На озере

 
   Вдали за плетнем сосен, за виднеющимся внизу озером, озолотилась и погасла плоская гребёнка далёких деревьев, и теперь пурпурная  волнующаяся поверхность выцеживала свет и меркла. Ориентировщики сидели на брёвнах вокруг костра. Заканчивался первый день двухдневки на приз федерации. И огонь, и разговоры затухали, погружаясь  в совместное созерцательное предсонное молчание, прерываемое потрескиванием расщепляющихся углей, редкими репликами, да скрипом крон, раскачиваемых поднявшимся с темнотой ветром.
   День был дождливым, холодным. Но к вечеру распогодилось, а потом снова ветер нагнал тучи, и редкие лунные просветы сменялись глубокой тьмой. От ещё пылающих углей шёл жар. Горелый запах дыма привычно щекотал ноздри. Сзади холодок выискивал прорехи, забирался украдкой под одежду накапливался и поджидал беспечные жертвы. Его союзник, ветер, налетал, бросал в лица клубы слезоточивого дыма, заставлял морщиться и отворачиваться.
   – Шура! Ну, что ты замолчал, Шура?! Расскажи нам ещё. Не уединяйся, Шурик, в воспоминаниях.– Надя, доставала Саньку, крепыша в зелёной нейлоновой курточке с тремя белыми адидасовскими полосками вдоль рукавов и в светлых новых кроссовках, пришедшего в команду вместе со Светкой прошлой осенью.
   – О-пять! Заладили.
   Саша поколебался с минуту, лыбясь, принял игру и уже в который раз за сегодня рассказывал то ли выдуманное, то ли взаправду случившееся с ним приключение, обрастающее новыми подробностями.
   – Сбился, бегу потихонечку, смотрю в карту, тут слышу – визги! – Ы-ии! Что я вижу?!.
   – Ну это же железная привязка, Сань! Сбиться там уж  никак невозможно!
   – Да ну, я правду, правду говорю. Одна вот так вот руки держит,– показал он. – закрывается, и от неожиданности, потрясения, что ли, "Здрасте" мне говорит.
   – А ты отметку на этом КП сделать не забыл?
Снова все взрываются смехом. Лёня смотрит на Светку, сидящую рядом, и видит, как в розовом отсвете костра губы, щеки её зарделись и зашлись в безудержном беззвучном мелком трясении, раздуваясь в смущенной  улыбке, придававшей её лицу немного надутый, оттого казавшийся детским вид. Он видит её чуть сзади и представляет, как из её круглых зелёных глаз рассыпаются по веснушкам снопы смеха, разряжающиеся на щёках.
   "Что она напоминает, на кого она похожа?"–  и немедленно Лёня придумывает–  "На озеро днём, когда солнечные блики  играют на волнительной ряби и отражаются  переливающимися черно-белыми пятнами".  Как милы ему её переходы от пунцовой детской насупленности до озорства!
   Ходит ветер кругами. Тускнеют, становясь белесыми угли. Видимый мир ужался до теней от ближайших деревьев. Надька, эта верста, всё приставала и приставала к Сане с ехидными насмешечками. Он прилип клеем к ней, не оторвать. Совсем не понятно, что он нашёл в этой надменной плоскодонной глисте, что неизвестно ещё, сумеет ли такая разродиться. Сам Лёня – не любитель острых блюд, чтобы переваривать её ехидство.  Заметно, как Светка ёжится, прячась в штормовочку, и, кажется, даже дрожит в ознобе.
   Он положил ей на плечо руку, но Света отстраняясь  весело и громко произнесла:" Схлынь!"–  с издёвочной интонацией так, что было непонятно, или она прикалывается с вредной изобретательностью, или сердится непонятно за что.
   Он отступил, ощущая неприятное жжение, и тут же обратная упрямая волна выпрямила его. Лёня обвил рукою Свету за плечо и нежно, но настойчиво привлёк её к своему боку, преодолевая её подёргивание плечами. Потом усмехнулся полушёпотом.
   – Дрожики продаешь?
   – Да ничего… Просто лень вставать. У меня свитер в рюкзаке.
   Уловив Лёнино замешательство, она застыдилась, как же будет Лёня в женской палатке рыться в её рюкзаке.
   – Я сама схожу, попозже.
   Светины  волосы пахли кроме дыма ещё чем-то неуловимым и манящим. Сидеть бы так вместе целую вечность, глядя на ошпаренные мерцающие угли, на огни по периметру озера, что сигналят о далёких мирах, со светящимися в воде их нерезкими двойниками.  Озёрная гладь отражала звуки, приближая чужое веселье и пение под гитару.

   Возник из темноты Владимир Искандерович Бурдов, вернувшийся от друзей с Урицкого.
   – Вы что, уже спите? Тишина прямо могильная.
   – Так врем..
   – А не испить бы нам чайку!
   Он  принёс и похвастался сделанными ему на моторостроительном  титановыми колышками и палками для палатки. Всем бы такие, да нужны особые доверительные отношения.
   – Чай, чай, давайте пить чай! – восклицал Бурдов, создавая оживление.
   – Искандерович, какой чай, какой час сейчас?!–  с властными нотками Неля, симпатичная татарская девушка, единственный в команде мастер спорта.  Авторитет её звания часто делал её непреклонной.– Какой чай в это время!?– И, догадавшись, отрезала:
– У нас сухой закон! Никаких таких чаёв.
   Берман, увидав украдкой показанную фляжку, бросил на угли высушенный валежник. Вспыхнул обрадовано огонь.
   – Неля! Как можно!! Конечно, конечно! Девчата, где у вас зверобой, душица?
Лёня, хватит прижиматься. Дуй за водой! – Бурдов, отвернувшись, подмигнул Саше Берману.
   Поднимаясь с водой в направлении яркого воспрянувшего пламени, уловил призывную приподнятую суету мужиков, отошедших в темноту от костра. Лёня торопливо выпил свою обжигающую пайку из складывающегося пластмассового стакана. Это был спирт. Запив его водой, он вернулся к костру. Света уловила запах, и прежде, чем Лёня успел повесить котелок на крюк, услышал: "А, уже успел прилакаться!" –сказанное с таким отчуждением, что Лёня предпочёл сесть на другое бревно.
   Постепенно все вернулись к  костру.
   – Завтра соревнования, какие же вы спортсмены?!
   – Да ничего, Неля. Не такие важные эти соревнования. Так. Для обстрела молодёжи. Иногда можно и расслабиться. Не обижайся. 
   Неля хотела возразить, но не влезла в препирательства, только с надменным видом глядела в костёр.
   Потихоньку холод лез по спине, лопаткам, всё более пронизывал,  заползал всё глубже, в кости, доканывал каждую дрожащую клеточку. Света оцепенело ловила лицом лёгкий жар от костра и не находила сил встать и сходить одеться. Что же Лёнька не сел рядом! Как мальчишка, вставший на цыпочки, поспешил за взрослыми присосаться.
   Берман с загадочным видом оглядел сидящих за костром, все замолкли.
   – А не поговорить ли нам, Владимир Искандерович, сегодня о сексе?
   Кто-то хмыхнул, кто-то усмехнулся смущённо, кто-то оскалился с жирным блеском.
   – Вот Сашка сегодня полуголых девиц увидал, так счастлив, как охотник, приволокший наконец-то к своему изголодавшему племени тушу бизона.
   – Тема уж больно..– возразил Бурдов. – Так, для пацанов где-нибудь в казарме, или мужском туалете.
   – Недостойна, получается, всепобеждающих строителей коммунизма, только вынужден заявить..
   Но Бурдов прервал Бермана.
   – Моисеевич, приезжали тут к нам в отдел мужики из Новосибирска, рассказывали. Такие вот в воздухе  витают уже серьёзные предвестники грядущих перемен. Там у них ребята солидную работу проделали, изучили гору закрытой информации, серьёзные ребята, говорю, с доступом, каналами. Послали они докладную записку в ЦК для политбюро–  ребята-то не простые – с предложением мер по искоренению пьянства на Руси. Всё с цифрами, обоснованием, расчётами. Что-то мне досталось почитать, я вам скажу!–  его изумлённые глаза осветились костром.
   – Давно пора!
   – Да как  же можно на Руси?..
   – Все уже давно алкоголики.
   – Да какие мы алкоголики? Так, из общества трезвости.
   – Заглохнет!– возразил Берман.– Все небожители озабочены лишь своим долгожительством. Я вам доподлинно это говорю, зная, что у этого сорта сосен, под сенью которых мы с вами сидим, микрофонных всяких  побегов и отростков наукой не зафиксировано. Вот отчего вдыхание тутошних флюидов весьма благотворно для духа нашего. Оставим московских старцев с их гомосексуальными поцелуями на виду всей страны. Лучше вернёмся к нашим  подростковым прыщам и пятнам на простынях.
   – Обожди, Моисеевич. Помнишь, мы с тобой заходили к лесничихе Изамбай-вате. Помнишшь, дымились торфяники за Илетью. Пока беда не грянула, хотели сообщить. День в разгаре, а она лыка не вяжет.    
   – Ну. Ещё киндер хныкал.
   – Во, во, канючил. Она ему корку хлеба в водке вымочила, и подала. Он и замолчал. Сразу  вот так: от цицы –  к бутылке!
   – Ничё не будет!  Я те говру. А вот скажи мне лучше, – вот-вот ты внуков будешь иметь, – а разговаривал ли ты, современный цивилизованный человек, кандидат ядрёных наук, да ещё с партбилетом, говорил ли ты когда-либо со своими чадами на предмет полового воспитания, а? Не существует у нас такой темы. Если где в кино там поцелуй чуть со страстью, или не дай бог оголяются, так сразу ножнички цензора работают. В школе эквилибристикой занимаются, чтобы избежать неудобных вопросов и каверзных тем. И вот юноша в одиночестве в тёмной кровати, находясь в состоянии гормонального опьянения,  ищет истину, а потом стыдится улик своей  испорченности и сексуального малодушия. Запретно, но природа создала нас такими, со страстями, с инстинктами воспроизводства.. Но "ни-зя", и когда ",ни-зя", но очень хочется, переступает человек это "ни-зя", знаете, с такой  ухмылочкой, таким похотливым запашочком, с ощущением себя маленьким гадким человечком.
   Никто не считал, сколько в человеке животного, а сколько строителя коммунизма. Но усё непотребное, что у людях у трусах, мы с собою у коммунизм не вОзьмем.
   Неля смотрела на Бермана с презрительным, недоумённым осуждением:
   И как только земля таких носит? Где-то там на обратной стороне земли империалисты травят негров и других прогрессивных людей солнцедаром и яблочным Чистопольского производства, и в своей животной ненависти к нашему передовому строю запускают с помощью таких вот берманов всякие свои гадости и идеологические диверсии.
   – Надюша, что ты? – Берман приглашал к спору. – Как мне нравится твой юный максималисткий взгляд! Немного презрительный, вздёрнутый.–  Надя заулыбалась.– Зачем погружаться, подсказывает он мне, в это животное болото. Знаю, что ты научилась успешно справляться со своей страстями, живя интересно и заполняя каждую свою минуту то бардовской песней, то походами.
   Он повернулся снова к Бурдову.
   – Володь, вот приехала наша Надя со сплава по Пруту, говорю ей, дай в "Алгоритм" фотоотчёт, агитируй за активный образ жизни... Она, знаешь, что мне отвечает? Пусть, говорит, стенгазета пропагандирует способы выращивания рассады и борьбу с колорадским жуком, –…
   Они вдвоём с Надеждой в унисон продекламировали: "Чтобы природа была целей!".
   Александр Моисеевич продолжил разглагольствовать, и Лёня конфузливо взглянул на Свету, как такие разговоры для её ушей? В неярком огне через слабую улыбку ощутил её промёрзшую дрожь. Решившись, поднялся и обнял её. Она, возражая, повела плечом, но потом  прислонилась к Лёниной груди, всё сильнее обмякая и ища тепло. Он гладил её через штормовку, и слушал её сопение.
   Она  неожиданно чихнула, и через Лёню пробежала сейсмическая волна, родившаяся во всех глубинах её тела.
   – Совсем озябла, растереть бы тебя, – с провокативной надеждой  тихо говорил ей.
   – О-ёй-ой! Счас! Я прям вся в преддыхании! И несёт от тебя  сивухой!- Шептала Света и ужималась, как бы пытаясь упрятаться в Лёниной одежде.
   Сквозь ворот штормовки Леня обхватил Светин локоть, и нащупал под коротким рукавом футболки в мелких цыпках ледяную кожу, стал гладить, растирать, осязая, как под подушечками пальцев таяли, подминались шершавые крупинки, и проступал шелковистый, скользящий как лёд на катке, слой.
   С воровским любопытством пальцы поползли вверх, ощутили оспинку детской прививки и замерли, нащупав материю бретельки. Света заслонилась, и дёргая плечом попыталась сбросить руку.
   – Вот живёт же в людях такая вот охальная чёрточка: выставить все свои причиндалы наружу, почесать задницу на виду честного народа, вернуться на дерево и кричать: “Вон я какой!”
   – Скажите мне на милость, коллега, а что вы собственно имеете, если отбросить ханжество, против человеческого тела? Самое естество стало самым стыдным, самым главным табу общественной морали, кинутым и утопленным в помоях пошлости.
 У нас же как? Даже не тело, – достаточно усмотреть исподнее, некую мелкую прореху, пуговичку, вывалившуюся бретельку, и хватит! Тут же весь изведёшься  дрожью, вспенятся семенные протоки…
  Девчата вздрогнули, хмыкнули ребята.  “Закомплексованно и те, и другие”, -отметил про себя Берман, и продолжил:
   – И эта пена разносится, как зараза, брезгливым негодованием и порицанием. Ну а если уж ни к чему не придраться, всё в порядке, так домысливаем, рисуем себе чужую круглую попку, и эффектную грудь, довольствуемся при этом как бы чужим падением,  и наслаждаемся собою безгрешным.
    – В самом деле, Александр  Моисеевич, у вас физика лучше получается. Занимались бы своим гистерезисом.
   – А у меня всё получается, не расстраивайся, милая Неля. И не испепеляй меня, родная, как Ленин буржуазию. Верно, Надюша?
Надежда сообщнически улыбнулась.
   – Да право, Сашь, ты видишь, да?
   – Всё это жизнь, с цветом, запахом, вкусом, плотью. Не смотреть же нам чёрно-белый телевизор с очередным пленумом, и “Выполням-с!”.
   Холод властвовал, но со слабым оттаиванием замороженного тела росла радость:  Света доверчиво прижалась к нему, и он гладил её, слушал её дыхание, ощущал её тело. Рука снова медленно, с нарастающим зудом ползла вверх, и Лёня, замирая, по вздрагиваниям, по дыханию читал Светину реакцию. Он был первопроходцем, открывателем заповедных мест.
   Вот, преодолевая сопротивление от скрутившегося рукава, рука достигла границы, и, отогнув грубый матерчатый кант, поползли пальцы по податливому холму к вершине.
    – Лёня! Прекрати, больно же!..–  украдкой от всех, шёпотом сердилась сдавленная Света и пыталась вырваться.
   Он в непреодолимом упрямстве удержал её, жадно щупал округлый выступающий пик, с замиранием вслушивался в возмущённое дыхание.
   – Я схожу с ума.  Какое богатство!
   – Вредный ты. Мне больно, убери руку.
   Кровь забурлила, заликовала, заглушила и рассудок, и послушание. Ладонь, проползла под тканями, восторженно и уважительно согнувшись полукружием, покрыла грудь.
   – Да, я вредный. Конечно, очень вредный. – Нужно бы добавить, он понимал,  ещё самое главное, очень важное, но казалось ему, что он ещё не был  уверен, а всякая неправда, фальшь, пустые обещания для пустой интрижки становились  непозволительными.   
   – Да не елозь, ты! – тихим шёпотом, но вполне различимо приказала Света.
   – Ты  вся холодная, я же грею.
   – Да?!–  Света поперхнулась в смехе.  Она прижала своими локтями грудь так, что Лёнина рука оказалась зажатой между молотом и мягкой наковальней.
   “Что у них у двоих? Куда приведут их эти Лёнины поползновения?.. ”–  в который раз она задавала себе вопрос. Уже встречаются столько времени, что можно было уже родить ребёнка, но оба ещё не разобрались, кто он ей и кто она ему. Когда она пытается рационально размышлять: вот, мол, ей уже двадцать четыре, и парад свадеб её сверстников прошёл, то мгновенно закипает до бешенства и обрывает себя.
   Совсем недавно Венерка пригласила её к себе. Они толком и не виделись после её свадьбы. Венера вся перекатывается, с огромным пузом, уже не работает, ждёт. Угостила чаем со своей выпечкой. Как обычно, начались женские их посиделки с демонстраций её широких платьев, показывала она уже собираемые одеяльце, пелёночки, рассказывала про самочувствие..
   – Чувствуешь его?
   – Конечно! – Венера, расстегнув халат, приложила к животу Светину руку, и Света явственно вдруг ощутила подёргивания человечка внутри, и эта чудная дрожь заворожила её, и она испытала сильную, словно мольба, зависть к подружке.
   Венера продолжала рассказывать– о Ренате, муже, о семейной жизни. И постепенно она погрузилась в такие бесстыдные семейные подробности, супружеские радости, что Света застеснялась, безуспешно пыталась перевести разговор, но Венерка, словно куражась, говорила доверительно, чуть хвастливо, наполненная сладостными воспоминаниями, сочно, грубо, называя вещи и органы своими матерными словами.
   – Это же так здо-рово!– растягивала она слова.– А ты вся покрасне-ла, отво-рачивашься. Неужто ты ещё целка!?
   Света же давилась от подступившей тошноты, от проступившей тяжести в животе, и представлялся ей на её руках чуть больше ладони зажмурившийся  розовый, чмокающий её сисю, карапуз.
   Она побрела на кухню попить воды, наваждение не исчезало.
   Так уж всегда: в в том, что не подчиняется строгим формулам, чему не обучают ни родители, ни учителя, ни даже книги, Света поспешала вслед за Венеркой. 
   В десятом классе Венера, в рое кружащихся вокруг неё татарских парней, безапелляционно заявила подруге, что нормальные парни все уже давно разобраны, высвечивая своим мнением Светину судьбу семнадцатилетней старой девы.
   Однажды раздражительно, как обычно, пробурчал ей отец: ”Учись, а то с твоей физиономией не на что рассчитывать.” И до этого с всё большим трудом принимала его ворчания, а тут стал ненавистным,–  так задел. И до этого комплексовала. Так надо ему свои пять копеек вставить, выбить из неё уверенность в себе.
   Совсем ненадолго забралась Света на счастливую вершину, совсем на чуть-чуть! И остался, светится перед глазами старой сказкой Игорь, и не сходит.
   Греет её Лёнька, обнимает, и никак не может растопить. Она вспоминала, как настойчиво и с пристрастием возился Лёня с нею, обучая приёмам ориентирования, как кубарем скатился прямо с кручины, где стоял, к ней, распластованной на снегу, сломав лыжи. Неужели  и сейчас судьба минует её...
   Светлана вскочила, и Лёня отпустив, вопросительно взглянул на неё, Света заговорщицки улыбнулась.  Он тоже поднялся, и как только они исчезли в темноте, Светка тихо попросила:
   – Поцелуй меня.
   Он нащупал её губы, разочарованно почувствовал их неумелую пресную сдержанность.
   Светик спрятала в себе засветившую улыбку, и через мгновение взглянула на идущего рядом с нею Лёню своим лисьим насмешливым взглядом: ”Я-то, собственно, пописать. Ты, что –  со мной?”


   – Сударь, сударь! Ежели вас послушать, и вы пойдёте так дальше, так молодёжи достаточно половых отношений допустим пару раз в месяц по рецепту врача, а всякая там мура, как ухаживания, как гадания “любит не любит” –  так это всё никому не нужный скарб!–  Бурдов победно обвёл своим прищуренным татарским взглядом ухмыляющиеся  физиономии.
   – Что? В аптеке можно будет, ежели по рецепту?– прикалывался Сашка.
   –  Не. С той грудастенькой, в кустах.–  отрезала ему Надежда.
   В другое время завлёк бы спор, завладел бы всем вниманием. Не сейчас. И куда всё же запропастилась Светка? Гудела голова, постепенно проступила на губах острая солёность. Уже давно, прощаясь в подземном переходе на Кольце, чмокнул её в лоб. Помнит, как сконфузилась и, взглянув признательно, убежала, но как светилась она назавтра! И стали привычными их чмокания при расставаниях... Pобкий шаг вперёд!.. Светка – желанна и дорога, но пугает. Пугает неопределённостью. Вот он разбирается
в своих сомнениях и боится затащить её в постель, чтобы не проснуться закольцованным… Как бы не услышал бы он, Лёня, за спиной глубокое сильное дыхание и следом чей-то властный отрывистый приказ ”Лыжню!".  Пора, пора решать!
   Света вернулась в вязанном своём длинном свитере. Лёня уверенно обхватил её туловище,  и чувствовал, как опьянел от прикосновения, и мир поплыл, и с ним растворилась только что созревшая решимость.
   Между тем диспут учёных продолжился, и Бурдов с Берманом для большей убедительности и красноречия долили в себя из фляжки. 
   – Читал я ,Моисеич, про секту ессеев. Они – из твоих древних соотечественников. Жили они отшельниками в пустыне, а недалеко располагались города Садом и Гоморра, чьи горожане жили свободно, без всякого ограничения предаваясь блуду, и однажды распахнулась земля и поглотила их. И решили ессеи, что это высшая сила наказала грешников. Так и рождалась нравственность и моральные кодексы, накапливавшие в течение веков мудрость, обогащавшиеся новыми понятиями. А ты, уважаемый оппонент, вообразил себя сексуальным революционером.
   Рука, украдкой для других, хозяйничая, заползла под свитер, по голому, ещё прохладному животу вверх. О, радость! Под свитером ничего не было из одежды! Это моё, это всё чудо принадлежит мне!– сходил с ума Лёня, охватывая ладонью спелые ягоды, почти не замечая Светиного слабого снисходительного противоборства.
   Какой он смешной, Лёнчик! Как часто кажется ей мальчишкой, карапузиком, хотя он совсем не толстый. Девочкам такие вот нравятся. Коренастый, с удлинённым носом с горбинкой –  всё говорит о скрытой силе, но... Дорвался до цицы, и не оторвать, и делай с ним, што хошь. Захотелось покуражится, и придумывала, как бы посмешнее, но вдруг отдёрнула себя: “Нехорошо всё это“.  Вскочила и отбросила от себя нескромные руки.
   – ...Считайте, милостивый государь, что я бросил чёрный шар в ваш ящик.–  Уже в в спорном запале громко, почти крича,  возражал Александру Моисеевичу Бурдов. Его карие глазки блестели негодованием.
   Услышав шум, он мелькнул взглядом по Свете с Лёней, произнёс между делом:
   – Лёня, перестань насиловать женщин.– И продолжил спор.–   Вы рассуждаете, как начётник, как третьекурсник , начитавшийся работ Ленина перед Ленинским зачётом...
   Лёня пытался удержать Свету, но она вспорхнула и исчезла в тьме. Лёня догнал её. Медленно молчаливо побрели они вниз к озеру. Снова навернулась туча, и во мраке, так легко было споткнуться о корни сосен, образующие ступеньки  на чуть уловимой тропинке, спускающейся к озеру.
Он обнял Свету, она согласно прижалась к нему, и ему стало спокойнее за неё.
   – Холодно. Не простынешь?
   – Да ты не понимаешь, Искандерич. Не ухватываешь мою мысль..–  слышали они уже издалека громкий, уже пьяный голос Бермана.– Совсем не раб божий, человек, чтоб ему запрещать! Не смерд, не подлый похотливый холоп!..
   Тут зашуршало по иголкам, листьям, кустам, траве, заглушив далёкий голос, и их обдало крупными холодными каплями, но лишь с минуту. Они только успели броситься под сосну, как дождь убежал дальше, не успев ни вымочить их, ни даже толком намочить.
   Спускаться в обнимку по крутой сырой тропинке было невозможно, и Лёня, держа Свету за руку, страховал её, и они, скользя и тормозя, перебежками от дерева к дереву, быстро спустились к лужайке у самого озера.
   – Фу!
   – Чуть согрелась? –потянулся Лёня обнять её.
   Выглянула лунная половинка и, глядя на своё дрожащее множественное отражение в воде, осветила мир ярко, и контрастно, осеребрила миллионами бликов иголки и листья, оставшиеся в каплях дождя.
   Света! Она говорила ему, что в детстве, она была похожа на лису, и теперь он видел в лунном свете в её светящейся серебром физиономии нечто привлекательно лисье, и неуловимо влекущее. Он чувствовал, как пахнет Света свежестью в настоянном сыростью  воздухе, как  в нём пульсирует в каждой жилке похотливое желание, поднимаясь, набухая кровью.
   – Здорово, да!–  смотря на лунное отражение, воскликнула Света.
   Она представилась вдруг вся светящаяся и голая, и он зримо видел, осязал вдыхал все спрятанные её округлости и тайные изгибы, и белизна её выделялась и сияла в лунном свете среди мишуры мокрых ветвей, и Лёня втайне внимал доверенные, или  украденные тайны.
   Первый раз это такое наваждение возникло дома у Светы, куда она затащила его после проводов Русской Зимы.
   – Это Лёня. Мам. Мы так озябли.–  Светка повела плечами, и как бы повернув рукоятку громкости, затряслась в ознобе.
Ольга Демидовна, напряглась недоверчиво, но улыбнулась на приветствие.
   – Я счас чай. Он, ветер, какой колючищий поднялся!
   – Ма, может чё потеплей.–  Света с деланным задором привечала гостя. Мама, достав из стенки давно початую Стрелецкую, налила рюмку для Лёни. Света поставила рядом ещё одну для себя, Ольга Демидовна послушалась и плеснула ей.
   Потом они вдвоём сидели в зале, Света забралась с ногами на софу, и Лёня сидя рядом, хлюпая потекшим носом, рассказал какой-то смешной анекдот. Света откинувшись вся затряслась, закрыв глаза, зардевшись, отдавшись вся смеху.
   И представилась она голой, раскинутой на софе. Её джинсовая юбка задралась, и исчезло куда-то уличное некрасивое трико. Его тоже всего затрясло, подхватило, отдалось стыдливым потоком где-то в мозжечке, и отбросило к окну...
   – Ну даёшь!–  хвалила Света,–  расскажи ещё. Куда  убежал?
   “Куда убежал? Куда убежал!”– он что-то ещё рассказывал одеревеневшим голосом, вёл себя прилично, а черный треугольник никак не рассеивался.
Какой же–  он не помнит–  тогда рассказывал анекдот?

   – А Берман прав.–  Произнесла Света. Лёня не понял. То, о чём, выделываясь, спорили учёные мужи, отлетело в даль.
   – Все запреты не нужны, если человек ведёт себя с другими так же, как бы он хотел, чтобы вели с ним. – Продолжила Света, немного путаясь в словах, ища верное их значение. Небось, снова зарделась, и губки её округлились, как у обиженного ребёнка.
    – Замолчал то чего? – спросила с потерянным воодушевлением.
    – Милая моя, Светик!–  лепетал, спелёнатый, чужим голосом и, не контролируя себя, подмял своим лицом её, поймал её сжатые губы, целовал и обцеловывал.
Ощутив слабый отклик, чуть раскрывшиеся в кольцо губы, ободрился, вдруг губами, руками, всем телом с дрожью почувствовал другой мир, отзывчивый, тёплый, наполняющийся влагой. Он стал тянуть её тело вниз, задирать свитер.
   – Лёнчик! Лёня! – не слышал он.–  Ну не надо.– Упрашивала Света и, напрягшись, остервенело, до крови укусила руку.
   Он вздрогнул и застыл, наполнившись болью и жжением и, поднеся руку к глазам, смотрел, как в тусклом свете проступала на тыльной стороне ладони над большим пальцем кровавая дуга.
   – Ой, прости, Лёнчик, прости. – Запричитала  Света, срываясь в плач. – Я не хотела. Прости.–  Её снова знобило от холода и страха.
   – Зачем же она так сделала? Что за детские ужимки?–  Его сковало всего, и, скривив, отпустило в бессилии все мышцы, и прерванное ощущалось в паху и кислым песком скрипело на зубах. Света заплакала. С отчуждённостью, сердито Лёня наблюдал, как  затягивается у них неловкая пауза. 
   – Хватит, успокойся! – в затянувшейся паузе необходимо стало справиться с проскочившей  отчуждённостью.  Провел ладошкой по её щеке. –  Хочешь, я тебе слёзки вытру?
   Она посмотрела на него с обидой, и он понял, что ждут от него покаяния, или требуют подвиг.
   “Кувшинки!”–  мелькнула мысль, и в кураже он устремился в воду, туда, где виднелись плавающие большие листья, пронзаясь холодом, ощущая намокшую отяжелевшую одежду. Всегда казалось, что жёлтые кувшинки растут совсем на мелководье, а сейчас по илистому дну в ночи достичь их было совсем неудобно. Он глубже погружался, съёживался от стылого шока, когда вода достигла мошонки, а затем живота, и даже подмышек – зацепившись за корягу, он рухнул почти весь в воду, погрузив ноющую укушенную руку в слизкую с прелым запахом тину.
   “Чёрт! Ну его к бесу!”
   Закрытые на ночь цветы утонули в толще, и Лёня наугад рвал липкие черешки, изредка увенчанные  желтеющими в лунном свете кубышками.
   “Играется со мной, заигрывает, а сама ещё совсем ребёнок, прямо девочка в лифчике.  Какая-то правильная, вся из себя преисполненная духом, и ты вечно повязан. Как было просто тогда в общежитии с Нинкой. Лишь обменялись взглядами, и поняли друг друга и убежали от всех, уединились, не погружаясь в рассуждения..“
   Тело свыклось с холодной водой, но сверху мокрота одежды и ветер обмораживали в преступном сговоре.
   “Безумству храбрых поём мы песню!” –издевался над собой Лёня. ” Сравниваешь тоже- Светку с Нинкой. Хорошо бы было найти белые лилии-кувшинки, но они росли ещё глубже, и как их найти под водой”.
   “Ещё осталось одно КП, одна вершина. Ты можешь покорить её, ты обязан,–  чтобы уважать себя, чтоб жить не вприглядку!..  Превозмоги себя, держи темп, следи за дыханием. Ты выбрал верный азимут, и никогда-никогда не уступай лыжню! Она единственная твоя, Светка. Она –  твоя судьба.“
   – Какой ты глупый! Как ты сейчас будешь, мокрый? Марш, переодевайся!
   – Это тебе! – он протянул ей закрытые бутончики с длинными мокрыми стеблями.
 Не увидел, но почувствовал, как просветлела в довольстве Света, как загорелись и разбежались в дрожи по лицу рыжики и лисички. Ради этой улыбки –  он понял, –  был бы счастлив даже заболеть. Ничего ему не страшно и не жалко, потому что в мире нет лучшего подарка, чем Светина улыбка.
   – Пошли, пошли! Мой хороший, глупенький мой. У костра вывесишь, может немного просохнет.
   “Мой”–  слушал музыку Лёня, увлекаемый Светой, гонимый проступающим першением в горле, поспешал за ней, и мгновения яркими пятнами мелькали в воспоминаниях и укатывали невозвратно в прошлоё. “Как же развернуть вспять эту колесницу, мчащую по колее обстоятельств, как вздыбить лошадей?!”. И высветилось решение.
   – Давай, Светик, останемся завтра здесь вдвоём.
   И догадываясь об её сомнениях, о том, что в понедельник до семи пятидесяти пяти необходимо пересечь проходную, добавил.
   – Полчетвёртого есть ночной дизель. Хорошо?

   Свете не шёл сон. Чуть-чуть не упорхнуло от неё нечто робкое, не то удача, не то судьба, как уже было у неё с Игорем. Что ж у неё за отпугивающий характер такой!
   Тёплым отблеском наплывает в сознании озёрная заводь с тёмной  непрозрачной водой. Сквозь толщу деревьев пробиваются местами солнечные пятна и высвечивают ряску, слепящие дремотным теплом паутинки и пух, купающихся в свете прозрачных, почти невидимых  стрекоз. Нет никого в мире. Только вдвоём купаются они с Лёней в одеждах из сплетённых кувшинок, белых и жёлтых лилий.
Вот он ласкает ей грудь, и она, принимая игру, увёртывается, и оба, смеясь, погружаются в глубину, не задумываясь, как можно смеяться под водой.
   Любит. Кажется, он любит её! Они не стесняясь, плавают, и любятся, и поднимаются над озером, деревьями, и парят между облаками…

   ...Вспоминается другой стыдный сон. Оба они с Игорем голые расхаживают по шкурам, расстеленным по ледяной пещере. Среди звонкой жаркой капели что-то всё же мешает и сковывает, и борется Света, чтобы проснуться.  Наплывающий перестук возвращает их в мчащийся поезд. Э-э. Что это? Ужас!  Внутри неё Игорева рука. Позор! Какая, к чёрту, гигиена в поездке. Её подбрасывает, и тут же сдавливает стыд, и выдавливаются с силой слёзы. Осквернено, предалось и разом померкло, к чёртовой матери, всё, что они насобирали в счастливую копилку за три недели похода! Боже мой! В отчаянии швырнула в морду  приговор “Подлец!”
 
   Тягостно медленно сменялись овражистые просторы с шеренгами пирамидальных тополей, чуть-чуть тронутых осенней желтизной; сосновыми лесами; унылыми болотистыми осинниками –  для двух замкнувшихся чужих людей, заключённых на два дня и ночь в одном вагоне, в  купе проводника. Только стучали на стыках колёсные пары, да врывался звон на переездах.
 
   Они дошли до покрытого снегом перевала, до такого густого облака, что в мокрых плывущих хлопьях то и дело они исчезали друг перед другом, не говоря уже об обещанном восхитительном  виде на ледники. Они сели на рюкзаки, открыли банки со сгущенкой, и перемешав с нетронутым чистейшим снегом, сделали самое вкусное в мире мороженное. Когда же они утонули в очередном  летящем клубе, Света,–  от восторга, от гордости, что смогла, что преодолела себя; от благодарности к Игорю, выметавшим остервенело  из её души паникёрство, – чмокнула Игоря в щёку. Он, чуточку опешив, поспешил вернуть ей поцелуй,  и удерживая её лицо, и высасывал её губы.
 
   Видимо, подъезжали к большой станции. Слепя, наплывали и убегали назад огни по потолку, с гулом пролетали мосты, тревожно застучали рельсы на стрелках: ”Подлец, подлец, подлец!"
 
   Вот он нежно, боясь причинить боль разувает её, и снимает осторожно носок, аккуратно держит её ступню, где на пятке лопнул и вытек кровавый мозоль, дует, тихонечко промывает, клеит лейкопластырь. Боль охладилась от нежных прикосновений,  неожиданных для мужчины. Как ему было важно тогда, чтобы дошла до высоко нависшего над ними, тёмного, в мыслях недостижимого перевала. Он ещё более освободил её рюкзак, поддерживал в самых крутых, опасных местах.

   Он обычный Игорь, как все мужики.
   "Виноградную косточку в землю зароем…”– проникновенно выводит простуженным, но сильным низким голосом  Алибек, инструктор, с горским, почти окуджавовским акцентом, и чистые гитарные переборы поднимаются к приблизившимся звёздам. Пение завораживает, разносится в молчаливом пространстве и преломляется во всякой душе верой, что каждый здесь сидящий станет настоящим другом, что с молчаливых вершин спустится к нему любовь, что будущее – прекрасное, “..а иначе зачем на земле этой вечной живу.“  Визбор сменяет Окуджаву, аккорды – лады, и подпевают вместе с магом, с Алибеком, восторженные девчонки. Настраивая струны, он рассказывает легенды о неугомонном Чёрном Человеке, похищающим альпинистов, и в сердцах туристок застывает чёрный печальный ужас.
   Снова сиплый притягательный голос уносит к вершинам, звёздам.
   – Алибек, хочешь чаю?–  протягивает Алёна кружку со свежезаваренным чаем. Он прерываясь, пригубив чай, ставит на землю кружку, предупреждая Алёнину услужливость.
   –  А ты хочешь?
   –  Что?– удивляется смущённой улыбкой Алёна.
   –  Хочешь докажу, что хочешь?–  небожитель разговаривал с простушкой.– Ты, вот пьёшь чай, так?
   Алёна непонимающе смотрит на Алибека, на невозмутимых ребят. Держат атланты бога на каменных устах.
   – Значит, потом захочешь в туалет, так?..
   И сидит равнодушный Игорь среди каменных истуканов. Он же старый Алибеков друг. С ним договаривался о походе, позвонив из Ленинграда.  "Что же ты за дурочка неопытная!”–  читает Алена подтрунивающие взгляды и прозревает: проступают  на шеках, в вопрошающем голосе стыд, обида, гнев. 
    Алибек снова пел. Теперь песни Высоцкого, повторяя страсть резкими аккордами и срывая голос. В ночном быстро выстуженном горном воздухе ему стало жарко. Скинув штормовку, укрыл он ею Алёну, и нежно попросил ещё чаю. Потом  пил, обнимая и грея девчонку, и та верила в свою удачу, что теперь будет у неё настоящее счастье. Когда иссякли песни, увёл Алибек счастливую дурочку к себе в палатку. И в следующие ночи уводил к себе других дурёх.
   В выси, за пологом палатки, на экране из колеблющихся скрипящих крон сосен вновь засветился ей Лёня, ринувшийся ради неё в стылое тёмное озеро.  Тёплым урчащим клубком прижимается к ней и обволакивает её радость. Он романтик, Лёнька, редкий в наш рациональный век, и добрый, добрый, такой близкий ей.
Снова сменяется видение. Она никак не понимает себя.
 
  Был у них в Сочи целый день  до поезда ,безалаберный день влюблённости и беззаботного мотовства. Билеты в плацкартный вагон, как водится на юге, на конечной станции должны были появиться за три часа до отправления. А в купейный и мягкий – пожалуйста, покупай. Купили пока билеты в общий вагон, чтоб потом доплатить за плацкарту. Вышли из касс и соблазнились ароматными на длинных шампурах шашлыками на дымящихся углях. Рядом абхазка продавала виноградный сок и вино. Потом пошли на рынок. Нигде им по местному обычаю не давали сдачу. Был целый день соблазнов, расточительств и угощений; и вдруг оказалось, что на плацкарту не хватает денег. Не переться же им девятьсот весёлым трое суток. Они были молодые и беззаботные, и очень легко уговорили взять их проводника-дагестанца, нашедшего сходство Светы со своей дочерью.
 
   Тусклый мокрый свет из затянутого неба безрадостно высвечивал черноту стволов, столбов, изб, несуразных ферм и построек, однообразно тянувшихся за вагонным окном, да серо-коричневые  несчётные лужи.
   
   Девчонок в стройотряд отбирали, как в отряд  космонавтов. Игорь был комиссаром отряда. Она уже пересекались с ним: на первом курсе понравились её стихи, и он написал песню на её слова для факультетского конкурса. Удивилась даже, когда её взяли, ведь девчата кругом были побойче, да покрасивее её.
   Однажды, они, две стряпухи на кухне, ранним, ранним утром никак не могли разжечь газ. Оказалось, свистнули у них газовые баллоны. Потом сообразили, что баллоны поставили так безалаберно, что только ленивый не захотел бы их стырить. Пока будили, да рядили, орали, да звонили участковому,–  а ребят-то кормить надо – соорудили они вдвоём костёр, попросили только два валуна под котёл выправить. Может в суматохе показалось ей, да мелькнул ей между делом Игорь, выходящий из медпункта, ночью-то. Дурацкая ревность неожиданно забурлила – мечтать же не вредно!  Врачом отряда была Инна, скромная, симпатичная, всегда отзывчивая девушка с мединститута, такая вот шустрая зазнобушка!
   Игорь всех агитировал ехать с ним после стройотряда на Кавказ в горный поход. Был у него знакомый инструктор. В сентябре стройотрядовцев обычно не трогали с сельхозработами, вот и была возможность. Столько было желающих, а в конце концов поехали двое. Не потому, что Света – великая спортсменка. И себе не признавалась, что Иннино место освободилось. На что же, глупая, рассчитывала? Нет, нет!–  она злорадно воображала, как Игорь ещё придёт просить прощения, и она с царским великодушием помилует его...

   Оба плохо прошли свои дистанции. Лёня, проснувшись, понял, что простудился, и ощущая ломоту, с трудом поднялся. Хорошо, что Галка тут же насобирала сбор и велела пить варево. Ломота прошла, и он решил бежать. Бежал он на втором этапе. Принял  он дистанцию следом за “Рубином”, и хотя бежать всего-то было пять и два десятых километра, уже после третьего КП накатила такая муть в голове, что делал детские ошибки и передал эстафету только шестым. Света же в мечтательном состоянии не смогла выжать из себя через не хочу все силы.
   Отпели “солнышко лесное“.
   Крылья сложили палатки –  их кончен полет.
   – Мы остаёмся ещё,– опередив Лёню, спокойно произнесла Света так, чтобы в суматохе сборов услышали её.
   Неля, находившаяся рядом, повернулась к ней. Умная Неля, прекрасная спортсменка, обожгла своими красивыми плазами, изгоняя согрешивших из рая: “Что за отшельничество, откалывание от коллектива. Так вот почему вы сегодня не в форме!”.  Ей ещё не дано было, за спортом не пришло её время.
   – Ну дело молодое!– забегали  смешинки в глазах у Бермана, и посерьёзнев, чуть  торжественно добавил:
   – Поздравляю вас!
   Умолк человеческий гул. Света перенесла свои вещи в Лёнину палатку, долго внутри раскладывала вещи. “Готовит  ложе любви”,– радостно думалось.
   – Надо бы подумать об ужине.–  она смущённо улыбалась. Он приблизился к ней, но не поцеловал, а полез, как к себе в кошелёк, к ней под футболку, чтобы оттуда начать путешествие вниз, открывая новые земли, к вожделенной  заросшей лощине. Света решительно отстранилась.
   – Не нужно, – произнесла тихо, и Лёня удивился её убеждающей силе.– Не так примитивно. Я хочу, чтобы запомнилось нам на всю жизнь.
   Вдвоём спустились к роднику у самого озера наполнить котелок. Лёня рассказывал про свою архитектурную мечту. Школьное увлечение не проходило, и до сих пор рождались замыслы, фантазии, планы. Он представлял вот здесь, стоящий на пригорке проолифленный дом со стропилами, устремлёнными, как сосны, в небо, с верандой и большим окном на озеро, чтобы закат мог играть в верхнем пространстве под крышей.  Жить вот здесь, и смотреть на озеро –  чем не счастье!

   Поднялись наверх. Света зевнула.
   – Не выспалась.
   Пошла в палатку, вышла оттуда в купальнике, вытащила за собой надувной матрас, легла на живот.
   – Слушай мы совсем одни, можно загорать ни в чём. И вообще, давай купаться голышом.
   – А ты рискнёшь раздеться догола? – зелёные её глаза стреляли язвительными  смешинками до самого повержения.
   – Да останутся на теле некрасивые полоски от купальника!
   – Не против, если немного подремлю?
    Она утопила в матрасе лицо, застыла неподвижно, лишь расстегнула застёжку, оголив всю спину солнцу, и Лёня наблюдал, как выгнулись в овале её плечи, поедая её жест как изысканное яство.

   Дремота одолевала её.
   Тьма и свет. Метель, ночь. Бьёт железный лист по крыше, сотрясая всё, уже привычно, будя, но не пугая. Скрипит и ходит ходуном выстуживаясь старый дом. Ветер гнёт и разворачивает ржавый фонарь на углу, и свет вторгается сквозь заледеневшее стекло и будит, гаснет, а потом снова будит.

   Свет. Я помню себя совсем маленькой в желтом сарафане, с огромным, почти с мою головку пышным бантом. Мне, ну может быть, ещё три годика. Помню, где-то на вокзале, или станции мы с мамой, и там много-много людей, и все ждут, долго нетерпеливо ждут. Потом кто-то увидел  вдали дымок, и все стали вглядываться вдаль, пока он не превратился в грузовой поезд, с грохотом, с пронзительным рёвом гудка накатившийся на перрон. Помню мелькающие тормозящие вагончики, теплушки, и бегущие между вагонами, заставляющие жмуриться солнечные лучи. Мама крикнула вдруг: "Коля!", и мы побежали за вагоном. Я так ясно помню, как будто это было вчера, как мы сталкивались с бегущими нам навстречу, как сорвали и затоптали впопыхах мне с головы бант. Кто-то нас обнял, стал меня обцеловывать, и хотя меня до боли колола его щетина, я крикнула "Папка!", и запомнила его смеющимся в жаркой шинели, с вещмешком. Потом мы отошли немного от станции, где не так толпились, и он уже в одной гимнастёрке, подбрасывает меня вверх к тополиным кронам. Я взлетаю, и ору в блаженном страхе. От головокружения медленно расплываются перед глазами тусклые пузырьки.. Но папа вернулся с войны в сорок шестом, а я-то родилась в пятьдесят восьмом...

    Тьма. Много железнодорожных путей в наледи, злобно лающие собаки и страшные отрывистые крики вокруг чёрных зеков в одинаковых ушанках и фуфайках, на коленях в снегу с вывернутыми  назад руками. Мама что-то кричит, прорывается в чёрном платке, перевязанном через грудь, а я рядом в беленьких валенках.
   – Куда ты, ****ская сука, прёшь
   Солдат ружьём перегораживает нам путь.
   "Вот будет война",– думаю я.– "Я тогда возьму ружьё, и убью этого солдата. Потому, что он немец, раз ругается на маму"
   Потом увели зеков через пути, мама плакала, а эти немцы стояли с ружьями и никого не пускали.
   Мы тоже побрели по путям, снегу, только в другую сторону, за маленький домик. Мама всё оглядывалась на стоящих людей.
   – Надо ж мне так приспичило. Надо ж! Пойдём побыстрее,–  умоляла она.
   – Ма-а, а что такое ****ская сука?..
   Мама отвесила пощёчину, и хотя удар смягчился  платком, на морозе он показался по обидному больным.
   – Никогда не говори так!.– Я увидела, что мама плачет.
   Ни мама, ни папа никогда ничего не рассказывали. Даже когда папа умер, мама убегала от расспросов.

   Свет. Поздний вечер.  Тихая свежесть струится через открытое окно. Я не пошла со звавшей меня на танцы Венеркой. Прошлый раз я одна отстаивалась у стенки, и только один чувак всё приставал ко мне, обдавая перегаром, и ,икая, матерился, заводясь от отказа, угрожая своим видом так, что я дрожала, когда выходили, потому, что стала такой ужасной трусихой, и был такой период у меня – самопрезрения. За всё, и за трусость тоже.
   По радио завораживающе звучат гитарные переборы. Я прослушала, кто играет, но гитара звучит так виртуозно, то замирая, то зажигая, и прослушивается в танцевальном ритме чужеземный перестук каблуков. Музыка уносит в неведомые страны, пронизывает  радостным ожиданием всю душу... “Жизнь ещё не испорчена, и я ещё оставлю свой след..”,–  вслед за музыкой собираются мечты.
   Вплывают в окно, рождаются строчки, ещё не сложившиеся в рифмы.
        “…  Небо очертилось робким странным светом,
         Звуками и солнцем заполнялся день”
   Я бегу к столу записать их и немного причесать, но не успеваю, как ловлю новые, неожиданные, и уже переполняясь ими и торжествуя, ловлю, как сетями слова, строчки и рифмы, и теряю, и ловлю, и жалею.
    “ В комнату пробрался солнечный проказник
       И залез он в девичью постель”
   От возбуждения снова разлетаются перед глазами шарики. Только не тусклые и маленькие, а огромные, радушные мыльные пузыри, что, запомнилось, я выдувала в далёком детстве. За шары цепляется новые строчки, и многие улетают, или лопаются безвозвратно, но рождаются новые, и новые, и я пытаюсь удержать их, но успеваю записать лишь крохи. Жалею и переполняюсь гордостью, ловлю и ловлю исчезающие сокровища.
    “Невозможно больше! Я кричу: “Уйди!”
      Набухали почки на моей груди”.
   Долго за полночь сидела у стола, подбирала слова, рифмы, и с восторженным азартом радовалась каждой удаче.

   Света спала. Время, скользя по небосводу, просачивалось, как сквозь воронку песчаных часов. Распогодилось, надо бы укрыть Светку.  Спящее её лицо отвернулось в сторону от солнца. Лёня глядел на её веснушки, следы старых затянувшихся угрей, рассматривал глянцевитый малозаметный пушок, маскирующий кратерки мелких оспинок.
   Он заставил себя заняться ужином. Неловко, без топора, ломал хворост. Галка всего-то оставила им брикет перловки, да кусок сала.  Но была лукавица, соль, сахар, и всё это вместе на костре должно получиться и сытно,  и вкусно.
   Вот их время. Ещё со школы приучили считать, что всё у них в будущем, и учёба, и всё, что было до сих пор, было лишь прелюдией, подготовкой к будущему. А теперь он впервые чувствует, что всё по-настоящему.
   Ну не совсем, правда. Он уже совершал настоящие поступки. Когда ушёл из нелюбимого института в армию. Смешно, но больше всего тогда его сдерживали ожидаемые мамины оханья. Не это оказалось самым трудным, но ныне он убеждён, что поступил правильно. Теперь, со Светкой, он ещё не уверен до конца, ещё гложут упрямые перевёртыши в мозгу, что закрывши глаза, они плывут  в потоке обстоятельств и страстей, не рассуждая. Ха, ха. Да он не знает ответа, но ведь это не задачка по математике, и они достаточно знают друг друга...Верной дорогой идёте, товарищи!
   Уже готов ужин, и время отсчитывает свой круг, отдаваясь голодом и утратой.
Лёня не решился будить Светку, и сам ощутил непреодолимую дремоту. Прилёг рядом, и уже в прострации сна обнял Светку.
   – Лёнька, проснись, ну! Лёнь!! – он увидел склонённую над ним круглую, призывно зовущую голову, с озорными зелёными глазами. Уже зашло солнце, но небо была ещё полно закатом.
   Вставай, милый, поднимайся, а то всё проспишь. Я уж вся заждалась,– говорила она шаловливо, но щёки и губы её затягивались сквозь лисью улыбку стыдливым румянцем. Повернувшись, потащила за собой надувной матрас в палатку. Над двигающимися мускулами в коленных суставах бёдра, расширяясь и изгибаясь, уходили вверх, и там, где они встречались со сферой попки, затянутой в купальные трусики, образовывались невообразимо аппетитные полукруглые бороздки.

   “Вот и случилось так сильно и долго желаемое, и запретное. В сладкой истоме теперь вспыхивал перед глазами ублажающий её Лёньчик, как он, сам уже в возбуждении, преодолевал её смущение, пока не отдалась течению, лишь беспокойно ощущая, как обоих несёт и затягивает в воронку. Потом пронзила боль. Что же – женская доля, она ждала. И росла мечтательная, давно ожидаемая, ненасыщающая никогда до конца плотская радость. Вдруг выплеснулась откуда-то из тёмных закоулков, может только на секунду, инстинктивная дрожь, ударившая похотливой вонью, и она даже не успела насладиться, издать какие-то гортанные звуки, и с тёплым стыдом думала сейчас, что, видимо, хотелось кричать ей матерные слова, – как всё прекратилась.
Вот и испытала, и постигла, согрешила, и вот яд познания уже течёт по её жилам, отравляя ядовитым дыханием несохраненную наивность.
   Лёньчик –  гигант! Теперь вот, бессильный, сопит. Всего себя вложил в неё...”
   Леня лежал довольный: ”Подфартило, надо ж так! Растормошил, завлёк, сам сумел почти не перевозбудиться, преодолев все её заморочки. Только осталось лёгкое беспокойство, почему же она не препятствовала, что они без предохранения. Вряд ли не понимает она, он же постеснялся переспросить. Милая Светка! Ещё хочется! Когда  не осталось уже ни мужских, никаких сил, тянет и тянет продлить сладкие короткие мгновения удовольствия".
   Лёня поднял тяжёлую руку и уткнулся в мягкость плеча отвернувшейся Светы, и чуть-чуть касаясь, лаская, повёл пальчиком дальше по дразнящему мелководью груди с выступающей пипкой. Она доверительно прижалась попкой.
  “Светка, моя миленькая, хорошая”.
  – Светик?!
  – А-а?–  Отозвалась она лёгким шевелением.
  – Спишь? 
  – Угу. Балдею... Засыпаю,– добавила она бессильным шёпотом.
   Леня поднял голову. В темноте то ли различил, то ли представил чуть-чуть колеблющиеся округлившиеся губы и щёки со слабым румянцем, притягательный тёмный островок, приплюснутые в лежании, немного выделяющие белизной груди, ещё недавно в запретном вожделении казавшиеся маковками церквей, обалденный изгиб бёдер, схваченный, может быть, час назад, обдавший нетерпеливым зудом – всё Светино выстраивалось в переливчатой композиции довольства, безмятежности, с одновременным  бесстыдством и стеснением.
   – Глупо нам сейчас спать, у нас так мало времени до поезда! – он ласково и доверительно игрался её телом, наполняющимся  скользящей прохладой, просил ладошками добавку и обменивался нежностью.
   Как она нравится ему, и хочется сказать ей такие нежные, важные слова.. Но всё, что перекатывается сейчас во рту тихим, упоительным ликованием, застревает на губах, глохнет, становится невыразительным, плоским, жалким.
   – А если я хочу? –  Светка чуть развернулась к Лёне, и покрыв своей ладошкой Лёнину, нашла шрам от своего укуса, и теребя пальчиком, заглаживала его.
   “Моя! Милая! Хорошая" – ловил слова, искал смелость с вдохновением, но пока нерешительность, или робость затыкала рот. А они близки сейчас, как никогда, и чувства, казалось, обнажились, а слова, так ранее легко роняемые и отточенные во флирте, должны сейчас порхать, и ублажать своим  воркованием, но они повисли на губах под тяжестью своего смысла.
  “Несомненно, любимая! Но готовы ли они – он, Света – любить друг друга всю жизнь и быть вместе? Ещё ему не обрыдла жаренная картошка, особенно, если с пивом, ещё не нагулялся, не наскучили мужские застолья-посиделки. Ещё никто не даёт ему указюк, и не требует уборок.. А Светка ждёт..”
  –  Ну? Нештяк было, а?
  – Ты чео?! Как  круто!! Совсем клёво!..–  сказала она насмешливо.
   Он ответил чуть обескураженным, и даже немного обиженным, преодолевшим лёгкое сопротивление, преувеличённо страстным поцелуем. Её губы послушно ответили, как подставленная щёчка под поцелуй приехавшей тётушки. Лёня неудовлетворённо впился глубже, и ощутил, как встрепенулась Света. В пробежавшей волне почувствовалась некая тёмная сдавленная глубина, неиспитый  сладкий омут, затаивший на своём илистом дне и наслаждение, и неуловимый высший смысл.
   Светка наконец-то вырвалась, и, отворачиваясь, комично подколола:
   – Страсти какие африканские!–  оглушая партнёра  радостным независимым смехом.
   Лёня уткнулся лицом в её лопатки, и они долго молчаливо лежали, только ленина рука гладила, заигрывала, поджучивала, искала дозволенный край. 
   –  Ну, Лёнчик, щекотно... Ой! Прекрати, ну пожалуйста... Я счас рассержусь .. Э, хи!
  "Почему она угасла? Ждала другое? Он с этими вечными Светкиными комплексами переждал, и всё закончилось гораздо быстрее, чем нужно было бы.”
   “Тело – это твой храм! Береги, Светуня, его."– вспомнился голос бабушки Варвары.
"Какое тельце, солнышко моё, складное у тебя, чистое!" – приговаривала она каждый вечер, подмывая ей на ночь писю. – “Это– твой храм, место для красивой мечты, для единственного твоего, и для деточек твоих."
   "Эй, Ленч! Милый мой. Ну скажи мне, хороший, что-нибудь такоё, что я жду так нетерпеливо. Увези, дорогой, меня с собою на белой лошади туда, где выдают талоны на счастье. Или на белых Жугулях. А лучше – на Волге с кольцами. Эй, а-уу!
   Да враки – всё это! Вот лежит она, продырявленная, на лоскутке полотенца… Хочется, да нету мочи,– надо вскочить и бежать на озеро, чтобы смыть всё из себя". 
   – Что ты примолкла, Николаевна?
   – Так, подумала: ”Вот я и стала женщиной”.
   – То, о чём так долго говорили большевики, наконец-то совершилось!
   И услыхал всхлипы.
   – Светик?
   Эти придушенные вздрагивания скребут душу, вырывая сразу: и признание, может быть, не в совершённом, и покаяние.
   – Ну что ты, моя хорошая? Прекрати, а?– слова не помогали.– Любимая!– голос дрогнул.
   Она заплакала, не удерживаясь, не стесняясь ставшего сразу родным человека.
   “Вот и сказал. Не знаю, правду, или нет. Пусть будет так... Какой же я всё-таки слон в посудной лавке. Просто что-то не так, не так, что-то...”
   Провёл ладошкой по её губкам, личику, представившимся сморщенным от слёз, некрасивым; вытер мокроту ей под глазками.
   "Вроде бы не отхлынула, даже, кажется, чуточку придвинулась, уткнулась в плечо, только продолжает реветь. Ну хорошо, поплачь, если так хочешь, любимая. Не буду тебя сдерживать, хоть, кажется, сделал бы всё, чтобы была счастлива, чтобы не видеть твои вздрагивания, чтобы понять твои слёзки…”
Света успокаиваясь, зарыла свою голову в Лёнину грудь, и он гладил её.
   – Это я от счастья, милый. Не обращай внимания,–  и после, уже почти не всхлипывая,  добавила:
    – Ненормальная, какая. Другие, вон, радуются, а я плачу.
   Потом прошептала с деланным восхищением: -А ты молодцом, Лёнча! Принёс мне такие наслаждения!
   -О!, я прям счас забронзовею,– ответил, ещё в смутном беспокойстве.
“Если забеременеет, женюсь!”– пришло решение, и с ним успокоение. – “Всё у нас будет, как у всех. Есть же головы и руки."
   – Нет, Лёнч, в самом деле, – недоговорила, засмущавшись.
   “Родители, если  что, помогут, как бы я не хотел этого. Мама, чтобы не обговорили её, небось, уже всем троим приданное насобирала."
   Долго лежали в молчаливой  довольной прострации, погрузившись в усладу голой чувствительной близости. Всё прочее отступало в ненужности, время встало. Только изредка будились мечтания, сполохами озаряя далёкие горизонты, потом медленно сходили, отсветами плывя перед глазами.
   – Лёнь, скажи, у тебя никогда не плавали перед глазами такие тусклые пузырьки. Вот так расплываются и кружатся.
   – Не.
   – Они всегда появляются, когда я волнуюсь, или перевозбуждаюсь. Летают паутинками. Скажи,– она подняла голову.–  Лёнь! Как ты представляешь себе счастье?
   – Счастье?.. Ничего  себе вопрос. Вот так лежать с тобой – вот оно счастье. – Засмеялся Лёня.–  Не знаю, что ещё…
   – Ну, как ты представляешь, мечтаешь о будущем?–  она стушевалась сказать: “нашем будущем”, и всё же так прозвучало в её интонации.
   – Знаешь,– он задумался. Сколько он размышлял о будущем раньше, но сейчас все мысли разлетелись, и Лёня, чтобы дать себе немного времени, пошутил:
   – Маленьким я мечтал, что когда вырасту, уже установится мир, и мне не надо будет служить в армии, что я стану такой большой и сильный, что брат Гриша не будет стесняться брать меня с собой.
   – Я мечтала побывать в Японии.
   – А я в Париже.
   – Только всё это глупости. Лёнь!..–  она помолчала с минуту.–  Я мечтаю, что у… У меня будет трое, или даже четверо детей,– она делилась своим сокровенным с голосом, приобретшим неслышимую раньше волнительную интонацию. – Все говорят: “Успех, друзья, надо состояться в жизни”. А мне кажется, что дети и есть в жизни  самое большое счастье и успех. Гулять с ними, пестовать, как говорила бабуля, ходить вместе в походы, пешие, на плотах.–  Явно Света имела ввиду Лёню, обращалась к нему. –  Как ты думаешь?
   – У-м-мы... Такой расслабон!..
   "Да она преднамеренно захотела так – без предохранения”.
   Света же пыталась растормошить Лёньку, и сама воодушевлялась от грёз.
   – Помню, я маленькой, пока бабуля ещё была жива, почти всё время жила у неё в Кирове. Она рассказывала мне про своё детство, описывала, как они любили всей семьёй лепить пельмени, как собирались у стола одиннадцать детей. Все работали. Даже самым маленьким давали тесто для лепки. Раскатывали тесто, вырезали кружочки, накладывали фарш, и лепили. И смотрели, у кого лучше всех получается. Ещё каждый норовил вылепить сюрприз. Вот работали и пели. Бабушка, сама красиво пела, но говорила, что её мама, моя прабабушка, вообще заслушаешься, как пела. Во всех церковных хорах участвовала.
   Вот жить бы нам в твоём доме на берегу,–  она стушевалась, и тут же поправилась
   – Хотела бы, чтобы семья моя жила так дружно, как прабабушкина. А мы вот с Никой, братом, не ладили всю жизнь, и папа всегда был недовольный, такой бурчалка, всё ему не так, и не этак.
   – Мы тоже,– засмеялся Лёня,–  С Гришей никому не позволяли обижать нашу сестричку. Сами Райку лупили. Ох же и вредина была. Ябеда – не приведи. 
   – Так вы над женщинами беззащитными люби-ите изголя-тися! Мо-лод-цы!
Локтём заехала по уху, неудачно больно, и зашлась переливчатым озорным смехом с вкрапленными нотками мягкой стыдливости, уводящими с собой прочь от грешной земли.
    – Выпендря-яеми-ся!
  Она смеялась и шалила,  припрятывая недоговорённость и выветривая свою недавнюю серьёзность. Лёню, наблюдавшего эту деланную возбуждённость, охватила разом щемящая вина. Он снова обнял подружку, обхватив и гладя отдавшие прохладой груди. “А жить-то где будем?”– вертелось в голове. – "Ничего уладится как нибудь. Будет, как у всех. Прорвёмся, мы же советские!" Соскользнув ниже, ладошка зарылась в щекотливой поросли, Светка доверительно обняла ногами его ладошку.
  “Не сегодня, милая. Потерпи, дружок. Мы обязательно будем вместе, только пока не готов я. Ну прости меня,  ведь нам сейчас так приятно!”
   Её плечи и грудь, совсем не как горячая попка, стали почти ледяными, просящими лёнино тепло, и умилительно нежными. Пальцы осязали поднимаюшиеся горны в лёгком от холода спокойном сопении. В темноте не дано увидеть её умиротворённый светящийся довольством взгляд, отсвечивающий румянцем надутых щёк. Даже рай–  не совершенен и трепетный, и никак, как ни старайся, не уберечь его – выстудится он в предутренней прохладе, или улетучится в воронке песчаных часов!
   – Так здорово лежать нам здесь голышом.
   – Да ну тебя, Лёнька. Всё испортил. – Светка, застеснявшись, натянула свитер, потом выбралась из палатки, предупредив”:Я одна!”
   Поезд – полчетвёртого. Топать им до станции час. Совсем, совсем мало им осталось, до обидного так скудно им привалило!

    22.09.2009