Глава двенадцатая

Глава двенадцатая

За завтраком они помирились. Примирение было неискренним и холодным. Видно было, что Таня не простила ему ночной бестолковой болтовни. Поездку простила, а разговоры – нет. Они ездили верхом по мокрым полями, и она разрешала ему себя целовать, а через два дня уехала в Париж. Он возвращался домой, как в плен. Ему говорили, что она холодна, расчетлива, что в намерении издавать газету разведется с Бородиным и выйдет за него замуж, что это не женщина, а полковник, и поскольку он сам – поручик, то должен думать головой, а не низом живота.
Он ужасно по ней скучал и готов был ехать за ней в Париж, но именно тут он обнаружил, что не имеет для этого финансовой возможности. Обнаружилось, что, хотя он второе лицо в корпорации отца, он беден и зависим почти как славные господа из парижской общины. У него были средства доехать до Парижа и жить там в отеле "Ритц", но не было необходимой суммы на содержание репортеров, обозревателей, типографии, а без них он в глазах возлюбленной ничего не стоил. Истерзанный амбициями и выжигаемый разбуженной страстью, он сидел дома, смотрел на дождь и праздно вычислял, как бы ему жениться, чтоб не иметь газеты, но иметь женой именно эту женщину.
В это время "Монпелье-экспресс" опубликовала большой материал под заголовком "Разбежался и упал". И это были не письма Лазарева на де Вентейль. Это были фрагменты его дневниковых записей, переведенные кем-то на французский. Они были честные и жесткие, и Сориньи извинился перед Гончаковыми за то, что опубликовал их без их согласия.
- Чтоб я сдох, если я понимаю, как они к нему попали, - сказал Сережа.
- Неужели! – сказала мать.
У него сильно заболела голова, он закрыл глаза и не стал  с нею препираться.
Княгиня испуганно накапала ландышевых капель, от которых запахло «бабушкой». Он выпил, и его начало тошнить. Голова продолжала болеть, как проклятая, и в том месте, где было сердце, образовался нарыв, который казался привязанным к организму жилочками. Если бы жилочки полопались, он бы умер.
- Умираю, что ли? – подумал он и подтверждение тому, что умирает, увидел в глазах у матери.
Вызвали Шевардье. Ожидая Шевардье, Сережа лег и не мог найти на подушке место, где голове не было бы больно. Тогда он сел на пол на колени, уткнувшись в руки. Так оказалось хуже. Но и любое другое положение было плохо. Приехал Шевардье, выслушал его и важно сказал, что у него сердечный спазм. Сделал укол и, щупая пульс, сел около него пить кофе. Приехали в одном автомобиле испуганные князь Сергей Сергеич и Сориньи. Сориньи был еще и пристыжен. Сережа чувствовал себя хорошо. Правду сказать, он давно так хорошо себя не чувствовал. Сориньи с виноватым выражением протянул ему затейливо изданную книжечку.
- The Young Visiters, - прочел Сережа.
- Вот именно. The Young Visiters. «Маладые гости». Написано девятилетней девочкой Дейзи Эшфорд о приключениях престарелого мистера Солтины и его молоденькой воспитанницы Этель Монтикью…
- А почему мне? Почему не Тициане?
- У Тицианы такая есть. Эту книжку издал писатель Джеймс Барри с сохранением всех особенностей и ошибок подлинника.
Сережа молча смотрел ему в лоб, и он занервничал.
- Представь, если б он начал править. Что б от нее осталось.
- Хочешь стать Джеймсом М.Барри? – спросил Сережа. – Лазарев писал грамотно. У пишущих грамотность в крови. Ты мне ее подарил? – спросил он про книгу Дэйзи Эшфорд.
- Такое издание есть в каждой грамотной английской семье и стоит на не детских полках.
- А рядом с Шекспиром!
- Рядом с Шекспиром, да!
- Ты сам-то ее прочел?
- Ну что значит -прочел? Хотя можно сказать и так. Серж, перестань ломаться. Мы вас любим, а вы нас – нет. Мы хотим вас любить, а вы  - отталкиваете.
- Мы не отталкиваем. Вы милая страна. Недаром у вас был Наполеон.
Когда первый сережин гнев прошел, он повторил Тане  приглашение приехать с семьей на Рождество - с вежливой учтивостью и страстной надеждой ее увидеть.
Ожидая ее, он приготовил комнаты и целые дни ждал телеграммы о приезде.
Почти одновременно пришли две телеграммы, извещавшие, что Бородины на Рождество не приедут, зато из Копенганена приедет жених его сестры Лили с 15-летним братом.

Получив телеграмму из Парижа, в которой не позаботились объяснить, почему не приедут, он ужасно расстроился и едва не умер, сознавая, что Таня поняла: Гончаковы ее не любят, а Сориньи она собой не заинтересовала. Радости от костюма Адмирала Нельсона только и было, что она надевала его в Париже, пока Сережа добивался ее любви: заклинал ее, как пустой кувшин, из которого не выпала ни одна монетка. Блестящие высоченные ботфорты сводили его с ума, он обещал ей купить все 80 столичных газет и все "золотые перья". А она обещала приехать на Рождество в Монпелье и пойти на маскарад. А потом прислала сухую короткую телеграмму, что на Рождество не приедет.
Укладываясь вечерами в постель, он брал под одеяло ботфорт и прижимал к груди. В это время он совсем разучился спать и сапоги тут ничем не помогали, но с ними было не так противно не спать всю ночь. Во всяком случае, костюм был очень добротный, сшит с уважением к эпохе, и после маскарада его прекрасно можно было бы использовать для верховых поездок. Он лежал в стеганой коробке, вместе с туалетом Леди Гамильтон, которому вот уж действительно после маскарада применения нельзя было найти никакого – разве что сдать его в музей. Но в Монпелье музея английской культуры не было, а князь-отец, вспоминая, сколько за него заплатил, хлопал Сережу по лбу, вследствие чего Сережа обижался на весь свет и ходил постоянно злой.
Братья Олсоны и Лиля тоже собирались на бал. У Лили и ее жениха были маскарадные костюмы, а младшему, пятнадцатилетнему Вольфгангу, невысокого роста, тонкому, подходил танин костюм Адмирала Нельсона кроме сапог 35-го размера. Сапоги заказали по ноге.
Сережа сказал, что на бал не едет. Сестра сказала: глупости, поедешь. Нужно было ехать, чтобы показать дорогой костюм и отчитаться перед графиней Натали. И вообще нужно было ехать, потому что маскарад собирал весь город. И еще он подумал: газета напишет про бал, и Таня прочтет в Париже. Сезон был в самом разгаре и звали его в такие места, ездить в которые было престижно и очень весело. В такие места, куда сестер ле Шателье, например, не звали. Граф де Бельфор присылал ему приглашения на всякую вечеринку в своем доме, а новоиспеченной графине Галуа де ля Рэ – от случая к случаю, причем случаи назначал он сам. К Бельфору можно было не ездить, но на маскарад нужно было ехать. Нельзя целый год прожить в Монпелье и нигде не бывать, сказал ему Сориньи. Кончится тем, что к нему потеряют интерес и перестанут звать. И тогда уж начинать будет поздно. Сережа начинал томиться без молодого общества, поэтому с удовольствием, хотя и с некоторой робостью, согласился ехать. Он показал газетчику свой костюм, и Сориньи напомнил про тайну маскарадного костюма, которую нельзя открывать до маскарада. Он не должен даже говорить, в мужском или в женском облике явится на бал. Кем будет он сам, он Сереже не сказал. О костюме знали только Лиля, братья-датчане и газетчик. Он надеялся, что его второй дебют получится счастливей первого, когда он обрызгал шампанским де Бельфора.
В день бала Лиля надела на него кудрявый женский парик, напудрила, нарумянила и покрасила ему губы губной помадой. Получилось яркое женское лицо – к удивлению всех, красивое. Взгляд был испуганный, но на маскараде он должен был повеселеть. Если не знать, что под париком мужчина, то даже сомнений не было, что это женщина. Гвардейского роста и кавалергардской выправки, а все же женщина.
На адмиральский китель надели лучшие ордена, какие были в доме, и даже бриллиантовый шифр бабушки Елизаветы Анненковой.  На пояс повесили в элегантных ножнах кинжал с золоченой рукоятью. Лиля сказала: прелесть, и братья сказали – прелесть, особенно если не делать несчастного лица. Чтобы его развеселить, одетый Адмиралом Вольфганг рассказал анекдот: "Атос, сдается мне, что ты грязный гомосексуалист", - сказал д`Артаньян Атосу. – Сударь, вы наглец! Еще никто не обращался ко мне на ты!
Таким образом он попал на бал. И был поначалу очарован запахом мандаринов, духов и хвои, тысячей человек в причудливых костюмах, большим оркестром, грохотом и блеском парадной лестницы. Уединенно живя за городом, он отвык от давки, яркого света и громкой музыки. Его мало кто заметил, и это не могло быть иначе, потому что бал был для городской аристократии, кто попало не допускался, а те, кто попал – играючи затмили его красотой и пышностью. Одних только Людовиков Х1V было больше дюжины – и все розовые с бантами. Так что первое время он стоял никем не замеченный и прилично разговаривал с одетой г-жой Бонасье сестрой и Олсонами. Весь в орденах, в высоченных ботфортах он чувствовал себя глупо, глупее других, если судить по тому, что всем было весело, и никто не стеснялся своих нарядов. Патриция была одета д`Артаньяном, Соланж – Генрихом VШ. Многие женщины были в мужским костюмах, и очень мало мужчин надели женские. Никто его не узнал, никому он был здесь не нужен, кроме Сориньи, который подошел с ним поздороваться. Правда, мужчины, освоившись на балу и оценив присутствующих, стали поглядывать благосклонно и заговаривали с ним, но все-таки первое время ему было одиноко, неловко и хотелось другого общества помимо сестры и датчан, которые надоели дома. И все-таки было терпимо до тех пор, пока на него не налетел одетый янычаром усатый жандарм Ален. Он был маленький, Сереже по грудь, и нимало не усомнившись в том, что Сережа – женщина, стал дергать его за кружево, поскольку испытывал слабость к рослым женщинам. Чем она была выше, тем яростнее он добивался ее внимания. Его собственная жена – Кики Ален – была метр 83 сантиметра ростом. На балу она была Одалиской. Сережа очень любезно его осаживал, потом начал огрызаться. Подошла Патриция, которая узнала его в наряде, и сказала, что это – бал. Все в шутку. И комиссар жандармерии тоже шутит. И все-таки ему было трудно терпеть Алена, а Алену трудно было терпеть эмоции, которые кипели в нем при виде длинного декольте и орденов. «Слушайте, вы кто? Почему я вас не знаю? Не будете отвечать – я отвезу вас в отделение, и там вас с пристрастием допросят, – угрожал он, потел и тотчас предлагал: - Дорогая, выйдемте на минуту. Я вам покажу что-то интересное».
Сориньи предупредил, что ни с кем нельзя никуда ходить и никому нельзя себя называть, а об уединении с Аленом даже речи не может быть. Газетчик попробовал его увести, но Ален вырывался и настаивал. В это время графиня де Бельфор и Анемон показали графу гостью. Хотели, чтобы он посмотрел, как смешно наскакивает на нее маленький жандарм и как невозмутимо она обороняется. Они хотели также, чтобы граф узнал, что за новое лицо. Граф взглянул на лицо, точнее, на всю составляющую лицо величавую фигуру с большими руками и ногами, стоящую по-армейски прямо. Кружевное неглиже, ордена, парик, лицо между шелковыми буклями под адмиральской шляпой, особенно простодушие, с которым она сняла перчатку и почесала ногу в том месте, где чулок прикреплялся к резинке, чрезвычайно ему понравились, и он отправился посмотреть поближе. Молодое лицо, когда он взглянул на него в упор, показалось ему знакомым. Он поприветствовал ее, помахав дворянской треуголкой с лебяжьей выпушкой и добродушно спросил: «Поклонники задрали?»
- Задрали, - подтвердила она устало.
В этот раз Сережа не заметил его носа, но заметил костюм, пошитый не по случаю маскарада, а очевидно старинный, доставшийся ему, должно быть, от одного из прадедов. Теперь не было ни такого кроя, ни таких тканей. Маскарадный костюм Гаспар не надевал, поскольку в очередь с театральным дирижером  дирижировал оркестром.
- Гаспар, что ты сюда пришел? Кто тебя звал? Ступай отсюда! – велел Ален. 
- У вас есть свободные танцы? – спросил Гаспар, игнорируя Алена.
- Есть. Я не хочу танцевать.
- Придется. Запишите меня через один, - распорядился он, и так как она замешкалась, взял у нее программку с карандашиком и пометил себя через каждый танец.
- Я неважно танцую, граф!
- Придется. После вы убедитесь, что хорошо здесь танцую только я, - сказал он, взял ее под руку (за другую руку тянул жандарм) и повел от портьеры в центр зала. Ему хотелось, чтобы их увидели вместе, хотя позже, когда он уговорит ее встречаться, он будет скрывать ее от всех, а она, надо думать, не станет болтать об их романе.
- Пошел вон, я тебе сказал! – сказал Ален.
- Ален, ты не видишь, что ты мешаешь?
- Я ее открыл. А ты на готовое пришел! – возразил Ален.
- Я прямо съезжаю с тональности, как ты не можешь понять, что ты не нужен.
- А не пошли бы вы оба проявлять активность около другой женщины? – спросил Сережа, вспылив и не заботясь о том, что его голос прозвучал не по-женски.
- Задушевность исчезла, пошла раскладка на голоса. Не надо разговаривать в таком тоне, - сказал Гаспар. – Мать пиратов, если не ошибаюсь?
- Леди Гамильтон, - устало сказал Сережа, у которого от раздражения Аленом на белой коже шеи и декольте выступили пятна.
Гаспар опять подумал, что где-то видел эти прозрачные глаза, хотя и не мог припомнить, где. У них в доме толклось много разного народа, могла бывать и она. Она могла быть актрисой или подружкой его жены. Впрочем, лица подружек Франческа помнила, а красивых актрис знал граф. Более всего графа поразили синие глаза, глядевшие ему в лоб и нельзя сказать, чтобы веселые. Хорошие глаза. В них было много смысла и, так сказать, души, хотя о душе Гаспар не думал. Не подозревал такой вещи в женщинах. Ему надоели вечно веселые девицы, внутри которых не помещалось ничего, кроме органов пищеварения и половой системы, и хотелось завести подружку с умным взглядом и тихим голосом, спрятать ее от всех и ездить к ней тайно отдыхать, лежать головой на ее груди - и жаловаться. Когда он увидел потерянное выражение ее лица, ему захотелось ей пожаловаться. У нее был тихий голос – это ему понравилось. Она рослая и крепкая, значит, с ней можно ездить в лес и встречаться под деревьями. На воле, в лесу, под дождем, в тумане. И чтобы о ней никто не знал, чтобы знакомые дамы, включая его жену, не залучили, не обласкали, не испортили. Пусть одна не будет веселой; он будет ездить к ней отдыхать. Под деревья, в деревню, в глушь.
- Вы ездите верхом? – спросил граф.
Сережа молча, с изумлением, смотрел ему в лоб и не мог понять: ломает Гаспар комедию или действительно не узнал его в костюме. Познакомились они, когда он был именно верхом. Правда, Гаспар мог забыть об этом.
- Езжу, - сказал он тихо.
Не больше двадцати лет, лицо не очень белое, даже не очень нежное, но чистое и свежее, как у выросших на молоке деревенских девок. Шея крепкая, как у юноши в ранней его поре, ростом, пожалуй, с графа, но в серьезном лице с рдеющим румянцем, в прозрачном взгляде, причудливо изысканной линии накрашенных губ столько породы, что дух захватывает. Не бедная, сразу понял он.
Отправляя его знакомиться, жена предположила, что это может быть одна из новых кузин Патриции, потому что видела, что Патриция подходила к ней, а после поглядывала на нее и как будто дулась. Имения Галуа дэ ля Рэ примыкали к Авиньону и Тулузе и в Монпелье их почти не знали. Знали, что род большой, и от них всего можно ожидать: и серьезного лица, и гвардейского сложения. Гаспара устраивало, что она может быть из клана Галуа, загородная жительница. Не избалована, не будет ломаться. Правда, и жандарма все в ней устраивало, и ему не терпелось всем этим пользоваться, пока она не исчезла с бала. «Что ты себе думаешь? Что я тебе ее уступил? Эта май фер леди – моя, - твердо сказал он графу.
- Господи, как меня раздражает этот господин! – пожаловался граф.
- Терпите, граф. В народе о таких говорят: - Жан, ты меня любишь? – А шо я делаю!
- Дурочка, - добродушно засмеялся жандарм. – Сама пошутила – сама смеется. Орденов нацепляла! Дорогие ордена. Не в розыске, нет? Превосходнейшая из тварей, граф! Граф, ты иди пока. Я пока разберусь, что она за женщина.
- Не надо за юбку меня держать! – попросил Сережа.
- А что у нас под юбкой?
- Если я покажу, вы пойдете флиртовать с другими дамами?
- Сначала покажи.
Сережа приподнял черные кружева чуть видного из-под кителя неглиже и показал подвязку.
- Ишь ты какая! К другим пусть Гаспар идет! – решил Ален.
- Мне другие не нужны, - с достоинством возразил Гаспар, у которого от вида резинки на крепкой ноге кожа пошла пупырышками, так она ему понравились.
- Гаспар, что ты хочешь? Что ты около нас стоишь? Не видишь, что ты здесь лишний?
- Я этого не чувствую!
- Отпустите юбку! Ваш танец, граф, – решительно сказал Сережа и выдернул кружево из руки Алена. - Вы не передумали танцевать?
- Отчего бы я передумал? А хотите – уедем, - сказал Гаспар.
- Куда уедем?
- К вам. Или ко мне.
- Заяц… или кролик, в «Алисе в стране чудес», дал очень дельный совет: подумай, девочка, как следует подумай, прежде чем куда-нибудь влезть, - а как я оттуда вылезу!
- Какой кролик? Какой Алисе?
- Кролик в "Алисе в стране чудес".
- Я не понял, что-что он ей сказал?
- Он сказал: ты, если лезешь куда-нибудь, заранее думай, как ты оттуда спускаться будешь.
- Ну и как же спускаться?
- Потихооонечку.
 Моя, - подумал Гаспар. – Если из этих уродов, так даже лучше. Кроме Этьена с его придурком они все бедные.
Надетое на ней стоило больших денег и плюс ко всему была бриллиантовая брошка, которую он шутливо схватил зубами. Она молча улыбнулась, и он опять подумал: на траве, под деревьями, в лесу. Положить голову на грудь – и жаловаться. Он знал, что выглядит очень импозантно. И видел, что он понравился. Что она предпочла его одуревшему жандарму.
- Ты сказала, что любишь ездить верхом.
- Ну… так.
- Я тебя покажу одному человеку на холмах. Тоже большой любитель ездить.
- Что за человек?
- Отшельник. Из подмышек солнце бьет. Знать никого не хочет.
- И дальше что?
- Дальше – всё. Дальше – разберемся. Любишь ездить в полях?
- В полях под снегом и дождем -
Мой юный друг, мой нежный друг…
- Что за штучка? – спросил граф про бриллиантовый завиток на его плече.
- Екатерининский шифр.
- Что?
- Екатерининский шифр.
- Говори отчетливее! Я опять не понял.
- Екатерининский шифр, - отчетливо произнес Сережа.
- Я все равно не понял.
- Награда за успехи. Бабушка моя получила. А почему вы, собственно говоря, на ты?
- Извини…те! Атмосфера расслабляет. Хочется чего-то такого… Вам не хочется?
Гаспар заметил, что всякое произнесенное им слово загоняет ее в тупик, из которого она тяжело и не сразу выбирается. Но отнес это не за счет тупоумия - физиономия у нее была смышленая - а за счет каких-то неведомых причин. Чтобы закрепить ее за собой, он отстегнул шифр с ее плеча и прикрепил на своем шитом золотом камзоле.
Сережа укоризненно улыбнулся
После танца ее увел Ален, и граф отошел к жене.
- Ты узнал, кто это? – спросила графиня.
- Не узнал. Но я ее видел где-то.
- Ты с ней танцуешь?
- Много.
- Узнай. И кстати, не потеряй бриллианты. Не расплатишься.
Он увлекся, у него блестели глаза, и жена это заметила. Последняя его пассия была вульгарной и стоила много денег. Эта новая будет подороже. Такую приятно иметь в гостиной.
- Ты представляешь, сколько стоит то, что на ней надето?
- Это может оказаться переодетый мальчик.
- Мальчик? С таким лицом?
- Мальчики всякие бывают.

Между Сережей и Аленом, которые попытались танцевать, а больше ссорились, что-то произошло: может быть, жандарм слишком крепко взял за талию или поцеловал там, куда дотянулся усатым ртом, только высокая партнерша что-то такое сделала, незаметное для всех, на что он чрезвычайно обиделся и сказал ей: - Что ты такая нервная? Пришла веселиться – веселись! А-то это черт знает что такое!
- А что вы лезете!
- Я тебя арестую!
Танец кончился, и он без сожаления передал ее Гаспару.
- Всё! Я понял! Это знаете кто? Это молодой Гончаков! – сказал графине Демонжо Клеменс Альбарелло.
- В костюме Адмиральши?
- Что я, молодого Гончакова не знаю? Он наш сосед. Интересно, из каких соображений наш ле комт к нему пристает: как к мальчику или к женщине?
- Если это впрямь Гончаков, то лучшего сюрприза для Гаспара не придумать.
- Думаете, он Гаспара имел в виду, когда шил костюм?
- Думаю, что этот милый затворник не подозревает, как давно интересуется им Гаспар, - ответила Демонжо и отошла к графине де Бельфор.
- Франческа, поди за мужем: он может оказаться в глупом положении.
- А что такое? Вы узнали, кто она?
- Молодой Гончаков, а не она. Забери от него Гаспара.
- Да что ты! Да ни за что на свете! Я хочу наблюдать развитие романа.
- Как вам новоиспеченная графиня Галуа де ля Рэ? - спросил Гаспар.
- Не люблю женщин с состраданием во взгляде. У нее такое выражение, что будь она Пресвятая Богородица, она бы всех поместила под свой подол. И все бы, как дураки, под ним сидели. Она, по-моему, и с мужчинами спит из сострадания.
- Она беременна, - с удовольствием произнес Гаспар, отметив, что подол Богородицы и любовь из сострадания следует запомнить. Собственно, перечисленные Сережей вещи были причиной и его нелюбви к Патриции, только он не оформил их словесно. В словесной форме его стойкая неприязнь к графине выглядела очень смешной, и он предвкушал, как будет о ней рассказывать.
- От кого? – коротко и твердо спросил Сережа.
- Вероятно, от собственного мужа, - с тонкой улыбкой ответил граф, загоняя его в очередной тупик, отчего Сережа морально обессилел, и если бы изображал простолюдинку, имел бы повод сказать ему: "Граф, я от вас потею".
- Где вы сшили такой замечательный наряд?
- В Париже. В салоне графини Натали.
- Я знаю этот салон. Я сам там шью.
- Костюм Петрушки.
- Вы кто? Я вас знаю?
- Я вас – знаю.
- Вы – не актриса.
- Нет.
- Одна из Галуа дэ ля Рэ?
- Я? Какая дикая мысль.
- Простите. Жена сказала: к вам подходила Патриция.
- А потом жандарм. Но это не значит, что я сержант.
- Если судить по стихам, то вы студентка! Ни одна из наших дам стихов не знает.
- Я не студентка.
- Я видел вас раньше?
- Да.
- Что, и разговаривал с вами? Где?
- У вас дома.
- У меня дома? Что это было?
- Не помню. Какой-то вечер.
- Вы были у меня дома? И вас представили?
- Да.
- Простите, вы в городе живете?
- Нет.
- За городом? В собственном поместье?
- В замке с привидением.
- С родителями?
- Да.
- Они хорошие люди?
- Вас титул интересует? У нас есть титул.
- И какой же это титул?
- Хороший.
- Сколько поколений вы отсчитываете назад?
- 29.
- Простите, но тут вы, голубушка, попались. Столько у нас не отсчитывает никто. Даже я и придурок дэ ля Рэ.
- Будете у нас в гостях – я вам дерево покажу. С генеалогическими ссылками.
- А я буду у вас в гостях?
- Если захотите.
- Уже хочу. Теперь скажите, как вас зовут.
- Мне сказали – до конца бала никому не говорить.
- Кто вам сказал такую глупость? Хорошо, никому не говорите. Одному мне – на ушко!
- Вы слишком высоко влезли, граф. Спускайтесь вниз.
- Нет, я еще наверху побуду. Ну, мне одному – на ушко.
- Не прижимайтесь, граф! Все смотрят.
- На меня всегда смотрят.
- Ну так усмирите борзых. Помните, что вы на балу.
- Вам нужен этот бал?
- Хотите, я вам верну половину танцев? А вы найдете себе хорошую партнершу. Веселую, я хочу сказать. Старую знакомую.
- Где вы взяли такой восхитительный клинок?
- Дома.
- Я бы отдал за него дворянскую шпагу. Кстати, он мужской. Где вы взяли?
-  Дедушкин.
- У вас очень интересная биография, - сказал он, запутав лицо в кудряшках и целуя крепкую горячую шею.
- Оставьте, граф! Над вами смеяться будут!
- Пойдемте, я вам покажу нечто очень интересное.
- Мне уже обещал показать жандарм.
- Не знаю, что он имел в виду.
- Показывают всегда одно и то же.
- А что вы имеете в виду?
- Наверное, то же, что жандарм.
- И как часто вам  это показывают?
- Тормозите, граф.
Они вышли на балкон и стали смотреть, как в темном небе с мрачной и упорной решимостью шли одна навстречу другой две низких тучи. В месте, где они должны были сойтись, должно было что-то полыхнуть, театрально разверзнуться и даже наступить конец света, но одна туча безо всякой торжественности прошла ниже другой, не смешавшись с нею. Всё оставалось тихо.
- Мам сэл строич в цудже шаты, - произнес граф. Сережа быстро, из-под парика на него взглянул: тот смотрел на тучу. Сережа удивился, что он это затвердил, в то время как никто из парижских русских (и Таня тоже) не мог произнести это вслух и все спрашивали у него, что за тарабарщину он нес.
- Храбрец Макбет (он назван так по праву)
Пробил себе отважно путь мечом,
Дымившимся кровавым воздаяньем,
И, став с изменником лицом к лицу,
Руки не жал, прощальных слов не тратил,

- Но голову ему с размаху снес
  И водрузил ее на частоколе, - покраснев, торжественно закончил Сережа. Он ожидал, что граф скажет ему, наконец: - Попался! А может быть, он понял все с самого начала и решительно ведет свою роль, наслаждаясь ситуацией, - как одна туча неслась навстречу другой и могла устроить конец света, а взяла и не устроила.
- А если я не это имел в виду? – опустив глаза, спросил граф
- Что – не это?
- Не то, что имел в виду жандарм?
- "А если я тэго нэ зробэ?" – "Цо не зробэ?"
- Я не понял, что вы сейчас сказали.
- Не знаете, когда нас ужинать позовут? – обессилев от тупиков, спросил Сережа.
- Зачем вам ужин?
- Я есть хочу!
- Идемте, - решительно сказал граф и повел его в полутемную столовую, к накрытым для фуршета столам.
- А что тут можно? – спросил Сережа.
- Вам можно все.
- Мы же нарушим композицию.
- Не особенно, - возразил Гаспар, взял кисть винограда и начал есть. - Вы кто? Переодетый мальчик? Почему меня от вас оторопь берет?
Сережа стоял с покаянным видом.
- Не отвечайте. Я не хочу знать.
- Я думал, вы поняли давно.
- Значит, все-таки мальчик!
- Не мальчик. Мужчина. Гончаков. Я думал, вы поняли давно.
- Сережа Гончаков? Сережа Гончаков! Господи! Конечно!
- Извините, - сказал Сережа.
Граф пожал плечами. Лицо его было расстроенным, но не злым. Задумчивым.
- Жалко, - сказал он искренно. – Превосходнейшая была бы женщина. Я начал уже рассчитывать. Кто это придумал?
- Графиня Натали. Я не хотел ехать, но… как-то так…Приглашение пришло.
–  Приглашение я прислал. Какое ты вино будешь пить?
- А что можно съесть?
- Ешь все. Вот это попробуй, - сказал Гаспар, подхватывая длинной вилкой свернутый в рулончик ломтик индейки под красным соусом. – Не береги помаду. Я умею гримировать, поправлю.
- Мы им всю композицию разрушим.
- Да и черт с ней. Отличная получилась женщина. Отличная мистификация. Наповал.
- Извините. Я не ожидал, что кто-то отнесется всерьез.
- Ну, я рад, что ты опять возник. Больше не исчезай.  Шампанского?
- Вряд ли.
- Да что у тебя с шампанским? Вот это отличное вино. Куропатку будешь? Съедим по половинке.
- Ты в зал не спешишь?
Здесь у нас лучше вытанцовывается. Кто тебя одевал?
- Сестра.
- На нее можно положиться?
- На нее – можно. На принцев - меньше.
- На каких принцев?
- Ребята около нее – племянники датской королевы. Олсоны.
- Фу! - произнес Гаспар и выпил бокал вина. Он имел вид человека, которого незаслуженно наградили или, наоборот, обидели: он не мог понять, что именно с ним сделали, и был столько же обрадован, сколько расстроен и грустил. Выпитое вино не пролилось ему в желудок, а расплескалось по гортани. Он побагровел и с усилием несколько раз сглотнул.
- Извини, - повторил Сережа.
- Перестань, я рад. Что, в Париже тебе лучше, чем у нас?
- Здесь лучше. Я здесь привык.
- И к тебе привыкли. Ты в курсе, что Соланж заключила пари, что не позже весны ты женишься?
- На ком?
- На Соланж.
- Почему?
- Говорит, что у вас роман. И как честный человек – согласно твоим представлениям о чести, - ты предложишь ей руку. А она примет предложение.
- Соланж? Я что, один с ней сплю?
- И с Патрицией ты спал не один. Я не совсем понимаю, с кем из них у тебя роман.
- С обеими.
- Враз?
- Ты имеешь в виду – втроем? Нет. Так низко мы не упали. Соланж имеет обыкновение требовать меня каждый раз, когда ей нужно, а нужно ей очень часто.
- Ты интересно живешь в своем уединении.
- Совсем не интересно.
- Смотри не женись на одной из них. Городу  не нравится, как они тебя охаживают. Жалко смотреть, какая сочная добыча идет к ним в руки.
-  Разве общественное мнение не на их стороне?
- Конечно, нет! Ты всем очень симпатичен. Хотя многие тебя в глаза не видели. Перестань бывать в их семье. Они не твоего круга люди. У них только малышка стоящая.
- Не любишь Жаклин?
- Не люблю.
- Мы не разбавляем кровь. Я женюсь на русской. А с Патрицией мы почти всегда только разговаривали.
- Выбери для разговоров мужчину. О чем можно говорить с Патрицией? Я не понимаю, - сказал он, забыв, что сам собирался лежать на женской груди и жаловаться.
- Знаешь, давай что сделаем? Давай поменяемся костюмами!
- Давай! Жандарм рехнется! Только я вряд ли в это влезу.
- Влезешь, – сказал Сережа.
Хотя и с трудом, туалет Леди Гамильтон подошел Гаспару, только сидел чуть плотней, чем на Сереже.
- Испанка вышла, - сказал Сережа про нос Гаспара. Он умылся и чувствовал большое облегчение без грима и парика, под которыми чесался. Оба стояли перед зеркалом, и на фоне колоритного, холеного графа его собственный облик был как будто присыпан пылью. Он удивился, что при его тусклой невыразительности граф хорошо к нему относится. Он заметил, что Гаспар открыто и прямо улыбается маленьким ртом с разными зубами, в то время как он сам, улыбнувшись, всякий раз опускает голову. Его улыбки и смех шли не от души, а оттого, что неприлично быть серьезным, когда вокруг всем весело. Теперь неприличным казалось быть тусклым и серьезным около яркого и счастливого лица Гаспара.
Они вышли из столовой и увидели Алена, который ворчливо сказал Гаспару: - Явилась! Шлюха. Со мной не захотела, а с ним пошла.
- Ты бы унялся уже, Ален!
- Куда он тебя водил? Ты кто?
- А ты кто? – спросил Гаспар.
- Здесь была девка. Куда ты ее дел?
- Ищи. На то ты жандарм, чтобы искать.
- В адмиральском кителе была девка. Куда ты ее увел?
- Господи, как ты мне надоел со своею девкой!
Жандарм оглянулся на Сережу, и Сережа сказал: привет.
- Это ты, Серж! Ну, ты педераст, я тебе скажу. За такие выходки морду нужно бить!
- Давай его свяжем, - сказал Сережа, развеселившийся от сладкого красного вина. – Закрутим в национальный флаг и подвесим к люстре. Пусть он «Марсельезу» поет. Он сейчас в настроении петь гимн и кричать «Смерть иностранцам».
Вязать и подвешивать жандарма не стали, но настроение было бодрое: поднялись на галерею и стали взрывать петарды. Сережа сыпал конфетти, посылал воздушные поцелуи и махал графской шляпой с лебяжьей выпушкой. Дамы внизу показывали на него друг дружке: в городе его почти не видели. Играючи они разрушили строгий, стройный ход костюмированного бала и из приличного праздника сделали бордель, так что распорядители пришли их усмирять и указали на то, что фейерверки предполагаются в саду: не угодно ли выйти в сад. За распорядителями явилась Франческа и спросила, что за манера сидеть на галерее.
- Князь, прыгайте сюда! – позвали снизу. Он перескочил через перила и, раскинув руки, плавно слетел на дам, никого не искалечив. Ветер и общий стон прошли по зале. Его поймали и поставили, хотя могли расступиться перед ним, и тогда бы он разбился. Но дамы были к нему лояльны. Он им доверял. Доверял, даже и не зная, что среди дам, на которых он слетел, была Жаклин, которая не уронила бы его, даже если бы стояла совсем одна.
- Иди вниз. Вниз, я тебе сказала, - велела Франческа мужу и схватила его за китель, чтобы он вслед за Сережей не сорвался с галереи.
Сережа, как только вырвался от зацеловавших его душистых дам, почти сразу к нему вернулся. Странный, шальной, в кружевах граф неохотно шел за женой, которая возвращала его народу. Он тихонько потянул Сережу за рукав и скрылся за портьерой. Там оказалась дверь, которая бесшумно открылась и закрылась. Франческа так и не поняла, куда они исчезли. Дверь вела в тускло освещенный коридор. Было совсем не празднично.
- Что здесь? – спросил Сережа.
- Театр, - сказал Гаспар. – Я тебе актрис покажу.
- Зачем?
- Здесь не споткнись.
Сережа все-таки споткнулся и почти в том положении, в каком летел с галереи, влетел в гримерную. Не упал, но оборвал занавеску и всех перепугал. Актрисы сидели в гримерной среди венков и цветов, как в похоронном бюро – пять или шесть, и увидев его, а затем Гаспара, завизжали. Поприветствовав всех, граф подвел Сережу к одной из них, и крепко держа за широкий отворот рукава своего белого, шитого золотом камзола, сказал ей: - Я новичка привел. Совсем неопытный. Это тетушка Роле, - представил он Сереже.
Тетушка Роле была особа старше тридцати, скорее раздетая, чем одетая в какие-то драные кружева, полная и сочная.
- Большой новичек! Красивый! – произнесла она низким голосом, напомнив дивизионную генеральшу, которая всегда разговаривала с ним, как будто созывала цыплят, и подтолкнула его через фанерную дверь в соседнюю каморку. – Пойдем, мой маленький, я тебя сладким угощу.
- Не бойся! - в ответ на отчаянный взгляд Сережи, который сообразил, что его ведут насиловать, ободряюще прошептал Гаспар, шумно свалился в кресло и стал поить актрис из своей бутылки, заливая женские груди и оборки.
- Не надо, я сам умею, - отбиваясь от актрисы, протестовал Сережа, но так как ему было интересно, как угощают сладким, и пахло от нее пирогами и ванилью, то он перестал протестовать. Он доверял Гаспару. И сладкой толстухе он тоже доверял.
Он не мог сказать, что ему понравилось. У него никогда не было таких женщин, и он не знал, как с ними обходятся. Если бы она навалилась сверху, она задавила бы его, и тогда он не обошелся бы с ней никак. А у нее, видно, он был не первый испуганный молодой человек, который боялся сдобных женщин, и она знала, как нужно с такими обращаться: затолкала его в расшатанное кресло, стащила узкие графские штаны, очень ловко расстегнув непривычные застежки, опустилась перед ним на круглые крепкие колени и, попирая горячей грудью, стала проделывать с ним такое, что он от неожиданности потерял сознание, а когда вновь его обрел, она продолжала это делать. Он был весь в поту, но хотел, чтобы она продолжала это делать, и положил руки на вспотевшую широкую спину.
Он знал, что такие вещи делаются: на последних курсах о них много говорили, и было даже предание, что пара кадетов была отчислены из корпуса как раз за такую вещь. В конце концов он мог встать и идти к Гаспару. Но он еще посидел в полной пышных дамских нарядов комнатке, ожидая, вдруг она придумает что-нибудь еще. Она похвалила его и сказала: "Беги к Гаспару", поправляя дырявые чулки. Женщина была лучше не придумаешь. Он влетел в гримерную, натягивая графские штаны с непривычными застежками, весь в поту, с мокрыми волосами, как будто купался с ней в корыте и, едва дыша, сказал: Гаспар! Какая она мировая!
- Видишь! А ты не хотел идти! – дружелюбно сказал Гаспар.