Репортаж с вятским акцентом. 2006

Репортаж с вятским акцентом

Курим и бежим

Закон джунглей: в троллейбусах  - не садиться спиной к водителю. И не то, чтобы укачивает. Просто - глаза бы не глядели. Опять придется искать, на чем задержать взгляд - так, чтобы не видеть всё остальное. Изучать чьи-то серёжки – сверхкрупный план.  Крупные планы допустимы, средние нежелательны. Общий -  не брать.
В транспорте - одни женщины. Как в войну. По радио выдали в качестве новости: по городу ходят “женские” автобусы. Мол, корреспондент сперва решила, что случайно оказалась в спецавтобусе с феминистками, которые едут на какую-то конференцию. Выяснилось, что тетки пилят на работу и знать друг друга не знают. А мужики, зайдя в салон, пугаются и выскакивают не на своей остановке...
Ещё бы не страшно: Родина в лицах. Пять старух, три девчонки, но в основном -тётки среднего возраста. Изредка -  пара, как у нас говорят, «нерусских», и одинокий дебил в ушанке или, ещё краше, в бейсболке. Те, кто выжил. Самые морозоустойчивые. Если попадется отец с ребёнком - кажется, что в воздухе добавляется кислорода. Хотя дышать в нашем городе нечем - и я иногда думаю, что незачем.
Я здесь живу: летом, в босоножках, пляшу среди харчков на асфальте. По снегу - петляю между зигзагами мочи: отчаянные, однако, парни у нас - такие выкрутасы посреди улицы! Весной с матерным шепотом прыгаю через вытаявшие какашки: угадайте, чем пахнет апрель.
Если бы я была народ - в едином порыве проголосовала за позорный столб для тех, кто писает в лифтах. А за семечки чтоб  -  Колыма. Они прилипают к подошвам и лезут в дом с весёлой наглостью таракана: проклинаю всё на свете, наткнувшись пальцами во время уборки на чёрного интервента на полу.
Такая она. Хоть в виде шелухи, хоть - плевка, хоть - дебила в ушанке, но до тебя доберётся. Повсюду она, Родина. 

Сюжет – статистика

Я больше не народ. В годы перестройки, когда редактор вздыхал над моим текстом - «тебя народ не поймёт», я оскорбленно митинговала в коридоре: а я кто тогда - турецко-подданный? Почему журналист - не народ? Сейчас понимаю: кажется, всё. С народом у нашего брата - всё меньше общего. 
Летом я сняла сюжет про километровые очереди за медицинскими полисами: визга во всех инстанциях было на неделю - “кто это заказал?” Фирма-страховщик, у входа которой сутками маялись люди, косилась на конкурентов: они, мол, и заказали. Конкуренты были в восторге: какой им устроили тонкий, а главное, бесплатный пиар! Но по поводу «заказа» кивали на департамент здравоохранения: а кто ещё-то мог? Чиновники разводили руками: и не мы, дескать. Никому и в голову не пришло, что журналист может прийти в ярость без вознаграждения, сам по себе - отстояв полдня в этой самой очереди и услышав “приходите завтра”.
Там были дети. Два часа на жаре, когда ребёнку от силы год, - и полис пригодится очень быстро. Их мам никто не пропускал вперёд, а старики уползали в тень и там падали в обморок, зажав в кулаках  поросячьего цвета полисы. Если никто не верит, что от этого можно озвереть бесплатно, то как доказать, что мы, журналисты, не какие-то небожители с экрана, а все-таки народ?
Город у нас небольшой: на полмиллиона кировчан - шесть телекомпаний. Я имею в виду - тех, что с новостями. При этом, каждый день сюжетов десять в выпуск набираем. Ну, восемь. Ну, как пойдёт. Я снимаю сюжеты, проверяю тексты, пишу подводки - текст ведущего в студии. Приходится побегать: завидев особо увертливого коллегу по прозвищу Мазепа, я блажу на всю контору:
- Подводку!!!
-  А под пивко? - интересуется вредный Мазепа.
- Ты что снимал?
- Статистику!
Всё ясно. Новости из облстата - как военные сводки: регион вымирает, смертность в два раза превышает рождаемость, в прошлом году на свет появилось 12 с половиной тысяч вятчан, а ушло из жизни 25 с половиной тысяч. Мазепа силён в математике, подсчитал: если смертность и безработица останутся на прежнем уровне, хватит 30 лет, чтобы наш город опустел совсем.
За «сюжетом - статистикой» прелестно смотрится какой-нибудь «сюжет - правительство»: на заседании рапортуют, что доходы населения растут. А значит, лет через десять ситуация в области непременно стабилизируется.
Я больше не народ. Писать в подводке «мы будем жить лучше» не могу. Не принято. Пишу отвлеченно, будто меня это не касается: «через десять лет кировчане будут жить лучше».
Уточнять можно. Детали украшают сообщение. Уточняю: те, кто доживёт. 

Сюжет - пожары

Но иногда из братьев по разуму нельзя вытрясти и полслова. И не потому, что им хочется к кофе-автомату, в туалет и в курилку  - причём одновременно. Этой зимой наши частенько возвращались со съёмок и подолгу молчали. 
Снимать пожары - и так-то дело на любителя. А с Нового года во время пожаров в области погибло десять детей. Родители  забывали выносить их из огня. Сами спасались. Один раз малыша спас прохожий - ребёнок кричал у двери. Прохожий не знал, что в доме ещё двое детей. Не смогли добраться до выхода. Они ещё не умели ходить.
Я думаю, Господь пригоршнями забирал тех, кому либо в детдом, либо в никуда. На улице Пугачёва вспыхнула проводка - квартиру пьянчужек полгода как отрезали от электричества за неуплату, и они подключились сами, насколько хватило толку. Задохнулись отец, его приятель и трое младших детей: самой маленькой около года, старшей - четыре.
Жильцы всем подъездом собрали деньги на похороны. Рыть могилы - дорого: когда за окном минус тридцать, лучше не умирать. «И хоронить детей не в чем», - тихо добавляет наша журналистка Юлька. – «У них не было почти никакой одежды».

Сюжет - платье

По части одежды как свидетельства непоправимой беды Юльке “везёт”: летом она сняла репортаж про платье. Нормальное такое платье, рассказывает Юлька: джинсовое, с орнаментом, на изящную фигуру. «Приличное платье» - недоуменно повторяет Юлька.  Я понимаю, что именно не клеится в её сознании. И думаю, что теперь никогда в жизни не смогу надеть что-нибудь похожее. Не сомневаюсь, Юлька – тоже.
Симпатичное платье - в пятнах крови. Его нашли за гаражами в районе Северной больницы. В платье был завернут труп только что рождённой девочки.

Курим и бежим

- Алло, “Новости”. Да. Не поняла. В смысле? Вы меня разыгрываете?
Вся контора вытянула шеи и пытается угадать, что же такое говорят по телефону Лене-координатору: уж больно интересное у неё выражение лица. « Это служба новостей? Вам нужны бригады? Нет, нет, в эфире мы работать не будем. Бригада - в смысле погрузить чего-нибудь, перевезти... Как - зачем? А чего же тогда у вас ведущий все время говорит: сегодня наша съемочная бригада...»
Анекдоты мы делаем сами, как новости. Читать журналистские тексты - моя забота, поэтому мне ведомо многое. Например: кто такие китайские стратогеи? Продвинутые зарубежные гомосексуалисты? А вот и нет. Опечатки нашего журналиста Сани когда-нибудь войдут в историю: изначально речь шла о семинаре “Китайские стратагемы в бизнесе”. 
 Когда приходят новенькие, каждый день ловишь в текстах что-нибудь типа “С первого апреля с городских прилавков исчезнут все иностранцы” или “Без своей больницы заводчане прожили недолго”.  С речью сложнее: за час до эфира её не исправишь.
- У меня говора не слышно? Не слышно? - в  отчаянии допытывается Мазепа в курилке. Мазепа переехал сюда из Туапсе и очень боится, что к нему прилипнет “вятский акцент”. Стажёрку из района наперебой цитирует вся  контора: “Трявога была учебной”.  Кто-то из наших однажды даже сюжет так начал: “В Кирове - самые красивые девушки. Пока рот не откроют”.

Сюжет - многодетные семьи, или Партизанская война

Часто наши новости упрекают в том, что им не хватает позитива. Я отвечаю: это и правда, и нет. Просто позитив не всегда выглядит так, как хочется. У меня одним из самых светлых был репортаж о щенке по имени Пятнышко. Она и семь её сестер родились на стройке. Кого-то приютили старушки из соседних домов, но половину щенков ближе к холодам съели бомжи.
Я не издеваюсь: сюжет был светлый. Вскоре после нашего репортажа толстенькая чумазая Пятнышко нашла хозяев. С тех пор я всегда прошу тех, кто тревожится за бездомных щенков: звоните сразу. Чтобы опередить бомжей.
Трудно это - радоваться, не боясь при этом выглядеть глупо. Осенью в нашем перинатальном центре почти в один день родилось четыре пары близнецов.
- Вы всегда хотели много детей? - спросила я одну из мам.
- А что, двое - это много?
Для кого как. Я не раз снимала многодетные семьи. Те, которые пьют - не в счёт, я о нормальных. Такие есть. Решившись на второго и третьего ребёнка, надо отдавать себе отчёт: теперь ты живешь как на оккупированной территории. Теперь ты партизан. И добра не жди ниоткуда. А будет тебе один сплошной капут.
Семью Тепишкиных, - у них тогда было четверо детей, - погнали со съёмной квартиры. Когда я спросила, куда они пойдут, отец ответил: 
- Будем рыть землянку в лесу.
Семья Братухиных, - и у них четверо мальчишек, - тоже снимает квартиру. Однокомнатную. На большее денег нет. Ломает голову, как бы вписаться хоть в какую-то жилищную программу. А семья Дерягиных - папа, мама, трёхлетняя Юля и годовалые двойняшки - вписалась. И документы у них взяли, и кредит в банке дали, а погасить, как полагалось по условиям программы, не погасили. Теперь у Дерягиных триста тысяч долга и ворох отписок из всех инстанций вплоть до Кремля.
“Милая, а ты для чего столько нарожала-то?” - все эти годы кричат маме Тепишкиной, маме Братухиной, маме Дерягиной. В моем сюжете на этот вопрос ответили отцы, я их так и смонтировала: одного за другим. Говорят, хотим, чтобы дети были. Не убий. Грех аборты делать: появился малыш - расти, рождайся, живи…
 - Предохраняться надо! - загыкали на этих словах конторские пацаны.
Если государство тоже научится предохраняться от своего проблемного народа, про партизанскую войну тепишкиных и братухиных можно будет забыть.
Я не верю в федеральные программы и национальные проекты. В машине, возвращаясь со съёмок, я тихо и безнадёжно разрабатываю своей проект. Вот я звоню из Кремля во все региональные новости, чтобы узнать о таких семьях. Как правило, кроме телевидения, обращаться им уже некуда. Брат-журналист по всей России хорошо знаком с ними - может, уже не двадцатилетними, зато знающими, что такое «не убий» и непьющими.
Вот я в Кремле постигаю своим государственным умом: хватит торговаться с российскими семьями: рожаете второго ребёнка - получаете материнский капитал. Как будто помощь не нужна тем, кто уже повысил рождаемость, не мечтая о вознаграждениях. Деньги нужны, и не символические, а такие, чтобы хватило на первый вклад за жильё - по местным расценкам.
Вот я даю из Кремля указание: нечего требовать вернуть долг в ближайшую пятилетку. Надо выбирать, что важнее: слёзные триста тысяч обратно в казну или ещё по парочке новеньких граждан от каждого семейства: многодетные - это судьба, дай им волю, и ребят в каждом доме будет не трое и не пятьеро, а куда больше. И что-то мне подсказывает: если бывшие братья по Советскому Союзу и соцлагерю до сих пор должны нам несусветные суммы, Братухиных и Дерягиных с возвратом долгов тоже можно не торопить. Они роднее. Они - нужнее, если на то пошло…
На днях мне, - увы, не в Кремль, а в редакцию, - позвонила мама Тепишкина. Она кричала от радости:
- Нам дали комнату в общежитии! Тридцать метров!
- Лена, это надо снимать!
- Начнем переезд - позовём в гости! Только знаете, что? У нас ещё один ребёнок родился. Девочка!
Что сказал народ в конторе, когда узнал об этом, я сообщать не буду. В лучшем случае крутили пальцем у виска. Отвык народ от подвигов. Нечасто встречает людей, которые живут не как получается, а как требуют семейные представления о том, что в жизни главное. В насмешку над очень действенным тайным нацпроектом “Капут партизан”.

Сюжет - храм

Мы снимаем храм. С его колокольни когда-то наблюдал светила гимназист Циолковский. Колокольни больше нет. Большевики погуляли на славу: из 60 церквей в городе осталось десять. Сначала в Царёво-Константиновской был гараж обкома, потом - скорой помощи. «Ещё год - и мы потеряли бы храм», - сказал мэр перед тем, как только что освящённый крест, бережно завернутый в войлок, был поднят на купол.
Пообщавшись с мэром, братья по разуму с других каналов разъезжаются. Мы с оператором Илюхой затаились и теперь пробираемся внутрь в поисках эксклюзива.  Первое, что видим у входа - деревянные ящики. В них - рыжие от вятской глины человеческие кости.
- Никакой сенсации нет! - шагает к нам местный батюшка, - Кости  военные, захоронения вокруг храма - стихийные.
- А вот про это мы и сами не знаем, что думать, - тихонько говорит звонарь и берёт на руки что-то небольшое и белое. Как ребёнка. Впрочем, почему «как»?
Малыш. Известковое тельце без ножек. Они хранятся отдельно. Ему где-то год. Если верить, что люди три века назад были мельче, возможно, малыш постарше. Его нашли, когда приступили к реставрации храма. Крохотный позвоночник неудобно и навсегда изогнулся под тяжестью камня и сам стал камнем. Ребёнок был под самым входом. Похоже, он лежал там с самого начала. Триста лет…
Пока Илюха снимает малыша, я иду искать уцелевшие росписи. Ликов не разобрать. Только у алтаря можно прочесть два слова. Одно из них похоже на “благословите”. Другое видно чётко. Это слово “детей”.

Сюжет - Дом малютки

В Доме малютки - крестины. Крещаются группы «Солнышки» и «Цыплята». Крестики и свечки - подарок от епархии. Прооравшихся над купелью, мокрых, взъерошенных сирот разбирают на руки батюшки, воспитательницы, девчонки из церковного хора. С пением обходят вокруг купели - почему-то медленно, как будто преодолевают сопротивление воздуха.
Больше всего это походит на сборы в последний бой. Может, так Мальчиш Кибальчиш собирал своё ребячье войско, когда от отцов и братьев закончились вести. А может, это похоже на то, как колышутся на ветру взъерошенные травинки, упрямо пробившие очередной слой асфальта.

Курим и бежим

- Что у тебя за сюжет?
- Кража квартирная.
- Что украли?
- Из серьёзного - системник, а так - фигню всякую: диски, батарейки и статуэтку в виде Эйфелевой башни.
Ну, и что писать в подводке, чем привлечь внимание зрителя? Пишу: «украли Эйфелеву башню»…
А по нам и не скажешь, что мы вымираем. Шутим, пьём кофе, пишем стэндапы, строим планы, находим, чему обрадоваться на руинах цивилизации. Всё - за: мы сходим на нет. По статистике, по логике, по законам развития общества. И в то же время - всё против. Против сердца, простив совести, против жизни.
Первый раз со мной такое было лет в пять: мы шли по улице с моей тётей, и я на полушаге вдруг совершенно чётко осознала, что однажды умру. Вот сейчас иду, дышу, смотрю вокруг - и живу, а смерть отрежет всё это, как ножом. Дальше - чернота. Я заорала так, что казалось, сейчас разорвусь от ужаса. И моя очень молодая тётка, - нам случалось поссориться из-за кукол, - всё поняла с полуслова. Крепко взяв меня за руку, она шла и твердила:
- Мы не умрём.
Она всё шла и повторяла - для меня, пятилетней, и для себя:
- Пусть другие помирают, кому надо. А мы не умрём.
Если честно, другого утешения у меня нет до сих пор. Понимать, что Родина умирает - страшнее, чем знать, что умрешь сам.  Родина - это не только больные города, мёртвые села и новости, в которых нет ни одного радостного события. Родина - это мальчишовое, близнецовое, грудничковое войско. Оно редеет. Оно кричит. Оно сопротивляется. Для него, наверное, мы будем искать хорошее вокруг, как бы оно ни пряталось. Ему, мальчишовому войску, решать, что дальше. Народ мы или нет. Жить нам или не жить. 
Мы вымираем. Мы не вымираем. Как мы скажем, так и будет.