Глава восьмая

Той осенью в варьете "Лиловый бант" танцевали в панталонах с сиреневыми бантами две новые танцовщицы. У графа де Бельфора были две новые подружки, и пока он разбирался, какая лучше, дружил с обеими. Общение с ними было ограничено: до трех часов ночи они работали, днем отсыпались, вечерами репетировали, поэтому иметь с ними дело удобнее всего было с четырех ночи до утра. Бывший военный летчик Анри Арсан, любивший танцовщиц, возил графа в спортивной машине в Арль. Именно симпатия к танцовщицам свела той осенью де Бельфора и Арсана, поскольку невозможно было представить в одной машине людей более различных: Арсан был прямолинеен и груб; де Бельфор – благороден и изящен. Но женщин они любили одних и тех же.
Был девятый час, когда они возвращались из Арля с сонными девицами. Туман в ту ночь был особенно густой и в девятом часу утра только еще начинал рассеиваться. Сверху непрерывно сеялась невидимая и почти неосязаемая водяная пыль, у которой не хватало духу собраться в дождь. Она не оставляла капель на кожаной охотничьей куртке, в которой в тот день выехал Сережа, но кожа от нее была сырой и кислой. Однако все это, вместе с запахом отдыхающей земли и вяло дымящихся костров, покрытые густой росой нити паутины, склонившиеся под тяжестью зрелых красных плодов кусты шиповника, напоминало ему Россию и очень нравилось. Взошедшее солнце не сделало красок яркими, а медленно и косо пробираясь меж темными ветками деревьев, равномерно осыпало пейзаж дымной позолотой. Также стлался туман и небо опадало невидимой, неосязаемой водяною пылью.
В то время, когда компания графа де Бельфора ехала домой спать, Сережа стоял на холме, полого приподнявшем над равниной неогороженную границу между имениями Сориньи и Альбарелло. Он видел желтую спортивную машину, но не обращал на нее внимания, пока она не подъехала довольно близко и из нее не послышались голоса, вернее, голос. Дорога в этом месте была не совсем необитаемой, по ней ездило много крестьянских повозок и городских машин. Голос, который звучал из пижонского автомобиля, заунывно и тонко, с весьма дурным произношением читал «Леди из Шалотта». Различив знакомые слова поэмы, которую он и Дима произносили не в пример лучше, он пристально взглянул на автомобиль. В нем было пятеро: две смирных девицы в шляпах, дремлющих на заднем сиденье с нескрываемом от мужчин желанием из осенней сырости попасть в теплые постели, и трое мужского пола, один из которых спал, второй, в шоферской фуражке, вел машину, а третий стоял между сиденьями, широко раскинув руки, как бы желая охватить ими сонную равнину, и на дурном английском языке читал «Леди из Шалотта».
By the margin, willow veil`d,
Slide the heavy barges trail`d
By slow horses; and unhail`d
The shallop flitteth silken-sail`d
Skimming down to Camelot:

Чтение было заунывным и противным, но даже и такое приблизительное толкование поэмы Сережа воспринял как небольшое чудо, поскольку в это время и в этом пустынном, удаленном от всякого жилья месте не ожидал никаких осмысленных звуков – тем более чтения на английском языке «Леди из Шалотта».
В машине его заметили. Утомленный неряшливыми, неприличными впечатлениями бессонной ночи граф, освеженный чистотой и прелестью дымчато позолоченного утра, всегда остро ощущавший связь с окружающими его пейзажами и живший в ритме с природой, так что, когда шел дождь, он становился капризным и от любого пустяка мог заплакать, от распиравшего его изнутри восхищения читавший вслух «Леди из Шалотта», которую он выдолбил во время своего недолгого пребывания в консерватории на предмет написания красивой оперы, которая как-то не писалась, а стихи запомнились, увидел перед собой на вечно пустующем, хорошо знакомом ему холме нечто несообразное, но гармоничное: конную статую, однообразно-коричневую, с бьющими в проемы слегка оттопыренных локтей и конских ног дымными пиками солнечных лучей, прекрасных, мягких, прозрачных по краям очертаний – совершенно во вкусе графа. Если бы ему пришло в голову поставить статую, он велел бы изваять ее именно такой и поставить в этом месте.
- Останови, - велел он шоферу, и большая открытая машина послушно затормозила у обочины.
But who hath seen her wave her hand?
Or at the casement seen her strand?
Or is she known in all the land,
The Lady of Shalott? – сказал Сережа на английском, который был чище и лучше графского. Де Бельфор поставил руку козырьком и молча смотрел на него против бьющего в глаза солнца.
- Кто это? – спросил Арсан, проснувшийся от толчка остановившейся машины и, подобно озябшим девицам, мечтавший попасть в постель. – Чего он туда залез?
Глаза графа из-под поставленной козырьком руки разглядели в неподвижной фигуре нервное подрагивание мышц дорогого жеребца, легкий взмах хвоста, покачивание кисти хлыста, праздно свисающего с опущенной руки юноши. Но даже когда Арсан, ворча и чертыхаясь, вылез из машины, композиция все равно оставалась почти неподвижной, в дымке, подобной дымке на картинах школы Джорджоне, которые любил де Бельфор; выражение прекрасного лица парня, сидящего на красивой лошади, было задумчивым выражением лиц с картин Джорджоне. Граф в этом разбирался, поэтому не убирал козырька со лба и разглядывал его, как не разглядывают живого человека. Так смотрят картину или статую, и точно юноша на коне играл с ним в какую-то игру, он не пошевелился, смотрел в упор на него и на Арсана, и в задумчивом выражении светлого лица под надвинутою на брови шляпой почти ничего не изменилось. Это было лицо то победительное, то с непонятным, но симпатичным графу страданием во взгляде, которое де Бельфор видел на фотографиях, в газете и один раз – в редакции. Это было то лицо и тот парень, за которым все в городе гонялись, которого толком никто не знал и все согласны были принять в своих гостиных. Лицо со спокойным и дерзким выражением, непривычного славянского типа, с непривычным выражением глаз, в которых помимо легкого страдания было нечто, что граф силился и не мог понять. Точно он был ошеломлен своей красотой. Этими словами он описал его жене: "Я видел сегодня Гончакова". – Ммм. Красивый малый? – Он не просто красивый малый. Он ошеломлен своей красотой.
Сережа не был ошеломлен. Он так выглядел. Смешавшееся с туманом солнце било ему в спину и не мешало смотреть: все, что он видел впереди, плавало в слегка подсвеченной, тускловатой дымке. Он ждал, когда машина с пассажирами и сонными девками уедет или стоящий мсье прочтет что-нибудь еще на дурном английском. Машина ему мешала. Он видел в ней людей и по старой армейской привычке пересчитал их зрительно, но, после того, как Моцарт-граф, которого он узнал и определил в душе Моцарт-граф, перестал читать стихи, перестал обращать внимание. Он хотел, чтобы поднявшийся в рост граф сел возле девиц, вылезший длинный мсье вернулся на свое переднее сиденье, захлопнул дверцу, и машина уехала. В этом месте не было ничего, ради чего стоило здесь остановиться. Однако усатый мсье в длинном коричневом пальто ступил на склон  и сказал ему: - А ну-ка слезай оттуда! Ты нарушил границу чужих владений.
Сережа знал, что ничего не нарушил. С соседями они были приятели. Сориньи и Альбарелло звали его охотиться на кабанов. На кабанов он не ездил. Но пользовался правом свободно ездить по их земле.
Его молчание и то, что он смотрел на Арсана без должного почтения: его интересовало, что тот может наступить на полу длинного пальто и упасть, - действовало летчику на нервы.
– Слезай, урод! Или я тебя ссажу! – пригрозил Арсан.
Не вполне выйдя из охватившего его оцепенения, Сережа молча вынул из нагрудного кармана пистолет и направил Арсану в лоб. Оружия у Арсана не было, так же, как не было аргументов, почему Сережа должен уйти с холма. Он остановился и стал ругаться. Граф вышел из машины и стал толкать его на дорогу.
- Оставь его. Чем он тебе мешает? - уговаривал он Арсана, развернув его к Сереже спиной, между тем как Сережа, с любопытством в светлых глазах и какою-то мягкостью в манере продолжал держать просвеченный солнцем пистолет нацеленным теперь на обоих. - За что ты к нему придрался? Кто тебя научил так разговаривать? - уговаривал граф, пятя приятеля к машине. В конце концов, оступаясь и путаясь в полах длинного пальто, Арсан уселся на свое переднее сиденье, хлопнул дверцей, откинулся на спинку и стал храпеть, а граф поднялся на холм, снял перчатку и под угрозой, что Сережа не ответит, что стало бы катастрофой для самолюбия щепетильного Гаспара, протянул Сереже руку.
- Гаспар де Бельфор граф де Джоззет-Паттен.
Сережа сунул пистолет за обшлаг и слез с коня.
- Моцарт-граф. Князь Сергей Гончаков.
Графу было черт знает как приятно услышать от него «Моцарт-граф», и он благодарно засмеялся.
- Мне очень неприятно, князь… это …ммм…недоразумение… Вы… не принимайте на свой счет… Нужно знать, какой это невозможный человек… Упал с самолетом на войне… От этого что-то с головой… К тому же пьян… Мы сами невыносимо из-за него  страдаем.
Сережа улыбнулся важности, с которой граф произнес "упал с самолетом на войне".
- С большой высоты упал? И что? Начал отжиматься?
- Я очень рад, князь, что вы не сердитесь.
- Он правда летчик?
- Определенно. У него даже форма есть. И усы… знаете ли, считается, что усы – это принадлежность к авиации.
- Я про это слышал. Он не рассказал, с какой формулировкой его уволили из армии? Наверняка за безобразное поведение в пьяном виде. Командир роты в виде вразумления говорит обычно, что если бы он не напивался, он бы получил капитана. А что ему капитан, если он, когда напивается, чувствует себя генералом!
Граф мягко засмеялся, постарался запомнить в точности и оглянулся на спящего Арсана.
- Отчего вы не выезжаете? Вам рады будут. Здешняя публика – не такая, как эта грубая скотина. Выезжайте, князь.
- Спасибо, - сказал Сережа.
Говорить больше было не о чем, и граф спустился с холма и сел в машину.
Арсан проснулся и злобно взглянул на графа.
- Кто это?
- Это младший Гончаков.
- Вид у него бандитский. Вот я поотшибаю ему рога!
- «…на всадника, что во весь дух Под гору мчался в Камелот», - прошептал Сережа. – Хорошо. У себя в стране. Не нужно в эмиграцию ехать.
Вернувшись в тот день домой, граф не лег в постель, как это всегда бывало, а переодевшись в халат, ходил по комнатам, рассуждая с самим собой. "Моцарт-граф! И рука горячая… Куртка размякла, пахнет кисленько. Вос-хити-тельно! Моцарт-граф. Когда те на своих лошадях и с саблями, и те на своих лошадях и с саблями, то часто бывает весело. Какое дикое представление о веселье! Но красивое. И чего один? Шесть месяцев в Монпелье, а все один. Принц крови. Улыбается хорошо. А глаза несчастные. Что это глазки такие у нас несчастные? Аристократ. Манеры…"
Встреча с Сережей в рыжих полях под окутанным туманом ленивым солнцем, после впечатлений неряшливо проведенной ночи, потрясла его. Красивый конь и красивый мальчик (граф был старше на 10 лет, и он показался графу очень молодым, эмигрант, которого всякий мог обидеть, несмотря на дерзкий вид и пистолет за обшлагом куртки). Разговор с Гончаковым наполнил его свежей поэтической чистотой, которую он почувствовал в Сереже, и настойчиво требовал продолжения знакомства. Взбудораженный встречей, так и этак повторяя ее в воображении, он был очень недоволен тем, что Сережа видел его с Арсаном, и сидевшие в машине пышноволосые танцовщицы в вульгарных шляпах были не такие женщины, с которыми принято знакомить. Обе были омерзительны, и граф понял, что выбирать из них не будет. Показаться с ними второй раз такому живописному, серьезному мальчику невозможно. Не имея собеседников, так как жена еще спала, он позвонил по телефону в редакцию "Монпелье-экспресс" и сказал Сориньи: - Я сейчас видел Гончакова. На объездной дороге.
- Он там ездит. У нас нет виноградников, а он их терпеть не может.
- Эдмон, сведи нас.
- Я не совсем понимаю, с какой целью.
- Без всякой цели. Он уже полгода в городе, а ни с кем не знакомится.
- Он и будет один. Это позиция, Гаспар. Одинокий волк. Никого не хочет видеть. Шевардье считает, что он не совсем нездоров.
- Сумасшедший, что ли?
- Не совсем так. Нервы. У всех вернувшихся с войны не в порядке нервы. А в его случае еще и вынужденная эмиграция.
- Если Арсан сумасшедший, то это видно. Если этот мальчик нормальный, это тоже видно.
- Ты что-то очень живо заинтересовался этим мальчиком. Умерь свой пыл. Он может неправильно понять природу интереса. А мальчик жесткий. Как бы не пришлось потом исправлять форму носа. Остынь, пожалуйста!
- Зачем ты извращаешь, Эдмон?
- Он подавленный и замкнутый.
- Мне он не показался ни подавленным, ни замкнутым. Как с ним сойтись?
- Раз ты бываешь в тех местах, заговори, пригласи к себе. Объективно, Гаспар, он подавленный и замкнутый, и нормально разговаривает только с Тицианой.
- Тициана знает, что они не чужие?
- Не думаю.
- А он?
- Думаю, что знает. Не стоит его сейчас приглашать на вечеринки. Ничего путного не выйдет.
- Почему ты думаешь? Обаяние имени. Огромные деньги. Собственный шик и шарм.
- Собственный шик и шарм приведут к тому, что дамы растеряют последние мозги и начнут ловить его на дорогах. Он к этому не готов. Ты скандала хочешь?
Войдя к жене, которая пила кофе, он сказал ей: - Я видел сегодня Гончакова. Это что-то невероятное.
– Я слышала, что красивый малый.
– Он не просто красивый малый. Он выглядит так, будто ошеломлен своей красотой.
- Это ты ошеломлен его красотой. Не свихнись, пожалуйста.
- Я не думаю, что он придает этому значение. В нем действительно есть славянская прозрачность, призрачность, о которой говорил Сориньи. Я не мог понять, о чем толковала Тициана, когда говорила, что он – не такой, а он другой. А сегодня я видел это сам.
Or is she known in all the land,
The Lady of Shalott
Я думаю, что его не надо трогать. Пусть бродит один по своим дорогам. На наших обедах и танцевальных вечерах эта призрачная чара мгновенно с него следит.
- Какие глупости. Я хочу видеть этот милый призрак у себя дома. Куда ты пошел? Это не все, Гаспар. Будь любезен устроить так, чтобы наш дом оказался первым, в который он войдет.
- По-моему, он не хочет никуда входить. Одинокий волк!
- Хватит его обожествлять. Раз он ездит к Шателье и живет с их невообразимыми девицами, значит, это не призрак, а мужчина и даже испорченный мужчина. Будь любезен устроить все как надо.
Граф стал за ним охотиться. Прилично, насколько позволяло дворянское достоинство, усмиряя пылкость и потому реже, чем хотелось, стал ездить по тем местам и вокруг того холма, где он видел Сережу первый раз. Но вся следующая неделя была дождливой и Сережа не выезжал, а когда кончились дожди, граф увидел его с Тицианой; они переезжали верхом быструю мелкую речушку, и граф не решился заговорить с ним при Тициане. Арсана и девиц он оставил. Возвышенная натура и до этого с большим трудом терпела грубое солдафонство летчика. Он почувствовал, что очистился духовно. Сориньи и сыновья полковника Альбарелло ездили на охоту в горы, а после охоты угощали жареной на вертеле олениной и кабаньей печенью. Сережа не охотился и не ездил в гости. Граф ездил, ел жареное мясо и думал, какой он странный. Не хочешь охотиться – не стреляй, но почему бы не поужинать, раз зовут. Сориньи, посмеиваясь, отправлял Гончаковым жирные, большие куски, и Сережа их ел, так как любил жареное мясо. Но к Сориньи и Альбарелло он не ездил.
- Говорю тебе, он еще не пришел в себя. С ним трудно разговаривать. Ему нужно полечить нервы, - успокаивал Эдмон.
Тициана говорила другое.
- Он хочет домой. А разговаривать с ним не трудно. Может быть, ему не нравится Сориньи, а кто нравится, с тем он интересный.
Они готовились к празднику Божоле и каждый день репетировали вместе.
- Он не сумасшедший? – спросил Гаспар.
- Это Шевардье говорит, что сумасшедший, потому что дружит с его отцом, и хочет, чтоб он полечился в клинике. Хочет сказать дяде Сержу: я, мол, вылечил твоего сынка. А он нормальный.
- О чем он говорит? О войне?
- О России. Обо всем. Например, такая вещь… Когда он был маленький, у него в России было много родни: бабушки, дедушки, дяди, тети… Все одной крови и все его любили, гордились им… И для того, чтоб его любили, ему не нужно было быть умным, или красивым, или каким-нибудь особенным. Ему нужно было просто быть. Если сравнить это с тем, что у меня: бабушка в Португалии, бабка и дед на Кипре, дед и тетки в Греции, а во Франции только родители и сестры, и все друг дружку не любят, вот и суди, кто сумасшедший.
- Да уж, - ответил граф.
- Он говорит, что теперь все сгинули. Старые умерли, молодые разъехались, и кругом одни католики. Как он должен себя чувствовать? Радоваться, что ли? А все равно я ему завидую.
- Высокая трагедия.
- Положим, я много чего знаю о Бюсси, о Елизавете, о Генрихе 1V, а он понятия не имеет, кто такие. Я сначала удивлялась: как это не знать, кто такой Бюсси! А ему и не нужно знать. У него своя история, и все, кто в ней был, в его родословном дереве. Зачем ему Бюсси, когда у него в родне все знаменитые фамилии? Если он говорит о царе – то рядом с царем он жил, с царевнами танцевал, царевич дарил ему картинки… Знаменитый Рюрик – его пра-прадед!
- Шевардье полагает, что от этого можно вылечить?
- Ну, вы сами видите.

***
В это время Патриция обнаружила, что беременна, и когда врач подтвердил беременность и назвал ей довольно приличный срок, заметалась между робостью перед Сережей, который был равнодушен к ней, и желанием выйти замуж именно за равнодушного к ней Сережу, которого она любила так, что перед глазами ее все плавилось. То, что она к нему испытывала, была не любовь, а жгучая, нестерпимо болезненная страсть. Промучившись несколько дней, она дождалась, что он сам приехал в дом, и понаблюдав ее мрачность, которую он заметил, хотя обычно не замечал настроения девиц, спросил, отчего она не в настроении. Она ответила нервно, с дрожащими губами и пятнами на щеках: - Напротив, я в очень хорошем настроении. Я жду от тебя ребенка.
Он не вздрогнул, остался сидеть, как сидел, только подпер подбородок кулаком, и взгляд его стал сосредоточенным. Она ждала. И Тицина, которая подслушивала с лестницы (расположение нижних комнат было таково, что в них не было дверей, а только широкие проемы), разволновалась при этом так, что ее сердце забилось в горле, и она боялась выплюнуть его, как русский адъютант выплюнул пулю. Подумав, Сережа встал и решительно, хотя и тихо сказал Патриции: - Как порядочный человек я обязан на тебе жениться. – Помолчал и еще тише и решительнее добавил: - Но я не хочу. Располагай мной по своему усмотрению.
Жаклин, которая в это время была в столовой и все слышала, вышла к ним, прежде чем Патриция успела ответить, и заговорила решительно и властно: - Вы с Соланж все лето насиловали его где и как хотели, поэтому теперь ты не можешь иметь к нему претензий.
Отослала Сережу домой и сказала дочери: - Да но замуж необходимо выйти. Только не за него, а за де ля Рэ. При чем здесь это продрогшее русское дитя? Какой он муж? Не нужно было ему говорить об этом.
- У меня такое впечатление, мама, что у тебя не три дочери, а один сын.
- Справедливое впечатление.
Патриция прикинула, как бы ей этак умереть, чтобы разом покончить все, и чтобы ее пожалел Сережа, но смерть не приходила, и нужно было выходить замуж.
Между тем он приехал на другой день и в присутствии обоих ее родителей предложил ей руку. Толстый, добродушный отец, который ничего не знал ни о ее беременности, ни даже о том, что они любовники, был чрезвычайно удивлен и, не отказывая, с любопытством спросил, сколько Сереже лет. Возраст был подходящий, но само решение жениться на Патриции, которая была на 7 лет старше, даже любящему ее отцу показалось странным. Жаклин решительно сказала Сереже, что дочь ему не отдаст, что свою часть работы он сделал, и теперь не он, а она будет распоряжаться судьбой Патриции, которая заключит блестящий брак с представителем старинного рода (правда, придурковатым, но такие вещи при выдаче замуж не учитываются, брак Патриции никто в городе не находил странным, а помолвлена с графом де ля Рэ она была чуть ли не с пеленок). Младшего князя похвалили за порядочность и милостиво отпустили домой. Тициана загрустила, что он перестанет теперь к ним ездить. Патриция – та ревела все дни, не переставая, и хотела умереть, но так как смерть так и не пришла, а Сережу Жаклин строго-настрого запретила ей числить женихом, она, как ни противен был граф, смирилась с тем, что станет его женой. Хорошего в браке было то, что дворянский титул, который она получит, откроет ей доступ в высший свет, к которому принадлежали Сережа и де Бельфор. Замуж она выходила назло де Бельфору и Сереже.

***
Светские новости плохо держались в Тициане, особенно такие интересные, как последняя, которая (она совершенно была в этом уверена) не дискредитирует Сережу. Она была не настолько великодушной, чтобы учитывать мнение обывателей о своей сестре, и беспокоилась только о репутации Сережи, которого преподносила публике как принадлежащий только ей, очень ценный, а в некотором смысле даже бесценный дар, который она то щедро, для всех, то для одной себя, оберегала и лелеяла. С тех пор, как Сережа приехал в город, впустил ее к себе в душу и разговаривал, как со взрослой, она заботилась только о нем и дорожила только им. Всех прочих она едва различала на его катастрофически-ярком фоне, и была убеждена, что ничего интересного, ничего страшного и вообще ни-че-го с ними произойти не может. Все вещи – доблестные, смертельные, гибельные и счастливые – случались только с князем. Подобно ему, она не отличала счастливые от гибельных, и достигла такой степени понимания его души, что когда он цитировал ей по-русски Пушкина "Есть упоение в бою…", она прекрасно понимала по-русски, как понимала и то, что Пушкин должен звучать именно по-русски, и по-русски, весьма удивив вальяжного де Бельфора, однажды отважно прочла ему:
"Есть упоение в бою,
и черной бездны на краю,
и в аравийском урагане…

Бельфор не понял языка, но ощутил, что это замечательно, и зауважал ее. Это было на празднике Божоле, когда, в довольно холодный день, одетые в легкие наряды, они продрогли, и она, запахнув его шелковым плащем, напомнила ему, что когда конница мчится в атаку навстречу коннице, и ты видишь блеск вражеских клинков, то тебе уже ничего не страшно.
Де Бельфор стал ей другом, которым она дорожила поменьше, чем Сережей, а с Лансере-Сориньи она сотрудничала. Поэтому, когда, несколько дней спустя после семейного скандала, она ехала на велосипеде по ле Бурже, а сидящий за столиком с журналистом граф де Бельфор окликнул ее, она затормозила, прислонила велосипед к дереву и чинно села с ними за стол, хотя и сказала им: - Мама сказала бы, что это очень дурной тон – подсаживаться к чужим мужчинам.
Праздник Божоле уже прошел и у них не было повода встречаться.
- Пирожное хочешь? – спросил граф.
- Не хочу. Серж всегда угощает меня десертом «Гиппопотам»
- Ну так не будем изменять традиции, - сказал де Бельфор и заказал ей десерт «Гиппопотам». – Как поживает Серж?
- Никак, наверное. Я его не вижу.
- А как поживает твоя сестра?
- Моя сестра поживает плохо.
- Почему? – насторожился Лансере-Сориньи.
- У нее плохие новости.
- Какие новости?
- Мсье Сориньи, если вы профессионал, то ведите себя профессионально.
- Что ты хочешь сказать?
- То, что всегда говорите вы: информация стоит денег.
- А у тебя есть информация?
- Раскошеливайтесь, мсье Сориньи. И вы, граф: вам это интересно, - сказала она, зная его пристрастие  к Сереже.
Оба отделили по небольшой пачечке купюр и положили перед ней. Она прижала их салфетницей, съела верхнюю, желейную часть десерта и с удовольствием сказала: - Это немножко неприлично, но это нельзя не рассказать!
- Что у нее плохо? – настороженно спросил журналист.
- Был у нас на днях младший Гончаков. А Патриция ходила сердитая, как больная, и ни с кем не хотела разговаривать. Когда он пришел, она вначале и на него принялась рычать, но он послушал ее и сказал, что уйдет, если она не переменит тон. Тогда она переменила тон и сказала, что ждет от него ребенка.
- Врешь! – воскликнул граф.
- Граф, если бы я врала, я не брала бы за это деньги!
- Она не врет. Продолжай, - холодно попросил Эдмон.
- Он подумал и сказал: "Как порядочный человек, я обязан на тебе жениться. Но я не хочу. Располагай мной по своему усмотрению.
- Потрясающе! – сказал граф.
- Так и сказал?
- Так и сказал.
- Каков подлец! – изумился Сориньи.
- А почему подлец? Он сказал все честно. Патриция тоже решила, что он подлец, и сказала, что ей не нужно одолжение, а нужна любовь. А мама в это время  вошла к ним и сказала, что… я не думаю, что мне прилично повторять то, что сказала мама.
- Да знаем мы, как выражается твоя мамаша! Продолжай! – поторопил граф, который наслаждался услышанным.
- Мама сказала, что они с Соланж насиловали его все лето где и как хотели, поэтому он им теперь ничего не должен. У него было такое несчастное лицо, что я вошла и сказала: отстаньте от него все, а-то он станет еще несчастнее. А ему сказала: Серж, хочешь, я тебя отвезу домой на велосипеде? Тут он сказал, что никогда не видел такой припадочной семьи, и будь он проклят! Если нужно жениться, то он женится, если не нужно жениться – можно, он сразу уйдет домой? Мама сказала ему: ну, конечно, можно. Иди и не терзай разговорами своего отца. Я пошла его проводить и сказала, чтобы он не переживал: Патриция выйдет за графа, ей так и так за него идти. Только он ничего не слушал. Ругался и говорил, что с женщинами по-хорошему нельзя: у них от всего получаются ребенки. Он уехал, а назавтра явился опять со своей рукой. Остриженный! Ему сказали, зачем он остригся, если кто-то ждет ребенка, то это не значит, что нужно стричься,  что он маленький еще, чтоб жениться, поэтому может гулять и чувствовать себя честным человеком. Все, - сказала она спокойно и вернула каждому его пачечку купюр. – Это за молчание. С тех пор, как я познакомилась с месье де Сориньи, я вечно ломаю голову, что дороже стоит: информация или молчание.
- А Серж? – спросил Гаспар.
- Серж говорит, что дамский язык – помело, на котором летают ведьмы.
- Что он говорит по поводу женитьбы?
- Ничего не говорит. Ничего не говорит, потому что его никто не спрашивает.
- Потрясающе, - сказал граф. – "Как порядочный человек, я обязан на тебе жениться. Но я не хочу". Это потрясающе!
- Если смотреть объективно, то он очень дурно начал, - сдержанно возразил Эдмон.
- Черт тебя дери, ты же сам с ней путался.
- Да. Но из-за меня ей не пришлось выбирать между рождением бастарда и де ля Рэ.
- Гийом ей предназначен с пеленок. А при чем здесь князь? Когда она с ним сошлась, она что, всерьез полагала, что он женится на ней? По-моему, она просто получала удовольствие. И сколько можно не выходить замуже? Ей уже 27 или 28? Серж только ускорил брак.
- И мама так считает. Мама сказала: нужно выходить замуж – выходи замуж. А при чем здесь это продрогшее русское дитя?
- Твоя мама ведет себя так, будто у нее не три дочери, а один сын, чьи интересы она блюдет! Мне вся эта история представляется отвратительной, поэтому возьми деньги и будь добра не звонить по городу! И оставь, пожалуйста, манеру вести себя так, будто у тебя нет ни родителей, ни сестер, а только этот…этот русский князь, от которого вы с графом в восторге!
- Оставь этот тон, пожалуйста! Мы самостоятельные люди и вправе выбирать, от кого нам быть в восторге, - возразил граф.
- Чтобы сказать женщине: я могу на тебе жениться, но не хочу, - нужно быть прожженой бестией. По-вашему, это весело, а по-моему – это черт знает что такое!
- Ты, видно, невнимательно слушал и не услышал, что он и на другой день приезжал к ней с предложением! Остриженный. А это уже поступок!
- Знаете что! Если бы Патриция не была такой слезливой, он бы, может, на ней женился. По-моему, он настоящий дворянин. И манеры дворянские. – сказала Тициана.
- Я тоже считаю, что это великодушно и честно – предложить себя Патриции.
- Видите, мсье де Сориньи! Граф меня поддерживает. А уж граф понимает в дворянской доблести.
A bow-shot from her bower-eaves,
He rode between the barley-sheaves,
The sun came dazzling thro` the leaves,
And flamed upon the brazen greaves,
Of bold Sir Lancelot, - торжественно сказал граф..

- A red-cross knight for ever kneel`d
  To a lady in his shild,
  That sparkled on the ycllow field,
  Beside remote Shlott, - протараторила Тициана, доела десерт и умчалась на велосипеде. Она знала, что Сориньи не воспользуется ее болтливостью, и об истории с предложением узнают не от него, а от Соланж, которая болтала в своем кругу.
В кругу Тицианы умели хранить молчание.

- Я была сегодня у Рыжика (Рыжик был молодой, модный в городе женский врач) и угадай, кого там встретила, - сказала Франческа де Бельфор. – Патрицию ле Шателье! По-моему, у нас с ней одна проблема: рожать или не рожать.
- Никакой проблемы нет: рожать, конечно. Рыжик подтвердил? – спросил граф.
- Ясно было и без Рыжика. Надеюсь, в этот раз будет мальчик.
- Он случайно не сказал: чей? – неосторожно спросил Гаспар. – Так что Патриция?
- Я поняла, что она собирается рожать. Помимо этого она собирается выйти замуж. Ты понимаешь, что это значит?
- Что?
- Для нас это значит, что мы должны будем приглашать ее вместе с мужем.
- Нет, это смешно. Если я не приглашал их раньше…
- То теперь будешь это делать.
- Никогда! Никогда это чучело не будет в моей гостиной.
Несколько дней спустя Гаспар поймал Тициану и сказал ей:
- Сведи меня с твоим братом.
- С каким братом? – испугалась Тициана. – У меня нет брата!
- С молодым Гончаковым!
- Он мне не брат! Хотя я  бы с удовольствием обменяла на него всех сестер и родственников.
- Сведи меня с ним!
- Как, мсье де Бельфор? Вы с ним сойдитесь сами. Вы – дворяне. А у нас после того скандала я его не видела. Я думаю, что он теперь не захочет у нас бывать. Папа говорит: такие истории мужчин отпугивают.
- Ты умная девочка. Ты наверняка найдешь способ видеться с ним независимо от домашнего скандала. Давай что-нибудь придумай.
- Я попробую. Только я не настолько на него влияю, чтобы по моему совету он куда-то ездил.
- Но где-то же он бывает!
- А зачем? Ему не нужно.
- Слушай… А как он живет совсем один?
- Он не один, он дома. У него родители прекрасные.
- Но он же не может совсем без общества!
- Значит, может, раз никуда не ездит.
- Если он начнет ездить, можешь сделать так, чтобы мой дом был первым, куда он попадет?
- Думаете, он про вас не знает? Он вас знает. Я про вас рассказываю. Что вы у нас Король-Солнце. Моцарт-граф. Вы ему понравились. Если он начнет ездить, он начнет с вас. Только он пока никого не хочет видеть.
- Нездоров?
- Это Шевардье придумал. Нормальный, здоровый парень.
- Почему он никого не хочет видеть?
- Привык у себя дома быть лучше всех, а здесь – просто эмигрант. Думает – он тут хуже всех. С такими-то амбициями!