глава четвертая

Глава четвертая

Любовные переживания Жаклин были переживания в высшей степени запутанные и имели свойство трансформироваться и принимать формы, неожиданные для самой Жаклин. Действительно, странно вдруг обнаружить в себе интерес к реформированию налоговой системы предприятий малого и среднего бизнеса, и еще более странно – не для Жаклин, у которой интерес был естественным, а для представителей круга, в котором она вращалась, - оказаться втянутыми в разговор о налоговой политике. Только те, кто регулярно и внимательно читал центральные газеты и следил за новостями в сфере бизнеса, могли довольно легко перебросить мост от обсуждения новой модели летних туфель к проекту об изменении налогообложения частных предприятий, который русский князь передал Дювилю, и который, если верить газетам, застрял с многочисленными поправками на его столе.
Мужчины находили ее интересной собеседницей и любили потолковать с ней о совершенствовании налоговых механизмов, то есть замене существующих спецналога и налога на повышение фонда оплаты труда на налог с дохода либо просто патент, за приобретение которого устанавливается фиксированная сумма.
Женщины ничего не понимали. Слова «фиксированные 10 процентов», «максимальная ставка», «снижение налогов в регионах, куда привлекается капитал», а главное «совокупная величина всех уплачиваемых налогов», которые она произносила с легкостью, хотя и вытаращивала при этом глаза от ужаса, для дам ее круга были противны и непроизносимы, и мнение женской половины обывателей Монпелье было таково, что Жаклин либо повредилась в уме, либо странно поумнела, но в обоих случаях стала скучной. Ближе всех к истине оказался пожилой юрисконсульт фирмы «ЭЛСИ», заметивший однажды, что газетные статьи Гончакова она знает наизусть. При этом хорошо, что она их усваивает. Женщины редко усваивают такие вещи.
Увлечения, эпицентом которых всегда оказывался князь Сергей Сергеич, благополучно сменяя одно другое, затронули кредитную политику, банковское дело, строительство, вылились в мощную, но, к несчастью, невзаимную любовь к его строительной корпорации, которую в восемнадцатом году, побывав в Скандинавии и ознакомившись с работой шведских коллег, организовал Гончаков. Жаклин, сказал он ей, научись сдавать задом!
Управление корпорацией и «Энерго-банк» помещались в старинном пятиэтажном доме с башенками, эркерами и готической черепичной крышей. Князь занял кабинет на четвертом этаже, окнами на бульвар Мажитель и опять уехал в Швецию.
Из Швеции он привез пресс-секретаря с манерами молодого лорда и деловой, демократический дух, который почувствовали все, кто пришел работать в корпорацию. Все пять этажей были отреставрированы, два первые заняты под «Энерго-банк», три верхние и мансарда – под контору. Была создана и укомплектована строительная группа (самый большой, основополагающий отдел) с техническим директором во главе и начальниками участков на местах; службы материально-технического снабжения, отдел механизации, архитектурный, конструкторский отделы, автогараж и энергоцех; материальный и расчетно-кассовый отдел; отдел планирования труда и заработной платы; правовая служба; коммерческий отдел; отдел корпоративного права и имущественных отношений. Три директора: финансовый, технический и директор по производству помещались на одном с ним этаже. У него был Скорсезе, правая рука, которого сотрудники корпорации называли английским словом «чиф». Работа была поставлена так, что к нему стали ездить на стажировку и в период летних каникул студенты экономического и технического факультетов добивались возможности проходить здесь практику.
Он очень дорожил упорядоченным, солидным духом корпорации. Дорожила им и Жаклин. Было время, когда пятиэтажное здание ФСК на бульваре Мажитель казалось ей лучшим в мире местом и она просила князя взять ее на работу.  Князь гипотетически стал подыскивать ей место и с неподдельным изумлением (но с еще большим удовольствием) обнаружил, что работы для нее нет, так как все места заняты специалистами, и нет ни одного человека, которого бы он без сожаления заменил на Жаклин ле Шателье. Изобрести для нее что-то новое он не смог: тренированный ум экономиста отказывался найти решение, которое не приносило реальной пользы.
Она могла бы работать в отделе кадров, где инспектором была толстая пожилая женщина, но отдел кадров работал полный день, а она не могла оставить дом: против этого возразил бы муж. Она могла бы вести техническую документацию в службе технического директора, но там сидел мальчик с университетским образованием; она могла бы, наконец, ухаживать за цветами, которых было очень много в кабинетах и коридорах, но цветами занимался дендролог, которого переманили из ботанического сада, и занимался так профессионально, что кабинеты и коридоры были похожи на райский сад, и даже в очень сухую погоду с жестких пятнистых листьев на головы сотрудников падали капли какой-то влаги. Апельсины, лимоны и кофейные деревья плодоносили круглый год: кто хотел, тот срывал и ел.
Было, правда, место в технической библиотеке, но место такое скучное, так высоко и далеко от всех и, главное, тоже требующее специальных знаний, что и оно не подошло, хотя могло бы подойти, если не капризничать.
Оставшись без работы в любимой фирме, Жаклин пригляделась к счастливчикам, которые в ней работали, и заметила неоправданно-красивую машинистку в приемной князя, одетую в легкую шелковую юбочку, чулки дороже, чем у Жаклин, и главное, счастливо-безмятежную, розовую, как бывают девчонки в 20 лет, когда юношеские прыщики уже сошли, замуж еще не хочется, а стабильно высокий заработок позволяет питаться разнообразно, отдыхать летом на Ривьере и раз в месяц покупать дорогую вещь.
Несмотря на легкую юбочку и тщеславную осанку, машинистка князя была умной и скромной девочкой, весь грех которой состоял в том, что ей было двадцать лет: с точки зрения Жаклин грех был непростительный. Она употребила много сил и нервов, чтобы скомпрометировать и незаметно для князя выжить девочку из его приемной. Кончилось тем, что та нашла себе жениха и вышла замуж. Вместо нее князю была предложена многоопытная мадам Барбье – вдова, старше князя. Он решительно, хотя и мягко отверг вдову и взял новую девчонку – тоненькую и не так чтоб совсем безграмотную, но и не так, чтобы очень умную. Эта новая оказалась даже красивей первой и принесла Жаклин много новых душевных мук: печатала она с ошибками, носила высокие каблуки, демонстративно не застегивала верхние пуговички блузки, жениха у нее, судя по всему, не было и от нее всегда превосходно пахло. Этих вещей, подкрепленных тем, что князь не мог отвести глаз от ее груди, достаточно было для того, чтобы Жаклин повела против нее масштабную войну с участием других фирм, которая закончилась тем, что девчонку переманили в клинику Шевардье, где у нее была вполовину меньше нагрузка, вдвое больше оклад и усатый мэтр Шевардье, взявший ее за все те качества, что и его предшественник. Вновь была предложена опытная вдова Барбье и вновь, после жесткого протеста, принята барышня с ногами. Вновь, появляясь в конторе ФСК (как владелица небольшого пакета акций, Жаклин имела право появляться в конторе в любое время), она заставала одну и ту же, хорошо знакомую ей картину: президент исправлял ошибки в машинописном тексте, а напряженная девчонка стояла слева и переминалась на восхитительных ногах. Вновь потребовалось много умения и сил, чтобы ее переманил солидный отель и она получила место портье за стойкой.
Заметив, что она играет не по правилам, князь сыграл также не по правилам: привез из Парижа протеже Дювиля, Натали Вержье, определив ей не должность машинистки, а назначив делопроизводителем канцелярии. Эту было так же невозможно навязать муниципалитету или клинике, как сплавить самого князя. Она была красивее первых трех, ей было 25, за ней было покровительство Дювиля, она считалась не тайной, а официальной любовницей Гончакова, и ноги у нее были стройные, как у танцовщиц, но не такие жилистые. Одевалась она в летящие шелковые юбки, носила мериносовые джемперочки на голом теле, пахла еще лучше, чем три первых, и князь от нее очевидно ошалел. Ожидая, пока он прочтет отпечатанный ею грамотный, аккуратный текст, она смотрела, подбоченясь, не на кончик его золотого Паркера, а в окно. Чтение она считала бессмысленным, так как грамматических ошибок у нее не было. Обаяния же оказалось столько, что княгиня и Жаклин одновременно получили по анонимному письму, в которых их извещали в том, что его сиятельство изменяет им с новой секретаршей.
- Сколько тебе нужно секретарей? Есть же Иенсен, - напомнила княгиня. Князь объяснил, что канцелярия князя требует двух человек, причем, выносливых. - Ты уймешься когда-нибудь? – спросила она после получения еще одного письма.
- Я? С Наташей? Как ты могла подумать? – ответил князь.
Папа Натали был видный парижский адвокат. Что ее, дочь обеспеченных родителей, принесло в Монпелье, Жаклин не могла понять, поэтому предположила в ней промышленную шпионку и обнародовала эту версию в департаменте Жана-Луи Алена.
- Все они шлюшки, - подтвердил Ален, который не видел парижанку, но разоблачить шпионку в протеже Дювиля решительно отказался и терпеливо растолковал Жаклин, что придираться к ней неудобно перед правительством. - Она не шпионка. Просто шлюшка. В ее возрасте они все бросают родителей и бегут на юг. Или, наоборот, на север. Еще бывает, что за границу. Пока они законопослушны, полиция их не трогает.
Пока он говорил, Жаклин пришла в голову идея пристроить ее к Алену. Ален пошел на нее взглянуть - и стал носить ей шоколадные конфеты и, уперевшись локтями в стол, шептать в розовое ушко, что он сгорает. Она нажимала под столом кнопку, выходил князь и вежливо уводил его к себе. На другой день Ален приходил опять и надоедал обоим.
Молодой сотрудник мэрии, которому Жаклин указала на недостаток шарма в его конторе, в то время, как в канцелярии Гончакова его переизбыток, снисходительно посмеиваясь, возразил ей, что князь на то и князь, чтобы любезничать с молодыми секретаршами, а в муниципалитете все работают (конечно, при соблюдении необходимых правил: чтобы не было беременности, или чтобы девчонка не потеряла голову, и не стала требовать, чтобы на ней женились, обещая в противном случае рассказать обо всем жене и прессе). Традицию начальников соблазнять секретарш он считал освященной временем, с чем Жаклин была не согласна.
Князь был очень амбициозен и не в пример легче прощал ошибки в машинописном тексте, а также некоторую придурковатость и непонятливость, чем недостаточно натянутые чулки. При толковании машинисткам правил орфографии и пунктуации он проявлял чудеса терпения, которого ему недоставало в общении с мужчинами.
- Их может быть десяток, ничего страшного: лишь бы у него здоровья хватило, - философски объяснил Жаклин коллега мужа. – Я, например…
Как пример он казался Жаклин неподходящим, а десяток душистых секретарш устроил бы ее больше, чем одна парижанка Натали с ее знанием английского языка и опытом работы в приемной Дювиля, который не внушил ей, что под мягкие мериносовые джемперы следует надевать жесткие корсеты. А Соланж однажды на вечеринке слышала, как она сказала, что классовые различия придают отношениям особую содержательность, так как вносят элемент неожиданности. Едва ли она сама составила эту фразу из вполне мужского набора слов.
Твердому убеждению Жаклин, что князь окончательно скатывается к репутации прохвоста, не мешало то обстоятельство, что однажды он заорал на нее: «У меня сын на фронте, а ты хочешь, чтобы я занимался здесь херней!». Фраза показалась ей очень сложной и она положила много ума и изворотливости на то, чтоб ее расшифровать. Самое простое объяснение: что князь никак не использует машинисток, потому что любит сына и боится прогневать Бога, хотя и пришло ей первым в голову и было очевидно, что не может быть никакого другого объяснения, показалось ей чересчур простым, а князь казался чересчур сложным. Она искала других толкований его текста, стала подозрительной, нудной и почувствовала, что он начал избегать ее. Помимо жены, женщин у него, вероятно, не было: ни одна из сотрудниц корпорации ни разу не жаловалась, что подвергается сексуальным домогательствам. Если жаловались, то на технического директора, который называл женщин своего отдела «своим курятником». «Это не твой курятник, а мой перепелятник», - возражал князь, угрожая его уволить, если дамы не перестанут жаловаться.
И все же Жаклин была убеждена, что Гончаков не может не подвергать домогательствам своих сотрудниц, а если они не жалуются, то, значит, его домогательства приятны.
Был и второй сорт сотрудниц: те, что сами домогались его внимания. Сотрудник мэрии логически доказал ей, что вертикальный взлет карьеры молодой специалистки в той или иной степени, но как правило зависит от ее горизонтального положения на диване.
И диван в кабинете у князя был, и дверь запиралась изнутри, и Иенсена можно было отправить в архив с бумажкой, на которой стоял трехзначный номер и через дефис – еще один. Это Жаклин знала очень хорошо, так как однажды была подвергнута сексуальным притязаниям и уступила с поспешностью, о которой потом стыдно было вспомнить. Правда, ломаться было некогда.
Поначалу, измучившись неопределенностью отношений, она пыталась сделать их более определенными, с каковою целью закатывала Гончакову истерики, обвиняя в том, что он эгоист, одинокий волк и превратил ее жизнь в кошмар. Он внимательно, молча ее выслушивал и, как бы вдруг заметив, что она есть, и спокойно спрашивал: «У тебя что, лифчик тесный?». «Нет», - отвечала она растерянно. «Тогда успокойся и перестань визжать».
Она переставала. И размышляя впоследствии о том, какое место занимает в жизни князя, понимала, что никакого места она не занимает. Истерики были неуместными: Сережа был на войне, князь ходил погруженным в глубокую задумчивость и приставать к нему с претензиями на место в его душе было некорректно.
В конце концов склонность Гончакова к молодым секретаршам и собственная ревность привели ее нервы в пограничное состояние, о чем ей сказал доктор Шевардье и рекомендовал обратиться к Малковичу. Под наблюдением Малковича она вышла из глубокого стресса. Князь был мил: дважды в течение трех недель приезжал к ней с апельсинами и с неделикатной мужской твердолобостью спрашивал, чем она болеет.
Из клиники она вышла успокоенной. Это случилось в период между Катрин и Натали. В состоянии непривычного покоя она провела полторы недели, спустя которые князь привез из Парижа Натали, которая взорвала к чертовой матери ее старательно восстановленную Малковичем нервную систему.
Был ли князь хитрым и коварным, каким она привыкла его считать, и к тому же невоспитанным, в чем, по мнению Димы, заключался его шарм, намеренно ли он губил Жаклин, выбирая красивых машинисток, или он не учитывал Жаклин, а свои хитрость и коварство использовал для проталкивания своих прожектов, и был обычный карьерист, который окружает себя молодыми женщинами, чтобы показать, каков он, Жаклин не знала. Но очень хотела знать. В редкие спокойные промежутки, которые зависели от стадии луны или от положения на русских фронтах, она видела, что он, в сущности, очень примитивен: любит свою семью, свой дом, своих лошадей, своих единомышленников и любит славу. Ее, вероятно, тоже любит, но меньше всех перечисленных вещей. Пока о нем писали газеты и среди влиятельных политиков закрепили за ним шестое место, он спокойно работал и не любил уезжать из дома. Если бы газеты договорились между собой и перестали о нем писать или написали, что его популярность скатилась с шестого на девятнадцатое место, он бы разволновался и поехал в Париж узнать, в чем дело. Были вещи, которые не имели для него значения и которые он уступал с легкостью. Одной из таких вещей были молодые машинистки. Но, к примеру, привезенного из Стокгольма Кристиана Иенсена он не уступил бы никому и ни за какие блага.
Он взял его на должность пресс-секретаря по связям с правительством и посадил в своей приемной, предупредив, что как только явится из России Лазарев, швед должен будет это место освободить и уйти начальником отдела планирования труда и заработной платы. А пока он должен поставить работу канцелярии. Кристиану было 24 года, у него был Кембриджский диплом с отличием, и он был образованнее самого князя. Это был чрезвычайно опрятный, тонкий, аккуратно остриженный блондин, который производил на всех блестящее впечатление своей подтянутостью, так что в его обществе Сергей Сергеич первое время чувствовал себя недостаточно отмытым. Волосы у него были тонкие, причесаны волосок к волоску, хотя никто никогда не видел, как он причесывается. Князь называл его «мой швед» и так им гордился, что рассказывал о нем во всех интервью газетам. Парня, в конце концов, стали переманивать. Он же стойко держался князя.
В первый год он всюду возил его с собой. Ощущение собственной неряшливости на фоне шведа прошло, уступив место отцовской теплой симпатии. Мальчик жил один в большой квартире, которую арендовала корпорация, в чужой стране. Сестры ле Шателье познакомили его с внучками губернатора. Он вошел в круг золотой местной молодежи, завел респектабельные знакомства и князь только некоторое время беспокоился за его нравственность и думал, что несет за него ответственность. А позже понял, что беспокоиться не стоит, так как вещи незапланированные, случайные с его шведом произойти не могут. В выходные дни его приглашали в Прейсьяс, он был любимым партнером князя в теннисных партиях, подолгу скакал верхом, разговаривал с Лилей, и вероятно, сдружился бы с нею, если бы шестнадцатилетняя княжна не была помолвлена с мальчиком-студентом из датской королевской семьи.
С Гончаковым они сработались прекрасно. «Спрашивай!» – велел князь, и Иенсен спрашивал. Пару месяцев спустя князь уже не мог без него работать. Он почти без сожаления расставался с машинистками, которых одну за другой съедала Жаклин, но мальчика он не уступал. Лучше Иенсена мог оказаться только Лазарев. Но Лазарев погиб, Сережа вернулся без него и без намерения работать в корпорации. Когда после возвращения Сережи князь первый раз появился в управлении и увидел Кристиана, он вспомнил, что обещал ему должность начальника отдела, которой тот по своим способностям достоин. Перемещение можно было осуществить немедленно, если нынешнего начальника отдела перевести бухгалтером-ревизором. Кристиану оно дало бы трех подчиненных и двойной выигрыш в окладе.
- Если вы не против, я хотел бы остаться на своем месте, - ответил Иенсен. Князь был не против. Он привык иметь его под рукой и, не переместив в начальники, положил двойное жалованье.
Бывало, что раскидав на столе доклад и ленясь искать в ворохах одинаковых счетов нужный счет, князь звал его и строго спрашивал: - Такая-то бумажка у тебя?
- У вас.
- Найди, - распоряжался князь.
Поиски пропавшей бумаги приносили двойную пользу. Кристиан методично, неторопливо наводил порядок в его бумагах, скалывал их скрепками, помещал в папки, папки ставил в шкаф, надписывал и нумеровал и, что особенно смешило князя, примерно треть бумаг, которые попадали ему в руки, пробежав взглядом, перегибал пополам, рвал и бросал в корзинку. Нужная бумага находилась, на столе воцарялся порядок – князь уже и представить не мог, как бы он без него работал.
Очень скоро он стал необходим и княгине Ольге Юрьевне, которая с большей охотой отпускала мужа из дома, если он брал в поездки шведа. Она вызывала Иенсена к себе (позже он стал приезжать сам для получения инструкций и выполнял все в точности) и поручала ему следить за тем, чтобы князь брился непременно один раз в сутки, не откидывался на спинку стула, не щелкал подтяжкой (что тот любил делать, оттягивая подтяжку пальцем), и в такое-то место надел бы такую-то рубашку с таким-то галстуком и таким костюмом, а отнюдь не с тем галстуком в полоску, который он наденет. По поводу костюмов между князем и Кристианом возникали короткие яростные стычки, князь был недоволен его упорством, но злился очень недолго, и если излечился от привычки щелкать подтяжкой и, откинувшись в кресле, злобно смотреть оппоненту в лоб, то только потому, что швед бдительно следил за тем, чтобы он этого не делал.
Когда с князем в поездки отправлялся мэр, Кристиан получал в нагрузку еще и мэра. Ему вменялось в обязанность следить за тем, чтобы мэр не надевал на рауты полосатые рубашки с цветными галстуками, не целовал лидеров оппозиции (это было трудно выполнить, так как мэр целовал всегда и всех, а его взгляды на оппозицию не совпадали с мнением князя и Жаклин), придерживался французских ресторанов с их умеренно жирной кухней (что вообще невозможно было выполнить, так как мэр и князь любили итальянские и испанские рестораны, отчего ужасно страдал склонный к изжоге желудок мэра, и швед, как не сумевший отговорить мэра от перченой и жирной пищи, лечил его содой и активированным углем), а также пораньше ложился спать (мэр имел обыкновение засыпать, как только ему удавалось удобно сесть и к нему не обращались с прямым вопросом, но по ночам, в постели, уснуть не мог и по утрам обычно вставал не в духе).
Кроме того, именно Иенсену приходилось разговаривать с обиженными дамами, которые настаивали на встрече с князем, и сдержанно, дипломатично убеждать их в том, что князь встретиться не может, князь занят, князь преданный супруг и ему не о чем говорить с чужими дамами, а самим дамам следует вернуться домой и стараться не писать князю писем, которые компрометируют его в глазах жены.
Напряженный ритм работы, который, помимо возложенных обеими супругами обязанностей, задавал князь, был очень утомителен. Возвращаясь из больших командировок, князь привозил шведа в замок, где тот спал по двадцать часов подряд, а день спустя, отдохнувший, выспавшийся, вновь был готов к работе.
Сходство между погибшим Димой и сдержанным Кристианом порой достигало такого уровня, что князю становилось не по себе. Они были двойники. Хорошо осведомленный, с каким удовольствием и чем занимался бы Лазарев за каштановым столом, князь не мог сказать, что его пресс-секретарь за тем же столом напрасно проводит время. Та же была почти димина ненавязчивая, без фамильярности, манера заботиться о том, чтобы: Дима заботился о том, чтобы его не взорвали, и рвался к нему в телохранители; Кристиан следил, чтобы он не грубил высокопоставленным лицам, вовремя позвонил по телефону и оказался в нужное время в нужном месте. Обязанности шведа были серьезней и шире диминых. Но справлялся он с ними так, как делал бы это Дима. И это сходство, усиленное тем, что Кристиан был блондин с синими глазами, говорил определенно, всегда все знал и внимательнее Гончакова прочитывал газеты, порой повергало его в смятение. Поэтому обращался он с ним, как с Димой: вдруг обнимал и похлопывал по спине ладонью, и видел, что его отцовские эскапады швед принимает с благодарностью. Когда явился Сережа, он увидел, что к Сереже Иенсен равнодушен.
Странно, думал он, как странно, что ко мне в телохранители, в дуэньи стремятся дети, которым самим еще нужен гувернер. И то, что место погибшего Димы занял юный швед, как зеркало повторивший Диму, не казалось ему случайным. Еще более непонятно было раз за разом находить в письменном столе Иенсена, где он искал иногда в его отсутствие нужные бумаги (у шведа, как в сундуке Натальи Саввишны, всегда все было) лежащую поверх бумаг газету с материалом Лансере-Сориньи о Лазареве. Лазарев и Иенсен, в сущности, оба дети, очень скоро перестали считать себя детьми и, преодолевая его сопротивление, низвели его до уровня подростка, причем, такого подростка, за которым нужно присматривать, чтобы он не наделал глупостей. Он принимал их взросление, но не принимал своего омоложения, поэтому их тон с ним всегда был почтительный и строгий. И все-таки, как он ни считал их детьми и как ни помнил все время, что ему тридцать, а затем (в случае с Кристианом) сорок лет и исполнится пятьдесят, он видел, что оба соглашались с такой расстановкой сил, только уступая жестким законам логики. В душе же оба считали себя взрослыми, а его – подростком. 
Первым дуновением как бы со страниц Диминых тетрадей, живо напомнившим князю Петербург, был случай в Ивето, когда он хотел ударить прораба в челюсть, а Кристиан повис на его руке и сказал: - Оставьте, князь. Он обратится в суд, и у вас будут неприятности. Вы недостаточно долго живете во Франции, чтобы выиграть процесс. Вам лучше просто его уволить.
- Я тебя уволю, - пообещал  рассвирепевший князь. – Если еще раз влезешь!
- Я несу за вас ответственность.
- Кто тебя просит? Терпеть не могу, когда мешают.
- Я заметил, что вы терпеть этого не можете.
«Пресс-секретарь с обязанностями дуэньи», - определили те, кто мог наблюдать этот странный тандем.
- По крайней мере, он не теряет времени за своим столом, - согласился в конце концов Сережа. Несколько не дней, не недель, а месяцев он не мог без содрогания смотреть на этот стол, не говоря о том, чтобы вежливо, как принято у воспитанных людей, проходя мимо, здороваться со шведом. Минуя стол, он нелюдимо бросал «привет» в ответ на вежливое «Здравствуйте, ваше сиятельство» и старался погасить в себе закипающее бешенство. Это было бешенство не перед опрятным Иенсеном. Это было отчаяние перед несправедливостью, которую он не мог простить судьбе. Любой человек (а Кристиан – меньше всех) вызвал бы его негодование, сидя на этом месте.
***
Сережа шел по бульвару Мажитель, разглядывая мокрые от дождя витрины (дождь уже не шел, но они не успели высохнуть). Отсыревшие, ободранные, исполинские внизу и масштабно разветвляющиеся кверху платаны со свисающими вниз рыжими шарами, которые, падая, рассыпались пушистыми, жесткими у основания семенами, роняли большие капли. Было 11 часов. Дети еще учились, непородистые собаки с сырою шерстью бежали одна за другой впереди него, нисколько не обеспокоенные тем, что голодны и опять может пойти дождь.
Он вошел в контору и поднялся на четвертый этаж на лифте, застланном оранжевым ковриком с сильно потертой серединой.  Края коврика были такие яркие, что на душе становилось легче, и человек глубоко вздыхал. Некоторые раздували при этом щеки. Иные высоко поднимали плечи и потом отводили их назад. «Черт его знает. Может быть, что-то еще и будет», - подумал он.
В приемной тоже лежал ковер – синий, с коричневым орнаментом, и его уж никак нельзя было назвать потертым.
Натали за своим столом опершись на кулаки читала газету. Иенсен стучал на пишущей машинке. На хозяйственном столике в углу грелся на спиртовке небольшой хромированный чайник. Увидев его, Кристиан перестал печатать, поздоровался и сел вполоборота. Натали сложила газету и убрала в стол. Он заметил, что его визиты канцелярия не любила. От него как будто ждали какой-то подлости.
- Папа у себя? – спросил он.
- В губернском управлении, ваше сиятельство. Скоро будет.
Чтобы не сидеть одному в кабинете отца, он сел в приемной, не вынимая рук из карманов черного легкого плаща. Секретари ему нравились. Он разглядывал нарядное, кокетливое «рабочее место» Натали. На ее столе сидел в углу кудрявый медведь в лакированном цилиндре, с галстуком-бабочкой и тростью. Сбоку от медведя стояли несколько фарфоровых фигурок, подаренных зарубежными партнерами: голландская ветряная мельничка, черный скотч-терьер, колясочка, запряженная косматым пони, кукла в балетной пачке. Растение около ее стола имело глянцевитый ствол и белые листья, розовеющие к краям до темно-красного. Над столом висела фотография с князем и внучкой губернатора Эвелин-Мари: обе девочки были в белых котелках, голубых мундирах, плиссированных белых юбочках и ботфортах – униформе барабанщиц из женского лицея, открывающих городские парады в праздники. Обе опирались на трости, князь стоял между ними. На другой фотографии она была на палубе парохода, и ее обнимал мужчина. Деревья на обоих берегах были голые. Между беспорядочно сложенными деловыми бумагами стояла фарфоровая чашка – подарок американского клиента, ее поклонника. По белой глазури шел дощатый забор, на котором сидели задницы. Над задницами были спины и затылки, но их редко кто замечал, а задницы замечали все. Натали разглядывала ее, когда становилось скучно, и задавала шведу вопрос, от которого тот краснел: «Крис! Ты бы какую попу выбрал?»
Жизнь приемной, сбитой с толку сережиным визитом, возвращалась в свою орбиту. Натали посмотрела на себя в зеркало и спросила, когда Иенсен освободит машинку.
- Никак не раньше, чем через час, - ответил швед, и она уткнулась в бумаги, в которые, Сережа видел, ей незачем смотреть.
Почему его боялись? Он любил управление, его запах – полироли, канцелярских предметов, тонких духов, который еще по петербургскому впечатлению определил для себя как «милая казенщина». Он уже не ревновал к Иенсену и спокойно смотрел на его письменный стол из каштанового дерева.
- Сам печатаешь на машинке? – спросил он.
- Кое-что приходится делать самому, - ответил Кристиан так же неловко и с откашливанием, как спросил Сережа.
- Будете кофе пить? – спросила Натали. Сережа кивнул, хотя кофе не любил и дома всегда пил чай. Но так как чаю она не предложила, он ответил, что будет кофе, и смотрел, как она подошла к навесному шкафу, вынула чашку с блюдцем, налила в нее кофе, влила из красивой бутылочки много сливок и насыпала много сахару. «Есть же хорошие вещи, - подумал он. – Может быть,  правда что-то будет…» Она нагнулась к шведу и зашептала ему на ухо. Кристиан перестал печатать и с озабоченным видом шептал ей в ответ «они не едят бисквиты… предложи балык… Спроси сначала…»
- Вы едите бисквиты, князь? – спросила она.
- Нет.
Посмеиваясь, она поставила перед Сережей чашку с кофе и тарелку с большими бутербродами. Он хотел сказать им: «Не бойтесь меня, я добрый», но они бы не поверили. Он знал, что нравится Натали. Строгий, но такой стильный, говорила она о нем. Он отпил нежный, горячий кофе, сказал ей: «Отлично. Как мороженое» и расстегнул плащ. Глядя, как он ест, Натали сделала лицо, какое бывает у женщин, когда они кормят небезразличного им мужчину: озабоченное и удовлетворенное.
- Как там Швеция? – спросил он Иенсена, чувствуя, что от застенчивости говорит не то и не в тон, и ребята это прекрасно чувствуют. Швед ответил, что хорошо. "Красивая страна. Фьорды", - сказал Сережа, увидел, что швед пришел в небольшое замешательство относительно шведских фьордов, и сказал, что ездил на охоту в Финляндию.
- С папой? – спросила Натали, оперевшись опять на кулаки и разглядывая его, как если бы он был неживой картинкой.
- С папой и Николаем Александровичем.
- Это ваш сосед?
- Это наш император.
- А, ну да. Удачно поохотились?
- Я не стрелял. Мы думали, что прилично ездим на лыжах. А два маленьких финна, лет шести, съехали на наших глазах с горы: вжик-вжик… Тут мы всё про себя и поняли…
- Что можно понять на фоне финнов? Они же – дикие, - удивилась Натали, поерзав на кулаках совершенным личиком.
Швед разговорился. Стали вспоминать, какие у них в детстве были коньки и санки, как шел снег и какой у него был вкус, как праздновали Рождество. Кристиан рассказал, что вернувшись из школы, всегда пил горячее какао. У него были две младшие сестры, и они долго жили в одной комнате, у них были общие игрушки. Он умел вязать.
Сережа пил превосходный кофе и не понимал, почему он не едет домой, если можно сесть в поезд и уехать.
- Я езжу в отпуск, - напомнил швед. – Беру неделю на Рождестве и две летом.
- А что вас здесь держит?
- Его сиятельство.
- Не отпускает?
Швед молча улыбнулся.
Секретари ждали, что теперь он что-нибудь расскажет, но он молчал и раскачивал на пальце пустую чашку.
- Князь, а вы кто по гороскопу? – спросила Натали.
- Что? – переспросил он.
- Когда вы родились?
- 9 апреля.
- Значит, вы – овен. – Чтобы развлечь его, она раскрыла опять газету и стала читать гороскоп.
«ОВЕН – чтобы привлечь его, подожгите что-нибудь и зовите на помощь. Чтобы избавиться от него, просто остановитесь на несколько минут. А застать его можно на спортивной площадке.
ТЕЛЕЦ – если вы хотите ему понравиться, накройте на стол, не понравиться – попросите взаймы. Встретить Тельца легче всего там, где вы его встретили в прошлый раз.
Внимание БЛИЗНЕЦОВ можно привлечь, размахивая свежим номером газеты. Чтобы избавиться от него, отдайте ему эту газету. Увидеть его легче всего на семинарах и конференциях.
РАКУ будет очень приятно, если вы поинтересуетесь здоровьем его мамы. А вот потерять его расположение раз и навсегда очень просто: повредите что-нибудь в его доме. Встретить его можно в магазине.
Чтобы привлечь ЛЬВА, соорудите ему помост. Чтобы избавиться – покритикуйте. Встретить его очень просто на лекциях по астрологии.
Если хотите понравиться ДЕВЕ, будьте вежливы и опрятны. Легче всего потерять ее расположение, чихнув на нее. А увидеть ее можно в гомеопатической аптеке.
Внимание ВЕСОВ можно запросто привлечь, нежно поглядывая на них. Решили избавиться от Весов – требуйте, чтобы они сами принимали решения. Легче всего их застать в салонах красоты.
СКОРПИОНА легче всего привлечь, загадочно перешептываясь с кем-нибудь. Избавиться от него невозможно, даже не пытайтесь. А о том, где его можно застать, знает только Рак.
Чтобы привлечь СТРЕЛЬЦА, загадайте ему загадку. Чтобы избавиться – попросите взять на себя ответственность. А встретить его легче всего за границей.
С КОЗЕРОГОМ ведите себя чинно и благопристойно. Чтобы избавиться от него, опаздывайте на встречи. Встретить его легче всего в конторе.
Чтобы заинтересовать ВОДОЛЕЯ, употребите в разговоре слова «Прогресс» и «Резонанс». Если вы задумали от него избавиться, то для начала задайте себе такой вопрос: а удалось ли вам его привлечь? Встретить его легче всего на митингах оппозиции.
Для привлечения внимания РЫБ изобразите жалобное лицо. Чтобы избавиться от РЫБЫ, издавайте громкие звуки. А застать ее легче всего в слезах.
- Что это?
- И.Сергиенко. Думаю, что русский – с такой фамилией.
- Хохол, - уточнил Сережа.
В приемную, раздеваясь на ходу, вошел князь, и все повскакивали. Кристиан молча собрал брошенные плащ и шляпу, повесил на плечики, встряхнул и убрал в шкаф.
Натали опять начала готовить кофе, теперь без перешептывания: знала, что князь не ест бисквиты и ест балык.
- Сереженька, - сказал князь, снял с него плащ и отдал шведу. Затем пожаловался, что у него болит голова и, переступая на длинных ногах как конь, заходил по приемной.
- Что с вами стряслось? – спросила Натали.
- Голова болит.
- Сказали бы раньше, я бы сходила за таблетками. Давно она болит?
- Ты меня уже шесть раз сегодня спрашивала, что у меня болит. Значит, ты неискренне спрашивала, а для проформы.
- Нет, я слышала, что что-то болит, только не поняла, что голова.
- Поэтому шесть раз переспрашивала. Вот как ты о начальнике заботишься. Не можешь запомнить, что у него болит.
- Я помню, что голова, - возразила она, вынула из кармана шелкового жакета пакетик с какими-то таблетками и виновато спросила: - А температуры у вас нет? Вам не нужно температуру понизить?
- До нуля? – спросил князь, взял таблетку и запил водой из чашки.
- Вы это что выпили? – спросил Кристиан.
- Понятия не имею. Она дала.
- Что ты ему дала?
- Не знаю. Помогает.
- От чего помогает? Не знаете, а пьете!
- Что же мне, лечь и умереть?
- А вы поезжайте домой, полежите с грелкой.
- Может быть, ты не будешь меня отправлять домой?
- Как хотите, а он прав, - подтвердила Натали. – Имеете ораву помощников, а голова болит у вас. Технический директор, например, никогда не жалуется на голову.
- Технического директора беспокоят другие части организма.
- Кофе, пожалуйста, не пейте, - сказал Кристиан.
- Это почему?
- Вам кофе сейчас нельзя.
- Столько у вас помощников, а голова болит у вас одного, - повторила Натали.
- Что ты хочешь сказать? Что я должен всех к черту разогнать и оставить вас с Крисом? Справитесь?
- Кофе, пожалуйста, не пейте, - повторил Крис и подошел к нему забрать чашку.
- Оставь, пройдет.
- Да не пройдет, а лопнет, если ты будешь таблетки запивать кофе, - сказал Сережа, отнял у отца чашку и вместе с ним вошел в его кабинет.
- Дай сюда! А кофе отличный, между прочим.
- Мокко.
- Стильная у тебя приемная.
- Вписывайся!
- Не разрешай Жаклин разбойничать. Вас троих можно экспонировать на выставке.
- Никого больше не отдам. Секретари у меня роскошные. Будем вместе, пока не разбегутся.
- Швед из постоянных. Надежный.
- Почаще у нас бывай. Понравится.
- Конь в плаще! Предложит замуж – пойду, - сказала Натали.
- Не предложит. Гончаковы не смешивают кровь.
- Я думала – он высокомерный. А по-моему, он стесняется. У него кличка Молодой Кельт. И вас в Швеции все такие?
- У нас в Швеции – все шведы.
- Один же черт.
- Ничего общего с Гончаковыми у нас нет. Ни с отцом, ни с сыном.
- Ты когда мне машинку освободишь?
- Садись.
Кристиан внес корреспонденцию. Сережа сел в кресло под корабельными часами и прислонился к стене затылком. Сергей Сергеич занервничал: часы были массивные, медные и если бы упали – убили бы. Впрочем, закреплены они были прочно, и когда под ними сидели другие, он не волновался.
- «Олух ты Царя небесного…» – машинально, по-русски, не рассчитав разбега и потому не затормозив, прочел Сережа начало верхнего письма. Сергей Сергеич выхватил его из пачки, смял и бросил под стол в корзину.
- Что это? – спросил Сережа.
- Не знаю. Мне трудно судить. Я не читал.
- А что это было?
- Каких только писем не получаешь, - вздохнул князь и, так как Сережа продолжал на него смотреть, объяснил ему, что есть одна дама в Ницце, которая пытается состоять с ним в переписке.
- Какая дама?
- Понятия не имею.
- И все  в таком тоне?
- Не знаю, не читал.
- Порядочная, по крайней мере? Хотя порядочная писать не будет. А что ей нужно?
- Не знаю.
- А что ты ей отвечаешь?
- Я не имею привычки отвечать незнакомым дамам.
- Так вели шведу, чтоб ответил.
- Он тем более не сможет это сделать.
Нехитрая мысль о том, что на простенькие письма должен отвечать пресс-секретарь, показалась Сереже дельной.
- Почему?
- Во-первых, он не знает русского языка, а письма написаны по-русски, во-вторых, он вообще не в курсе, в чем тут дело.
Сережа засмеялся. История нравилась ему все больше.
- Па-па! Раз уж ты среди них живешь, ты должен знать, что они все знают. Они знают твой язык. И швед, и Жаклин, и Тициана. Натали, может быть, не знает, но ей не нужно.
- Кристиан не знает русского языка. Он и так говорит на чужом французском, а это большая нагрузка на мозги.
- Я думаю, что знает. Делает непроницаемое лицо, а ты веришь, что он несет тебе почту и не знает, что в ней! Заговори на пробу… будто бы случайно, по-русски с Тицианой, она тебе по-русски же и ответит. Заговори с ним – он ответит тоже.
- Почему ты думаешь?
- Ты вот что. Ты ничего не спрашивай. Поручи ему ответить.
- Как я могу ему это поручить? Я его стесняюсь.
- А как ты поручаешь отвечать на другие письма? Пишешь в уголке «ответить» или «срочно». Напиши «ответить» и верни вместе с другими документами. Посмотрим, что выйдет. Интересно.
 - Не думаю, что это удобно. Он может не знать, в чем состоят претензии этой русской дамы…
- А ты знаешь?
- Я – нет.
- А он, я уверен, знает.
- Если предположить, что знает, то знает и то, что я ей не отвечаю. Если я поручу ему ответить…
- Что ты ей не отвечаешь, он может и не знать. Последнее, что он знает, это то, что к тебе попадают ее письма. Что ты делаешь с ними дальше, он не знает. Он может не регистрировать их в почтовой книге: частная переписка! А так он будет знать, что переписка с дамой из Ниццы – на его совести, и будет в курсе вашего романа. Если он такой, как я думаю, ему это понравится. Он может отвечать по-французски. Есть у тебя другие письма?
Сергей Сергеич порылся в столе и вынул еще два письма, скрепленных с конвертами. Соединил одной скрепкой с последним смятым письмом, размашисто написал в углу «ответить!» и стал разбираться с другой корреспонденцией.
- А как я узнаю, что именно он ответил?
- Он принесет тебе копию или ответ на подпись.
- Почаще у нас бывай. Понравится.
Когда вслед за первым на поднос легли другие письма с резолюцией «ответить», князь позвал Кристиана (электрической кнопкой вызова он не пользовался, считая, что такого достойного мальчика звонок унизит, и всегда кричал через массивную дубовую дверь, что очень забавляло обоих его секретарей) и придвинул к нему поднос с лежащим сверху письмом из Ниццы. Иенсен взял корреспонденцию и унес в приемную. На узком опрятном лице ничего не дрогнуло.
Когда полчаса спустя Сережа шел через приемную к выходу, он сидел за своим столом и пристально перелистывал франко-русский словарь. "Я прав. Иначе откуда взяться словарю", - подумал Сережа.
Сергей Сергеевич вышел следом, позвякивая монетами и ключами в кармане пиджака, постоял посреди приемной, посмотрел на Кристиана и подарил каждому из них по золотому наполеондору.

***
- Носовая перегородка мадам Бовари просвечивала розовым, - сказал Сережа вышедшей навстречу Патриции, которая, он не мог понять почему, в последнее время казалась скучной. Анне-Лоре стянула с него сапоги и унесла в кухню.
По радио играли Реквием Моцарта. Он сел на белый диван и раскинул по спинке руки.
Первое время после возобновления с ним знакомства Патриция – сначала от скуки и опасения, что опередят, а затем в надежде испытать небывалой силы счастье, неосторожно в него влюбилась и первые несколько дней после захлестнувшего ее чувства действительно испытывала небывалое по силе счастье от его присутствия в одном с нею городе и возможности смотреть на него и говорить с ним. Ощущение счастья быстро сменилось плохо переносимой мукой. Когда она видела его, у нее дрожали руки, и она немела. Ей казалось, что она недостаточно хорошо расчесана. Вспоминая, как естественно она прежде себя вела, она жалела, что имела глупость влюбиться, так неумело скрывать и так тяжко переживать влюбленность. Раньше она вызывала уважение. Теперь из-за нее ему не хотелось ездить в дом. Обожание было утомительно.
- Что там у тебя? Зажал что-то в кулаке и никому не показывает! – сказала ему Жаклин.
Сережа разжал кулак и показал наполеондор. Патриция вытянула шею, и он положил его на стол.
- Где взял? - спросила Жаклин.
- Папа подарил. Мне, Натали и Кристиану.
- Натали? Наполеондор? Странная идея.
- Она сказала, что проделает в нем дырочку и будет носить на шее.
- Где он взял столько золотых, чтобы всем дарить? Надо наведаться в управление, пока у него не кончились монеты, - с изменившимся лицом и пресекшимся дыханием пошутила Жаклин.
- Кофе у них отличный.
- Что ты хочешь сказать? Тебе понравилась Натали?
- И швед.
- Со шведом ты мог бы подружиться. Вы с ним почти ровесники, а у тебя нет друзей-мужчин.
- Джеки, я не умею дружить со шведами.
Настроение у него упало. Он думал о том, что зимой вместо снега будет видеть черную землю и мокрые деревья. В России все будет к месту и ко времени, будут замерзать, а затем вскрываться реки, будут Святки, и Пасха, и Троица, и три летних Спаса, и много солнца, а он будет в Монпелье, где зимой не бывает снега, реки не замерзают, а делаются чище, речной запах слаб, – в России такая река не считалась бы рекой, во всяком случае, ею не стали бы гордиться, а спускали в нее промышленные отходы с фабрик и отравили бы в ней всю рыбу. В Монпелье река чистая, приличная, много каменных мостов, а если в обмелевшем русле случайно окажется детская ржавая коляска или подобие жалкой свалки, то их унесет течением после первого серьезного дождя.
Черт бы вас побрал! – мрачно думал он. И еще он думал о Натали, о том, что хорошо бы посидеть с ней на берегу, где цветут желтые ромашки. В хорошую погоду на обоих берегах сидят и целуются студенты. С ней должно быть приятно целоваться. Она нескучная.
Жаклин спросила, во что одета секретарша.
- На ней было… на ней было…такое… - он напряг память, но так и не вспомнил, что было на Натали, что ему понравилось (что ему что-то на ней понравилось, он помнил точно, у него и теперь побаливал живот). – Не помню. Что-то, наверно, было.
- Ну что же ты? Мы тратим столько денег, чтобы вам нравиться, а вы никогда не замечаете, что на нас надето.
- Если бы на ней было несообразное платье, я бы наверняка заметил. Она оставила впечатление – значит, не зря потратилась.

Лансере-Сориньи настоял на встрече и задал первый, не слишком находчивый вопрос – как ему нравится во Франции. Не знаю, сказал Сережа. Ему казалось тесно и странно – как в гостях, где зависишь от хозяев. Из гражданской войны он попал в южную провинцию, и ему были удивительны невзорванные мосты, неизуродованные виноградники, то, что девочки ходят в накрахмаленных платьицах и никого не боятся, и то, что улицы не обстреливаются, в канавах не лежат трупы, в университетах сдают экзамены, автомобили чистые, цены твердые, лошади и дамы ухожены, газеты выходят регулярно и без воззваний, за городом никого не расстреливают, и можно гулять, где хочешь, не рискуя наткнуться на такую гадость, как обгорелые останки, брошенная подыхать раненая лошадь и голодные беспризорники с суетливыми повадками крыс, - поразительно, как легко человечки принимают повадки грызунов, и еще поразительнее та легкость, с которой он сам перестал видеть в них человечков и брезгливо сторонился, как крыс.
- Меня очень интересует мальчик, ваш приятель, - сказал Лансере-Сориньи.
- Который любовницу увел? Так она вернется.
- Я знаю, что они не были любовниками.
- Не были, - подтвердил Сережа.
- Что вы можете о нем рассказать?
- Ничего.
- Почему?
- А вам зачем?
- Я хочу о нем написать. Собственно, я хочу написать о вас обоих. Несколько больших репортажей под общим заголовком "Русский переворот в лицах". Чем больше я о нем слышу, тем  больше он меня интересует.
- От кого слышите? Кому он покоя не дает?
- Я вижу, вы не настроены разговаривать.
- Не настроен.
- Тогда, может быть, вы мне позвоните по телефону, когда у вас изменится настроение?
- Хорошо, я позвоню.
Газетчик стал ждать, правда, нетерпеливо, названивая Сереже каждый день. Сережа чувствовал, что за его спиной начал вращаться маховик, который теперь не остановишь. Спустя две недели, когда началась жара, ничего не добившись от молодого князя, Сориньи выпросил у Патриции димину нотную тетрадь, несколько фотографий и уехал в Ментону к своему приятелю де Бельфору с намерением прожить у него недели две.