Сны о России

Часть первая












Часть первая.  НОВОЕ ЛИЦО В МОНПЕЛЬЕ

Из интервью "Монпелье-экспресс", октябрь 1920 года.
- Ты учился?..
- В Петербурге, в Пажеском корпусе.
- Это элитное заведение?
- Безусловно. Привилегированный корпус для детей дворянской аристократии.
- Значит, в детстве ты был пажом!
- Это не следует понимать так, что нас одевали в короткие панталоны пузырями и готовили носить шлейф Александры Федоровны. Корпус выпускал офицеров.
- Ты хорошо учился?
- Средне. Я никогда не учил уроков.
- Почему?
- Ленился.
- Тебе готовили должность "государева ока"?
- Да.
- Я помню, как во время вашего первого визита в Монпелье, в 1909 году, когда тебе было 12 лет…
- В 1909 году мне было 9 лет. Я родился в девятисотом году, легко отсчитывать.
- Тебе было 9 лет, я брал у тебя интервью, и ты толковал мне принципы столыпинской земельной реформы. Помнишь? Право выходить из крестьянской общины в хутора…
- Укрепление Крестьянского банка, принудительное землеустройство…
- Переселение на новые территории…
- Создание дополнительной социальной опоры самодержавию в лице зажиточного крестьянства…
- Тебя действительно это занимало?
- Я видел, как это делалось. Я любил своего отца.
- Это было сделано?
- Ты же знаешь, что нет. Если бы это было сделано, мы продолжали бы владеть землями, равными по территории половине Франции. Все это начинало делаться и делалось очень быстро, как будто знали, что реформу расстреляют. Когда этим перестали заниматься, кое-что продолжало делаться по инерции и многое осуществилось, потому что задумано было здорово. По принципу Толстого: а вот само… само сделается!
- Скажи, пожалуйста: твой отец, человек не бедный, молодой, очень знатного старинного рода – входит в Правительство и начинает заниматься… чем он занимался в Правительстве?
- Переселенцами.
- Его – князя – действительно интересовали переселенцы, ликвидация малоземелья при сохранении помещичьего землевладения, ускорение расслоения деревни? Или в этом была определенная доля кокетства? Желание быть на виду и чтобы о тебе говорили?
- Мы всегда были на виду и о нас всегда говорили. Его интересовала Россия. Малыя, Белыя и Великия. Которая должна была стать сильной и богатой. Для этого нужно было строить дороги, переселять людей на новые земли, где они перестанут пьянствовать и гоняться друг за дружкой по храмовым праздникам с топорами, а начнут работать. Россия – громадная страна. Едешь в поезде сутки, двое, ничего нет – и вдруг город с монастырями и куполами, потом еще двое суток – ничего, и снова город. А нужно, чтобы города, купола и пашни были везде! Как во Франции, где через каждые полторы версты обязательно находится памятник зрелого романского стиля с несколько растянутым по горизонтали пятинефным корпусом, пересеченным широким трехнефным трансептом!
- Ты родился в девятисотом году. Свидетель эпохи. Что и кого ты видел?
- А кто конкретно тебя интересует?
- Царевен видел?
- Видел.
- Ты видел императорскую семью, поскольку жил во дворце…
- Я жил на Екатерининском канале. А во дворце бывал, когда меня туда приглашали.
- Но ты видел императорскую семью!
- Я ей служил.
- Носил шлейф Александры Федоровны!
- Не совсем так. Из корпуса я был выпущен в полк и служил в полку.
- Ты был дружен с царевнами?
- Да.
- Со всеми?
- По возрасту больше всех – с Марией. Она была самая хорошенькая. У нее были такие большие-большие серые глаза. Сестры их называли "Машкины блюдца".
- На тебя влияло в детстве, что у тебя был знаменитый отец?
- Как это должно было повлиять?
- Ты рано развился. Это чувствуется. На твоем характере сказывалось то обстоятельство, что около тебя жил "самый молодой губернатор", "золотой мальчик Столыпинских реформ", самый молодой член правительства?
- "Золотым мальчиком" ты первый его назвал?
- Английский премьер-министр. Ты не ответил на мой вопрос.
- Сказывалось ли на моем характере, что папа был губернатор? Сказывалось: я все время боялся, что его взорвут. В России часто взрывали губернаторов.
- Звездная биография твоего отца влияла на твой характер?
- Думаю, что влияла. В детстве я любил его больше всех.
- Только в детстве?
- В том возрасте, когда больше всех принято любить свою матушку, я любил отца и гордился им.
- А теперь?
- Можешь написать, что теперь я больше всех люблю Жаклин ле Шателье.
- Это правда?
- Можешь написать, что я ею восхищаюсь.
- Отец обсуждал с тобою свои дела? 
- Сначала обсуждал. Когда он вошел в правительство, он перестал со мной говорить, как прежде.
- Почему?
- Принято думать, что вплоть до переворота он жил в России как триумфатор и приносил много пользы. А я хорошо помню, что его так называемый триумф длился, пока был жив Столыпин – года четыре, кажется. Тогда его всюду приглашали и приезжали посмотреть, каково у него с реформами. Тогда мы первый раз приехали в Монпелье, и я помню, что ты был тогда не толстый и не в очках, а у ле Шателье была собака, похожая на толстого белого медведя. Когда расстреляли Петра Аркадьича, карьера отца закончилась. Его и в правительство взяли для того, чтоб за ним присматривать: боялись, что провинция перевоспитает его в социалиста. А в правительстве поругивали и называли оппозиционером. И только зарубежная пресса помнила, что он столыпинский любимец. В России об этом забыли тотчас. В России принято тотчас обо всем забывать. И ни за что не благодарить. Это наша национальная черта.
- И наша – тоже. Если он ждет, что ему скажут спасибо за гидростанции, которые он строит, должен его разочаровать – не скажут.
- Я плохо помню, как именно он на меня влиял, но я помню, как влияло вообще все, что нас окружало в России.
- Самое яркое впечатление твоего детства?
- Самое яркое… Дай подумать. Самое яркое впечатление  на меня произвела моя кузина. Удивительная девочка с удивительной биографией. Танечка Тучкова. Три ее деда – Тучковы-братья – сражались на Бородинском поле, ее дед Раевский был губернатор, его взорвали социалисты, отец был Львовский градоначальник, и тоже попал под социалистическую пулю. У нее в роду все были генералы: столько же генералов, сколько в моей родословной - Сергей Сергеичей. А нашим общим предком был граф Алексей Орлов, который участвовал в заговоре Екатерины против императора Петра Третьего. Все это отразилось в ее чертах. Я с ней познакомился, когда мы взяли ее из Смольного: у нее был бойкий характер, в Смольном ей было скучно. Она поселилась у нас и бренчала военные марши на рояле, а гувернантка велела ей не размахивать локтями. В начале марта приехал из Нижнего ее дед и увез с собой. А я заболел – не мог вынести разлуки. Другое яркое впечатление – Дима Лазарев, который всю жизнь рассказывал одну бесконечную сказку. В ней были волчата, Европейский банк, звезды Большой Медведицы, американские равнины, сойки отнимали у лисят груши-дички, из кустов вылезал медведь, брал сойку в кулак и забрасывал за гору… Диму тоже взорвали.
- Когда мой коллега Дежане писал о нем большую статью, ты отказывался о нем говорить. Он расспрашивал твоего отца, княгиню, твою сестру, Патрицию. Теперь ты способен говорить?
- А что ты хочешь услышать?
- Что-нибудь, чего не написал Дежане.
- Когда нам исполнилось шестнадцать лет…
- Вы ровесники?
- Я старше был на три дня: девятое и двенадцатое апреля. Так вот, когда нам исполнилось шестнадцать, заговорили, что Сережа Гончаков пишет красивые романсы. Между тем, я ничего не писал. Я их пел. А писал их Дима. Я только и делал, что всем говорил: это Лазарев, мой друг, мой окопный брат. Мне отвечали "даа?" и продолжали утверждать, что я пишу романсы. А он не обижался. Он был спокойный парнишка и не дергался.
- Любил Патрицию ле Шателье.
- Любил Патрицию ле Шателье.
- Он правда ее любил?
- Конечно. Романсы-то он писал о ней.
- Вы дрались?
- Всегда.
- Из-за чего?
- Из-за всего. Чаще всего из-за его амбиций. Он, например, говорил, что дальше меня прыгает в длину. За это я его бил.
- Но он действительно прыгал дальше?
- Конечно. Я вообще не любил спортивные занятия. Я любил верховую езду у нас в поместье.
- Вернемся опять к твоему отцу. После пяти лет губернаторства он стал министром: надеждой прогрессивной интеллигенции, опорой своего императора. И что говорит молодой министр? А молодой министр в своей растиражированной речи пеняет силовому министерству на то, что власть лежит на брусчатке и что поднимет ее мерзавец. Предсказывает октябрьский переворот и обозначает меры его предотвращения. Речь, которая взорвала общественность. Что делает власть? А власть шельмует его и грозит уничтожением. Вам было страшно?
- Угрожала не власть.
- А кто?
- Не знаю. В России не принято объяснять, что я – такой-то – угрожаю такому-то, чтобы он убрался. Взорвали бомбу – и разбежались. А ты догадывайся, кто такие и что хотели.
- Вам было страшно?
- Было. Человек говорит очевидные вещи, а его никто не слушает. Он объясняет, что налицо социалистический террор, коммунистическое движение ширится, пролетарская пропаганда исповедует насилие. Если это не остановить сейчас, это приведет к большой крови…
- "Сделайте меня силовым министром, и я в три месяца наведу порядок. Я знаю, как это сделать".
- В ответ на это его убирают из правительства, причем убирают оскорбительно, грубо: обвиняют в казнокрадстве.
- Обвинение, над которым смеялись наши газеты и против которого протестовали правительства европейских государств. Ты должен был сильно не любить своего царя.
- Его Величество был хороший человек. Но слабый. А Россия держалась всегда за счет таких самодержцев, которые не говорили жене, когда ту душат: "Потерпи, милая. Я что-нибудь придумаю" – а брали за горло оппозицию, прежде чем та успевала пикнуть.
- Ты способен бить по лицу?
- По морде.
- Петр Столыпин бывал у вас в доме?
- Да. Позже, когда его прятали от террористов, папа поднимался к нему на крышу ночью. Они вместе гуляли в темноте. Он был хороший человек. Когда у него рождались дочери, он всякий раз говорил: "Слава Богу. Еще одной женщиной на свете больше".
- Когда расправились со Столыпиным, вы почувствовали, что этим выстрелом расстреляли карьеру князя?
- Мы всё почувствовали.
- Ты был красивый паж… Знаменитая фамилия. Ты дружил с царевнами.
- Не могу сказать, что дружил. Мы виделись на елках. На детских праздниках. Матушка внутренне протестовала против того, как их воспитывали. Они сами себя обслуживали. Бывали в военных госпиталях, как простые девки. Этого в нашей семье не понимали и оттого чувствовали себя умнее и выше них. Я и теперь убежден, что молодым девочкам не место в военном госпитале. С царской семьей я был однажды в ложе в опере и уснул, а Николай Александрович смеялся. В другой раз мы разговаривали ночью, на охоте в Финляндии. Луна висела не над головой, а между нашими головами – огромная такая луна и круглая. Я рассказывал ему, почему у нас семь поколений вглубь – все Сергеи.
- А почему? Удовлетвори мой интерес.
- После того, как венчалась молодая семья, заказывали молебен Преподобному Сергию Радонежскому. Просили сына и обещали назвать Сергеем. А когда рождался сын, строили новый храм.
- Когда после переворота ты остался в России воевать, ты думал о том, что если тебя убьют, это опечалит твоих родителей?
- Я должен был выбирать. Они знали, что так будет, они так меня воспитывали…"


Глава первая

Русская община Монпелье состояла в 1919 году из семнадцати семей, сообщавшихся между собой постольку-поскольку. Был свой предводитель дворянства – господин Адамийко – которого в предводители никто не выбирал и никто в общине не знал, есть ли у него дворянская грамота.
Была семья полковника Дибича с женой и молодым сыном, живущая замкнуто в предместье; была купеческая семья Баландиных с шестью дочерьми и двумя зятьями; была семья Белоконь с толстой мамашей, которая жила как в России: всех сватала, всех лечила, постилась в пост; было несколько аристократических семей с претензией и несколько обнищавших интеллигентских; был нищий грузинский князь Лагидзе с двумя красивыми молчаливыми детьми; был донской казак Лозинский и кубанский вестовой есаул Баранов, враждовавших между собой, вследствие чего сын Баранова зарезал сына Лозинского, а отец Лозинский застрелил Баранова зятя и оба сидели теперь в тюрьме.
Была семья финансового магната князя Гончакова, загородные жители, 28 и 29 колено, считая от князя Рюрика, которые, по словам Адамийко, "сильно много за себя знали"; был алкоголик Панин, которого часто били, с разбитной женой и кудрявой дочерью. Были Вечеринские, дружившие с Адамийко и выдававшие себя за польских баронов, и Антон Григорьевич Львов, морской офицер, выдававший себя за адмирала. "В Монпелье один Адмирал, - говорил Сережа. – В моей конюшне". Были, наконец, Кантемировы, приближенные семьи Гончаковых, владельцы шоколадной кондитерской, в которой официанткой была очень толстая негритянка Женевьева, любимица студентов. Были Щедринские из Москвы, просвещенное сословие, и фон Виттихи, российские немцы, у которых дочь и маленький сын играли на струнных инструментах.
Лучше всех устроились фон Виттихи и Кантемировы. Виттихи открыли музыкальную школу в центре, и французские малыши и малышки со скрипочками-восьмушками ходили к ним на уроки; из нижнего этажа их дома весь день звучала музыка.
Кантемиров – маленький, крепкий головорез – заведовал конюшнею Гончаковых, которую содержал в большом порядке. Он участвовал в скачках и выигрывал. Гончаковские лошади были знамениты и стоили дорого, между тем как княжеская семья очень мало интересовалась своей конюшней.
Финансовый магнат князь Гончаков в диаспоре был чужим. К нему обращались, если нужны были деньги. Деньги нужны были всегда, особенно аристократическим семьям. Он ссуживал на лечение, на обучение, по случаю впадения в крайнюю нищету, - у него брали, но им оставались недовольны. Недовольны были и тем, что Гончаковы дружны были с городскою властью и губернатором и держались вне общины. Семья была одной из самых богатых на юге Франции.
16 других семей одалживали друг дружке деньги и ходили в гости. Мамаши, ассимилировавшись в чужой среде, варили луковый суп, коверкали на французский манер имена детей, а дети тараторили по-французски, ходили во французские школы и учителя хвалили их сметливость. Беднее всех жили Адамийко, которые не могли пристроиться к делу и жаловались на то, что Гончаков не финансирует их прожекты.
Гончаковых не любили за гордость.
Князь Сергей Сергеевич Гончаков эмигрировал из России в семнадцатом году и вывез во Францию не только жену, дочь и няньку дочери, но и картины, некоторую часть обстановки, столовое серебро и несколько породистых лошадей.
Они поселились на северо-западе Монпелье, в загородном имении Прейсьяс. Имение представляло собой четырехэтажный дом замковой постройки, окруженный просторным парком, с лужайкой, теннисным кортом, конюшней на 20 лошадей, а также двести десятин луга, на котором паслись коровы. Прейсьяс – имение Бель-Илей – выстроенное первоначально в четырнадцатом веке, выгоревшее в шестнадцатом и с тех пор дважды перестроенное в духе Собора Парижской Богоматери, с глядящими по сторонам серебристыми горгульями, было приобретено князем еще в шестнадцатом году на деньги от Полтавских и Приднепровских хуторов, - политическое чутье подсказало князю, что следует избавляться от земель в России и приобретать недвижимость на французском Юге.
Князю было за сорок, но для Адамийко, мэра и обывателей Монпелье он был молодой человек. Он был очень высок, очень строен и похож на драчливого молодого итальянца. Голова его была осыпана черными спиральками, кожа была молодой и свежей, осанка – мальчишеской, взгляд – настырным, манера заносчивой, но не как у барина, а как у мальчика, который ищет от скуки, с кем подраться. Он никогда не хандрил, никогда не скучал и никогда ничем не болел. У него был здоровый организм и железная нервная система. Он был вспыльчив, горяч и честен. Русские его не любили, французы любили искренно, мужчины и женщины в равной степени. Лучшие из знакомых женщин перебывали в его любовницах. Правду сказать, любовные интрижки так мало для него значили, что он почти никогда не помнил, с какой из женщин он имел связь, а с какой – нет, и ко всем относился равнодушно, делая исключение для жены мэра Монпелье, любовная связь с которой с перерывами длилась 10 лет, и пожилой породистой губернаторши – урожденной Борджиа. С губернаторшей у него не было интрижки, но еео он любил искренно и нежно. Если он любил, то он любил. Если не любил, то решительно не мог запомнить имени.
Столичная пресса приучила обывателей гордиться им.
Мэра города Монпелье – мсье ле Шателье, его жену и дочерей князь знал с 1908-го года, с той золотой поры, когда он был тридцатитрехлетним губернатором, Столыпинским любимцем, и к нему в губернию приезжали иностранные делегации - посмотреть, каково у него с реформами. А поскольку реформы двигались, то им оставались очень довольны и приглашали с ответными визитами, от которых он за неимением времени чаще всего отказывался. Но во Францию он приехал, ему понравился департамент Эро, понравился горбоносый мэр, понравился Монпелье, и в шестнадцатом году он приобрел здесь в собственность замок Прейсьяс.
В России карьера князя, после стремительного взлета шла неважно, но французское правительство, как, впрочем, и правительства соседних с Францией государств, продолжали видеть в нем государственного мужа с большим потенциалом, не растраченным Россией. Только мэр Монпелье, далекий от политической жизни, волновался, чем ему занять князя-эмигранта, и придумывал, каким тот мог бы заняться общеполезным делом. Князя он любил, хотя и считал разбойником, который может зарезать, если захочет власти, и как правительство видело в нем человека государственного масштаба, так мэр продолжал о нем думать, как о "золотом мальчике", которого нужно занять делом, чтобы не скучал и не делал глупости.
Вышло так, что тотчас по приезде князя пригласили в Париж, предложив ему некий высокий пост. Одновременно с приглашением в Париж благодушный губернатор, все время до этого делавший вид, будто никакого князя в природе нет, заметил его и пригласил на должность советника по экономическим вопросам. Князь принял оба поста и заметался между Парижем и провинцией. Работу в должности советника он начал с того, что внес на рассмотрение проект электрификации южных областей. Проект одобрили, и он получил кабинет против приемной губернатора, выносливый автомобиль и водителя в забрызганных грязью крагах по имени Сильвио Меццоджорно.
В Париже он очень скоро стал называться "главным энергетиком" и также получил кабинет на одном этаже с кабинетом министра экономики. "Вона как, - сказал мэр ле Шателье. – Ему сказали: "Парень, бери власть". И он пришел и взял. А за власть он зарежет".
Утверждение, что князь способен за власть зарезать, было спорным. Гончаков был человек цивилизованный, и хотя лицо его выражало постоянную готовность драться, первым он ни на кого не бросался, и ему не так нужна была власть, как нужно было много работать. Возведенные мэром рамки были взломаны одним махом, и князь, который мог остаться не у дел и жить в имении, поглядывая на пасущихся коров и размышляя, как не умереть с голоду, взлетел на несколько голов выше мэра. Два года спустя он был уже главой строительной корпорации и президентом "Энерго-банка", а газеты писали, что князь делает деньги из воды, и были правы. Его умение делать деньги и приносить пользу находили поразительным.
Губернатор хвалился им перед другими губернаторами, вызывая справедливое раздражение мэра ле Шателье, который утверждал, что никто б его здесь не видел, если бы мы с женой не похлопотали. Жена мэра действительно хлопотала больше всех и даже родила от князя девочку. Девочка вышла необыкновенная, с черными кудряшками и с княжеской бойкостью в глазах.
Итак, Гончаков занимался электрификацией, утверждая, что из всего написанного и сказанного Владимиром Лениным фраза "Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны" – абсолютно объективная. Государственная должность, которую он добровольно взвалил на плечи, оказалась неблагодарной и тяжкой должностью Департамент Эро входил в красивую историческую провинцию Лангедок с живописными пейзажами, задумчивыми чистыми реками, старинными городками на берегах и красивыми мостами. И если местные жители, возделывая свои виноградники, не замечали, в каких красивых местах они живут, то под угрозой возведения плотины и строительства гидростанции пейзажами стали дорожить, и там, где появлялся автомобиль Гончакова, появлялись разгневанные обыватели с требованием убраться вон. Общественное мнение выступало против осквернения рек и консервативные южные газеты писали, что они не позволят русскому эмигранту уродовать их область строительством безобразных электростанций. Если князю нужна электроэнергия, пусть строит ее в своем имении. Демократическая пресса выступала на стороне рыбы, которая станет гибнуть в реках. Мнение следовало понимать так, что электроэнергия нужна, но хорошо бы обойтись без строительства плотин. Или уж строить в соседних областях, если без них нельзя. Действительно, задумчивый пейзаж Лангедока казался абсолютно неприспособленным к возведению плотин. Любая плотина с башенкой гидростанции, даже выстроенной в феодальном средневековом стиле, изуродовала бы его бесповоротно. Если бы у Гончаковых была своя часть реки, и князь затеял построить гидростанцию, чтобы дать электричество провинции, Гончаковы были бы против, - все понимали, почему гидростанции так непопулярны, но и пользы их для экономического развития отрицать не могли. "Если тебе загорелось строить – строй, но где-нибудь в другом месте, а у нас уже есть свет", - говорили обыватели, и Жаклин боялась, что князя взорвут или сбросят в реку, и нетерпеливо пережидала, когда он воплотит свой неосторожный проект и займется каким-нибудь безопасным делом.
И Жаклин, и княгиня Ольга Юрьевна упрекали мэра, зачем он не переманил князя к себе в муниципалитет, и упрекали губернатора в том, что тот поручил князю такое неблагодарное дело, как электрификация. Губернатор, разводя руками, возражал, что князю он ничего не поручал, что тот воплощает в жизнь собственный проект, который только он и способен воплотить с его решимостью и русским упрямством. Дамы сошлись во мнении, что подобные проекты интеллигентный человек проводить, безусловно, может, но воплощать их должен кто-то менее именитый и не с такою шикарной родословной, какую имеет князь. В пример приводили Меццоджорно, который покуривал и носился во все места, куда ездил князь. Мог бы оставлять князя дома. Мнение это шло от того, что если бы однажды князя нашли в реке с проломленной головой, то отношение властей к его смерти было бы точно таким, как если бы на его месте был рядовой прораб, не имевший позади 28 колен, считая от князя Рюрика.
- Это его затея, и он ею занимается, - говорил мэр, очень довольный, что заполучил Гончакова, который так решительно двигал экономику области вперед, между тем как в соседних департаментах даже родовитые особы жгли в поместьях керосиновые лампы и деревни жили без электрического света. Князь был, безусловно, полезен департаменту, и все, кто это понимал, поминали его в своих молитвах.
Авторитетные столичные газеты хвалили его, и что его должность опасна и непопулярна, знали только он, инженеры-гидростроители и землевладельцы, которые встречали его на местах предполагаемого строительства и требовали убраться вон. Вон – с их земли, вон – домой в Россию. Но плотины были нужны, электричество было нужно. Князь глотал оскорбления и продолжал ездить с инженерами.
У него было свойство, которое очень помогало в работе: он умел говорить с толпой. Говорил и говорил, толкуя одно и то же, пока не убеждал, что он прав. После этого ему уступали. Зимой он носил овчинный полушубок и высокие сапоги, в теплые дни надевал охотничью кожаную куртку.
Две семьи, в которые он ездил в городе, как к себе домой, были семьи мэра и губернатора. Семья пожилого мэра ревновала его к губернаторской семье. Губернаторская семья относилась к нему спокойно. Поэтому он чаще ездил к ле Шателье на улице де Вентейль. С него снимали прокисший от дождей полушубок и усаживали обедать, так как он почти всегда был голоден. Жаклин нравилось, что он голоден, она любила его кормить. Все ле Шателье относились к нему с большою нежностью. Жаклин разворачивала перед камином его влажный полушубок и ставила на решетку сапоги. Она любила о нем заботиться. Кудряшки овечьей шерсти от сырости разбухали и пахло, как осенью в овинах.
Согревшись за столом, он снимал свитер, который в те дни носил, - и на нем оказывалась ослепительно белая рубашка. Такие превращения очень любили дочери.
После обеда он ложился вздремнуть, распорядившись разбудить его через полчаса. Служанке тотчас посылали сказать, что рассчитают, если будет греметь кастрюлями. Через полчаса, разбуженный младшей дочерью, он вскакивал, одевался и уезжал в глушь.
Справедливости ради следует сказать, что он не всегда ходил в охотничьей куртке и грязных сапогах. Порою он по целой неделе никуда не уезжал, шикарно выглядел и занимался делами своего "Энерго-банка". Из голенища его сапога не всегда торчал хлыст. Бывали спокойные периоды. Но именно в спокойные периоды, когда он не уезжал в провинцию и в Париж, а смирно сидел у себя дома, он был банкир – заносчивый и холеный. Дамам он больше нравился, когда в охотничьей куртке носился по провинции, и в глазах его жил головорез. В такие дни он снова был молодой губернатор и золотой мальчик Столыпинской поры. В машине с забрызганными стеклами он был более собой, чем в цивильном костюме, который он носил, оставаясь в городе.
Боясь, что разгневанные землевладельцы его убьют, Жаклин спросила мужа, не стоит ли ей поездить с князем. При ней, сказала она, ничего не может случиться: ее все знают, и она – женщина. Мэр согласился, что это справедливо, и разрешил ей ездить. Против поездок решительно воспротивился сам князь, возразивший, что ей нечего делать зимой в глуши, а еще решительнее – княгиня, пригрозившая увезти его в Париж, если он станет брать с собой Жаклин.
Расправы князь не боялся. После того, как его столько раз взрывали и убивали в России, он вообще никого и ничего не боялся.
Однажды в интервью на вопрос "Вы довольны, что у вас в городе живет князь Гончаков или он добавляет вам хлопот?" мэр иронично, как он привык говорить с корреспондентами, ответил, что любит князя больше своей жены и дочек. "Я его обожаю, - ответил он. – Абсолютно надежный человек. Если б он был мой сын, я бы гордился им".
Старшие дочери обиделись. Сказали, что он может это чувствовать, но говорить не следует: он поставил их в неловкое положение. И только младшая, девятилетняя, предложила: давай правда его усыновим!
Что касается Жаклин с ее смуглым лицом и португальскими корнями, которую в городе называли "женщиной в шоколаде", то она испытывала к князю те же чувства, что муж, только в женском, более страстном варианте. Она испытывала их с августа девятьсот восьмого года, со времени визита в Россию, в его губернию, куда их с мужем пригласили в составе французской делегации посмотреть молодого губернатора: так на аукционах выставляют породистую лошадь. Он показался ей тщеславным и нелюбезным, и можно сказать, что девочка получилась у них случайно. Он возил их на пароходе в монастырь. Заблудившись в узких коридорах, она случайно вошла в его каюту и спросила: "Куда это я попала?"
- А куда вы целились? – спокойно ответил он, а после сам отвел ее к мужу, который пил пиво с вице-губернатором.
Когда летом двадцатого года во Францию приехал его сын, основные гидростанции в департаменте были заложены и строились, и князь получил предложение французского правительства заниматься электрификацией в масштабах Франции – к огромному неудовольствию княгини и Жаклин. Княгине нравился Монпелье и не хотелось перебираться жить в Париж. Жаклин больше княгини боялась переезда, потому что страстно любила князя.
Сергей Сергеич предложение принял – вопреки неудовольствию дам, которые высказывали неудовольствие с истинно дамским пылом.
- Оля, ты глупости говоришь! – осаживал он жену, когда та выговаривала ему, что его убьют или он сам застрелит кого-нибудь, и его засудят. Такие же очевидные глупости произносила Жаклин, которая не выносила его отсутствия и по мнению прессы была самой здравомыслящей дамой Монпелье.