привитым  вкусом дизайнера решил совсем изменить внешний вид отдела  магазина, торгующего спиртным, чем превратил весь магазин из обычного скучного  лабаза со склизкими коричневыми стенами в  веселое торговое заведение! Для чего он многое в нем переоборудовал: убрал первым делом  мрачные решетки и заградительные металлические поручни на подходах к узкому окошку раздачи, где размещалось словно оборонительный редут рабочее место продавщицы. Там издавна работала тертая и вечно матерящаяся наравне со  страждущими мужиками (на  коллективную роль мужиков годилась публика из зала суда!)  особа неопределенного возраста и пола - Ольга. "Лабаз" без нее как-то  не виделся таким, каким  был... Квадратная, по компекции эта дама с вечной цигаркой в зубах и в засаленной куфайке (идеальное место для моей знакомой, усатой нянечки –   ох и зол  я был  на нее, вот и определил,  за что и сам не знал).
...Модест сделал все, чтобы  это бойкое место совсем не напоминало  амбразуру дота - для чего он своими руками (в нерабочее время) осуществил там капитальный ремонт. Благо это там было удобно: отдел  был отдельной пристройкой к остальному магазину. Модест полностью перекроил его вход -   сделал  чистым, светлым,  широким, все надписи оформил плексиглазом веселых цветов (на что угробил почти всю свободную в кассе станции наличность, которую предусмотрительно хранили на всегда происходящие экстраординарные случаи).Еще он распорядился поставить в то место торговать  симпатичную, совсем хрупкую, прилично одетую продавщицу (сюда сгодилась для подстановки... машинистка, перепечатывавшая в свое время мою первую рукопись!), чем до слез расстроил нервическим смехом исходящую Ольгу, переведенную (без понижения) временно (когда-то должен же этот дурдом прекратиться!).
Новую продавщицу отдела Модест  предварительно инструктировал: насколько важно всегда быть веселой и улыбчивой, даже подарил ей отксеренный вариант книжки заморского, модного психолога-писателя Дейла Карнеги. В  книжке утверждалась весьма сомнительная для здешних мест истина, что если всегда улыбаться, то нет: тебя вовсе не нарекут  умалишенным - всего пред тобой  падут разом  заветные двери! Сам  Модест в совершенстве прошел эту школу, овладел подспуднымими тонкостями такого искусства (дало ли это ему дополнительных дивидентов в основной деятельности, неизвестно). Вот почему он  был всегда обаятелен и улыбчив!
Чем же ему удалось «взять»-таки обычно неуступчивую директора магазина, необъятную тетушку Феклу (эта роль была словно уготована учительнице истории - даме, казавшейся всегда средоточием серьезности и суровости!).  Модест, к ней пришел не пустой, а с многочисленными калькуляциями и выкладками расчетов, чем сначала очень расстроил тетю Феклу, считавшую  монопольным правом свой доступ к таковым сведениям (и где только он их раздобыл!), чем загипнотизировал ее и убедил против воли поскорее сворачивать традиционную торговлю  в подотчетном ей магазине дешевым вином, основным источником прибыли, осуществлявшуюся, как видно было из этих расчетов с некоторыми нарушениями.
Чему она сначала про себя очень удивилась: а не рехнулся ли он? Потом, как под гипнозом подавила в себе сомнения, даже несмотря на "железный" контраргумент:  как же ей тогда перевыполнять план? Она чувствовала, что перед ней человечище - ого-го, исключительных масштабов! Откуда-то  прознавший секретные течения ее средств (того, что не знал  ни один смертный, кроме нее!) – да, кто  он такой, что как-то узнал расчетами всю ее... подноготную? Но быстро оценив ситуацию, интуитивно поняла, что Модеста интересовали не сами средства – ему было важно от нее только формальное одобрение.
С другой  стороны, она сразу встрепенулась: да, кто  он такой, чтобы устанавливать здесь свои правила именно в той области, к которой профессионально никогда  не принадлежал, и о которой  имеел только приблизительные понятия? Она еще внутренне колебалась, а потом, впрочем, засомневалась и сама в себе... Настолько ли приблизительны его понятия? Но потом опять внутренне запротестовала: и, вообще, какое это его дело и какое он имеет право?! Все же в ней восторжествовал голос разума и перебил окончательно  возражения - он нашептывал ей на ушко:
«Видимо, имел право - я допустил, уж коли сам к тебе явился...»
Ей даже на мгновенье привиделась на пышной, кучерявой  шевелюре Модеста пара точеных костных образований, а глаза его будто бы так и буравили  ее с лукавой улыбкой, конечно, всему виной было разыгравшееся воображение - вот вам результат чтения разных мистических романов по ночам (до чего она была очень  охоча!). Такие "романы" в больших количествах наводнили  в один момент страницы толстых журналов…
Как бы ни было, проконсультировавшись с кем надо, она пришла к выводу, что лучше не связываться с Модестом - не вставать ему поперек пути!  К тому же с его помощью, она привычно «поимела» выгоду и не одну (профессиональная привычка). Во-первых, она устроила к себе в один из отделов торговать "непутевую" племянницу Лиду (это будет несостоявшаяся фотомодель - Нина).
Фекле же на самом деле было все равно, чем торговать – это ни на что в ее материальном мире не влияло, ни к чему  ее не обязывало. Молва же, или народ… он сам позже во всем разберется, как его лишали дешевой, привычной радости!
Во-вторых (это было важнее!), тетушка Фекла в качестве компенсации за услуги  еще получала, пусть косвенный и ограниченный, но все же доступ к заветным денежкам административной кассы, о чем всегда мечтала. На эти средства, в частности,  был проведен ремонт  ее объекта и осуществилась  давняя мечта: были надежно заделаны многочисленные крысиные лазы, которые всегда были  ее головной болью и наносили  большой материальный урон.
В конце концов, от нее  требовалось-то всего ничего: надо было только закупать для продажи больше коньяков, различных качественных наливок, ликеров, ромов и марочных вин!
На ее  заявление в соответствующем кабинете с такими просьбами лишь покрутили пальцем у виска, так характеризуя  нового «начальника», то бишь Модеста.
Но он уже разошелся – его было не остановить! Новым его шагом было привлечение заезжих лекторов для устной пропаганды грамотного потребления спиртного (на эти роли подходили слуги-халдеи того самого вождя-эйдетика!). Такого никогда на станции прежде не видывали - он вызвал своей деятельностью  сначала усмешку, а затем и волны неожиданного, просто ошеломительного непонимания уже со стороны простого люда, из-за чего раздраженный ропот и ярлыки, навешиваемые со стороны, казалось "глупых" и непонятливых рядовых жителей, которые и являлись среднестатистическими потребителями зелья. Типа таких:
«Вот, мол, чудак!»
Конечно, слово-характеристика, употребленное здесь вместо записанного, литературно-допустимого, в народе проговаривалось иначе, значительно пренебрежительнее!
Или: «Любитель «женской кислятинки!»
Или: «Любитель давленых клопов!»
А «слава» станции  тем временем разрасталась все больше и больше! У многих на устах в те дни была только эта станция-поселок с таким чудаковатым руководителем! И все бы ничего (и это было нормально), не появись совсем серьезных последствий такой «политики». В ойкумене поднялась  безудержная и неконтролируемая волна самогоноварения, которое, честно говоря, было всегда, но, если раньше оно сосредотачивалось в руках нескольких местных «солдаток» (вот вам и уборщицы моей родной клиники!) и потому было всегда прогнозируемо - его старались не замечать. А,  сейчас же «варили»  все, кому ни попадя - волна самогоноварения грозилась переброситься  на соседние станции!
Когда же скончались, отравившись непонятно, чем два человека (один из них – это тот псих, который перемазал своим дерьмом  шаржи  работников клиники!), то никто  не стал разбираться  –  что же было истинной причиной трагедии (такие питейные отравления, увы не были редкостью для региона). Их все, как водится, «списали» на необычный раздражитель - на новую антиалкогольную "борьбу" Модеста, которая на деле была попыткой всего-то «облагородить» потребление, но оказалась несоразмерной борьбой единого с вечными «ветряными мельницами»...
Что же касательно простого трудонаселения, то эта политика у его представителей вызывала  лишь приступы гомерического хохота, а затем простое раздражение - как следствие, она потерпела полное фиаско и была отвергнута со стороны партийных  высоких бонз.
Действительно, им же надо было как-то реагировать: все кончилось тем, что Модеста вызвали на  «ковер», где серьезно "пропесочили" и предупредили по полной форме (на «ковер» Модест ходил  к вождю эйдетизма). Его фактически, тем самым, грубо осадили: мол, каждый сверчок, знай свой шесток -  его карьеру спасло лишь то, что с профессиональной точки зрения, его прочая (являющаяся  основной) деятельность была безупречна, даже талантлива и вызывала до сих пор только хвалебные отзывы.
Но сим поражением Модеста в попытках изменить окружающую жизнь, хотя бы в одном конкретном месте, было не остановить – его энергия била через край! Переживал он порапжение глубоко, но ровно два дня. Потом же  взял их в счет отпуска сам у себя (будучи почти начальником!).
Модест никуда в те дни не уезжал, а молча, запершись в «гостинице» в занимаемой им комнате, лежал  на кровати недвижно поверх покрывала и думал, грызя кончик уса (только эта вредная привычка присовокупилась к уже бывшим у него после своего сокрушительного поражения)...


     Страсти по Модесту

          «Ничто великое никогда не совершалось в
           здравом уме. То есть без прорыва сквозь
           обычный уровень сознания. И освобождения
           скрытых сил, лежащих глубоко внизу.
           И проникновения в сферу, которая высоко
           вверху. И это может быть неверным по
           отношению к любой другой великой вещи,
           но абсолютно верно, когда это касается
           медитации. Медитация означает БЕЗУМИЕ -
           разумеется, с методом!»


Сегодня был последний в череде дней моего жития в клинике,  когда я оглядывался назад,  против ожидаемого не замечал в них усталого единообразия - они все были не похожими друг на друга, разными. Каждый  из них был днем, когда  я открывал в себе новую суть, ибо только так мы способны обнаружить себя – все другие поиски и находки вырождаются в заблуждения и химеру…
В пять пополудни состоялся так ожидаемый большой межклинический психиатрический  совет. Он, в общем-то, оказался рядовым мероприятием в моей судьбе против ожидаемого: зряшными были  изначальные мотивационные потуги по приближению  этого дня - здесь  мои возможности и его  значимость оказались  преувеличены.  Хотя это мероприятие мало что прояснило - ничего не стало  очевиднее: например, как сложится  дальнейшая моя жизнь и что  надо предпринять в связи с этим...
Кроме того возникли дополнительные вопросы, как всегда требующие незамедлительных ответов. В том то и кроется  мудрость жизни: ее любое непроизвольное движение ставит пред вами много вопросов, требующих незамедлительных решений. Если на минуту принять завершение активной  части жизни,  все равно неизбежно за ней последует тотчас другая неизведанная для личности половина -   они так и идут друг за другом неделимо. Вторая без ответов на вопросы в первой  невозможна, если вы не дали исчерпывающих  ответов в одной, то вся жизнь обернется   сплошным парализующим застоем, а дальше - безнадежным черным пятном... Иного не дано - это как  улица с односторонним движением: если что  и есть, то обрящется только в движении вперед!
На совете - презабавном мероприятии (хотя,  могло казаться странным:  почему?) я получил тот же урок  не   будучи в центре   основных событий!  Впрочем, я быстро там освоился и начал внимательное наблюдение за  ходом совета  со стороны, пока не понял, что никаких событий во время него, как таковых, не было: все решения  приняты заранее (все предопределено!).
Творящееся здесь походило больше на встречу старых друзей: мы же, в том числе и  я, присутствовали на ней ... элементами антуража, необходимым дополнением. Собравшиеся, наверное, не замечали, что они смахивают… на своих пациентов, пользуемых  в терапии. Наши психиатры фразами, словно слоны  «обнюхивали» друг друга и, убедившись во взаимном великолепии (не зря же они  собирались!),  склоняли  в почтении тяжеленные, обремененные мыслями главы и отходили в сторону с достоинством, с высоко задранными хоботами. Я окончательно осмелел: именно таковыми  собравшихся на совет, прикинул на большом шарже-аллегории на полном листе, закрепленном в этюднике и дал ему именование: «Сходка слонов». Пока же дожидался, что дойдет очередь и до моего вопроса - внимание собравшихся падет  на меня. Так как времени было боле, чем достаточно, то  забавная аллегория  получилась подробно прорисованной, красочной – во весь лист, исполненной штрихами цветных мелков. Я на сей раз в аккуратности рисования превзошел самого  себя, конечно, то были лишь потешные человеко-слоны с узнаваемыми лицами всех присутствующих  светил "психиатрического дела" с хоботами вместо носов, конечно, с наличествующими усами, бородками, очками, клетчатыми и однотонными галстуками – у кого, что было отличительного и узнаваемого...
Мне удалось схватить  в  слоновьих головах  черты и элементы одежды каждого из  субъектов, перенести их на рисунок (да что уж - получилось большое: целое полотно!), передать узнаваемость каждого  через подмеченные характерные движения. На сей раз я не злобствовал и обошелся без  всяких сизых бородавок и прочих обидных для их носителей этих штришков, как  в прошлый раз я прошелся по профессору...
Когда я подписал готовое "творение" и положил на стол профессору  аддитивную карикатуру, то все светила изрядно позабавились, в первую очередь, сдержанно узнавая каждый себя, а затем  с ехидцей обращая  пристальное внимание на узнаваемых, постоянных коллег (что было, конечно, гораздо веселее).  Этим рисунком я невольно задал настрой дальнейшему обсуждению - оно  прошло гладко и в приподнятом духе! 
Меня помню, вначале перед тестами строго спросили:
- Молодой человек, (хотя я уже не выглядел настолько молодым, а более странным) почему же вы не изобразили здесь самого себя?
Я только усмехнулся и ответил:
- Я же не… психиатр - затем  парой  штрихов пририсовал в ногах у «слоновьего» сообщества маленького мышонка с косичкой и в полосатой пижаме.
- Да! Многозначная, по сути, дорисовка, - изрек  убеленный сединами старейший член собравшейся «гильдии» –  профессор Курдов...
Затем, с весьма положительной характеристикой на меня, выступил профессор – он же мой лечащий врач, что вел меня на протяжении всех лет моего пребывания в клинике…  Дальше дело пошло, как я сказал, значительно быстрее и завершилось чрезвычайно быстро. - Надо сказать:  у меня на сей раз  не было  никакой, даже скрытой злобы, ни на кого - я вел себя очень смирно не  как обычно раньше:  не ерничал, не зачем мне это было, да и я стал, верно, другим. При чем здесь злоба - на кого было злиться: со злобой ничего  не достигнуть.  Я же ко всему прочему знал, кто формально повинен в своей злополучной доле…
Я  хотел выбраться скорее отсюда, но свыкся за годы пребывания и не мог уйти просто так. Когда  я вернулся к себе в комнату «проститься» после всех  перипетий, то меня интересовали не люди, а больше стены – я хотел бросить последний взгляд на  место, с неподвижными стенами – документы мои уже были готовы, вещи собраны. Я не стал дожидаться положенного обеда в столовой, где мог отобедать в последний раз (специально для меня вычистили пару аккуратных средних морковок и подали их на блюдце) и проститься с людьми. Такой я человек, что стены мест, где я жил несут память о духе времени, а люди, что люди – они вторичны и повсюду одинаковы. Я собрался было уходить, но меня неожиданно вызвал к себе в кабинет профессор, неожиданно уступил мне место во вращающемся кресле и позволил считать   майл с экрана своего ноутбука.
Майл был на его имя - профессор подтвердил  согласие на его прочтение кивком головы:
- Читайте; читайте  - это адресовано  вам, только  сразу договоримся:  без комментариев…
Меня ожидал  "сюрприз" (где-то даже предсказуемый) –  то было довольно длинный мессидж от его жены, Юлы (то есть Юлии Станиславовны). Она пыталась объяснить мотивы своего поведения. Именно то, почему  она в разгар ее  заключения брака с профессором уговорила его таким «безумным образом» (ее же слова!) решила убрать меня с их пути, помочь ей вычеркнуть  навсегда из  жизни такого сумасброда – меня (словно она угадала – то, кем я и стал в последствии)… 
Как профессор, сильный и властный человек, нехотя "купился" на ее  больше эмоциональную идею! Как потом  он одумался и сожалел  обо мне и о своей роли в свершенном…
Что она же, в свою очередь, также горько раскаялась за... преступление в отношении меня, вина ее здесь безмерна и т.д., и т.п. - одним словом,  пустое письмо, без помыслов и побуждений к дальнейшим действиям для всех, так или иначе вовлеченных в эту историю.
Потом шли, вообще, никому ненужные и несвойственные ей (Юле) оправдания – мол, она с лихвой наказана за все божьим провидением - страданиями  их совместного с профессором нажитого сыночка,  страдающего от рождения гемофилией…
Я не мог принять почему-то всех ее  сентенций  – карма не дремлет, но это не ее возмездие: она не метит так скоро и прямолинейно.  К чему здесь было возмездие – обычные дела... ребенка искренне жаль, если это так – он здесь совсем не причем.
Но мы то, каковы, а? Просто и легко позволяем своим детям как бы  «расплачиваться» за наши грехи –  грехи своих родителей, а это ведь вполне самосильные организмы…
Нет, уж – увольте - я  не хочу быть ничьим и никаким карающим инструментом провидения: просто не желаю, чтобы мое имя было даже косвенно  причастно к трагедии нового,  незнакомого мне  бедного человечка, сотворенного, конечно, во благо и... по взаимной любви. Я вспомнил ребенка-тюлененка,  виденного недавно сынка Жеки (нашел с кем сравнивать,  он-то совсем не причем – это же всего только репер!). Я даже не стал дочитывать  до конца, адресованного мне послания, а отправил его, не задумываясь,  прямиком в "корзину" - таким образом, я позволил себе быть  хоть  раз в отношении  Юлы  совсем безразличным... Действительно,  меня не интересовала данная линия  судьбы, должна была больше не интересовать.
Профессор видел, что я не дочитал майл до конца и вопросительно, посмотрел на меня просящими глазами (он выполнял «чье-то» поручение):
- И это все?
- А что еще - вы же сами просили: без комментариев…
Я поднялся из-за удобного стола (даже в кресле профессора клиники побывал!) поблагодарил хозяина кабинета за все и  попрощался. Ноги несли меня к выходу мимо заветного закутка (сейчас было  подходящее, тихое и по моему душевному настрою самое время для тонкой медитации). Я жаждал очередной встречи и минут искреннего общения со своим Богом. Я не боялся  впасть в его немилость или, наоборот, в полную зависимость от его дыхания – это был «мягкий» Бог, никогда не порабощавший и не указывающий (только по-доброму советующий); в тоже время он был огромен, как десять крабовидных туманностей!
Прощай, Бог (не навсегда – я  с некоторых пор навсегда твой)… но здесь, в закутке, меня больше не будет. Здесь все было по-старому: хотя   для меня  по-новому - прибрано, но еще не выветрено полностью мое недавнее присутствие. Я ощущал его, хранившимся в предметах знакомой обстановки (в горшке с мощными корневищами и  нежной  листьями сансиверии,  в ажурной  металлической подставке,   в одиноком жестком стуле). Это хранился  особый дух - твой  «прошлый» запах, который цеплялся   за стены, уходя навсегда…
Я присел на стул, рядом с обычным местом, оно было пусто – без коврика (его  убрали, и еле удержался, чтобы не  войти привычно в транс). Голова моя не была истинно свободной -  везде в ней рисовался  страждущий ребенок-тюлененок и Модест, кругом сплошной Модест. Я не мог противиться его образу  – он был сильнее меня, к тому же, это  я синтезировал его - значит,  ответственен за него. Итак, Модест - я опять возвращался к нему…
Он  лежал перед глазами, живой и недвижный  – в его неспокойной кучерявой голове ткалась напряженно мысль. Результатом этой работы было медленное перерождение. Он словно "окукливался" со всеми сопутствующими признаками, дабы окончательно обрести новую сущность  как это происходит с бабочкой...
Он и был… серой бабочкой-самцом, но не молью, а крупной ночной совкой. Никто не видел его в  дни "окукливания" – процесс происходил тайно, без свидетелей,  пока он не вышел из комнаты на люди.
Внешне он был все таким же,  но внутри него произошли необратимые перемены - он стал, несомненно, другим:  переродился на новый лад (для иной деятельности) и вышел из лежбища в станционной гостинице вполне готовым организмом. Он теперь должен посвятить себя новому делу, а, именно: делу улучшения  досуга станционной  молодежи -  это было, отнюдь, не прожектерством.
Он представлял себе, что  будет за титанический труд: - четко видел его конечные результаты, представлял себе преграды и иные препятствия, которые необходимо будет на данном нелегком отрезке преодолеть. Поэтому он  был  внутренне готов к таковым  – новую деятельность же  начал  с обстоятельной беседы с участковым милиционером Виктором.
Я здесь  продолжу пополнять список, набранных мной субъектов повествования  для подстановок: так вот, на роль Виктора, по-моему, подходил бывший мой сосед по больничной палате, куда я попал, после того, как меня торкнула  машина-грузовик и я отлетел  под колеса  встречного автомобиля на роковом переходе у «Дома Книги».
Так вот, Виктор охотно поведал Модесту насколько удручающе  действительное положение дел в области, где он служил (кое-где при этом, нарочито сгущая краски, а где надо специально опуская важные подробности – он был наслышан о предыдущей эпопее Модеста и был с ним осторожен). Он  сознавал, что любая инициатива снизу наказуема профессиональным действием, которое  тебя же обяжут исполнять. Таким образом, он избегал  мелкой хитростью служаки лишней головной боли…
Положение дел было на самом деле совсем удручающим: «двенадцатый километр», несмотря на малочисленность жителей, как и близлежащие населенные пункты  района, подпадал под тревожную классификацию «мест с  перманентно нарастающей преступностью»!
Участились драки, возросло число приводов в милицию и жалоб населения –  порой дерзость преступлений ошеломляла. Повсюду царил разгул «бытовухи», продолжалось по показателям неуклонное падение нравов – статистика была из рук вон выходящая, что свидетельствовало о непрерывной деградации правовой ситуации.
Конечно, здесь Модесту было все предельно ясно: его неуспех на предыдущем поле деятельности если бы вдруг обернулся  успехом (его бы так грубо  не "тормознули"), то разрешились связно с ним и остальные проблемы - к чему сейчас сослагательное наклонение? У них  был единый корень -  Модесту казалось, что просто необходимо сменить точку приложения  сил: творить, фактически, то же самое дело, но несколько по-иному.
Фокус смещался с магазина и торговли спиртным  на местный дом культуры. Он  вычислил сей очаг сам во время разведки, едва начав, и ощутил голод до новой  деятельности - забыл все свои прежние неудачи...
Может, это для него было  к лучшему: вернулось на место, не хватавших ему, скажем так, ощущений свободы самореализации. После беседы с участковым  и получения от него важной, развернутой информации он следующим делом выяснил у заведующего клубом, некого Митрофана Семеновича (такова  его официальная должность),  на эту роль подходил больше всего из моих воспоминаний  вечно занятой, но не очень-то старательный школьный то ли кочегара, то ли садовник, коротавший любую минуту свободного времени чтением засаленного томика какой-то  все  время разной книжицы. Что же Митрофаном Семеновичем до сих пор было сделано на своем поприще в направлении, интересовавшем Модеста? 
Оказалось, что немало, но в то же время ничего особенного, но до того ли было ему? Это был совсем не его, завклубом, вопрос – он требовал для разрешения более высокого, если подходить с позиций Модеста, абстрактного полета мысли! Где ж было, бедному Митрофану Семеновичу? Он лишний раз берег свою головушку от подобных заморочек  и направлял энергию только в нужное ему русло. Вот кто  был человеком стопроцентно практического склада деятельности и занимался привычным, а что касается  ответов на иные, отвлеченные вопросы (именно такие ставил перед собой Модест)- он их избегал (и то: зачем они ему?).
Сельский клуб, именуемый  местными обывателями помпезно и напыщенно домом культуры (ладно, хоть не дворцом, даже после модестова ремонта он таковым не стал бы). Как  везде в малых населенных пунктах здесь любили все именовать с излишним, не заслуживающим того пафосом. Даже   вырастающие то там, то сям  в последнее время ларьки по продаже всяческой мелочи, здесь именовали никак не меньше, чем торговыми салонами...
Клуб  был известен среди жителей успешным в творчестве хором народной и патриотической песни (это и была пусть небольшая, но реальная заслуга Митрофана Семеновича, чем он был необычайно горд и  посвящал ей оставшуюся жизнь). С хором они были вместе уж добрый десяток лет  - он, щуплый и пожилой инвалид, еще помнит, как на заре молодости  пел вовсе недурно, причем сольные партии альтом, но  это осталось в прошлом и уже забыто…
Сейчас же его впалую  грудь  саднило - совсем было не понятно, как  она способна исторгать мелодичные звуки?  Впрочем, сейчас  он  не пел вовсе, а только руководил и нещадно курил крепкие,  дешевые папиросы: "Север» или «Беломорканал», что вызывало дополнительно приступы болезненного кашля с каждой затяжкой, особенно, зимой (как  и в прочие прохладные, сырые дни). Кашель его был безобразен: до сипа и хрипоты, чуть ли не синюшным. Неясным оставалось вопрос: сколько он еще протянет с такими прокуренными, дырявыми и отечными легкими.
Впрочем, вопросы собственного здоровья  Митрофана   заботили как-то  в последнюю очередь. Он занимался  всеми  вопросами, связанными с существованием своего хора и  досадные... неудобства из-за здоровья он хотел бы, чтобы к основной деятельности не имели отношения. Вот почему он  был всегда обаятелен и улыбчив.
Так что эти проблемы не могли помешать Митрофану с хором справно обкатывать к районному смотру хоровых коллективов по одной патриотической и по две народные песни за сезон. Надо сказать,  это было совсем не мало, если учесть, что хор держался на голом энтузиазме участников и насколько ограниченны были возможности по отбору новых певцов (численность хора редко доходила до пятнадцати человек - притом, исключительно женских голосов).
Модест, как простой зритель (он сам решил возложить с момента своего постперерождения на себя ответственность за процессы гуманитарной жизни станции), однажды вечером решил нанести ознакомительный визит в клуб, как важнейший остов ее будущей локализации.  Он наведался туда, чтобы воочию не формально пронаблюдать за репетицией хора, но  мысль его работала несколько в ином, одному ему ведомом направлении. Там как раз участники хора под вниманием своего руководителя распевались по голосовым партиям (упражняясь не то в вокале, не то в речевой оратории). Модеста, сначала, не заметили, мало ли кто к ним заглядывал глазеть на репетиции - пели они, действительно, лихо; он же стремился остаться в тени.
А хор пел и для его девчушек  исполняемая вещь была только вполне подходящей по звучанию вокальным упражнением, не большим и не меньшим - а значит, новой (ни к чему было вникать в различные политические частности!).  С  твердым, навеки заученным рефреном о том, что «вновь продолжается бой». Это для них не было творением продолжающейся издавна эпохи непрерывно нараставшей классовой борьбы. Она "наросла"  за последние годы настолько, что было совсем непонятно, как же будет  затухать?
Незамеченный поначалу Модест тихо стоял, подперев бревенчатую  стену - он постепенно  вошел в раж во время пения. Настолько оно ему нравилось: он был, действительно,  в  неописуемом восторге и уже не таился. Особенно, когда солировала  «прима» хора - звонкоголосая  шустренькая Варенька (один  из немногих реальных персонажей во всей этой истории - сестра Афониной подруги), то, что она вытворяла в верхних регистрах своим голосом – это надо было слышать!
Настолько у нее был сильный голосок и ладно брались нужные нотки, что она, в первую очередь, испытывала полную гармонию  сама с собой, будучи даже в хоре: ей несказанно нравилось его звучное многоголосие - настолько велико было очищающее душу действо  пения…
Кучерявого и расчувствовавшегося Модеста, шагнувшего вперед, не могли при этом не приметить, настолько красноречивой была его реакция - когда же он, хоронившийся до сих пор в тени колонны,  понял это,  то выступил окончательно вперед и больше не прятался. Встал перед невысокой рампой под тусклый свет лампы и  приветствовал честное собрание полупоклоном, довольное лицо Митрофана Семеновича, (повернувшегося к нему вполоборота и отвлекшимся на минутку от дирижирования), еще больше  вытянулось, все-таки среди множества гостей, люди калибра Модеста удостаивали их вниманием не часто.
Модесту было предложено место за низенькой  рампой рядом с креслом  руководителя (конечно, обо всех его последних деяниях Митрофан Семенович, как житель  малого поселения, был  полно наслышан -  в чем-то он их по духу он разделял, но не  все).
Поэтому Модесту, как зашедшему «на огонек» важному столичному гостю, было оказано  должное уважение: он удостоился чести в полной мере насладиться многоголосым пением хора. Было объявлено, что специально для него будет исполнена, заготовленная на такой случай классическая композиция «Кукушечка», богатая красивыми голосами и переходами.
Модест был польщен особым вниманием, но  вежливо откланялся и не стал злоупотреблять вниманием (вот в другой раз, уж обязательно!).
Он отклонялся в почтении  и ответствовал стоящему несколько выше Митрофану Семеновичу, что на самом деле ничего не смыслит в канонах хорового пения, поэтому способен оценивать его только с уровня любителя: «нравится – не нравится». Так вот, ему  очень  понравилось!
Несмотря на это, он выказал не только удовлетворение, но и попутно,  заметил, что хору для истинного многоголосия, на его дилетантский взгляд, не достает мужских низких голосов (баритонального оттенка), чем невольно «отдавил» больную мозоль Митрофана Семеновича.
Тот Модесту после многозначительной паузы, в свою очередь, ответствовал (если бы только тот знал, какую злую роль уготовила ему судьба в лице визави, который перевернет своей аномальной деятельностью  весь привычный уклад окружающих себя вещей - то, вряд ли, обменивался сейчас с ним любезными реверансами!):
- Где же я вам, милейший, возьму   истинных баритонов-то или, скажем, басов – голосов баритональной октавы?
Именно, по  мнению самого Митрофана Семеновича тот факт, как неосуществимая мечта, не давал возможности хору в пении а-капелло продемонстрировать истинный потенциал и завоевать, наконец-то,  желанное первое место в районном смотре хоровых коллективов. Он как мог, с плохо скрываемым раздражением и сарказмом, пригласил к себе в хор рядовым участником самого Модеста:
- А, может, милейший,  э-э… вольетесь в наш милый и дружный коллектив? У нас для всех открыты двери.
Модест не сразу почувствовал издевки в голосе или не придал ей должного значения - ответствовал  вежливым отказом. Он же  был сосредоточен на ином , имел в виду, что ему сейчас никак не стоит  распыляться. Его ожидали более… глобальные дела:
-  Может, очень даже, может быть  – мне, на самом деле, очень хочется  попробовать себя и в пении,  но несколько позже –  после того, как я покончу с одним безотлагательным для всех  делом. Не думайте, дело здесь совсем не в том, что я пою (как мне когда-то говорили) в несколько иной  октаве...
Даже вострый, пытливый и несколько косивший взгляд Вареньки, который она время от времени по ходу  беседы Модеста с дядей Митрофаном, вслушиваясь, красноречиво бросала на гостя, смотря при этом куда-то в сторону. Этот взгляд  не отклонил Модеста от выбранного тактически главенствующим направления своей деятельности!
Подстановку  образа Вареньки я выбирал мучительно долго, (хотя и был реальный субъект, но я его не помнил), с неизбежными  сомнениями и колебаниями между образами ранней Юлы и Зои, светлость которой приходила в голову вместе с мрачными воспоминаниями  -  мой выбор так и не смог остановиться ни на одной из них. Я тогда решился на своеобразную комплексную подстановку единую о двух лицах: пусть будет так -  в конце концов, все моделирование носит искусственный, синтетический характер!
Модесту же иными виделись горизонты приложения воспрянувших с неожиданным свиданием в нем сил, например, по организации в клубе «Двенадцатого километра» выездной дискотеки, а потом уже и своей (если ему удастся аккумулировать  для этого достаточно денег - их он непременно добудет!).
Пока же до того момента были дистанции космических масштабов: надо было много, ой как много поработать! Однако, Модест был бы не Модестом, если бы  сидел сиднем, сложа руки – нет, он предпочитал действовать и все время налаживал нужные контакты, которые  могли ему пригодиться в будущем.
Так, ему удалось в свое время завязать ряд полезных знакомств в одном из городских вузов, которые, в итоге, оформились в договор о шефских взаимоотношениях, подписанный им с вузом (политехническим институтом) якобы от лица администрации станции (как это  ему удалось до сих пор неясно!). Одним из пунктов которого значилось проведение в подходящем для этого помещении  одной из сторон (Модест, подписывая договор, имел в виду  станцию «Двенадцатый километр») популярной дискотеки:  «Из вагантов».
«Двенадцатый километр», кроме известного хора,  мог похвастаться ровным полем – нигде в округе такого не было. На нем детвора пинала мячик. Именно благодаря этому факту, Модест сумел договориться с руководством института о проведении на нем выставочной тренировки -  потом  и матча по регби среди двух известных  даже за пределами города команд, приписанных к институту (Модест со студенческой скамьи любил этот вид спорта и играл некогда против тренера институтской команды на соревнованиях). Он смог также договориться об обеспечении двухразовой  «кормежки» в маленькой столовке станции членов немалой спортивной делегации (что было  весьма непросто, но сметану не зря в подсобном хозяйстве станции сбивали знатно!). Он сам  с двумя помощниками из местных ребят, загодя ошкурил несколько ровных осиновых бревен под столбы для имитации  регбийных «Н-образных» ворот и поставил их на поле - с ними он выполнил также необходимую разметку гашеной известкой.
В канун  одного из осенних «праздников» (была очередная дата утверждения комсомольской организации в стране) Модест развернул кипучую деятельность по организации массового агитационного пробега от станции до городка, где располагался филиал института - длинна трассы по пересеченному лесному тракту  составляла километров двадцать пять. Но, разве это  дистанция для молодых,  хоть прокуренных и изможденных частыми и обильными «возлияниями» организмов!
Нашлось достаточное число желающих пробежаться (здесь такое было в новинку). Тем более по окончании забега всем, кто добежит до финиша (а добежали почти все, кто стартовал, за исключением двух-трех человек даже нигде не срезая!) выделяли «на халяву» по талону на усиленное питание в одном из известных городских ресторанчиков «Погребок».
Пробег был не на скорость и время, а свободным и сугубо добровольным - бежали,  кто хотел, присоединяясь по пути к каравану из преодолеваемых по пути поселков просто "кучей». Он был массовым (конечно, лидеры, склонные к «выпендрежу» нашлись и здесь) и нес агитационный характер. Агитировали за здоровый образ жизни, комсомол и за все такое. Его участники были одеты в белые футболки красные трусы, ноги  изначально стартовавших украшали красно-белые  полосатые гетры – те, кто финишировали первыми, держали на финише флаги с праздничными лентами и транспаранты.
Под конец бегущего народу вместе с примкнувшими к ним набралось много, даже телевидение подсуетилось и не осталось в стороне - финальный отрезок забега транслировался по одному из городских телеканалов. По финишу, участники забега были награждены памятными значками, вымпелами и керамическими статуэтками гималайских мишек, с характерным белым «фартуком» на груди. Многочисленные организационные вопросы легли на модестовы плечи: он целую неделю, высунув язык, мотался от одних  официальных лиц города к другим на станции, а для согласования общей работы должным образом, он употребил, где, надо было, и где мог, всю имевшуюся у него власть и энергию. В награду ему как непосредственному участнику и организатору  пробега досталась пара лишних мишек и талонов на усиленное питание. 
Это все не  имело для него особой ценности, кроме наград, которые, действительно, были положены, как участнику  забега, за которые было заплачено собственными потом и… нервами. Еще разве что важен был особый, по-доброму косивший, взгляд Вареньки из хора. Он был счастлив тем, что сумел разглядеть, наконец-то, цвет ее радужек и увидел, что они у нее были разноцветными: сегменты синего диффундировали в  зеленый цвет, как у редкой породы кошек в минуты треволнений...
В моей памяти набиралось достаточно субъектов, которые могли бы послужить символами для соответствующих  сюжету подстановок: участников пробега и других массовых сцен  (на них я уж специально останавливаться не буду).
Вторым пунктом (в рамках известного договора о взаимопомощи) значился приезд в местный клуб (или как сей очаг культуры именовался в том договоре «дом культуры») с концертом на "гастроли" институтской музыкальной группы «Экспериментальные звуки». Группа была из начинающих,  еще только ищущая свой фирменный звук.
Музыкантов с аппаратурой, которую привезли на крытом грузовом "ГАЗике" повышенной проходимости - они  едва успели к вечеру развернуть свое хозяйство с самодельными фуззами, тремоло, ревербераторами и прочими  электронными прибамбасами - играли они, в общем, неплохо, ново и… главное, громко (уши закладывало от резонирующих в бревенчатом помещении стен). Модест, прослушивая их,  еще больше укрепился во мнении, что такое помещение не подойдет под дискотеку и его, конечно, придется перепланировывать...
Ребята из группы сначала  тщательно настраивали аппаратуру: дергали струны, проверяя, так ли, как надо, строится гитарный звук и работают микрофоны. В то же время некоторые из местных забулдыг, устав от ожидания, высыпали, как по команде, горохом на середину танцпола. разодетые в волчьи, лисьи лихие шапки-ушанки (таков был на «Двенадцатом километре» последний писк моды) в замызганных грязью болотных ботфортах, встали в кружок и давай наяривать: выделывать такие зажигательные коленца, что у невольных зрителей аж захватывало дух! Хоть стой – хоть падай.
Как только их одернули,  что еще рано, мол, танцевать: пока идет лишь настройка звука. На что они, только отмахнулись и  ответствовали, что им и такой звук сойдет -  они  устали от ожиданий и звук, вряд ли, улучшится. Танцоры в хвостатых шапках продолжили «отрываться» под щипки одиночных струн! Так и кончилось бы все нормально: и публика, и исполнители разошлись довольными, если бы хватило денег в кассе станции для окончательного расчета с «музыкантами» - вышел небольшой спор, переродившийся в настоящую бучу…
Напрасно Модест бегал от руководителя музыкантов к начальнику станции и размахивал листками подписанного договора, ссылаясь на его пункты, в которых о дополнительной оплате ни слова! Но договор договором, а ребята попались ушлые: они не прочь были «срубить» дополнительной капусты. Им, конечно, сначала сверх ничего не давали, но, в итоге, пришлось раскошелиться самому Модесту в размере месячного жалованья из личного кармана,  так было, отнюдь, не в последний раз –  чего только не сделаешь ради идеи!
Когда подошло время, положенное законодательством по труду отпуску Модесту, то он его проводил неизвестно где и как; что он в это время делал - тоже неизвестно. Многие ожидали от него еще чего-то особенного, даже причудливого - внес он все-таки элемент неожиданности в затхлую, вялотекущую станционную жизнь.
Одно только точно было известно: он на самом деле  был в отъезде - в те дни его на станции не было видно. Через две недели он  вернулся, да не один, а  с  пучеглазым Сергием, представленным  другом (немного по схеме личности, но больше лицом на этого субъекта  смахивал друг моих школьных воспоминаний – Жека). Модест во всеуслышание объявил:
- Это - Сергий! Он будет жить временно со мной – это же не возбраняется? Он станет мне помогать в продвижении проекта (все заинтересованные догадывались, что следующим его инициативой будет организация  дискотеки).
Было понятно, что Модест не отступит ни на йоту от задуманного – он продолжал гореть: до последнего пункта он должен исполнить все, что было прописано в знаменитом договоре. Скажем так, что кто-то был рад деятельности Модеста,  многие же из них скептически наблюдали и хитро предвкушали «хруст» его свертываемой шеи.
Сразу скажем, что институтское руководство недоумевало, как же так произошло: кто-то из них опростоволосился, подписав слишком уж обязывающий и односторонний, фактически, договор... Он явно оплошал,  попавшись в  цепкие сети Модесту (он мало что давал собственно институту), скрепив свои обязательства  круглой печатью.
Практика писать заранее неисполнимые договора  была  обычным делом и кто-то, руководствуясь определенными прожектерскими соображениями и будучи, все-таки не вполне трезвым (под «мухой» как говорят) «подмахнул» договор. Второй стороной договора был ни кто иной, а Модест! Теперь же им от него просто так  не отвертеться - он понимал и знал не понаслышке силу подписанной бумаги (хотя и здесь иногда сбоило, как в  случае оплаты труда музыкантов).
Сергия же, бывшего тогда совсем «на мели», он отыскал и "рекрутировал" случайно,  за какие-то несущественные деньги: за кормежку. С целью, чтобы пункт соглашения о помещении для визита дискотеки, гласивший: «… в каком-либо подходящем помещении»  обратить  в реальность.
Вторым подходящим символом олицетворяющим Сергия, кроме Жеки, в  памяти «болтался» несчастный  начальный кандидат на поездку в сырую, жаркую франкоязычную колонию, куда попал, в итоге, я. Не сразу, подумав немного, учитывая, что его сходство с Жекой было только внешним, я выбрал  все-таки того парня.
Для реализации этого "малозначительного" пунктика, Модест  выбрал в качестве подходящего помещения, клуб (дворец культуры по-местному), хотя, скажем, что выбирать особо было Модесту не из чего:  на станции зданий с большим и ветхим остовом  не было.
Сергий,  по основной профессии,  был психологом в штате крупного  госпредприятия в городе, выпускающего витамины и травящего население цветным дымком  высоких труб – должность для того времени почти не существующая (кто думал на заводах о психологии?),  несерьезная, с ним  мало считались, но должность была в «сетке» и его взяли. Еще он  неплохо творил красками, чем, подрабатывая сверхурочно,  жил.
Темой его бывших околонаучных (скажем так) исследований  из-за чего он  лишился, в конце концов, хлеба насущного, имело  непосредственную связь с работой, которую Модест придумал для него и вовремя ее подкинул: реализацию  изысканий на практике,  в станционном доме культуры, который взялся заново ремонтировать и перестраивать на базе имеющегося клубного ветхого помещения.
Тема исследований Сергия именовалась витиевато: исследование «развития нетрадиционного чувства цветовых пятен и его влияние на повышение производительности труда социалистического предприятия»! Ну, каково а! Действительно,  ли могло быть  это влияние? Человек занимался три года этим, а получалось, что это понимал и знал в практическом смысле только Модест!
Сергий показал, познакомившись с Модестом, ряд эскизов, бывших заготовками к его  диссертационной работе - они поразили того, да чего уж там, просто шокировали - как же близка была тема  научных исследований Сергия к требуемой ему на практике! Для многих же эти эскизы продолжали оставаться лишь высокохудожественной «мазней» - рациональное зерно в них разглядел только Модест! Так они вдвоем, найдя друг друга и и выбрав в качестве объекта приложения фантазий сарай местного дома культуры,  начали переворот!
Да, Модест во имя реализации некоей, кажущейся ему привлекательной абстрактной идеи, посягнул на общий и любимый всеми оплот культуры – ему сначала этого не дозволяли, но он и здесь сумел найти необходимые лазейки!  Чем окончательно ополчил против себя Тех немногих, кто  еще сколь-нибудь симпатизировал ему и Митрофана Семеновича, и рядовых членов хорового коллектива. Заметим, что среди них была также  прима хора, Варенька, что само по себе было для Модеста невыносимо, но цель  превыше всего! Модест утешался лишь тем, что   творимое с несправедливыми оценками его деятельности -  временно. Его поймут позже: он был готов и на такую жертву.
Напрасно  успокаивал себя бедный Митрофан Семеныч, что скоро все вернется все на круги своя – Модест оказался просто агрессивным монстром: горе было безутешно! Митрофан Семеныч  стал будто загнанный зверь,  считая, что его  выдавливают с любимой работы по возрасту (что было равнозначно концу в его положении) за ненадобностью.  Ему теперь точно никогда не взять  первого места в районе!
Модест же был неуступчив - да и некуда ему было отступать: жребий-то был вброшен!
…Первым делом он удалил в помещении  мешающие  перегородки, объединив, тем самым, комнаты  в единый,  просторный зал! После грубого ремонта к  делу приступил Сергий -  дела Модеста пошли значительно скорее, хотя содержать Сергия  становилось   накладнее (окончательно ему было обещано рассчитать  по окончании работ), а до тех пор…. Сергий, несмотря на компактные размеры, обладал неуемным аппетитом, то есть, попросту много ел. Но, когда был сыт, то работал за троих - сразу становилось видно кто здесь профессионал!
Они вдвоем  выпросили у тетки  Феклы в магазине имевшиеся в наличии  ячейки  для яиц, нужные им для звукоизоляции и исключения вторичной реверберации стен, дабы придать звуку в помещении  мягкости и поднять  басы. Чтобы набралось их достаточное количество, они объездили в поисках недостающих   магазины соседних станций, с  запиской-просьбой от самой Феклы (так вот, какова была изначальная природа фантомных, летающих «лохмотьев» мягкого, слоистого материала, что носились ветром над тлеющим пепелищем).
Модесту с Сергием не хватало  полутора тысяч штук, чтобы полностью покрыть  стены и потолок зала, получившегося внушительным. По расчетам требовалось всего-то…  две тысячи семьсот тридцать пять ячеек. Надо сказать, что ответственные лица станции, как  по данным кем-то свыше указаниям, безропотно сносили каждую очередную причуду Модеста, умные даже жалели его: ведь он совершенно ничего не выигрывал с этого! Только терял и, притом, немало, а руководство словно было  «зомбировано» им...
Его поведение было понятно: две тысячи семьсот тридцать пять штук, именно такого количества ячеек должно  хватить по обоюдному замыслу Модеста с Сергием… и они уберутся отсюда уже навсегда, с их сумасбродными идеями.  Таковы были мысли потакающих, со стороны казалось, затеям Модеста ответственных работников, с кем он вступал в сношения.
Звукоизоляция давала возможность существенно повысить качество звука за счет увеличения мощности используемой звуковой аппаратуры! Ну и пусть (думали на соседних станциях, где у всех жителей "Двенадцатого километра" жили родственники или знакомые) – ведь затем  все это «мучение» с ячейками и Модестом прекратится! И все сразу охотно откликнулись на зов  и подключились к поиску ячеек. После недельных поисков всем миром по окружным хозяйствам и магазинам, где, конечно, у Феклы  были знакомые, Модесту с Сергием удалось настрелять  недостающих  ячеек.
И когда все ячейки-заготовки были в наличии –  Сергий, наконец-то,  приступил к их раскрашиванию в соответствии с подобием изготовленной загодя модели помещения. Посоветовавшись с Модестом, он  решил придать помещению цветовую гамму, чтобы у стоящего на полу наблюдателя (спектэйкерса – как выражался по-аглицки Сергий) создавалось впечатление присутствия на морском дне. Ему для этого понадобились краски  минимум четырех оттенков голубого, стольких же оттенков зеленого и  трех оттенков желтого. Сложность задачи заключалась в обеспечении режима полной пожарной безопасности (Модест, словно все предвидел, но что-то, может, все-таки проглядел).  Ячейки, бывшие самими по себе не слишком горючими, но могущими заняться синим пламенем в любой непредвиденной ситуации, пропитали специальным составом, придающим им дополнительную пожароустойчивость - после чего их просушили. Необходимо было также использовать краски на основе негорючих материалов: подходила гуашь на водной основе, другие же типы красок, особенно масляные или яркий цапон-лак полностью исключались. Пока Модест доставал компоненты для пропитки нужного состава и краски требуемых оттенков, специальный негорючий рыбий клей,  Сергий занимался другим. Он  раскрасил склеенную из бумаги модель помещения, линованную на такое же число квадратиков равным числу, имеющихся ячеек. В итоге, он был доволен  своей работой!
Теперь оставалось перенести цвет каждой ячейки, разрезав склеенную модель, в соответствии с принципом подобия на пронумерованные ячейки. Работа шла – варили клей, Модест  с набежавшими добровольными помощниками начал расклеивать пронумерованные и раскрашенные ячейки по местам,  в соответствии с моделью. Сколь ни шокирующими были каждые очередные поступки Модеста, казалось полностью лишавшими его былого авторитета, но тем больше вызывал он тягу к себе у отдельных личностей и уважения собственной самоотверженностью. У кого-кого, даже у Вареньки (глаза против воли руководителя хора – Митрофана Семеновича, авторитет которого был для нее непререкаем)  обрели благосклонное к Модесту выражение и цвет. Их радужки выровнялись по цвету и обрели монотонность - так бывало всякий раз, когда у нее исчезала тревога!
Окружающие Модеста люди непременно попадали  под его обаяние - им казалось, если что-то не так, то это Модесту, в первую очередь, патологически не везет.  В три дня сия каторжная работа была полностью завершена! Еще несколько дней потребовалось, пока свежая краска просохнет - помещение проветривалось, обновлялась, где необходимо, электропроводка,  писалось Сергием красочное объявление. Первую дискотеку решено было провести бесплатно, со свободным для всех входом. Входные Билеты для следующих  платных дискотек  решено было заказать красочнее и оригинальнее. Работу по изготовлению партии билетов полностью брал на себя  Сергий – у него остались кое-какие связи в полиграфическом цехе шинного завода, где он также некогда работал. К самому началу февраля весь заказ о пятистах красочных жестких, раскрывающихся как открытка, корочках входных билетов,  лежал перед Модестом. В них было немного цветов – всего три: именно такую ограниченную цветовую гамму диктовала конкретная сумма, которой он располагал по своим оскудевшим финансам. Даже это влетало в копеечку!
С утра пока в углу комнаты  подсыхала красочная афиша – скоро ее надо было вывешивать перед обновленным фасадом клуба, конечно где надо, он был подштукатурен (опыт его ремонта и оформления нет, да и шел с времен магазина).
Это рекламировалась  вторая по счету, настоящая дискотека, с танцами. В отличие от  первой, которая была проведена в позапрошлую пятницу еще в старом, тесном клубе и носила больше демонстрационный характер, во время которой звучала музыка Скрябина в положении на современную ритмическую основу, отрывки вокальных экзерсисов Градского. Такое сидячее времяпровождение многим было не по душе, хотя они относились с пониманием, но их тела все равно требовали разрядки. Ликовали только редкие любители качественной музыки, но, то ли еще должно быть в новом помещении! И по  уровню неискаженной амплитуды звука, многим такого слышать вряд ли приходилось.
Магнитофонные записи удалось добыть просто отменного, головокружительного качества, вместе с аппаратурой они были предоставлены  разок напрокат, в порядке шефской помощи, все той же институтской стороной. Танцевальная программа, собственно, ради чего  все и  затевалось, была намечена только на сегодня, (вход  на дискотеку для жителей станции был все-таки свободным). На ней после длительных обсуждений штабом Модеста, решено было объявить о необходимости взимания платы за вход со всех: кроме жителей станции. Должна быть назначена ее конкретная сумма – это было неприятно, но необходимо (может это и стало косвенной причиной пожара – кто его знает).
В три часа пополудни афиша была вывешена, хотя для станционных жителей она не несла никакой новой информации: все и так  обо всем знали! - через полчаса рядом с ней собралась праздная толпа, которая пробыла там до самого начала… и конца. Начало дискотеки было назначено на восемь вечера, но за полчаса до ее начала едкий дым черными клубами густо повалил изнутри помещения – занялся пожар, все вспыхнуло, как факел и за час дома культуры, деревянного в основе, не стало...
Причины, несмотря на разбирательство спецслужб, пожара остались неизвестными – может, это был преднамеренный поджог,  может, нет…  по главной версии:  то была  чья-то халатность. Фактом стало то, что как раз ко времени  нашего приезда  от дома культуры мало, что осталось (он выгорел изнутри почти  дотла!).
Мне же было известно из этой истории малое: только то, что все (слава богу!) остались живы, а на Модеста по суду все-таки повесили значительный долг. Истцом выступала… не администрация станции, как можно было предполагать (она все-таки стала за Модеста), а взявший над поселком шефство институт: их аппаратуры погорело на кругленькую сумму…
А я все  думал  о том, неужели образу Модеста в  моих рассказах о нем не найдется характерной подстановки? Если говорить о том, что же было с самим Модестом далее, то он исчез однажды солнечным днем, только оставив  после себя росчерком, пролетающего в лазурной  вышине самолета, недолгую расходящуюся надпись: "Мы вместе", которая через краткое время сошла совсем на нет...


    
     Через время (вместо эпилога)

Я в последние полчаса сидел  за столом   в  кабинете. Передо мной лежал чистый лист бумаги. Я любил сидеть  в одиночестве в конце рабочего дня, когда почти все уже ушли, думать и… покрывать лист записями, исполненными темными чернилами.  Я что-то писал и оставлял листок, когда исписанным - когда девственно чистым...
Притом, несмотря на обилие удобных средств фиксации собственных мыслей, я, ратовавший всегда за электронные носители информации, напротив, полюбил нелинованную писчую бумагу, но клал перед собой всегда качественную - мелованную. В последнее время мне нравилось изводить чернила и записывать... на листке, при подробном рассмотрении, всякую белиберду… Как говорится: просто пачкать непонятными записями бумагу - символы потоком  изливались на бумагу из скрЫпучего (это намеренная описка) пера авторучки! Я ощущал, что выше черных чернил… по белому этой бумаги ничего нет. Мысли рождаются при соблюдении данных условий более глубокими и загадочными, а  если перо при этом  чуть правильно поскрипывает в спокойной тишине (поет на своем языке, то это высший пилотаж).  В такие минуты кроме  легкого поскрипывания ручки  ничего не слышно: может, кроме шорохов своих мыслей,  ощущаешь себя  рассредоточенным и, как во время сеансов медитации,  самоуглубленным. Такие ощущения бывали с тех пор, как мне презентовали на день рождения  особую «поющую» ручку с паркеровским пером (которая внешне мало чем отличается  от своих "собратьев"), но  почему-то именно она обладала  особым содержательно певучим «голосом». Он зарождался в извилистых каналах ее пера (что похожи на сосуды мозга и петляющие лабиринты коридоров «публички»), где видно и  была собрана ее «скрипучая» неавтономная память. Но она пела так не всегда – чаще молчала… Для того я остаюсь в тиши кабинета, чтоб лучше понимать ее особую песню.
Именно этой ручкой я дописал…  эту поэму, чтобы вы  прочли и услышали глас моей ручки. Ну и  как она  ее песня вам?
А для конкретных  деловых записей, я пользуюсь, как и все, обычной ручкой и именно с удобными гелевыми вкладышами: они совсем безголосые - не скрипят. Из сказанного ясно, что я опять стал опять почти конкретным человеком…  Сейчас, однако, уже поздно,  как видно сегодня я остался из любителей задержаться по каким-либо делам после рабочего дня не один. Хотя на сегодня в организации, где я сейчас служу, день и  рабочая неделя завершены, но...  иногда, как сегодня,  возникают из полутьмы одинокие, блуждающие лица. Может это тоже «ловцы» мыслей.
Меня совсем не беспокоит их присутствие, возникающее порой с их стороны нездоровое любопытство к тому, чем  я занят в столь неурочный час - вон пытливый взгляд подсматривает  из-за плеча.  Хоть я и говорил, что, увлекаясь, ничего не слышу, но чувствовать-то продолжаю! Поэтому  перекладываю в левую нерабочую руку  любимое «философское» стило  и дальше пишу зеркально, пока стороннее любопытство не будет удовлетворено…
Но в тоже время, продолжаю  (для вида) еще заниматься разбором скопившихся за день   важных и не очень, утерянных в ежедневной сутолоке деловых бумаг (самые важные из них я перекладываю в отдельную мягкую папку, чтобы просмотреть позже еще раз). Человек по служебным обязанностям, я хоть и незначительный, но  есть некоторые записи, которые важны для общего дела, чем мы здесь заняты, но я  не успел, в течение, рабочего дня по ним принять необходимого решения. А если назойливость постороннего серьезна и стоит мне  почувствовать периферийным зрением «повторное» внимание к своей персоне, то я прибегаю к следующей тактике: перехожу левой рукой на зеркальное и перевернутое письмо  и, тогда вряд ли кто-то разберет, что рождается там испод нее!
Понятно, что получается так, что работник я, вроде, не ахти, но на удивление недоброжелателей, у меня хорошая память и справляюсь я с работой неплохо – поэтому здесь меня и держат. Я сам в, таким образом, созданных каракулях с трудом разбираюсь, но, если же перечитывать их вовремя то, что «записано»  по горячим следам,  ничего: память такое допускает. Иначе  все это (сказанное никогда не касается бумаг официальных) уходит в «космос» или равновеликий с ним  мир коллективной «бессознательной» памяти – обнаружить что-то в нем трудно.
Но ничего, в таком случае, я не переживаю: не вспомню, ведь когда-то кто-нибудь все равно  вспомнит и воспользуется моей мыслью, не пропавшей, а ставшей уже обезличенной – ничего же просто так не пропадает.  Я уверен, что  сам, как и многие совсем не оригинален и управляем «надличностным» - все главное о нашей жизни записано когда-то под его диктовку  или  будет проречено и обязательно осядет на хранение в коллективной памяти...
Но, тем не менее, я все думаю и пишу... не знаю зачем:   пусть это будет какой-нибудь  сюжет, либо четверостишие или… Вот сейчас, например,  меня посетили воспоминания - я  вспомнил недавнюю весну и записал:
«Милая, Юла!
Я хочу каждый вечер желать тебе спокойной ночи!
Хочу, чтобы каждое утро для тебя было светлым!
И чтобы днем  хранила тебя голубоглазая доброта…»
О чем это я? Ведь, все что и было – уже в прошлом… С другой стороны только воспоминания делают нас молодыми. Я посидел еще немного: все бумаги были перлюстрированы – мысли записаны. Я посмотрел на папку, куда складывал не прочтенные документы… Наконец,  можно идти домой, где сидя за другим столом заниматься тем же. И завтра,  и скорее всего послезавтра – и так: изо дня в день… А если представить иное: пусть за окном  торжествует весна и улыбается солнце? Не важно, что сейчас его уже нет - поздний вечер и стоит слякотная погода!  У меня в голове пусть тоже будет торжество: весна, несомненно, самая откровенная и дерзкая! В теле творится  что-то непонятное, но более мудрое, чем  самые «заумные» мысли. В такие минуты хочется двигаться только вперед – не ясно, зачем и куда: просто -  вперед! Главное, ничего не прозевать – увидеть все, что  на лицах людей, что в чистых, после зимней линьки небесах - попробовать  понять, о чем  же перекликаются птицы...
Я торопливо рассовал папки подальше в ящики стола и решительно поднялся. Выходя из корпуса, улыбнулся дежурному оператору – ее рабочая смена началась полчаса назад. Она удивилась, мы же почти не знакомы – сегодня для меня она была симпатичнее, чем обычно, и в ее взгляде я  прочитал доброжелательность и невысказанные слова. Хотя, я точно не телепат,  никаких мысленных посланий в ее глазах не прочитал.
К тому же, если бы это  было  возможным – все равно: я должен  оставаться сегодня один. Иначе, ничего бы не смог представить, понять в себе – дать ответы на интересующие вопросы (это интимный процесс!) Я сбежал вниз по лестнице на улицу и вдруг ощутил, что «пьян»! У меня могло быть такое настроение - оно сегодня от воздуха: из чего он интересно соткан и почему  не бывает таким каждый божий день? Ну, обычно он бывает, все-таки, разным: то уставшим, то бодрящим, то мрачным, то сырым – разным, но сегодня какие-то в нем иные нотки преобладают. Неуловимый  букет, как раз  для «философа». Творца моделей! Мыслей, ума и психологий!
И чем, казалось, я  ближе был к истине, тем становился  дальше от разгадки тайны - тем неуловимей становился этот неповторимый букет! Казалось, что он в моих ноздрях – они разлетались крыльями тетерева на токовище в стороны от предчувствия угадывания правды! Мне до сих пор казалось, вернее, я был почти уверен в том, что найду ответы на все волнующие меня вопросы, буду способен на это или хотя бы намечу верные пути  поиска – но как я  ошибался, предав забвению целый пласт, отворот своей природы.
С другой стороны, я всегда сомневался в способностях угадать и сомнения мои усиливались: «До каких пор будет одновременно позволяться быть в центре эксперимента и продолжать осуществлять его над собой? Что-то здесь не так?»
Я вспоминал, что имел похожее дыхание, когда выходил из клиники в первую «командировку» - мне  казалось, что я способен  «улететь» на  крыльях-ноздрях (так велик был их размах). Они  разлетались по сторонам при каждом глубоком вдохе! Я ощутил, как сильна во мне физиологическая составляющая личности – ее ошибочно именуют «лукавым» в человеке. Но это тоже мы! Это внутри каждого из нас, а не на пыльных страницах апокрифов – будем честны перед собой! Не будем лицемерами в главном! Это правда: если хочешь познать истину, то истреби ее в себе, останься с зовами естества, с посланиями тела. Они есть и честнее мыслей, идущих от ума. Но, встав на путь их истребления, ты лишишься целого пласта ценных ощущений в себе!  Будешь ли ты после этого прав, по-настоящему, счастлив? И будешь ли это ты?
В мире отвергаемых физиологических ощущений кипят и клокочут многие  информативные факторы поведения личности, из остро ощущаемых запахов, целые симфонии звуковых оттенков, ошеломляющие комбинации тепла и холода по коже твоего лица, множества  не познанных тактильных ощущений…
Забыв их, не лишишься ли ты права быть беспристрастным регистратором? И я знал, когда во мне просыпаются подобные мысли, то послушная, «лабильная» до сих пор психика полностью разрегулировывается – исчезает ее устойчивое состояние. Вот и сейчас моя яркая воображаемая весна исчезла – я остался в мрачной темноте сырого вечера…
Психологический статус в подобные минуты можно  восстановить, утомив тело, например, длительной ходьбой по особым, незнакомым прежде, маршрутам, которые я сам прокладывал мимо незнакомых цветастых окон, в которых гостеприимно  загорались вечерние лампочки в цветных абажурах и массивных канделябрах. Следуя по этим маршрутам, я растворялся (пока еще можно было что различить) во вновь   обретающих сумеречную загадочность и брутальность лицах прохожих. Никаких знакомых моя интроспекция видеть бывает в такие минуты не способна: все ежедневные разговоры бывают либо банальны, либо лишенными смысла – но люди сами по себе не таковы. Они шли навстречу предопределенным потоком – глаза их в темноте  зажигались от твоих улыбок, которые  ты им же дарил...
Через два часа я забрел не понятно куда, ноги устав, напряженно гудели - постепенно вернулась возможность и потребность самоуправляемости, необходимость медитации… Я понял, что эта весенняя сумятица всего  «придуманное» мной обстояние, она свойственна человеку как шум и хаос (обычный фон нашего сознания) — и исчезает, только после этого в нем наступает величественная тишина.  Вы, конечно, можете покрутить, слушая меня у себя на виске, но, именно в такой тишине любого  человека способно посетить озарение, которое только и «выправит» наши мозги и привнесет в их страдающий мир чуть гармонии.