Одним чудом больше

Сидя утром за завтраком, он думал, что снова, как и вчера, и позавчера они ждут его. Они его ждут: мужчины и женщины, и, может быть, даже дети. Их тела. Их стоны. Их слезы.
Стены подвала. Факелы. Приглушенные голоса. Вымоченные в уксусе розги, кожаные ремни и плети. Причудливо сплетающиеся запахи сырого камня, огня, человеческого пота, крови и страха – пряный коктейль власти. Его власти.
От одной только мысли об этом кидало в сладкую дрожь и приходилось глотать непрошенную улыбку, упрямо пытающуюся приподнять уголки губ: такой, как он, не должен улыбаться. Это грех. Недаром сам Спаситель никогда не поддавался искушению улыбки, а Он, как известно, есть Альфа и Омега – главный пример всем грешникам, покорно ожидающим Высшего Суда на этой трижды грешной земле…
Впрочем, кому в этом мире знать об отпущении грехов больше, чем служителю Синода Матушки нашей, Святой Церкви? Разве что, Папе. Но Папа далеко, в Риме, и вряд ли ему есть дело до того, о чем думает епископ в Йорке, глядя в окно октябрьским утром.
Грэгору было 25, и он был самым молодым среди епископов местного Синода, куда вошел… за особые заслуги, конечно. Как хороший терьер лиса, он мог «достать» еретика, колдуна или ведьму «в любой норе». Как говорил Магистр Морган, «у мальчика особый нюх»; при этом он прищуривал глаза и похлопывал Грэгора по плечу, что означало высшую меру одобрения: Магистр никогда не улыбался, как и все члены Синода. Грэгору это нравилось, и он дал себе слово в любой ситуации научиться удерживать это мудрое, суровое выражение лица со сдвинутыми бровями, чтобы вертикальная складка между ними ложилась на лоб свидетельством глубины накопленного опыта.
А еще Грэгору нравилась тюрьма. Та ее часть, примыкающая к камере пыток, где содержались самые упрямые еретики: там стоял особый запах – страдания с нотками гордости и безумия. Если бы Грэгору позволили, он пил бы его часами – глотками вечно жаждущего, которому никак не удается утолить этой жажды…
Но себя нужно сдерживать. Грэгор понял это еще в детстве. Он был только послушником в монастыре, когда его заставили выпороть товарища, укравшего в кладовой хлеб и полголовы сыра. Грэгор знал, что Питер иногда таскал кое-какие продукты, – за стенами монастыря у него были бедняки-родители и пять голодных сестер, – но не выдавал его (Питер ему нравился: у него были смешливые карие глаза, и он лучше всех пел в церковном хоре – высоким, чистым и легким голосом). Узнав об этом, настоятель решил наказать обоих, причем Грэгору досталась роль экзекутора. Когда он взял в руки розги, в нем что-то оборвалось. Он не помнил, что делал, помнил только ощущение – радостного, почти сладострастного восторга. Оказалось, что он избил Питера до полусмерти, за что в свою очередь был выпорот лично настоятелем, присовокупившим к этому строжайший наказ: полгода молитв и поста, которые Грэгор дополнил самоистязанием… Питера он больше не видел, и старался не задумываться о том, что с ним стало, но урок запомнил твердо: нужно быть осторожным, предельно осторожным. И еще: ничто не очищает так, как боль – нет лучшего средства от дурных помыслов, скверных желаний. И, конечно, от колдовства и ереси.
Именно поэтому, став членом Синода, он всегда лично присутствовал на пытках предварительного следствия. О, конечно, сам он никого не пытал: Матушка-Церковь должна облегчать страдания, а не усугублять их. Он читал молитвы, любуясь, как свет факелов играет в рубине перстня, надетого поверх атласных перчаток, всегда безупречных, и глотал улыбку – так же сдержанно и осторожно, как глотал по утрам вино из бокала на изящной тонкой ножке… Так же осторожно, как думал о них – о тех, кто ждет его за толстыми стенами тюрьмы.
*       *       *
В доброй Старой Англии новая вера приживалась медленно. Даже после стольких веков Христианства чернь не забывала старых богов, и, придя домой из церкви в воскресенье, редкая хозяйка на ночь не оставляла для Малютки Брауни миску с молоком или кашей у мышиной норы. На эти, безобидные по сути, привычки, Церковь смотрела сквозь пальцы из-под прикрытых век, но было кое-что и посерьезнее: шабаши Бельтана и Самайна, ведьмины круги на полях, коровий мор в деревнях и оборотни… У Синода всегда было достаточно дел, а в тюрьме – достаточно заключенных.
В общем, это было не первое порученное ему дело. На этот раз оно касалось колдуна, который даже не особенно прятался от Святого Синода, а совершал свои черные дела прямо у него под носом в славном Йорке – в лавке при кузнице. Донос, конечно, был анонимным, и в нем говорилось, что некто Алистер использует «богомерзкую магию, дабы отпускаемое в лавке оружие калечило тех, кто его приобрести решится, чему и свидетели имеются».
Грэгор внимательно слушал, как секретарь читает донос. Дело казалось совсем не трудным: колдуна поймали, перепуганный кузнец сдал его с рук на руки и подписал все необходимые бумаги. Конечно же, учитывая такое рвение, Церковь не стала спорить с Гильдией и «поверила» в то, что тот не знал, чем промышляет его подмастерье. Выяснилось, что кузнец подобрал парня еще мальчишкой, приютил его и потихоньку учил ремеслу, а помогать сиротам, бесспорно, дело богоугодное…
Дослушав секретаря до конца, Грэгор решил взглянуть на обвиняемого.
- Он все отрицает, Ваша милость, – суетился секретарь, семеня по коридору тюрьмы вслед за Грэгором. – Парень, конечно, виновен: не есть ли гордыня свидетельство сговора с лукавым? Но Вашей милости он, конечно, хлопот не доставит: у нас много улик, свидетели, донос… Меры… мы пока не принимали: ждали указаний Синода…
При этих словах серкетарь умудрился поклониться. Грэгор молча подставил ему руку дл поцелуя и сам толкнул тяжелую, окованную железом дверь камеры.
- Оставьте охрану у двери и ждите меня снаружи, – распорядился он.
Внутри было сыро и темно. На соломе в углу сидел юноша лет 19 – 20. Грязные рыжие волосы падали ему на глаза, цвета которых Грэгор в темноте различить не сумел. На щеке и на запястьях юноши буйными фиолетовыми пятнами цвели синяки.
Грэгор представил, как это тело корчилось от боли, когда солдаты тащили его сюда, как его бросили в камеру, по-армейски грубо и бесцеремонно, и сердце его забилось чаще.
- Так ты и есть колдун? – Грэгор изо всех сил старался придать голосу надменный и беспристрастный тон, как это делал Магистр. – Назови свое имя.
- Алистер, Ваша милость. Люди и вправду говорят, что я немного странный. – При этих словах Алистер растерянно улыбнулся.
- Значит, ты не отрицаешь, что богомерзким колдовством промышлял, чем чинил вред покупателям? А мне сказали, ты гордый, все отрицаешь… Я разочарован.
- Если будет угодно Вашей милости, я никому дурного не делал и ничем не промышлял… Я только немного хотел помочь: чтобы мечи, ножи не тупились подольше, чтобы стрелы били точнее в цель… Только наш священник, отец Хамфри, благословения не дал… Но я молитву творил всякий раз, пусть Ваша милость не сомневается. Я так думаю, Господь не был против того, чтобы я немного помог, как умею…
- То есть ты беззаконие именем Господа нашего совершал, и дурного в том не видишь? И кто же научил тебя, дитя, как «помочь» покупателям? Уж не кузнец ли?
- Нет, Ваша милость, не кузнец… Да и не знал он. Но я сказать не могу: мне строго-настрого запрещено об этом говорить.
- То есть у тебя есть секреты от Святой Церкви?
- Поверьте, Ваша милость, в том не было вреда, я именем Господа могу… Отпустите меня.
- Молчать! Раз уж ты упорствуешь в своем нежелании открыть правду, я бессилен что-либо сделать… Секретарь! – Позвал Грэгор. – Заключенный упорствует. Синод вынужден принять соответствующие меры. Начнем, пожалуй, с воды, может быть, он передумает.
- Ваша милость будет присутствовать? – Спросил секретарь.
- Да. Церковь должна облегчать страдания, а не усугублять их. Я должен проследить, чтобы все было разумно.
*       *       *
Ночью Грэгор плохо спал. Обычно, ему не снились сны, а если снились – это всегда были воспоминания детства: Питер, его кровь на скамье… Грэгор приучил себя просыпаться, не досматривая эти сны до конца. В эту ночь все было иначе.
Ему приснился Алистер в ярком пятне света: белые руки, рыжие волосы и пронзительные синие глаза – довольно редкое сочетание. Алистер улыбался: «Я не сделал ничего дурного, Ваша милость, поверьте…» Вдруг улыбка сползла с его лица и губы исказились криком. Грэгор вдруг понял, что он подвешен за руки к деревянной балке, тело выгнулось, в широко распахнутых глазах плескалась боль: «Помогите мне, Ваша милость… Помо… ги… Помоги мне!» Из темноты серебряной молнией сверкнул метательный нож, и на боку истязаемого алым ртом открылась длинная рана; кровь проступила сначала медленно, по капле, а затем поползла густой змеей вниз. Следом полетел второй нож, третий – каждый оставлял на белом, таком кричаще-белом теле новую рану. Кровавые дорожки оплетали его красной вязью – как киноварные узоры в старинных Евангелиях. А затем кто-то черный занес правую руку в белой атласной перчатке, лезвие, коротко блеснув, угодило в самое сердце, и тогда Алистер вновь улыбнулся, а за его плечами раскрылись два ослепительно-бирюзовых крыла и осыпались, перья закружились в воздухе…
Грэгор проснулся и резко сел на постели. В комнате было холодно, а простыни были мокрыми от пота. Начинало светать.
«Не так, что-то не так… Надо скорее покончить с этим, – решил Грэгор. – Надо вытащить из него признание. Это важно. Я вытащу, чего бы мне это ни стоило. Есть еще много способов… А он красив… Я так и не увидел его глаз вчера. Интересно, они действительно такого цвета? И голос… Такой спокойный, мягкий. Интересно было бы услышать… О, какие грязные мысли… От них надо избавляться немедленно. Надо очиститься, очиститься…»
Грэгор оборвал мысль, достал из комода плеть с потертой ручкой, скинул тонкую ночную сорочку и опустился на колени на холодный каменный пол перед деревянным распятием: Спаситель милосерден, он увидит искреннее покаяние, он не даст Грэгору погрязнуть в пучине скверны, не даст…
*       *       *
Алистера он застал сидящим в камере на полу. К прежним синякам добавились новые, под левой ключицей красовался ожог – кажется, это называлось «каленое железо», Грэгор не помнил точно. При его приближении пленник улыбнулся, неуместно тепло и приветливо:
- Ваша милость, я ждал Вас. Знаете, в это окно утром, сразу после рассвета, заглядывает солнце – всего на несколько минут. Словно бы сам Господь благословляет узника для нового дня. Я…
- Еретики здесь говорят лишь тогда, когда их спросят, – оборвал его Грэгор. Итак, ты и дальше намерен молчать о том, где ты овладел зловредными умениями, или ты признаешь, что состоял в сношениях с лукавым? Говори.
- Это неправда, Ваша милость. И я уже говорил, что не могу рассказать Вашей милости о своей тайне. Я не должен этого делать. Простите.
- Святой Синод полагает, что ты уклоняешься от ответа, потому что покрываешь могущественного колдуна – своего учителя. Это глупо: ему все равно не избежать расплаты.
- И это неправда, Ваша милость. Я никого не покрываю, я только…
- Молчи! Секретарь, добавьте к вчерашним испытаниям огонь… Святому Синоду крайне важны сведения, которые скрывает этот еретик. Записывайте все, что он скажет. Сегодня, пожалуй, я не стану присутствовать: достаточно будет отца Мора и отца Тойнби. Допросы утомляют меня…
Грэгор удалился под изумленным взглядом секретаря.
*       *       *
Ночью сон повторился. Правда, на этот раз Алистер не улыбался и все повторял: «Поверь мне. Помоги мне. Ты должен поверить. Ты бредешь в темноте и не хочешь увидеть свет… Помоги мне. Поверь мне…» И снова рука в белой атласной перчатке оборвала его жизнь, и бирюзовые перья закружились в воздухе.
Грэгор проснулся с рассветом и бросился к распятию, в исступлении шепча молитвы.
«Что я скажу ему сегодня?» – внезапная мысль отчего-то почти обожгла. Грэгор опустил голову, закрыл лицо руками и вдруг зарыдал: глухо, бесслезно и обреченно.
*       *       *
- Ваша милость, зачем надо мной так жестоко издеваются? Я ведь признался, что накладывал чары на оружие. Неужели Вашей милости нужно что-то большее?
Алистер сидел на полу, сложив руки на коленях, подтянутых к подбородку. Синяков, ссадин и ожогов было столько, что казалось – он весь одна большая рана.
- Ты продолжаешь молчать, а от Святой Церкви не положено ничего скрывать.
- А если я скажу, что тогда?
- Ты облегчишь свою душу и не умрешь без причастия, сын мой.
Алистер молчал с минуту.
- Вы страдаете, Ваша милость. Я это вижу. Но чужая боль не облегчит Вашу душу, а лишь сделает груз вашего страдания тяжелее. Я мог бы…
- Все, что ты мог, ты уже сделал, и потому ты здесь! Да что ты можешь знать обо мне, еретик?! Эй там! Священный Синод дал согласие, чтобы заключенного испытали на дыбе.
Перед камерой пыток секретарь поймал Грэгора за локоть:
- Ваша милость, стоит ли? Парень сознался в колдовстве, он обречен. Неужели для Святого Синода так важно его признание в сделке с лукавым?
- Ты решил указывать Святому Синоду, как вести дела? – Надменно отчеканил Грэгор. – Или просто забыл свое место?
- Прошу прощения, Ваша милость.
- Такова воля Синода. Оставим это. Идем.
*       *       *
Магистр встретил Грэгора в коридоре:
- Мальчик мой, ты выглядишь совсем разбитым… Тебя что-то тревожит? Может, ты облегчишь свою душу исповедью? Кто твой духовник?
- Отец Крэйн.
- Я думаю, отец Крэйн не будет против, если на этот раз твою исповедь приму я. Идем в мой кабинет. Там нам никто не помешает.
Заперев за собой дверь, Магистр отошел к окну. На фоне серого осеннего неба лицо его показалось Грэгору каменным.
- Итак, мой мальчик, начнем. – Сказал Магистр.
- Отец мой, я грешен, – начал Грэгор ритуальную фразу, но Магистр прервал его:
- К чему эти церемонии, обойдемся без них. Так в чем дело, Грэгор? Постой-ка… В том заключенном, верно? Подмастерье кузнеца… Ты питаешь к нему какую-то личную неприязнь? Я говорил с Трэвисом, он сказал, ты часто наведываешься к нему. Кстати, дыба, думаю, и впрямь была лишней… Я видел его: даже если он колдун, он вряд ли представляет для Синода большой интерес. Ты, кажется, перестарался, мой мальчик. Впрочем, в твоем возрасте это простительно – рвение юности… Прости, ты ведь хочешь что-то сказать?
- Да. Думаю, дело не настолько простое, как кажется: с тех пор, как я взялся за него, меня преследуют кошмары. И еще: иногда меня посещают мысли о том, что Ал… этот колдун – вовсе не колдун и ни в чем не виновен, несмотря на то, что он сознался, и вина его легко доказуема. Колдуны, которых мы судили – они были совсем иными: иногда просто сумасшедшими, иногда действительно опасными врагами. Но этот… в нем что-то не так… не могу понять… он… особенный.
- Что ж… – в задумчивости пожевал губу Магистр. – Если все так, как ты говоришь, то дело и впрямь требует внимания. Возможно, ты попал под его чары, но ты, вижу, пытаешься бороться с ними. Думаю, ты достаточно поработал и имеешь право немного отдохнуть. Я возьму дело под личный контроль. Завтра в полдень мы проведем суд. Тебе, наверное, не стоит на нем присутствовать: мы ведь не знаем наверняка, очарован ли ты. Помни о своей душе и проведи ночь в молитве. Я тоже помолюсь за тебя. Ступай.
*       *       *
…Свет… Откуда он исходит?
Не ясно.
Он везде.
Странно: ничего не различить…
- Эй, есть здесь кто-нибудь? Где я? Отзовитесь!
Судя по всему, он шел – на ощупь. Он пытался рассмотреть вытянутую вперед собственную руку, но в разлитом повсюду свете очертания странным образом таяли, терялись… И тут он услышал голос:
- Жаль, что ты не захотел поверить мне и помочь… На земле было бы одним чудом больше.
- Я не мог…
- Нет, ты не захотел. Вы, смертные, подобны Творцу, хоть и делаете все, чтобы как можно скорее разуподобиться. Если вы захотите – вы можете все. Но вы загоняете себя в глупые рамки, придумываете нелепые правила, а потом прикрываете ими собственный страх перед Чудом, которого ищете всю жизнь. Каждый из вас. Вы боитесь быть подобными Ему и уничтожаете всякого, кто хотя бы попытается перешагнуть через этот страх. Вы боитесь даже просто смотреть и выбираете близорукость или полную слепоту, чтобы не разглядеть случайно чудо в самих себе или тех, кто вокруг… Что ж, теперь уже и вправду ничего нельзя сделать. Пожалуй, я открою тебе свою тайну. Приходи завтра и просто посмотри на меня. Я буду ждать, Ваша милость…
- Грэгор! Меня зовут Грэгор!..
Но голос уже стих, свет померк и сон оборвался.
- Меня! Зовут! Грэгор! – Он проснулся от собственного крика.
В окне было непривычно светло. Грэгор встал с постели и, прошлепав босыми ступнями по холодному полу, подошел к окну.
За ночь выпал снег, и все еще шел крупными, тяжелыми хлопьями. Был последний день октября.
*       *       *
- Что ты здесь делаешь, мальчик мой?
- Магистр, я… Хотел бы присутствовать на суде. Все-таки это мое дело…
- Не может быть и речи! Как глава Синода, я запрещаю. Мальчик мой, ты достаточно сделал, поверь, иди домой, отдохни…
- Но он невиновен! Я точно знаю. Он не просто колдун, он…
- Епископ Грэгори Суон, еще одно слово, и я вынужден буду посадить Вас под домашний арест! Надеюсь, когда мы покончим с этим, Ваш бедный разум прояснится. И не заставляйте меня применять силу!
Двери зала закрылись, и Грэгор ощутил себя растерянным и беспомощным. Он молча стоял перед запертыми дверьми и не знал, что делать.
- Вашей милости так сильно нужно попасть в зал суда?
Неподалеку от дверей в нише Грэгор увидел монаха с пером, чернильницей и в низко надвинутом на глаза капюшоне. Он подошел.
- Так Вашей милости нужно в зал суда? – Еще раз спросил монах.
- Трэвис? Я узнал тебя по голосу. Что ты здесь делаешь?
- Помню свое место, Ваша милость, как и подобает скромному секретарю. Я помогу Вам. Не спрашивайте, почему. Мне приснился странный сон. Парнишка этот… Ну, да некогда разговоры разговаривать. Идите за мной. Вы знаете, что секретарь входит в зал не через парадные двери, а через боковой вход. На суде нам не положено показывать свое лицо, мы скрываем его под капюшоном… ну, да что я Вам рассказываю? Вас никто не распознает, если будете благоразумны. Вы переоденетесь в мое платье и станете мной… На какое-то время. Надеюсь, ваша милость умеет писать? Впрочем, кажется, я болтаю лишнее… Ну вот, Вам сюда, Ваша милость…
*       *       *
Суд Грэгор помнил смутно: люди шли один за другим, они говорили, говорили… В основном, обвиняли Алистера в колдовстве, рассказывали, что купленное в лавке оружие то отскакивало и причиняло увечья хозяину, то шипело, а то и вовсе летало по дому. Грэгор не мог отделаться от ощущения фальши – в словах, жестах, позах, в иногда испуганных, но чаще циничных взглядах свидетелей на членов Синода. Он твердо запомнил только одно: за спиной у Алистера были сложены два ослепительно-бирюзовых крыла, он видел их так же четко, как бумагу перед собой, на которую ровными буквами почти помимо его воли ложились чернильные строки.
Казнь назначили на завтра.
*       *       *
Стоя в толпе, Грэгор почти не верил, что это происходит на самом деле. С ним – 25-летним Грэгором Суоном, самым молодым из епископов Синода в Йорке.
Снег мешался с дождем, и аутодафе казалось почти невозможным: воздух был переполнен влагой настолько, что в нем терялись запахи.
Алистера, как и многих до него, привезли на место казни в позорной повозке. На нем была чистая белая рубаха. Надетая на это избитое, искалеченное тело, она казалась издевательством. Он едва держался на ногах: его сняли с повозки, возвели на заготовленный заранее помост, крепко привязали к столбу.
Грэгор подобрался к самому помосту и вполуха слушал, как Магистр зачитывает приговор: он слышал подобное не в первый раз. Сейчас Магистр предложит осужденному последнюю исповедь: Святая Церковь снисходительна даже к колдунам.
- Господь милосерден, он и так все обо мне знает, – был ответ приговоренного. Алистер был спокоен, на разбитых губах – все та же почти детская улыбка.
Грэгор по-прежнему видел сложенные за его спиной крылья, и уже не понимал, дождь или слезы текут по его щекам. Кто-то толкнул его в бок, толпа загудела, и высокий истеричный женский голос завопил:
- Мерзкий колдун! Как ты смеешь полагаться на Бога, служа Диаволу?! Сжечь его!
- Огня! Огня! Огня! – скандировала толпа, и Грэгор вдруг понял, что ее одолевает та же жажда чужой боли, которую испытывал он, каждый раз входя в пыточную.
Он рванулся вперед, туда, где над толпой возвышалась бесстрастная фигура Магистра, и попытался перекричать ее рев:
- Остановитесь! Что вы делаете?! Неужели вы не видите, кто он?!
В этот момент факелы коснулись соломы, и огонь вспыхнул неестественно ярко и легко, несмотря на дождь. Не помня себя и ничего не чувствуя, Грэгор кинулся к костру и одним махом оказался рядом с Алистером – там, где длинными языками цвело пламя. Алистер улыбался – светло и спокойно.
- Я помогу тебе сейчас, слышишь? Я…
- Успокойтесь, Ваша ми…
- Грэгор! Меня зовут Грэгор! Послушай…
- Теперь уже незачем. Теперь ты не слеп, ты готов увидеть свет. Если хочешь – можешь уйти со мной. Теперь можно больше не бояться.
Боль пришла короткой вспышкой – и тут же отступила, как будто ее не было и не должно было быть.
- А у тебя и вправду синие глаза. Я больше не боюсь. – И Грэгор улыбнулся в ответ, впервые за много лет. А потом был свет…
*       *       *
Вечером на городской площади местный юродивый нашел легкое бирюзовое перо и долго смотрел на небо. У юродивого были смешливые карие глаза. Его звали Питер.