Третий набросок письма о поездке в Святую Землю

Опять холиы. - Белый город. – Юные футболисты из Марокко. – Бабульки из России. – Откуда они, евреи? – Матвей. – Смешанный брак. – Стоянка на Голубых озерах. – Ветка. – Глазная клиника. – Пираты. – Будущие библиотекари. – Евгения. – "Я ведь тебя люблю." – Ну хоть женись! – "Женись лучше на мне." – Чукчаночки лучше?- Шабат по-советски.

Вокруг опять холмы. Но это уже совсем другие холмы. Не коричневато-серые и голые, а поросшие чем-то вроде привычного, родного для нас, хвойного леса. А может, он только кажется нам таким в сумерках, предвещающих по-южному  быстро наступающую темноту. Но вот холмы словно бы расступаются и мы въезжаем в белый, красивый город. Красиво подсвеченные газоны на улицах, аккуратные современные здания. Удивительный контраст с  окруженными рядами колючей проволоки поселениями на Западном Берегу. Как будто бы попали из окопов, прямо  с линии фронта, в глубокий тыл, в такие места, где люди живут, словно бы не ведая, что где-то идет война.
Через некоторое время Соломон свернул вглубь уютного тихого квартала и остановился возле многоквартирного дома этажей в шестнадцать, втиснув свой микроавтобус между стоявшими там автомобилями. Возле подъезда, на асфальтированной площадке, с азартом гоняли в футбол темнокожие кучерявые мальчишки, кажется марокканские. Или йеменские. А рядом с этой площадкой, на скамеечке, как будто взятые из советского кинофильма о колхозной жизни, сидели вряд, повязавшись платочками, и грызли семечки  типичные российские деревенские бабушки. Я чуть было не сказал "рязанские", но выяснилось, что нет — не рязанские это были бабульки, а воронежские. Оказывается, в старые, крепостные еще времена, некий помещик Воронежской губернии принял иудаизм. И, соответственно, все принадлежащие ему крестьяне приняли иудаизм тоже. Так и возникла на воронежских просторах иудейская, а, следовательно, еврейская деревня. И, как только закончилась эпоха развитого социализма, вся эта деревня, во главе со своим раввином, взяла да и переселилась на свою "историческую родину". Встретили их радушно, поселили всех в одном доме. Благо, что деревня была небольшой, а дом — большой. Так что заняли переселенцы менее, чем два этажа этого дома. Вот и сидят теперь бабульки, поплевывая семечками и обсуждая израильские новости, рядом с юными марокканскими (йеменскими, эфиопскими) футболистами. Удивительный такой симбиоз. …А может быть и нет здесь ничего удивительного?
Так кто же все-таки такие они — евреи? Я, заинтересовавшись  вопросом о происхождении этого народа, был буквально сбит с ног, накрыт с головой обрушившейся на меня лавиной информации. Где-то слышанная мною шутка о том, что в Израиле живут евреи 70 национальностей,  вовсе не была шуткой.
Оказалось, что еврейский ареал  включает в себя огромное количество стран и народов. Тут и ашкенази -- европейские евреи, выходцы из Германии, которых порой считают потомками лужичан — живущих в Германии западных славян. Тут и сефарды -- выходцы из Испании, караимы, кавказские евреи, крымские евреи, среднеазиатские евреи. Тут и  избравшие своей религией иудаизм, хазары, которых когда-то подхватила волна татаро-монгольского нашествия и выбросила на просторы восточной европы. Тут и йеменские, марокканские, эфиопские евреи-фалаши -- потомки библейского царя Соломона и царицы Савской, которые считают себя самыми чистокровными евреями на планете. Оказывается, даже японские самураи — это евреи, пришедшие в Японию через Китай. Среди евреев имеется и большое количество потомков русских крестьян, которые, считая, что греческое православие силой внедряется на Руси, целыми деревнями принимали иудаизм. Более того, некоторые ученые из Иерусалимского университета пришли к выводу, что палестинцы тоже являются потомками древних евреев. И так уж сложилось, что они, приняв, в силу исторических пертурбаций, ислам, стали злейшими врагами нынешних евреев.
Немного полюбовавшись на самозабвенно лускающих семечки бабулек, мы вошли в просторный подъезд и, поднявшись на лифте, позвонили в дверь одной из квартир. Дверь сразу же открылась.
На пороге нас радушно  встретил невысокий, полноватый, седой мужчина. Он был настолько похож на Валеру, что не возникало никаких сомнений — перед нами его старший брат — Матвей.  Матвей приехал в Израиль последним из братьев. Заядлый рыболов, большой любитель побродить по лесу, он никогда не собирался уезжать из России. Всю жизнь прожил в Вятских Полянах — небольшом городке Кировской области. Дослужился там до должности какого-то небольшого начальника районного масштаба. Писал неплохие рассказы, которые, правда, складывал, в основном, в ящик своего письменного стола. Да и жена его, Римма, была русской. А я уже знал, что смешанные союзы очень нежелательны в еврейской среде. И, чтобы вступить в смешанный брак, человек должен найти в себе силы для того, чтобы преодолеть достаточно сильное противодействие соплеменников. Был у меня в жизни случай, который позволил мне понять это.



Это произошло внезапно — вспышка в глазу и боль.
В тот день я, в качестве инструктора, привел на Голубые Озера группу туристов. Поход на Голубые Озера представлял собой переход от турбазы до плановой стоянки и последующие однодневные радиальные выходы с этой стоянки в разные уголки этой озерной группы. Там заказник и, поэтому, запрещено разбивать бивак. Только для турбазовских групп  отведено было две плановых стоянки — два места, где  туристам разрешалось ставить палатки и жечь костры.
  Когда мы пришли, нижняя, более удобная стоянка, была занята. На ней разбила лагерь группа, которая пришла несколько дней назад. Пришлось разбить бивак на верхней стоянке, на плоской вершине холма, обрывающегося одной стороной в озеро Болдук и полого спускающегося другим своим, поросшим лесом, склоном параллельно берегу.
Пока распаковались, поставили палатки, собрали дрова и приготовили ужин, стемнело. Я знал, что туристская группа, стоящая на нижней стоянке, уже выполнила программу выходов и на следующее утро должна уходить обратно на турбазу. Поэтому решил сходить на нижнюю стоянку, нанести визит вежливости Олегу, инструктору той группы.
Я вырос на Колыме. И с детства начал ходить на охоту и рыбалку. Потом занимался альпинизмом, ходил в походы. Случалось такое, что приходилось идти через  лес ночью. И я никогда нее считал это опасным занятием. А тут потерял бдительность. Может быть, устал за день. Тем более что пришлось весь тот день тащить сразу два рюкзака — свой и симпатичной толстенькой студентки консерватории, непонятно зачем купившей туристскую путевку, потащившейся в этот поход и обессилевшей буквально через пару километров после выхода с турбазы.
Короче, когда сквозь заросли уже забрезжил огонек костра нижней стоянки, я налетел в темноте глазом на острую ветку дерева.
Сначала я не придал этому большого значения. Решил, что обойдется. Вернулся не спеша на стоянку своей группы, попросил туристок заварить чаю покрепче. Остудил этот чай до теплого состояния и промыл хорошенько раненый глаз.
Глаз беспокоил меня, и я долго не мог уснуть. Заснул под утро. Когда проснулся, соседняя стоянка была уже пуста. Группа рано утром ушла на турбазу. Оставить своих туристов мне было не на кого. Поэтому я, не придавая большого значения полученной травме, повел свою группу обратно на турбазу только после того, как полностью выполнил программу похода.
Таким образом, попал я в глазную клинику достаточно поздно. Ранение оказалось серьезным, а поскольку прошло уже достаточно много времени, края раны успели зарубцеваться, и при этом зарубцеваться неправильно. Первая операция прошла неудачно. Когда хирурги сняли швы, края раны опять разошлись. Пришлось опять идти на операцию —  опять одевать белую робу и специальную шапочку, опять идти в операционную, где стояло в те времена три стола, на двух из которых уже, обычно, шли операции. То есть взору входящего открывалась захватывающая картина двух групп хирургов, каждая из которых дружно работала, склонившись над  лежащим на носу их пациента оперируемым глазом.
Мне эта картина была уже знакома, поэтому я молча прошел к свободному столу, взобрался на него и улегся как нужно. Так же молча терпел, пока врачи сделали мне в глаз обезболивающий укол, вставили в глазницу рамочку с винтами и стали эти винты крутить с треском, похожим на треск втулки заднего колеса у спортивного велосипеда. Расперев глазницу так, чтобы глаз проходил свободно, они вынули его из глазницы и положили мне на нос, придав мне такой же вид, какой имели пациенты на соседних столах, и принялись за дело, которое они называли "ревизией раны".
Но когда один из врачей, решив, очевидно, что все, что нужно было сделать, они сделали, сказал что-то вроде " Ну вот,  сойдет теперь",  я не сдержался и возразил:
— Нет, никаких "сойдет"! Как следует делайте!
Наверное, я был смешон в этот момент, с висящим на носу глазом, потому что мне показалось, что кто-то из врачей хмыкнул негромко. Тем не менее, они не стали возражать, и еще некоторое время, соблюдая, очевидно, требования профессиональной этики, делали что-то с моим глазом. Затем вставили его на место, опять потрещали винтиками и, вынув распорку, наложили повязку.
Обитатели  больничной палаты, похожие, из-за того, что у каждого из них один глаз был забинтован, на банду киношных пиратов, встретили меня весело. За время, которое я провел вместе с ними, у нас сложилась  хорошая компания, эдакий сплоченный коллектив азартных картежников, а без меня им недоставало игрока.
Однако утром, во время обхода, мой лечащий врач отправил меня домой. Велел придти только для того, чтобы снять послеоперационные швы. Сначала я был удивлен его поступком, но потом понял, что это решение было правильным. Если бы я продолжал сидеть в душной больничной палате, дуясь в карты с утра до вечера, то неизвестно, чем все могло бы кончиться. Не исключено, что шов разошелся бы опять.
А дома я как-то сразу расслабился, обрел душевное равновесие, поверил, что все закончится хорошо, и зрение мое сохранится.
В те старые добрые времена, я был холостяком, учился в аспирантуре, летом, во  время каникул, водил походы, и у меня было огромное количество друзей и просто знакомых. Так  довелось мне однажды сводить в поход группу, в состав которой входили несколько подружек — студенток библиотечного факультета. После этого похода у меня с ними остались очень даже хорошие отношения. И тут, узнав, что произошло, они взяли надо мной своеобразное шефство — заходили ко мне, наводили порядок, готовили еду  и даже стирали. Как-то так получилось, что, если бы не они, я оказался бы в одиночестве. На дворе было лето и многочисленные мои знакомые разъехались. Кто жил на даче, кто ушел в поход, кто отправился на отдых в теплые края… А эти девчонки оказались здесь. Кажется, у них была в это время практика.
Особенно заботливо относилась ко мне одна из них, невысокая, ладненькая и курносенькая, по имени Евгения. Я, конечно, не сомневался, что она, так же, как и ее подружки, была влюблена в меня, но не придавал этому большого значения. Так уж устроены эти девчонки, что им обязательно нужно влюбляться — школьницам в учителя, студенткам в преподавателя, спортсменкам в тренера, а туристкам в инструктора.
Но когда все, наконец, закончилось, швы сняли, меня окончательно выписали из больницы и отправили под надзор участкового окулиста, девушки, скорее уже по инерции, чем по необходимости, продолжали заботиться обо мне.
Однажды Евгения зашла ко мне  вместе с Томой — новой своей подружкой, с которой я не был знаком. Это была очень даже симпатичная, милая в общении девушка, которой я сразу же, по туристской своей беспардонности, назначил свидание.
Однако на свидание Тома не пришла. Более того, она стала избегать встреч со мной. Когда зашли их подружки, пони оулыбались в ответ на мои расспросы, и признались, что все дело в Евгении.Оказывается, что, когда Тома стала расспрашивать ее обо мне, она расплакалась и призналась, что давно ко мне неравнодушна и мечтала о взаимности с моей стороны. А тут я возьми, да и начни оказывать Томе знаки внимания.
Тому глубоко тронули эти переживания и она тут же дала Евгении нерушимую девичью клятву, что уступает ей меня, и на свидание ко мне не пойдет.
Когда я, встретив Евгению, спросил у нее, что это за фокусы она выкидывает, она сначала смутилась, а потом, искренне глядя мне, снизу вверх, в глаза, сказала, приведя меня  в состояние полного замешательства:
— А что же мне делать, я ведь тебя люблю.
Я даже не нашелся, что сказать ей в ответ.
После этого Евгения стала с удвоенной силой проявлять заботу обо мне. И вот, однажды, под напором этой лавины любви и заботы, я сказал, полагая, что шучу:
— Ну все, Евгения, придется мне теперь на тебе жениться.
— Почему это? — спросила она.
— Потому что я теперь без тебя никуда. — продолжил я свою неудачную шутку, — Ведь ты меня и кормишь, и поишь, и носки гладишь…
Я увидел вдруг в тот момент в глазах Евгении что-то такое, что заставило меня замолчать.
После этого случая Евгения пропала куда-то. Не заходила, не звонила. Если я звонил ей, мне отвечали, что ее нет дома. Потом она появилась опять, но какая-то другая, молчаливая. Я уже успел забыть о своей дурацкой шутке. А она помнила. Вдруг, безо всякого повода, сказала мне:
— Ты знаешь, я не смогу сейчас выйти за тебя замуж.
Я не сразу сообразил, о чем это она. Потом вспомнил свою идиотскую шутку, но в тот момент не осознал всего ее идиотизма. Более того, позволил себе, с облегчением, пошутить снова:
— Что, еще не созрела?
— Да, не созрела еще. — грустно улыбнулась она мне в ответ.
Все объяснила Лариса, ее однокурсница. Встретив меня однажды в городе, она сказала мне:
— Ты зачем Евгению сбиваешь с толку?  Она ведь и в самом деле замуж за тебя собралась.
— Нет, ничего подобного, —  отмахнулся я, — это мы с ней шутим так.
— Ну, ты, может быть и шутишь, а она-то все всерьез воспринимает. Родители с ней уже две недели не разговаривают.
— Из-за чего?
— Так ты что же, не знаешь, что Женька еврейка?
— Нет, не знал. А причем тут ее национальность?
— А притом, что ей можно выходить замуж только за еврея.
— Первый раз слышу.
— Говорят, что у них это в Священном Писании написано. Так что не трать зря время, а женись лучше на мне. — У меня стало складываться впечатление, что  Лариса не шутит.
— Уговорила. — сказал я, чтобы завершить этот рискованный разговор. — Как только созреешь, приходи. Начнем подготовительные мероприятия.
— Вот и славно, — сказала она, — договорились! Готовься и жди.
Я понял, что опять попал в сложную ситуацию.  Отец Ларисы был начальником одного из управлений республиканского КГБ. А в то застойное время эта организация была не просто могущественной, а чрезвычайно могущественной. Но, к счастью, все обошлось. К тому моменту, когда меня проверили, и Лариса, получив "добро", пришла ко мне сказать, что она созрела, я получил от министерства направление в Москву, на годичные курсы повышения квалификации преподавателей ВУЗов. И за то время, пока я прятался  в Москве, нашелся претендент на Ларисину руку, который, по своим анкетным данным, устраивал ее папу. Опасность миновала.
А с Евгенией мы иногда видимся. Ее любовник, по странной случайности, живет в соседнем со мной доме. И я, бывает, сталкиваюсь с ней нос к носу в то время, когда она, пользуясь отсутствием дома жены этого любовника, незаметно поглядывая по сторонам, идет к нему на свидание.
Она успела уже выйти замуж и развестись, родить и вырастить сына. Ее сын живет в Израиле. Он отслужил в израильской армии, окончил израильский университет и женился на девушке из семьи йеменских евреев. Евгения показывала мне фотографию. С виду ее невестка — типичная арабская девушка, худая и некрасивая. Я бы, например, на такую не позарился. Предпочел бы какую-нибудь чукчаночку, которые, кстати, бывают иногда очень даже симпатичными. Правда, для сына Евгении этот вариант неподходящ — чукчаночки до сих пор еще не начали принимать иудейскую веру.

Так вот, Матвей был далек от религии. И ничто не помешало ему не только полюбить русскую девушку Римму, но и прожить с ней жизнь.
И прожили они ее, как и все простые советские люди — трудно и счастливо, горько и радостно, среди других таких же простых советских людей, которые терпеть не могли евреев и дружили с ними, горько обижали их и заступались за них, если кто-то пытался их обидеть.  И ничего не изменилось в их жизни после того, как советская власть окончилась естественным образом, отгнила и отвалилась.
 Но случилось так, что их дочка вышла замуж неудачно, развелась, потом потеряла работу и вынуждена была уехать в Израиль. В их городке было два завода, которые были эвакуированы туда во время войны с Германией, да так и остались, никто не стал переводить эти заводы обратно. И во время всеобщего распада, когда заводы, как и всё вокруг, стали разваливаться, найти хоть какую-нибудь работу стало невозможно.
Вскоре их сын тоже вынужден был, вместе с женой и детьми, уехать в Израиль. Матвей с Риммой затосковали без детей и внуков. Потом собрались и уехали вслед за ними.
Конечно, им было непривычно и трудно здесь, в Израиле. Это была совсем другая страна, ничуть не похожая на ту, в которой они родились и выросли. Но все-таки здесь рядом с ними были дети и внуки. Здесь они чувствовали себя нужными, помогали дочери возвращать банку кредит, взятый для покупки квартиры.
Мы приехали к ним в пятницу вечером, когда начинался Шабат. Но оказалось, что они так и не научились правильно отмечать израильские праздники. Римма накрыла праздничный стол, Соломон прочитал какую-то молитву, и все отдали должное ее удивительным кулинарным способностям. А мы с Матвеем, по сформировавшейся у нас еще  в том, двадцатом веке, вредной привычке, пропустили, под эту великолепную закусь, пару-тройку рюмочек беленькой. Соломон в этом не участвовал, поскольку ему с утра нужно было садиться за руль своего "пепелаца". Матвей, солидарно со мной, выразил ему, по этому поводу, свое сочувствие.
А утром мы пустились в обратный путь, унося в душе такое ощущение, словно бы никуда из дому не уезжали, а просто были в гостях у старых добрых знакомых.