Монолог 5

5.

Мы росли вместе с Городом: я – вверх, он – вширь. Но внешний рост никак не влиял на наши отношения, потому что души наши оставались неизменными. Они парили  в звенящей лазури неба, нежились в знойных лучах солнца, любовались цветущими абрикосами и персиками. Босоногими подростками мы бегали по шелковистому песку пляжа, расположенного на левом берегу Реки, ласковые воды которой смывали с наших тел соленый пот и белесую пыль. Мы росли и радовались этому. Но, не смотря на то, что Город расползался новыми районами, достичь которые можно было в короткое время, меня привлекали его первоначальные лики. Мне нравилось бродить по небольшим улочкам, проезжая часть которых была вымощена булыжником, а тротуары небольшими квадратами итальянского камня. Старые жители Города рассказывали, что этот камень, как балласт, привозили в Город  торговые парусники и выбрасывали его в окрестностях Порта. И нашелся умный человек, его имени история не сохранила, который предложил этими камнями выложить тротуары в Городе...
С наслаждением я прислушивался к рассказам стариков. Очевидно, они тоже любили Город и мне было приятно, что не одинок в своем увлечении. Как музыка, звучали старые названия улиц, районов, рукавов Реки. Подолгу я стоял перед узорчатыми воротами, разглядывая их на фоне старого двора, вымощенного тем же итальянским камнем, прислушиваясь к голосам, доносившимся из запутанных лабиринтов палисадников и веранд, вдыхал запахи жареной рыбы, лука и тушеного чеснока, а потом брел дальше, испытывая легкое опьянение от обилия чувственных ощущений.
Жара, заполнявшая Город, не причиняла вреда, а, наоборот, делала тело легким, воздушным, способным парить вдоль этих тихих улочек и двориков, поднимаясь к кариатидам, поддерживающим карнизы вторых этажей, забеленных известкой почти до гладкости, но все же еще угадывающихся на фоне стен домов и загадочно выступающих из них античным совершенством округлых грудей. Огромные акации, гледичии и каштаны лишь чуточку смягчали жару, делали ее нежней и ласковей. Я хорошо знал эти деревья, почти личностно. Проплывая мимо них, узнавал изгибы стволов, больших ветвей, дупла. Каждое дерево было неповторимо и эту неповторимость несло через многие годы. Нет, я говорю не о главных Деревьях  Города. Я их тоже знал и чтил, но никаких теплых чувств не питал, уж слишком они были на виду, слишком общедоступны и открыты всякому встречному – поперечному. Я говорю о группах деревьев и отдельных деревьях, живописно стоящих в разных уголках Города, и открывающихся взгляду внимательному и неравнодушному.
Однажды жарким сентябрьским вечером ( а в Городе и сентябрь относится к летним месяцам), когда солнце уже начало цепляться за верхушки деревьев, я шел по Проспекту, вниз к Реке, которая виднелась между почти сомкнувшимися кронами деревьев. Улицы, пересекавшие Проспект, были почти безлюдны; казалось, что в мире существуем только я и Город. И вот небо начала окрашивать нежная розово-перламутровая заря, а в небо врезалась вязь змеевидных веток огромных старинных гледичий, с тонко очерченными узорами листвы. Теплое облако подхватило и понесло вверх, а во мне зазвучал чей-то голос, возможно это был голос Города:

Вечерне-тихая заря
Ветвей сплетала неизбежность
И разливала всюду нежность,
Целуя щеку сентября.

Блестел акаций тонкий лист
И извивались змеи веток,
С кокетством пальчиков гризеток
Стручки гледичии вились.


И таяли в заре дома,
В истоме щурясь и мигая;
Как будто на пороге рая,
Забыв, что вновь грядет зима.

И грелся мрак в полутенях,
Незрячие глаза раскрывши,
Он притворялся тихой мышью,
Тая в себе кромешный страх.

Вечерне-тихая заря
Мгновенья прятала в ладони,
Бегущие на небосклоне
По ликам храма сентября.
                ****
               
Даже птицы смолкли и только далекий гудок теплохода, плывущего вниз по Реке, напоминал о текущем мгновении, как бы пытаясь вернуть к реальности. Но напрасно, мы с Городом раскачивались на волнах неизъяснимо сладостной печали, сплетаясь душами с дурманящим южным вечером.