Мастер и Маргарита Сашка Рюхин и его прототипы

Кто же всё-таки завидовал Пушкину?
Сашка Рюхин и его прототипы

*Как Михаил Афанасьевич не поссорился с Владимиром Владимировичем

АЛЕКСАНДР («САШКА») РЮХИН, казалось бы, не является особо заметным персонажем булгаковского «закатного» романа. Мы встречаем его всего в нескольких эпизодах.

Впервые мы узнаём о нём в сцене появления Бездомного в писательском ресторане, где Иванушка пытается предупредить посетителей писательского ресторана о пришествии Сатаны, а в результате оказывается в клинике для душевнобольных. Туда и сопровождает его вместе с милиционером и “Пантелеем из буфетной” собрат по пиитическому цеху Александр Рюхин.

Вместо благодарности Рюхин получает от Бездомного крайне нелестную аттестацию. Иван именует сотоварища «идиотом», «балбесом и бездарностью Сашкой». Далее следует обличительная тирада:

“Типичный кулачок по своей психологии… и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, которые он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе… “Взвейтесь!” да “развейтесь”… а вы загляните к нему вовнутрь — что он там думает… вы ахнете!”

Ошеломлённый Рюхин «думал только об одном, что он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на поверку злобным врагом». Возвратившись в Москву в кузове грузовика, Рюхин попадает в затор рядом с памятником Пушкину на Тверской («застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар»). Вот тут автора «звучных стихов к первому числу» и прорывает. Он поднимается во весь рост и обрушивается с филиппиками в адрес памятника, обвиняя Пушкина в том, что тот не создал ничего стоящего, а стал знаменит лишь благодаря тому, что его застрелил Дантес:

«Вот пример настоящей удачливости… - тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, - какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, всё шло ему на пользу, всё обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю… Что-нибудь особенное есть в этих словах. "Буря мглою…"? Не понимаю!.. Повезло, повезло! - вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, - стрелял, стрелял в него этот белогвардеец Дантес и раздробил бедро и обеспечил бессмертие...».

 Затем  «бездарность Сашка» возвращается в ресторан, заказывает у Арчибальда Арчибальдовича водочки и хлещет её рюмку за рюмкой.
Вот, собственно, и всё.

Однако именно вокруг этого горе-поэта неожиданно развернулись горячие дебаты булгаковедов! Понятно, что у Булгакова нет случайных и необязательных персонажей. Даже какой-нибудь Витя Куфтик из Ростова или писатель Иоганн из Кронштадта скрывают в своём нутре удивительные литературно-исторические секреты. И всё же – что такого особенного в «балбесе Сашке»?

А дело в том, что ряд исследователей творчества Булгакова, ничтоже сумняшеся, увидели в Рюхине… карикатурное изображение Владимира Маяковского! Причём на сегодняшний день это мнение стало чуть ли не каноническим.

Впервые подобный взгляд высказал израильский лингвист Б.М. Гаспаров в работе «Из наблюдений над мотивной структурой романа М.А. Булгакова “Мастер и Маргарита”» (1975-1977), опубликованной в издании Еврейского университета в Иерусалиме в 1978 году, а затем перепечатанной в рижском журнале «Даугава» (№№ 10-12 за 1988 год и № 1 за 1999-й).

Аргументация Бориса Михайловича следующая.

1.Маяковский и Булгаков были идейными противниками и нередко в своих произведениях критиковали друг друга.

2.В стихотворении «Юбилейное» Маяковский так же, как и Рюхин, обращается к памятнику Пушкину, и так же упоминает Дантеса.

3.Рюхину в романе 32 года («Ему – тридцать два года! В самом деле, что же дальше?»), как и Маяковскому ко времени создания «Юбилейного». (Если быть точным, в 1924 году Маяковскому был 31 год).

4.Гаспаров видит намёк на Маяковского в словах мастера Бездомному по поводу стихов Иванушки. «В романе имеется тонкое указание на то, что Мастер читал стихи Рюхина — Маяковского», - пишет исследователь и далее отсылает читателя к следующему диалогу:
«-А вам что же, мои стихи не нравятся? – с любопытством спросил Иван.
-Ужасно не нравятся.
-А вы какие читали?
-Никаких я ваших стихов не читал! – нервно воскликнул посетитель.
-А как же вы говорите?
-Ну что ж такого? – ответил гость, - как будто я других не читал?»

(Правда, в чём заключается «намёк», из текста неясно).

Позднее Борис Соколов добавляет к этим «аргументам» ещё несколько своих:
 «В "Мастере и Маргарите" ссора Александра Рюхина с Иваном Бездомным пародирует действительные взаимоотношения Маяковского с поэтом Александром Безыменским, послужившим одним из прототипов Бездомного. Уничижительный отзыв о Безыменском есть в стихотворении Маяковского "Юбилейное" (1927): "Ну, а что вот Безыменский?!// Так…// Ничего…// морковный кофе". В эпиграмме 1930 г. характеристика Безыменского была не менее резкой: "Уберите от меня// этого// бородатого комсомольца!"».

«В варианте 1929-1930 гг. Булгаков иронически давал понять, что Рюхин именно "левый поэт", как и Маяковский: "Иванушка шел плача и пытался укусить за руку то правого Пантелея, то левого поэта Рюхина..."».

(Вообще-то хлипкий аргемент: «левых поэтов» в то время было пруд пруди).

«Тема Маяковского оказывается важной для последующего мотивного развития. С этим поэтом ассоциируется мотив неискренности (Рюхин признается сам себе: “Не верю я ни во что из того, что пишу!..”)».

(И каким образом это должно ассоциироваться с Маяковским? «Неверие» Маяковского в написанные им строки – это домыслы Соколова, которые ни к Маяковскому, ни тем более к Булгакову не имеют ни малейшего отношения).

«Стихотворение Александра Рюхина, посвящённое Первомаю, на которое нападает Бездомный, это, скорее всего, лозунговое стихотворение Маяковского к 1 мая 1924 г.». 

(Как мы увидим далее, куда с большим правом можно ассоциировать стихи Рюхина с агитками совершенно других поэтов).

Вот, собственно, и все аргументы теории «Рюхин-Маяковский».
Ну что же, есть смысл рассмотреть некоторые из них более пристально.

ДЛЯ НАЧАЛА – О ВЗАИМНОЙ НЕПРИЯЗНИ поэта и писателя. О том, что у Булгакова с Маяковским были достаточно сложные отношения, не писал только ленивый. Хотя оба находились на разных литературных полюсах и не особенно стесняли себя в критических выпадах по отношению друг к другу (прежде всего Владимир Владимирович), взаимные пикировки - вовсе не то же самое, что вражда и тем более полное отрицание творчества оппонента. Не случайно Валентин Катаев отмечал, что «юмор сблизил Маяковского и Булгакова. Они очень мило беседовали». Нет сомнений, что Михаил Афанасьевич, во многом не принимая творчества пролетарского трибуна, осознавал мощь его таланта. И не он один. Достаточно сказать, что под впечатлением творчества Маяковского находились Анна Ахматова, Борис Пастернак и многие другие поэты и писатели.

Но ведь факт остаётся фактом: Владимир Владимирович действительно резко и довольно ядовито нападал на булгаковские произведения. Так, в стихотворении «Лицо классового врага. "Буржуй-Нуво"» (1928) пролетарский поэт пишет о нэпманском «буржуе-нуво»:

«…На ложу
в окно
театральных касс
тыкая
ногтём лаковым,
он
даёт
социальный заказ
На "Дни Турбиных" – Булгаковым».

Это – отклик на постановку булгаковской пьесы «Дни Турбиных» во МХАТе. Ещё раньше, 2 октября 1926 года, на диспуте по докладу Анатолия Луначарского «Театральная политика Советской власти», Маяковский так же резко отозвался и о Булгакове, и о МХАТе, и о художественном руководителе театра:

«В чём не прав совершенно, на 100% был бы Анатолий Васильевич? Если бы думал, что эта самая «Белая гвардия» является случайностью в репертуаре Художественного театра. Я думаю, что это правильное логическое завершение: начали с тётей Маней и дядей Ваней и закончили «Белой гвардией». (Смех)… Возьмите пресловутую книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве», эту знаменитую гурманскую книгу, — это та же самая «Белая гвардия» — и там вы увидите такие песнопения по адресу купечества… И в этом отношении «Белая гвардия»… явилась только завершающей на пути развития Художественного театра от аполитичности к «Белой гвардии».
..В отношении политики запрещения я считаю, что она абсолютно вредна… запретить пьесу, которая есть, которая только концентрирует и выводит на свежую водицу определённые настроения, какие есть, — такую пьесу запрещать не приходится… а сорвём, и скандала, и милиции, и протоколов не побоимся. (Аплодисменты.)… Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть — и пискнул. А дальше мы не дадим».

В комедии «Клоп» (1928) Владимир Владимирович вносит фамилию Булгакова в «словарь умерших слов», где её находит профессор, роясь в поисках слова «буза»:

«ПРОФЕССОР. Товарищ Берёзкина, вы стали жить воспоминаниями и заговорили непонятным языком. Сплошной словарь умерших слов. Что такое “буза”?  (Ищет в словаре). Буза, буза, буза… Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков…».

Автор «Мастера и Маргариты», надо сказать, достаточно лениво отвечал на выпады поэта-трибуна. Во второй части «Записок на манжетах» (1923) он беззлобно, но очень иронично, с лёгкой издёвкой рисует «антипортрет» Маяковского, прикидываясь наивным простачком:

«На мосту две лампы дробят мрак. С моста опять бултыхнули в тьму. Потом фонарь. Серый забор. На нём афиша. Огромные яркие буквы. Слово. Батюшки!
Что ж за слово-то? Дювлам. Что ж значит-то? Значит-то что ж?
Двенадцатилетний юбилей Владимира Маяковского.
Воз остановился. Снимали вещи. Присел на тумбочку и как зачарованный уставился на слово. Ах, слово хорошо. А я, жалкий провинциал, хихикал в горах на завподиска!.. Мучительное желание представить себе юбиляра. Никогда его не видел, но знаю... знаю. Он лет сорока, очень маленького роста, лысенький, в очках, очень подвижной. Коротенькие подвёрнутые брючки. Служит. Не курит. У него большая квартира, с портьерами, уплотнённая присяжным поверенным, который теперь не присяжный поверенный, а комендант казённого здания. Живёт в кабинете с нетопящимся камином. Любит сливочное масло, смешные стихи и порядок в комнате. Любимый автор — Конан Дойль. Любимая опера — «Евгений Онегин». Сам готовит себе на примусе котлеты. Терпеть не может поверенного-коменданта и мечтает, что выселит его рано или поздно, женится и славно заживёт в пяти комнатах».

Заметим: этот невинный укол Булгаков позволяет себе ещё до того, как Маяковский обращает внимание на его творчество. Просто Михаил Афанасьевич был ярым противником футуризма и прочих «левацких» течений и время от времени иронизировал по их поводу.

В очерке того же 1923 года «Бенефис лорда Керзона» Булгаков изображает Маяковского в виде «живого памятника»:

«На балкончике под Обелиском Свободы Маяковский, раскрыв свой чудовищный квадратный рот, бухал над толпой надтреснутым басом:
…британ-ский лев вой!
Ле-вой! Ле-вой!».

Но здесь нет даже иронии. «Это уже не сатирическая, это монументальная картина», - справедливо замечает в «Записках о Михаиле Булгакове» литературовед, текстолог Лидия Яновская. Действительно, образ Маяковского подаётся без всякой издёвки, сарказма или даже юмора: «Он вырос на балкончике и загремел», «Маяковский всё выбрасывал тяжёлые, как булыжники, слова»…

Правда, некоторые критики указывают и на то, что Булгаков якобы вывел Маяковского в своей неоконченной повести 1929 года «Тайному другу» как поэта Вову Баргузина, который в развязно-пренебрежительном тоне критикует роман, написанный главным героем. Мол, фамилия нагло-фамильярного поэта ассоциируется с ураганным ветром – баргузином подобно тому, как фамилия Маяковского содержит в себе указание на маяк: и то, и другое служит как бы символом революционного творчества пролетарского «трибуна-главаря».

Не буду спорить, замечу лишь, что утверждение «вывел в образе Баргузина» звучит слишком сильно. На самом деле речь идёт всего о нескольких строках в самом конце повести:

«В редакции встретил я развязного и выпившего поэта Вову Баргузина. Вова сказал:
- Читал, Мишенька, я  ваш роман  в журнале "Страна". Плохонький  роман, Мишун, вы..!»
На этом текст обрывается. Для «критики» маловато будет…
Вот, собственно, и всё.

Ах, нет! Остаются ведь ещё знаменитые встречи Булгакова и Маяковского за бильярдом в Клубе работников искусств.  Вторая жена Булгакова, Любовь Евгеньевна Белозерская, писала в книге «О, мёд воспоминаний!»:

«В бильярдной зачастую сражались Булгаков и Маяковский, а я наблюдала за их игрой и думала, какие они разные. Михаил Афанасьевич предпочитал более тонкую "пирамидку", а Владимир Владимирович тяготел к "американке" и был в ней мастер».

Она же утверждала, что Булгаков играл с Маяковским с каменным замкнутым лицом. Однако другой очевидец этих баталий, друг писателя драматург Сергей Ермолинский, свидетельствует несколько иное:

«Если в бильярдной находился в это время Маяковский и Булгаков направлялся туда, за ними устремлялись любопытные. Ещё бы – Булгаков и Маяковский! Того гляди разразится скандал.
Играли сосредоточенно и деловито, каждый старался блеснуть ударом. Маяковский, насколько помню, играл лучше.
- От двух бортов в середину, – говорил Булгаков.
Промах.
- Бывает, – сочувствовал Маяковский, похаживая вокруг стола и выбираю удобную позицию. – Разбогатеете окончательно на своих тётях Манях и дядях Ванях, выстроите загородный дом и огромный собственный бильярд. Непременно навещу и потренирую.
- Благодарствую. Какой уж там дом!
- А почему бы?
- О, Владимир Владимирович, но и вам клопомор не поможет, смею уверить. Загородный дом с собственным бильярдом выстроит на наших с вами костях ваш Присыпкин.
Маяковский выкатил лошадиный глаз и, зажав папиросу в углу рта, мотнул головой:
- Абсолютно согласен.
Независимо от результата игры прощались дружески. И все расходились разочарованные».

То есть не было каменного лица, а была довольно милая игра с лёгкой пикировкой. Впрочем, Белозерскую можно понять: она писала воспоминания уже тогда, когда стали известны и были широко растиражированы все критические нападки Маяковского на Булгакова. Поэтому она оценивала Маяковского не по собственным воспоминаниям, а по отношению к его высказываниям, с которыми познакомилась лишь спустя много лет (об этом говорит и Яновская, встречавшаяся как с Любовью Евгеньевной, так и с Еленой Сергеевной Нюренберг-Булгаковой). Так что «каменное лицо» можно отнести к позднейшим «наслоениям».

Зато Елена Сергеевна – знавшая всех булгаковских врагов наперечёт и ненавидевшая их сильнее, чем даже сам Михаил Афанасьевич, - никогда пролетарского трибуна среди недругов своего мужа (а значит, и своих) не числила. Вот что пишет Яновская:

«С Еленой Сергеевной Булгаковой я познакомилась в начале 60-х годов, уже вооружённая всеми цитатами из Маяковского. И едва ли не в первые же дни робко спросила, как она относится... эти выпады Маяковского... и Булгаков...
К моему удивлению, она легко рассмеялась: «Это что-то в "Бане"?» Небрежно пожала плечом: дескать, почему её, с её чувством юмора, должно волновать это: «Дядя Турбиных» - компот из «Дяди Вани» Чехова и «Дней Турбиных» Булгакова в устах персонажа Маяковского? О выступлении Маяковского по поводу генеральной «Турбиных» она услышала в тот день впервые, от меня, впрочем, особого интереса к этой новости не проявив. Зато тут же принялась рассказывать мне -  в своей неповторимой манере, радостно и артистично, — историю о бильярде и о том, как Маяковский сказал, что не может играть при Елене Сергеевне, потому что, когда Булгаков проигрывает, яростный взгляд её гневных глаз, устремлённый на его противника... Словом, было видно, что Маяковский не мог бы придумать более светского и более удачного в её глазах комплимента...
Елена Сергеевна, так страстно делившая людей по единственному признаку — на друзей и врагов Михаила Булгакова, - не числила Маяковского среди его врагов. К личности Маяковского относилась довольно жёстко (её дневниковая запись 8 ноября 1969 года об актёре и старом друге М.М.Яншине, который когда-то был женат на Веронике Полонской: «А завещание Маяковского?! Только такой грубый человек мог его оставить, не думая, как же его воспримет Яншин»…). А вот врагом Булгакова не считала. И это означает только одно: что в 30~е годы — в годы её любви и брака с Михаилом Булгаковым — её любимый никогда не говорил о Маяковском дурно».

И это действительно так. Ведь ни один человек не станет постоянно играть с тем, кого ненавидит или презирает. Невозможно представить, чтобы Булгаков регулярно встречался за бильярдным столом с Литовским, Авербахом, Вишневским, Блюмом… Это совершенно исключено.

Кроме того, известно (на это обратила внимание Мариэтта Чудакова), что Михаил Афанасьевич откликнулся на смерть Маяковского в своём неоконченном стихотворении «Fun;railles» - «Похороны» (28 декабря 1930 г.):

«Почему ты явился непрошеный,
Почему ты <не кончал> не кричал,
Почему твоя лодка брошена
Раньше времени на причал?»

В этих строках легко улавливается перекличка с известными строками «любовная лодка разбилась о быт» Маяковского.

Маяковского Булгаков не числил «по ведомству» своих непримиримых врагов – видимо, отдавая дань его таланту, который Булгаков если и не принимал, то уж точно понимал.

Так что все разговоры о «нелюбви» Булгакова к Маяковскому, тем паче о «вражде» с ним – можно считать абсолютной ерундой.

**Свинья ты, Сашка!
НО ПОЗВОЛЬТЕ, КТО ЖЕ ТОГДА выведен в образе Сашки Рюхина! – вправе спросить недоумевающий читатель. Ведь разговор Рюхина с памятником Пушкину и впрямь вроде бы как служит отсылом к «Юбилейному» Маяковского…

Начнём с того, что некоторые исследователи вообще не склонны считать, что у Рюхина был какой-то конкретный прототип. По их мнению, Рюхин воплощал в себе обобщённый образ всех «пролетарских поэтов», которые оказывались жалкой пародией на Пушкина и завидовали ему чёрной завистью. Так, литературовед Виктор Лосев пишет о нём:

«Персонаж, вобравший в себя черты многих писателей и поэтов того времени».

В качестве аргумента отдельные булгаковеды сопоставляют фамилии Рюхина и Пушкина, утверждая, что «Рюхин» - искаженное прочтение (так же, как «чепуха – реникса») «французского» написания фамилии Puchkin. Не случайно же обоих звали Александрами.

Однако версия эта не выдерживает критики. Во-первых, Puchkin при всём желании не читается как Рюхин (а вот «чепуха» действительно прочитывается как «реникса»). Самое большее, что можно прочесть, - это «Рискип», и то по правилам старой орфографии, да к тому же выкинув «лишнюю» латинскую h между «с» и «к».

Подобный «перевод» с латинского шрифта на русский явно притянут за уши. Невольно вспоминается опыт в скандальном исследовании Альфреда Баркова «Роман Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”: альтернативное прочтение», где автор считает, что под Воландом Булгаков подразумевал Владимира Ленина. Одно из «доказательств» - то, что «образцом» визитной карточки Воланда могла послужить фамилия Владимира Ильича, которую он во французской транскрипции указывал в адресе на конвертах из Женевы, Берна и Парижа, адресованных Максиму Горькому (коего Барков числит в прототипах мастера). Подписывался же он так - Wl. Oulianoff. «В результате его русская фамилия приобрела вид, содержащий все составляющие слово "Воланд" буквы, за исключением последней "д"», - резюмирует Барков.

Однако первоначально фамилия «иностранного профессора» писалась не Woland, a Voland. Выходит, что в ленинской подписи по сравнению с надписью на дьявольской визитке не хватает уже двух букв. Кроме того, визитка появилась в романе значительно раньше, чем Булгаков мог встречаться с Горьким. Напомним: Алексей Максимович вернулся в Страну Советов в 1931 году. Правда, первое «пробное» возвращение датируется 1928 годом (Горький приехал, чтобы отпраздновать на родине своё 60-летие), но вряд ли тогда у Булгакова была возможность познакомиться с «буревестником революции», тем более узнать столь «интимные» подробности, как подпись Ульянова Горькому на визитке. Наконец, неопровержимо доказано, что «Воланда» Булгаков взял из комментариев А. Соколовского к прозаическому переводу «Фауста» Гёте: книга сохранилась в булгаковской библиотеке с пометками автора «романа о дьяволе».

Всё это я привожу для того, чтобы показать, какими хлипкими при ближайшем рассмотрении оказываются подобного рода «открытия».

Что касается имени Александр, то в ранних рукописях романа (1928-1931) Рюхин носит имя Пашка – при уже установившейся псевдопушкинской фамилии. А эпизода с памятником Пушкину и вовсе нет. Хотя сам Великий Арап упоминается – но вскользь:

«Рюхин сел и больным голосом спросил малый графинчик... Он пил водку, и чем больше пил, тем становился трезвей и тем больше тёмной злобы на Пушкина и на судьбу рождалось в душе...».

Более того: в дальнейшем Булгаков несколько раз пытается изменить фамилию бездарного поэта – но в конце концов оставляет её в первоначальном виде.

Что же касается происхождения фамилии «Рюхин», то (прошу прощения у всех, кто её носит) всё объясняется значительно проще. «Рюха» в живом русском языке значит – свинья, «рюхать» - хрюкать. «Попасть в рюху», «дать рюху», «врюхаться» - потерпеть неудачу, попасть в неприятное положение. «Рюх-рюх!» - призывная кличка свиней. Так же называется и цилиндрический обрубок дерева при игре в городки (другое название - чушки, свинки). Так что принцип создания фамилии совершенно очевиден.

***Общий враг объединяет?
 АЛЕКСАНДР РЮХИН, КОНЕЧНО, В ОПРЕДЕЛЁННОМ СМЫСЛЕ действительно является обобщённым образом бездарных пролетарских поэтов. Ко вместе с тем есть основания утверждать, что у «балбеса и бездарности Сашки» существует прототип (даже прототипы).

Помните, Соколов упоминал о неприязненных отношениях Маяковского с другим «левым» поэтом – Александром Безыменским (который, по мнению литературоведа, выведен в фигуре Ивана Бездомного)? Так вот, на мой взгляд, Александр Безыменский выведен не под именем Иванушки Бездомного, а в образе Сашки Рюхина.

Начнём с того, что Безыменский числился в списке самых непримиримых идейных врагов Михаила Афанасьевича ещё со времени появления на сцене МХАТа пьесы «Дни Турбиных». В «Открытом письме МХАТу» («Комсомольская правда» от 14 октября 1926 года) Безыменский писал:

«Вы, Художественный театр, извращением исторической, художественной и человеческой истины от лица классовой правды Турбиных дали пощечину памяти моего брата».

Это письмо Булгаков позже процитирует в письме Правительству СССР 28 марта 1930 года:

«Писали "о Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы"».
 
Тема погибшего брата была воплощена Безыменским и в комедии «Выстрел». Один из персонажей комедии, старый рабочий-большевик Демидов, рассказывает о белогвардейском полковнике-садисте, которому автор пьесы даёт имя Алексей Турбин:

«ДЕМИДОВ
И еще я помню брата…
Черноусый офицер,
Горло рвал ему, ребята,
И его глаза запрятал
В длинноствольный револьвер .

Братья! Будьте с ним знакомы.
Истязал он денщиков,
Бил рабочих в спину ломом
И устраивал погромы,
Воплощая мир врагов.

Забывать его не смейте!
В поле, в доме иль в бою,
Если встретите, убейте
И по полю прах развейте,
Правду вырвавши свою.

СОРОКИН
Руками задушу своими!
Скажи, кто был тот сукин сын?

ВСЕ
Скажи нам имя! — Имя! — Имя!

ДЕМИДОВ
Полковник… Алексей… Турбин…

ВСЕ
Полковник! Алексей! Турбин!»

Обратим внимание на одну деталь: в ранних редакциях романа памятник Пушкину отсутствует, зато присутствует памятник «знаменитому поэту Александру Ивановичу Житомирскому» (Житомир – родина Безыменского). Причём в черновых набросках Булгаков уничтожает Безыменского так же, как и Берлиоза. Сначала в вариантах 1928-1929 годов, условно названных некоторыми булгаковедами «Копыто инженера», сообщается, что Житомирский умер в 1933 году, отравившись осетриной; этот мотив перекликается с эпиграммой Маяковского на Безыменского, в которой «новый Грибоедов» (с которым Безыменского сравнивали авторы хвалебных отзывов о его комедии «Выстрел») умирает «от несваренья грибоедова». Затем автор сообщает другую версию:
«…Молчал гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский – в позапрошлом году полетевший в Кисловодск на аэроплане и разбившийся под Ростовом».

Но и над памятником Михаил Афанасьевич затем решил надругаться:
«…Молчал гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский, во весь рост стоящий под ветвями с книгой в одной руке и обломком меча в другой. За три года поэт покрылся зелёными пятнами и от меча осталась лишь рукоять».

Однако в конце концов Булгаков решает, что памятник Безыменскому – слишком жирно будет. И Александр Ильич появляется в «Мастере и Маргарите» лишь как убогий, пьющий от осознания своей бездарности стихоплёт…

ТЕПЕРЬ – КОНКРЕТНО О СТИХАХ. Как мы помним, ряд исследователей усматривает в Рюхине сходство с Маяковским на основании тех обвинений, которые бросает в его адрес Иванушка Бездомный в психлечебнице:

«Типичный кулачок по своей психологии… и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, которые он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе… “Взвейтесь” да “развейтесь!"..»

На самом деле эти строки можно отнести именно к Безыменскому (какой из Маяковского «кулачок»?!). Вот хотя бы припев из его «Комсофлотского марша»:

«Вперёд же по солнечным реям
На фабрики, шахты, суда!
По всем океанам и странам РАЗВЕЕМ
Мы алое знамя труда».

Александр Ильич действительно яростно «маскировался под пролетария» - значительная часть его стихов полна псевдопролетарской риторики, «рабочих» деталей. Например, поэма «Я», написанная в 1920 году:

«Из солнцебетона и стали я скован.
Отсёк я Былое, схватив его космы.
Во чреве заводов, под сердцем станковым
Я зачат и выношен. Вырос же - в Космос».

В то же время есть основания и для того, чтобы увидеть в нём «кулачка по своей психологии», поскольку для его поэзии характерны и образы, связанные с крестьянским бытом (что напрочь отсутствует у Маяковского):

«Огненнодышащий пахарь
В тучу вонзил свой лемех,
В черной небесной рубахе
Синих наделал прорех.

Замер раскатистый хохот,
Ветер унёс свой свисток.
Врезали красные сохи
Плотный последний комок.

Кончено. В небе всё чисто.
Пахарь, покончив с трудом,
Весело щёлкнул лучистым
Тысячехвостным кнутом». 

Кстати, любопытный штрих: романному Рюхину 32 года – столько же, сколько и Безыменскому, когда он написал свою комедию (в 1930 году, за несколько недель до выстрела Маяковского). 

ОДНАКО БЕЗЫМЕНСКИЙ УДОСТОИЛСЯ «ЧЕСТИ» БЫТЬ ЛИЧНЫМ ВРАГОМ не только Булгакова, но и Маяковского! Поэт-трибун относился к Безыменскому пренебрежительно, считая его в поэтическом плане полным ничтожеством. В том же «Юбилейном» о нём сказано:

«Ну, а что вот Безыменский?!
Так…
    ничего…
          морковный кофе».

Явное презрение к Безыменскому сквозит и в известной эпиграмме Маяковского:

«Уберите от меня
              этого
                бородатого комсомольца! –
Десять лет
        в хвосте семеня,
Он
   на меня
         или неистово молится,
Или
  неистово
         плюёт на меня».

Безыменский и его собратья по перу (прежде всего члены РАПП – Российской ассоциации пролетарских писателей) отвечали «поэту-трибуну» тем же. Так, 6 июня 1926 г. Безыменский выступил с "антимаяковским" стихотворением, где упрекал Маяковского в нескромности и в преувеличенном внимании к собственной персоне. Он обрушивал на поэта-трибуна град эпиграмм. Рапповцы также критиковали Маяковского и в первые годы после его гибели.

Кажется маловероятным (да что там – просто невероятным), чтобы Булгаков, не только потрясённый самоубийством Маяковского, но и воспринимая его как единомышленника в борьбе против Безыменского, стал издеваться над ним в романе. Как и то, что Михаил Афанасьевич вывел в «Мастере и Маргарите» Маяковского (Рюхина) куда более зло, нежели Безыменского-Бездомного (тем более к Иванушке автор явно испытывает симпатию). Это чудовищный бред…

***Две большие пушкинские разницы
НО – БЛИЖЕ К ПАМЯТНИКУ. Действительно ли Булгаков проводит параллель между обращениями Рюхина в «Мастере и Маргарите» и Маяковского в «Юбилейном» к памятнику Пушкину? Попытаемся разобраться.

Пафос «Юбилейного» направлен не на развенчание Пушкина, а на его возвеличивание, на утверждение его гения – именно таким способом Маяковский, ставя себя рядом с юбиляром, заявляет и о собственной гениальности:

«Может,
     я
       один
          действительно жалею,
что сегодня
         нету вас в живых…

После смерти
           нам
              стоять почти что рядом:
вы на Пе,
        а я
           на эМ».

Маяковский, в отличие от Рюхина, сознаёт своё величие и поэтому легко соглашается с величием Пушкина. Он настолько уверен в собственной гениальности, что говорит с «солнцем русской поэзии» панибратски, даже снисходительно, с позиции «старшего товарища», учителя:

«Были б живы –
          стали бы
                по Лефу соредактор.
Я бы
     и агитки
            вам доверить мог.
Раз бы показал:
             - вот так-то мол,
                и так-то…
Вы б смогли –
          у вас
             хороший слог».

Вспомним, как Рюхин перед встречей с памятником размышляет о своих виршах:

«Что же принесут ему эти стихотворения? Славу? “Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придёт к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурны? Правду, правду сказал! – безжалостно обращался к самому себе Рюхин, - не верю я ни во что из того, что пишу!..”».

А вот оценка своего творчества Маяковским в том же «Юбилейном»:

Мне бы
      памятник при жизни
                полагается по чину…

Даже слова о «белогвардейце Дантесе» у Рюхина звучат без всякой оценки самого Дантеса, но лишь для того, чтобы показать, так сказать, «иронию судьбы» и «зигзаг удачи» в жизни Пушкина. Вот, мол, стрелял, стрелял белогвардеец – и сделал из обычного, «посредственного» литератора гения! У Маяковского всё совершенно иначе – явно видно его неприятие убийцы:

«Сукин сын Дантес!
                Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
                - А ваши кто родители?
Чем вы занимались
                до 17-го года? –
Только этого Дантеса бы и видели».

Наконец, Маяковский не обращается к памятнику, стоя перед ним и вытягивая руку. Владимир Владимирович беседует с Александром Сергеевичем, который СПУСТИЛСЯ с пьедестала. То есть рядом, на равных.

В самом начале стихотворения Маяковский ПОМОГАЕТ ПУШКИНУ спуститься с пьедестала, протягивая руку:

Я тащу вас.
        Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
      Больно?
           Извините, дорогой.

Завершая «Юбилейное», пролетарский трибун помогает «солнцу русской поэзии» взобраться на постамент:

Ну, пора:
        рассвет
              лучища выкалил.
Как бы
     милиционер
            разыскивать не стал.
На Тверском бульваре
                очень к вам привыкли.
Ну, давайте,
          подсажу
               на пьедестал.

Нет, Рюхин – это явно не Маяковский. Не тот масштаб. Если бы Михаил Афанасьевич хотел написать пародию на Владимира Владимировича, он бы изобразил в гипертрофированном, гротескном виде как раз эту попытку возвеличить себя путём приобщения «к лику святых».

На явную неувязку сопоставления «Рюхин - Пушкин» и «Маяковский - Пушкин» обращает внимание и Евгений Яблоков в исследовании «Дуэль с чёрным человеком»:

«В "Юбилейном" намечено если не буквальное, портретное сходство, то во всяком случае духовное единство лирического героя с Пушкиным (конечно, с "живым", а не с бронзовой "мумией").
Булгаковскому же персонажу Пушкин чужд в принципе, и высокая трагедия в его восприятии обретает пошло-"приземлённый" облик».

Да и не мог Булгаков не знать об истинном отношении Маяковского к Пушкину, о том, что пролетарский поэт любил стихи «Великого Арапа». Владимир Владимирович постоянно подчёркивал это на своих многочисленных выступлениях, начиная с 1925 года, когда прошла уже пора эпатажа, призывов бросить Пушкина и других классиков с Парохода современности, вопросов «почему не атакован Пушкин», указаний на «вылинявший пушкинский фрак». Когда ему в категорической форме задавали вопросы из зала «Почему вы не любите, не признаёте Пушкина?», он предлагал автору подняться к нему и посоревноваться в том, кто больше знает стихов Пушкина наизусть: «Уверен, что отношусь к Пушкину лучше, чем автор этой нелепой записки». Он не раз признавался, что спит с томиком Пушкина под подушкой. Часто читал пушкинскую лирику со сцены. Те, кто слышал эту декламацию, утверждали, что Маяковский читал не хуже Яхонтова – лучшего чтеца той поры.

Сравните это с размышлизмами Рюхина о Пушкине - “Но что он сделал? Я не постигаю… Не понимаю! Повезло, повезло!”. Совершенно нелепо проводить хоть какие-то параллели между бездарным, безграмотным Сашкой и талантливым, интеллектуально развитым Владимиром Маяковским.

Вряд ли Булгаков не знал об этом: Маяковский был слишком на виду, репортажи о его выступлениях тиражировались в прессе… Было бы очевидной глупостью со стороны писателя выводить Маяковского в виде ничтожного стихоплёта, который завидует Пушкину чёрной завистью и не понимает его гениальности.

Наконец, ещё один немаловажный аргумент. Сцена с памятником (об этом мы ещё будем говорить отдельно) появляется только в 1937 году. ТО ЕСТЬ ЧЕРЕЗ СЕМЬ ЛЕТ ПОСЛЕ САМОУБИЙСТВА МАЯКОВСКОГО! Вспомним, что на гибель поэта Булгаков откликнулся недописанным стихотворением, на его похоронах присутствовал… Неужели в чьей-то больной голове может родиться мысль о том, что после всего этого Михаил Афанасьевич мог написать на Маяковского пасквиль, выведя того в образе бездарного рифмоплёта?

Вот отрывок из самобичевания Рюхина:

«Что же дальше? — И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. — До старости? — Да, до старости…».

Чтобы Михаил Афанасьевич не просто издевался над покончившим с собой поэтом, но ещё и вкладывал в уста персонажа, под которым якобы разумел Маяковского, кощунственную фразу о сочинительстве «до старости»?!

Никогда пролетарский трибун не был в глазах Булгакова убогим ничтожеством. Это следует из всей истории их взаимоотношений. И уж, конечно, на смерть жалкого щелкопёра Михаил Афанасьевич ни за что не стал бы сочинять стихов.

*****Как лепили «социалистического Пушкина»
ТАК ЗНАЧИТ, МЕЖДУ «ЮБИЛЕЙНЫМ» И СЦЕНОЙ С РЮХИНСКИМИ ФИЛИППИКАМИ в адрес Пушкина никакой связи нет? Как раз наоборот, такая параллель, или, лучше сказать, аллюзия (скрытый намёк) существует.

Начнём с того, что сцена у памятника появляется в булгаковском романе спустя значительное время после смерти Маяковского. Ещё в черновиках 1929 – 1931 годов её нет; Рюхин прибывает в «Шалаш Грибоедова» на трамвае:

«Сад молчал, и ад молчал.
Рюхин сел и больным голосом спросил малый графинчик… Он пил водку и чем больше пил, тем становился трезвей и тем больше тёмной злобы на Пушкина и на судьбу рождалось в душе»…

Эпизод с пушкинским монументом впервые появляется в рукописи 1937 года:

«...Больной и постаревший Рюхин вышел из троллейбуса и оказался у подножия Пушкина. С бульвара тянуло свежестью, к утру стало легче. Злобными и горькими глазами Рюхин поглядел на Пушкина и почему-то подумал так: "Тебе хорошо!"».

Пока – никаких явных параллелей с «Юбилейным». 

В 1938 году Булгаков и вовсе убирает эпизод с памятником. Рюхин завидует не Пушкину, а поэту Двубратскому:

«"Он правду сказал, — шептал сейчас Рюхин самому себе то, чего никогда и никому не шептал, — не верю я ни во что из того, что пишу, и оттого стихи мои дурны! Да, да, это дурные стихи!" Во имя чего же всё это? Хоть бы квартира была! А то ведь и её нету! Одна комната, и нет ни¬какой надежды, что когда-нибудь будет другая! Двубратский? Да, стихи его ещё хуже. Вся Москва знает, что он пишет чёрт знает что. Но ему почему-то везёт! У него есть собственная машина! Как он ухитрился достать её? Он ловок, нагл, удачлив! А мне не везёт, у меня нет счастья, нету гнезда у меня!..»

ИДЕЯ ВТОРОГО, «МАЯКОВСКО-БЕЗЫМЕНСКОГО» ДНА появилась у Булгакова позже, после того, как в 1935 году Сталин официально объявил Маяковского «социалистическим Пушкиным» и переименовал в его честь Триумфальную площадь.

Собственно, Сталин заявил не столь прямолинейно. Но для начала вспомним о предшествующих событиях. После самоубийства Маяковского последовали прямо-таки царские похороны пролетарского трибуна. Поэта везли, как вождя, на броневике. В почётном карауле стояли виднейшие большевики и деятели культуры. Каждый член Политбюро посчитал необходимым написать частным образом некролог. Впрочем, вот что пишет в своей книге «Дом дней» Виктор Соснора:

«Мировая пресса бесновалась. Лев Троцкий опубликовал плач о Маяковском как память о своей буре. ВЧК вывесила флаги с изображением Маяковского в Монголии. В Тбилиси 37 юношей-грузин (по числу лет Маяковского) на центральной площади застрелились. В Мексике дочке Маяковского дали пожизненную ренту».

Однако вскоре такая популярность поэта, добровольно ушедшего из «счастливой советской жизни», вызвала явное неудовольствие властей:

«В СССР на Маяковского был наложен запрет. Для народа ещё выходили кое-какие книженции, набранные при жизни, но имя снято из критики, вычеркнуто из Энциклопедии, книги из библиотек изымались, и жгли их. А публично заявил анафему один РАПП…».
          
В 1934 году вышло официальное запрещение на издания Маяковского. Спасла память поэта его подруга Лиля Брик. В том же году она вышла замуж за предмаршала Виталия Примакова, легендарного вождя красного казачества (в 1935-м – комкор, в 1937-м - расстрелян). Однако перед Виталием Марковичем Брик поставила одно условие: он пойдёт к Сталину с ходатайством в защиту пролетарского поэта, которое Лиля Юрьевна оформила письменно. С этим письмом предмаршал предстал в 1934 году пред ясны очи генсека. Лиля Брик писала вождю: "Маяковский был и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи". Эти слова принадлежат именно ей. И именно их Сталин подчеркнул красным карандашом, поставив рядом свои инициалы. А следом они появились в «Правде» с недвусмысленным резюме: "Безразличие к его памяти и его произведениям - преступление".

Но при чём тут Пушкин? А дело в том, что передовица, в которой были процитированы мудрые слова Иосифа Виссарионовича, была посвящена… постановлению ЦИК об образовании Пушкинского комитета! Вот что пишет Юрий Дружников в своём исследовании «Пушкин, Сталин и другие поэты»:

«В ней говорится, что Пушкин - создатель русского литературного языка, а этот язык стал достоянием миллионов трудящихся, и через любовь к Пушкину будет правильно воспитываться советская молодежь. Далее там говорится: «Пушкина знает и любит наша передовая молодежь. От Пушкина ведут свою родословную лучшие наши поэты. А о значении лучшего поэта нашей советской эпохи, о значении Маяковского сказал недавно товарищ Сталин: «Маяковский был и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». И чуть ниже: «постановление ЦИК СССР о Пушкинском комитете продолжает линию, указанную в словах товарища Сталина».
 Тут всё сикось-накось. Язык Пушкина стал достоянием миллионов трудящихся, а юбилей Пушкина вытекает из фразы Сталина,  канонизировавшей Маяковского. Тем не менее, Пушкиным, как видим, заинтересовался лучший друг писателей лично. К «историческому празднику советской культуры», то есть столетию со дня смерти поэта, с 1935 года готовилась вся страна».

Действительно, логики, прямо скажем, маловато. Но именно после этой передовицы Маяковский фактически официально объявляется «социалистическим Пушкиным». Новый режим его канонизирует наравне с Великим Арапом. Начиная с 1935 года, прекратились печатные нападки в адрес поэта. Многие из его гонителей превратились в почитателей. Издаются панегирические материалы о жизни и творчестве Маяковского, открывается музей в доме, где в последние годы жил поэт... Маяковский, как и Пушкин, превращается в памятник, в символ.

Сопоставление Пушкина и Маяковского стало общим местом. Забегая недалеко вперёд: вечером 6 ноября 1941 года, в канун 24-й годовщины Октябрьской революции, Сталин выступает с докладом на тожественном заседании, посвящённом этому событию,  - на станции метро «Маяковская»! В том же номере «Известий», где напечатан доклад вождя, публикуются стихи Максима Рыльского, иллюстрирующие положения речи:

Где всё растет неутолимо,
Где ум пылает, как костёр,
Где с тенью Пушкина родимой
Вёл Маяковский разговор…

Другими словами, Пушкин и Маяковский в восприятии советского человека должны были превратиться в одно целое.

И не случайно в 1935 году Триумфальную площадь переименовывают в площадь Маяковского, а в 1937 соседняя Страстная площадь становится Пушкинской. Так фигуры обоих поэтов и впрямь оказались тесно связанными в сознании советских граждан.

ИМЕННО В 1937 ГОДУ ПОЯВЛЯЕТСЯ ВПЕРВЫЕ и эпизод обращения Рюхина к Пушкину. Вот тогда-то в уста Рюхина Булгаков и вкладывает гневные обличения по адресу Пушкина. К памятнику Маяковскому член МАССОЛИТа при всём желании обратиться не мог (этот монумент скульптора Кибальникова был открыт лишь 29 июля 1958 года), но явная отсылка эпизода к стихотворению «Юбилейное» делала намёк на отношения Безыменского и Маяковского достаточно прозрачным. Маяковский общался с Пушкиным как с равным – и добился этого равенства, а Рюхин-Безыменский мог только злобно завидовать славе поэта (Пушкина-Маяковского).

Даже сентенция о «случайной славе», которую обеспечил Пушкину «белогвардеец» Дантес, легко сопоставима с отношениями Маяковского и Безыменского.

К 1935-му году Безыменский мог с полным основанием считать, что слава Маяковского «случайна» и связана не с чем иным, как с внезапной гибелью Владимира Владимировича – неважно, сам ли он застрелился или же пуля была пущена кем-то другим. Впрочем, учитывая слухи о расправе над Маяковским, фраза о Дантесе, стрелявшем в Пушкина, может расцениваться как намёк на возможного убийцу поэта – или на того, кто отдал приказ о расправе.

Впрочем, Безыменский вместе со своими друзьями из РАППа и при жизни пролетарского трибуна, и после его смерти не скупились на злобные нападки в адрес Маяковского. Евгений Яблоков в исследовании «Дуэль с чёрным человеком» справедливо замечает по этому поводу:

«Рюхинская агрессия в отношении пушкинского памятника напоминает о той "борьбе" против Маяковского, которую уже через десять дней после его самоубийства повели рапповцы, усмотревшие в гибели поэта (который, кстати, два последних месяца жизни был членом РАПП) влияние пережитков "анархо-индивидуалистического прошлого" и отказавшие ему на этом основании в звании "пролетарского" художника. И хотя под письмом рапповцев в ЦК ВКП(б), Сталину и Молотову от 26 апреля 1930 г. или рапповской статьёй "Памяти Владимира Маяковского" ("Правда", 1930, 19 мая) нет подписи Безыменского, однако общеизвестно, что его отношения с Маяковским в течение 20-х годов были непростыми».

Как Рюхин отказывает Пушкину в таланте, так и Безыменский отказывает Маяковскому в праве называться "настоящим", "пролетарским" поэтом.


И ещё один немаловажный штрих. Дело в том, что современники – даже единомышленники из числа собратьев по перу - постоянно называли Безыменского слабым подражателем Маяковскому, так сказать, его бледной копией. Поэт вынужден был даже пожаловаться Сталину. И вождь «подтвердил революционный характер пролетарского искусства своего приспешника» (И.Белобровцева, С.Кульюс. «Роман М.Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий»). То есть даже мёртвый трибун продолжал унижать своего стихотворного завистника.

Итак, обращение Рюхина к Пушкину есть намёк на отношение Безыменского к Маяковскому – в свете «назначения» последнего «социалистическим Пушкиным» в преддверии столетней годовщины со дня смерти Великого Арапа.

******Ещё один «претендент на престол»
АХ, КАК БЫЛО БЫ СЛАВНО на этом поставить точку и возвестить граду и миру о раскрытии очередной литературной головоломки! Но для начала я должен отметить одно «слабое» место своей версии Рюхин-Безыменский.  Выше упоминалось о том, что, введя в 1937 году сцену с обращением Рюхина к Пушкину, в следующем, 1938 году Булгаков убирает эпизод с памятником. Рюхин завидует не Пушкину, а поэту Двубратскому: «Двубратский? Да, стихи его ещё хуже. Вся Москва знает, что он пи¬шет чёрт знает что. Но ему почему-то везёт!» - и т.д.

Но вот что интересно: ведь под Двубратским в романе выведен как раз… Александр Безыменский! Здесь-то уж точно сомнений быть не может: прекрасно известно «Открытое письмо Московскому Художественному академическому театру (МХАТ I)» Безыменского, которое было опубликовано 14 октября 1926 года в газете «Комсомольская правда». Фактически это был политический донос - как точно определяют жанр этой эпистолы Ирина Белобровцева и Светлана Кульюс в комментарии к «Мастеру и Маргарите»:

«Потрясение, испытанное от этого злобного выступления, прозвучавшего как политический донос, было столь велико, что даже четыре года спустя Булгаков процитировал в письме Правительству СССР (1930) фрагмент, в котором Безыменский называл его «новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его идеалы».

Безыменский в «Открытом письме» обрушил свой гнев на пьесу «Дни Турбиных», которая шла на сцене МХАТа. Он писал: «Вы, Художественный театр, извращением исторической, художественной и человеческой истины от лица классовой правды Турбиных дали пощечину памяти моего брата...». Того же самого замученного белогвардейцами брата в сочетании с героем булгаковской пьесы Алексеем Турбиным Безыменский вспоминает позднее и в комедии «Выстрел» (этот отрывок мы уже цитировали прежде). Отсюда и появилась фамилия Двубратский.

Выходит, Безыменский завидует в романе… самому себе?

Разумеется, можно возразить. Во-первых, выбор реального лица в качестве прототипа для нескольких персонажей в булгаковском «романе о дьяволе» встречается не впервые. Вспомним хотя бы, что другой яростный враг и критик Михаила Афанасьевича, Всеволод Вишневский, выведен и под именем критика Мстислава Лавровича (с намёком на лавровишневые капли), и как писатель Иоганн из Кронштадта (издевательское сравнение Вишневского, автора сценария кинофильма «Мы из Кронштадта», с известным религиозным проповедником и чудотворцем Иоанном Кронштадтским). И этот пример – не единственный.

С другой стороны, временный отказ от эпизода с памятником на Тверской может свидетельствовать о том, что в этот период Булгаков пытался отойти по каким-то причинам от связки Рюхин-Безыменский, найдя иной способ издевательства над своим литературным и идейным врагом. То, что такие поиски велись и прежде, мы могли убедиться на примерах эпизодов с памятником Александру Житомирскому, под которым писатель разумел того же Безыменского.

Но - может быть, всё-таки есть смысл поискать и иных прототипов Сашки Рюхина?

И ТУТ САМОЕ ВРЕМЯ ПОЗНАКОМИТЬ ЧИТАТЕЛЯ с остроумной версией, которую предложил Эдуард Кузнецов в исследовании «Кто такой Александр Рюхин?» («Вопросы литературы» 2008, №3). Кузнецов считает, что, изображая «поэтическую» пару Бездомный-Рюхин, Булгаков намекал на отношения поэтов Александра Безыменского и Александра Жарова:

«Булгаков сталкивает Рюхина с Бездомным не случайно — у них, по-видимому, была своя предыстория, так же как у их прототипов — Жарова и Безыменского. Они не то что были знакомы, а находились в теснейших товарищеских отношениях. В 1922 году они жили в одной комнате в здании ЦК комсомола на Воздвиженке. Примерно в это же время оба входили в рабкоровскую группу при газете “Рабочая Москва” , позже сотрудничали в “Комсомольской правде”, в 1928 году участвовали в совместной поездке по Западной Европе с посещением М. Горького в Сорренто.
У них было много общего не только в биографиях, но и в творчестве. Оба числились среди активнейших комсомольских поэтов, разрабатывали схожие темы, отстаивали одни и те же интересы, боролись с общими врагами… Творческие взаимосвязи Жарова и Безыменского были хорошо известны. В 1924 году в обозрении Московского театра сатиры “Москва с точки зрения…” звучала такая частушка:
Писали раньше
По-джентльменски,
А Жаров пишет,
Как Безыменский».

С этой точки зрения понятно, почему в больницу Иванушку сопровождал из всей писательской братии только Рюхин: они были в близких приятельских отношениях.

Кузнецов отмечает:
«О тесном контакте поэтов говорит и тот факт, что в общении между ними звучат фамильярные нотки. Бездомный привычно называет Рюхина “Сашкой” (трудно представить, чтобы Безыменский говорил Маяковскому “Володька”). Такой стиль общения был принят у сверстников-комсомольцев, а к Жарову “Саша” и “Сашка” прилипли фактически как обязательные».

Он приводит ряд примеров. Так, Михаил Светлов в газете “Смена” от 18 декабря 1926 года писал:

Саша Жаров, ты ведь не ребенок,
Ты с всесилием своим уймись:
Если радостно мычит теленок, —
Это ведь не значит оптимизм.

Журнал “На литературном посту” в 1931 году публикует частушку за подписью Вальцовщик:

Саша Жаров всё ликует —
Берегитесь нытики!
И поэмы фабрикует
Ниже всякой критики.

Добавим цитату из самого Безыменского, посвящённую Жарову. Это – начало стихотворения «Весенняя прелюдия»:

Мне говорят: «Весна... и солнце пышет горном,
И пляшет трепака по строчкам Сашка
Жаров...».
А я иду, иду и думаю упорно
Про себестоимость
Советских
Товаров.

Как говорится, комментарии излишни. Одна «бездарность Сашка» пишет о другой «бездарности Сашке» бездарные же вирши…

Безыменский пытался играть в тандеме ведущую роль и нередко резко отзывался о творчестве Жарова. Причём в выражениях не стеснялся. Вот одна из его эпиграмм:

У Саши — ишиас. Он жив едва, едва,
И между нами бродит бледной тенью.
Но зная, где у Саши голова,
Мы этот ишиас должны считать мигренью.

То есть параллель Бездомный-Рюхин и Безыменский-Жаров кажется достаточно очевидной. Позволю добавить от себя: в определённой мере созвучны и фамилии – короткая-длинная.

Вспомним также уже упоминавшийся эпизод из вариантов 1938 года, когда Рюхин завидует поэту Двубратскому, в образе которого явно угадывается Безыменский. В схему Кузнецова это отлично укладывается.

И всё же главное – и довольно веское – возражение остаётся. Трудно представить, чтобы Булгаков вывел одного из своих злейших и непримиримых врагов в образе Ивана Бездомного – поэта, которого мастер называет своим учеником и к которому сам автор относится с явной симпатией и сочувствием. Это кажется абсолютно невозможным.

НО ОСТАВИМ В СТОРОНЕ ИВАНА БЕЗДОМНОГО. Этот персонаж заслуживает того, чтобы посвятить ему отдельное исследование. Остановимся на аргументах в пользу Рюхина-Жарова.

Прежде всего, заметим, что у Михаила Афанасьевича были причины не любить Александра Жарова. Варлен Стронгин в книге «Михаил Булгаков. Писатель и любовь» в перечне тех, кто травил Булгакова, вторым по счёту называет Жарова.

Вспомним слова Бездомного о своём приятеле: «Типичный кулачок по своей психологии… и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария».

Александр Жаров как нельзя лучше подходит под эту характеристику. И не только потому, что родился в семье крестьянина, Основания для сближения Жарова с Рюхиным по принципу кулачка, который маскируется под пролетария, есть. Поэт сам подчёркивал, что «крестьянское» и «пролетарское» начала в советской поэзии для него одинаково дороги. Уже в середине 60-х годов, отвечая в числе других советских писателей на анкету Гордона Маквея с вопросами о том, как они относятся к поэзии Сергея Есенина, Жаров писал:

«Есенина я считаю поэтом не меньшим, чем Маяковский. При этом я не противопоставляю этих двух поэтов друг другу. Они разные по характеру, по манере, по подходу к явлениям жизни. Но для меня они - две стороны одной медали, золотой медали русской поэзии.
У Есенина почти все отмечено печатью большого, оригинального дарования, в том числе и его больные (кабацкие) стихи. Но более всего меня потрясают его стихи о России, о природе, о любви к людям и ко всему живому на земле».

С другой стороны, Интернет-энциклопедия «Кругосвет» пишет о самом Жарове:

«Откликаясь, в духе времени, на гигантские стройки пятилеток, посещал Донбасс, Уралмашзавод, Сталинградский тракторный завод и другие производства (красноречиво название одного из творческих результатов этих вторжений в жизнь — сборник "Стихи и уголь" (1931)».

А вот образчик «деревенско-пролетарских» виршей самого Жарова:

Пусть извилинами и уклонами,
Но дойдем до стройки стройных дней,
Скоро молодыми робинзонами
Мы засеем целину степей!

Скажут:
"Инженеры, разукрасьте вы,
Зашлифуйте в берега Оку!"
И - готовы:
Молодые Гастевы
Радостно на стройку потекут.

Скажут:
"Ветер виснет на акации",
Мы его - швейцаром при дверях!
А по селам электрификацией
Захлестнём мы мельничный размах.

Что же касается стихов «к первому числу» – тут Жарову просто не было равных. Правда, подобным стихоплётством с огромным энтузиазмом занимались когорты тогдашних сочинителей. Но, как справедливо отмечает Кузнецов, «у Жарова к этому была особенная страсть». Один из своих поэтических сборников 1925 года он так и назвал – «Первомай».

Валентина Антипина в книге «Повседневная жизнь советских писателей. 1930–1950-е годы» (М.: Молодая гвардия, 2005) пишет:
“Поэт А. Жаров писал ко всем праздникам стихи и рассылал их во все областные, краевые и республиканские газеты, выходившие на русском языке. Таким образом, он получал за одно стихотворение огромный гонорар, так как оно появлялось одновременно почти в сотне газет”.

Эстрадные драматурги Владимир Масс и Михаил Червинский в пародии на Жарова “Гуляют песни” писали о его стихах:

Они гуляют в День печати, в День шахтёра
И в День Танкиста, и в другие дни…

А “Литературная энциклопедия” 1929–1939 годов коротко подытоживает:

“Поэзия Жарова в значительной своей части “календарна””.

Куда уж яснее…

А уж в области риторики типа “Взвейтесь!” да “развейтесь” у Сашки Жарова и вовсе не было достойных соперников. Ведь это его перу принадлежит популярный пионерский гимн «Взвейтесь кострами, синие ночи» (1922). Позже так был назван и один из сборников Жарова - “Взвейтесь кострами”. Как пишет Эдуард Кузнецов:

«С 1921 по 1932 год “взвейся” и “развейся” многократно фигурировали в стихах Жарова: “Вейся, как быстрое пламя…” (“На коне”, 1921), “И песней взвеивает тишину…” (“Песня девушки”, 1923), “Так развейся, хмарь!” (“Лазоревые глаза”, 1925), “Развейся, сонь…” (“На лыжах”, 1932) и так далее… Тут, как говорится, ни прибавить, ни убавить; стрела, пущенная Булгаковым, попала в цель».

НАКОНЕЦ, ДОШЛИ МЫ И ДО ГЛАВНОГО – до эпизода с обличением Сашкой Рюхиным памятника Пушкину. И тут можно найти параллели между булгаковским персонажем и Александром Жаровым.

Вспомним: “Тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека…”.

В связи с этим интересно обратиться к альманаху “Парад бессмертных” (1934), выпущенному по следам Первого съезда советских писателей (август – сентябрь 1934 года). В этом сборнике опубликован шарж на Жарова, авторы которого – Кукрыниксы. Комсомольский поэт, взгромоздившись на тележку с сиропом, вытягивает в сторону памятника Пушкину руку, в которой зажата книжка с надписью «Жаров».

Не правда ли, впечатляющая перекличка сюжетов? Так и представляешь себе, что Булгаков сочинял сцену у памятника, разглядывая «бессмертный» альманах…  Но дальше – ещё больше: в 1937 году поэт-сатирик Михаил Пустынин (Розенблат), начинавший когда-то свой путь ещё в «Сатириконе», на волне широко отмечавшегося столетия со дня смерти Пушкина, заставляет известный памятник обратиться к Жарову:

На пьедестале не желаю
Стоять и летом, и зимой,
Тебе я место уступаю:
Ты, Жаров, за меня постой!

Не отстаёт от Пустынина и записной острослов Михаил Светлов:

Даже Пушкин ныне оробел,
Даже Пушкин мечется в угаре:
Памятник от зависти к тебе
Чуть не пошатнулся на бульваре…

Дело в том, что к тому времени Жаров уже успел не раз отметиться рядом опусов, посвящённых Александру Сергеевичу. В некоторых упоминается и знаменитый монумент на Тверской:

Утром, над краем моей подушки,
Каждый день, как спросонья встряхиваешь головой,
Александр Сергеевич Пушкин
Улыбается, кудрявый, живой...

Будто с Тверской, с пьедестала,
Он от кого-то услышал мельком
Про конгресс Интернационала,
Про свободу, Совет, Совнарком!..

Пушкин, в любимой твоей отчизне,
Где гарцевали Онегин и Ленский,
Светят иначе мильоны жизней...
В дружбе станка и страды деревенской!

Думал ты, что в проклятьях и славе
Серп в колосьях, в огне молоток
Над московским заводом возглавят
Мирового восхода Восток!..

Стихотворение называется «Спросонья». Лучше и не озаглавишь…

В журнале “Комсомолия”  за 1925 год (№ 4–5) появляется даже анонимная эпиграмма:

Кто в поздний час, шагая по бульвару,
Слагает Пушкину хвалебные стихи?
Конечно, он, конечно, Сашка Жаров:
Крестьянин… от станка,
Рабочий… от сохи.

Заметим: и в опусе самого комсомольского рифмача, и в эпиграмме подчёркивается единство «рабочее-крестьянской» темы. Не отсюда ли растут ноги у «кулачка-пролетария» из «Мастера и Маргариты»?

В 1928 году Жаров публикует стихотворение  “Гибель Пушкина” со всем приличествующим теме «джентльменским набором»: дуэль, Дантес, смерть, сожаление…

То есть мы видим, что имена Жарова и Пушкина в литературной жизни тех лет довольно тесно переплетены – причём с явным издевательски-насмешливым оттенком.

Однако есть и серьёзный контрдовод. Да, имя Жарова часто упоминали рядом с именем Пушкина, над комсомольским рифмачом посмеивались. Однако сам-то он, напротив, относился к «солнцу русской поэзии» с подобающим пиитетом! У Булгакова не было никаких оснований обвинять Александра Жарова в зависти к Александру Пушкину и ассоциировать советского стихотворца с Сашкой Рюхиным, обличающим монумент великому поэту.


*******Две половины одного Рюхина
ТАК ВСЁ-ТАКИ: КТО ЖЕ ИЗ ДВОИХ ПОЭТОВ – Александр Безыменский или Александр Жаров – послужил прототипом бездарного Сашки Рюхина? И в одном, и в другом случае, как мог убедиться читатель, есть свои «за» и свои «против».

Несомненно, творчество обоих стихотворцев созвучно рюхинскому (следуя характеристике Бездомного, которой он удостоил вирши своего приятеля). Конечно, это можно сказать о многих сочинителях того времени. Однако и Жаров, и Безыменский являлись врагами Булгакова, и у писателя были причины для того, чтобы «припечатать» их в своём «закатном» романе.

Казалось бы, в случае с Жаровым более отчётливо прослеживается связь с пушкинской тематикой и непосредственно с монументом на Тверской. Однако Жаров вызывал насмешки именно своим горячечным прославлением поэта, но никак не злобствованиями по его поводу!
Сопоставление Безыменского и памятника Пушкину менее очевидно и может показаться не столь убедительным. Но стоит лишь обратить особое внимание на яростную зависть Рюхина к великому поэту, вспомнить о Маяковском как «социалистическом Пушкине», отметить явную аллюзию в романной сцене у памятника на «Юбилейное» - и при таком ракурсе всё меняется.

Так каково же резюме? Прежде всего, необходимо предостеречь читателя от восприятия персонажей художественного произведения как прямое воплощение тех или иных реальных людей. Разумеется, в творчестве всё значительно сложнее, и на самом деле автор может придавать герою лишь отдельные черты кого-то из окружающих лиц - вплоть до отдельных жестов, привычек, присловий… Посему зачастую выстраивание прямых, жёстких схем «прототип-персонаж» - достаточно вульгарное и бессмысленное занятие.

Случай с Рюхиным, на мой взгляд, допускает достаточно определённые толкования. Булгаков оставил немало намёков, «маячков», позволяющих ассоциировать «бездарность Сашку» с некоторыми конкретными людьми. Но и здесь, думается, следует говорить о некотором обобщении. Мне кажется, что Рюхин воплощает в себе как черты Безыменского, так и черты Жарова – и в то же время являет собой типический обобщённый образчик рифмоплётов-стихачей той поры. Каковыми, собственно, и являлись оба эти представителя молодой советской литературы.

Что же касается Владимира Маяковского, уверен, что здравомыслящий читатель после прочтения этого исследования поймёт всю нелепость сопоставления этого великого поэта с жалким персонажем «Мастера и Маргариты».