Роман глава двадцать седьмая

               
1
Гитара армейскими начальниками считалась агентом идеологического влияния Запада и средством разложения воинской дисциплины. Почти каждый командир, услышав или завидев инструмент, считал долгом схватить его за гриф и крепко присобачить о что-нибудь фундаментальное – в мелкие щепы.

Причин для объяснения варварского поступка вынималось любое количество: гитару достали не в положенное время, или наоборот, замешкались сдать в каптёрку. Репертуар – о! Бездонная кладезь претензий: взялись бряцать несусветную чушь, отреклись от всего святого и патриотического, опустились до антисоветчины.

Пояснялось, что сборище вокруг гитары отвлекает подразделние от общественно-полезного труда и выполнения распорядка дня. В конце-концов, без лишних слов гитаристу обещали в следующий раз надеть «фанеру» ему на голову, а толпу разгоняли.

После ликвидации инструмента подразделение, по мысли командира, очищалось от разлагающего влияния и набрасывалось на общественно -полезный труд с небывалым патриотизмом. И тогда душу офицера наполняло законное спокойствие и счастье.

Словом, в Вооружённых силах не везло ни гитаре, ни гитаристам. Затёртая, поцарапанная, с трещинами и без, в наклейках (исключительно с женскими ликами!) и надписях, расстроенная, с дребезжащими струнами, или наоборот - с дорогими, блестящими серебром звонкими нитями, и чутким ухом отлаженная до последнего полутона, гитара как надёжный товарищ кочевала из одного уголка казармы в другой, и лучше всех знала укромные места.

Властительницу молодых солдатских душ ждали в компаниях, курилках, оказывали уважение, доверяли сокровенные мысли и желания. А гитаристу, едва возьмётся он за любимый инструмент, да с толком затянет песню, в такие минуты простят многие прегрешения.
Кто знает, шагай Василий Тёркин по военным дорогам с гитарой, может, не была бы она изгоем, а стала официальной любимицей, предметом достойным уважения и в военной среде.

Всё, однако, в истории получилось так, как получилось. Фронтовой подругой русского воина Тёркина числилась гармошка-трёхрядка. Инструмент замечательный, голосистый и неприхотливый, но для извлечения музыки, большого умения требующий.

Гитара взяла доступностью освоения и созвучностью молодому романтическому сердцу. Надо забыться от действительности, пуститься неудержимыми мыслями на порог отчего дома, в дальние края или к любимой девушке, пока может, существующей лишь в воображении? Пожалуйста! Медленный перебор струн, долгие, лениво тающие в воздухе звуки - и открывается душа для грусти и сладких грёз. Замрёт от них неподвижно тело, склонится мечтательно голова…

Подбодрить, развеселить товарищей, заставить их притоптывать на месте или вогнав в кураж, молодецки повести по кругу? Легко! Резкий бой вверх-вниз вперемешку с азартными ударами по затёртой фанере. И вот уходит прочь печаль, горят глаза, руки машут в такт музыке, а ноги больше не стоят на месте. Красота!

2
За гитару Круглов решительно взялся ещё в конце второго курса. Зов музыки, прежде дремавший, в совсем не романтических условиях казармы не смог более оставаться внутри него и заклокотал, требуя выхода.
Гитару Вячеслав притащил с барахолки – потёртую, с ломаными прожилками треснувшей лакировки. Свидетелем его музыкального ликбеза стал закуток у чердачной двери - по вечерам Круглов усаживался на подставку для чистки обуви и не отрывал головы от новоявленной подруги до отбоя.

У Круглова была ещё одна причина сдружиться с гитарой – он хорошо пел. Не только горло его умело выводило нужные ноты - мягким, вкрадчивым тембром, его личное сопереживание, проникновение в песенный образ передавала и душа.
Скоро Круглов собирал возле себя дюжину почитателей, первым среди которых был Тураев. Антону друг открывался не только в прекрасных творческих качествах, но и как водитель по неведомым ему ранее музыкальным страничкам, не «прописанным» на советском телевидении и радио. Всему этому Тураев был несказанно рад и горд – это его лучший друг знает столько здоровских песен, это его лучший друг может заворожить всех в восторженном молчании!

Больше всего Круглов любил медленные, задумчивые, под стать своему характеру, песни - Юрия Антонова, группы «Воскресение». «Маки, маки, красные маки, горькая память земли»! Можно ли остаться равнодушным, если певец ноты берёт верно и пронзительно высоко? Когда ловкий перебор струн открывает в молодом сердце водопад необъяснимой истомы?
А «По дороге разочарований»? Сколько тут мудрости и верного предчувствия, сколько тоски по прошлым чудесным временам? И хотя курсанты - люди молодые по-настоящему, без скидок, но и в их памяти уже засели былые денёчки, что под гитару вспоминаются с щемящей ностальгией. Не забывал Круглов и столь милую «Лестницу на небеса», правда, искаверкованного на слух текста стеснялся, предпочитал одиночество.

Случались времена, когда он, обхватив гитару, сидел молча, отрешённо блуждая глазами по пожарному щиту, по надписи на синей стене «Не курить»! И вдруг те же глаза его швыряли во все стороны сноп озорных искр, он делал замах до плеча и рубил отчаянно по струнам, выдавая громко, дурашливо - почти в крик:
А за окном цветёт акация!
И рада вся моя семья!
У меня сегодня менструация!
Значит, не беременная я!

Кто знает, отчего Круглова охватывала радость за счастливо избежавшую беременности девушку? Может оттого, что вспоминал он ночной поход за лекарством Тураеву и того злого, всклоченного, готового схватиться за топор деревенского мужика - с вопросом «Ты девку обрюхатил?». А может он, вообще радовался тому, что мужика вовремя вразумили: «Это не он».

На отчаянные вопли прибегал дневальный, кричал без шуток: - Ты что Круглый? Опупел? Сейчас ротный вздрючит, точно забеременеешь!
Круглов после четверостишься втягивался в женскую тему, шаловливо сверкал глазами, загибал ещё что-нибудь едкое, похабное, но уже потише, и через пятнадцать минут становился прежним «философом».

Репертуар, что вольно-невольно, но по своему вкусу навязал сослуживцам Круглов, в коллективе прижился. Едва тентованный грузовик со вторым взводом покидал училище, как курсанты во всю подхватывали любимые песни. В городе, особенно на перекрёстах, голоса парней набирали мощь: ведь там, на свободе - по улицам наверняка идут девушки.

А если сидящие у заднего борта, что выглядывали по дырочкам, и в самом деле примечали прекрасный пол, то тяжёлый брезент просто вздымался под напором глоток - пусть девушки слышат и знают про молодые романтичные сердца, закованные в грубую курсантскую форму!

В такие моменты невидимая сила словно цементировала взвод, делала крепким монолитом: плечо тянулось к плечу, душа к душе, и всех наполняла готовность пожертвовать друг для друга хоть жизнью.
Одной гитарой творчество Круглова не закончилось. Прошедшей осенью у друзей появился кассетник «Аэлита-301». Новеньким, блестящим чёрной краской магнитофоном троица обзавелась вскладчину, через училищный военторг.
Аэлита скрасила военную жизнь столь удивительно, как никто заранее и предположить не мог. Само-собой слушали «Воскресенье», Владимира Высоцкого, Юрия Антонова – на это и рассчитывали, но курсанты додумались до весёлой забавы: записывать на кассеты собственные мини-спектакли.

Стихийное увлечение быстро подчинили порядку. Темы предлагали все, но сценариями занимались Круглов и Агурский. Дирижёрскую палочку доморощенного тетра у микрофона держал Агурский – распределял роли и тексты, кричал команду «Запись» и давал отмашку кому когда вступать с ролью. Впрочем, при записи импровизации сыпались как из рога изобилия и без его режиссуры.

На «студийных» записях Тураев откровенно любовался товарищами. Ему нравилось это настроение во взводе, когда налёт жестокости, грубости исчезал из курсантских сердец, снимались маски важности, манерности, а сослуживцы открывались в самых лучших человеческих качествах.
Много было обыграно сцен: озвучили и приход Резко ночью в роту, когда наряд совсем «не ловит мышей»; и появление генерала Щербаченко в дизентерийной палате лазарета с вопросом: «Чем занедужил, сынок»?; и переполох в женском общежитии из-за курсанта Драпука.

Но самой дивной для Тураева осталась первая запись, с которой взвод и вошёл в мир театрального увлечения: «О том, как Вениамин Агурский хотел на акушера поступить учиться, а попал в курсанты».

Из глухого села простого паренька Веню отправляли в областную столицу – в медучилище. Слёзы родни и шум проводов выдавливали из себя кто только мог, хотя на деле «актёры» уже авансом заходились от смеха. «Сынок, учись! Будешь у наших баб главным спецом»! - напутствовал отрока басовитым голосом отец - Рягуж. Сын – Агурский сам в своём лице - обещал грызть науку не за страх, а за совесть, и обильно пуская слезу, забирался в вагон, полный колоритного народа – крестьян, коробейников, карманников и интеллигентов.

Поезд изображал Копытин – он грубо шипел и отфыркивался, надрывно гудел и набирал крейсерскую скорость, скрипел ржавыми тормозами. Купе, где пристроился будущий акушер, всю дорогу жило бурными событиями: коробейники совались с дремучим товаром, карманники шныряли по карманам, крестьяне своей простотой доставали интеллигентов, а те себе под нос возмущались на всех и вся.
«Таранька! Продаётся таранька»! – в озвучку втягивался даже Горелов, обычно не увлекающийся взводными делами. «Ульяновск»! –по-женски изображал дикторшу вокзала Драпук.

Пассажиры шумно покидали поезд, толкались, ругались.
- Давай мешки, язви тебя в три коромысла! – заполошенно кричал Лаврентьев, входя в роль заезжего крестьянина.
- Куда ты с кошёлками, корова! – гневно басил Остапенко, словно какая-то назойливая бабка и в самом деле путалась у него под ногами.
- Дяденька, не бейте! - испуганно пищал Василец. Он – малый лет четырнадцати, попался на краже вяленой воблы.

И вот на перроне главный герой – Агурский! Осмотр им вокзальных часов, с отвисанием челюсти до асфальта.
- Ух, ты! Нам бы в деревню такие! В самом деле Ульяновск?
- А то! – вокзальные ханыги - хором. – Глаза-то разуй!
- Сила!
- Что ты хочешь? Тут сам Ленин родился!
- Слышал, – сиротский голос Агурского. - Мужики, а где тут училище?
- Тебе какое?
Вопрос ставил гостя в замешательство: - Чё, тут их много?!
- Хватает.
- Мне что б… по бабам… специалистом…
- Так это на первом трамвае - до конечной!

На конечном круге указанной «единички», однако ж, оказалось военное общевойсковое училище. Так Агурский и оглянуться не успел, а уже и форма на нём военная, и за присягу роспись стоит…
Взвод слушал свои спектакли и неизменно ухахатывался до слёз.

Глава 28
http://www.proza.ru/2009/11/19/489