Глава четырнадцатая

Глава четырнадцатая

В тот день, боясь, что он захочет продолжать неприличную игру, она уехала в три часа. Он дошел до такой степени отчаяния, что хотел поехать в салон Натали проверить впечатление, что другие женщины находят его приемлемым. Но другая женщина ему была не нужна. А она, испугавшись, что повела себя слишком резко и он может обидеться, вернулась: как будто дала поиграть большой, неудобной куклой.
Что очень не нравилось князю Сергею Сергеичу, помимо связанных с газетой честолюбивых планов, было то, что Бородин охотно отдал бы Сереже жену вместе с честолюбивыми планами и сыном, если бы Сережа согласился все это взять. Значит, препятствий к разводу не было. Значит, если Сережа не остынет, а она поведет себя расчетливо, он женится на ней. Сергей Сергеич твердил, что такая невестка им не нужна и он не хочет видеть ее женой Сережи.  Но Сережа был в угаре и уже ничего не понимал.
Видя, что из Парижа его не увезти и оставить тоже нельзя, он пригласил Таню погостить. Точнее сказать, убедил ее поехать к ним на Юг, ссылаясь на верховых лошадей, солнце и беспечную, беспроблемную жизнь в замке. Он хотел показать ее  княгине, чтобы вместе с княгиней решить, как им быть с нею и ошалевшим сыном.
Лучше б он этого не делал. Она решительно не понравилась княгине. Зато понравилась Сориньи, который установил с нею деловые отношения. Собственно, если бы не желание познакомиться с Сориньи, она бы, может быть, и не согласилась поехать с ними. Сориньи ее очаровал и разочаровал. Он  не захотел говорить с нею о ее делах. Заговорил о дневниках и призвал к сотрудничеству. Она поняла, что интересует его только в связи с дневниками Лазарева. Но в этом смысле он был у нее в руках. Он ничего не написал о ней в "Монпелье-Экспресс" : дал понять, что интереса для города она не представляет. А она надеялась прочесть о себе в газете.
После встречи с ним она сказала Сереже - если он не хочет переводить дневники, она берется сделать это за него.
- Нет, спасибо. Я сам, - удивился он.
- Сам ты ленишься. И вообще тебе не хватает честолюбия. Другой на твоем месте…
- Я устраивал его таким, какой я есть. Не надо петь с голоса Сориньи. Пожалуйста.
Но она пела с голоса, и он видел, что она охотнее общается с Сориньи, чем с ним. На встречи с газетчиком она его не брала. Говорила – у них деловые отношения.
- Мне хотелось бы самому взглянуть на записи, чтобы ясно себе представить, что он с ними делает. Мы ведь не можем ручаться за добросовестность его перевода, пока не увидим, правда? – сказал Эдмон. - Он хорошо переводит?
- Что значит «хорошо переводит»? Вы просили делать дословный перевод, и он старается переводить слово в слово. Но он переводит не все, а выбрасывает целые куски, которые кажутся ему неподходящими либо по соображениям собственной безопасности, либо из ложной скромности. Он пропускает абсолютно все свои высказывания, которые фиксировал Дима…
- Например!
Она вынула блокнот:
- "Чтоб я сдох, если я понимаю, как это надевать."
- "Это у тебя что? Почему я не ел такое?"
- "Утро банкрота."
- "Канделябром по морде."
- "Ты такой же тупой, как красные. Ты еще хуже, чем они, потому что они – идейные."
- "Если б еще понять, из чего они хлопочут.
- Разберись пока. А я пойду покомандую полком.
- Нет, я уже поехал.
- Только Богуна из себя не изображай. Не стоят.
- Нет, но если в меня садить из чего попало… из Майнлихеров… еще и с криками… я им кто?"
- "А этот негодяй аж звенит от радости".
- "Их бы энтузиазм – да в дело! Если их обуздать и отправить дороги строить. Владимирский тракт. До Сибири. И сразу можно гостей приглашать смотреть."
- "Кто ты теперь у нас?
- Тот же, кто и был. Фамилии я не менял. Убеждений тоже".
- "Ты не на флоте, где движущимся предметам отдают честь, а что не движется – то красят. У нас если вдруг задвигалось – нужно усмирять."
- Он все это пропускает?
- Да.
- Напрасно.
- Есть, в частности, некий подробно описанный Димой эпизод, в котором он должен был почти неминуемо погибнуть. Он перескочил через него и понесся дальше. Я думаю, чтобы княгиня не узнала и задним числом не внушила ему, что следует помнить о родных. Они его очень любят.
- Родной ведь!
- Я просмотрела последнюю тетрадь, на которой все и кончилось.
- И? – спросил Эдмон.
- О, это превосходный материал, в котором есть все: Сашка, бытовые перебранки, байки, тщательно выписанный быт. Любимые выражения Сережи, любимые выражения Ассекритова, их перепалки… Все то, что он выбрасывает
- Переведен?
- Почти нет. Если судить по записям, в России Сергей был очень интересным. Очень смешным. За ним стоило записывать. С тех пор он существенно изменился. Я бы сказала – теперь это другой человек.
- Он и теперь - хоть куда, - вступился Сориньи.
- Это другой человек. По-моему, он не совсем в себе.
"А ведь он, пожалуй, что и нормальный, - подумал он. – И держится соответственно обстановке: эмигрант с внутренним достоинством. С амбициями. Разве что нетривиально ведет себя в постели…  Чем он ей досадил?
Сережа ему нравился, он все в нем понимал. Даже нежелание издавать дневники понимал прекрасно. И уважал в нем стойкость.
С другой стороны, дневник нужно было напечатать – для него это было очевидно.
- А вы могли бы..? – спросил он мягко и уклончиво. – На одну полосу. Больше пока не нужно.
- Без его согласия? Мне трудно сейчас сказать…Это целая книга, я просто физически не смогу работать над нею так, чтобы он не заметил. Днем он все время рядом… А вы что, собственно, хотите?
- Я подумал, что если именно то, что он хочет скрыть, поместить в газете, то после этого у него исчезнет формальный повод бояться публикации.
- По отношению к Гончаковым это не совсем корректно…
- На бытовом уровне. Они уже привыкли, что время от времени я о них пишу. Последние публикации не вызвали в них паники: во всяком случае – бить меня он не приходил. Во сколько вы оценили бы свою часть работы?
- Не знаю. Я не готова сейчас назвать вам цену.
- Цена вас устроит.
- Я бы хотела говорить о сотрудничестве.
- Об этом позже. Давайте пока о дневниках.
- Они очень разнятся с письмами. В частности, эпизод, в котором их могли расстрелять, в письме был описан элегически: они возвращались домой и смотрели на звезду. А в дневнике Дима пишет, что когда их отпустили, Сергей распсиховался и стал кричать, что Дима как история Польши – сплошное бедствие. Что поляки всегда страдали бестолково и трагически. И он такой же. Это Пушкин о поляках написал. А он ругал Диму именно этими словами.
- Прекрасно.
- И другой эпизод. Они стояли на краю заросшего бурьянами поля. Лазарев сказал: при князе здесь было бы засеяно. Сергей ответил: история князя – разбежался и упал.
- Прекрасно, - повторил Сориньи, прикинув, что так будет называться четвертый по счету материал. "Разбежался и упал". И пусть Сергей придет его бить. Пусть даже убьет. Но новую большую статью он сделает.
- Затем он сказал следующую вещь: "Хотел бы я лежать в этом бурьяне с пробитым черепом.
- Зачем? – удивился Дима.
- Ну, как зачем? Не нужно ехать в эмиграцию. Не нужно привыкать быть как все.
- Маму пожалей.
- Я только и делаю, что жалею маму."…
- Это в его манере. Однажды он сказал мне: вы хорошие люди, но вам не хватает отчеств. Я бы относился к тебе иначе, если бы тебя звали Федор Митрофанович. Попадая в эмиграцию, начинаешь скучать о таких вещах, на которые дома не обращал внимания. У нас в петербургском доме была девичья для женской прислуги, а в коридоре напротив стоял сундук. Мы с Димой сидели на нем и слушали, как они шуршат. Здесь нет ни сундука, ни девичьей, а там, где все это должно быть, обитает привидение.
- Привидение они любят, - сказала Таня.
- Оно для них вроде домашнего животного. Перечисляя живность, они так и говорят: 11 лошадей, корова, Сгон, кот Тарас Тарасыч и привидение. Если бы оно исчезло, они начали бы по нем скучать. Серж пошел бы искать его по дому. Так во что он влез?
- Он во что только не влезал. Я удивляюсь, как он вообще уцелел.
- Не боялся?
- Трудно сказать, насколько он боялся.
- Неистребимый романтик, - сказал Эдмон. – Впрочем, истреблять у вас научились всё. В первую очередь романтиков.

***
Во время, которое она проводила в редакции с Сориньи, Сережа отправился на улицу де Вентейль. По случаю солнечного дня Анне-Лоре выносила из дома пуховики и устраивала их на крашеных перилах веранды. Горшки с геранями были сняты и составлены в длинный ряд. Подушки она выставляла на подоконники, и их сияющая белизна слепила глаза.
- Привет, Анне-Лоре, - сказал он вежливо.
Горничная обвалила на расстеленный холст полосатую перину, подбила ее со всех сторон и взглянув на него из-под бровей, ответила: - Иди, иди, сатана белобрысая!
Сережа свалился на перину, ухватив ее за юбку. Она была массивная, и когда рухнула сверху на него, он испугался, что она выбьет ему все зубы. Но она только привалила его мягким животом, и он вцепился в нее, не отпуская в дом. Она вырывалась и то просила отпустить по-хорошему, обещая грошик, то стращала и стыдила его: - Ах вы, насмешник. Ах, срамник! А вот как я пожалуюсь хозяйке!
- Жалуйся, - разрешил он великодушно, видя, что ее положение развлекает и веселит высунувшихся в окно Патрицию и Жаклин. Она вырвалась и, махая на него фартуком, как на разбушевавшегося гуся, ушла на кухню. Когда он вошел в столовую, дамы чинно сидели за столом и завтракали.
- Ах, Жаклин, какое ужасное происшествие, - сказал он. – Ты совсем распустила горничную!
- Ты же сам на нее напал!
- Ты же сам на меня напал! – подтвердила Анне-Лоре.
- Захотелось!
Она поставила перед Жаклин чистые тарелки и убедительно повторила: - Он сам на меня напал!
- Свет очей моих, - с чувством сказал Сережа. – Отойди. А-то мне опять захочется.
- Его надо полечить, - объявила горничная.
- Французские ля фамы, - сказал он миролюбиво.
- Где твоя сенсация?
- Дружит с Сориньи.
- Плохо.
- Плохо, - подтвердил он. Патриция выглядела оцепенелой и испуганной. Пока он гостил в Париже, она вышла замуж и провела несколько дней в белой квартире графа на улице Синьори, изгоняя из нее все белое. Граф не смел протестовать и старался как можно больше времени проводить вне дома. Она завезла мебель. Выбрала красно-синюю ткань для обивки стен. Позаботилась о том, чтобы портьеры и чехлы были в ярких крупных цветах. После этого с ней случился припадок, от которого ее отпоила горничная. Она поняла, что ей не нужен ни этот дом и ни этот брак, даже ребенок ей не был нужен, а нужен был Сережа, без которого она не хотела жить. Оттого, что он был в Париже и она не имела возможности увидеть его немедленно (можно было, гипотетически, отыскать его в Париже, но он бы не обрадовался ей, она это учитывала), она испытывала постоянное гнетущее беспокойство и неспособность ничем заняться. Она вернулась к матери. Жаклин рассказала про Тучкову. Стало быть, и в его жизни не было ничего хорошего. Его брак, если он женится на Тане, мог получиться еще хуже ее брака с дэ ля Рэ, поскольку де ля Рэ можно было игнорировать – что она и делала, отпустив супруга, куда он хочет, а с такой женой, как Тучкова, нужно было жить. Значит, не только она страдала.
Он приехал на де Вентейль, и она увидела, что он взбудоражен, что ему тяжело, и он растерян. (он был растерян беспардонностью, с которой Таня, почти не спрашивая его согласия, стала ворошить старые тетрадки, но еще пуще – омерзением, с которым она листала грязную бухгалтерскую книгу с последними записями Димы. Детские записи в чистеньких дорогих блокнотах ее не интересовали. Одна эта бухгалтерская книга, которую противно было держать в руках.
Все это ему показалось страшно. Но Патриция… Патриция, за которую его наказывал Бог, Патриция, которая умирала от нежности к нему, которая была вправе сказать ему "Будь ты проклят", Патриция не хотела ему зла. Ей было мучительно знать, что он страдает. Она поняла цену его веселости - и все отдала бы за то, чтобы он был счастлив. Зла она ему не желала.
Он глубоко задумался, пока две женщины разглядывали его.
- Ты пришел дать нам всем отставку? – спросила Жаклин.
- Я пришел поздороваться, - миролюбиво ответил он, придвинул вазочку с грушевым вареньем и начал есть.
- Что твой предмет?
- Она не предмет, а женщина.
- Хорошенькая?
- Я скажу, что она хорошенькая, а Патриция станет ревновать и желать ей смерти. Налей мне чаю. Что за дела – нигде чаю не получишь.
- Кстати, Патриция вышла замуж. Можешь ее поздравить.
- Очень плохо.
- То, что собираешься сделать ты, немногим лучше.
- Я пока еще ничего не делаю.
- Собираешься сделать. Не учитывая при этом, что муж должен быть таким, как у меня…
- Или как у моей мамы, да, Жаклин?
- А жена должна быть такая, как твоя мать. Тогда это семья.
- Знаешь что, милая моя. Ты не вправе меня учить после того, как отдала собственную дочь этому уроду. Ты можешь сказать, что у тебя много дочерей и даже уродов на всех не хватит, но ты лучше помолчи. Молчи и думай. То, что вы сделали – за пределами морали.
- Что тебе нужно, Серж?
- Что ты хочешь сказать? Что двери этого дома теперь для меня закрыты? Я стану влезать в окно. "Марк Волохов, который влезает в окно", - сказал он с трагической интонацией и широким жестом, которые любил Дима.  – Вы можете говорить, что это я виноват во всем. Но сколько раз я приходил сюда с предложением? Пусть даже и неискреннем. А за графа вы искренне вышли замуж? Вот и думайте, - сказал он, взял с пирога маринованную вишню, раздавил ее и нарисовал Патриции красные усы.
- Ты и мужа сюда привез?
- Нет. Муж остался дома.
- Я не понимаю, вы собираетесь жить втроем?
- Я тоже пока не понимаю. Жалко, что я не персидский шах. Я имею право иметь только одну жену и одну любовницу. Это ущемляет мои гражданские права. У персов большое преимущество: они имеют столько жен, сколько способны обеспечить. А значит, не ограничивают своих порывов. В этом смысле наша цивилизация выглядит отсталой, а законы – не вполне демократическими.
- Ты слишком самонадеян, мой дорогой, если думаешь, что я бы отдала дочь к тебе в бордель.
- И ее отдала бы и пошла бы сама. Я бы уговорил.
- Чушь какая!
- Никакая не чушь.
***
Тициане исполнилось десять лет, и его пригласили на день рождения. Он хотел взять Таню, но Таня отказалась. В тот вечер она с княгиней и Лилей ехала в театр. А ему велено было отправляться на де Вентейль и поздравить девочку. Вручив в подарок красную охотничью куртку и убедившись, что куртка принята благосклонно (она надела ее и не снимала целый вечер, хотя в доме было тепло, а когда пришли гости, стало жарко), он отнес букет распаренной Жаклин, которая помогала в кухне приглашенному кондитеру, и собирался сразу же уехать домой, но Жаклин сказала ему, чтобы он не уходил. Будет торт, восемь сортов пирожных и какой-то необыкновенный десерт из малинового желе, засахаренных фруктов и сбитых сливок. Сережа заколебался. Торт представлял собой увитую розами «укрепленную гору» (Монпелье) и стоил того, чтобы дождаться, когда его разрежут.
Прибежала Тициана в красной куртке и потащила его к подружкам. Девочки были милые, и он остался посидеть среди них, разговаривая с Патрицией, которая расставляла принесенные ими цветы по вазочкам. Девчушек пришло десятка два, но если не считать головки, а иметь в виду оборки, банты и мелькание быстрых ножек, то казалось не меньше сорока.
- Как тебя зовут? – спросил он сидящую в большом кресле  спокойную малышку с бантами.
- Мелиссандра Монтаньяри, - ответила малышка.
Он тихонько вышел и отправился проведать Жаклин.
- Среди них есть кроха по имени Мелиссандра Монтаньяри, - сказал он ей. – Я только забыл – какая: они здесь все на одно лицо.
Жаклин поискала взглядом и указала ему на девочку.
- Вон та. Кузина.
- Чья?
- Моих дочерей. По отцовской линии. Вот на какой жениться, - добавила она тотчас, пресекая его попытку немного покапать ей на темечко.
- Сейчас?
- Сейчас ей девять. Лет через семь. Один недостаток, что француженка. Родители не одобрят.
- И Тициана.
- Мнения Тицианы никто не спрашивает. Тициану нужно на место ставить.
- Я буду иметь ее в виду. Мне такие нравятся.
- Любимый тип женщины?
- Любимый тип женщины у меня Марья Константиновна в чеховской «Дуэли». Я почему-то уверен, точнее даже – глубоко убежден, что женюсь на Татьяне, буду жить с ней долго и счастливо и родятся дети. А кончу жизнь все-таки с Патрицией и буду жить с ней тоже долго и очень счастливо. И тоже родятся дети.
- Во Франции?
- Может быть, в России. Таня в Россию не поедет, а Патриция поедет.
- Куда же денется Таня?
- Может быть, никуда не денется. Только я ее не могу представить бабкой. Зато представляю, как в знак протеста он будет падать с лошади.
- В семейной жизни такие эксцессы ни к чему. В семье хорошо обойтись без падений с лошади. Бабкой ее легко представить. Капризной и склочной старушонкой, которая никак не может забыть, что в молодости была красавицей. Начать можно и с Татьяной. А доживать хорошо с Патрицией. 
Угощение было превосходное. Торт и восемь сортов пирожных приберегли на вечер, когда девочки, набегавшись и натанцевавшись, сядут пить чай, и им подадут десерт.
После съеденных мясных блюд и закусок ему было естественнее сидеть, чем двигаться. Из-за стола он пересел за рояль и стал наигрывать польки. Девочки танцевали. Глядя на них через плечо, он почувствовал себя растроганным. Одна Мелиссандра спокойно сидела в кресле и ела большую грушу, хотя вне этого дома брала уроки танца и, как говорили, танцевала лучше всех. Ее убедили станцевать, открыли Сереже ноты аргентинского танго, она взяла веер и спокойно и серьезно исполнила танго в варианте, не предполагавшем присутствия партнера.
- Все, я на ней женюсь, - сказал Сережа.
- Благодарю вас, мсье. Об этом вы должны спросить мою маму, - ответила она, усаживаясь в кресло и доедая грушу.
Тициана запахнула его голову полами красной куртки и, целуя в макушку, сказала: - Сержик! Миленький. Добренький. Хорошенький. Такие глупости говорит, невозможно слушать.
- А почему глупости? Мне как раз такой нужен муж. Пусть поговорит с мамой.
- Только тронь попробуй!
- Не веди себя, как торговка на базаре, - сказал Сережа, высвободился из-под куртки и заиграл полечку, а когда девочки запыхались, стал играть "Марсельезу», которая взрослым и детям нравилась больше всех. Под позывные революционного гимна они выстраивались в шеренгу и маршировали по гостинной. Тициана принесла барабан времен сражения под Аустерлицем, и так как он и с перекинутым через плечо ремнем оставался на полу, отбивала ритм, стоя посередине комнаты, а потом его надел на себя ее отец и маршировал со всеми. Появилась и трехцветная республиканская шапочка. Поскольку она была одна, ее надели на Сережу. Чувство растроганности, охватившее его, когда он увидел наряженных малышек, все усиливалось и уже не помещалось в нем, распространяясь на старших членов семьи, большую собаку Персиваля, весь вечер пролежавшего у него в ногах, и даже на приглашенных лакеев с бокалами лимонада на подносах. Даже лакеи  казались ему ужасно трогательными.
Внесли торт и груды маленьких пирожных. Было много неразберихи, беготни, капризов и даже падений через большого пса, прежде чем уселись опять  за стол и начали есть десерт.
После десерта родители и няни стали расхватывать детей. Мелиссандра подошла попрощаться и важно сказала ему: - Никакие это не глупости. Тициана – интриганка.
- Я женюсь на вас, как только вы достигнете возраста невесты. Имейте меня в виду.
Открыли одно из окон, и стало слышно, как на улице завывает ветер. Был в начале девятый час, а казалось, что глубокая ночь.
- Зачем она к тебе подходила? Что сказала? – спросила Тициана.
- Сказала, что Тициана – интриганка.
- Ха, я не собираюсь отдавать ей своих мужчин. А ты ей что ответил?
- Я ответил, что женюсь на ней, как только достигнет возраста невесты. Чтобы она имела меня в виду.
- Я ее зарежу.
- Договорились. В другой раз я тебе подарю кинжал.
Проводить его вышла одна Патриция. Желтые фонари образовывали сияющие круги в тонких ветках облетевших старых ив, и эти круги, размером в мяч у головы фонаря, расширяясь и расширяясь, достигали размера ивы.
Утомленный общением с детьми, которых он нашел ужасно трогательными, но которые утомили его донельзя, он был благодарен Патриции за ее возраст, рост, умение стоять молча и не прыгать. После гостинной ему было странно, что она не скачет. Он медлил, и она не уходила, стояла около него под дождем, дыша холодным, таким приятным после гостинной воздухом. Она притянула его к себе, поцеловала и застонала от наслаждения.
- Идем, - сказала она и повела его в гараж, где был свободный отсек, в который сносили садовую мебель на зиму. Было не совсем темно из-за оставленных приоткрытыми ворот, и очень холодно. Поэтому они толком не разделись. Было не похоже на лето, когда он, страдая от жары, принимал ее любовь. Ему нравилось, что она замужем, что он наставляет графу рога, но больше всего ему нравилась новая Патриция. Он был очарован тем, как все легко устроилось, какая она милая, только все время мешали незапертые ворота гаража, в которые кто-нибудь мог войти.
- Никто не войдет, - отвечала она спокойно. Он был благодарен за все, и чуть было не сказал ей «Питти, давай поженимся!»
«Кто мог подумать… Питти. Какая прелесть. И как это мило все у нее выходит. Как будто нет ничего особенного, а заметно, что любит, и как это удивительно хорошо, когда давно знаешь женщину, и даже забыл давно, а она продолжает любить, и все это с ней отлично…»
Она замотала на нем пушистый шарф, застегнула пуговицы, подвела к машине и обцеловала холодное лицо, а он стоял молча, на дрожащих ногах, с румянцем, который она трогала губами.
- Езжай аккуратно. Не гони. Не попади в грязь, - сказала она. – Позвони, как только приедешь. Я буду волноваться.
Ему хотелось опять в гараж и было жаль, что так быстро кончилось, хотя кончилось не быстро.
- Ты – моя. Я никому тебя не отдам, - сказал он искренне. Фраза получилась умнее затасканного предложения «Питти, давай поженимся», которое с самого начала было каким-то шутовским, несмотря на серьезный смысл.
На Эглемонской развилке, где одна дорога сворачивала на виноградники, а другая – в Прейсьяс, он затормозил, откинулся на спинку сиденья и стал перебирать впечатления свидания, живо представляя, как некоторое время спустя займутся опять любовью. Он помнил по летним впечатлениям, что от нее не приходится ожидать свидетельств особенной распущенности: она не была развратной, а если ее ловкость была обретена опытом, а не дарована ей природой, то и флаг ей в руки, тут он не хотел придираться. Для него было важно, чтобы в гараж она не водила графа. Других он допускал.
Когда она вернулась в дом, Тициана в расстегнутой куртке сидела на барабане, а Жаклин – около стола, который, деликатно позвякивая посудой, убирали официанты. Обе выглядели так, будто сидели на вокзале. Она испугалась, что они выследили ее и знают.
- Мама хочет, чтоб я училась на рояле, - приподняв подбородок над воротником куртки, сказала Тициана.
- И я тебе говорю – учись. Я буду оплачивать уроки.
- Зачем? Когда нужно, Серж придет и сыграет.
- Во-первых, он не всегда может придти. Он может жениться и уехать. Во-вторых…
- Значит, его нужно брать в семью.
- Что ты предлагаешь?
- Одной из нас нужно выйти за него замуж. Если я – маленькая, а Пэтси – замужем, остается Соланж. Не хочу быть сплетницей, но он давно с ней крутит. Не делайте вид, будто вы не знаете.
- Лучше попроси его, пусть поучит тебя играть.
- Если я скажу, что как это так – он обесчестил мою сестру, он раскается и скажет: ну, хорошо, я на ней женюсь, потому что он благородный человек и, раз обесчестил, знает, что должен исправить свою ошибку. Его нужно брать. Для его же пользы. И зачем нужно было отправлять его домой – в такой-то дождь? Сгинет по дороге.
- Как это сгинет? 
- С ним это может быть. Он и выглядит так, будто завтра сгинет.
- Иди наверх. Чтобы я больше не слышала от тебя всей этой ерунды. И попробуй что-нибудь сказать Сержу. Если он опять начнет от нас шарахаться, я буду знать, что ты с ним поговорила.
- Я хочу, чтобы он был наш. Если у вас есть какой-нибудь другой вариант – предлагайте. Пока вы будете молчать – его уведут. Таких всегда уводят.
- Ну,  что же делать? Чужое есть чужое.
- У вас уже кончилось? Слава Богу, - сказала Соланж, входя в гостинную и усаживаясь за стол. – Принеси поесть, - попросила она официанта.
- Соланж! Не хочешь выйти за Гончакова замуж?
- Нет.
- Нет? А почему?
- Потому что он зануда и жмот. Сколько ему ни намекай, что хочешь поехать на Ривьеру, он не понимает таких вещей. Что он тебе подарил?
- Куртку и чайный сервиз с пиратами.
- Тоже мне подарок миллионера.
- Это самый лучший подарок. Его подарки всегда самые душевные.
- Вот и выходи за него сама .
- Мы с нею лопухнулись, - сказала Тициана, поднимаясь вместе с Патрицией наверх.
- Не ходи со мной.
- Почему не ходить?
- Умойся и ложись спать.
- А почему не ходить?
- Я устала. Хочу побыть одна.
- А я одна боюсь.
- А ты не бойся.
В особенно дождливые и ветренные ночи Патриция сама иногда ее звала, но сегодня не впустила в комнату и запретила стучаться ночью.
Войдя к себе и не зажигая света, Патриция стала думать, что ее организм не приспособлен для очень сильных переживаний: самые радостные и самые гнетущие для него одинаково мучительны. Ее чувства после неожиданной близости с Сережей оказались в такой степени расстройства, что она радовалась, что отправила Сережу домой, так как не выдержав молча душевной пытки, рассказала бы ему, как ей страшно без него жить, и как ужасно оказалось быть женой графа дэ ля Рэ. Как благородный и великодушный человек, он почувствовал бы себя виноватым. Она не хотела, чтобы он страдал, даже если и был перед нею виноват. Но как ей дальше терпеть такую боль, к которой не притерпишься, ежедневные, ежеминутные страдания, когда она скучает во сне, и первый утренний звук, и свет фонаря, и шелест дождя по крыше, и свисающие с шелковицы плети дикой ежевики напоминают только о нем, и она не способна найти в них смысл, не связанный с Сережей.
Она думала, что Каренина бросилась под поезд. И если раньше ей казалась страшной смерть от наезда тяжелого вагона, то теперь она представлялась избавлением. Ужаснее было жить и терпеть каждый день такую муку.
Другое, что мучило ее, - она боялась, что не понравилась ему. Он не позвонил, вернувшись домой. И это второе мало того, что было ужасно – было стыдно.
Тихонечко вошла Тициана и протянула ей ломтик хлеба с толстым куском рокфора. Патриция взяла бутерброд и свободной рукой прижала ее к себе.
- Он хочет жениться на кузине Мелиссандре.
- Он женится на Тане Тучковой. Это решено.
- А не жениться он не может?

***
День рождения получился долгий, Патриция, а затем остановка на Эглемонской развилке заняли много времени, и он боялся скандала, который закатит Таня, если вернется раньше. Домой он попал в двенадцатом часу. Таня еще не спала и встретила его благосклонно. Свидание и холодный воздух освежили его, воодушевление требовало общения, и так как Таня подробно расспрашивала о дне рождения, он стал рассказывать ей и даже напевал полечки. Мысли его между тем были заняты размышлениями философского характера и он испытывал потребность в искренности. Подчиняясь странной логике не рассудка, а эмоций, которые он оказался не в силах держать в себе, он счел возможным рассказать ей «взрослое» впечатление от вечера.
- Французы – интересная нация, в них есть некий тайный пласт. Он никак не различается, можно прожить всю жизнь и не узнать, но если узнаешь, это очень здорово. Главное то, что это может быть мило, может быть легкомысленно и как угодно, а впечатление оставляет превосходное. Я понятно говорю?
- Нет. Во всяком случае, я не поняла.
- Ну, как мы определяем женщину? Красивая. Или, к примеру, легкомысленная. Или строгая, как маман. Или умная, как Жаклин. Положим, в Жаклин, помимо ума, есть много всяких странностей, и все эти протуберанцы, как сказал Сориньи, которые вечно вокруг нее закручиваются…
- Какие протуберанцы?
- Всякие. Любовные, он имел в виду.
- Она шлюха, что ли?
- А почему сразу шлюха? Ничуть не шлюха. Я толкую о порядочности, а ты  говоришь, что шлюха. Положим, кто-то шлюха. Не Жаклин, совсем другая… другая женщина. А под этим, как второй слой, как нижняя юбка, которой никто не видит – глубокая порядочность, которая выравнивает нестандартные поступки, я не хочу сказать, что делает их каким-то подвигом, совсем нет… Она делает их благородными, как это принято у французов в архитектуре, в туалетах. Я только не понимаю, почему они изобрели гильотину и до сих пор ее пользуются. Что в ней вообще аристократичного?
- Сергей, а какое вино вы пили? Наверное, много вин. Много вин и от этого в голове бардак, - сказала Таня. Она и не могла ничего понять, потому что он немыслимо все запутал. Он хотел, чтобы она прониклась убеждением глубокой порядочности французов, но не догадалась, что основа открытия порядочности определялась тремя словами: Питти. Великая любовница. Сказать это было нельзя, так как это влекло за собой окончательный разрыв. Он понял, что нельзя было начинать этот разговор, обдумывая который, легко было догадаться, что он занимался любовью с женщиной, пришел от нее в восторг и делится этим восторгом с другою женщиной. Позже он долго страдал и удивлялся, зачем он, не будучи пьяным, это сделал. Это можно было понять, если бы он напился, или был придурковатым, или на него влияли, как на графа, стадии луны, и он не соображал, что кому он говорит. Но он все соображал, и трудно было постичь, зачем он, в здравом уме и твердой памяти, стал рассказывать Тане, которую любил до смерти, о Патриции, которой позволил себя любить.
- Они очень непростые. Все. 
- Ты лучше перестань философствовать и расскажи, что произошло. В результате чего ты открыл во французах второй слой.
- Ничего особенного, просто детский праздник.
- Взрослые на нем были?
- Только Жаклин и сестры.
- И ты.
- Я играл на рояле.
- Танцевал?
- Почти нет. Они все были такие крошечные.
- Там были сестры.
- Да не было ничего особенного. Штук двадцать малышек, угощение. Но все вместе оставило впечатление порядочности… хотя там все прыгали, и спотыкались через собаку, и я съел штук тридцать пирожных – больше всех. А одну кроху звали Мелиссандра Монтаньяри. Кузина Мелиссандра, - сказал Сережа. Она промолчала и сделала вывод, что среди гостей была одна порядочная, - вероятно, взрослая, раз это так его задело. И после этого день рождения Тицианы уже не казался ей невинным, хотя время, в которое он вернулся, говорило в его пользу. В Париже в эти часы все только начиналось. Ей показалось скучно, и она сказала, что хочет спать.
- Подожди, - попросил он  и поцеловал ее в треугольный вырез джемпера. Она отстранилась и пожелала ему спокойной ночи. Он понял, что хотя она не угрожала ему раньше времени вернуться в Париж, скандала он все-таки не миновал. Холодный тон и торопливость, с которой она ушла,  и то, что она заперла свою дверь на ключ, были самым настоящим скандалом, и он уже знал, что этот скандал ему припомнят. Она не простит ему разговора о порядочности. «Таня нагрубит – Питти пожалеет», - подумал он, чувствуя, что на фоне скандала великая любовница Питти ему не нужна, а нужна Татьяна.