Памяти друга

               


                .
               
1 гл.
 В её очередной приезд домой, кажется в начале 90-х, отец как-то умудрился поднять свои старые связи, и Нине была обещана встреча с местной журналисткой.  Журналистка не так давно уволилась из редакции и занималась изданием своей первой книжки об использовании  черствого черного хлеба для приготовления пищи. Повесив нa плечо старушку гитару, Нина поспешила к журналистке домой, где её ждал радушный приём и вышеупомянутая книга с автографом. Выслушав с интересом  Нинины песни, журналистка договорилась о её выступлении на местном, заводском телевидении. Студия оказалась маленькой гостинной со стандартным журнальным столиком и двумя довольно облезлыми низкими креслами. Ведущая мягким, мурлыкающим голосом задавала не оригинальные вопросы, что Нину побудило писать песни и просила рассказать про сам процесс. На это Нина многозначительно поднимала почему-то к потолку глаза, будто там был изображен тот самый творческий процесс, и говорила, что она лучше споет что-нибудь. Потом в узком домашнем кругу, при просмотре выступления, было отмечено, что белый пиджачок с металлическими пуговицами турецкого производства, подешевке приобретенный, на рынке очень даже подходил к черным, видавшим виды брюкам и придавал Нине весьма столичный вид. На вопрос ведущей, есть ли у Нины песни о родном городе или друзьях, она вдруг подумала, что сейчас же посвятит одну из них друзьям детства Антону Х. и Сергею К., благо нашлась подходящая. Песня тут же была исполнена под недвусмысленные взгляды заинтригованной ведущей.

 Старый, пятиэтажный дом, в котором Нина прожила самые лучшие, наполненные детством и юностью годы, находился в живописном местечке. Стоял он на горе среди низеньких, деревянных построек частного сектора. Внизу, как бы захватывая гору в кольцо, пролегала улица Кузнечная, с разбитой вдрызг грузовиками, проезжей частью, а дальше начиналась пойма, с петляющей по ней, наезженной велосипедами и мотоциклами, дорогой к реке, к пляжу, носившему нежное имя Бугорки. Видимо дно в этом месте Клязьмы было очень неровное.
 Какие закаты наблюдала Нина с балкона третьего этажа своей хрущевки теплыми, летними  вечерами. Розовые, желтые, багровые, сиренево-оранжевые, падали они в реку, как осенью, листья в парке. А парк Пушкина жался к боку её дома железной, выкрашенной в белое оградой, жался всей своей дикостью и неухоженностью, дышал по ночам прохладой и одиночеством, выдавливая из темноты кошачьи подвывания, похожие на детский плач.

Он позвонил. Антон, друг детства, позвонил на следующий день после её выступления. Нина  знала его мальчишкой-очкариком, почему-то напоминавшем ей Пьера Безухова. Он был самым начитанным и умным из них троих, и, когда Нина с Серёгой ныряли в мутную воду на Бугорках за черно-желтыми ракушками, бросали эти глянцевые камушки на песок, чтоб потом, вынув нежную мякоть, жарить на костре, как шашлык, и лакомиться речным деликатесом, профессор-очкарик стоял поодаль, скрестив на груди руки, и снисходительно смотрел на их глупые проделки. Он рассказывал друзьям увлекательные истории, им же  сочинённые, лежа, на ещё не остывшем, вечернем газоне во дворе, глядя в звездное небо близорукими глазами. Например, придумал вселенную стола, говорил, что наша вселенная-стол, за которым поглощает пищу великан, а Земля-всего лишь атом в его ножке. И потом, в юности, Антон тоже напоминал ей Пьера Безухова. Он как-то неуклюже признался ей тогда в любви и, пригласив танцевать, смешно упал посреди зала, под дружный хохот окружающих. Нина совсем не знала мужчину, в недавнем прошлом, второго секретаря местного горкома комсомола и нынешнего предпринимателя бизнесмена Антона Х. Звонок друга был как нельзя кстати. Нине уже начинала надоедать размеренная, спокойная жизнь с поздним пробуждением и уймой свободного, отпускного времени, которое необходимо было чем-то заполнить, к тому же было желание увидеть Антона после двеннадцатилетней разлуки. Они договорились о встрече.         

2гл.
 Хотела ли она близости с ним?  Нет не хотела. Не хотелось рушить ту детскую наивность, веру в братство, которая когда-то родилась под сенью этих деревьев и пряталась в под каждой щербатой скамьёй. А он взрослый, пожалуй опытный мужик, хотел.  Хотелось поднять занавес, ввалиться всем грузом на сцену, сорвать апплодисменты, чтоб он, когда-то отвергнутый, стал победителем, чтоб мечта владеть ею, тонуть в глубоких, испуганных, как у оленя перед опасностью глазах, осуществилась.
Она ощущала влажность его ладоней, будто ладони были продолжением, сырой от ночной росы травы и прерывистое дыхание слов, ничего не значащих фраз, в пронзительной тишине звенящей в ушах. И когда тишина вдруг взорвалась, разлетелась, как встревоженная стая птиц, от шума, летевшего в ночи поезда, и эха пронёсшегося над рекой гудка, она подумала  -  пусть это случится, пусть это произойдет сейчас.
Он касался  дрожащими пальцами её лица, гладил чуть влажные волосы, будто они были продолжением сырой от росы травы. Он глядел  на голубоватую жилку на её шее, пульсирующую под кожей, в такт бешенному ритму его сердца, в самых укромных уголках которого ещё жил сгусток юношеских чувств к этой, теперь такой доступной ему женщине.
А поезд мчался в неизвестность, нарушая все законы человеческой близости. И Антон вдруг отчётливо увидел в окне несущегося в ночи поезда, фигурку девушки с оленьеми, грусtными глазами, и юношу-очкарика в смешном, выцветшем плаще, остававшегося ещё долго стоять на перроне, проглатывая комки солёной боли, подкатывающей к горлу. Он откинулся на траву, и опять наступила тишина. Поезд уносил мечту, ради которой он возможно чего-то добился в этой жизни, имел имя в родном городе, и, теперь уже вполне обеспеченный, мог спокойно идти по накатанной, твердой дорожке, уверенный в себе, многообещающий, обросший выгодными связями, обласканный домовитой женой и искренне любимый приёмным сыном и бассетом с глазами Серано Де Бержерака. Завтра обязательно уточню время отправки вагонов с цветняком в прибалтику - подумал он. Мгновение, возомнившее себя вечностью, закончилось.
 Они молча поднялись и также, не говоря друг другу ни слова, пошли слабоосвещенной аллеей. Их тени, под  тусклое мерцание фонарей, то сливались, то вытекали одна из другой, то кидались в разные стороны. Александр Сергеевич покорно стоял на своем пьедестале. Это была его вотчина, гипсового памятника, оставленного сторожить гранитные, могильные плиты, еще кое-где выглядывающие из земли бывшего купеческого кладбища, а теперь парка имени великого поэта. Потом было прощанье на цементном с выбоинами крыльце её дома, ни к чему не обязывающий поцелуй, обмен телефонами с обещанием позвонить. И каждый понимал, что этого не случится никогда.

 На следующий день, как было решено журналисткой, Нина пошла в редакцию местной, еженедельной газеты. Долго ждала в корридоре с желтыми, облезлыми стенами и длинным рядом стульев, пока нетрезвый редактор её там обнаружил. Он забыл о звонке журналистки. Он был молод и бодр, его вечер должен был закончиться на даче, на свежем воздухе с рыбалкой в подвыпившей компании. Редактор Садыков любил  последниие часы  работы, когда мнимая суматоха редакторской жизни успокаивалась, и под столом ждала бутылочка армянского коньяка. Нина представилась и положила на стол исписанные листки со стихами. Садыков начинал читать и, откидываясь на спинку стула, отрываясь глазами от текста, уходил куда-то в глубь самоё себя.
     - Замечательно - произносил он по возвращении,
     - Горький жженый, сахар пахнет сладкой ватой ... - блестяще, и снова утыкался в стол, пытаясь что-то понять омраченным алкоголем мозгом.
Наконец произнес:
     - Приходите завтра.
     - Но завтра я уезжаю - пыталась возразить Нина.
На что Садыков молчал, пожимал плечами, он был удивлен, что куда-то вообще можно уехать. Ну на нет, и суда нет.

 На завтра Нина уехала в северную сырость прибалтийской столицы, где жила с детьми, туда, где начиналась новая страна, новые порядки, новая жизнь.
А через месяц от матери она получила в письме газету из родного города, где были-таки напечатаны её стихи. Нина  никак не ожидала, что именно эти.
               Лист, желаний собственных невольник,
               Лег на голый камень мостовой,
               Как несостоявшийся любовник,
               Под ногами осени гнилой.
                ---------------------
Она аккуратно сложила газетную страничку и упрятала подальше в шкаф с документами. Надо было выживать.