Месть Махи. к 5 гл. Ретроспекция I

РЕТРОСПЕКЦИЯ I.  НЕОЖИДАННАЯ  ВСТРЕЧА.

4 августа 1981 г.  Воскресенье.



Прежде чем пересечь улицу, Маша огляделась по сторонам. До поворота, и сзади, у автобусного кольца, пешеходов не наблюдалось. Девушка всё же опять не решилась выйти на открытое пространство и ещё постояла в тени сиреневого куста. Улица Северная как была триста лет тихой и одноэтажной,  так и осталась. Встретить здесь местного жителя - один шанс на двести метров: все сидели по домам у окон, а летом – в огородах. О посторонних и говорить нечего: эти появлялись реже участкового.

А утром в воскресные всё здесь, вообще, вымирало. Исчезали куда-то даже собачьи полчища. Все поголовно, включая инвалидов и шахматистов, устремлялись на рынок. Так полагалось. Непреложный закон. Никто не рассуждал о целях. Просто вставали ни свет, ни заря, и шли. Причём покупать что-либо большинству было не на что. Вдобавок, всё пригодное распродавалось мгновенно и так, без базара. Потому все ходили там мимо пустых лотков, пялясь друг на друга, раскланивались, делясь новостями.

С улицы Северной на базар не ходили только слепой дед Лазарь, да безногая пенсионерка Фиса, бывшая акушерка Вязюковского роддома. К ней сейчас Мария и направлялась, впервые, и ужасно трусила. Не потому, что боялась предстоящего осмотра, – сама немного медик, а потому, что оказалась за пределами надёжного отцовского дома. Впервые за пять месяцев. До этого она, как вырвалась от санитаров и добралась домой на попутках в больничной пижаме, сидела взаперти, боясь выглянуть в окно. Чудилось ей, что снаружи, сразу за забором, прячутся те чёрные люди, которые почему-то хотят её смерти.

Слепой отец уговаривал глядеть в окно и вести статистику, сколько незнакомцев проходит по Северной за час. Это было убедительно, но не убеждало. Изредка появлялась старшая сестра Варвара и, смахивая слёзы, рассказывала, как весело живут в городе. Это успокаивало, но лишь пока за сестрой не закрывалась дверь. К маю Маша начала всё же им верить, что те люди забыли её, но тут Варя упомянула, что на ткацкой фабрике -- новый главный художник. С полгода работает. Из Горького приехал, фамилия - Бакланов. Сын того знаменитого учёного, гордости района. И снова забилась в угол Мария, только книжками спасаясь, которые Варька в книготорге доставала. Иначе бы «совсем хана», как дед Василий говорил.

И никуда бы, наверное, не пошла, но нужда заставила: плод уже всерьёз шевелиться начал. Извелась вся перед необходимостью в консультацию идти, а тут отец про эту Фису-акушерку вспомнил. Что практикует она тайно, даже роды принимает, не боясь советского законодательства.

Сегодня, наконец, решилась Маша на «рисковый поход», но, пока себя настраивала, время потеряла: вышла за калитку, а там уж кое-кто с рынка домой потянулся. Не считая вернувшихся собак, трое уж встретились, и все на неё пялились, не узнавая. И то верно: узнать её было трудно.

До дома Фисы оставалось совсем немного, метров двести, но от долгого сидения взаперти ноги начали отказывать. Чтобы не упасть посреди улицы, пришлось сесть на лавку для вёдер у колодца. Вот тут и случилось то, чего так опасались Мария: встреча с человеком из того ужасного прошлого, которое мутило разум до тошноты. Хотя человек этот ничего плохого ей никогда не делал, был всегда приветливым и весёлым.
 
К обомлевшей Маше лихо подкатила белая, расфуфыренная «Волга», и из неё, хлопнув дверью, выпорхнула Варя, а с другого заднего места выскочил, словно чёрт из коробочки, удалой Колька Баклан. На этот раз он имел чёрную, курчавую гриву до плеч, жизнерадостную бородку, и немыслимые оранжевые шорты на худой заднице. Шофёр остался сидеть внутри, но тоже лыбился во весь рот, видимо, за компанию.

– Привет, сеструха! – затараторила Варька. – Смотри, кого я привела! Хотела вас познакомить, чтоб ты букой дома не сидела, и вдруг узнаю, что вы знакомы! Что ты мне сразу-то не сказала?

Маша посмотрела в лучащиеся радостью глаза Коляна, и немного успокоилась: убивать её никто пока не собирался.

– Привет! – завопил он, бросаясь прижимать Машу. – Сколько лет! А Лёнька говорил, что тебя в психушку упекли! А ты – вот! Врал, значит, совершенно понятно! Как я по тебе соскучился, Маш! И вона как в жизни-то: через твою сестру про тебя узнал!

Мария перехватила выразительный взгляд Варвары, брошенный на Коляна, и всё про них поняла: намечался роман. Маше, после стольких недель заточения, стало даже хорошо.

– Коль, а как Таня? – это был один из вопросов, навязчиво тревоживших её последние полгода. – С ней ничего… плохого не случилось?

Улыбка с лица Вари вдруг исчезла. Она бросила в Бакланова напряженный взгляд.

– Случилось, совершенно понятно! И очень плохое! – беспечно вскричал тот. – Она за меня вышла! Замуж! И всё хорошее в ней разом тю-тю. Это ужасно… Впрочем, я требую сегодня День воспоминаний организовать! Немедленно! Танька будет так рада тебя видеть! Никаких возражений! А то увезём силой! Приехали-то исключительно за тобой! У доктора, вон, машину взяли.
– Я не могу сейчас… – твёрдо  противостояла шквалу Маша.

– Ей действительно надо, – вступилась за сестру Варвара, догадавшись о цели её первой прогулки. – Но это недалеко и не надолго. С полчаса. Подождём?

– А чё идти-то? – влез шофёр. – Садитесь все, подвезу.

До дома Фисы было рукой подать, но идти рядом с машиной показалось Маше ещё глупее. Двести метров она проехала молча. Скрипучая калитка. В сенях и коридоре никто не встретил, хотя она долго и звучно вытирала подошвы. Пришлось входить в гостиную без приглашения, но на Северной это не возбранялось. Посредине светлой большой комнаты, где у всех нормальных людей стоит обеденный стол, раскорячилось гинекологическое кресло. Маша, конечно, эту штуку не раз видела –Лукояновское медучилище да три курса мединститута – но в деревенской избе оно вызвало чувство неприятия.

Из-за печки вдруг выехало другое механическое кресло, с большими колёсами, на котором восседала пожилая, седовласая женщина в белом халате.

– Ты Лазарева? – без предисловий спросила она. – Твой отец предупредил. Лезь в кресло. Посмотрим, что там у тебя.

Фиса откатилась к рукомойнику и стала тщательно намывать кисти рук с длинными суставчатыми, как ноги кузнечика, пальцами. Маша подошла к креслу, но никак не могла заставить себя в него сесть… влезть… лечь или раскорячиться. Догадалась: кресло было развёрнуто к свету, к фасадным окнам, и чудилось, что сотни наглых взглядов притаились за белыми занавесками, чтобы пробуравить до самой матки.

– Садись уж, не менжуйся, –сказала Фиса, подкатываясь и занимая наблюдательную позицию. – Я что, в темноте должна в твою темень заглядывать? Ну, палкой, что ль, подгонять?

Палки не понадобилось: Мария уже заняла позицию – как только акушерка загородила широкими плечами окна, проблема исчезла.


Варя с Коляном ждали у машины, сразу усадили Машу в салон. Дорогой они щебетали между собой о каких-то общих делах районного масштаба, похоже, о сельхоззаготовках, Машу не тыркая, и она действительно почувствовала некоторое ослабление нервного напряжения. Тем более, что тётя Фиса заверила: беременность развивается нормально. Мучило одно, мучило давно, постоянно и почти нестерпимо: от кого будет ребёнок? Неизвестность унижала до беспредельности, топтала женское «Я» в грязь. Как нормальная женщина может этого не знать?

В той своей короткой счастливой жизни она позволила овладеть собой только одному мужчине, которого безумно любила, и не помнила совершенно, как это произошло. Потом ничего не было и с ним, потому что она не смогла мириться с его образом жизни, и вдруг… Затмение, чужие люди, адская боль в промежности, больница-тюрьма… При мысли об этом не хотелось жить.
Маша по-разному успела представить встречу с подругой, придумала уже три варианта, но вышло иначе. Татьяна встретила её радостно, но так, словно они расстались только вчера. Сперва это показалось холодностью, но Таня была настолько искренней, что Маша поддалась настрою и вскоре действительно забыла, что они не виделись полгода и их разделяет тайна страшного Восьмого марта.

После завтрака на четверых, прошедшего под непринуждённую беседу, и к которому хозяйка оказалась вполне готова, Татьяна выставила Коляна с Варей на прогулку. Оставшись вдвоём, подруги долго молчали, но постепенно разговор набрал темп. Татьяна сама заговорила о сокровенном и крайне болезненном для обеих. Оказалось, она тоже мало что помнила из событий той ночи, но случайно, из-за её тогдашней страсти к киносъёмке, осталась плёнка, запечатлевшая фрагменты разнузданной оргии, которая в тот день произошла. Бакланова сначала отказывалась её показывать, но после настойчивых просьб Маши, истомившейся по правде, решилась. Достала из тайника на антресоли кассету и вставила в видеомагнитофон.

Увиденное потрясло Марию до самого дна, хотя она мало что разглядела от волнения и отвращения. Запомнилась сцена, как два старика – профессор и академик – пьяные, тащили её, совершенно голую и безвольную, по полутёмному коридору, чуть не уронили. Потом мелькнула отвратительная сцена, как отец Леонида унижал бедную школьницу Таню, принудив её к оральному сексу. Следующий момент выхватил широкую кровать, её собственное безвольное тело с безжизненно раскинутыми конечностями, а сверху конвульсивно дёргающуюся спину… любимого Лёни… Марию затошнило от омерзения.

Плёнка кончилась. Маша, не прощаясь, выбежала из квартиры. Гнев улетучился. Она шла по улице и не понимала себя: вместо отчаяния или презрения, Мария ощущала огромное облегчение. Ей было стыдно от этого чувства: она должна была испытывать жгучую ненависть к насильникам, особенно к этому мерзкому предателю, которого любила, а вместо этого душу наполнило тихое спокойствие, даже радость. Она теперь знала, кто отец её ребёнка! И была не против его оставить. Даже больше: теперь она ни за что с ним не расстанется.