Глава одиннадцатая

Глава одиннадцатая

Чтобы его отрезвить, Сергей Сергеич рассказал, что год назад, когда он воевал в России, Таня приезжала к нему и просила денег. Князь, который терпеть не мог мужскую хватку в красивых женщинах, напомнил ей, что в чужой дом свой устав не возят, а когда она стала спорить и доказывать необходимость устава, осадил ее тем бесспорным фактом, что стоимость одного номера газеты равна стоимости одного яйца, а поскольку потенциальный читатель беден и купит скорее яйцо, чем потратит су на никому не известную газету, то тираж не будет раскупаться и издание прогорит. Чтобы инвестировать убыточное издание, нужен богатый и вздорный покровитель, желательно без мозгов, который захочет содержать редакторшу вместе с ее редакцией. Сам он на это не пойдет и не может никого посоветовать. Она немного стесненно, с прелестной своей улыбкой дала понять, что газета может оказаться полезна его "империи". Он легко от нее отбился, требуемой суммы не дал и по поводу газеты просил не беспокоить. Деловые качества Тучковой он ценил невысоко и повторил Сереже, что если тот начнет заниматься политикой и пропагандировать навязанные ему дамские идеи, он отправит его лечиться: формальный повод к этому есть, доктор Шевардье считает его психопатом и предлагал услуги еще до парижской эпопеи. Сережа знал, что отец способен снести ему башку, но, главное, может перекрыть доступ к деньгам, не только достаточным для пропаганды идей, а вообще к любым, и он будет, подобно сестре, получать 100 франков в неделю на карманные расходы. Князь договорился до того, что в его речи зазвучало слово аферистка.
Но Сереже и не нужна была газета: он не любил политику. Ему нужна была ЭТА женщина с ее презрительным отношением к любви, серьезными разговорами и, главное, видом мальчика-корнета. В период первого пышного цветения любви, когда отношения еще не казались Сереже безнадежными, он пригласил ее на Рождество в Монпелье, и она согласилась приехать. Ее интересовал Сориньи – главный козырь в сережиных руках. Сережа рассказал ей о маскараде, на который еще до отъезда получил приглашение на 2 лица. Она сказала, что в маскарад пойдет охотно. Оба вспомнили, как однажды в Петербурге были на детском балу в доме графа N.. Таня рассказала, что графиня Натали, маленькая хозяйка бала, имеет в Париже модный салон, в котором она шьет свои покрытые позолотой ментики. Сережа предложил сшить у Натали маскарадные костюмы.
Маленькая графиня повзрослела и оказалась весьма высокомерной особой. Парижская штучка, назначившая себе высокую цену, очень изысканно оформленная. Таня помнила, что она и всегда была такой. Поговорив с Сережей, она убавила спеси и довольно бойко описала тот давний костюмированный бал, на котором Лазарев был одет Адмиралом Нельсоном, а Сережа - Леди Гамильтон. Она предложила восстановить костюмы и при этом поменяться ролями: Тане стать Адмиралом, а Сереже – остаться Леди Гамильтон. Таня согласилась тотчас, так как предпочитала мужские костюмы женским. Сережа долго не знал, как отнестись к назначенной ему женской роли, но Таня и Натали убедили его, что веселье маскарадов в том и состоит, что никто не может понять, где господин, где дама, и путаница вследствие перемены костюмов часто бывает восхитительна. Он почувствовал, что нравится молодой графине. И действительно – нравился ей очень. Самым удивительным было то, что она – парижанка – прекрасно знала обстоятельства его жизни в Монпелье и не только читала все, что о нем писали, но знала также окружение, и спросила, как поживает де Бельфор.
- Вы знакомы с де Бельфором?
- Несколько лет назад, еще при старой хозяйке, он шил костюм Петрушки.
- Петрушки? – удивился Сережа.
- Петрушки из русского балета. Русские балетные костюмы тогда были очень популярны. Мы сделали на этом имя, - сказала она спокойно. Теперь связанные с "Русскими сезонами" страсти поостыли, зато салон процветал.
- Он себе шил костюм Петрушки?
- На куклу. Куклу сделал немец.
- Большую?
- Ну, так… как обычно куклы.
Она сшила два замечательных костюма. Цена их ошеломляла, но меркла перед их щегольским великолепием. В качестве "маскарадной завитушки" она предложила – и настояла – чтобы Леди Гамильтон была одета не в платье, а в адмиральский китель, из-под которого виднелись перышки кружевного неглиже. Это значило, что он должен будет надеть и выставить перед публикой подвязки и женские чулки. Он опять запротестовал – и его опять быстро усмирили. Таня сказала, что пойдет на маскарад только Адмиралом. На сорок третий размер его ноги предполагались высоченные ботфорты, а вместо дамских украшений, неуместных на адмиральском кителе -–подлинные ордена, какие будут в доме. К костюму прилагался парик с буклями и локонами. Когда надутого, оторопевшего Сережу с ног до головы одели в новый костюм и на парик поместили треуголку, получилась амбициозная дама гвардейской выправки. Чтобы убедить его не отказываться от костюма, о котором он сказал, что ни за что не поедет в нем на бал, графиня Натали сама застегнула на нем резинки, расправила кружева и, охорашивая его душистыми легкими руками, просила поехать на бал ради нее. И де Бельфора, ему понравится, добавила она. От ее прикосновений у Сережи закружилась голова. Он почувствовал, как хорошо, как сладко, когда тебя ласкает и любит женщина, и твердо пообещал ей не только пойти на бал, но даже описать ей его в письме. Она посоветовала не открываться до конца маскарада.
– Интригуйте всех. В этом, собственно, и заключается смысл  таких балов.
- А назад в мужчину меня нельзя переделать? – все-таки спросил он.
- Ну вот, опять, - с досадой сказала Таня.
- Мужчин, мой дорогой мальчик, несмотря на потрясения, всегда так много, что и смотреть не хочется. А второй такой Леди нет. Уж вы поверьте.
Коробка, в которой доставили костюмы, оказалась огромной, в ней можно было спать. Внутри она была простегана пунцовым атласом. Вернувшись в номер, Сережа развеселился и начал укладывать в нее свою возлюбленную. Блузка на ней была расстегнута, она позволяла ему целовать ей грудь, и продолжение ласк, в виду коробки, располагающей к позволительным в их возрасте, хотя не вполне законным шалостям, казалось ему естественным. Она вроде бы одобряла эти шалости, а точнее, была так занята своими мыслями, что не замечала их. Утомленная неуспехом душа Сережи несмело начала ликовать, и он почти уложил ее в коробку, когда она вдруг холодно и очень трезво спросила: - Что с вами, князь? Вы с ума сошли?
- Почему? – спросил он виновато и потерянно. Ему вдруг ясно представилось, что гордая графиня Натали охотно легла бы на стеганый атлас.
- А что вы делаете? – строго спросила Таня, отошла от него как можно дальше и стала охорашиваться. Он был уничтожен. И думал о том, что князь придет не раньше шести часов, что сейчас только два и время до шести можно было бы провести отлично, если бы она не думала о газете и национально-освободительном движении.
- Чтоб их там перебили всех! – сказал он, осознав, что никогда он ничего не добьется. Даже если она выйдет за него замуж и будет спать с ним в одной постели, душа ее останется для него закрыта. Но ведь и он не все о себе рассказывал. Утаил от нее Краков, в который хотел попасть в детстве с Лазаревым, а теперь - без Лазарева. Он ездил без нее в Сакре-Кер. Он не рассказывал ей про дневники и не пел романсов. Боялся впустить ее к себе в душу, опасаясь после ее визита найти в ней полный разгром. Правда, она вторглась в нее и все перевернула, но не в сокровенном уголке, куда он никого не пускал, а в общих комнатах, куда допускались близкие и где до нее гостили другие женщины. Он согласен был пустить ее дальше всех, но был убежден, что дальше она не хочет. Сколько б она там ни искала, она не нашла бы там желания издавать газету.
В тот день, боясь, что он захочет продолжать неприличную игру, она уехала в три часа. Он дошел до такой степени отчаяния, что хотел поехать в салон Натали проверить впечатление, что другие женщины находят его приемлемым. Но другая женщина ему была не нужна. А она, испугавшись, что повела себя слишком резко и он может обидеться, вернулась: как будто дала поиграть большой неудобной куклой.
Что очень не нравилось князю Сергею Сергеичу, помимо связанных с газетой честолюбивых планов, было то, что Бородин охотно отдал бы ее Сереже вместе с честолюбивыми планами и сыном, если бы Сережа согласился все это взять. Значит, препятствий к разводу не было. Значит, если Сережа не остынет, а она поведет себя расчетливо, Гончаковы получат ее в невестки. Сергей Сергеич твердил, что такая невестка им не нужна и он не хочет видеть ее женой Сережи. Но Сережа уже ничего не понимал.
Видя, что из Парижа его не увезти и нельзя оставить, князь пригласил Таню погостить. Точнее сказать, убедил ее поехать к ним на Юг, обещая верховых лошадей и беспечную, беспроблемную жизнь в замке. Он хотел показать ее княгине, чтобы вместе с княгиней решить, как  быть с нею и ошалевшим сыном.
Лучше б он этого не делал. Она решительно не понравилась княгине. Зато понравилась Сориньи, который установил с нею деловые отношения. Собственно, если бы не желание познакомиться с Сориньи, она бы, может быть, и не согласилась поехать к ним. Сориньи ее очаровал и разочаровал. Он  не захотел говорить с нею о ее делах, а заговорил о дневниках и призвал к сотрудничеству. Она поняла, что интересует его только в связи с дневниками Лазарева и что в этом смысле он у нее в руках. Он ничего не написал о ней в "Монпелье-Экспресс": дал понять, что интереса для города она не представляет. А она надеялась прочесть о себе в газете.
После встречи с ним она сказала Сереже: если он не хочет переводить дневники, она сделает это за него.
- Нет, спасибо. Я сам, - удивился он.
- Сам ты ленишься. И вообще тебе не хватает честолюбия. Другой на твоем месте…
- Не надо петь с голоса Сориньи. Пожалуйста.
Но она пела с голоса, и он видел, что она охотнее общается с Сориньи, чем с ним. На встречи с газетчиком она его не брала. Говорила – у них деловые отношения.
- Мне хотелось бы самому взглянуть на записи, чтобы ясно себе представить, что он с ними делает. Мы ведь не можем ручаться за добросовестность его перевода, правда? – сказал Эдмон. - Он хорошо переводит?
- Что значит «хорошо переводит»? Вы просили делать дословный перевод, и он старается переводить дословно. Но он выбрасывает целые куски, которые кажутся ему неподходящими из ложной скромности. Он пропускает абсолютно все свои высказывания, которые фиксировал Дима…
- Например!
Она вынула блокнот:
- "Чтоб я сдох, если я понимаю, как это надевать".
- "Это у тебя что? Почему я не ел такое?"
- "Утро банкрота".
- "Канделябром по морде".
- "Ты такой же тупой, как красные. Ты еще хуже, чем они, потому что они – идейные".
- "Если б еще понять, из чего они хлопочут.
- Разберись пока. А я пойду покомандую полком.
- Только Богуна из себя не изображай. Не стоят.
- Нет, но если в меня садить из чего попало… из Майнлихеров… еще и с криками… я им кто?"
- "А этот негодяй аж звенит от радости".
- "Их бы энтузиазм – да в дело! Обуздать и отправить дороги строить. До Сибири. И сразу можно гостей приглашать смотреть".
- "Кто ты теперь у нас?
- Тот же, кто и был. Фамилии я не менял. Убеждений тоже".
- "Это только на флоте движущимся предметам отдают честь, а что не движется – то красят. У нас если вдруг задвигалось – нужно усмирять".
- Он все это пропускает?
- Да.
- Напрасно.
- Есть, в частности, некий подробно описанный Димой эпизод, в котором он должен был почти неминуемо погибнуть. Он перескочил через него и понесся дальше. Я думаю, чтобы княгиня не узнала и задним числом не внушила ему, что следует помнить о родных. Они его очень любят.
- Родной ведь!
- Я просмотрела последнюю тетрадь, на которой все кончилось.
- И? – спросил Эдмон.
- О, это превосходный материал, в котором есть все: Сашка, бытовые перебранки, байки, тщательно выписанный быт. Любимые выражения Сережи, любимые выражения Бакланова, их перепалки… Все то, что он выбрасывает
- Переведен?
- Почти нет. Если судить по записям, в России Сергей был очень интересным. За ним стоило записывать. С тех пор он существенно изменился. Я бы сказала – теперь это другой человек.
- Он и теперь - хоть куда, - вступился Сориньи.
- Это другой человек. По-моему, он не совсем в себе.
А ведь он пожалуй что и нормальный, подумал он. И держится соответственно обстановке: эмигрант с внутренним достоинством. Чем это он ей досадил?
Сережа ему нравился, и он в нем всё понимал. Даже нежелание издавать дневники понимал прекрасно. И уважал в нем стойкость. С другой стороны, дневник нужно было напечатать.
- А вы могли бы..? – спросил он мягко и уклончиво. – На одну полосу. Больше пока не нужно.
- Без его согласия? Мне трудно сейчас сказать. Я не смогу работать над этим так, чтоб он не заметил. Днем он все время рядом. А вы что, собственно, хотите?
- Я подумал, что если именно то, что он хочет скрыть, поместить в газете, то после этого у него исчезнет формальный повод бояться публикации.
- Не знаю, как к этому отнесутся Гончаковы...
- Они уже привыкли, что время от времени я о них пишу. Последние публикации не вызвали в них переполоха: во всяком случае, бить меня он не приходил. Во сколько вы оценили бы свою работу?
- Не знаю. Я не готова сейчас назвать вам цену.
- Цена вас устроит.
- Я бы хотела говорить о сотрудничестве.
- Об этом позже. Давайте пока о дневниках.
- Они очень разнятся с письмами. В частности, эпизод, в котором их могли расстрелять, в письме был описан элегически: они возвращались домой и смотрели на звезду. А в дневнике Дима пишет, что когда их отпустили, Сергей распсиховался и стал кричать, что Дима как история Польши – сплошное бедствие. Что поляки всегда страдали бестолково и трагически. И он такой же. Так Пушкин о поляках писал. Он ругал Диму именно этими словами.
- Прекрасно.
- И другой эпизод. Они стояли на краю заросшего бурьянами поля. Лазарев сказал: при князе здесь было бы засеяно. Сергей ответил: история князя помещается в трех словах: разбежался и упал.
- Прекрасно, - повторил Сориньи, прикинув, что так будет называться четвертый по счету материал. "Разбежался и упал". И пусть Сергей придет его бить. Пусть даже убьет. Но новую большую статью он сделает.
- Затем он сказал следующую вещь: "Хотел бы я лежать в этом бурьяне с пробитым черепом. - Зачем? – удивился Дима. - Ну, как зачем? Не нужно в эмиграцию ехать. - Маму пожалей. - Я только и делаю, что жалею маму"…
- Прекрасно. Однажды он сказал мне: вы хорошие люди, но вам не хватает отчеств. Я бы относился к тебе иначе, если бы тебя звали Федор Митрофанович. Попадая в эмиграцию, начинаешь скучать о таких вещах, на которые дома не обращал внимания. У нас в петербургском доме была девичья для женской прислуги, а в коридоре напротив стоял сундук. Мы с Димой сидели на нем и слушали, как они шуршат. Здесь нет ни сундука, ни девичьей, а там, где все это должно быть, обитает привидение.
- Привидение они любят, - сказала Таня.
- Оно для них вроде домашнего животного. Перечисляя живность, они так и говорят: 11 лошадей, корова, Сгон, кот Тарас Тарасыч и привидение. Если б оно исчезло, они начали бы по нем скучать. Серж пошел бы искать его по дому. Неистребимый романтик, - сказал Эдмон. – Впрочем, истреблять у вас научились всё. В первую очередь романтиков.
Во время, которое она проводила в редакции с Сориньи, Сережа отправился на улицу де Вентейль. По случаю солнечного дня Анне-Лоре выносила из дома пуховики и устраивала их на крашеных перилах веранды. Горшки с геранями были сняты и составлены в длинный ряд. Подушки она выставляла на подоконники, и их сияющая белизна слепила глаза.
- Привет, Анне-Лоре, - сказал он вежливо.
Горничная обвалила на расстеленный холст полосатую перину, подбила ее со всех сторон и взглянув на него из-под бровей, ответила: - Иди, иди, сатана белобрысая!
Сережа свалился на перину, ухватив ее за юбку. Она была массивная, и когда рухнула на него, он испугался, что она выбьет ему все зубы. Но она только привалила его мягким животом, и он вцепился в нее, не пуская в дом. Она вырывалась и то просила отпустить по-хорошему, обещая грошик, то стращала и стыдила его: - Ах вы, насмешник. Ах, срамник! А вот как я пожалуюсь хозяйке!
- Жалуйся, - разрешил он великодушно, видя, что ее положение развлекает и веселит высунувшихся в окно Патрицию и Жаклин. Она вырвалась и, махая на него фартуком, как на разбушевавшегося гуся, ушла в кухню. Когда он вошел в столовую, дамы чинно сидели за столом и пили кофе.
- Ах, Жаклин, какое ужасное происшествие, - сказал он. – Ты совсем распустила горничную!
- Ты же сам на нее напал!
- Ты же сам на меня напал! – подтвердила Анне-Лоре.
- Захотелось!
Она поставила чистые тарелки и убедительно повторила: - Он сам на меня напал!
- Свет очей моих, - с чувством сказал Сережа. – Отойди. А-то мне опять захочется.
- Его надо полечить, - объявила горничная.
- Французские ля фамы, - сказал он миролюбиво.
- Где твоя сенсация?
- Дружит с Сориньи.
- Плохо.
- Плохо, - подтвердил он. Патриция выглядела оцепенелой и испуганной. Пока он гостил в Париже, она вышла замуж и провела несколько дней в белой квартире графа на улице Синьори, изгоняя из нее все белое. Граф не смел протестовать и старался как можно больше времени проводить вне дома. Она завезла мебель. Выбрала ткань для обивки стен. Позаботилась о том, чтобы портьеры и чехлы были в ярких крупных цветах. После этого с ней случился припадок, от которого ее отпоила горничная. Она поняла, что ей не нужен ни дом, ни брак, ни даже ребенок, а нужен Сережа, без которого она не хотела жить. Оттого, что он был в Париже и она не имела возможности увидеть его немедленно (можно было, гипотетически, отыскать его в Париже, но он бы не обрадовался ей, она это учитывала), она испытывала постоянное гнетущее беспокойство и неспособность ничем заняться. Она вернулась к матери. Жаклин рассказала про Тучкову. Стало быть, и в его жизни не было ничего хорошего. Его брак, если он женится на Тане, мог получиться еще хуже ее брака с де ля Рэ, поскольку де ля Рэ можно было игнорировать – что она и делала, отпустив супруга, куда он хочет, а с такой женой, как Тучкова, нужно было жить. Значит, не только она страдала.
Он приехал на де Вентейль, и она увидела, что ему тяжело и он растерян. (Он был растерян беспардонностью, с которой Таня, почти не спрашивая его согласия, стала ворошить старые тетрадки, но еще пуще – омерзением, с которым она листала грязную бухгалтерскую книгу с последними записями Димы. Детские записи в чистеньких дорогих блокнотах ее не интересовали. Одна эта бухгалтерская книга, которую противно было держать в руках).
Все это ему показалось страшно. Но Патриция… Патриция, за которую его наказывал Бог, Патриция, которая умирала от нежности к нему, которая была вправе сказать ему "будь ты проклят", Патриция не хотела ему зла. Ей было мучительно знать, что он страдает. Она поняла цену его веселости - и все отдала бы за то, чтобы он был счастлив. Зла она ему не желала.
Он глубоко задумался, пока женщины разглядывали его.
- Ты пришел дать нам всем отставку? – спросила Жаклин.
- Я пришел поздороваться, - миролюбиво ответил он, придвинул вазочку с грушевым вареньем и начал есть.
- Что твой предмет?
- Она не предмет, а женщина.
- Хорошенькая?
- Я скажу, что она хорошенькая, а Патриция станет ревновать и желать ей смерти. Налей мне чаю. Что за дела – нигде чаю не получишь.
- Кстати, Патриция вышла замуж. Можешь ее поздравить.
- Плохо.
- То, что собираешься сделать ты, немногим лучше.
- Я пока еще ничего не делаю.
- Собираешься сделать. Не учитывая при этом, что муж должен быть таким, как у меня…
- Или как у моей мамы, да, Жаклин?
- А жена должна быть такой, как твоя мать. Тогда это семья.
- Знаешь что, милая моя. Ты не вправе меня учить после того, как отдала дочь этому уроду. Ты можешь сказать, что у тебя много дочерей и местных уродов на всех не хватит, но ты лучше помолчи. То, что вы сделали – за пределами морали.
- Что тебе нужно, Серж?
- Что ты хочешь сказать? Что двери этого дома теперь для меня закрыты? Я стану влезать в окно. "Марк Волохов, который влезает в окно", - сказал он с трагической интонацией и широким жестом, которые любил Дима. – Вы можете говорить, что это я виноват во всем. Но сколько раз я приходил сюда  предлагать себя? Пусть даже и неискренне. А за графа вы искренне вышли замуж? - спросил он, взял с пирога маринованную вишню, раздавил ее и нарисовал Патриции красные усы.
- Ты и мужа сюда привез?
- Нет. Муж остался дома.
- Я не понимаю, вы собираетесь жить втроем?
- Я тоже пока не понимаю. Жалко, что я не персидский шах и имею право иметь только одну жену и одну любовницу. Это ущемляет мои гражданские права. У персов большое преимущество: они имеют столько жен, сколько способны обеспечить. А значит, не ограничивают своих порывов. В этом смысле наша цивилизация выглядит отсталой, а законы – не демократическими.
- Ты слишком самонадеян, мой дорогой, если думаешь, что я бы отдала дочь к тебе в бордель.
- И ее бы отдала и сама пошла бы.
- Какая чушь!
- Это не чушь, Жаклин. Ты сама знаешь, что не чушь.

***
Тициане исполнилось десять лет, и его пригласили на день рождения. Он хотел взять Таню, но Таня отказалась. В тот вечер она с княгиней и Лилей ехала в театр. А ему велено было отправляться на де Вентейль поздравить девочку. Вручив в подарок красную охотничью куртку и убедившись, что куртку оценили (Тициана надела ее и не снимала целый вечер, хотя в доме было тепло, а когда пришли гости, стало жарко), он отнес букет Жаклин, которая помогала в кухне приглашенному кондитеру, и собирался сразу же уехать домой, но Жаклин сказала ему, чтобы он не уходил. Будет торт, восемь сортов пирожного и какой-то необыкновенный десерт из малинового желе, засахаренных фруктов и сбитых сливок. Сережа заколебался. Торт представлял собой увитую розами «укрепленную гору» (Монпелье).
Прибежала Тициана в красной куртке и потащила его к подружкам. Девочки были милые, их пришло десятка полтора или два, но если считать не головки, а оборки, банты и мелькание быстрых ножек, то казалось не меньше сорока.
- Как тебя зовут? – спросил он сидящую в большом кресле спокойную малышку с бантами.
- Мелиссандра Монтаньяри, - ответила малышка.
Он тихонько вышел и отправился проведать Жаклин.
- Там есть кроха по имени Мелиссандра Монтаньяри, - сказал он ей. – Я только забыл – какая: они здесь все на одно лицо.
Жаклин поискала взглядом и указала ему на девочку.
- Вон та. Кузина.
- Чья?
- Моих дочерей. По отцовской линии. Вот на какой жениться.
- Сейчас?
- Сейчас ей девять. Нужно подождать. Один недостаток, что француженка. Родители не одобрят.
- Главное – Тициана не одобрит.
- Мнения Тицианы никто не спрашивает. Тициану нужно на место ставить.
- Мелиссандра Монтаньяри. Буду иметь в виду. Мне такие нравятся.
- Любимый тип женщины?
- Любимый тип женщины у меня Марья Константиновна в чеховской «Дуэли». Я почему-то уверен, что женюсь на Татьяне, буду жить с ней счастливо и родятся дети. А кончу жизнь все-таки с Патрицией и буду жить с ней тоже долго и счастливо.
- Куда же денется Таня?
- Может быть, никуда не денется. Только я ее не могу представить бабкой. Зато представляю, как в знак протеста она будет бить сервизы.
- В семейной жизни такие эксцессы ни к чему. В семье хорошо обойтись без битья сервизов. Бабкой ее легко представить. Капризной и склочной старушонкой, которая не может забыть, что в молодости была красавицей. Начать можно и с Татьяной. А доживать хорошо с Патрицией.
Торт и восемь сортов пирожных приберегли на вечер, когда девочки, набегавшись и натанцевавшись, сядут пить чай, и им подадут десерт.
После съеденных мясных блюд и закусок ему было естественнее сидеть, чем двигаться. Девочки танцевали. Он сел за рояль и наигрывал польки, глядя на них через плечо. Одна Мелиссандра спокойно сидела в кресле и ела большую грушу, хотя брала танцевальные уроки и танцевала лучше всех. Ее убедили станцевать, открыли Сереже ноты аргентинского танго, она взяла веер и серьезно исполнила танго в варианте, не предполагавшем присутствия партнера.
- Все, я на ней женюсь, - сказал Сережа.
- Благодарю вас, мсье. Об этом вы должны спросить мою маму, - ответила она, усаживаясь в кресло и доедая грушу.
Тициана запахнула его голову полами красной куртки и сказала ей: - Только тронь попробуй!
- Не веди себя, как торговка на базаре, - сказал Сережа, высвободился из-под куртки и заиграл полечку, а когда девочки запыхались, стал играть "Марсельезу», которая взрослым и детям нравилась больше всех. Под революционный гимн они выстроились в шеренгу и маршировали по гостиной. Тициана принесла барабан времен сражения под Аустерлицем, и так как он, по ее росту,  с перекинутым через плечо ремнем оставался на полу, отбивала ритм, стоя посередине комнаты, а потом его надел на себя мэр ле Шателье и маршировал со всеми. Появилась и трехцветная республиканская шапочка. Поскольку она была одна, ее надели на Сережу. Чувство растроганности, охватившее его, когда он увидел наряженных малышек, все усиливалось и уже не помещалось в нем, распространяясь на старших членов семьи, большую собаку Персиваля, весь вечер пролежавшего у него в ногах, и даже на приглашенных лакеев с бокалами лимонада на подносах. Даже лакеи казались ему ужасно трогательными.
Внесли торт и груды маленьких пирожных. Было много неразберихи, беготни, капризов и даже падений через большого пса, прежде чем уселись опять  за стол и начали есть десерт.
После десерта родители и няни стали расхватывать детей, одевать и развозить по домам. Мелиссандра подошла попрощаться и важно сказала ему: - Тициана – интриганка.
- Я женюсь на вас, как только вы достигнете возраста невесты. Имейте меня в виду, - попросил Сережа.
- Ладно. Я буду иметь в виду.
Открыли одно из окон, и стало слышно, как на улице завывает ветер. Был в начале одиннадцатый час, а казалось, что глубокая ночь.
- Зачем она к тебе подходила? – спросила Тициана.
- Сказала, что Тициана – интриганка.
- Я не собираюсь отдавать ей своих мужчин. А ты ей что ответил?
- Я ответил, что женюсь на ней, как только достигнет возраста невесты. Чтобы она имела меня в виду.
- Я ее зарежу.
- Я тебе подарю кинжал.
- И тебя зарежу!
Проводить его вышла одна Патриция. Желтые фонари образовывали сияющие круги в тонких ветках облетевших старых ив, и эти круги, размером в мяч у головы фонаря, расширяясь и расширяясь, достигали размера ивы.
Утомленный детьми, которых он нашел ужасно трогательными, он был благодарен Патриции за ее возраст, рост, умение стоять молча и не прыгать. После гостиной ему было странно, что она не скачет. Он медлил, и она не уходила, стояла около него под дождем, дыша холодным, таким приятным после гостиной воздухом. Она притянула его к себе, поцеловала и застонала от наслаждения.
- Идем, - сказала она и повела его в гараж, в который сносили садовую мебель на зиму. Было не совсем темно из-за оставленных приоткрытыми ворот, и очень холодно. Поэтому они толком не разделись. Было не похоже на лето, когда он, страдая от жары, принимал ее любовь. Ему нравилось, что она замужем, что они наставляют графу рога, но больше всего ему нравилась новая Патриция. Он был очарован тем, как все легко устроилось, какая она милая, только все время мешали незапертые ворота гаража, в которые кто-нибудь мог войти.
- Никто не войдет, - говорила она спокойно. Он был благодарен за все, и чуть было не сказал ей «Питти, давай поженимся!»
Кто мог подумать… Питти. Какая прелесть. И как это мило всё у нее выходит. Ничего особенного, а заметно, что любит, и как это хорошо, когда давно знаешь женщину, и даже забыл давно, а она продолжает любить, и всё это с ней отлично…
Она замотала на нем пушистый шарф, застегнула пуговицы, подвела к машине и обцеловала холодное лицо, а он стоял молча, на дрожащих ногах, с румянцем, который она трогала губами.
- Езжай аккуратно. Не гони. Не попади в грязь, - сказала она. – Позвони, как только приедешь. Я буду волноваться.
Ему хотелось опять в гараж и было жаль, что так быстро кончилось, хотя кончилось не быстро.
- Я никому тебя не отдам, - сказал он искренно. Фраза получилась умнее затасканного предложения «Питти, давай поженимся», которое с самого начала было каким-то шутовским, несмотря на серьезный смысл.
На Эглемонской развилке, где одна дорога сворачивала на виноградники, а другая – в Прейсьяс, он затормозил, откинулся на спинку сиденья и стал перебирать впечатления свидания, живо представляя, как некоторое время спустя займется опять любовью. Он помнил по летним впечатлениям, что от нее не приходится ожидать особенной распущенности: она не была развратной, а если ее ловкость была обретена опытом, а не дарована ей природой, то и флаг ей в руки.
Когда она вошла в дом, Тициана в расстегнутой куртке сидела на барабане, а Жаклин – около стола, который, деликатно позвякивая посудой, убирали официанты. Обе выглядели так, будто сидели на вокзале. Она испугалась, что они выследили ее и знают.
- Мама хочет, чтоб я училась на рояле, - приподняв подбородок над воротником куртки, сказала Тициана.
- И я тебе говорю – учись. Я буду оплачивать уроки.
- Зачем? Когда нужно, Серж сыграет.
- Во-первых, он не всегда может придти. Он может жениться и уехать.
- Значит, его нужно брать в семью.
- Каким образом?
- Нужно выйти за него замуж. Если я – маленькая, а Пэтси – замужем, остается Соланж. Он давно с ней крутит. Не делайте вид, будто вы не знаете.
- Лучше попроси его, пусть научит тебя играть.
- Если я скажу, что как это так – он обесчестил мою сестру, он раскается и скажет: ну, хорошо, я на ней женюсь, потому что он благородный человек и, раз обесчестил, то знает, что нужно выручать. И зачем нужно было отправлять его домой в такой дождь? Сгинет по дороге. Он и выглядит так, будто завтра сгинет.
- Иди наверх. Чтобы я больше не слышала от тебя этой ерунды. И попробуй что-нибудь сказать Сержу. Если он опять начнет от нас шарахаться, я буду знать, что ты с ним поговорила.
- Пока вы будете молчать – его уведут. Таких всегда уводят.
- Ну, что же делать? Чужое есть чужое.
- У вас уже кончилось? Слава Богу, - сказала Соланж, входя в гостиную и усаживаясь за стол. – Принеси поесть, - попросила она официанта.
- Соланж! Не хочешь выйти за Гончакова замуж?
- Нет.
- А почему?
- Потому что он зануда и жмот. Сколько ему ни намекай, что хочешь поехать на Ривьеру, он не понимает таких вещей. Что он тебе подарил?
- Куртку и чайный сервиз с пиратами.
- Тоже мне подарок миллионера.
- Это самый лучший подарок. Его подарки всегда душевные.
В особенно дождливые и ветреные ночи Патриция иногда  звала сестренку к себе в постель, но сегодня не впустила в комнату и запретила стучаться ночью. Поднявшись к себе и не зажигая света, она думала, что ее организм не приспособлен для сильных переживаний: самые радостные и самые гнетущие для нее одинаково мучительны. Ее чувства после неожиданной близости с Сережей оказались в такой степени расстройства, что она радовалась, что отправила Сережу домой, так как не выдержав молча душевной пытки, рассказала бы ему, как ей страшно без него жить, и как ужасно оказалось быть женой графа дэ ля Рэ. Как благородный и великодушный человек, он почувствовал бы себя виноватым. Она не хотела, чтобы он страдал, даже если и был перед нею виноват. Но как ей дальше терпеть такую боль, к которой не притерпишься, ежедневные, ежеминутные страдания, когда она скучает во сне, и первый утренний звук, и свет фонаря, и шелест дождя по крыше, и свисающие с опорной стены плети дикой ежевики напоминают только о нем, и она не способна найти в них смысл, не связанный с Сережей.
Она думала, что Каренина бросилась под поезд. И если раньше ей казалась страшной смерть от наезда тяжелого вагона, то теперь она представлялась избавлением. Ужаснее было жить и терпеть каждый день такую муку. Другое, что мучило ее, - она боялась, что не понравилась ему. Он не позвонил, вернувшись домой. И это второе мало того, что было ужасно – было стыдно.
Тихонечко вошла Тициана и протянула ей ломтик хлеба с толстым куском рокфора. Патриция взяла бутерброд и свободной рукой прижала ее к себе.
- Он хочет жениться на кузине Мелиссандре.
- А женится на Тане Тучковой.
День рождения получился долгий. Патриция, а затем остановка на Эглемонской развилке заняли много времени, и домой он попал во втором часу. Таня еще не спала и встретила его благосклонно. Свидание и холодный воздух освежили его, воодушевление требовало общения, и так как Таня расспрашивала о дне рождения, он стал рассказывать и даже напевал полечки. Подчиняясь странной логике эмоций, которые он оказался не в силах держать в себе, он счел возможным рассказать ей «взрослое» впечатление от вечера.
- Французы – интересная нация, в них есть некий тайный пласт. Он никак не различается, можно прожить всю жизнь и не узнать, но если узнаешь, это очень здорово. Главное то, что это может быть мило, может быть легкомысленно и как угодно, а впечатление оставляет превосходное. Я понятно говорю?
- Нет. Во всяком случае, я не поняла.
- Ну, как мы определяем женщину? Красивая. Или, к примеру, легкомысленная. Или строгая, как маман. Или умная, как Жаклин. Положим, в Жаклин, помимо ума, много всяких странностей, и все эти протуберанцы, как сказал Сориньи, которые вечно вокруг нее закручиваются…
- Какие протуберанцы?
- Всякие. Любовные, он имел в виду.
- Она шлюха, что ли?
- А почему сразу шлюха? Ничуть не шлюха. Я толкую о порядочности, а ты  говоришь, что шлюха. Положим, что кто-то шлюха. Не Жаклин, совсем другая… другая женщина. А под этим, как второй слой, как нижняя юбка, которой никто не видит – глубокая порядочность, которая выравнивает нестандартные поступки, я не хочу сказать, что делает их каким-то подвигом, совсем нет… Она делает их благородными, как это принято у французов в архитектуре. Я только не понимаю, почему они изобрели гильотину и до сих пор ее пользуются. Что в ней вообще аристократичного?
- Сергей, а какое вино вы пили? Наверное, много вин. Много вин и от этого в голове бардак, - сказала Таня. Она и не могла ничего понять, потому что он немыслимо все запутал. Он хотел, чтобы она прониклась убеждением глубокой порядочности французов, но не догадалась, что основа открытия порядочности определялась тремя словами: Питти. Великая любовница. Сказать это было нельзя, так как это влекло за собой разрыв. Он понял, что нельзя было начинать этот разговор, обдумывая который, легко было догадаться, что он занимался любовью с женщиной, пришел от нее в восторг и делится этим восторгом с другою женщиной. Позже он долго страдал и удивлялся, зачем, не будучи пьяным, он это сделал. Его можно было понять, если бы он напился, или был придурковатым, или на него влияли, как на графа, стадии луны, и он не соображал, что и кому он говорит. Но он все соображал, и трудно было постичь, зачем он, в здравом уме и твердой памяти, стал рассказывать Тане, которую любил до смерти, о Патриции, которой позволил себя любить.
- Французы все ооочень непростые.   
- Лучше перестань философствовать и расскажи, что произошло. В результате чего ты открыл во французах второй слой?
- Ничего особенного, просто детский праздник.
- Взрослые на нем были?
- Только Жаклин и дочки.
- А ты?
- Я играл на рояле.
- Танцевал?
- Почти нет. Они все были такие крошечные.
- Там были сестры.
- Да не было ничего особенного. Штук двадцать малышек, угощение. Но все вместе оставило впечатление порядочности… хотя там все прыгали, и спотыкались через собаку, и я съел штук тридцать пирожных – больше всех. А одну кроху звали Мелиссандра Монтаньяри. Кузина Мелиссандра, - сказал Сережа. Она промолчала и сделала вывод, что среди гостей была одна порядочная, - вероятно, взрослая, раз она так его задела. И после этого день рождения Тицианы уже не казался ей невинным, хотя время, в которое он вернулся, говорило о невинности. В Париже в эти часы все только начиналось. Ей показалось скучно, и она сказала, что хочет спать.
- Подожди, - попросил он  и поцеловал ее в треугольный вырез джемпера. Она отстранилась и пожелала ему спокойной ночи. Холодный тон и торопливость, с которой она ушла,  и то, что она заперла свою дверь на ключ, значили, что она не простила ему разговора о порядочности. «Таня нагрубит – Питти пожалеет», - подумал он, чувствуя, что на фоне большой таниной обиды великая любовница Питти ему не нужна, а нужна Татьяна.