Имя

-1-
В салон  вездехода, который Александр Чубранцев, механик, ласково называл Буце-фалом, со смехом и шумом упаковывали вещи и снаряжение  трое его друзей: Володька Смирнов – командир, сам молчун - Чубранцев уважал его за это; тезка, Шурка – балагур и лучший друг; его племянник  Женька, восемнадцатилетний красавец, мечта  анадырских де-вок и друг Володиного сына, тоже Володи.
- Рюкзак давай! Чего встал?
- Сам встал!
- Гы-гы-гы!!! Подавай!
- Держи! Га-га-ого-го!!
- Вот этот сверток еще!
- Ага!
Два ящика водки, главную ценность, уже укутали в мягкое и надежно привязали, что-бы не дай Бог не повредилась.  Упаковывали остальные вещи: ружья, снаряжение, теплые вещи, смену одежды, продукты… уезжали на неделю, если не дольше. Смирнов оформил это как командировку за запчастями в Провиденский. Пришлось привлечь еще и старшину, да он сразу добро дал, хотя и не поехал сам.
Заводилой компании был Шурка, как всегда.
Еще неделю назад он позвонил Чубранцеву. После обычных вопросов-ответов типа «Как дела?» - «Да все путем!» он задал вопрос:
- На отстрел поедешь?
- Какой отстрел?
- Да около Провиденского обнаружили волчью стаю. Мне Беляев звонил…  Ну ты помнишь его!
- А-а-а! Ну, это который бригадир…
- Ну да, он самый. Он сейчас оленей туда перегнал. Там сейчас пасет. Так вот: у него за прошедший месяц уже девять оленей волки зарезали. Он в управление звонил. Обещали к концу следующей недели охотников прислать. Ну дак ведь они не сколько волков бьют, сколько пьянствуют. Вот он и просил меня приехать со своими. Вроде как в поддержку. По-едешь?
- Ну можно… А кто еще поедет?
- Да я думаю, племяша своего взять. А Смирнов уже согласился. Тут еще кое-кому по-звонил – думают ребята.
- А если не согласятся?
- Одни уедем. Че? Не справимся, что ли?
- Одни?
-  Да не узнает никто! Смирнов ведь с нами.
На том и порешили.
Самого Чубранцева за глаза называли Чубриком, хотя это прозвище не шло ему: уж слишком он был высок, полон и обладал невероятной силой – настоящий русский богатырь. «За глаза» потому, что с  таким лучше не спорить: как настоящий русский, Чубранцев «долго запрягает, да быстро ездит» - был страшен в гневе. До сих пор ходили рассказы по части, как он отметелил одного «чудика», который вызвался проводником в поездке и при переправе через реку показал не правильно брод – в результате утопил вездеход, вот этого самого Буцефала. Едва удержали вдвоем этого исполина, Володя тогда с ними был, он помнит. Едва замяли этот инцидент, поездка-то несанкционированная была.
Александр  не любил свое прозвище, но по добродушию своего характера не спорил – Чубрик, так Чубрик. В глаза же его, для различения от Шурки, звали Сашком.
- Сашок! Не зевай!
- Всё, что ли?
- Да вроде, всё!
- А все?
 - Себя не забудь!
- Поехали!
Чубранцев, несмотря на грузность, ловко залез в люк, захлопнул крышку, привычно передернул рычаги. Буцефал вздрогнул, затрясся, издал победный рев и пошел, выбрасывая снежную пыль из-под траков.
Машина шла, пассажиры качались, Чубранцев пел. Из-за шума мотора его не было слышно – да и кто его в салоне услышит из отделенной кабины? Поэтому он пел громко, не таясь, сам себе  помогая киванием головы, постукивая носком огромного ботинка в пол. Го-лос его гремел, как иерихонская труба, сливался с шумом двигателя, и, наверное, не был ли-шен некоторой музыкальности, но в кабине он был и исполнителем, и дирижером, и цените-лем прекрасного в одном лице.
А ему нравилось! Едешь себе, поешь, глядишь в узкое окошко на тундру – никогда ведь, черт возьми, не надоедает. Хотя почти всегда – одинаковая: либо под снегом, как сей-час, либо земля да мох.
Сам он прожил здесь почти пятнадцать лет. Родом-то он был с Урала. Да так сложи-лась жизнь, что после армии остался на бессрочку, а потом и вовсе остался. Женился, троих с Натальей нарожали. Всяко было: и бедность, и радость… и ссорились, не без этого, а только пятнадцать лет вместе.  Жили сначала в Провиденском, а потом, когда до старшины дослу-жился, в Анадырь переехали. Сам по себе городок небольшой, а все-таки центр края. Столи-ца, считай. Пьют только много…
По службе сошелся с Александром Шустовым, теперь попросту – Шуркой. Новый друг оказался весельчаком и непоседой. Хороший парень! В гости к ним часто забегал про-сто так; жены тоже сдружились. Шурка вечно сманивал его то в море моржа бить, нерпу, то к оленеводам на забой, то на рыбалку … Сам-то Чубранцев домосед, да если друг позвал, почему бы не поехать? Теперь вот на отстрел собрались на недельку. Да и компания подоб-ралась хорошая.
Через два часа горизонт тундры зашевелился - оленье стадо! Бригада оленеводов Ко-ятвыргина сюда еще неделю назад перебралась оленей пасти. Ехать до Провиденского еще день, пора и привал сделать.... Перекур!
Доехав до стойбища, компания вылезла из вездехода. Буцефал, казалось, заснул. По-сле его одуряющего гула даже олений топот, рев и собачий лай казались тихими. Морозный воздух нес запах  шерсти и навоза. 
К вездеходу подходила вся бригада. Все давно знакомы друг с другом, иногда встре-чались, пили чай, курили.
- О-о-о! Какие люди!
- Привет!
-Здорово! Зачем в наши края?
- Да заехали по пути!..
- Закурить есть?
- На!.. Угощайся!
- Как дела? Оленей много?
- Да нормально все.
- А в Провиденском  волки развелись, оленей режут…
- Ага! Слыхали. Нет, у нас вроде спокойно все. Недели через две, думаем, перегонять их отсюда…
- А чего так?
- Да черт его знает, зачем вообще сюда загнали… Как бригадир решит…
- А где Коятвыргин-то?
- А вон с Шустовым говорит.
- Где?.. А-а!
Говорили о делах, о доме, о том, да сем…
Заехал Чубранцев  сюда по Шуркиной просьбе. Объяснять тот ничего не стал, да Чуб-ранцев не допытывался. А сейчас  Шурка с Коятвыргиным Николаем отошли от всех и  в стороне о чем-то разговаривали. Потом Шурка подошел к остальным, взял у Володи сигаре-ту, закурил и, помолчав, сказал:
- Сейчас разговаривал с Николаем. Он просил заехать в дальнее стойбище.
- Это где?
- Там, - Шурка махнул рукой в сторону гор. – Недалеко – 50 километров. У него там знакомец живет, подбросить просил.
Чубранцев слегка пожал плечами:
- Ладно!
По меркам тундры – недалеко, на вездеходе быстро.  Почему бы не помочь человеку, если топливо есть? Да и Николай его выручил как-то раз, так что должен.
После обеда, от которого гости едва двигались – «О-ох! Ну и здоровы же ребята по-есть!» -  Чубранцев снова завел свой вездеход.  Коятвыргин Николай поехал с ними.
Был он невысок ростом, но жилист. Крючковатые пальцы, как и положено коренному чукче, не мерзнут на морозе, скуластое обветренное лицо тоже.  Пас он оленей, как помнил его Александр, всегда, наверное, с детства. У него и отец был оленеводом, и дед. Коятвыргин – настоящий «корагынрэтыльын» - оленевод. Младший его брат не по той стезе пошел: уехал в Анадырь, потом в Читу, занялся врачеванием, теперь хирургом работает в где-то в городе. Дети у Коятвыргина взрослые уже, тоже в города подались – один в ту же Читу, другой – во Владик, по институтам. Обычная история – чукотская  молодежь хочет жить цивилизованно, по всей стране разъезжается: Питер, Екатеринбург, Москва... В каждом крае чукотские есть. Профессии прадедов не в почете, забываются.
На Коятвыргине Чубранцев разглядывал иръын - плотную кухлянку, то есть куртку оленевода  из оленьих шкур, не то брезентовое  барахло, которым торгуют местные «бизнес-мены». Он ценил ее за качество и брезговал ею из-за специфического запаха оленьей мочи: коренные жители используют ее  по старинной традиции при выделке шкур. На воздухе-то еще ничего, но в тесном вагончике или салоне запах может и не сильный, но ощутимый – рядом не посидишь без привычки. Александру-то ничего, он механик, сидит в кабине и ма-шину ведет, а ребята в салоне с ним. Да и проветривать придется потом. Ну да ладно…
Подошел Шурка:
- Ну что, поехали?
- Куда едем-то хоть?
Шурка дернул плечом:
 - Да к шаману.
- Куда!? – Смирнов Володя повернулся к Шурке («Ну и слух у него! Вроде далеко стоял!» - подумал Шурка).
- Коятвыргин что-то обещал привезти ему, подарок, что ли? Не спрашивал, не знаю.
- Надолго? Вечер скоро.
 - Да я  думаю, переночуем у него, а утром в путь.
 - Во как! А раньше чего не сказал?.. Ладно, поехали.
Друзья  засобирались -  времени много уже, влезли в машину, Чубранцев завел мотор.
Не тот ли это шаман, про которого Александр слышал от тестя? Похоже про того. И живет где-то тут, да и шаманов-то уже не осталось никого, только один этот на всю округу. И чего это Николаю от него надо? Сидит сейчас в салоне, воняет своим «обмундированием». Володя ничего не скажет, он вообще «молчун от природы», как его Нинка говорит. Женька, наверное, задыхается. Пусть люк догадается немного открыть, что ли. А вот  Шурке на это плевать, он всю жизнь с детства по стойбищам мотается, будто сам коренной. В детстве с родителями сюда переехал из-под Владивостока. Что-то он такое рассказывал, вроде лет двенадцать ему было, что ли. И обладал Шурка неотразимым обаянием: в знакомцах у него вся тундра, и все его знают и всегда рады. И не сидится ему на месте, вечно его тянет куда-то. Говорит, с детства такое. Вот и сейчас приглашен волков бить. Ладно, не поворачивать же.
Слышал Чубранцев от тестя, что шаман этот обладает силой земли и неба. А уж пого-ду менять для него и вовсе плевое дело. Живет он по законам своих предков и цивилизацию на дух не переносит. Особенно замкнулся после того, как овдовел много лет назад. Другая женщина так и не вошла в его ярангу.
   Чубранцев слушал, мотал головой, верил и  не верил в эти сказки. Уж больно тесть рассказывал убедительно. Но посмотреть на колдуна было уже интересно, поэтому Буцефал домчал быстро.

-2-
Чубранцев с интересом разглядывал жилище коренного чукчи. Сколько лет жил на Чукотке, а вот самую настоящую ярангу увидеть довелось впервые. Это был даже не дом, а большой шалаш, составленный из высоких жердей, которые торчали вверх тонкими непри-крытыми концами. На них сверху накинуты оленьи шкуры. Сколько их? Не менее пятидеся-ти, кажется… Из-под снега виднелись большие валуны, удерживающие их от порывов ветра. Сверху, на самом конусе шкуры не смыкались, образуя отверстие для дыма от огня, который разжигали для тепла и пищи. Рядом с основной ярангой, чуть поодаль, виднелись еще две, поменьше, как объяснил Шурка, кладовые. В одной утварь, орудия и снаряжения для выпаса оленей, в другой, что поближе, – продукты, в основном, наверное,  мясо.
Начало смеркаться. Да, по всему видать, придется заночевать, прав Шурик, не ехать же на ночь глядя.
«Это и есть шаман?», - подумал Александр, исподтишка оглядывая дряхлого старика, с трудом  выбравшегося из-под полога яранги. Одет он был в олений комбинезон – как и все оленеводы, ничего особенного. Он был очень сутул, с тонкими морщинистыми пальцами, по-стариковски цепко державшими ручку костыля; очень маленького роста, возможно из-за сильной сгорбленности, ниже своего десятилетнего внука, с молодостью которого рядом на-поминал уродца-карлика. Неподвижное лицо  (не лицо -  маска!)   со множеством морщин, высокими скулами, отвисшими веками, мешкам под узкими глазами,  наводило на мысль о слепоте. Он был настолько слаб, что его вела за одну руку дочь, другой он опирался на кос-тыль. «Сколько же ему лет?»
Шурик с Коятвыргиным  подошли к нему, почтительно поздоровались. Но тот молча лишь переложил свою руку с руки дочери на руку русского и костылем показал на Чубран-цева. Коятвыргин молча сделал шаг назад, а Шурка удивленно поднял брови, но послушно подвел к нему старика. От одежды старика несло таким запахом, что Чубранцев почти за-дохнулся, но постарался сдержаться, только невольно чихнул.
- Еттык! – вежливо поздоровался по-чукотски Александр. Но старик молчал.
Сам Чубранцев тоже замолчал и ждал, что будет. Шаман поднял на него глаза и упер-ся ими в русского богатыря. Рядом с ним он казался совсем крошечным, почти куклой. Нет, он не слеп. Разглядывал он его довольно долго, обстоятельно рассмотрел его глаза, подборо-док, плечи, руки, одежду… всего – с головы до ног.  Потом, как показалось Александру, бес-церемонно кивнул головой в знак приветствия. Чубранцеву это надоело, и он хотел уже от-вернуться и заняться чем-нибудь, как шаман   медленно повернулся и так же медленно, ве-домый внуком, вернулся в жилище. По пути он негромко проговорил дочери:
- Энмэч вулк,ытвиркын…
Та засуетилась, прошмыгнула внутрь жилища. Чубранцев с Володей  обменялись удивленными взглядами: «Что это было?» - «Понятия не имею».
- Он сказал, что темнеет уже – ужинать надо, - перевел Шурка.
В течение получаса, пока Коятвыргин о чем-то говорил в яранге с хозяином, в стороне от Буцефала, разговоров, распаковки продуктов и вещей, необходимых для ночевки, и проветривания вездехода, из жилища никто не выходил.
Чубранцев сидел наверху возле люка и принимал рюкзак и связку одеял изнутри от Женьки, когда заметил  двоих: за ярангой стоял Шурка с  Татьяной (так звали шаманскую дочку), которая на минуту зачем-то вышла наружу,  и что-то говорил ей. Александр только усмехнулся: «Ну, Шурка, неймется ему.  Загремит ведь когда-нибудь! Хотя чукчам это все равно»
Часа через полтора, когда были распакованы продукты и  вещи, проверен и проветрен салон машины, все сидели в яранге и ужинали, молча орудуя складными ножами, у самых губ отрезая вареную оленину. Потом пили крепкий чай, настоянный на каких-то травах. Старик-шаман не ел. Шурка сказал, что это какой-то обычай. Какой – не знает.
В яранге было тепло, даже жарко. Все сняли бушлаты, остались в комбезах, да свите-рах. И еще бы разделись, да женщины, по русскому обычаю, стеснялись.
 «А не так уж старик и не уважает цивилизацию!» - подумал Чубранцев, оглядывая жилище. Наряду со старинными костяными скребками, лопатками, висевшими на стенах жилища, встречались и современные металлические. Чуть поодаль даже стояла деревянная тумбочка для всяких мелочей. Правда, вся потемневшая от времени и грязи. На ней постав-лен ящик со слесарным инструментом. Сверху, на крючке, прикрепленном к жерди,  висела винтовка, полный патронташ и большой нож в кожаном чехле. Напротив в одной куче лежа-ли одеяла – самые незаменимые   вещи чукотского быта. Рядом большими стопками была сложена одежда: и верхняя, и обычная: штаны, кофты, свитера, еще что-то. Это уж точно Та-нина рука. В другой стороне – в относительном порядке стояли кастрюли, чайник, котел…, в общем кухонная утварь. В большой стеклянной вазе, невесть откуда взявшейся в этом убо-гом месте, торчали разнокалиберные вилки, ложки, ножи.
Прислуживала дочь – молодая и современная, лет под тридцать, может и моложе. Одета она была в оленью парку, но волосы коротко подстрижены, на руках – следы маникю-ра. Вместе с сыном, видимо, приехала в гости к отцу. Сама она к мужчинам не садилась, в разговор не вступала, соблюдая обычай из уважения к отцу. Кроме нее женщин в яранге не было.
Сидели кружком, сначала молча, потом разговорились, потом снова замолчали. Ша-ман медленно поднялся, поманил Коятвыргина костлявой рукой. Оба вышли. Потом и Петя, воровато оглянулся и вышел тоже. Шурка с племяшом ничего, а Володя насторожился, стал прислушиваться, что было снаружи, но то ли уж очень плотная была кожаная стена, то ли те двое отошли подальше, то ли и впрямь ничего не происходило, только он ничего не услы-шал. Он захотел выйти наружу, да Татьяна как раз подала ему чашку с чаем, и он остался.
- Чего это он? – спросил Чубранцева.
- А он вообще какой-то странный нынче, - вступил в разговор Женька, разваливаясь на одеяле.
 - В смысле? – не понял Чубранцев.
- Ничего не говорит, хотя прекрасно знает русский, - пояснил Шурка, - видишь ведь: не ест, не пьет, молчит -  затевает чего-то.
- Что затевает-то?
- Не знаю. Лет пять его знаю (у Чубранцева поползли брови вверх), а таким в первый раз вижу. Комлать, может, собирается…
Володя расплескал чай,  приподнялся с места:
- Чего собирается?
- Колдовать! – Шуркин голос звучал серьезно. Да и Женька-племянник не улыбался. – Ну не колдовать, как это? Шаманить…
 - С предками говорить будет, - неожиданно поправила дочь, сидевшая поодаль от очага. Отец ушел, можно и поговорить с мужчинами по-городскому. Чубранцев переглянул-ся со Смирновым, который тоже ничего не понимал.
- С духами? – спросил Чубранцев.
 - Да, с духами предков. Он давно собирался, только вас ждал.
- Нас? Почему нас? – изумился Чубранцев.
- Сашок! Ты не веришь, ну и не верь, только не отвлекай его, - почему-то шепотом то-ропливо почти сказал Шурка.
- Как это?
- Ну не спрашивай ни о чем, сиди молча, не лезь…
- Почему? – опять встрял Смирнов.
- Ему нельзя мешать! – повернулась в его сторону  женщина, прерывая работу – она чистила котел от остатков похлебки.
- Да не собираюсь я ему мешать! – все удивлялся Чубранцев. – Чего на меня напали?  Пусть делает что хочет. Я-то тут при чем?
- Вот и хорошо, -  непонятно почему вдруг успокоился Шурка, все так же оставаясь серьезным.
Помолчали.
- А откуда он знал, что мы приедем? – спросил Володя. Никто ему не ответил. Однако  Володька не угомонился и шутя -  к Чубранцеву:
- Слышь, Сашок! Что там Шурка про какой-то подарок говорил? Не тебя ли это ждали тут? Ну который Пыхтерев якобы этому шаману обещал…
Александр выпрямился, нахмурил брови: «Что за черт!». Володя тоже резко от шутки перешел на серьезный тон:
- Шура! Что происходит?
- Надо сказать ему,  - обратилась Татьяна к Шурке. Тот послушно повернулся к другу:
- Сашок! Слушай: старик хочет дать тебе имя. Татьяна говорит, что он предчувствовал твой приезд. Поэтому он и смотрел на тебя так, когда приехали, помнишь?
Чубранцев уже ничего не понимал:
- Имя? Какое имя? Мне? Зачем? У меня уже есть...
- А-а-а! – протянул Володя и сразу успокоился. – Сразу-то нельзя было сказать, что ли? – Он откинулся назад и прихлебнул чай.
- Нет, не такое, древнее, чукотское.
- Да зачем? И как это – предчувствовал?
- А кто его разберет… Не знаю. Но соглашайся.
- Сегодня великий день – полнолуние, - объяснила Татьяна.
Чубранцев решил пошутить:
- А это не больно?
Володя усмехнулся:
- Да нормально все. Просто имя тебе даст.
Но Шурка на шутку не ответил:
- Этот шаман не каждому имя дает. Только избранным.
Татьяна поправила:
 - Нет, имя можно дать каждому. Но отец – не каждому.
- А тебя тоже назвал?
- Конечно, я ведь дочь его. И Пете, сыну моему,  тоже.
Чубранцев повернулся к Володе:
- Володь! А у тебя есть?
Тот потянулся, зевнул:
- Неа! На что оно мне?
И к Шурке:
- А у тебя?
- Да. Прошлой зимой. Только по моей просьбе. А тебя сам решил назвать.
- Почему?
- Сам не знаю. Он, кажется, видел тебя раньше. Помнишь, в аэропорт ездили в октяб-ре,.. нет, в ноябре.
- А что шаман делал в аэропорту?
Шурка лишь пожал плечами и терпеливо продолжал:
- Понятия не имею. Ну, решай.
- И что будет?
- Да ничего! Нарекут, и все! Больше ничего! Ничего не произойдет, понял?!
Шурке, видать, надоело объяснять бестолковому другу, что от него требуется, и от-вернулся. Женька молчал. Володя насмешливо-снисходительно выжидал, что будет. В разго-вор вмешалась Татьяна:
- Это как благословение чукотской земли. Иметь такое имя почетно и полезно – духи будут тебя охранять.
Володя лениво пояснил:
- Это поверье у них такое. Ничего особенного. Только чего это к тебе-то прилепились, не пойму.
Татьяна строго посмотрела на него:
- Ему надо. Он – избранный!
- Понял, Сашок? Ты – избранный! Давай соглашайся, а то я не видел ни разу, как по-чукотски крестят.
Чубранцев усмехнулся, не зная, что сказать. Но слово «избранный» ему понравилось.
- А какое у тебя имя? – обратился он к Шурке.
- Не скажу. Когда наречешься, тогда только. А так нельзя.
Вокруг него что-то происходило; то, что знали все, а он не знал. Но все ждали от него ответ, и он решился:
- Ладно, пусть имя дает. Мне-то что?
Шурка снова досадливо пожал плечом, Татьяна улыбнулась и вышла к отцу, верну-лась почти сразу. Все молчали. Чувствовалось, что все к чему-то  готовились. Чубранцев ре-шил благоразумно помалкивать и наблюдать. Постепенно он  начал проникаться всеобщим молчанием и ожиданием чего-то.
Долгая служба-то приучила к терпению. 

-3-
В полном молчании прошло минут двадцать. Неожиданно в ярангу вошли шаман и Коятвыргин. Старик удивил Александра. Куда делась его стариковская немощь? Сейчас он  выпрямился, стал выше ростом, шаги его были даже несколько грациозны. «Во старикан да-ет!» - удивился Чубранцев.
Тот неспешно подошел к вороху одеял и вещей, прибранных в стороне яранги, достал, покопавшись, оттуда настоящий бубен, туго обтянутый все той же оленьей кожей, завязанных кожаным шнуром вокруг моржовых ребер и спадавшей неровными складками по окружности; засушенную волчью лапу, какие-то мелкие предметы, торчащими  гроздью с длинных ремешков («Амулеты!» - догадался Чубранцев), надел их на шею себе  и встал пе-ред костром, внимательно вглядываясь в огонь. Александр проследил за его взглядом, но ничего, кроме огня, которому и положено было быть в очаге, не увидел: «Чего он там нашел?»
Неотрывно глядя на языки пламени, старик достал из-за пазухи палочку с привязан-ными к ней еще какими-то амулетами. Александр почувствовал себя зрителем в театре - странные  действия шамана казались искусственной игрой актера. Но старик продолжал и вел себя так, словно в яранге никого и не было. А может он, действительно, был сейчас где-то очень далеко и никого не замечал.
Трижды медленно обошел он очаг, постукивая погремушкой то по бокам, то просто подрагивая ею в воздухе. На втором круге он тихо запел по-чукотски грудным голосом. Пес-ня его, полная грудных звуков, лилась не прерываясь. Казалось, шаман даже не утруждает себя вздохами для пения.
- Ооо!!! Ыыыыыиииииииыыыыыыы!
- Духи восьми белых небес, что простирают владения свои над средним миром, вас призываю взглянуть вниз!
- Духи  нижних темных миров, что обладают силами зла, оставьте козни свои на время, обратите взоры свои ко мне!
- Духи среднего мира, помогите смиренному служителю вашему.
 - Слово смиренное имею сказать вам!
- Видите ли? Слышите ли? Внимаете ли мне, верному хранителю тайн ваших?
Мелодия была непонятна, но неожиданно понравилась Чубранцеву. Она то поднима-лась вверх, то опускалась вниз; то лилась на одной ноте, то прерывалась частыми голосовы-ми всплесками, то останавливалась, то набирала силу. Она и звала куда-то, и останавливала. Иногда она напоминала вой ветра, иногда – крик чаек, вой волка, лай лисицы. Шаман свя-щеннодействовал.
- Смирите слуг, утишите ветер, смирите пургу. Пусть снег белой пеленой ляжет на землю, да покроется она тишиной и покоем!
- Долго ждал я сильного, белого, широкоглазого.
- И он пришел в мою ярангу, он  ел мое мясо, пил мою шурпу, он сыт и весел.
-  Он  сидит сейчас перед очагом моей яранги, он вытянул ноги к очагу, под головой его мягкое одеяло, а тело растворилось в неге.  Он гость.
Шаман  приподнимался на носках и вытягивался в струну, поднимая руки вверх, как для полета; сгибался пополам и, вытягивая руки с бубном далеко вперед себя, чуть похлопы-вал волчьей лапой по нему, отчего издавался глухая мелкая дробь. Тогда и звуки песни на-чинали перекликаться с бубном и напоминали дробь. Постепенно удары по оленьей коже становились сильнее, а мелодия – протяжнее и  расходилась с ритмом. Потом замолкал и бу-бен, и голос, и  шаман потрясывал погремушкой.
- Внемлите мне! Глядите на него! Он не ведает, что ноги его в путах, голова его в сомнениях, душа его скована колодками железными, идет незнаемо куда сам, живет не-знаемо как сам.
- Духи восьми белых небес!  Соколом быстрым облечу я в ваши владения, прошу вас.
- Духи  нижних темных миров!  Змеей ползучей проникну я в ваши земляные трещины, прошу вас.
- Духи среднего мира! Волком неутомимым пробегу по краю земли, прошу вас!
- Гостя моего, сильного, белого, широкоглазого, от колодок железных освободите, путы на ногах развяжите, сомнения его развяжите!
глаза пусть его раскроются, и увидит он много больше, чем видел,
уши пусть его разверзнутся, и услышит он больше,  чем слышал,
нос пусть его раскроется, и учует он больше, чем чуял,
ноги пусть силой нальются, и пройдет  он много больше, чем проходил,
душа пусть раскроется, и узнает он много больше, чем знал…
Теперь он не отходил от Чубранцева, постоянно проводил руки над его головой, об-ходил вокруг него, обводил своими инструментами, обволакивая звуками. А Чубранцев, хотя не понимал ни слова из шаманского пения, но, памятуя наставления друга,  молчал и не вмешивался. Он уже перестал смотреть это как на представление, шаман-старик почему-то внушал уважение. После резко, без плавного перехода, шаман завыл в полный голос, движе-ния его рук, скачки, наклоны туловища стали почти одержимыми, внезапными, сильными.
Духи восьми белых небес!  Раскройте ему владения ваши, чайками белыми облетите вокруг, уберегите от смирения, сохраните от покорности, прогоните от неизведанного!
Духи  нижних темных миров!  Расширьте границы земные, белыми медведями взре-вите, моржами, тюленями вспугните, рогатыми оленями вскричите, песцами, волками взвойте, лисицами взлайте! Донесите до ушей его песнь земли!
Духи среднего мира! Норы глубокие заройте, пути-дороги заметите, прогоните его от владений ваших, не пустите в страшные недра земные, пургу и ветер нашлите, снега за-мутите, скройте следы его в странствиях замысловатых!
Снова шаман перешел почти на шепот, снова спокойными стали его движения. Он отошел от русского, взывая теперь непонятно к кому, простирая руки, казалось, сразу во всех направлениях.
- И новорожденному имя дадим ему, новое,  ему, сильному, белому, широкоглазому, имя Земля ему выберет, охраной от зла ему будет оно, удачу в делах принесет и силу духов-ную. И таким, каким станет он, отпустим на землю жизнь творить, много зла тогда из-бежит он в делах своих, познает истину и от неправды отличить сможет.
Продолжалось это довольно долго, около получаса. Наконец, пение постепенно смолкло. Шаман, усталый и изможденный, занял свое место  перед огнем, уставился на пы-лающие угли и замолчал. Из-под мехового отворота шапки блестели  редкие капли пота, иногда стекая по морщинам на щеках. Слышно было его тяжелое дыхание. Молчали все. Чубранцев даже обрадовался этому. «Наконец-то!» - подумалось ему, но, поскольку все мол-чали, он тоже решил не нарушать тишину вопросами. Он, как и все, смотрел в огонь – един-ственное светлое пятно в этом жилье.  И то ли в яранге было слишком темно, то ли глаза ус-тали наблюдать, но предметы приобрели особую четкость и контраст, несмотря на полумрак.
А может, именно из-за полумрака.
И так хорошо, так уютно  было теперь сидеть около огня, неотрывно, почти не мигая, смотреть на пляшущие отблески и думать о своем. Ему вспомнилась жена Наталья, которая сидит сейчас, наверное, на кухне, вяжет носки младшему, у которого и одежда, и носки, и ботинки не носятся, а  просто горят на нем. Дочь сидит за компьютером, а старший выгоняет ее, потому что сидит она уже давно, а ему тоже поиграть хочется. А завтра выходной, не в школу, Наталье – не работу, вот и сидят допоздна.  Да, семья…
Вспомнилось Чубранцеву его служба – однотонная и однообразная порой, иногда ве-селая. Не любил он выскочек, готовые начальству угодить любыми способами, вон как тот, недавно прибывший: молодой, услужливый, с образованием. Как таких называют? Успеш-ные! Ну да ладно, не хотелось о нем.
А правильно, что Шурка сманил его на охоту. Надо же! Пострелять ему захотелось! Ну уж поехали. А Шурка – молодец: везде успевает, всегда со всеми приветлив, выпить не дурак… Но иногда «находит» на него – по-другому Чубранцев не мог сказать – бросает дру-зей, уезжает куда-то, или подолгу общается с другими. Ну так он такой общительный. Ино-гда Александр по-настоящему завидовал другу: сам он не умел так быстро находить общий язык с людьми, при разговоре замыкался в себе, не знал, что ответить….За это косноязычие он порой очень злился на себя. И… предпочитал прекратить разговор, чем продолжить. А жаль. С этими людьми было бы приятно и весело дружить.
Иногда он злился на противоречивость своего характера, на быструю смену настрое-ния… Это тоже мешало ему… Иногда он и сам не знал, что ему хотелось…
Чубранцев вспомнил, как Шурка отказался назвать ему свое имя. Да и о посещении этого странного старика ничего не рассказывал ему раньше.
Стоп! А как его самого-то назвали? Ничего ведь сказано не было. Провели какой-то ритуал, ничего ему толком не объяснили, что это вообще было-то?
Неожиданно он почувствовал прилив беспричинной злости. На всех. И на этого ша-мана, и на Шурку, и на Татьяну, и на Женьку. И на себя.
Неожиданно, что все даже вздрогнули, старик что-то сказал дочери. Татьяна подня-лась, за ней все остальные, Чубранцев тоже,  начали укладываться спать. Потянулись разго-воры, переброски фразами.
- Одеяло возьми.
- Петька, не вертись. Расправляй… Нет, не так, потяни здесь.
- Женька, ты где ляжешь? Бери одеяло.
- Сашок, ты?
- Да давай тут и лягу.
Чубранцев из-за своего могучего телосложения испытывал иногда неловкость и боял-ся кому-нибудь помешать. Александр откинул полог, вышел из яранги. За ним вышли и Шурка, потом Коятвыргин с Женькой. Хрустя унтами по выпавшему снегу, отошли поодаль, справили малую нужду на ночь, посмотрели на звезды. «Сегодня морозно немного. Завтра ударит», - подумал он. Кругом только белоснежная пустота, теряющаяся во мраке… Шурка достал пачку «Максима», раздал, закурил сам.  Чубранцев тихо спросил его:
 - Это все?
- Что? А! да, все.
- А как имя мое?
- Старик сказал, что ты сам поймешь.
-? – Чубранцев уставился на него. Шурка, зевая, опять по привычке пожал плечами. Володька весело гоготнул, поежился и пошел к яранге обратно. За ним вернулись и осталь-ные.
«Ерунда какая-то», - подумал Александр, укладываясь. В яранге стало тихо, и только часы, висевшие на крючке на подпорке, отстукивали свои минуты.
Напоследок Чубранцев оглянулся: огонь догорал, старик-шаман не ложился, а все так же сидел на своем месте, словно все происходящее не касалось его вовсе. Глаза его, полу-прикрытые морщинистыми веками, не мигая смотрели в огонь. Что он видел там?  Его мож-но было принять за одно из каменных древних  изваяний, какие еще встречаются в открытой  тундре, если бы не пальцы, беспрерывно перебиравшие непонятную Александру связку аму-летов. «Белый медведь, морж, тюлень…», - вспомнилось ему. Он завернулся в одеяло, по-доткнул конец его под голову, улегся и уснул. Ненадолго.

-4-
Проснулся он от странного непонятного ощущения: необыкновенной легкости, почти невесомости. Александр приподнялся на локте: огонь почти догорел, его угли почти не давали света, но видел он все и всех, кто были в яранге: спящего тезку, выпроставшего руку из-под одеяла, укутавшегося Женьку, рядом – Николая… В стороне лежала Татьяна с сыном.
И только старый шаман сидел все так же, подогнув ноги и смотрел на потухающий очаг. Пальцы его молчали.
Он медленно приподнялся выше: тяжести по-прежнему не ощущалось… «Что это?»
Он встал, сделал шаг к выходу и оглянулся. На том месте, где он только что лежал, он увидел самого себя. Живым и спящим. Это не напугало его. Откуда? он знал, что так должно быть.
Он отвернулся, протиснулся за  полог и вышел.
И тут же морозный воздух внезапно ударил его по бокам, мгновенно обхватил, сжал, больно царапая кожу. От неожиданности он вздрогнул, высоко подпрыгнул в сторону, упал в снег, обжегся холодом. Сипло  попытался вздохнуть, позвать на помощь…
И тут же ночь напала снова, вместе с воздухом ударила в ноздри с тысячами новых запахов, казалось, раздирая легкие, проникла до самого сердца. От боли оно пропустило удар, потом еще один и замерло… намертво скрутило мышцы, готовы были лопнуть сухо-жилия, виски пронзила острая боль, голова опустилась и легла на снег. Он умирал…
Но он не умер. Жизнь не собиралась так просто покидать его. Сердце встрепенулось, потом резко выбросило, как сплюнуло,  застоявшуюся кровь, потом наполнилось ею снова, и снова выбросило… Редко, но сильно и мощно, проталкивало оно  горячую кровь по жилам, по мышцам, по легким - по всему его большому телу, наполняя его бешеной радостью и ду-шу -  спокойной злостью.
Он обессилел осознанием своей еще непонятной ему могучей силы, которая росла в нем с каждым биением сердца, и уже стучала внутри, и настойчиво требовала выхода. И он чуял, что сила эта сейчас выльется наружу. И ужас застыл в его мозгу. А воздух все вливал-ся, вливался в него, и когда заполнил легкие до предела, когда грудь больше не могла больше вдохнуть ни глоточка свежего мороза, он сделал неимоверное усилие над собой и, выбрасывая из себя воздух,  освободился от чего-то страшного, давящего.  «У-у-у-уууууу!!!», - вой пронесся совсем рядом, где-то очень близко…
«Это я?!»
Вой нарастал, ширился, заполнял собой окрестность.
Потом, достигнув предела, пошел на спад и постепенно затих.
Он оглянулся. Вокруг    все та же безмолвная снежная пустыня… Та и не та.
Мир, такой привычный еще недавно, преобразился  совершенно. Темнота не стала светлей, но перестала быть черной завесой. Она наполнилась звуками, запахами, стала про-зрачной и обитаемой.  Вот испуганные воем олени подняли рогатые тяжелые головы; вдали замерла лисица; встрепенулся  заяц. Под снегом тихо пискнул грызун, и тут же послышался его торопливо  царапающиеся  лапки.
Он невольно подпрыгнул, кинулся на звук, разгребая снег, изо всех сил попытался добраться до лемминга. Последний писк, хруст тонкой шеи  и… первая добыча. Нет, он не хотел есть, но победа радостной волной  захлестнула вместе с привкусом крови. Он стоял, тяжело дыша, укутываясь паром собственного дыхания. Бока вздымались, как меха, качая морозный воздух. Он не мерз, напротив, ему стало жарко и весело. Вздыбилась  его шерсть на загривке.
Он сожрал теплый клочок мяса.
И опять множество звуков и запахов манили его. Он долго принюхивался к ветру, но все перебивал противный до отвращения и страха запах человеческого жилья. Но он про-должал искать, преодолевая тошноту. Вдруг один запах заставил повернуть голову  в другую сторону.  Родной и в то же время опасный, угрожающий.  Волчий запах…  Запах стаи… Ему туда!
И начался бег.
Ведомый инстинктом, он бросился в этот непонятный мир, полный стремления по-знать его, войти в него, найти в нем себя. Мир  бросил ему вызов? Он принял его…
  Он летел вперед уверенно и упрямо.
Горизонт расширился, границы его стали необозримы. Звезды потеряли порядок со-звездий, умножились и выстроились в новом порядке; да и сверкали они теперь по-новому. Белая луна, огромная и тяжелая, неподвижно и настойчиво летела вместе с ним по снежной равнине.
Он чуял, а стало быть и знал: это земля, территория, которую он когда-то оставил. Ко-гда? Минуты, часы, года – человеческие измерения   стали чужды.  Давно, очень давно… - этого   достаточно.
Теперь он вернулся.
Он летел, почти не касаясь земли -  так казалось ему. Неведомое ощущение взлета и падения – ныряния и выныривания в рыхлые снега. Прыжки повторяли удары сердца – пры-жок и сердце замирает в первобытном восторге, волнительное и тревожное возникает, ши-рится  и тянется, и вот уже падение и горячий удар по артериям… Снова удар, снова, и еще…
Он летел навстречу восходу солнца, сам не зная откуда безошибочно отгадывая доро-гу. Звезды светили так отчетливо, что заблудиться было невозможно.
Бег привел его на край леса. Деревья один за другим поднялись из черной земли над горизонтом и угрожающими пиками воткнулись в звездное небо. Луна поливала их белым светом, отбрасывая их повторения  на белеющий снег.
Неясные шорохи насторожили уши, потом и тени замелькали среди темных стволов и встали. Волки почуяли чужака. Сколько их? Ветер легкой волной  шел к ним. Они его чуяли, он их - с трудом. Так просто и не определишь. И в воздухе разлилось тревожное ожидание.
Чужак!  Ну, что ж, зима. Время свадеб. Но что-то настораживало их, непонятный этот пришлый. Опасность исходит от него.
Он задрал голову, и волчья глотка издала низкий, приглушенный вой, полный угрозы, ненависти…
Сам  не знал, что так обозлило его.  Прозвучал ответный вой, отчего шерсть на за-гривке поднялась дыбом. Это вожак! Сильный матерый противник. Рядом с ним подруга, кругом – другие волки. Пока непонятно, кто.  Это они посягнули на его землю.
Но за выплеснутой злостью не последовало броска. Подождем…
Он свернул и попытался зайти с другой стороны. Но стая моментально переместилась в ту же сторону и не дала обойти себя.
Ветерок изменил направление. Только чуть, но и это слабое дуновение принесло но-вости. Их двенадцать: вожак с волчицей, еще пара сильных подчиненных волков и остальные – волчицы и  переярки, еще не отогнанные от стаи.  Движения слажены, разброда нет.
Он оскалил зубы, зарычал негромко, но разумно рассудил: не сейчас, после. Может через два солнца. Может, через одно. Сейчас это было бы самоубийство. Он подождет. Он погасил злость.
И повернувшись, притворно спокойно затрусил параллельно их границе.  Стая неот-ступно следовала за ним. Но это не беспокоило его. Он изучал, присматривался, принюхи-вался, вспоминал, где когда-то были проложены собственные.  Своих меток  не чуял, их уже не существовало.
Все правильно. Волки заняли пустую территорию.
Но он вернулся.
Ночь  нарастала, ширилась, потом изнемогла, стала потихоньку  стареть, уступая све-ту. Солнце пробивалось узкой светлой полосой света на горизонте. Уже стали четче очерта-ния деревьев, волки теперь не столько чуяли друг друга, сколько видели и ловили каждое движение. Воздух стал прозрачнее.
Он обошел свои бывшие владения, теперь - их.  Иногда он останавливался, огляды-вался получше, жевал снег.  Потом бежал снова. Усталости не было. Стая неотступно следо-вала за ним. Он упустил возможность мирно придти к сородичам, однако не жалел о том. Но и от открытой вражды пока воздерживался. Рано. В то же время он внимательно принюхи-вался к запахам.
Больше всего его волновала подруга вожака. Остальные волчицы тоже сначала заин-тересовали, но ее запах навевал забытое, что-то напоминал. А  вожак был силен и агресси-вен. Его злобное рычание было неоднозначным.
Ночь ушла на исследования границ, на рассматривание стаи, на изучение земли. Про-тивостояние наконец утомило его. Он знал все, что можно было узнать. Повернувши, силь-ные лапы унесли его прочь. Он растворился в зареве зари.
-5-

Стая вернулась на лежку. Но спокойствия не было. Все утро и день волки слонялись между деревьев, опасаясь угрюмого вожака, что рычал на всякого, кто хоть на три метра по-дойдет к его волчице. Она и сама притихла и лежала рядом, зная его характер, лишь иногда поднимая голову на шорохи.
К вечеру предводитель повел их к стаду диких оленей, где они вчера обнаружили од-ного слабого самца.  Сегодня самое время начать охоту. Все голодны.
На расстоянии семи-восьми километров от их лежки (по человеческим меркам) стадо за леском мирно разбрелось по снежной равнине. Взрослые самцы по очереди осматривали окрестности, чтобы их самки и молодые олени могли спокойно раскапывать ягель из-под снега. Подобраться незамеченными им не удалось.  Крупный самец внезапно насторожился. Стадо как по команде подняло головы. В воздух взметнулись несколько десятков рогов. Ко-роткий рев – и стадо пришло в движение.
По хребтам волков прошла волна, вздыбилась шерсть. Пошла работа!  Волки, не раз участвовавшие в загонах, посерьезнели и сосредоточились.  Враз бросились вперед, словно выбросились, с места. Переярки – секундой позже. Многого они еще не знали, искусство охоты требует слаженности, умения, терпения и сноровки. Они безоговорочно слушались старших, порой копируя их движения и учась в самой охоте ее премудростям.
Одна волчица обежала стадо справа, за ней увязались два переярка. Иногда она оста-навливала бег, кидаясь в сторону от броска крупного самца-оленя. Молодежь копировала ее.
Слева действия были такие же: бросок навстречу – бросок в сторону, дальнейший бег;  бросок навстречу – бросок в сторону, снова бег. Взаимопонимание по одному лишь движе-нию лапы, подминавшего снег,  и слаженность четких движений – превыше всего. От этого во многом зависит результат охоты, их завтрашний день. И не зевай! Проглядел – и ты смят, убит, затоптан. А после твои же родичи слижут со снега капли твоей крови и сожрут остатки тела.
Хищники  обежали стадо и узнали того слабака, который приглянулся им  солнце на-зад. Он ослабел еще больше, бег его был лишен здоровой легкости, передвигался он по глу-бокому снегу тяжеловато. Но он еще очень силен. Придется помотать его бегом.
Что ж, охота обещает быть удачной. Если повезет.
Волки медленно, но настойчиво делили стадо. Наконец часть оленей вместе со слаба-ком было отрезана от основной массы.
Гон начался. Началась охота.
Молодые переярки  уже предвкушали треск костей на  клыках, вкус крови и мяса. Бег раззадоривал их, им становилось весело, бешенство радовало и пугало. Старшие чувствовали только холодный расчет, проснулось желание убийства. Гибкие тела выныривали и ныряли в снег почти синхронно. Напряжение росло, мускулы методично сокращались, глаза горели рыжим холодным огнем, верхняя губа приоткрывала зубы, рычание наполняло воздух, пугая оленей.
Шел гон.
Волки бежали за оленями, то приближаясь к ним, то чуть отставая. Близко не подбе-гали: невымотанный олень очень опасен. Но хищники неуклонно вели жертв в нужном на-правлении.
Они гнали их к тому месту, где ждал их вожак с волчицей и еще пара волков.
Олени бежали тяжело, проваливаясь в глубокий рыхлый снег по самое брюхо.
Легкие волчьи тела ныряли неторопливо.
Волки не спешили, ждали, когда ослабеет тот, ради которого они пришли сюда. Он и так уже дышал тяжелее остальных, сипло выбрасывая белый пар и брызги из ноздрей.
Время от времени кто-нибудь из оленей рвал в сторону.
Пусть.
Засада была уже близко, когда слабак начал подавать явные признаки усталости. Во-время! 
Остальные олени, еще полные сил, вдруг рванули в сторону, это была реакция на не-ожиданную  атаку справа идущих волков.
 Не успели лишь слабак и молодая перепуганная самка. Им сразу же преградили путь к свободе. Она пыталась с испугу кидаться в сторону, уставая все больше и больше, теряя силы, вязнув в снегу.  Да и другой олень, чуя смерть, держался из последних сил.
 Подоспели свежие силы из засады. Волки окружили несчастных, и вот уже один мо-лодой и сильный волк бросился на олениху, впиваясь в горло мощными челюстями, вырывая артерии, обливая снег вокруг  и самого себя горячей струей. Она забилась, падая в снег от усталости, ужаса и тяжести навалившегося тела убийцы, еще мощно забила длинными ногами, пытаясь подняться, но уже жгучая боль захлестнула сознание, и уже проваливалась  куда-то в небо земля, и смерть с  хищным оскалом  уже властвовала над ней.
Слабак не сдался без боя.
Внезапно развернувшись, он с силой выбросил вперед ногу, но промахнулся и удар пришелся вскользь. Но и такой он был страшен. Переярок издал короткий визг, и, несколько раз перевернувшись на снегу, отлетел в сторону.
И в то же мгновение, когда оленья нога еще только опускалась вниз, на него броси-лись трое. Один схватил его горло, второй вцепился в плечо, закинувшись на широкую спи-ну. Третий подобрался снизу между напряженными и расставленными ногами… Короткий рывок задними лапами по брюху, мощные челюсти на закинутой назад голове... Остальные помогли, повалили вниз, и через несколько минут было покончено и с ним.
Вспоротые животы, растерзанные горла. Сип выходящего воздуха из умирающих лег-ких, пульсирующие всплески алой крови… Все в крови! Тела охотников, туши оленей; кро-вавые пятна темнеющими ямами лежали в снегу вокруг. Волки, высунув языки, дышали мерно и ровно, отдыхая. Все! Охота была удачной.
Скуление молодого дурака никого не трогало.  Сам виноват. Не лезь. Теперь как зна-ешь: выживешь – останешься в стае, нет  – значит умрешь…
Глубокая ночь спустилась на землю. Звездами  оделся потемневший небосвод, воздух теплел, тишина и безветрие воцарились в мире. Охота была недолгой по волчьему времени.  И своевременной – скоро пурга. Закружит ветер, соединяя небо с землею снежными вихря-ми, заметет следы, сметет запахи. Снова нужно будет обходить территорию и метить сильнее обычного.
Волки отдыхали, стоя по колени в снегу, вздымая бока, высунув языки; сбрасывали напряжение охоты, успокаивали неподвижностью напряженные мышцы, ели снег, слизывали кровь шершавыми языками.
Это их земля, но мясо надо было перетащить поближе к дому, пока не завьюжило. Значит, предстоит еще уволочь и спрятать туши. Тем более где-то поблизости объявился чу-жак. Нет, стая не боялась одиночки, но он был странен, а потому опасен, и  нужно позабо-титься о сохранности пищи. Вожак был доволен: по крайней мере три-четыре  солнца стая  не будет голодной.
Он вдруг обернулся на свою подругу. И она тоже будет сыта.



-6-
День чужак  провел среди белого снега в тундре. Пытался поймать лемминга, удалось только одного,  но этого мало. Желудок был пуст и напоминал о себе приступами тупых спазмов.
Он рыскал в молчаливой злости по открытой тундре, ища возможности не столько насытиться, сколько сбросить ощущение тяжелой тревоги, овладевшей сердце.   Его неудер-жимо влекло в сторону леса, на эту землю, к этой самке. Ее запах сводил с ума. Волчица –  причина его тревоги. Нет, не только. Территория – тоже. Да! Территория – причина всех его тревог.
Но он выжидал. Не время, не время еще!
Что он искал там? Успокоения? Борьбы? Власти? Всего сразу?
Он не знал.
Тревожность, необъяснимая, непонятная, неясная… Что-то  не давало ему спокойно смотреть на мерцающие звезды, разглядывать растворяющийся в темноте горизонт, в слад-ком забвении выть в темнеющее небо, выслеживать лисицу по ароматным следам, прислу-шиваться к шорохам под  слоем снега.
Наконец, обессилев таскать себя на голодный желудок,  уже под ночным небосводом  он улегся в снег, уткнув тяжелую голову в передние лапы. Дикий зверь  то ли заснул, то ли забылся. Сердце снова сжала тоска, тоска одиночества.
А ночь нарастала, мороз крепчал. Чудилось, что замерз сам воздух – таким кристально чистым он его никогда не видел. Мерзли лапы, нос. Он свернулся, храня тепло.
Время. Странное понятие.
И почему не время разобраться с этими волками прямо сейчас?
Нет. Надо ждать завтрашнего вечера. За день он найдет себе пропитание, восстановит силы, успокоится, и тогда он заявит свои права. Мирной встреча не будет. Это он решил из-начально. Только борьба.
Но откуда он решил, что имеет право на эту землю?
Он когда-то жил на ней.
Когда? Волчья память отказывалась вспоминать. Ответа не было.
Кто он такой? Что было раньше? Откуда он пришел? Куда идет? Почему та земля ка-жется его собственной? Кто он сам? – он не мог ответить.
Вопросы, которые никогда бы не задал себе настоящий дикий зверь, тревожили его раздраженный мозг. Ночь прошла в сомнениях и страхах, облегчения не принесла. Он еще не знал, что волки активны ночью, и еще пробродив до утра, уснул в снегу около леса.

-7-

Весь следующий день он прорыскал в поисках пропитания, закусил опять лишь не-сколькими грызунами. С  наступлением сумерек  потеплело, а он снова уже был у края леса, помеченного для него (именно для него!) сильнее обычного. И снова ветер с запахами, воз-дух был напоен теплом, пренебрежением и тревогой. Зверь был зол и голоден.  Он пересек границу, приседая от страха и ярости одновременно.  Мир? Исключено!
Куда все делись? Почему никто его не встречает?
Он дошел до места их лежки, основательно обнюхал все закоулки. Запахи яснее неку-да. Особенно ее запах. Скоро, уже на днях, возможно даже через два-три солнца, стая начнет выгонять однолеток из стаи, делить территорию, искать места для логова. Ну, что ж, он поя-вился вовремя. Эта волчица должна быть с ним.
По теплому току воздуха он уловил: стая близко. Слишком близко, чтобы улизнуть незаметно. Мысль о побеге скользнула и тут же исчезла. Он не успел ее даже осознать. Хотя он сам был голоден и слаб. И еще: волки  задрали  оленя. Дразнящий запах крови. Сытые, еще плохо облизанные морды. Спокойные и уверенные. И волчица, уже, кажется,  меньше обеспокоена.
Послышался  угрожающий рык. Напряженные тела. Оскал белых зубов.  Вот они, среди темнеющих стволов на фоне белого полотна снега, изрытого хозяйскими следами.
Вызов сделан. Ну так что ж. Он нарушил границу. Все верно.
Нет! Будь, что будет! Если бы он повернулся, стая преследовала бы его и прикончила, а потом бы съела его. Съест она его и в случае поражения. Так  что выбора у него не остава-лось, как только принять поединок. Все равно этим должно было закончиться. Пусть сейчас.  Пусть будет так!
Вперед на шаг выступил вожак. Теперь, почти вплотную, глаза в глаза, он понял, на-сколько опасен противник: гибкое и мощное тело, широкая спина, мускулистые лапы, широ-кая морда… Но почему он так смотрит на него, почему медлит нападать? Нет, не медлит, просто изучает. Остальные замерли в тревожном ожидании. Что будет? Уж слишком непо-нятно ведет себя этот волк. Вся стая поддерживала вожака: принять бой и выгнать этого чу-жака. Но сами держалась в стороне. Чужак посягает на его супругу, значит наказать безрас-судного - дело его и как вожака и как самца. Только раненный на охоте лежал безучастно в стороне.
Но волчица? Она встала так, чтобы помешать придти на помощь. Хотя тоже настроена против… Кого? Опять неясно…
Волки не знают жалости. Им неведомо сострадание. Но они явно боялись его. Чужак не пах так, как должен был бы пахнуть волк. От него исходил слабый волчий запах, но был почти невесомым, как будто это и не волк вовсе. Поэтому он внушал им ужас даже будучи слабым и одиноким. Они стояли парами поодаль, подрагивая от страха, нетерпеливо ожидая, что случится дальше.
И вожак бросился вперед. Одиночка сшибся с ним в воздухе. Потом бросились снова. Прятали шеи.
Рвали за бока, уши, плечи…
Мелькали оскалы белых зубов, извивающиеся тела, лапы, хвосты…
Летела вырванная  клоками  шерсть...
На снегу - кровавые всполохи…
Противники то расходились, то снова кидались в атаку…
Хрип, рычания, угрозы…
Битва шла насмерть.  Только один из них покинет это место живым.
Волчица словно взбесилась. Она прыгала вперед к дерущимся, после кидалась обрат-но на безопасное расстояние, истошно скулила.
Ее волк, ее друг, ее супруг… Уже вместе бок о бок они ходили на охоту, делили  до-бычу, удерживали власть над этими слабыми сородичами. Так было всегда. Так будет и дальше, думала она.
Но пришел этот волк-одиночка. И он не имеет никакого права на нее! Он дерзнул на-рушить их закон! Его надо наказать. Пусть он умрет! Смерть ему! Смерть!
Драка кончилась так же внезапно, как и началась. С визгом вожак отлетел в сторону, перекувыркнувшись по взрытому снегу. У него было разодрано  плечо, перекушена правая лапа,  из глубокой раны на шее хлестала кровь. Он безнадежно еще пытался встать, падая и падая оземь. Снег постепенно окрашивался вокруг него в темный цвет.  Дыхание было тяже-лым и сбивчивым. Он полз к ней, к своей волчице, и не мог.
Она медленно посмотрела на победителя. Тот тоже был тяжело ранен: широко рас-ставленные лапы с трудом удерживали равновесие, алые пятна на загривке, темная струя по левому плечу, на боку рваная  рана и свисающий с нее кусок кожи  и шерсти. Ее радовало, что он так слаб.
Чужак пристально и тяжело смотрел на нее, как на свою. Она отвела взгляд. Волки не имеют такого взгляда.
Нет! Кровь за кровь! Отмщения!
И волчица оскалила пасть, накренилась назад, готовясь к прыжку, как вдруг вожак издал тихий протяжный хрип, разбрызгивая кровь из судорожно сжатых губ, дернулся всем телом, затрясся лапами, вытянулся в струну, дернулся еще раз и затих. Неторопливо и неиз-бежно угасала жизнь в желтых глазах, тело опускалось, вдавливалось в снег.
Волчица  сникла, подошла к нему.
Еще не веря, вплотную обнюхала тело, подталкивая его носом, трогала лапой.
Не уходи! Встань! Ты же сильный… Вставай! Встава-а-ай….
Постепенно сознание приняло действительность.
С кем она теперь будет заселять старое логово? Перед кем она развернется покорная, ждущая, трепетная? От кого она теперь примет ласку и в сладостных муках родит слепых беспомощных волчат? Кто принесет им мяса? Кто?
Уже никто…
Уже не состоятся счастливые дни, что она ожидала последние несколько солнц, ис-чезла семья, растворились нерожденные дети.
Что ожидает ее саму?
Скитание.
Одиночество.
 Голод.
Смерть…
В последний раз бесполезно ткнула она носом тяжелое тело и в бессильной тоске за-драла она морду в небо, завыла. Безнадежно, тупо, горько…
Чужак слушал. Вой свободной волчицы рассказал ему, что никогда она не станет его подругой, никогда он не будет вправе лечь рядом с ней рядом, никогда тела их не сольются вместе… И он здесь чужой. Его не приняла ни она, ни другие волки. Он вспомнил, как упустил возможность войти в стаю мирно. И сейчас ненавидел себя за это.
Вой затих, чтобы с новым выдохом снова выплеснуть безысходность. Сердце сжалось от чужой боли. Сострадание наполнило его. Сострадание, никогда не свойственное диким свободным волкам. Да волчье ли это сердце трепещет от мучительного сознания, что он ви-ной этому безысходному горю?
Нет, никогда эта земля не будет его собственностью. Как, впрочем, и не была никогда.
Память всколыхнулась, и он вспомнил… Давно, когда еще люди не имели власти над оленями, не строили непонятных своих лежбищ, не носили страшного огня, спрятанного в длинных железных палках, он был здесь, жил на этой вот земле. У него была любимая, такая же верная, сильная молодая волчица, которая принесла ему много крепких волчат. Они под-растали, сами становились взрослыми, вливались в стаю. У него была стая. Большая стая преданных ему товарищей. Они властвовали над всеми живущими здесь тварями, и порядок был на их территории. Их порядок. Но жил он тогда по законам этой земли. Он был неотъ-емлемой частью ее, как и все твари, над которыми он был вожаком, как эти деревья, травы, как солнце, встающее всегда не там, где оно закатилось, как луна, что приходит на черное небо, как трава, рождающаяся весной и умирающая с приходом снежных бурь...
А сейчас... Он забыл, он возомнил себя выше того, что здесь было веками, с сотворе-ния мира.
Земля не может быть чьей-то. Она лишь принимает к себе, разрешает жить, но не прощает забывших, что он просто часть огромного цельного мира.  И этот мир, и земля не приняли его, забывшего закон, преступившего границу дозволенного.
Что ж. Он уйдет.
Но кто он? Ведь есть где-то есть и его стая, свои, но где? Откуда он сам? Откуда при-шел?
Он понял только, что не здесь. Нет сил больше слушать этот вдовий плач, нет сил больше ни думать, ни вспоминать.
Едва удерживаясь, он развернулся, шатаясь, и удалился.
Никто не мешал ему. Волки уже образовали пары, скоро они сами начнут искать мес-та для логовищ.  Своя жизнь дороже, жизнь своей самки, своей семьи,  будущих волчат.

-8-
А ночь нарастала теплом, пурга ширилась. Рваными клочьями неслись  тонны снега. Небо и земля смешивались в одно ревущее месиво.  Ветер продувал насквозь плотную шерсть, сдувал тепло, толкал и прижимал вниз.
Одиночка плелся по снежной тундре. Лишь бы прочь оттуда.
Болела рана на боку, она покрылась толстой ледовой  коркой;  наполовину оторванное  ухо болталось по ветру. Ныли спина, прокушенное плечо. Голод терзал пустой желудок.
Но он шел и шел. Бесцельно, отрешенно. Он не знал, куда и зачем идет, двигался ма-шинально, затем только, чтобы двигаться. Он давно уже брел в бесплодной пустыне тундры; ветер заносил за ним следы, будто заметал память. И лишь в мозгу слышался волчий вой, словно она шла с ним рядом и выла в уши… А может это так выла пурга…
Зверь вздрогнул.  Снег покрывал его толстым слоем.  Было нечем дышать, он почти задыхался. Оказывается, в пути он потерял сознание и упал. Затекшие лапы двигались с тру-дом, когда он начал медленно раскапываться и выбираться наружу. Сразу заныло-застонало избитое тело. Резкая боль в прокушенном плече. Ухо вспухло, и горячими толчками чувст-вовался пульс.  От голода мутило.
Пурга вот-вот стихла. Холодная пыль опускалась вниз, прикрывая бесчинства разъя-ренной стихии. Он был в центре холодной безжизненной равнины. Ни следа, ни шороха, ни запаха. Прояснилось черная бездна с далекими льдинками звезд. 
Он снова выбрал жизнь. Вздохнул…  и поплелся.
Левая лапа почти не двигалась. При каждом движении мучительная боль. Но он толь-ко  молча волочил ее за собой, порой осторожно помогая себе зубами. Он оглянулся… и опустил голову от отчаяния. Ему казалось, что он прошел уже с километра три. А на самом деле недалеко виднелась разрытая берлога – его невольное убежище.
Но и остановиться он уже не мог. Он должен был найти своих. Должен!
Иногда он отдыхал стоя – не смог бы подняться, если бы лег. Лизал собственное об-наженное мясо на боку, часто ел снег – жажда не проходила.
И снова шел.
Если бы кто-нибудь мог сверху видеть его путь, пролагаемый в тундре, он увидел бы не сбивчивый след отчаявшегося одиночки, а ровную дорогу, словно вычерченную по ли-нейке. И удивился бы этот кто-то еще больше, если бы узнал, что он продолжает путь, нача-тый до бешеного каприза погоды.
 «Жить! Жи-и-ить!»- тянулся стон из сведенных судорогой челюстей. И он шел впе-ред. Нет, полз. Потому что глубокая рыхлая перина, взбитая пургой, проваливала его почти по брюхо.
 Жаркая волна озноба качала сознание, на глаза от резкой боли падала чернота боли, но он все равно полз.
Всплывало «Зачем? Не лучше ли снова лечь и успокоиться навсегда? Ведь ты неимо-верно устал!..» Но снова боль стегала его по ране и плечу, он вздрагивал и снова упорно полз.
Один раз из-за неудачного движения он упал на больную лапу и потерял сознание.  И снова очнулся: «Нет!» - и снова полз, превозмогая боль.
Ночь уже давно должна была кончится, а рассвета все не было.  Он был совсем один в этой пустыне. Даже луна покинула его.  Даже звезды погасли. И солнце не встречало. Без-донная пустота.
И он полз. Отдыхал и полз снова. С лязгом зубов схватывал снег и снова полз. Не раз он терял сознание, приходил в себя и полз-полз снова.
Иногда он видел сны наяву: теплое лето, гул пролетающих мух, солнечный яркий свет бьет в глаза. Ощущение полета и щенячьей радости. Иногда -  детские игры, иногда – холодные струи дождя и мокрая пахнущая осенью земля. И опять холодная равнина.
Сколько прошло времени? Казалось, что прошла вечность, как был начат путь.
И темнота, в конце концов,  победила.
Она навалилась на него тяжелой массой, когда он упал в очередной раз на больное плечо, пронзила болью,  сдавила, сжала в своих холодных объятиях, отняла дыхание и отня-ла последние силы, выпивая из его могучего тела остатки силы. Пронеслись в голове  недав-ние образы, чья-то погоня, вой, деревья…
И зверь не  смог больше встать и угас. Закрылись глаза – смотреть больно да и не на что. И тут же снег стал заносить измученное тело.
И поднялся дух его над землей, и поднимался все выше и выше над пургой, полетел  прямо к белой огромной неподвижной луне. И высоко  вознесся он над бешеной вьюгой, и оглянулся он вокруг.
-9-
И снова поменялся мир.
Как он был теперь прекрасен!
Раздвинулись границы –  стал виден вдали берег, принимающий на обледенелый свой край широкие волны океана. Показались острова в окружении рыбацких лодок. Сети соединяли их с морскими глубинами. Канадский берег выставил остатки старинных русских церквей.
С другой стороны - земли, свободные ото льда и снега, все сплошь испещренные ог-нями. Перед ними блестящие ленты рек, извивающиеся в с непостоянстве. Местами они бы-ли невидимы из-за дремучей тайги, в пропасти которой живут жестокие тигры и коварные рыси.
Прямо перед собой он увидел сверкающую при свете луны ледяную шапку другого океана, на ней -  играющих белых медведей. В холодной толще соленой воды двигался косяк сельди, над ним вились чайки. Они то летали низко, задевая крылом воду, то с криком взмы-вали вверх.
 А границы ширились, раскрывая все новые чудеса:  высоко взметнулись вершины Гималаев, и альпинист сорвался в пропасть со склона Килиманджаро;  столбом белого  пара обозначилось Красное море; пустыня Сахара равнодушно пересыпала желтые пески; черные люди африканского племени добывали в ее недрах соль.  Гольфстрим гнал свои теплые воды на север, а калифорнийский берег замер в ожидании тайфуна; на мысе  Доброй Надежды бушевала гроза, и молнии поражали сушу и море.   
Вопреки всем законам физики показался Южный полюс, покрытый такими же белыми снегами, как и Северный, и с айсбергов прыгали в воду черные пингвины, вокруг перекатывались черно-белые тела касаток; рядом показалась Огненная Земля, изрыгающая лаву из раскаленных жерлов вулканов, и черный пепел устилал их склоны.
Небо раздвинулось, расступилось  ввысь; торжественно проплывал огромный Юпи-тер, таинственно улыбалась ему Венера,  стремительной точкой пронеслась мимо комета, помахивая серебристым хвостом. С одной стороны горизонта огромное слепящее солнце за-ливало золотой зарей, с другой холодная луна лила свой зеленый мертвящий свет. Открыва-лись новые звезды, одни из них сияли, другие рождались, третьи – умирали; черные дыры хищно пожирали целые пространства, но рождались новые, еще более чудесные. Еще выше, еще дальше мерцала туманность Андромеды, а за ней космос, раскрываясь дальше, открывал другие миры, и галактики, неведомые доселе и недоступные человеческому знанию.
Мир был огромен, громаден, безграничен!  Мир был невообразимо страшен и прекра-сен сразу. Сотканный из миллиардов и миллиардов тончайших связей между всеми его жи-телями, он и завораживал, и пугал своей бесконечностью и гармоничностью… Ни одно су-щество или предмет не был лишним, ни одно существо или предмет не был недостаточным. Даже самая малая сельдь в косяке в морской глубине, даже самая малая птаха, поющая на ветке белой березы…
Нельзя знать столь великое, невозможно объять невозможное. Можно лишь малой ча-стью всего сущего родиться,  прожить и умереть, случится продолжением другого, быть кро-хотным звеном в бесконечной череде событий, сыграть свою небольшую роль в этом вечном спектакле времени и пространства.
Подавленный мощью открывшегося, дух обратился туда, откуда он пришел. Чуть слышный зов донесся с земли: «У-у-у-у-и-и-и-иннны-ы-ы-ы-ы-и-и-и-и!!!»
«Не смотри!» – закричали чайки. И белоснежные их крылья замахали исступленно и выбросили белые перья.  Всколыхнулось  море, сбило ритм волн с  белыми гребешками. В разные стороны рассыпался рыбный косяк. И эхо повторило крики…
«Обернись!» - выли белые медведи. Под их могучими лапами с треском раскололся лед. Льдины, мирно дрейфующие  по  воде, в смятении закружились на месте. И эхо повто-рило вой…
«Сюда! Сюда!»  – манили тигры. И длинные хвосты били по полосатым бокам.  За-шумели деревья, закивали верхушками. И эхо повторило приглашение…
«Мы здесь!» - ревели моржи. Бивни поднялись вверх, а грузные тела тяжело перева-ливали жир под толстой шкурой.  И прибой шумно выплескивался на прибрежные камни и песок. И эхо повторило рев…
«К нам!» - звали лоси. Рога их отчаянно взмывали вверх и звали к себе. Ветер затре-пал многовековые сосны и ели, ломая ветки, пригоняя тучи. И эхо повторило зов…
Но он смотрел в одну точку внизу. «У-у-у-у-и-и-и-иннны-ы-ы-ы-ы-и-и-и-и!!!!!!» - снова донеслось с земли.
Через сладкую пелену блаженства возникли в памяти снежные заносы снега, уми-рающий свободный и гордый волк, так глупо незавоеванная земля, в невозможности своей желанная волчица, брошенный вызов и нелегкая победа, и она же - поражение…
И он начал падать. Вниз. К земле. К Жизни, еще не израсходованной до конца. К обе-щаниям, еще не сдержанным. К желаниям, еще не исполненным. К ошибкам, еще не исправ-ленным.
Падение сначала было медленным, плавным, потом быстрее, быстрее, потом просто сумасшедшее движение вниз, со страшной скоростью…


-10-
- Ну, Сашок! Давай-давай же, очнись!.. Ты меня слышишь? Сашок! Сашо-ок!
Кто-то настойчиво звал его по имени. Сначала тихо, потом все громче. Свет как но-жом полоснул по глазам.
Глаза невольно сомкнулись и тут же приоткрылись снова – нарастая из тишины, стал слышаться  смех. Близкий и такой знакомый.
- Сашок!..
- Ты меня видишь? Видишь?
- Ну, Чубрик! Ну ты даешь!!!
- Да очнись же!
Его толкали, тормошили. Он открыл глаза, тихо застонал.
- Да отстаньте от него. Вот дураки. Сейчас очнется. Отстань, сказала… - сердитый  женский шепот.
Шурка стоял перед другом  на коленках, потом откинулся назад,  взъерошил волосы у себя на голове и счастливо засмеялся.
Володя, сосредоточенно вглядывался в лицо Чубранцеву из-за шуркиного плеча, глу-боко вздохнул и облегченно выругался:
- Ах, чтоб тебя! Разтак и разэдак!!! Твою мать!!!... Очнулся!
Шурка только молча  и по-детски широко улыбался.
Татьяна хлопотала у очага, потом замахнулась полотенцем на мужиков:
- А ну пошли отсюда! Потом поговорите. Выйдите, вам же говорю. А ну-ка!
В яранге остались только Татьяна, старик и Чубранцев, еще не чувствующий ни ног, ни рук.
Около входа снаружи, не смея отойти, нервно и весело курили все остальные.
- Эй! Женька! Дядя Саша очнулся!
Женька бросил ведра, которые нес оленям:
- Ну?
- Ага!
- Когда?
- Да только что!
- Ого!
И не зная, чем еще можно выразить радость, прибавил:
- Классно!

-11-
Вечером Чубранцев, бережно завернутый в одеяла, сидел у огня, слушал и удивлялся, как той ночью он заболел. Шурка почему-то был немногословен, а Женька, сначала робко, потом все смелее и смелее, рассказывал.
Володя молча сидел рядом с Александром и изредка  ненужно поправлял  одеяло на его плече.  Татьяна, казалось, была равнодушна к болтовне и, как всегда, в молчании – отец в доме! – подкладывала еды в тарелки. Петька сидел тихо, но слушал с вниманием. Шаман перебирал свои фигурки, посматривал то на одного, то на другого, тоже слушал. А Женька самозабвенно нес свою пургу:
- Я к оленям вместе с Петькой пошел, а мне дядя Шура кричит: «Иди сюда! Иди сю-да!». Я тогда не понял ничего, а теперь-то понял! А дед этот сидит тоже весь такой,.. молчит все время, даже не ест ничего! А дядя Николай Коятвыргин к себе ушел…
- Когда?
За Женьку ответил Володя:
- Да сразу же! Испугался… Больше ни за что ему руки не подам… За такое.
- А вот еще чего! Тетя Таня тебя поить чаем стала, а ты не пьешь, только зубами скрипишь. А Петька тоже молчит все время. Я его спрашиваю, чего он молчит, а он плечами жмет, не знаю, мол…
Шурка усмехнулся: это была его заразная привычка пожимать плечом, которую неко-торые невольно перенимали у него. А потом заметил:
- Вот когда мы тебя утром хватились, что тут началось!  Женька плачет…
- Че врешь, дядь Шур!
- Да было! Не лезь!.. Володька орать начал, зачем вообще сюда приехали, Таня вон испугалась… «Зачем, мол, - говорит, - нам тут трупы нужны…»
- Брешешь, - неожиданно прервала его женщина. Шаман искоса посмотрел на нее, но она не увидела. Но Шурка лишь кивнул головой: «Пусть, ладно: не говорила»:
- Ну, эти… больные зачем? А потом успокоилась. Я даже удивился: такая испуганная была, а потом сразу резко успокоилась. Она и ходила за тобой. Да и мы помогали…
- Таня ходила за мной? – тихо переспросил Чубранцев у Володи. Тот лишь молча кив-нул. Александр вспомнил, что пришел в себя совершенно голый под слоем шерстяных одеял, и отвел взгляд в сторону.  Потом снова спросил:
- Сколько я… болел?..
- Неделю, - кратко ответил Смирнов.
Женька опять понес:
-… Так вот. Мы сначала все ждали, когда ты проснешься, а потом дядя Володя по-смотрел - а у тебя жар страшенный. Ну, дядя Володя достал твою аптечку, градусник, то-се,  аспирин не помогает, хотели уже обратно тебя везти, да тетя Таня уговорила: «Все образует-ся, не надо, мол, не везите. Тут оклемается!» Ничего себе, «оклемается». Неделю тебя с того света тащили. Они тебе то ноги растирали – ты ведь как ледышка был, дядь Саш, то в одеяла тебя кутали, водкой хотели отпоить, да тетя Таня опять не дала. Она, вообще, за тобой, как за ребенком…
Шурка исподлобья взглянул на племянника, и тот замолк, потом  отхлебнул  из чаш-ки: устал говорить, наверное. Но невтерпеж  Женьке, снова заговорил (Смирнов только по-морщился):
- А потом ты, дядь Саш, то по полу кататься начинал, то руками чего-то хватать стал, то кричать начинал…
- Жень, заткнись… - тихо сказал ему Шурка. Тот удивленно уставился на него, но за-ткнулся. И только сам Шурка открыл рот для продолжения, как  Володя его остановил:
- Да угомонитесь уже…
Вышли покурить. Чубранцев был еще очень слаб, Володя с снова посерьезневшим Шуркой стояли рядом. Вышел и Женя с Петей. Минут через пять показалась Татьяна. В руке у нее был таз. Прежде чем пойти по делу, она посмотрела на Александра:
- Тебя отец зовет. Одного…
Шурка с Володей тревожно переглянулись: «Не вышло бы опять чего…». Но Татьяна успокоительно махнула им рукой. И ушла. 
С трудом пригнувшись, Чубранцев вошел. Старик все так же сидел у огня, неподвиж-но вглядываясь в его всплески. Чубранцев сел перед ним.
Но старый шаман не торопился говорить. Потом чуть слышно протяжно завыл:
- И-и-и-иннны-ы-ы-ы-ы-и-и-и-и!!!!!!!!
Тот вздрогнул. Да, вот оно – его имя – Ин,ы! Он понял -  Волк!
Осторожно посмотрел на старика, и тот улыбаясь:
-  Когда ты ушел, я понял, что нужно идти за тобой. Ты очень храбрый зверь. Но очень глупый… И я пошел. Я шел за тобой след в след. И я видел все.
Чубранцев потупил взгляд.
- Не посягай, на что не имеешь права. Земля не простила тебя и хотела убить… Я прошел за тобой много шагов…
- Вы всегда со мной были?
- Да, всегда… Кроме… - и старик поднял глаза вверх.
- Почему?..
Он придвинулся к нему и, глаза в глаза, прошептал:
- Ты должен был вернуться сам. Понимаешь? Сам!
Чубранцев молча кивнул, потом нахмурился, вспоминая:
- Меня как будто звал кто-то… такой зов. Неясный… Это была она?
- Нет. Ты ее все равно не услышал бы. Она звала другого.
- А он вернулся?
Старик отрицательно покачал головой. Потом посмотрел в огонь:
- Ты погубил ее.
Старик потянулся к своей трубке, не спеша закурил и только после продолжил:
- Тебя ждет другая волчица. Молчаливая. С ней ты познаешь истину.
Чубранцев тихо спросил:
- Когда я найду ее?
Но старик продолжал свое:
- Это я звал тебя из страны предков. Долго звал. Ты не шел. Тебе там нельзя. Не время. Но ты вернулся. Это хорошо. В тебе есть сила. Много силы. Ты очень сильный зверь. И очень умный. Ты понял то, что другим было бы непонятно…
- Я… не знаю, что я понял…
Старик молча посмотрел на него. И Чубранцев стал вспоминать. Заболела голова, но он припоминал одно событие за другим. Так вспоминают давно забытый сон:
- Я вернулся… я там был чужим… Так?
Шаман кивнул:
- Да! Ты понял – ты чужой. Ты – человек. И ты вернулся. И ты понял, кто ты, нашел свое место, свою стаю… Тебе открылось будущее вместе с тем, что человек не должен знать. Всему свое время. Со временем ты забудешь, что видел. А теперь ступай.
Чубранцев вышел на мороз. Друзья стояли, тревожно вглядываясь:
- Все нормально?
- Все в порядке!
- Хорошо! Ты сам-то как?
Чубранцев пожал плечами:
- Да ничего вроде. Голова только болит.
Володя покивал головой:
- Отдыхай… Сегодня еще здесь переночуем. А завтра домой.
- Мы же в Провиденское  собирались…
- Чего? Ты сам-то понимаешь, что говоришь? Какое Провиденское? Какая охота? До-мой! Отлежишься дня два-три, на ноги встанешь, а потом и поговорим… Тоже мне… «Про-виденское»! – и незлобно выругался. Потом спросил, - Вести-то  сумеешь?
- Не знаю.
- Ну тогда давай завтра решим. Если что – я сяду.
Александр молча кивнул головой. Он подошел к своему вездеходу: «Буцефал! С не-делю стоит тут, надо бы посмотреть тебя, дружок! Хотя Смирнов машину не оставит» Он обошел свою машину, прислонился спиной – был еще слаб – подташнивало, закружило го-лову, закутался сильнее в бушлат.
А завтра – домой! Домо-о-ой! И на сердце было еще тревожно от чего-то, покалывало  под правой подмышкой, кружилась голова, но вместе с тем стало вдруг почему-то и легко, и светло на душе от того, что завтра домой и от несостоявшейся охоты... Нет, он уже никогда не сможет убивать волков…
Женя с Петей с полными ведрами снега прошли мимо. Петя привязался к Женьке  за это время, теперь ходил за ним как хвост. Тот не возражал. Петя подарил новому другу нож в кожаном чехле. Тот нацепил его на пояс и ходил теперь как заправский оленевод.
Прошел Шурка, нес связанные одеяла, остановился, посмотрел на него и вдруг засме-ялся. Чубранцев тоже:
- Ты чего?
- Да так, ничего, все в порядке!
И прошел мимо. Татьяна вышла из яранги, озабоченно посмотрела в сторону Алек-сандра: «Выздоравливает! Вот и ладно!» и пошла дальше хлопотать по хозяйству.

Никогда еще так остро не чувствовал Чубранцев такую необходимость этих людей друг для друга и  для себя самого,  и себя -  таким необходимым им.