Глава вторая

Вечером позвонил Сориньи.
- Это случайно не ты с утра к Сержу ездил?
- Я ездил.
- Молодец! К нему никого теперь не пускают. Сержант доложил, что приходили с ранним визитом, с женщиной. Шевардье распорядился никого не пропускать. Даже прессу. А с кем ты был?
- С Тицианой.
- Тоже мне женщина! А мне что делать?
- Если тебе нужно пройти – обратись к ней, она что-нибудь придумает.
- Я не хуже ее могу что-нибудь придумать. Ну, как он?
- Восхитительно. Я ожидал, что гораздо хуже будет.
- В сознании?
- Конечно. Ты будешь о нем писать?
- Я безусловно буду о нем писать. Но вначале мне надо его увидеть.
- Только не пиши, что мы кровь ездили сдавать.
- Я сам сдал, ну и что? Это не для прессы.
- Сдал? И у тебя взяли?
- У меня и у Жаклин.
- Странно, - обиделся Гаспар.
Около десяти часов утра к Сереже явился Ален с молодым бородатым следователем для первого, осторожного, допроса.
- Если меня не будет, он может испугаться, что из клиники его препроводят в тюрьму, - объяснил Ален.
- Молодой Гончаков? Может испугаться? – не поверил молодой, очкастый следователь, но присутствовать на допросе разрешил. Помимо них в палате были Марк Дейтон и вернувшийся из Парижа князь-отец. Именно комиссар взял в начале разговора неверный тон, которому подчинился следователь: помахал рукой перед лицом Сережи, как будто тот оглох или ошалел, и громко сказал ему: - Привет, малыш! Ты меня узнал? Я – Ален, комиссар местной жандармерии!
- А я думал – апостол Петр, - сказал Сережа, некоторое время терпел оскорбительный тон, которым жандарм вмешивался в вопросы следователя, а потом обиделся. Комиссар слишком активно участвовал в допросе, и следователь попросил его выйти, а вместе с ним удалил и князя.
- Он все ж таки словил пулю, - сказал Ален, когда оба вышли в коридор и закурили, хотя делать этого было никак нельзя, на них  налетели медсестры и начали их запугивать. – Его, наверное, кто-то глазит. Что ваш поп говорит?
- Мы его не спрашивали.
- Раз ты его содержишь, Серж, он обязан за вас молиться. Раз мальчик попал в неприятную историю, значит, он плохо молится. Что ты на это скажешь?
- Ничего, - равнодушно ответил князь.
- Что-то ты сегодня плохой собеседник, Серж.
- Голова болит.
- Тогда тебе действительно лучше помолчать. Когда болит голова, человек делается нервным и склонен во всем обвинять правоохранительные органы. Скажи пожалуйста, Серж, ты не полагаешь, что если бы я лучше организовал своих ребят и поставил  пост на границе вашего имения, вам жилось бы куда спокойнее?
- Нет.
- Нет? А почему?
- Потому что Россия сейчас такой рассадник нечисти и столько всего просачивается через ее границы, что уследить за всем не способен ни один комиссар, даже если он о двух головах и наделен верховной властью.
- Верно, Серж. Это от души. Жаль, что нас не слышит желтый репортер. Их никогда не бывает там, где нужно. Он бы опубликовал это в своей газете. А-то ведь разговоры пойдут, что твой мальчик пострадал из-за того, что я не могу навести в департаменте порядок. Вот увидишь, Серж.
Князь молчал.
- Пистолет мы не нашли. Не знаешь, куда он делся?
- Понятия не имею.
- И эти черти, свидетели, будь они неладны, де Бельфор с газетчиком, не могут сказать, куда он делся. Наверное, кто-то подобрал. Трупы неубранные почти час под дождем лежали. Кстати, что это был за пистолет?
- Кольт.
- Ты знал, что он с ним ездит?
- Скажем так, что я догадывался.
- Отсюда второй вопрос: он всегда берет с собой пистолет?
- Этого я не знаю.
- Зачем он его берет?
- Не могу сказать. Фронтовая привычка, может быть. Или предчувствие, что нужно иметь при себе оружие. 
- А предчувствия придти ко мне рассказать, что против него что-то затевают, у него не было? Я все же удивляюсь твоему сыну, Серж. Все же он привез с собой эту сволочную манеру – садить по живым мишеням. Куда он столько народу настрелял? Пришла охота стрелять, стреляй по свиньям, на охоту езди с соседями. Многовато трупов, Серж. Два трупа на одного мальчика – это многовато. Они же, черт бы их побрал, люди! За них же судить начнут. И, к чертовой матери, посадят.
- Посадят?
- Не в этот раз. За этот раз можно даже орден выхлопотать. Но манеру надо оставить, Серж. Тут у нас цивилизация.
- Так что нам реально светит: орден или решетка?
- Мне, наверно, придется выучить ваш язык, чтобы вдолбить вам в головы, что власть в этом департаменте представляю я. А вас на это никто не уполномачивал. Почему твой сын не позвонил мне по телефону и не сказал по-хорошему: Ален, на меня тут покушаются?
- Ты читаешь, что многовато трупов?
- Два покойника и один раненный на одного слегка подстреленного офицера. Считай сам.
- Раскидайте покойников по медицинским факультетам. Ты имеешь влияние на окружного прокурора?
- Не в такой степени.
- Так что нам грозит, Луи?
- Может, получит орден. А может, и не получит, как посмотрят. Можно сказать и так, что для страны он ничего доброго не сделал, а пекся только о своей безопасности. Зачем, к примеру, Панина было убивать? Он ему мешал? А вот если выяснится, что кто-то в розыске, получит орден. А если двое в розыске – получит непременно: за таких ордена дают. Если спросить меня, я считаю, что он нам слегка почистил город. То же губернаторша скажет. И окружной прокурор. Может, он и не герой, но город он нам почистил. Такие санитарные рейды время от времени нужны. При условии, что нашей стороне не наставят дырок. Лично я ему благодарен, Серж.
- А Панин?
- От Панина не было никакого проку. Мусор, царство ему небесное.
***
Последний, кого Сережа видел перед выездом из дома, был управляющий конюшней Олег Кантемиров, которого вызвали на допрос в прокуратуру, а потом к Сереже. И Сережа, и Кантемиров показали, что об угрозе нападения при выезде Сережи из замка разговора не было. Сережа добавил, что у него не было даже и предчувствия, что на него могут напасть.
- Если не было предчувствия, зачем взял пистолет? – придрался вернувшийся в палату Ален.
- Привычка.
- Придумай, как сделать, чтоб ее не было.
- Если б не было пистолета – расстреляли бы! – возразил Олег.
- Если б не было пистолета, все бы решилось полюбовно: он бы пообещал привезти им деньги, они бы отпустили его до завтра, назначили встречу на Эглемонском кладбище, как это обычно делается, и тут бы мы приехали вместе с ним. А ты говоришь – привычка!
- К черту! – сказал Сережа.
- Лежи смирно и не ругайся.
- Дайте зеркало.
Ален дал. Лицо в нем было зеленоватого цвета, и Сережа подумал – лучше б он этого не видел.
- С таким цветом лица живут? – спросил он следователя.
- Живут. Хотя женщинам он не нравится. – Ален убрал зеркало в  карман.
- Папа, возьми меня домой, - попросил Сережа.
- Сегодня нельзя, не выпустят.
- Все ходят. А я лежу. Можно мне тоже встать?
- Не нужно, - строго сказал Ален.
- Потерпите. Завтра вам станет легче, - утешил следователь. – И не беспокойтесь. Факты говорят о том, что вы не превысили пределов допустимой самообороны.
- То есть? – спросил старший Гончаков.
- Большая удача, что у вас оказался пистолет. Постарайтесь вспомнить, куда он делся.
- Когда все начали стрелять, приехали де Бельфор и Сориньи. Они ездили верхом. Сориньи сказал: положи пистолет на землю. Я разжал руку. Он упал. Потом они привезли меня сюда. Хотя я им говорил, что в России огнестрельные ранения лечат дома.
- Дикая страна, - подтвердил Ален.
- Как только можно будет, папа вас увезет домой. Поправляйтесь, господин офицер!
- Господа, расходитесь наконец. А то это невозможно, - сказал Марк Дейтон.
- Кантемир, ты куда? – позвал Сережа.
- Домой.
- Зайди в конюшню, убери башмаки от птички.
- Бредит, - задумчиво произнес жандарм.
- Нет, не брежу. Он купил себе зимние башмаки, от которых несет нафталином нестерпимо. И поставил их проветривать на окно, где канарейка. Птичка от потрясения перестала петь. Раз он их не надел, значит, они стоят на окне. Странная манера – проветривать башмаки, где птичка.
- Убери свои башмаки! – строго сказал жандарм.
Следователь с Аленом уехали и Сережу оставили наконец в покое.
- А где покойники? – спросил он Дейтона.
- В морге.
- В нашем морге?
- В морге муниципальной больницы. В клинике Шевардье нет морга.
- А куда вы деваете покойников?
- Мы - лечим.
- Понятно, - сказал Сережа. – Хотя постой! Не может быть, чтобы всех вылечивали!
- Если кто-то умирает и попадает в муниципальный морг, мы за это платим.
- Поштучно? Или посуточно?
- Это надо спросить у Шевардье. Думаю, что и так, и так. Тем больше у нас оснований всех вылечивать.
В тот день Тициана пришла еще раз, и с ней был один из жандармов. Незнакомый.
- Привет, - сказала она с почтением, размытыми краями которого были деликатная брезгливость и искренний испуг, что он может умереть, а это жалко.
Он молча поднял подол ее юбки, под которым оказались голые ноги во всю длину.
- Серж, ты неприличный! – испуганно щебетнула Тициана.
- Почему ты без чулок?
- Потому что меня заперли и приставили Анне-Лоре за мной следить, а она совершенно распоясалась и никуда не пускала, так что мне пришлось позвонить следователю прокуратуры и сказать, что у меня есть важные сведения. Он прислал за мной машину.
- И что ты соврала следователю прокуратуры?
- Я не соврала, я очень редко вру. Я рассказала, как третьего дня, когда мы с Джилли-Флер возвращались из школы, один обтрепанный господин в шинели – он стоял на тротуаре и не посторонился, чтобы дать нам пройти, - сказал мне: «Ну и чему вас научили?» А я ответила: «Научили не разговаривать с незнакомыми мужчинами».
- Ах он сволочь, - сказал Сережа.
- Серж, о мертвых или хорошо или никак, тем более что ты сам его угробил. И это правильно: нечего таким торчать на тротуарах и не пропускать дам. Я его опознала, Серж! Рыжего, которого ты убил, зовут Оскар Венкелер, он берлинский немец. Не очень хороший город, я там с папой была. Это ерунда, что «Берлин ист гросс, ди штрассе инс Берлин зинд ланге унд зер заубер». Никакие они не заубер. Такая же грязь, как и везде!
- А с покойниками что?
- А с покойниками вот что! Второй – Сергей Панин, местный балбес,  следствие считает, что это он на тебя навел. А третий, раненный, Шарль Рено или Реньи. Он из Бельгии, из города Гент. Это очень хороший город, я там с папой была…
- Интербригада! Всё?
- О покойниках всё. Мужчина в шинели, который заговорил на тротуаре, был рыжий Венкелер. Очень неприличный мужчина, Серж. Я предложила следователю поехать в морг и опознать труп, но он сказал, что это лишнее.
- Что тебе за радость смотреть на трупы?
- Большая радость. Когда он спросил, чему меня научили в школе, мне захотелось, чтобы кто-нибудь поучил его почтительности. За что я тебя люблю, Серж, это за то, что ты не даешь пустых обещаний, как другие мсье. Ты сразу стреляешь! Способом «бам-бам-бам».  Это очень здорово.
- Я рад… хоть кому-то польза.
- Между прочим, большая польза: финансовые акулы в восторге, - сказал жандарм.
- Я расстрелял обойму. Способом «бам-бам-бам».
- А с одного раза не мог попасть?
- С одного раза он не умер.   
- Наверно, у него сифилис в крови, раз он такой живучий.
- Почему сифилис?
- Ну, не солнце же! Серж, ты как наш попугай: улетел здоровым – прилетел без пальцев. Был Марк-Антоний - стал Адмирал Бенбоу. Тебя, наверное, тоже следует переименовать.
- В кого?
- Если бы ты был американским индейцем, тебя стали бы называть Дырявая Корзина или Черная Дыра.
- Уходи. Ты мне надоела.
- По-твоему, Марк Дейтон хороший врач?
- А что в городе говорят? Хороший?
- А клиника?  Хорошая?
- Считается хорошей. Здесь даже морга нет. Они вылечивают своих покойников.
- Покойников не вылечивают, а кладут в гроб и закапывают в землю. Пора тебе это знать. Вообще-то все считают, что Дейтон очень приличный врач и клиника хорошая.
- А ты так не считаешь?
- Да методы у него немного странные!
- Какие методы?
- Я прочла в одной книге, что у цыган есть солнце в крови и много золота, и если влить цыганскую кровь даже очень тяжело раненному, он выживет и быстро поправится. Я привела цыгана, чтобы тебе влили его кровь, а дядя Филипп не захотел на него смотреть. Велел ему убираться на рынок, откуда тот пришел. А мне сказал: где это я прочитала такие глупости?
- Цыгана? А почему не негра? – переглянувшись с заулыбавшимся жандармом, спросил Сережа.
- Я тебе объяснила, почему! Хотя, может быть, он и прав, может, там сифилис и совсем нет солнца. Или то и другое вместе.
- Где ты его взяла?
- На рынке! Они там спекулируют золотом. Я выбрала самого матерого и уговорила пойти со мной. Он сначала упирался, потом все-таки пошел, а дядя Филипп его прогнал. Сказал, что его больше беспокоит моя невинность. Она, мол, дороже стоит. Он думает, что я легкомысленная, что ли?
- Погоди, Тициана! Ты что – одна шла сюда с цыганом? В этих армейских башмаках и в этой юбке? Он тебе ничего не сделал?
- Что он мог сделать, кругом же люди!
- А как ты отказалась одна на улице?
- Не одна. С делопроизводителем муниципалитета. И едва от него отделалась, чтобы найти цыгана: он все хотел отвезти меня домой. А дядя Филипп не захотел взять кровь. Ему-то цыган ничего не сделал бы!
- Самое главное, чтобы он тебе ничего не сделал.
- Если бы что-то было… она бы выглядела не так, - сказал жандарм.
- А как? Откуда ты знаешь, как она будет выглядеть, если с ней что-то сделается?
- Серж, прекрати! Он вел себя очень тихо, только не мог понять, куда я его веду.
- А куда ты его вела?
- Сюда. Чтобы он поделился с тобою кровью.
- Мне не надо цыганской крови! Что за дурацкие книги ты читаешь?
- У нас в прокуратуре сложилось впечатление, что она ловкая, как черт, и дома с ней не справляются, - сказал жандарм. – Неизвестно, что дальше будет.
- Ее никто замуж не возьмет – вот что будет. Все будут говорить: удивительно, как такая девочка выросла у таких родителей. С каких пор ты стала говорить «сифилис»?
- Серж, этот рыжий башку тебе не прострелил, нет?
- А что такое?
- Может, ты случайно ударился головой, когда упал? Раньше с тобой было легче разговаривать.
- Будете возвращаться домой – держи ее за руку. И сдай родителям, не оставляй на крыльце.
- Я больше пальцем ради тебя не шевельну!
- Ладно, не злись, иди сюда.
Она вдруг забеспокоилась, что ее начнут искать и выругают при Сереже за то, что опять сбежала из дома, и хотя Сережа пообещал ей, что заступится, она перестала быть интересной и не столько разговаривала, сколько поглядывала на дверь и нервничала. Когда она сказала ему: «Ну, я побегу. Выздоравливай», - он кивнул, так как очень устал, и ему было трудно разговаривать и даже трудно смотреть на живых людей, которые все время двигались.
- Привезти швейцарских шоколадок? Их не из кофе делают? Кофе тебе нельзя.
- Их делают из тертого какао, сухих сливок и тертых жареных орехов.
- Теперь скажи, какая в них энергетическая ценность!
- В одной?
- В одной!
- Около ста калорий.
- Прямо как папаша: все помнишь!
Если бы она не задержалась болтовней об энергетической ценности молочного шоколада, она бы успела уйти с жандармом, и тот бы отвез ее домой. Но, так или иначе, она потеряла время, и разъяренная Жаклин застала ее в палате. С ней был Сергей Сергеич, который нес серые гамаши. Сережа не успел заступиться за нее, когда Жаклин назвала ее «дрянь такая» и выругала за то, что она морочит голову окружной прокуратуре. Пока они бушевали, князь сел на корточки, расшнуровал армейские башмаки и натянул гамаши на голые ноги Тицианы.
- Ну и на кого я теперь похожа? – со слезами спросила Тициана.
- Как будто ты раньше лучше выглядела! Когда на тебя посмотришь…
- то приходит в голову, что мэр узурпирует поставки армейской обуви и воинские части, - сказал старший Гончаков. Жаклин рассмеялась и за руку выдернула дочь из палаты, как пробку из бутылки.
- Ты так и бегал по городу со штанами? – спросил Сережа.
- Я встретил ее в ограде клиники, - ответил Сергей Сергеич, сел около него и стал читать газету.
Тем временем у себя дома на де Вентейль Жаклин стегала Тициану ореховым прутом и грозила пансионом в Швейцарии, откуда ее не будут брать даже на каникулы. Что бы она делала, если бы не прут и не пансион, которых пуще огня боялась дочь! Перед ужином они помирились и Жаклин расспросила о рыжем Венкелере, цыгане и следователе прокуратуры. Тициана была тихая и производила впечатление воспитанной девочки, - просто девочки, а не губернатора в нежном возрасте, начитавшегося газет.

В деле следствия, которое получило пышный статус разбойного нападения на младшего Гончакова с причинением тяжких телесных повреждений посредством применения огнестрельного оружия, повлекших длительное расстройство здоровья, случился казус: следствие потеряло пистолет, из которого потерпевшая сторона, действующая в рамках допустимой самообороны, производила выстрелы, один из которых был смертельным. Если отвлечься от полицейских протоколов и говорить житейским языком, то пистолет, из которого отстреливался юный князь, искали и на месте ранения, и вблизи от места, и по всей дороге, и никто не мог сказать, куда он делся. Сориньи на допросе показал, что когда они подошли к Сереже, Сережа держал его в руке и по его просьбе бросил под ноги. Он помнил также и сообщил следствию, что пистолет подобрал граф де Бельфор де Джоззет-Паттен и положил к себе в карман. Гаспар же показал, что никакого пистолета с земли не поднимал и в карман не клал, так как не имеет обыкновения поднимать и класть в карманы чужие вещи. Был ли у Сережи пистолет, когда они к нему подошли, он не помнит, потому что его занимали в это время другие вещи: лежащий неподалеку труп и раненый, который стонал в канаве. Графские нервы непривычны к таким вещам, и он решительно не заметил пистолета.
Он показал, что когда утром разговаривал с Сережей по телефону, Сережа пообещал приехать вечером, если не будет «форс-мажора». Стало быть, он ожидал неприятностей и вправе был взять пистолет с собой.
- Что он имел в виду, когда заговорил о «форс-мажоре»?
- Я тоже спросил, что значит «форс-мажор». Он ответил, что это обстоятельства непреодолимой силы, как-то: война, стихийное бедствие… ну и прочее…
- Он всегда разговаривает с вами в таком тоне?
- Нет. Но в тот день он нервничал.
- Нервничал оттого, что чувствовал, что против него замышляют преступление? Или оттого, что сам недостаточно хорошо изучил Уголовный Кодекс?
- Вы ему угрожаете?
- Граф, я изо всех сил ломаю голову, как его спасти. Он набил чересчур много народу из своего зарегистрированного кольта. Так нельзя!
- Но те первыми начали стрелять!
- Вы присутствовали при этом?
- Я? Нет. Но я уверен.
- Когда вы говорили по телефону, и он дал почувствовать, что против него что-то замышляется, вам не пришло в голову отговорить его от верховой поездки? Остановить его вы не попытались?
- Я думаю, его ничто не может остановить, если он вознамерился что-то сделать. К тому же о нападении его не предупредили. А ездит он регулярно и один.
- Почему? Почему один?
- Я полагаю, ему удобнее ездить одному, потому что он сочиняет оперы.
- Что-что сочиняет?
- Вы же читали о нем в газетах.
- Гончаков сочиняет оперы? Кто бы мог подумать! В тот день вы тоже ездили верхом.
- Мы выехали из имения Сориньи. Я был верхом на своем горбоносом андалузце Дункане, а Сориньи…
- Вы выехали из имения Сориньи и поехали по направлению…
- Авиньонского шоссе.
- Почему именно в направлении Авиньонского шоссе?
- Я знал, что там ездит Серж. Хотел съехаться с ним и поездить вместе.
- Вы сказали, что он… оперы сочиняет, когда один…
- Я думаю, что мы бы его не отвлекли.
- Вы ехали по направлению Авиньонского шоссе и услышали…
- Выстрелы.
- Сколько выстрелов?
- Шесть или семь один за другим. Не помню. Титус сказал: - О-па!
- И что?
- И мы поехали туда, где стреляли.
- Инстинкт не подсказал вам уехать домой и спрятаться?
- Гончаков – мой друг. Мой инстинкт подсказал мне ехать ему на помощь.
- Что вы увидели, когда подъехали?
- Навстречу нам бежал незнакомый человек.
- Он за кем-то гнался или от кого-то убегал?
- Убегал. Сел в машину и уехал.
- Больше вы никого не встретили?
- Таких, чтоб бегали? Нет, не встретили.
- Где вы увидели Гончакова?
- Князя Гончакова!
- Князя Гончакова.
- На границе владений Лансере-Сориньи и Альбарелло.
- Он был ранен? Лежал?
- Нет, он не лежал. За его спиной был куст, который его держал.
- Кроме него на поляне кто-то был?
- Живые, вы имеете в виду?
- Кто, кроме князя Гончакова, был на поляне?
- Лежали два каких-то человека. Один, по-моему, был жив. Во всяком случае, выглядел живым.
- Опишите их.
- Я не смотрел.
- Совсем?
- Конечно, что вы. Отвратительное зрелище.
- И больше вы никого не встретили? На лугу или на дороге был кто-нибудь еще?
- Нет. Там тихие места. Только в предместье можно кого-то встретить.
- Итак, больше вы никого не встретили.
- Никого.
- Гончаков вам объяснил, почему стрелял?
- Князь Гончаков.
- Князь Гончаков объяснил, почему стрелял?
- Мы его не спрашивали. Я поднял его и понес к дороге. Мы боялись, что он умрет.
 Младший из братьев Сориньи, Титус, который видел, что граф поднял сережин кольт, и после первого допроса сказал об этом графу (спросил, что он собирается с ним делать) – показал, что не помнит, был ли пистолет: он первый заметил кровоточащую дыру в сережиной спине, и эта дыра привлекла его внимание.
- Ты взял пистолет, Гаспар. Почему ты не хочешь его отдать? – спросил Эдмон.
- Во-первых, объясни, для чего он им понадобился?
- Но как же ты хочешь, чтобы они вели следствие, если отсутствует орудие убийства?
- А я не хочу, чтобы они его вели. По-моему, он все сделал. Если они не могут справиться с "казачьими разъездами", пусть не мешают делать это другим, у кого это получается.
- Демагогия, Гаспар. Зачем тебе его пистолет? Как ты собираешься его использовать?
- Я буду отстреливаться, если на меня нападут.
- Глупости. Кто на тебя нападет?
- Я богат и точно так же могу подвергнуться нападению. И я не чувствую себя под защитой жандармерии, - сказал Гаспар, обидевшись на правоохранительные органы, которые вначале допустили присутствие "казачьего разъезда", а после того, как без их участия он был распылен и уничтожен, требовали выдачи оружия. Сережа просил его сберечь пистолет. Но даже и без просьбы он ни за что бы не отдал его в чужие руки. Это была вещь, которую ему нравилось иметь.
- Зачем он им? Они хотят обвинить его в убийстве?
- Он проходит как потерпевший, действовавший в состоянии необходимой самообороны. В этом состоянии он набил столько народу, сколько смог бы набить целый взвод жандармов, от которых половина преступников обычно разбегается. Ни в чем предосудительном его не обвиняют. А пистолет нужен, чтобы подтвердить, что именно из него производились выстрелы. Они произведут баллистическую экспертизу и подержат у себя в сейфе до суда. А после суда вернут хозяину. При условии, что у Сержа есть разрешение на ношение огнестрельного оружия. Полагаю, что он его имеет. В противном случае кольт будет изъят. А он купит себе другой и будет носить в кармане.
- Так вот, - возразил Гаспар. – Никакого пистолета я не поднимал. В последний раз я видел кольт у него в руках. И мне не понравилось, как ты сказал ему: "Серж, положи пистолет на землю". Что ты имел в виду? Что он нас перестреляет, что ли? Хочешь, чтобы был пистолет, не нужно было командовать, чтобы он положил его на землю. Пойди и возьми с земли.
- По-моему, ты слегка ошалел от его влияния.
- В душу ко мне не лезь, пожалуйста!
- Такой категории, как душа, я не признаю, а из житейских соображений советую отдать пистолет полиции хотя бы потому, что ты не умеешь с ним обращаться и можешь случайно застрелиться.
- Как я могу случайно застрелиться, если у меня его нет?
- По-моему, тебе пора съездить в Париж развеяться. Если тебе все равно, от кого зависеть, съезди лучше в Париж.
- С некоторых пор тебя приятнее читать, чем с тобой общаться.
- С тех пор, как он появился в нашем городе? Этот парень ненормальный, Гаспар.
- Кто это сказал?
- Шевардье.
- А Шевардье кто сказал?
- Мой тебе совет: отдай пистолет и держись от него подальше.
- Я постоянно слышу, что он ненормальный, но я не могу понять, в чем, собственно, его ненормальность? И почему эта ненормальность, если она есть, так завораживает? 
- Потому что он красивый, потому что он владеет оружием, потому что цитирует Шекспира, к которому ты неравнодушен, потому что в башке у него до сих гремят бои, а тебе нравится наблюдать эти бои с безопасного расстояния: тебя это развлекает. Тебя восхищает в нем все, что ты не умеешь делать и не можешь постичь, а в нем таких вещей пропасть. Тебе нравятся его лошади, его разбойничий французский, его способность эпатировать публику, то, что он может явиться на бал в женском неглиже, и то, что я про него пишу. Он имеет на тебя влияние, Гаспар. Я советую тебе уехать от этого влияния в Париж.
- Я никуда не поеду.
- Я не сомневаюсь. Я могу понять: когда долго живешь в одном месте, всех знаешь и все знают тебя, и вдруг появляется такое, с пороховой гарью в волосах, не всякая впечатлительная натура это выдержит. Но посмотри: сколько народу вокруг него – и все без него обходятся.
- Ну, а я не хочу!
- А ты не хочешь!
После раннего визита де Бельфора и Тицианы Шевардье распорядился никого не пускать. Кроме родителей, дам ле Шателье и губернаторши, которая пришла засвидетельствовать свое почтение. У дверей палаты сидел несговорчивый сержант. Все сержанты, которых назначали на этот пост, были несговорчивы. Граф Гаспар подождал, когда Шевардье снимет свой запрет, затем вспылил и заявил Ольге Юрьевне, у которой он в это время жил: как это его можно не пускать, если он на своих плечах внес Сережу в клинику. Медперсонал помнил, что никого он на плечах не вносил, Сережу привезли на машине и на носилках отвезли в операционную. Граф, правда, полдня околачивался в коридоре и всем мешал, но вокруг таких пациентов, как Сережа, обычно много народу, пристающего с расспросами и проявляющего чудеса бестолковости и настойчивости в стремлении знать подробности диагноза, который все равно не поймут.
Но княгиня не принадлежала к персоналу клиники. Она помнила, что когда увидела Гаспара, он был в сережиной крови. А после газета написала, что он и Сориньи нашли Сережу в пустынном месте и половину дороги по очереди несли на себе, пока не подъехала машина. Участие Гаспара в сережином спасении было достаточным основанием к тому, чтобы княгиня своею властью распахнула перед ним дверь сережиной палаты, а сержант не возразил, потому что ее боялся. С сержантами, которые сменялись каждые четыре часа и досаждали Сереже тем, что возили коваными башмаками об пол и лязгали прикладами, княгиня держалась строго и запугала их всех до одного.
- Следствие спрашивало тебя, куда ты дел пистолет? – спросил Гаспар, пересказав Сереже впечатления допроса.
- А куда ты его дел? Не отдал? – живо спросил Сережа.
- Нет.
- Спасибо! Эта сволочь Сориньи – все-таки он сволочь, - сказал, что ты взял его с земли и положил в карман. Они у меня спросили, так ли это. Я сказал, что я плохо себя чувствовал и не помню, куда он делся. Сохрани его, Гаспар. Его нельзя отдавать в чужие руки. Его подарил папе губернатор штата Массачусетс Уинстон Карозерс вместе с кобурой из бизоньей кожи индейской ручной работы. Это было в двенадцатом году. Когда я окончил корпус, папа подарил его мне. Сохрани мне его, Гаспар. Они тебя, наверно, совсем замучили.
- Я сказал, что не поднимаю с земли чужих вещей.
- Это ты отлично придумал. Убедительно.
- Не слишком изобретательно, но им нечего предъявить. Не брал – значит, не брал.
- Ты и выглядишь так, будто ты не брал.
- Выйдешь отсюда, научишь меня стрелять?
- Научу. Где ты его прячешь?
- У себя в кабинете под крышкой фисгармонии.
Сережино лицо приняло смущенный вид.
- Что? – добродушно спросил Гаспар.
- Собственно… фисгармония – это что такое?
- Музыкальный инструмент, похожий на маленький рояль. Бах играл на фисгармонии.
- Надежное место, по крайней мере?
- Тайник. Я с детства прячу там разные компрометирующие вещи, деньги. Никто не нашел ни разу.
- А если жена найдет?
- Не найдет. Серж… княгиня предложила мне пожить в твоем кабинете. Можно?
- Живи, пожалуйста.
Помаявшись и не зная, прилично ли говорить об этом, Гаспар напомнил ему, что он "хотел показать ему две оперы".
- Какие оперы?
- Ты сказал – я могу взять в письменном столе.
- Я так сказал?
- Сказал, Серж, сказал. Раз сказал – могу я взять посмотреть?
- Можешь, только это ужасный хлам, особенно последняя: на каких попало листках, это даже не нотная бумага, просто старые тетрадки по математике расчерчены в пять линий. Ты, наверное, и представить не можешь, что так бывает.
- Тем более я хочу их видеть.
- Да мне тебя просто жалко. Глаза сломаешь.
- Ты сказал, что я могу посмотреть.
- Смотри, пожалуйста, только это и не оперы. Это просто сомнительного качества музыкальные вещички.
- Я могу их посмотреть?
- Посмотри. Только не проси Шанфлери, чтоб показал. Он сгребет в кучу все ненужные бумажки и скажет, что это опера.
- Я сам возьму в письменном столе.
- А дождаться, пока я отсюда выйду, ты не можешь?
- Вероятно, могу. Но не хочу.
- Возьми. Не помню, когда я о них говорил.
- Перед тем, как умереть.
- Я вроде и не умирал.
- Ты боялся, что умрешь, и сказал, чтобы я поехал к тебе и взял у тебя из стола две оперы.
- О, Господи! Это где было? На брусчатке? Наверно, сильно трясло и у меня растрясло мозги, если я говорил об операх. Ты ничего не путаешь? Может, это был какой-нибудь другой твой знакомый?
- Никто из других моих знакомых не пишет опер.
- Так и я не пишу, Гаспар.
- А выглядишь так, как будто пишешь!
- Нашел, чем упрекнуть! Ты думаешь, я Россини, что ли? Посмотри, пожалуйста! И ходи потом с разочарованным лицом.
Гаспар поцеловал его в висок уехал в Прейсьяс. Одна вещь - "Леди Гамильтон" – представляло собой отпечатанный в типографии клавир, в который было вложено отпечатанное в типографии либретто, во многих местах исправленное. Вторая – "Анна Регина" – переправленная и неоконченная, местами блестящая, местами беспомощная, с большими погрешностями против музыкальной грамоты, была написана в толстой нотной тетради. Третья, более всего заинтересовавшая графа тем, что Сережа упомянул Шекспира, являла россыпь пахнущих селитрой листков из школьных тетрадок в клеточку, разлинованных в пять линий поверх аккуратных математических задач, и исписанных лихим юношеским почерком. Двуслойное написание вышибло у Гаспара слезы. Он вдруг все понял про сережину жизнь в России, которая, если судить по дневниковым записям Димы Лазарева и очеркам Сориньи, была веселой, и в которой, если судить по листочкам с "оперой", была страшная, многослойная трагедия. И в этой трагедии вместе со страной сгинули два очень молодых человека, один из которых случайно выжил, и сгинула, вероятно, девочка, которая с поразившей Гаспара аккуратностью, без единой ошибки решала в столбик примеры на деление. Он сидел и плакал, а за спиной у него беспокойно переминался Шанфлери и тревожно спрашивал: - Господин граф! Разве хозяин умер?
Вид ветхих листочков с двумя слоями текста повлиял на Гаспара таким образом, что он боком, как с коня, встал со стула и в сережиной манере ответил камердинеру: - Да пошел ты!
Было что-то еще четвертое, сваленное без всякого почтения в потертый портфель, но смотреть на это у графа уже не хватило сил. Нервы его оказались совсем расстроены.
Вернувшись за стол, он просмотрел первую из музыкальных вещей, и это оказался совсем не хлам. Это был чудесный, тонкий, вероятно, очень смешной спектакль: музыка, во всяком случае, была превосходна. Либретто было частью на русском, частью на французском и английском языках: поразительная вещь, если учесть, что авторам было 16 лет. "Анна-Регина" оказалась еще пронзительнее, чем ловкие, но простенькие мелодии "Леди Гамильтон".

***
- Больно будет, Марк? – спросил Сережа.
- Совсем не больно. Самое страшное для тебя уже миновало.
- А ты предупредишь, когда больно? Чтобы я успел приготовиться, Марк!
- За руки не надо меня хватать. Лежи спокойно, закрой глаза и считай барашков. Если будет больно – кричи, но за руки меня хватать не надо.
Медсестричка взяла его обеими руками за голову и прижала к подушке.
- Видишь, совсем не больно. Умница. Я передам папе, что ты очень мужественно держишься.
- Мне больно!
- Неправда, нервы.
- А я говорю – мне больно.
- Не разговаривай, Серж. Побереги силы.
- Когда это кончится?
- Все. Кончилось. Можешь перевести дух.
- Губы как обметало, - сказала медсестра.
- Сейчас покапаем тебе одну полезную штуку, а ты поспишь.
- Можно, я лягу, Марк?
- Пока нельзя. Ляжешь, когда я разрешу.
- А когда ты разрешишь?
- Думаю, что через недельку. Вообрази, что ты Наполеон. Он в короткой постели спал.
- Наполеон спал с госпожой Помпадур.
- С Помпадуур! Где же я госпожу Помпадур тебе возьму? Терпи. Сейчас придет Помпадур и почитает книжку.
- Опять я должен часами слушать этот бред? Я не умею спать сидя, Марк!
- Ничего, научишься. Все мы чего-то не умеем и все чему-нибудь учимся. Дай руку медсестре.
- Это не больно, князь.
- Говорите – не больно, а сами сто раз попасть не можете!
- И никто бы не попал. Вены у вас ужасные!
- Ты ведь хочешь поправиться, правда? И хочешь отсюда выйти.
- Вот, я говорила: совсем не больно. Лежите теперь тихонечко.
- Когда вы вынете?
- Через час.
- Через час? Ты хочешь сказать – что она будет час во мне торчать?
- Каждый раз это для тебя большая новость.
- Марк, а ты сам пробовал лежать с иглой в руке?
- Давай договоримся, милый Серж: главный здесь я. И ты меня будешь слушаться. Чем послушнее ты будешь себя вести, тем тебе здесь покажется приятнее и тем скорей ты отсюда выйдешь.
- В России раненые лежат у себя дома.
- Что, словесное недержание? Рот не закрывается? Лежи спокойно. Барышня придет – почитает книжку.
- Мне больно.
- Не надо пули ловить. Вот и не больно будет!
- Где папа, Марк?
- Побежал деньги зарабатывать. Селестина, позови мадам графиню.
Вошла Патриция – тихая, умиротворяющая, как прохладный душ. Села сбоку и стала читать ему «Трое в лодке, не читая собаки». Он покорно слушал, смотрел на флакон, из которого жидкость переливалась в него так медленно, что у него не выдерживали нервы. Он закрывал глаза, и когда некоторое время спустя смотрел опять, уровень чуть заметно понижался, и он размышлял, где внутри него помещается сосуд, в который из прозрачной емкости перекачивают жидкость.
Когда он попал в клинику, Патриция стала приходить два раза в день, и он примирился с нею. Она была странная, как будто тоже больная. Ее следовало положить в клинику и полечить вместе с ним. Он больше ее не ненавидел. И Джером-Джером ему нравился. Он был спокоен за его героев, которым не подсунули революцию, и если они не умерли, то, наверное, и теперь плавают по Темзе.