Имяславский контекст и релятивистская поэтика

В. П. Раков

Имяславский контекст и релятивистская поэтика (система ключевых терминов)

Релятивистская поэтика – постклассическая формация литературно-художественного творчества, к настоящему времени остающаяся системно не-изученной. Вместо того, чтобы попытаться найти адекватные способы пости-жения этого феномена Серебряного века, филологи продолжают использовать привычный методологический инструментарий, исходя из некогда усвоенных схем морфологического и структурного устроения стилей .
Сложность новой поэтики заключается прежде всего в укорененности ее парадигмальных аспектов в глубинах мировой традиции – и не только литера-турной, но и философской, а также в неисповедимых далях докультурных вре-мен, имевших, однако, определенные средства для выражения коммуникатив-ных намерений и целей. Этот синтез нуждается в иной герменевтике, нежели та, что принята в современных штудиях. Какой она должна быть, сейчас сказать трудно, но вполне очевидно, что ее универсализм можно отнести к ряду желае-мых качеств, залегающих в основе эффективных исследовательских стратегий. Поэтолог, приступивший к делу и достаточно узнавший о своем предмете, ви-дит, что в круг его обозрения входят такие проблемы, как до –  и поствербаль-ное пространство, логосная сплошность и прерывность, бесплотное и морфное, начальное и безначальное, конечное и бесконечное, прозрачно-смысловое и се-мантически смутное и т. п. Надо ли говорить о том, что содержательность на-званных здесь терминов, претерпев длительную историческую эволюцию, не удовлетворяется однозначным смыслом, выказывая свое стремление к иному или, как написал А. В. Михайлов, к вести об ином, где слышится «явственный отголосок неизведанного и неизвестного, невысказанного и несказанного» .
В каждом из перечисленных слов, по суждению того же исследователя, «есть некоторая заданность смысла, которому суждено и которому поручено жить в истории, поворачиваясь, как всякое такое слово, разными своими сторо-нами, утрачивая свой смысл, теряясь за другими словами, но при этом все еще сохраняя свою семантическую устроенность, – оно проносит ее через века, что-бы напоследок <…> установиться в своей – делающейся исторической – исто-рии» . Таким образом, всякий существенный термин оказывается переключен-ным в новый план или измерение, которое делает его «ключевым словом куль-туры» .
Явление духовного порядка, запечатлевшее себя как событие истории, возрастает на семантике ключевых слов. Имяславие – как нельзя более убеди-тельный пример тому. Оно основывается на христианском ареопагитском пла-тонизме  и включает в себя систему имен, служащих не только для воплощения сердцевинных идей этой философии, но и своим присутствием в позднейших дискурсах обозначают участие в философских построениях П. А. Флоренского, С. Н. Булгакова, А. Ф. Лосева и других мыслителей, а также содействует отчет-ливой манифестации исходных положений новой поэтики. Осознание этого ха-рактерно для пока еще малочисленных, но методологически высокопродвину-тых исследовательских трудов по тематике Серебряного века. В них утвержда-ется мысль о плодотворности срвнительно-типологического подхода к эстети-ческим теориям и религиозно-философским дискурсам Серебряного века . Но здесь, кроме детализированного операционного языка, исследователю необхо-димо располагать такими дефинициями, которые обладали бы интегративными смыслами. В самом деле, когда мы используем, например, такие термины, как до- и посттекстовое пространство, безначальное или бесконечное, а также бес-плотное и некоторые другие, то не возникает ли «соблазн» найти для всего это-го некую синонимическую замену в виде, скажем, какого-то одного слова? Для подобных целей античность выработала термин, названный А. Ф. Лосевым «прекрасным» . Собственно говоря, это не столько термин, сколько философ-ская категория, вошедшая в ансамбль имяславия, без чего последнее непредста-вимо. Новая поэтика занималась не только теоретическим осмыслением терми-на, но и, позволим себе сказать так, экстраполяцией его содержательных энер-гий в структуру произведений и в их динамическое развертывание. Меон во многом определяет конфигуративный облик эстетического высказывания и стиля в целом. Но прежде чем на примере показать это, приведем определение затронутого понятия. В «Философии имени» А. Ф. Лосев сформулировал его следующим образом: «Меон не есть ни какое-либо качество, ни количество, ни форма, ни отношение, ни бытие, ни устойчивость, ни движение. Он есть только по отношению ко всему этому, и именно иное по отношению ко всему этому» . Важно принципиальное указание мыслителя на диалектическую связность су-щего и не-сущего (меона), в силу чего то и другое «суть нечто единое» . Про-двигаясь по пути конкретизации понятия, ученый пишет, что если сущее есть опора смыслового, рационального, то меон – «необходимый иррациональный элемент в самой рациональности сущего» .
Исходя из целей статьи, намеренно уклонимся от обсуждения богослов-ских аспектов процитированного, ограничившись ссылкой на текст современ-ного исследователя, заметившего, что «особое значение меона проявляется в размещении его в самом начале божественного именования» . Что же касается специального, то есть теоретико-литературного интереса к этому наблюдению, то оно приобретает свою углубленную значимость в наших последующих рабо-тах, где будут рассматриваться меональные зоны стиля с позиций такого их со-держания, как умное незнание или исихастская специфика молчания . Сейчас же подчеркнем, что введение в составность сущего признаков меона конверги-рует с представлением о бытии как словесной предметности, несущей в себе смысловой свет логоса и мглу доразумного. Ранее мы много писали об этом, но здесь полезно сосредоточить внимание на следующем.
Введение в структуру стиля элементов иррациональности вносит сущест-венные коррективы в привычные представления о морфологической составно-сти едва ли не основной дефиниции литературоведения и искусствознания. Со времен Аристотеля поэтика строила эстетическое высказывание в параметрах логичности (семантической прозрачности) и четкой структурированности. По-надобилась эпоха романтизма, чтобы был возбужден вопрос о хаосогенности в составе стиля, и это было эмбрионом нового проекта творчества, проекта, сполна реализованного в начале ХХ столетия.
Итак, новизна нетрадиционной поэтики состоит в том, что для нее жиз-ненно необходимым является как наличное бытие слова, так и его отсутствие, чем утверждается конструктивная, строительная миссия меона, то есть словес-ного не-бытия. И если мы ставим задачу постижения организационных прин-ципов релятивистской модели созидания художественного текста, то понима-ние единства того, что есть, и того, что ознаменовывает его исчезновение, яв-ляется исходным методологическим пунктом креативной стратегии при изуче-нии творчества символистов (в нашем случае – А. Белого) и футуристов (прав-да, немногих и только тех, чья поэзия отвечает требованиям нового типа лите-ратурности). Сюда же следует отнести и творчество художников, не входивших в какие-либо объединения с заявленными программами или манифестами, но тяготеющими к новым канонам письма, (как, например, В. Розанов и М. Цве-таева).  Приведем один, может быть, не самый, извините «сюрпризерный», но весьма показательный фрагмент из романа А. Белого «Крещеный китаец». Про-заические сочинения писателя изобилуют и более выразительными примерами новаторства, делающими его творения, по характеристике А. Ф. Лосева, невоз-можными для чтения. «Причем, – продолжает ученый, – это не просто образы, нет. Все очень глубоко. Но настолько крепко и сбито, что получается в таком напряженном виде, будто это трудный греческий текст. Чтобы прокомментиро-вать, надо за каждым словом следить, как оно соединяется с другим» . Вот этот текст:
«. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Удивителен я: одевают – в шелка, в кружева; и кокет-
ливо вьются темнейшие кудри на плечи; и лоб закрыва-
ют – до будущей лысины;  –
– Я –
– точно девочка.
Кудри откинуты:  –
– лоб изменяет меня; ротик – чуть –
чуть увеличен; он – дернется полуулыбкой, лукавой, дву-
смысленной, а из бессонных глазенок, прищуренных, севши
в круги, отемневших, огромнейших орбит, проступит глази –
щами –
– празелень; страшная!  –
  –  Локоны, платьице, бан-
ты – личина: орангутанг: приседает за ней!
. . . . . . . . . .
Поскорее ему котелок,
Поскорее ему сюртучок
И суконные тонкие брючки:
Засовывать ручки!
. . . . . . . . . . . . . . »
Лежащий перед нами текст достоин того, чтобы быть названным зрелищ-ным: так необычна его композиция на странице и столь же оригинально распо-ложение на ней синтаксических символов. Визуализация стиля, часто гипер-трофированное стремление подать эстетическое речение как предмет созерца-ния его внешней формы, любование ее неожиданными обрывами и «змеением красоты», как это называл С. К. Маковский , – типичные ценностные ориенти-ры художников новой парадигмы творчества. Традиции античности и Возрож-дения с их гипостазированием телесно-вещественных принципов мировидения переключены здесь в план вычерченности текста и чисто зрительных реакций на него .
Продвигаясь далее, аналитику ст;ит бросить взгляд на этот текст с пози-ций риторико-классического дискурса. Первым, что он заметит, будут, вероят-но, признаки аграмматичности приведенного фрагмента: расстановка знаков препинания здесь имеет не традиционную, а какую-то свою, еще плохо пони-маемую нами, логику. Немотивированность местоположения синтаксических символов, что называется, налицо. Но главное из всего нас интересующего – это вопрос о начале текста и его окончании.
Зачином и продолжением всякого речения является слово. Никаких до-  и поствербальных моментов в эстетических высказываниях риторико-классического типа (с точки зрения их морфологии) не предусматривается. Рас-сказывание начинается в одной точке и в одной же точке, но уже перемещенной в финал массированно организованной речи, завершается.
Совсем иначе и сложнее обстоит дело в новой поэтике. В наших ранее опубликованных трудах рассматривалась эта проблема , поэтому в настоящем очерке мы займемся лишь кратким описанием отдельных ее аспектов.
Всякий видит, что начало текста здесь положено не словом, а тем, что предшествует ему, то есть пустым пространством страницы с ее безмысленным содержанием. Далее этот вакуум внедряется в вербальную часть эстетических высказываний, которые компонуются таким образом, что пренебрежение их к канонической строчности предложений становится наглядно воплощенным. В классике монолитность или сплошность является никак не оговариваемым принципом, организующим поверхность стиля. «Как жемчуг, нижутся слова» – так это выражено поэтом. В новой системе творчества речевая морфность дис-кретна, прерывна, что дает основание говорить о режиме ее пульсации - ритми-чески неравномерной и даже нервозной. Это побуждает к размышлениям о квантовой специфике анализируемого текста, как и тех многочисленных при-меров, которые нами привлекались ранее .
Мы сказали, что вербализованному тексту предшествует пустое про-странство страницы. Это – правда, но неполная. Как видно, указанное про-странство здесь представлено не само по себе, но как-то означенным. Скажем определеннее: здесь мы имеем дело с меоном, выступающим не только в своей глухой безмысленности и мгле, но и маркированным средствами синтаксиса, в данном случае целым рядом отточий. Завершающая стадия текста оформлена аналогично. Не забудем и о том, что средняя часть обширного речения разре-жена (или заполнена) тем же синтаксическим инструментарием.
Русские имяславцы не упустили возможности высказаться по подобному поводу, причем, в конструктивном ключе. Их суждения и сегодня звучат для литературоведов как методологически программные и теоретически перспек-тивные. Относительно стилевой стратегии, скажем, А. Белого П. А. Флорен-ский писал, что стремление художника заключается в том, чтобы «дать речи выкристаллизоваться в свободной среде, дать возможность для молекулярных сил языка» участвовать в «организованном изнутри целом, а не аморфной мас-се» . Надо ли говорить о том, что эта мысль исследователя включает в свой го-ризонт не только точку, но и линию (тире, дефис), которые рассматриваются совершенно в ином, нежели в филологии, измерении. «Молекулы языка» те-перь изучаются в контексте мировой философской традиции. Точка, например, понималась Флоренским как (а) космизирующий принцип и как (б) принцип «единения, целостности, средоточия жизненных сил, сосредоточения сил ду-шевных , то есть (в) в координатах глобально трактуемой идеи антропности. Но точка воспринимается и (г) в качестве величины динамической, а также (д) онтолого-устроительной. Мыслитель полагал, что космизирующая энергия это-го знака позволяет выработать мировоззрение, в соответствии с которым «ис-тинной реальностью признаются точки, некоторые центры на самом деле исхо-дящего из них действия» .
В свете сказанного, ясно, что точка и отточия в контексте релятивистски сформированного стиля наэлектризованы глубоким и разносторонним содер-жанием, а также активизированным потенциалом энергийности, дающим, заме-тим, импульс миметическим стратегиям художественного творчества.
Для имяславцев, в частности, П. А. Флоренского размышления об онто-логической проблематике сопрягались с такими категориями, как непрерыв-ность/прерывность. С гимназических и университетских лет он задумывался над типологией и строением собственного мышления. Позднее им будет напи-сано об этом так: «Мысль моя <…> всегда волновала и поражала меня. Она бы-ла всегда прерывистой, то запрятываясь глубоко в область подсознательную, то вспыхивая с ослепительной ясностью, чтобы тут же вновь скрыться в подсозна-тельный мрак. Это была не линия течения, а скорее пунктир, и образ подземных рек, простегивающих земную поверхность, казался мне особенно близким» . Флоренскому принадлежит работа «Идея прерывности как элемент миросозер-цания», начатая в 1900 году и завершенная в 1904-м; тогда она не была напеча-тана, в наше время свет увидело лишь «Введение» к ней .
Не менее существенным предметом его увлечений следует назвать волно-вую теорию звука и света. Она вызывала у него не только любопытство, но, как и в других случаях, эмоциональный подъем и даже чувство переживания. Он писал о том, что им весьма остро воспринималась форма  в ее конфигуративной целостности: «Какие-то неизъяснимые наклонения во мне производили тонкие, еле уловимые от рациональных схем формы предметов. Были такие формы, от-носительно которых казалось, что вот какая-то несказанная волнистость в мире, чуть предчувствуемый упругий изгиб близки душе так, что живут в ней, как душа души» .
Научные искания Флоренского происходили на благодатной почве. В университете он ознакомился с аритмологией, открытой блестящим математи-ком профессором Н. В. Бугаевым, отцом А. Белого. В теоретических исследо-ваниях ученого утверждалось, что прерывность – более фундаментальное каче-ство явлений, нежели непрерывность . Что же касается идеи волновости, то, наряду с другими темами, она обсуждалась с автором знаменитых литератур-ных «Симфоний». В этих диалогах постигалась истина, а также, как бывает при интеллектуальном общении талантливых людей, совершенствовался и расши-рялся язык научной коммуникации. Осваивались понятия, осененные аурой взаимной духовной солидарности мыслителя и художника. В нашем случае это особенно интересно. Одним из ключевых слов, например, в переписке друзей является «бездна» – во всей ее архетипной глубине и актуальной семантике времени. «Теперь, – пишет Флоренский, – тоже происходят переклики Бездны – и Бездны хаоса и другой, «нашей». Вот на этом-то факте следовало бы внима-тельнее остановиться <…>» .
Мы были бы сухими педантами и несносными формалистами, если бы занимались лишь схемной классификацией опорных слов того или иного дис-курса. Семантически густотные лексемы нужны нам для иных целей. Даже в состоянии не системной, а живой, спонтанной связности друг с другом, они способны, пусть и отрывочно, воссоздать некую картину или, точнее, картин-ность явлений, попавших в сферу философского диалога, где обретают содер-жание уже не частного, а общего характера. Так обстоит дело у Флоренского со словом «бездна», используемого им в размышлениях о мире как ословесненном космосе. Но этот же термин входит в теоретический ансамбль новой поэтики, где разрывы между словами утверждают себя в качестве апофатического со-держания, которое, по суждению М. Цветаевой, часто бывает «резче и весче слов» . Эти внутритекстовые лакуны есть не что иное, как «провалы» в бездну, обымающую вербальные массы в их начале и в конце. Текст, по сути дела, не имеет ни того, ни другого. Он без-начален и бес-конечен.
Целесообразно присмотреться вообще к словарю Флоренского. На пер-вом месте у него, естественно, находится Слово, «держащее в Себе, как в жи-вом Разуме, полноту всякого слова» . Несомненно, философ говорит здесь о Логосе с его державностью. А далее следует упоминавшаяся нами картинность бытия, данного в своем масштабном размахе, динамичности, цветности, запе-чатленных в «окликах Слова», в сполохах его смыслового света. Тут же устой-чиво повторяется тема меона, «хаотического моря», мятущегося, но под воз-действием Слова выкристаллизовывающегося в «готические кружевные собо-ры, в стройную музыку Церкви» . Этот эстетизированный ландшафт обогащен «рассеянными звездочками», каждая из них – это пылинка, попавшая «в золо-той сноп лучей». Видно, как «накопляются светоносные брызги <…>, и вся по-верхность моря – шумящего и мятущегося <…> чудовища <…> покрывается нежно сплетенной сетью – кружевом мерцающей пены и мириадами блестящих искорок» .
Завораживающая живопись, не правда ли? Но нам хотелось бы сказать о том, мимо чего поэтолог пройти не может. Флоренский уподобляет меональ-ную стихию образу «хаотического моря» в его мятежном волнении. Однако ха-ос не всесилен, его мощь подчиняется энергийности Слова, Имени, в результате чего возникает нежно сплетенная сеть и кружево, мерцание блестящих пыли-нок – искорок. Тут надо бы мобилизовать ресурсы мифопоэтики с ее возможно-стями истолкования таких образов, как «сеть» и «кружево», «блеск» и проч. Но нам здесь достаточно сказать о том, что философ дал весьма конкретное описа-ние модели релятивистских стилей с их словесно/бессловесной вязью, волни-стостью и смысловым мерцанием, то есть корпускулярностью, в основе чего, как мы заметили выше, лежит принцип квантованности художественного вы-сказывания. Современные литературоведы, к сожалению, далеки от креативных идей и образов мыслителя, предпочитая использовать затертый термин «орна-ментальная стилистика».
В результате осуществленного языкового расширения возникли перспек-тивы для синергетического подхода к изучаемым проблемам, что, собственно, у Флоренского мы и видим в ситуациях, когда рассматриваются взаимодействия Логоса и меона. При этом нельзя забывать о регулятивной энергии Слова, о чем мыслитель говорит более чем ясно. В одном из писем Д. С. Мережковскому он, как обычно, использует образные средства для выражения своей мысли, под-черкивая, что «даже в грамматике черт не может скрыть своего хвоста и обна-руживает себя <…> нелепым, т. е. несвязным, немыслимым, неорганизованным словосочетанием <…> Таков, – продолжает Флоренский, – черт везде, мнимое, ;;;;. Есть, – пока на него не направлено созидание <…> нет, как <…> только организующее займется им. Мгла, – тающая в лучах Солнца» .
Мгла и Солнце… Образы, зовущие в иные просторы и измерения. Мы го-ворим об измерениях космических. Смысловым фоном размышлений на эту тему могли бы служить следующие соображения.
Имяславские идеи, изложенные в трудах П. А. Флоренского, С. Н. Булга-кова и А. Ф. Лосева, получили философскую и лингвистическую обработку с включением в них обширного содержания, «простирающегося от Бога, плато-новского мира идей, эйдоса, логоса, мифа и т. д. вплоть до конкретной индиви-дуализированной речи «здесь и теперь», в том числе и «голый» бессмысленный звук» . Как нами заявлено в названии статьи, из всего этого богатства мы за-трагиваем лишь дефинитивный уровень необъятной темы, намеренно ограни-чивая себя в выборе ключевых терминов.
Фиксируя проблему космичности, отметим ее безусловную актуальность. Ученый разносторонней компетенции прямо пишет о том, что «именно это космическое измерение православного богословия часто забывается или игно-рируется, когда оценивают его воздействия на грандиозные достижения совре-менной науки» . В связи с этим, мы хотели бы, чтобы читатель-филолог знал: в литературоведении, в частности, в теориях стиля, «космичность» как термин отсутствует и, понятно, не имеет какого-либо конкретного морфологического значения. Поэтому тут есть над чем подумать. Осознавая сложность проблемы, надо искать, если не путь к ее решению (не всё сразу!), то хотя бы ту почву, на которой возможно найти ответы на первично возникающие здесь вопросы. С. Н. Булгаков как раз и есть тот мыслитель, к творческому наследию которого поэтолог может обратиться – небезрезультатно для своих научных поисков. Природа слова и его начала, грамматический срез языкового высказывания и спектры его эстетизма – далеко не полный перечень тем, подлежащих освое-нию со стороны специалиста, изучающего стили релятивистского типа . Но в данном очерке нас интересует аспект космичности, как он представлен в имя-славском учении С. Н. Булгакова.
Релятивистская поэтика – многосоставная система, впитавшая в себя раз-нообразные культурные источники. Античность – один из них, и он – в каких-то моментах – определял «атмосферу, почву и инвентарь»  не только европей-ской, но и русской культуры эпохи Серебряного века. В области поэтики это проявляется с убедительной наглядностью. В самом деле, когда мы говорим о точечно- и линеарно-прерывистой структуре новых стилей, приходят на память поэзо-философские построения Левкиппа и Демокрита, утверждавших, что ка-ждый атом есть лишь «буква некой универсальной рукописи» . Согласно этой концепции, между атомами залегает пустота, сами же атомы находятся в веч-ном движении, образуя тело космоса, в результате чего возникают художест-венные произведения, как-то – трагедия или комедия, в основе которых «соче-тания написанных букв» . Таким образом, очевидно, что новые стили имеют признаки античной онтологии, в частности, в том их срезе, где обнаруживаются черты космического устроения: ведь в последнем есть не только атомы, мыс-лимые как буквы, но и пустота, обеспечивающая момент подвижности, дина-мики мирового текста. Булгаков развивает эту мысль и пишет далее, что «слово космично в своем естестве, ибо принадлежит не сознанию только, где оно вспыхивает, но бытию, и человек есть мировая арена, микрокосм, ибо в нем и через него звучит мир, потому слово антропокосмично <…>» .
Флоренский и Лосев не могли и не стремились избежать напряженно-драматических по своему существу аспектов имяславческих построений. Бул-гаков, размышлявший над космичностью Слова и языка, а также уподоблявший их художественному произведению, считал необходимым и целесообразным рассматривать логосные основы творчества в тесной связности с понятиями, издавна функционирующими в эстетике. Интуиции света и мглы, высоты и глубины в их смысловом модусе были предметом его специального внимания, как и категории логического и алогического, выраженного и неизреченного и т. п. Примечательно и то, что в этих операциях Логос мыслится Булгаковым как величина интегративная, а слово – единица инструментальная. В «Философии имени» сказано: «Логос в отношении к неизреченной и неизрекаемой, транс-цендетной для мысли и слова сущности, выражается словом. Оно по отноше-нию к субстанции есть то, <…> с чего совлечен покров тьмы, и в свете прояви-лась множественность, соотношения, индивидуальные черты, является лицо бытия, его слово и слова. Таковы, – заключает Булгаков, – в самых общих <…> чертах, онтологические корни языка» .
Алогия, темная глубина и неизреченное – вот то, что относимо к меону. Как у Флоренского и Лосева, тут у Булгакова полагается иное по отношению к безмыслию и немотствованию. Мы имеем в виду Логос, данный в световой россыпи слов, проясняющих лик бытия. Опустим ряд специальных и ответст-венных вопросов из тематики «Философии имени»: слово и грамматика, слово и ритм, буква, звук и начало языка и многие другие, чтобы успеть сказать о том, что для полноты данной статьи представляется первоочередным.
Обратим внимание на приближенность мыслей автора «Философии име-ни» к собственно филологической проблематике, что служит возможным сред-ством объяснения некоторых особенностей релятивистских стилей. Будем кратки и начнем с того, что в меональных безднах, какими бы разнообразными они ни были, полагается возможность слова. Оно никак не означено – ни гра-фически, ни фонетически, тем не менее, нельзя сказать, что его вообще нет. Есть ресурсы его проективного существования. Можно сказать и по другому: идеальный образ слова обладает своей плотью, которая может не выйти наружу и не проявиться, но все же в ее силах дать толчок для перехода «в мысль, слух, монолог». «Таково, – пишет Булгаков, – <…> происхождение всякого живого слова, которое исходит из тьмы молчания» . Вот об этой тьме литературоведу необходимо знать больше, чем это было до ознакомления с трудами Булгакова. В ранее опубликованных работах мы специально исследовали различные фор-мы меона и средства его художественного выражения. Здесь же нам важно ука-зать на неотменяемость изучаемой категории в системе современных наук, а также в философии, откуда идут импульсы к уточнению и углублению понятия неопределенности с её порождающими свойствами. Достигнутый уровень зна-ния имеет первостепенное значение для генеративной поэтики.
Размышления Булгакова о меоне – одно из звеньев его учения о Слове и языке. Пафос же исследовательского целеполагания связан у него с герменев-тикой богословского плана. Поэтому вопрос о меоне не может рассматриваться вне представлений о происхождении или творении мира. Филологу не следует приходить в трепет от ложной опасности, грозящей отвлечь его от темы новой поэтики. Напротив, Булгаков может привести литературоведа к истинному по-ниманию проблематики релятивистских стилей.
Раз уж мы заговорили о меоне, то придется переключить наше внимание на другую философскую категорию, в логике Булгакова предшествующую на-званной. Напомним, что меону присуще широкое видовое разнообразие, но по-лезно знать, что в нем «есть две грани – нижняя и верхняя», и только верхняя «обладает началом становления» . Ну, а что есть та, нижняя грань?
Если верхний слой меона возможно мыслить в модусе вероятия, то есть как «небытие-бытие» и «в этом смысле <…> понимать меональную первомате-рию, material prima, в которой заключена уже вся полнота тварного бытия, за-семенено все», то нижний уровень есть ;;; ;; (укон), «абсолютный нуль бытия, как одна лишь чистая его возможность без всякой актуализации <…> для тва-ри» . В эйдологически заостренной форме эту же мысль Булгаков излагает так: «Но наряду с ним (с меоном. – В. Р.) в холоде смерти, как и в палящем враще-нии «огненного колеса бытия», ощущается бездна укона, край бытия, кромеш-ная тьма, смотрящая пустыми своими глазницами»  .
Специалисты в области физики высоко ставят эти идеи Булгакова, и их суждения для нас представляют значительный интерес. Вот как комментируют-ся вышеизложенные соображения философа: « <…> о. Сергий говорит о двух типах небытия, «уконе» и «меоне». Небытие как «укон» можно сравнить с бес-плодием, небытие как «меон» – с беременностью, когда ребенка еще нет, но он потенциально уже есть» . Далее исследователь пишет о том, что «творение Вселенной Богом из ничего есть творение из "укона" », переводя, тем самым, этиологическую проблематику в плоскость безосновности мира – в противопо-ложность "субстанциальной" точке зрения эпохи эллинской античности . Ко-гда Булгаков говорит о трансформации «укона в меон, из которого далее тво-рится фактический мир» , то он прямо демонстрирует «близость этой идеи со-временной космологии» . Подобные компаративистские подходы к тематизи-руемым проблемам поучительны и актуальны вообще и для литературоведов в частности.
При вникании в строй эстетических высказываний релятивистского типа и стиля в целом бросается в глаза их необычная структурация. Путем теорети-ко-аналитических штудий проясняются комбинаторные принципы, на основе которых только и возможно формулировать типологию этой, назовем теперь ее так, космо-онтологической поэтики. Тут много непривычного, особенно для филологов старой закалки. В самом деле, где это видано, чтобы телеологиче-ская структура, помимо вербальных компонентов, включала в свой состав и то, что соотносится с инаковостью слова и ее развитыми видами – уконом и мео-ном, используемых в функции выразительного плана? Ни одна из исторически известных поэтик такого феномена не знала.
Чтобы не отторгать внимания коллег-традиционалистов от системы на-ших наблюдений, зададимся вопросом: нельзя ли перевести понятия укона и меона в научные категории, укоренившиеся и ставшие популярными в линви-стике и литературоведении? Само собой разумеется, что подобная операция должна удерживать их семиотическую специфику. Это исследовательское на-мерение не беспочвенно и даже необходимо.
Космо-онтологическая поэтика, вслед за построениями Левкиппа и Де-мокрита, культивирует вполне первозданный взгляд на литературное произве-дение, и мы знаем об этом. Укон и меон включают в свой семантический ареал значение пустоты как устроительно-регулятивной среды космоса-текста. Сле-довательно, пустота причастна космической речевости. И ее, как говорил Пла-тон, нельзя назвать «ничем», так как «ничто» тоже есть некоторое высказыва-ние, заметим, апофатическое по своей природе и потому «выше всякого бытия, выше всякого ощущения и выше всякого мышления» . Тем не менее, повто-рим, это – высказывание. По своим масштабам такое речение неохватно, одна-ко какая-то его часть все же может быть подвергнута экспансии средствами синтактики.
Любой стиль, выстроенный в релятивистской порадигме, гетерогенен, по-тому что его морфология включает в себя как традиционное словесно-голосовое начало, так и то, что, не нуждаясь ни в слове, ни в голосе, все-таки остается предметом восприятия, предметом объективно находящимся перед взором читателя. Мы говорим о зрительно воспринимаемых меонально-уконических безднах, каждая из которых отнесена к собственному разряду пу-тем графической их символизации или ее редукции.
При чтении текста слово видится и произносится (пусть даже и «про се-бя»), бездна же – созерцается. В молчании. Об этом знали в эпоху Серебряного века. Ныне пришло время теоретического осмысления этого феномена, помо-гающего слову в выполнении его эстетических задач. А. В. Михайлов писал, что «мы или вообще культура ХХ века узнали и изведали на опыте (пока она еще не совсем забыла это вновь), что молчание шире и ценнее слова, что его возможности больше, что оно не оказывается со словом в антагонистических отношениях, но в случаях, когда оно достаточно четко означено и отмечено и как таковое выражено, оно лишь продолжает разворачивать слово в его же, слова, значимую и выразительную немоту» .
Релятивистская поэтика, при всей новизне и даже иррациональности не-которых ее параметров, не выходит за пределы на сегодняшний день более или менее явственно понимаемых особенностей творчества. Ее креативность не противоречит и онтологической сущности явлений космического порядка, то есть живой природы. Поэтому есть смысл упомянуть о неких параллелях, впол-не уместных в данном случае. Так, Б. С. Кузин, ученый-биолог и друг О. Ман-дельштама , культивировавший методы синтетического единства науки и ис-кусства, говоря о «понятии морфогенного поля» в составе всего живого, указы-вал на явления, «которые гораздо больше манифестируют, чем демонстриру-ют» . Как известно, всякое сравнение хромает, но нам необходимо подчерк-нуть в составе стилей как аспект демонстрирующий (образно-картинный), так и фактор манифестации гилетически представленного содержания. Отношения между ними неравновесны, но тот и другой входят в морфологию художест-венной речи. При дальнейшей разработке этой фундаментальной проблемы, со-пряженной с темой монолитности/дискретности, уплотненности/разреженности языковых форм выразительности методологически направляющим вектором исследования, несомненно, могут служить идеи А. Ф. Лосева о типологии жи-вописной образности – вплоть до «нулевой или близкой к нулю» . Текст в сис-теме релятивистской поэтики, если воспользоваться высказыванием мыслителя, реализует «разные степени именитства» . Эта проблема до сих пор остается совершенно неисследованной, что, как мы полагаем, прямо указывает на сим-птомы кризиса теоретической поэтики, не освободившейся от позитивистского вируса, провоцирующего методы близорукого номинализма. Между тем, лин-гвистические штудии, выполненные в креативном ключе, вскрывают, напри-мер, в языковой концепции А. Ф. Лосева такие творческие подходы, без кото-рых историку новой поэтики не обойтись. Речь идет, в частности, об идее не-изоморфности различных уровней высказывания, что, бесспорно, усиливает позиции ученых, стремящихся преодолеть традиционные представления о го-могенности средств коммуникативного общения . Что же касается устройства новых стилей, то здесь отсутствие изоморфизма обнаруживается, можно ска-зать, с первого взгляда. Меональное пространство или молчание, если даже оно «засеменено» словом, лишено какой-либо субстанциальной общности с по-следним. Топография же внутритекстовых лакун, разбивающих монолитность эстетического высказывания, заранее художником не предусматривается: она возникает спонтанно, обнаруживая тенденцию уклонения от повтора, свойст-венного речевой организации литературной классики. Правда, в «Петербурге» А. Белого мы видим блоки и серии дифференцированной целостности текста, но их нам придется оставить без рассмотрения. Впрочем, не мешает заметить, что внутри подобных образований принцип спонтанности остается неколебимым.
Всякий литературный стиль строится, помимо прочего, в доступных ему координатах говорения. Лингвистика взаимодействует с поэтологическими за-даниями. Коммуникативная стратегия новой парадигмы несравненно сложнее традиционной. По своим параметрам речение здесь, как помнит читатель, не-однородно: оно включает в себя, кроме словесных, еще и уконически-меональные компоненты, в живом общении сигнализирующие о себе паузно-стью молчания. Однако, как было выяснено, укон и меон – элементы космо-текстовой речевости. Молчание – бесструктурно, но – содержательно и, следо-вательно, выразительно, то есть несет в себе известные признаки коммуника-тивности. Прибавьте сюда изощренную по изобретательности «графическую риторику» (Ж. Деррида) текстов того же А. Белого, и вы увидите, что в основе новых стилей залегает принцип многоканальности транслируемой информации, будь она несомненно рациональной или поданной в форме эстетизированной алогии. Что же касается общей конфигурации стиля, то здесь бросается в глаза его волновость, внезапные обрывы и столь же неожиданное возникновение из тьмы меональной гущи – с активным продвижением к тому самому краю, кото-рый, вслед за Платоном, С. Н. Булгаков назвал уконом.
Все это мы напоминаем для того, чтобы сформулировать тезис (а) о гете-рогенной морфологии новых стилей, где (б) кроме вербальных масс, наличест-вуют (в) величины до- и постсловесного порядка, вовлеченные (г) в целостно-конфигуративную систему телеологических структур, базированных на основе (д) информационно-синергетической активности каждого элемента. А это озна-чает, что стили новой формации (е) располагают не одним, как было дотоле, пунктом говорения, а – неисчислимым их множеством. Исследователь научного творчества А. Ф. Лосева отмечает, что его языковая теория утверждает возмож-ность подобных моделей коммуникации . Литературоведам предстоит освоить и эту часть наследия мыслителя.
Релятивистская поэтика как теоретико-эстетический феномен отличается необыкновенной сложностью, как, впрочем, и литературная практика, выстро-енная в ее модусе. Это побуждает филологов к поискам надежных методологи-ческих инструментов и соответствующего терминологического языка. Имясла-вие располагает тем и другим и потому может служить своеобразной опорой при решении исследовательских задач.

Примечания

  О понятии релятивистской поэтики см.: Раков В. П. Филология и культура. Иваново, 2003.
  Михайлов А. В. Терминологические исследования А. Ф. Лосева и историзация нашего зна-ния // Михайлов А. В. Обратный перевод. М., 2000. С. 486.
  Там же. С. 490.
  Там же.
  См.: Тарасов Б. Н. Человек и история в русской религиозной философии и классической ли-тературе. М., 2007. С. 34. Естественно, что каждый из создателей философии имени пози-ционирует свою систему в координатах схождения/пересечения, сближения/отдаления по отношению к «Корпусу сочинений» Дионисия Ареопагита. Так, например, А. Ф. Лосев пи-сал: «Дионисий не ставит вопрос об имени в нашем случае, но имяславие вытекает из осн<овных> предпосылок» его книги (Лосев А. Ф. Дионисий Ареопагит. Заметки // Лосев А. Ф. Имя. СПб., 1997. С. 8). Современное разъяснение вопроса см.: Гурко Е. Божественная ономатология: Именование Бога в имяславии, символизме и деконструкции. Минск, 2006. Особенно: главы 2 и 3.
  См.: Шукуров Д. Л. Концепция слова в дискурсе русского литературного авангарда. СПб. – Иваново, 2007. В контексте изучаемой нами темы и в связи с концептуально-методологической спецификой работ автора настоящей статьи представляется обязательным знание исследований, принадлежащих ученому широчайшей философско-эстетической и культурологической, подлинно лосевской, эрудиции. Назовем некоторые из них: Бычков В. 2000 лет христианской культуры sub specie aesthetica: В 2 т. М.-СПб., 1999. Т. 2. Славянский мир. Древняя Русь. Россия. Особенно раздел: «Андрей Белый». С. 416-442; Он же. Русская теургическая эстетика. М., 2007; Он же. Художественный апокалипсис культуры. Строматы ХХ века. Кн. 1,2. М., 2008.
  См.: Лосев А. Ф. Имяславие и платонизм // Вопр. филос. 2002. № 9.
  Лосев А. Ф. Философия имени. М., 1990. С. 54.
  Там же.
  Там же. Это небытие (;; ;;), залегающее в основе сущего, с одной стороны, напоминает «библейское учение о меонности материального мира самого по себе», с другой – ставит во-прос о той движущей силе, которая, «расщепляя» идеальный вакуум и созидая удивительный по своему строению и жизни космос, устойчиво сохраняет его неустойчивое Бытие» (Осипов А. И. Путь разума в поисках истины. Лекции по православной апологетике. СПб., 2007. С. 300). Данная идея развивается и представителями естественнонаучных знаний, указывающих на бессущностность материального мира в контексте гипотезы о «симметричной Вселенной» или антимире. См., напр.: Наан Г. Е. Симметричная Вселенная (Доклад на Астрономическом совете АН СССР 29 января 1964 г.) // Тартусская астрономическая обсерватория. Публика-ции. Тарту, 1966. Т. LVI, с.431-433.
  Гурко Е. Божественная ономатология… С.210.
  …что, как известно, проявляется в философии, например, Николая Кузанского, а также в деятельной и молитвенной жизни монахов-исихастов. Знаменательно, что, размышляя над вопросами христианской антропологии и выделяя в ней аскетику как «науку наук» свт Иг-натий Брянчанинов идентифицировал ее с монашеством. При этом он подчеркивал интел-лектуальный потенциал аскетики, в связи с чем писал следующее: «Наука из наук, монаше-ство, доставляет – выразимся языком ученых мира сего – самые подробные, основательные, глубокие и высокие познания в экспериментальной психологии и богословии, то есть дея-тельное, живое познание человека и Бога, насколько это познание доступно человеку» (Еп. Игнатий [Брянчанинов]. Соч. в 5 т. СПб., 1905. Т. 1. С. 480).
  Список персоналий в том и другом случаях может быть составлен лишь после тщательного исследования поэтологических принципов литературы новой парадигмы – желательно в том ключе, какой предложен в серии наших работ, уже опубликованных, а также тех, что подго-товлены к печати.
  Лосев А. Ф. Страсть к диалектике. М., 1990. С. 44.
  Белый А. Серебряный голубь: Повести, роман. М., 1990. С. 572.
  Маковский С. Страницы художественной критики: Кн. Первая. Художественное творчество современного Запада. Изд. 2-е. СПб., 1909. С. 13. Цит. по Толмачев В. М. Русский европеец: О жизни и творчестве С. К. Маковского // Маковский С. Силуэты русских художников. М., 1999. С. 333.
  Специально и подробно об этом см.: Раков В. П. Стиль как визуальный образ // Принцип визуализации в истории культуры. Сб. мат-лов науч.-теор. семинара памяти Андрея Тарков-ского. Шуя, 2007.
  См., напр.: Раков В. П. О тексте и его начале // Филол. штудии. Сб. науч. тр. Иваново, 2003. Вып. 7.
  См., напр.: Раков В. П. –  (…) + etc (К теории языкового кванта) // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века. Межвуз. сб. науч. тр. Иваново, 2004. Вып 6; он же. Языковой квант в тотальности стиля // Там же. 2006. Вып. 7. См. также аргу-ментированную статью, где автор анализирует фундаментальные труды по теоретической физике, приходя к выводу, «что между квантовой механикой и функционированием созна-ния, несомненно, имеется глубокая связь» (Копейкин К. Человек и мир: противостояние или синергия? // Ответственность религии и науки в современном мире / Под ред. Г. Гутнера. [Серия «Богословие и наука»]. М., 2007. С.89.)
  Флоренский П. Спиритизм как антихристианство // Новый путь. Март 1904. С. 159.
  Половинкин С. М. Логос против Хаоса // П. А. Флоренский: Pro et contra / Сост., вст. ст., примеч. и библиогр. К. Г. Исупова. СПб., 1996. С.648.
  Флоренский П. А. Symbolarium. Вып. 1: Точка // Памятники культуры. Новые открытия. 1984. С. 110.
  Флоренский П. , священник. Детям моим. Воспоминанья прошлых дней. Генеалогические исследования. Из Соловецких писем. Завещание / Сост. игумен Андроник (Трубачев) и др. М., 1992. С. 157.
   См.: Историко-математические исследования. Вып. 30. М., 1986.
  Флоренский П., священник. Детям моим… С. 72.
  Подробнее об этом см.: Шапошников В. А. Философские взгляды Н. В. Бугаева и русская культура конца XIX-начала ХХ в. // Историко-математические исследования. Вторая серия. Вып. 7 (42). М., 2002. С. 69-91.
  Флоренский – Андрею Белому от 18 июля 1904 г. // Павел Флоренский и символисты. Опыты литературные. Статьи. Переписка / Сост.,под-ка текстов и коммент. Е. В. Ивановой. М., 2004. С. 462.
  Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1994-1995. Т. 4. С. 497.
  Флоренский – Андрею Белому от 18 июля 1904 г. // Павел Флоренский и символи-сты…С.462.
  Там же. С. 462-463.
  Там же. С. 462.
  Там же. С. 513.
  Гоготишвили Л. А. Лингвистический аспект трех версий имяславия (Лосев, Булгаков, Фло-ренский) // Лосев А. Ф. Имя / Сост. и общ. ред. А. А. Тахо-Годи. СПб., 1997. С. 580.
  Нестерук А. Логос и космос: Богословие, наука и православное предание / Пер. с англ. М., 2006. С. XXXV – XXXVI.
  См.: Раков В. П. Проблемы релятивистской поэтики и «Философия имени» С. Булгакова (тезисы) // Мир и язык в наследии отца Сергия Булгакова. Сб. матер-ов науч.-практ. конфер. 6-7 окт. 2007 г. / Сост. В. П. Океанский, Ж. Л. Океанская. Шуя, 2008. С. 56-62.
  Кнабе Г. С. Русская античность: Содержание, роль и судьба античного наследия в культуре России. Программа-конспект лекц. курса. М., 2000. С. 20.
  Лосев А. Ф. История античной эстетики: (Ранняя классика). М., 1963. С. 440.
  Там же.
  Булгаков С., прот. Философия имени. Париж, б/г [1953]. С. 24.Само собой разумеется, что антропокосмизм Булгакова отнюдь не эллинского, а христианского типа с очевидным при-сутствием духа и методологических принципов имяславской философии. См. об этом: Оке-анская Ж. Л. Ословесненный космос отца Сергия Булгакова: «Философия имени» в контек-сте поэтической метафизики конца Нового времени. Иваново-Шуя, 2009. Особенно: Гл. 1. Бытие и эго. § 1. Космологический статус языка в «Философии имени» отца Сергия Булгако-ва. С. 41-68.
  Булгаков С., прот. Указ. соч. С. 25.
  Там же. С. 10.
  Моисеев В. И. Логика всеединства. М., 2002. С. 155.
  Булгаков С. Н. Свет невечерний: Созерцание и умозрение. М., 1994. С. 165, 164-165.
  Там же. С. 165.
  Гриб А. А. Проблема творения Вселенной из ничего в богословии о. Сергия Булгакова и в современной космологии // Русское богословие в европейском контексте. С. Н. Булгаков и западная религиозно-философская мысль / Под ред. Вл. Поруса. М., 2006. С. 260.
  См.: там же.
  Там же. С. 261.
  Там же. С. 260.
  Лосев А. Ф. Словарь античной философии. М., 1995. С. 25. См. также: Раков В. П. Число в составе стилей релятивистского типа // Альянс.: Актуальные проблемы журналистиковеде-ния и смежных отраслей знания. Сб. ст. / Отв. ред. В. И. Чередниченко. Краснодар, 2009. С. 257.
  Михайлов А. В. О. Павел Флоренский как философ границы. К выходу в свет критического издания «Иконостаса» // Михайлов А. В. Обратный перевод. М., 2000. С. 445.
  См. о нем: Мандельштам О. Э. Путешествие в Армению // Мандельштам О. Э. Соч.: В 2-х т. М., 1990. Т. 2. С. 110-115.
  Кузин Б. С. Из писем к А. А. Гурвич // Вопр. филос. 1992. № 5. С. 168, 184.
  Лосев А. Ф. Проблема вариативного функционирования поэтического языка // Лосев А. Ф. Знак. Символ. Миф. М., 1982. С. 415.
  См. об этом: Троицкий В. П. Разыскания о жизни и творчестве А. Ф. Лосева. М.,2007. С 314-315.
  См.: Гоготишвили Л. А. Эйдетический язык, говорящая вещь и многослойность смысла (к определению конструктивного ядра и эвристических потенций философии языка А. Ф. Лосе-ва) // Алексей Федорович Лосев / Под ред. А. А. Тахо-Годи и Е. А. Тахо-Годи. М., 2009. С. 95.
  Там же. С. 98-101. Подробнее см.: Гоготишвили Л. А. Непрямое говорение. М., 2006. С. 608-657.