Глава девятая

Сориньи, хотя был искренне зол некоторое время на Сережу, довольно быстро его простил. Сережа как будто и не заметил, что тот недоволен им. Кроме того, даже в раздражении журналист помнил, что граф настойчиво просил их свести, поэтому, как только увидел опять Сережу, заговорил о де Бельфоре. Де Бельфоры открывали сезон, и граф даже и думать не хотел начать его без Сережи; Сориньи должен был уговорить Гончакова к ним приехать.
- Ты должен поехать на пробу в хороший дом. Только в действительно хороший, - сказал он, перебирая сваленные на каминной полке приглашения. – Это… это… это… Вот! Таким я полагаю, к примеру, дом графа де Бельфора, - сказал он, помахав глянцевитой карточкой. – Поезжай к нему. Едем вместе!
- Зачем?
- Затем, что пора познакомиться с местной знатью. Будет не так скучно.
- Мне не скучно.
- Я рад, что тебе не скучно. А к де Бельфору советую поехать. Фрак у тебя есть?
- У меня все есть. Кроме желания ехать к де Бельфору.
- Тем более нужно ехать, раз у тебя все есть. Он очень живо тобой интересуется. Как и все, впрочем. При всем моем уважении к семейству ле Шателье должен тебе сказать, что то общество, в котором ты до сих пор вращался, не твой круг. Ты сам понимаешь, что в городе есть другие дома и другие люди, которые тебе ближе, чем дом на де Вентейль… со всеми в нем присутствующими… Про Тициану я не говорю. Тициана – особый случай.
- Я слышал, что Питти – твоя любовница. Что же ты о ней так?
- Мы обсуждаем сейчас не Питти. Городское мнение таково, что эта милая семья приручила тебя, пока люди твоего круга сидели на виллах. К Гаспару надо поехать, Серж. Пора тебе, наконец, поехать куда-нибудь. Я хочу вас познакомить.
- Да слышал я про вашего Моцарта.
- От кого слышал? От Патриции?
- От Тицианы. Питти его не любит.
- Взаимно. Он ее тоже терпеть не может.
- И к себе не зовет?
- Нет. Они не нашего круга люди… во всяком случае, пока она не вышла за де ля Рэ. Ты можешь сколько угодно дружить с Соланж или с любой из подружек Соланж, но тебе надо сойтись с графом и бывать у него на ле Бурже. Он способен на тебя повлиять: красивый, способный, легкомысленный, весело-развратный. В любом состоянии – не скучный. Не для умных разговоров. Тебе нужно напустить солнца в кровь. А-то ты совсем застынешь.
- Тициана тоже говорит, что он состоит из вина и солнца.
- Вот видишь!
- А Патриция говорит, что он – пед. Какой из них верить?
- А какой из них ты верил до сих пор? Той и верь. Я знаю эту версию, и знаю, что на деле ее никто не подтвердил. Есть много женщин, с которыми он близок, и ни одного мужчины, с которым у него что-то было. Кстати, его жена беременна. Она тоже тебя зовет, а беременным не принято отказывать в капризах.
- Эдмон, а зачем я им?
- Затем, что ты самая модная фигура в городе. Нигде не бываешь, ни с кем не видишься, а тебя хотят видеть во всех домах. В редакции уши тобой проели. Если начать – то с де Бельфора.
- Как скажешь, - тяжко вздохнул Сережа. Городской Моцарт его не интересовал.
Но в назначенный день он к нему поехал. Сориньи заехал за ним на своей машине, и когда увидел его во фраке, развел руками и изумленно-учтиво сказал ему: - Ну, Серж! Просто наповал!
Сережа робел. Граф давал первый большой вечер по случаю открытия зимнего сезона и собирал у себя весь город. В доме на де Вентейль де Бельфор нравился только Тициане, и Тициана, хотя Тициану никто не спрашивал, говорила, что стоит им с Сережей сойтись – будет фейерверк. Старшие девицы с самого начала боялись, что Сережа сойдется с графом и начнет бывать в его доме чаще, чем у них. Тициане он верил, а им - нет. Во всяком случае, именно с ее слов он узнал о графе. «Он такой красивый, приставучий, интересный, - важно говорила она. - Женщин у него пропасть! Как бабочки на него слетаются».
- Да? Что он с ними делает?
- Может быть, обучает их манерам. И пахнет он прекрасно. Король-солнце! Серж, познакомься с ним.
Он забыл или, точней, не придал значения тому, что познакомился с графом на холме, когда тот ему представился и был вправе рассчитывать на то, что Сережа его заметил. Но Сережа почти не помнил ни его, ни Арсана, ни девиц.
Дворец на ле Бурже был громадный, и на парадной лестнице лежал широкий красный ковер, два монументальных швейцара в ливреях были двухметрового роста; обставлено было с пышностью. На подъездной аллее стояло штук двадцать автомобилей, и публика из них выходила вся такая, которую встретишь только на такой улице или на Ривьере. Интересно, они не бросят в меня банан, беспокойно думал Сережа и хотел спросить Сориньи, но подумал, откуда тот знает – бросят или нет. Они, наверное, сами не знают, и Моцарт-граф не знает, зачем он ему понадобился и что он будет с ним делать, когда заполучит в свою гостиную.
- Спокойно, - сказал Эдмон. – Здесь все свои. Ты попал, наконец, в свой круг. 
Свой круг были молодые дамы, одетые как клоуны; свой круг были их приличные молодые кавалеры, изготовленные по единому образцу и скупо раскрашенные в черно-белый цвет. Они все на него смотрели – дамы чуть благосклоннее, во всяком случае, с явным интересом. Он услышал, как она из них сказала: - Да, господа. Это то. Гвардеец. - А другой женский голос произнес: Да он ребенок!
Я? – удивился он. Сориньи подвел его прямо к графу. Де Бельфор оказался без жены и пошел навстречу. Ничего солнечно-моцартовского в нем не было; длинный парень во фраке, моложе, чем полагал Сережа, или на вид моложе (в самом деле как ему было тридцать, так он на них и выглядел). Лицо, правда, подобрей и поблагородней, чем у других, черты определеннее и интереса к Сереже больше. А в общем обычный, нормальный холеный граф, который никогда не воевал, никогда не питался плохо и проводил лето на Ривьере. Французский граф должен быть именно таким, и напрасно он подумал о нем: значит, среди таких лиц мне придется жить!
К лицу графа не могло быть претензий: он был красивый. Княгиня Ольга Юрьевна находила его красивым. Черты лица были очень тонкие, очень графские. Он, наверное, единственный из присутствующих был без изъяна и порока, а в России таких лиц не было вообще, поэтому к нему нужно было привыкать. Особенно нос поразил Сережу. Небольшой и правильный, он имел безупречно тонкую линию несколько закругленного хряща, отчего при повороте головы должен был казаться немножко свернутым. В этот нос нельзя было бить, чтобы не причинить ему ущерба. И видно было, что в него никогда не били. Разглядывая графа, Сережа думал о том, что если ему суждено будет его избить, то бить нужно не в лицо, а ниже лица. Потому что такое лицо будет жалко портить. Женщины ему не простят. Те, как бабочки, и княгиня Ольга Юрьевна, которая просила его быть вежливым. Забывшись на этих мыслях, он упорно смотрел графу в переносицу, и пропустил момент, когда граф его приветствовал. Не слышал, что тот ему говорил с улыбкой, и немного пришел в себя, когда де Бельфор, так же внимательно разглядывая его, как он – графа, сочувственно спросил Сориньи: - Он не понимает по-французски?
- Понимаю, - сказал Сережа, не в силах убрать глаз с графской переносицы. Почему он уже тогда думал, что графа нельзя будет бить в лицо? Собирался с ним драться? По виду графа нельзя было  предположить, что с ним дерутся. По виду, он никогда не выходил из своей гостиной, а в гостиную не допускался никто агрессивный и недостаточно воспитанный – два мощных швейцара стояли живым заслоном. Блеска в нем было много. Солнца Сережа не заметил, но хваленое графское солнце ему и не нужно было, он не собирался пускать его ни в душу к себе, ни в кровь, и поскольку нужно было ответить на дружелюбно обращенную к нему речь графа, тихо сказал по-русски: твою мать, граф!
Граф очень мило удивился и сказал, что он надеется, что Сереже будет хорошо в его конюшне. При чем тут конюшня, подумал он, и Сориньи тотчас объяснил, что это последний модный штрих: высший свет называть конюшней.
Подошла графиня. С ней нужно было знакомиться отдельно, и она тоже оживленно произнесла приветствие. Сережа с сожалением убрал глаза с графской переносицы, вскользь на нее взглянул, увидел второе по счету непривычное, в этот раз недоброе лицо - и засмотрелся опять на графский нос. Хотя, если б он этого не сделал, он заметил бы, что у де Бельфоров носы одинаковой формы, поэтому, в принципе, безразлично, на чей смотреть. Ему назвали итальянское имя и повторили про конюшню.
- Я не пойму, куда он все время смотрит, - сказал граф, когда Сориньи с Сережей перешли к другой паре, и Сориньи стал знакомить его с молодым Россетом и его невестой.
- По-моему, тебе между глаз. И, по-моему, он не совсем в себе. Обязательно его было приглашать?
- Сориньи говорит, что он нормальный.
- Сориньи еще не то скажет, чтобы к нему приблизиться.
- Мне он понравился, - сказал граф, хотя второе впечатление от Сережи было спорное. Он ожидал увидеть ошеломленное красотой лицо под мокрыми волосами с очень шедшим ему заносчивым выражением и со сквозящим солнцем из-под локтей, которое видел в полях, в тумане и которое поразило его, как не поражало до сих пор ни одно женское, а тем более, мужское лицо. Он его помнил, он по нему скучал и был убежден, что такое лицо нельзя испортить. Теперь перед ним было то же лицо с теми же светлыми глазами, но, к досаде графа, стриженные волосы, укрощенное выражение, превосходно сидящий фрак, белоснежная манишка и бабочка безвозвратно все испортили. Прежде очарованный граф был разочарован: он не предполагал метаморфозы и оказался не готовым ее принять. Можно было не звать, подумал он. Пусть бы так и остался призраком. Хотя и такое, как теперь, лицо было очень хорошо, и его оценили женщины, для которых Сережа был непривычный русский тип: светлый, со светлыми глазами. Зная его армейское прошлое, ожидали твердости в лице, а в сережином лице не оказалось твердых черт; все было по-юношески мягко, причудливо, осмысленно и волшебно освещено светом несчастных зеленоватых глаз. Глаза были большие, неподвижные и не разглядеть в них растерянности, переходившей в привычное несчастье, было невозможно, если ты способен видеть такие вещи. Он был как-то беззащитно открыт, и граф забеспокоился, что сделают с ним в его конюшне, как женщины распорядятся этим светом, и не лучше ли ему оставаться возле мамы, пока он не станет тверже. Рановато было выдергивать его из дома и выставлять перед сытой, жадной до впечатлений публикой. Именно откровенная растерянность в лице Сережи более всего поразила графа. Он пожалел, что добился от Сориньи его визита. Он действительно был очень красивый. Об этом давно говорили все, и привыкнув немного к его лицу, граф увидел, что так и есть: необыкновенное лицо, необыкновенный мальчик.
Чем больше народу показывал ему Сориньи, чем охотнее дамы подходили с ним знакомиться, окутывая его теплыми облачками своих духов, тем ему становилось все скучнее. Лучших дам ему уже показали, и это были так себе дамы: одни лучше, другие хуже, ни одной из них он не запомнил. «Все? Можно теперь ехать домой?» – шепотом спросил он Сориньи.
- Как то есть домой? Возьми себя в руки, Серж. Часа четыре надо пробыть, как минимум.
- Я столько не выдержу. У меня дела.
- Какие у тебя могут быть дела? Завтра переделаешь. Будь любезен не порть графу его праздник. Скажу тебе откровенно, Серж, сегодня все здесь закручено вокруг тебя.
- А кто просил?
- Светским нужно быть. Учись быть светским.
Подошел граф, заметив, что они препираются и что Сориньи в затруднении. Глядя немножко сбоку, отчего тонкий прямой нос его показался немного свернутым, он дал Сереже программу танцев и рекомендовал дам, которые весело танцуют. Сережа, не знавший современных странных танцев, и не умевший объяснить, что не собирается танцевать, с приоткрытым ртом уставился ему в переносицу и был бы похож на идиота, если бы не смышленое выражение лица. Идиотом он, во всяком случае, не выглядел. Хотя с психикой у него были очевидные проблемы, и Тициана была снисходительна к нему, считая его нормальным.
Что у меня на носу, волновался граф, направляясь к большому зеркалу. Приглашая Сережу, он не предполагал, что тот принесет столько беспокойства. Потом он увидел около него сестру своей жены Анемон, которую из трех сестер Борджиа считал самой дельной, и немного успокоился: около Анемон Сереже должно быть хорошо. Она была добрее других сестер и учила Сережу пользоваться программой; в случае чего – научит и танцевать, подумал граф. Танцевала она неважно, но молодому князю, судя по всему, и не нужно было, чтоб она танцевала хорошо. Гаспар предполагал, что он и сам неважный танцор, если вообще танцует. Поглядывая на них издали, он вдруг понял, что эти двое – симпатичнее всех в его гостиной.
Он прошел мимо них распорядиться насчет оркестра и еще раз - распорядиться насчет стола, который задуман был в сережину честь по-русски: на горячее подавалось жаркое по-суворовски и буженина в честь какой-то русской царицы, которая очень любила буженину. Елизавета, сказал Сережа. Она и дурке своей фамилию дала Буженинова, обвенчала ее с Голицыным и построила Ледяной дом, в котором они переночевали после свадьбы и замерзли.
- Насмерть?
- Ну… да, скверная история, - виновато сказал Сережа.
- Неуместная, согласился граф и подозвал официанта с шампанским.
– Ваше здоровье, - сказал он, протянув Сереже замороженный шипящий бокал. Сережа, опять заглядевшись на его переносицу, невнимательно глотнул, поперхнулся, насколько мог задержал дыхание и к ужасу своему обрызгал безупречного графа фонтаном брызг. Гаспар и невестка добродушно засмеялись, граф отряхнулся поданной официантом салфеткой и пошел сменить рубашку. Приключение показалось ему забавным. Переменив рубашку, он вернулся к ним, и Сережа извинился. Лицо у него было совсем растерянным.
- Что вы, князь! Забудьте! Напротив, очень смешно, - возразил Гаспар. – Вы напрасно не танцуете.
- Я его расшевелю, - пообещала Анемон, взяв Сережу под руку. Когда граф в другой раз поискал их глазами, он увидел в разных местах Сориньи и невестку, но Сережи не было, и он подошел к Сориньи спросить, где он.
- Уехал, - ответил Сориньи.
- Как уехал? Куда? – удивился граф. Вечер был задуман вокруг Сережи, и то, что он уехал в начале, не дав себя толком разглядеть, представилось графу катастрофой. - Как это – взять уехать! Что он, собственно, думает? – поразился граф.
- Гаспар, он еще не пришел в себя. Погоди немного.
- Что ему здесь не показалось?
- Скажешь всем, что у него заболела голова. Слишком большая толпа. Слишком много шума.
- Это верно, толпа большая. Но все свои!
- Считай, что сезон ты открыл. Все видели.
- Он вообще нормальный? – мрачно спросил де Бельфор.
- Он вообще нормальный. Просто ему рано пока ездить на балы.
- С чего он взял, что может со мной так поступать? Ты, если намерен встречаться с ним, передай, что порядочные люди так не делают! Что он сволочь после этого! И ноги его у меня не будет! Пусть продолжает ездить на де Вентейль!
- На де Вентейль он давно не ездит.
- Что ты так? Несчастный мальчишка, у которого земля ушла из-под ног, - мягко сказала Анемон и взяла его под руку.
- Это у меня земля ушла из-под ног!
- Нельзя быть таким строгим, Гаспар. Уймись, пожалуйста.
- Он думает, что доставил большое удовольствие тем, что сюда явился? Дома надо сидеть с таким характером!
- Где дома? – спросила она спокойно. - Гаспар, остынь.
Сережа остался бы, если б знал, что своим отъездом испортит графу вечер. Он не думал, что граф вообще заметит его отъезд, а нелестных отзывов о нем графа ему не передали. Пресса поместила в светской хронике большую фотографию, где они были вместе: два красавца гвардейской выправки. Если верить снимку, они очень мило разговаривали. Сережа подивился, как репортер смог такое снять.
- Ну, видишь, - сказала Тициана. – Я тебе говорила, что де Бельфор тебе понравится!
- Граф как граф, - возразил Сережа. Он не знал, понравился ли  ему Гаспар. Он о нем не думал, и если случайно слышал, то вспоминал форму его носа.
Но граф его не забыл, и чем дальше, тем все спокойнее вспоминал о нем, и когда заговаривали в компании – всегда очень благодушно отзывался. Странно, что хотя Сережа ничем себя не проявил и был иностранец, общее мнение о нем было в его пользу. Его и жалели, и любили, и хотели видеть, и слали приглашения. Сам граф всегда звал его, если что-то затевалось, и просил Сориньи привезти его.
Сережа очень тяжело пережил cвой неудачный дебют, хотя говорил себе (и Сориньи ему говорил), что это такие пустяки, из-за которых смешно расстраиваться. Тициана сказала, что граф страшно психовал из-за его отъезда. Собирался даже начистить ему физиономию, но теперь вроде бы остыл.
- Начистить физиономию? Мне?
- Серж, не заносись. Он все-таки мужчина. А не только Моцарт-граф.
- По-твоему, каждый мужчина способен начистить мне физиономию?
- Не каждый. Он тебя так ждал! А ты приехал и уехал. Он не может понять: так был дебют или не было дебюта! Вот он и злится. А вообще он хороший. Почти как ты.
- Не хочу о нем слышать.
- Ну не слушай! – сказала Тициана.
Неудачный дебют был пустяком в сравнении с тем, что Патриция, которую город считал невестой графа Галуа дэ ля Рэ, вдруг наотрез отказалась выйти за Гийома и при этом продолжала носить ребенка. Поскольку нужно было как можно скорее вступить в какой бы то ни было брак, она напомнила домашним, что Сережа ей делал предложение. Она подумала, приняла его и намерена выйти за Сережу.
- Ты, видно, с ума сошла! – трезво сказала мать, которой князь Сергей Сергеич задал короткий, удивительный по силе вопрос: - Ты хочешь со мной поссориться? – Нет. – Тогда оставьте в покое моего парня.
- Я люблю его.
- Ну и люби, а при чем тут замуж? Чем тебе де ля Рэ не партия?
- Ты, видно, издеваешься надо мной! – вспылила Патриция. – Впрочем, я знала, как ты себя покажешь.
И Жаклин себя показала: в положении, когда нужно было спасать дочь, она стала спасать Сережу.
Решение Патриции не выходить за графа зависело не столько от любви к Сереже, которая нисколько не уменьшилась оттого, что он избегал ее и не ездил в дом, сколько от того обстоятельства, что она увидела де ля Рэ и поняла, на какой ужас идет, связываясь с графом. До этого она видела его от случая к случаю, и последний случай, когда она видела его и общалась с ним, был года три назад. За это время дурное впечатление забылось, а кроме того, в ней жила надежда, что, как всякий живой организм, граф способен развиться и также способен умереть. Де ля Рэ, у которого в городе был собственный дом и своя адвокатская контора, город не любил. Люди его сословия его не принимали; а впрочем, он никогда и не знался с людьми своего сословия. У него было имение в Тулузе и дом на побережье, открытый с июля по сентябрь. В них он большей частью и жил. В город угрозами и проклятиями его заманивал иногда отец. Выбираясь в город, граф брал с собой двух-трех самых близких друзей, чтобы не скучать, любовниц друзей и своих любовниц – счетом до десяти человек, которые поселялись у него и жили на его счет. Являлся отец, со скандалом выгонял посторонних, а сына вразумлял. Впрочем, очень скоро терял терпение, кончал всегда тем, что расквашивал сыну нос и уезжал в имение, куда Гийом не являлся никогда. Гийом же, собрав свою несколько подпорченную свиту из любовниц и друзей, отбывал на побережье.
Когда родителям де ля Рэ сообщили, что Патриция намерена выйти замуж и нужно ковать брак, пока она не передумала, Гийома нашли и привели в чувство.
В октябре Жаклин отмечала свой день рождения, на который довольно неосмотрительно были приглашены Галуа де ля Рэ и Гончаковы со старшими детьми. Сережа хотел было не пойти, но ему сказали, что не пойти неприлично, так как Жаклин к нему хорошо относится.
В благодарность за то, что она отстояла его от брака и вообще нравилась ему, он пошел и даже отдельно от родителей подарил ей старинное дамское ружье. Почему оно дамское, он не знал, - это была массивная и тяжелая бельгийка. Но уж так его отрекомендовали, его форма действительно была женственной, и оно было очень дорогое. Он знал, что Жаклин обрадуется.
И она обрадовалась. Но прежде, чем она смогла оценить подарок, ружье перебывало в руках всех приглашенных мужчин, и все они довольно бесцеремонно, учитывая присутствие Жаклин, интересовались его ценой. Каждый его переломил, полязгал серебрянными затворами и поцелился в огненный зев камина. Вокруг ружья все и завертелось: начали деловито рассуждать о ружьях, карабинах, истребительных батальонах, знаках отличия, взрывных устройствах, минах-ловушках, и старый Даламбер с прямыми седыми волосами и ястребиным профилем, у которого было четыре сына, неприлично возбудился и стал кричать. Он довольно путано объяснил причину своего гнева, но было ясно, что на его месте каждый бы возбудился и стал кричать, имея в неспокойное время четырех взрослых сыновей. В конце концов ружье положили на диван, Даламбера успокоили и начали шпынять мэра, у которого не было сыновей, а были дочери. Банкир Медоуз предложил даже брать с него особый налог в виде компенсации за отсутствие мальчиков в семье. Тот же налог предложили брать с комиссара уголовной полиции Алена, у которого совсем не было детей.
- Кто сказал, что нет? Кто считал? - рассердился комиссар. Все знали, что он любит женщин. Но у его жены детей не было. После вычисления незаконных аленовых детей неожиданно перешли на театральную тему и вспомнили о музыкальных спектаклях, в которых в молодости играла Жаклин. Сережа сел за рояль и заиграл "Марсельезу", а господа мужчины стали маршировать по кругу и размахивать бокалами. Жаклин маршировала со всеми – с ружьем и в трехцветной республиканской шапочке.
В это время к нестройному хору голосов присоединились два новых голоса: растолкав Медоуза и полковника Альбарелло, к Жаклин пробился рослый, грузный, с деревенским загаром мсье и по-родственному схватил ее за обе руки. Обернувшись и не переставая играть, Сережа увидел еще одно новое лицо. Новые лица в гостинной были Галуа ле ля Рэ, отец и сын. Молодой граф от Жаклин подбежал к Сереже и взволнованно сказал ему: "Здравствуйте! Мне про вас рассказывали. Вы получили полковника что-то очень рано. А потом вас взорвали или убили… Что с вами стряслось?"
- Я не по-по-полковник, я по-по-поручик, - вспомнив Толстого, сказал Сережа. - Обращайтесь ко мне: мой генерал. А вы умеете читать? – спросил он графа.
Граф ответил, что он умеет читать, но почти никогда не читает книг, потому что в книгах не пишут правды. Вот если бы он, граф, стал писать книги, это было бы красиво. Говоря о книгах, он начал дирижировать длинными худыми руками, а интонации его голоса стали задушевными, точно он молился. Гости, покрякивая и разбившись группками, разошлись и объединились в разных углах гостиной, придав голосам и лицам выражение деловитости, чтобы к ним не прицепился молодой де ля Рэ. Сережа пересел на диван и, положив на колени ружье, одной рукой потихоньку направлял стволы на графа, чтобы граф не подсел к нему.
- Осторожнее, граф, стреляет, - предупреждал он всякий раз, как граф оказывался поблизости. Перед лицом реальной опасности, которая смотрела на него из стволов бельгийки, граф скакал, как заяц, и, поминутно оглядываясь на ружье, просил всех быть бдительными. Битва гигантов, усмехнулся Лансере-Сориньи, который никогда не кланялся с младшим де ля Рэ. Выражение понравилось, и его то тут, то там повторяли вплоть до ужина. Граф хохотал и приставал к женщинам. Патриция держалась около своего и его отца, которых он видимо боялся. Еще он боялся доктора Шевардье, так как тот пригрозил ему однажды, что напустит порчу. Граф был уверен, что он может это сделать. Он боялся дурных примет и сглаза.
Сережа разглядывал Библию с иллюстрациями Доре и следил за тем, чтобы ствол ружья смотрел на графа. Библия была густо переложена засушенными цветами. Он брал их и подносил к лицу. От цветов слабо пахло сеном.
Галуа де ля Рэ он видел случайно в пятнадцатом году, и еще тогда Гийом поразил его своею странностью. Он сказал тогда Жаклин, что Патриция за него никогда не выйдет, но если ему нравится думать, что такая девушка, как Питти – его невеста, то пусть он думает. Прошло шесть лет, тридцатилетний граф ходил холостой, а Питти не была замужем. Но и теперь, как в пятнадцатом году, Патриция считалась его невестой, и никто в городе не находил это неприличным. В глазах обывателей он был граф, богач, блестящая партия, а затем уже то, что он являл собой как мужчина и человеческая особь.
За ужином их посадили в разных концах стола, чтобы Сережа спокойно ел. Граф, хотя сидел далеко и должен был про него забыть, суетился, вскакивал, проливал вино, ничего не ел и через длинный стол вдруг спросил Сережу, есть ли у него белая рубашка. Видимо, Сережа, пугавший его бельгийкой, все же ему понравился. Граф был незлопамятен и любил дарить, а ничего, кроме белой рубашки, у него в это время не было.
- Уймите его, - попросил Сережа.
Но граф его уже полюбил и после ужина продолжал ходить за ним, заглядывал в глаза и телодвижениями старался обратить на себя внимание.
- Уйди, пожалуйста, у меня от тебя в ушах звенит! – попросил Сережа. Граф отошел к Патриции и сказал, что он, наверное, иностранец, раз так странно выражается. Наверное, еврей, сказал он, так как не знал других наций, кроме евреев.
- Мне пора домой, - сказал Сережа, у которого от общения с графом заболела голова. – Ты это специально сделала? Чтобы я вполне осознал свою вину?
- Они должны были приехать завтра! – ответила Жаклин. Он увидел, что она не лжет, поднялся к Тициане, повесил фрак на спинку стула и перевел дух.
- Ну? Теперь понял? – спросила Тициана.
- Теперь понял, - ответил он и лег на короткий диванчик.
- Ты заметил, что когда тебя видят, все начинают толковать об истребительных батальонах?
- О знаках отличия тоже говорят, - отдыхая на ней после впечатлений гостиной, мягко сказал Сережа.
- Пойдем посмотрим твоего парня, - предложил князю доктор Шевардье. Они поднялись наверх.
- Что вам? – спросил Сережа.
- Ничего, лежи, - ответил Шевардье, нагнулся и положил одну руку ему на лоб, а другую – на живот.
- Что вам? – повторил Сережа, пытаясь встать.
- Лежи, лежи, - сказал опять Шевардье, не убирая с него горячих рук.
- Полечили бы лучше графа! Или уморили бы, - сказал Сережа, выбираясь из-под рук Шевардье и надевая фрак.
- Уморить-то можно, но грех на душу брать не хочется. Он безобидный, - закуривая, ответил Шевардье.
- Не курите, здесь девочка живет. Если он способен иметь детей, то не безобидный, - сказал Сережа.
- Дамам осмотрительней надо быть. Ну, не будем мешать. Мы так, проведать.
На лестнице оба остановились и закурили, глядя на танцующих.
- Считает меня ненормальным, - прошептал Сережа.
- Врежь ему, и больше не тронет, - посоветовала Тициана.
- Смотри на графа, - велел Шевардье, пристально глядя на Гийома. Молодой граф, любезничавший с дочерью Шенье, выпрямился в кресле и, дирижируя руками, запел псалом.
Сергей Сергеевич молча пожал плечами. Граф перестал дирижировать и сидя прямо, как истукан, уснул. – Чрезвычайно внушаемая психика. А у вас воля, как клинок! – сказал Шевардье,  воткнул окурок в землю цветочного горшка и спустился вниз. Он разбудил графа, слегка тронув за плечо, и граф побежал любезничать с дочерью Шенье. Сергей Сергеич вернулся в комнату Тицианы и позвал Сережу домой.
- Не понимаю, зачем они принимают графа, - сказал Сережа в машине. – Главное, на глазах у Тицианы!
- А я не понимаю, чем вам кажется так плох этот граф, - сказала княгиня Ольга Юрьевна. – Глуп, я не отрицаю. Но очень добрый.
- Последнюю рубашку отдаст.
- Что ты держишься за глаз, опять голова болит?
- Болит.
- Если за него выйти, с ним надо будет целоваться, - сказала Лиля. – Я бы за него не пошла.
- А тебя и не просят.
- Все-таки это ужасно – граф, - вздохнула Лиля.
Следствием новой встречи с женихом стало то, что Патриция решительно заявила, что замуж она пойдет не за него, а за Сережу.
- Ты поссориться со мной хочешь? – строго спросил князь-отец Жаклин.
***
Родословное древо графского рода Галуа де ля Рэ было достаточно пышным и достойным. Когда-то все земли севернее Монпелье были землями Галуа. Они и теперь были богаты, но земель у них было меньше. Их имение Бавьян располагалось в тринадцати милях от Монпелье в Авиньонском направлении.
Если судить по портретам, вывешенным в имении и городском доме, предки Галуа де ля Рэ были рослыми и склонными к полноте, а их жены – спокойными благонравными особами. На портретах они складывали руки на животе и не обнажали плеч. В гербе рода были лев и корона. Лев держал в лапе розу, а о Марии Антуанетте всегда говорили так, точно она была их тетушкой.
Граф-отец Франсуа Этьен Ришар Галуа де ля Рэ весил никак не меньше ста сорока кило, а размер его ноги был таков, что в обувной мастерской Шайдура для него была специальная колодка. Покупать готовые башмаки он не мог, так как в дорогие не лезла его нога, а рабочие ему не годились.
Двадцати двух лет от роду его вынужденно женили на худородной Альфонсине Жаннере, дочери Жака Жаннере, тщедушной и некрасивой, с провалами вместо щек, черными глазами и выдающимся подбородком, что делало ее похожей на чахоточную ведьму. Приданное, которое дал за ней отец, оценивалось в два миллиона. Дела же благородного рода Галуа были в то время таковы, что если бы не приданное Альфонсины, родовое имение с прилегающими землями могло пойти с молотка.
Молодой граф Франсуа Этьен, новоиспеченный юрист и молодой муж, боявшийся, как огня, восторженной жены, сохранил холостяцкие привычки и всех женщин, которых имел до свадьбы. Жену он держал в ежах и навещал ее, только когда она начинала хныкать и жаловаться свекрам, что ей иногда кажется, что Франсуа ее не любит.
От брака родились три отпрыска: дочери Жанна и Леонсия-Альфонсина и сын Гийом, похожие на мать, тощие и некрасивые. Все трое плохо учились в школе. Жанну пришлось забрать из шестого класса, так как она отставала по всем предметам, и удавалось ей только домоводство. Успехи обеих девочек в домоводстве были блестящими: никто в классе не умел лучше них сделать сложную прическу и сшить кружевные панталоны. Обе были наделены природным вкусом, поразительно чистоплотны и при видимом внешнем безобразии умели посредством бантиков, локонов, кисеи и рюшей казаться порой принцессами. Обе любили мальчиков, и Жанна ухитрилась потерять невинность одиннадцати лет, после чего с ней в детской всегда ночевала нянька. Ее спальня располагалась на третьем этаже, и виноград, оплетавший дом, вокруг ее окон был обрублен.
Леонсия-Альфонсина держалась подольше, но так или иначе, обе рано вышли замуж: Жанна – в 15, а ее сестра – в 16 лет, за сыновей виноторговцев. Леонсия-Альфонсина родила четверых детей и жила за городом. Жанна Диаз-Риго, к 30 годам разведенная, жила в Монпелье на улице Сен-Жорж, имела троих детей, штат прислуги 12 человек, сверкающий английский Паккард и весьма либеральные взгляды на институт брака. Дети, родившиеся от видных и здоровых отцов (той и другой повезло выйти замуж за красавцев), были до такой степени похожи на матерей и бабушку, что Тициана называла их "шабаш ведьм", не стесняясь присутствия Патриции и Жаклин, а скорее, как раз потому, что ей за это попадало. Только Сережа ее поддерживал.
Гийом Рене Альфонс Галуа де ля Рэ являл собой существо мужского пола, тридцати двух лет. В городе, посмеиваясь, говорили, что у него не в порядке с головой. Девицы, которых он любил и которые ценили его за щедрость, утверждали, что он "просто ё-тый" – словосочетание, долгое время непонятное Сереже, хотя русский эквивалент и именно тот, который имели в виду девицы, он подобрал тотчас и с особенным удовольствием произносил его в доме на де Вентейль. Сказать, что граф неумен или некрасив, значило ничего не сказать. В своем роде граф был такой же городской достопримечательностью, как медицинский факультет университета и площадь Канург. Если перебрать всех обывателей, можно было твердо сказать, что в городе живут два необыкновенных графа: Моцарт-граф де Бельфор и граф Галуа де ля Рэ, отпрыск Франсуа де ля Рэ и его наследник.
Внешне он напоминал ведьму средних лет – чрезвычайно восторженную, болтливую и перевозбужденную. Это был кудрявый брюнет с узким, очень бледным лицом, глубоко запрятанными черными глазами, тонким вздернутым носом и кинжально выступающим вперед мягким разрезанным на две части подбородком. Щек у него не было совсем. На тех местах, где положено быть щекам, зияли провалы. Он был тощий и высокий, всегда хохотал, всплескивал руками и восхищался собой. Жизнелюбив он был до того, что если кто-то не склонен был восхищаться и всплескивать вместе с ним руками, он тотчас предлагал ему денег или свои золотые запонки, а если у господина не было часов – то часы или квартиру, полагая, что господину негде жить. В его квартире из пяти комнат, в которой он сам клеил и переклеивал обои, стояла одна кровать и один стол со стулом. Выкрашено все было белой краской: граф любил белую мебель и белые полы. Дарил он не спрашивая, хотят ли его подарок, и ему редко бывали благодарны. Естественные чувство, которое он вызывал, было стремление поскорей от него избавиться, так как от общения с ним, когда приходилось высказывать неискреннюю благодарность за насильно всученную дорогую вещь (необходимую в обиходе графа), болели мышцы лица и казалось, что вместо щек  на лице образуются провалы.
Идиотом он не был, так как он умел внятно и очень смешно рассказывать, а его чувство юмора и артистичность превосходили (правда, не всегда и как на это смотреть) признанный талант де Бельфора и популярных в городе остряков из большого света. Если бы в его голове были докручены некие нужные винты, из него мог получиться превосходный комический актер. Но винты не докрутили и актерские способности графа пропадали даром. Газет и книг он никогда не читал и не терпел в своем доме, кроме нескольких справочников по черной и белой магии, перепечатанного им на пишущей машинке сонника, с ошибками и купюрами (многих слов из типографского издания он не знал и поэтому не включил в перепечатку), детской Библии с картинками и всякого рода брошюр по очищению кишечника, снятию порчи и самолечению, из которых он выдергивал нужные страницы. Имен писателей-классиков – прежних и ныне здравствующих – он не знал, и так же ничего не мог бы сказать о Мопассане и Золя, как о Ленине или Робеспьере. Любимые темы его разговоров (и размышлений, если предположить, что он рассуждает мысленно) были женщины, папа, деньги, сонники, методы лечения болезней, которыми он не болел, порча, зависть (он был уверен, что ему завидуют и желают зла, поэтому ему бывает порой нехорошо, а нехорошо ему было всякий раз, как он хотел что-нибудь купить, и у него не оказывалось денег). Он опасался, что пища, которую он употребляет, может оказаться отравленной или недостаточно витаминной. Он очень любил толковать "об умном" – всегда с грустным упоением, с печальным и вдохновенным видом. "Умными" считались разговоры о зависти,  порче и о том, как лучше обставить комнаты, чтобы пришли и позавидовали.
Женщин он любил всяких и был убежден, что они его любят тоже (убеждение подогревалось тем, что он щедро оплачивал их любовь и вокруг него действительно всегда было много женщин, хихикавших за его спиной и говоривших, что он "е-тый"). Без папы он пропал бы, он это знал, и хотя боялся отца, но говорил о нем почтительно. Впрочем, в городе у графа-отца была репутация делового человека.  Поскольку он был отцом Гийома, всегда подчеркивалось, что Франсуа – нормальный.
 Отец как-то смог втолковать ему, что он хочет стать юристом, и хотя он не смог поступить в университет, так как очень плохо учился в школе, но о существовании Уголовного Кодекса он имел понятие и помнил две уголовные статьи, согласно которым существуют убийства непреднамеренные и убийства при отягчающих обстоятельствах. Выговорить такую сложную вещь, как "убийство при отягчающих обстоятельствах" у него не хватало интеллекта, и он говорил, что убийства бывают "такие и другие". Зачем ему это, никто не знал, так как раскрывать убийства его не звали.
Он жизнерадостно и счастливо владел адвокатской конторой "Галуа де ля Рэ", в которой за массивными столами проводили дни пятеро опытных юристов. В конторе он почти никогда не появлялся и рассеянно ждал, когда его родители и семья ле Шателье, дальняя родня Галуа, небезразличная к судьбе хиреющего рода, убедят Патрицию выйти за него замуж. Рано или поздно они поженятся, и эта милая женщина станет ездить в его авто, - он знал это с детства и всегда смотрел на нее, как на невесту. Нравилась она ему или нет – он не разбирался.
Он был очень доволен собою, своею внешностью, положением в свете и любил рассказывать, какой он молодец и как его любят женщины. Странно слышать, когда взрослый и немолодой уже человек хвастает тем, что он красавец. Граф, тем не менее, любил описывать свою красоту и чистоплотность. Чистенький пупсик – никому не делает плохо, - говорил он.
Что касается Патриции, то граф-отец разглядел ее, когда она была рослой, приветливой девочкой-подростком и всегда лучше всех училась. Он привозил ей подарки, и чем она становилась старше, тем откровеннее и определеннее заводил с ней разговоры о том, как она вырастет и станет графиней де ля Рэ – хозяйкой огромного поместья и винодельческого комплекса, поставляющего вина императорскому двору Британии. Захиревшей крови славного рода требовалось вливание свежей здоровой крови – старшая дочь ле Шателье как нельзя лучше подходила и для вливания, и для того, чтобы капитал, наследником которого был Гийом, не оказался пущен по ветру.
Она была подготовлена и окончила два факультета в Сорбонне: экономический, чтобы самой управлять имением, и для души – филологический, давший ей право преподавать литературу в школе. Ей нравился старый граф, даривший ей пони и сережки. Единственное, что останавливало ее и заставляло раз за разом отвечать графу "нет, не сейчас, попозже" (не доверяя Гийому, граф-отец ездил уговаривать сам и получал неокончательный вежливый отказ – не отказ, а просьбу повременить, чтобы дать ей время собраться с духом), было то обстоятельство, что ей предстояло стать женой Гийома и родить от него детей. Все остальное в будущем положении графини ее устраивало.
- Ну что ты боишься? – с деревенской прямотой убеждал ее дядя Франсуа. – Ты вовсе не обязана его баловать. Приструни его, а там уж ловчи, имей любовников, только чтоб я не видел.
- Я, наверное, все же не смогу, - неуверенно отказывалась загнанная в угол Патриция.
- А кому я передам капитал? Шалыхвостке, которая начнет купаться в шампанском и покупать себе любовников? Или этому остолопу, который заложит виноградники, построит дом в четыре этажа и станет в нем раздевать девиц и бегать голым? Ты девочка хорошая, если мы тебя получим, я смогу умереть спокойно. Сама себе будешь муж. Что его бояться? Он безобидный. Он и с женщинами-то, мне говорили, больше разговаривает да играет для них на мандолине. Мандолину можешь разбить ему об голову. А отпихнуть нас ты не можешь! Может быть, и противно думать, как он тебя станет осквернять, так хоть внуки будут похожи на людей: вложишь им своего ума и будешь следить, чтоб они хорошо учились. А юному князю русскому, что про нас говорит, будто мы на метле летаем, я глотку заткну, если не притихнет. Нечего было сюда из России ехать, чтобы меня ведьмовством упрекать на моей земле!