На Кирочной

              http://www.proza.ru/2009/11/07/1114 

        Нас, Гордеевых, в семье было трое – папа, мама и я. Папу звали Алексей Васильевич, но мама называла его Лёкся, а в очень хорошем настроении – Лёська. А мамино имя было Лидия Сергеевна, папа называл её Лия, а когда сердился – просто Лидия; у неё раньше была другая фамилия – Царевская, и я не сразу понял, почему. Потому, что Гордеевой она стала, когда вышла замуж за папу - его фамилия была главнее!
        Жили мы в Ленинграде на улице Салтыкова-Щедрина; это длинное название мне не нравилось. Да, похоже, вокруг никому тоже не нравилось, потому что все звали нашу улицу по-старому, по-дореволюционному - Кирочной. Квартира, где мы жили, была коммунальной и большой: как сказал папа «метров сто пятьдесят» - это если с кухней, двумя туалетами, ванной и длинным-предлинным коридором. Но, те квартиры, где жили Бабушка с Дедушкой или тётя Нина с Серёжкой были ещё больше - даже значи-ительно больше!

        Кроме нас и тёти Кати были ещё Марасановы - Степан Иваныч с женой Ольгой Иванной, сыном Сергеем и его женой. И ещё в одной комнате был Михал Иваныч и какая-то женщина в комнатушке возле кухни. Я не сразу понял, что одинаковые отчества у всех у них получились случайно.
        Мама говорила, что до революции в квартире жил генерал. А потом Степан Иваныч его из квартиры выгнал и сам стал в ней жить. Но потом его «уплотнили», три комнаты отняли и одну из них дали моему будущему папе – тогда рабочему на свинцово-цинковом заводе (только потом он стал студентом). А  вскоре будущий папа женился и привёл в дом студентку-медичку, мою будущую маму.
       Степан Иваныч, «ответственный съёмщик», никого из подселенцев не любил и не здоровался ни с кем. Даже на меня смотрел косо.

        Первое, что я помню про Кирочную, это то, как Ольга Иванна, чуть не толкнув меня, пронесла в свою комнату кастрюлю с супом - я едва успел отодвинуться. Наверное, она сердилась на нас за то, что мы всю свою мебель составили в прихожей и в коридоре. На время. Хотя, уж какая мебель-то: стол, два складных стула, табуретка, мамыпапина кровать, наш красивый резной буфет и платяной шкаф - шифоньер, как его называла мама. Это был просто фанерный ящик с дверцами, крашеный белой краской – папа сам его сделал. И ещё моя кроватка, короткая мне. 

        Мы приехали посмотреть, как в нашей комнате меняют отопление. Два дяденьки возились в углу возле окна; они уже протащили, «продёрнули» сквозь дырки в полу и потолке железную трубу и теперь под левым окном привинчивали к ней толстую и ржавую ребристую штуку, «батарею»; под правым такая штука уже стояла. Или висела на продёрнутой трубе. Слева от двери в углу комнаты тоже стояла штука, только круглая и зелёная, и было непонятно, зачем красивую батарею менять на две эти ржавые. Папа засмеялся:
        - Запоминай, архаровец: было – стало! Было паровое отопление, царское – стало водяное, красное. Короче - центральное!
      Какое же оно красное, если ржавое, удивился я, но промолчал (потом, правда, отопление покрасили).

      - Скоро закончат, - сказал папа, - переедем обратно! Жить будем тут - сами, без родителей, - и принёс из прихожей красный складной стул.
       Я огляделся. Не очень-то мне понравилось наше послеремонтное жильё – на Лазаретном у Бабушки было уютнее. И пальмы у неё под каждым окном.
      – Больно, уж, долго это всё! – мама опускаясь на стул.
        Ей было трудно стоять. Наверное, оттого, что живот у неё стал в последнее время очень большим. Непонятно, с чего это вдруг - не так, уж, много она ела! Единственно, папа сказал, что к ней нужно теперь относиться ещё бережнее, чем прежде.

        А когда через несколько дней мы приехали в другой раз, на месте красивой круглой штуки в углу стояла коричневая железная полуторная кровать; папа сказал «полуторная» и что её оставил ему какой-то американский инженер. Ближе к двери разместился шифоньер, под окнами – стол, а у стены возле окна - буфет. А в простенке между окнами папа закрепил кнопками большую коричневую фотографию Сталина, вырезанную из журнала «СССР на стройке» (очень я любил рассматривать этот журнал, особенно номера, в которых рассказывалось про то, как в Москве строили метро). Абажура над столом не было, голая лампочка свисала с потолка «на системе блоков» (это папа сказал, как эти штуки называются), а в фарфоровой штуковине на проводе – «противовесе» - была насыпана дробь. Хотелось поиграть с этой дробью, но это мне не разрешили. На стене папа повесил две большие и странные линейки с поперечиной, «рейсшины» - одну деревянную, а другую железную, тоже американскую; на подоконнике поставил плоскую коробку с «рихтеровской» готовальней.

        Сначала в квартире на Кирочной было интересно, но вскоре меня потянуло снова к Бабушке и Дедушке на Лазаретный. И ко всем, с кем привык и стремился общаться: к двоюродным братьям Серёжке и Женьке, к папиной сестре тёте Шуме и её мужу дяде Аркаше. А тут только соседка тётя Катя улыбалась мне.               
               
     Вскоре выяснилось, какое огромное преимущество имеет наше новое жильё. Оказалось. Среди провезённых с собою книг у папы были книжки погибшего брата Коки, и среди них несколько тоненьких брошюр про лётчиков, таких и арктических. И про саму Арктику. Я даже почти помню название одной из них - что-то про Новую Мангазею. Папа рассказывал мне про поморов, читал про Арктику и всё про челюскинцев. Поразительно было то, что среди них, оказывается, были две маленькие девочки такого же возраста, как я. Потом стал рассказывать про героев-лётчиков, спасших челюскинцев, и их имена я сразу запомнил наизусть.

       А однажды он сказал, что недалеко от нашего дома на улице Восстания есть «Дом челюскинцев» и в этом доме живёт одна из девочек, которые были среди челюскинцев на льдине!.То ли Аллочка, то ли Кариночка. Я тут же стал требовать, чтобы мы пошли к ним в гости. Папа долго  уклонялся от моих требований, и всё-таки уклонился, но бесполезные эти просьбы, помню, повторялись не один год… 

                http://www.proza.ru/2009/11/06/1368