Кошка на своем дереве

   

В такой густой тишине лежишь, как в вате, в коробке, запертый на ключ, бесценный тонкий механизм, изготовившийся когда-нибудь в один действительно прекрасный день начать удивительно действовать. Это было время, когда люди теряли душу, а вещи ее обретали, кто бессмертную бессменную, а кто и не очень. Так и не мог он решить, была ли его жена одушевленной вещью, либо потерявшей душу, но все же человеческой особью. А кем был он сам? Как бы то ни было они всегда считались счастливой парой, удачливой и состоявшейся, их ставили в пример другим, им завидовали, подражали, их тихомолком ненавидели, их достаток, схожесть красивеньких лиц, высокопоставленных родителей, многокомнатную квартиру, сына-айкидошника, синий пежо, серый судзуки, прекрасную работу у нее, еще более оплачиваемую у него, их отпуски - пляжный и лыжный, каждый год, всегда удачно, всегда лучше, чем у других, разве не чудо как все продумано!
И вот среди бездушных скалящихся людей, и поющих смеющихся вещей жили да были они, люди вещи, вещи-люди – поживали лет эдак уже за десять…
 А теперь лежал он в густой тишине, тонкий и бесценный, но совершенно недействующий.
Собаку, толстого помесного с кем-то лабрадора выводил каждое утро и вечер он. Сына на своем синем пежо отвозила в школу она.
        Когда жена объявила, что уходит, он испугался. Не того, что она уходит, а того, что он почему-то ничего по этому поводу не чувствует. Но боится в то же время спросить к кому или почему она уходит так невпопад. Боится, что от ее ответа сломается весь хрупкий и бесценный механизм его. Он помогал ей собраться. Он закрывал упрямящиеся чемоданы. Сносил их вниз и укладывал в багажник. Осторожно, чтобы не стукнуть, закрывал дверцу машины за женой.  Боль все-таки полоснула его, когда выбирая, сын отверг их обоих и выбрал бабушку с дедушкой на Кутузовском.
      В первое утро своего одиночества он так и сяк примерял на себя густую тишину, образовавшуюся в квартире и нарушаемую лишь вздохами и чесаниями нечистого на породу лабрадора. Позднее он вывел пса, бесновавшегося от счастья, отцепил поводоки равнодушно смотрел, как тот влез в запретный  мусорный бак и сноровисто там рылся. Потом пес узрел на дереве кошку и зашелся в молодом, заливистом, невероятном лае. Они вместе  долго смотрели на серый комочек сжатого тельца в желтой листве. Пес лаял, человек молчал.
     В то утро он не пошел на работу. Это было странное чувство. Баснословное чувство. Позвонил и сказал, что увольняется. Так мол и так, заявление подготовьте, я  подпишу. Может быть, его истинное призвание – снимать кошек с деревьев. Или гонять пчелиные рои. А в детстве мечтал прочищать дымоходы.
    Выключить все телефоны и просто лежать, глядя как мелкая пыль танцует в солнечном луче. Его всегда интересовало, откуда берется пыль? Это мелкие частички, оторвавшиеся от чего-то, от чего? И прилетевшие сюда, а почему именно сюда? Что делают комары зимой и как удалось пауку затащить осу в свои сети, минуя ее страшное жало? Чем так привлекательна помойка для лабрадора?
    Словно с уходом жены его состав лишился скрепляющего матерьяла и он стал разваливаться на внешние составляющие и теперь с любопытством ждал, когда же появится он сам под всем этим наносным…
     Он женился не потому, что влюбился, а просто так получилось – его родители громко одобряли этот брак, ее родители громко одобряли этот брак, и все это сливалось в такой уютный гул, который он и принял за голос судьбы. Одна только маленькая деталь - он забыл спросить себя. Забыл спросить ее.
Его присуствие, присуствие сына не были столь уж необходимы для счастья  жены. И без них она была счастлива, для ее счастья работала вся индустрия красоты, моды, фитнеса, глянцевого туризма и всех остальных фасонистых обманок. А может быть он это просто придумал. А может быть, у нее тоже была своя тайна, которую он пропустил?
      Ему всегда мнилось, что он не такой, как она. Была в нем, как в лабрадоре подозрительная примесь некой затаенности. Не то чтобы он всего о себе не рассказывал, просто не было этой потребности рассказывать, не спросят – не скажет. Обычно люди смотрят из себя просто – подходи и бери, что хочешь. Они начистили себя и выложили для всех – бери, кто хочешь. Он же всегда ощущал себя этим полулабрадором среди них. Даже если бы он вычистил себя и выложил напоказ, все равно что-то было с ним явно не так. Он рано ощутил это в себе, так и не поняв, зачем он такой. Но в этом и есть тайная прелесть, не знать зачем.
    Он чувствовал в себе странные желания,  например, ему очень бы хотелось, чтобы его жена ему иногда писала, пускай это были бы письма в другую комнату, он был как раз из тех, кто таил бы их всю жизнь и  перечитывал.
     Это было время, когда люди теряли душу, а вещи ее обретали, кто бессмертную, бессменную, а кто и не очень.
И вот среди бездушных скалящихся людей, и поющих смеющихся вещей росла стопка ненаписанных писем его жены к нему и масса таких-же невоплотившихся его чудасий.
     Собаку выводил рано утром и поздно вечером, ухитряясь ни с кем из соседей не встречаться, провожаемый прищуром глазков их дермантиновых дверей. Еду он стал заказывать по интернету утконосам-посыльным, они приносили множество пакетов и лабрадор всегда ухитрялся выпростать морду из двери и  громко понюхать ноги утконоса.
    Все это случилось осенью, когда принято переживать депрессию.
Намотав поводок на руку,  потеряв лабрадора из виду в сыром, по-осеннему горклом и прелисто-отрадном утреннем тумане, он собирал нападавшие за ночь листья – желтые с зелеными прожилками, багровые с коричневатыми загнутыми краями, собирал и жалел, что не родился травоядным и не может есть такие чудесные вкусные на вид листья. Желуди умиляли его. Он насобирал их зачем-то целый пакет и рассыпал на столе на кухне. Теперь, оставшись столь расточительно один, он ловил себя на том, что всегда боялся показаться навязчивым, сентиментальным, не в меру чувствительным, «неадекватным» как бы выразилась жена. Поэтому он всегда водил себя на коротком поводке. Только собака никакое проявление его внимания не могла счесть навязчивым. Собака не могла его отвергнуть, и с ней он переживал удивительные моменты свободы и детства. Высокая готика его потаенности вовсе не пугала собаку своей гулкостью и они носились под ее сводами крича и лая.
    Им всегда владели два взаимоисключающих стремления – никогда не выходить из дому и приходить домой только ночевать.
Ему казалось, что живя безвылазно дома, живя, так как ему никогда не удавалось жить, он может наконец-то полноценно познакомится с собой, расправить все складки души, встряхнуться, избавиться от тумана в голове и начать наконец-то слушать себя. Или же отдавшись другому, совершенно противоположному влечению и возвращаться домой для того только чтобы ночевать. Чтобы не помнить таким образом о том, кем он мог бы проявиться в уединении, окунуться в ту белкоколесную жизнь, на которую он променял свое подлинное бытие.
    Жена однозначно была человеком этого второго стремления, она всегда бежала уединения. Он с горечью вспоминал два дня наводнения во Вьетнаме, в одной-единственной не до конца продуманной поездке, оставившей опасно-прекрасную брешь для их двухдневного сидения в высотном номере хотеля, в котором она не знала куда себя деть. Он так много ждал от этого их совместного неожиданного подарочного выключения из обычности, а жена томилась, и он ничем себя не выдал, не отпустил себя с тугого поводка. Ему удалось остаться в себе, она ничего не заметила.
    Сейчас, спустя какое-то время, обжившись в густой тишине, наслушавшись тока в проводах и собственных жилах, познакомившись со всеми вещами в квартире, обзаведясь клочкастой бородой, утратив половину своих страхов, он выходил теперь после прогулки с лабрадором еще раз, неся швабру наперевес, снимать кошек с деревьев.  Изредка он их действительно находил, и даже снимал. Швабра была ни к чему, но с ней он чувствовал свою абсолютную уместность.
 А ночами он писал письма жене в другую комнату.
 На случай, если она вернется. Должен же кто-то начать. А ему очень хотелось  с ней познакомиться.

30/09/2009