Глава четвертая

Первого марта в Старом университете должен был состояться ежегодный детский интеллектуальный конкурс, на который дети допускались с десяти лет. Каждый ребенок играл в паре со взрослым. Пара, которая победит на конкурсе в этот раз, получит треуголку Наполеона – самый престижный приз, помимо других наград и дипломов "Самому умному ребенку» и «Самому образованному взрослому". Осенью Тициане исполнилось 10 лет, и в Рождественские каникулы, проявив настойчивость, она выторговала право участвовать в конкурсе с Сережей в паре. Он согласился, поскольку конкурс был назначен на начало весны, Тициана надоела ему своей настойчивостью, и он подумал, что проще сказать ей на Рождестве, что он участвует, а накануне конкурса заменить себя кем-нибудь другим, чем каждый день объяснять ей, что он необразованный, неначитанный и с ним она непременно проиграет. Заручившись его согласием, она действительно оставила его в покое. Правда, требовала при встречах, чтобы он "все-таки кое-что почитывал". А в последние недели собственные невеселые дела настолько отвлекли его от конкурса, что когда в конце февраля она вдруг напомнила о нем, ей пришлось чуть ли не с нуля объяснять, что это за конкурс и почему она хочет в нем участвовать, но главное – почему в нем должен участвовать Сережа.
- До первого марта я не встану, - мрачно сказал он ей.
- Это зависит от тебя. Захочешь – встанешь, - возразила она застенчиво. Он сказал, что от него тут ничего не зависит. Его организм еще крайне ненадежен и протестует против всякого движения.
Ей сшили торжественный костюм, но без Сережи она участвовать отказывалась: хотела, чтобы дебют ее был блестящим. Кроме того, она была влюблена в ведущего, который много лет подряд возглавлял жюри, и хотела, чтобы он увидел ее с Сережей.
- Это такой замечательный старик, тебе обязательно нужно посмотреть. Увидишь, какая прелесть! Я люблю его больше всех и только из-за него хочу участвовать: пусть знает, что я умная.
Она похныкала и ушла, и оказалось – мысли его заняты конкурсом, стариком и ее дебютом: ни о чем другом он не думал и для Малковича оказался решительно недоступным собеседником. На другой день, до того, как ей идти в школу, он вышел в коридор, с сестринского поста позвонил ей по телефону и потребовал придти. Она явилась, запыхавшись, - видимо, бежала вприпрыжку.
- Положим, я встану и повезу тебя в университет, чтобы показать старику-ведущему. Но есть моральный аспект, ты должна знать, с кем связываешься, - сказал он ей. – Не вертись и слушай. Я не думаю, что после всех событий, о которых в городе знает каждая собака, с Каиновой печатью на лбу – я уместен на детском конкурсе.
- С чем на лбу? – спросила она, подозревая, что он ее морочит.
- С Каиновой печатью. Это штука может стать запретом для входа во все дома, а не только в ваш Старый университет на детский конкурс.
- Серж, ты почему все время думаешь, что ты хуже всех? Я думаю - ты лучший.
- Помолчи, пожалуйста. Собираешься участвовать в конкурсе, а не понимаешь такой простой вещи, что я убийца, и мне неприлично появляться среди детей.
- Ну, Серж, ну вечно одно и то же. Ты бы гораздо лучше себя чувствовал, если бы в тебе было хоть чуть-чуть достоинства! Ты думаешь, ты убийца. А все знают, что ты – герой. Почитай, что газеты пишут. А газеты пишут, что все тебе очень благодарны, потому что если б ты не дал по рукам тем трем господам, они бы так и ездили на краденом рено и грабили тут всех. А не у всех, знаешь ли, есть кольт, чтоб от них отбиться. Можешь мне не верить, но все тебе будут рады. И больше всех – мой дед.
- Какой дед?
- Ведущий конкурса.
- Все-таки нужно посоветоваться. С кем-то, кому я доверяю.
- По-моему, ты никому не доверяешь.
- Это правда, - невесело подтвердил Сережа. – Сориньи в расчет не идет, губернатор с мэром воспринимают все с точки зрения городской чистоты и благодати, окружение Гаспара – с опилками в голове, Гаспар… Гаспар… у него тоже башка с опилками, но бывают просветления.
- В светском этикете он понимает больше всех. Привести тебе Гаспара?
- Ну, давай приведи Гаспара.
- Ты мог бы посоветоваться с моей сестрой, - сказала она подумав. - Она несколько лет сидит в жюри.
- Я не хочу ни о чем советоваться с твоей сестрой.
- Понятно, - ответила она и позвала Гаспара, не объяснив, для чего он нужен. Гаспар оказался еще более твердолобым, чем полагал Сережа. В голове у него были не опилки, а какое-то тягучее вещество, которое переливалось, подобно меду, и он то схватывал мысль, то она вдруг утекала, он ленился ее искать и решительно не понимал, чего добивается Сережа, спрашивая, уместен ли он на детском конкурсе. Граф, который никогда не мыслил категориями нравственности, и не знал, в каком месте лба располагается каинова печать, пришел в смущение и попросил выражаться попонятнее. Моральные принципы, в согласии с которыми жил Сережа, и большинство его нравственных устоев графу нравились, но таких вопросов, как собственная уместность где бы то ни было, Гаспар для себя не решал, раз и навсегда усвоив, что он уместен во всех местах, - если место его достойно. Он удивился, что такие вопросы вообще присутствуют и что задает их Сережа, поступки которого граф находил импозантными, эффектными и такими, какие рад был бы совершать сам, если бы у него хватило смелости и ловкости. Сережа был терпелив. Он видел, что граф изо всех сил хочет его понять. Он слышал даже, как скрепят графские мозги, и подивился, насколько Тициана быстрее схватывает.
- Объясняю в третий раз, - сказал он терпеливо, и третье разъяснение настолько прояснило Гаспару мозги, что он виновато спросил: - У тебя нет смокинга?
- У меня есть смокинг! Я спросил тебя про нравственное право явиться к детям! Могу я, после того, как застрелил двух человек, находясь под следствием, с дыркой поперек организма надеть смокинг и участвовать в детском празднике?
Граф ответил: конечно. Все будут рады.
- И никто, подобно жандарму, не заподозрит, что у меня пистолет в кармане, дети не испугаются, мамаши не захотят их увести, а Сориньи не скажет опять: "Серж, положи пистолет на землю"?
- Пистолет у меня, - ответил граф, придя опять в смущение оттого, что Сережа заговорил длинными периодами. Размышляя, с какой стороны подступиться к нему опять, Сережа вдруг понял, что подступаться не надо, что он достаточно напугал Гаспара и что именно неспособность Гаспара его понять служит гарантией, что он может явиться на бал и не эпатирует этим публику. Судя по букетам и фруктам, которые ему присылали с надушенными карточками, его любили. А раз присылали цветы и фрукты, раз Гаспар не мог понять, отчего он не хочет ехать на детский бал, значит, нужно ехать украшать Тициане ее дебют.
- Отлично, если бы ты поехал. Только я думаю, тебя не отпустит Шевардье, - сказал Гаспар.
- Шевардье никто не спросит. Если ты не проговоришься, он не узнает. А узнать он может только от тебя, потому что о бале знают три человека: ты, я и Тициана.
- Она-то откуда знает? – вогнав Сережу в длительный тяжкий ступор, спросил Гаспар.
- Главное, не проговорись Сориньи. А то он в газете объявит.
Положившись на его знание этикета и не заботясь больше о том, какое впечатление он произведет на балу, Сережа спросил, поможет ли ему граф уйти из клиники.
- Куда? – с любопытством спросил Гаспар.
- На бал, - пристально взглянув ему в лоб и пытаясь рассмотреть за лобовой костью тягучее вещество, заменявшее графские мозги, сказал Сережа.
- Конечно. А когда?
- Когда Тициана скажет.
Гаспар ответил: конечно!
- Зачем тебе детский конкурс? Давай спектакль поставим. Материал прекрасный.
- Спектакль ты поставишь. А сейчас мне надо обеспечить Тициане дебют. Понимаешь? Или опять повторить три раза?
- С большими амбициями девочка.
Он спросил у Гаспара, что за чудо старик-ведущий, и Гаспар ответил, что правда – чудо: ради этого старика он год за годом дирижирует оркестром на детском конкурсе, чтобы видеть и слышать, как тот ведет.
- А вопросы? Вопросы сложные?
- Как тебе сказать, Серж. Я не слежу за вопросами, потому что я дирижирую оркестром. Знаю, что за неправильные ответы он штрафует. Еще я заметил: общее на конкурсах то, что почти сразу выдвигается заводила, который тащит за собой на Олимп. По-моему, дед сам его выбирает из толпы. Два последних года это был Сориньи - не Эдмон, а Титус; Эдмон отвечает только в том случае, если чего-то не знает брат. И никто не знает.
- Теперь я буду бояться. Тициана сказала, что так себе вопросы! И я поверил.
- Серж, я оркестром дирижирую. Поэтому за вопросами не особенно слежу. Может, и так себе.
- Ты берешься мне помочь?
- Если ты чувствуешь в себе достаточно сил - конечно, - сказал Гаспар.
- Никаких сил я в себе не чувствую, но она хочет, чтобы я был ее кавалером на балу.
- Она правильно хочет. У нее есть вкус.
Они составили план побега, в котором должна была участвовать сережина сестра Лиля. Ее посвятили в дела, потому что, когда в комитете конкурса уточняли списки, и организаторы спросили, как быть с партнером Тицианы, вписанным под именем pr.Гончакофф, Тициана попросила сохранить инициалы, под которыми значилась теперь Лилия Гончакова. Поскольку во французском варианте мужская и женская фамилии писались одинаково, а Лиля была умной девочкой и по возрасту (ей было 17 лет) могла сойти за взрослую, пару оставили в старом варианте.
План побега из клиники получился очень сложным: Гаспар должен был взять в Прейсьясе и перевезти к себе белый Сережин смокинг и все, что полагалось. Он должен был приехать в клинику за 2 часа до начала бала со своими вещами, в которые переоденется Сережа; незаметно выйти из клиники и привезти его к себе, где Сережа переоденется в парадный костюм и графский парикмахер его побреет, затем они вместе отправятся в актовый зал университета. Выйти из клиники несложно: неподалеку от сережиной палаты дверь служебной лестницы, которой пользуется мед.персонал и которая никогда не запирается. Дверь выводила на хозяйственный двор и кухню.
Незаметно уйти из клиники представлялось возможным, и чем ближе подходила суббота, тем более нервничал Сережа. О том, что такое интеллектуальный детский бал, он имел представление только со слов Тицианы и Гаспара. Его смущало, что о желании соревноваться заявили 24 пары, которые составились из самых умных детей и наиболее просвещенных взрослых. Наградой была треуголка Наполеона, серебрянная статуэтка и диплом. Тициана сказала, что прошлогоднюю и позапрошлогоднюю треуголки выиграл Титус, который выступал со старшим братом, публика недовольна, что оба участвуют опять, и даже требует, чтобы их отстранили от участия, но по закону этого нельзя сделать, - значит, они будут главными соперниками. Что конкурс идет в несколько туров: каждый правильный ответ оценивается очком и розеткой; в финале каждого тура очки подсчитываются и пара, набравшая меньше всех очков, выбывает из игры.
Сначала 24, потом 12, затем 6, затем три, две и, наконец, вышедшая пара в финале получает призы и аплодисменты, объясняла она Сереже. Кроме того, есть призы за самый остроумный ответ, за эрудицию, находчивость и пр. Можно не выйти в финал, но наполучать кучу маленьких призов, как это было с одною девочкой. Хотя, как правило, именно финалисты вместе с треуголкой и дипломами получают почти что всё.
Сережа нашел систему головоломной и почти ничего в ней не понял, кроме убеждения, что ему не надо бы участвовать в этом конкурсе. Во-первых, он не ощущал себя умным. Знания его были очень ограниченны и Тициана лучше всех знала степень его невежества. Чтобы соревноваться с Сориньи, нужно было иметь азарт и здоровое тщеславие, чего он по состоянию здоровья в себе не чувствовал.
Во-вторых, хотя он в последние дни много времени проводил вне своей постели, он был еще очень слаб и боялся, что от страха и малокровия упадет в обморок и напугает всех. Тициана это последнее понимала прекрасно и великодушно говорила, что если он не чувствует в себе сил участвовать, то и она не будет, и даже не будет сердиться на него и напоминать, как он сорвал ее дебют. Но ей очень хотелось выступить, и выступить вместе с ним; она достигла возраста, необходимого для участия в игре. На будущий год, когда ей будет 11 лет, она не будет моложе всех, - просто девочка-подросток с амбициями одиннадцатилетней девочки.
Он это понимал. Помимо удовольствия, которое он собирался доставить Тициане, он надеялся после конкурса не вернуться в клинику.
- В некоторых вещах ты темный, Серж. Но другие вещи ты знаешь лучше всех. И таких вещей много, - говорила она задумчиво. - Я знаю, какие вопросы будут задавать. Самое главное, что ты должен делать, знаешь ты ответ или нет, ты должен первым вздергивать руку, чтобы нас не опередили. А отвечать буду я. Кстати, Серж, ты поговорил с Гаспаром?
- Можно сказать и так. Он так и не понял, о чем я спрашивал.
- Серж! Если бы ты спросил про непозволительную вещь, он бы сразу понял.

***
В пятницу с утра у него начали дрожать руки, и кардиолог определил у него сердечный приступ, который не смогли снять. Учащенный пульс показывал 160, сердце молотило так, что Сережа боялся, что оно разорвет ему грудь. Его тошнило. Он чувствовал, что получил в затылок пулю, которую перекатывал во рту, и с ума сходил от страха. Тициана боялась за него, убеждала не волноваться и жалобно обещала, что ничего страшного не будет. Но он боялся всего и всех: детей, который станут разглядывать Каинову печать у него на лбу, мамаш, которые могут возмутиться, как это в приличное общество пустили эмигранта, который две недели назад пристрелил француза, жюри, которое, посовещавшись, может не допустить на том основании, что он не является гражданином Франции. Боялся своей слабости, своего невежества; боялся вылететь из первого тура; боялся не соответствовать Тициане. Но главное, он боялся публики. Влияние холодного взгляда Малковича было таково, что он все время, пока находился в клинике, считал себя ненормальным. К тому же его регулярное общение составляли следователи – общение нельзя сказать, чтобы достойное и приличное молодому человеку. Он так нервничал и трясся, что Гаспар, который увез его из клиники, занервничал сам, хотя до этого был очень весел, и предлагал то коньяку, то успокаивающих средств. К бледности от малокровия прибавилась голубоватая бледность ужаса: кожа, губы и глаза были такого цвета, что с ними лучше было не показываться публике.
За час до начала конкурса, одетый, надушенный, вымытый и выбритый, он приехал с Гаспаром в Старый университет и сидел в оркестровой комнате. Затем, когда оркестр собрался и стал настраивать инструменты в зале, Гаспар посадил его за виолончелью. Оркестранты ему сочувствовали и предлагали выпить.
Тициана явилась с Патрицией и Жаклин, еще более перепуганная и бледная, чем он. Он ей помахал. Она обрадовалась почти до слез и, оставив мать с сестрой, вприпрыжку направилась к нему. Жаклин разглядела его и ахнула. Он сделал ей знак не  поднимать шум, чтобы не явились его родители, а пуще того – доктор Шевардье.
Бог весть, как подействовала на нее его угроза, но ни она, ни Патриция не побежали звонить родителям. Жаклин стала охорашивать его и предложила нарумянить; Патриция смотрела со слезами – как будто он умирал на ее глазах. В жюри она больше не сидела. У нее был заметный живот, помертвевшее, с опущенными чертами лицо, и он ее пожалел: представил, как она обходится без него с этим животом. Ей даже некому дать послушать, как ребенок пинает ее маленькими ножками.
За полчаса до начала нужно было подойти к жюри и подтвердить участие: пришлось пройти к столу и назвать себя. Председатель жюри – интеллигентный старичек, знавший его по газетным публикациям, был видимо шокировал тем, что он явился на конкурс. К участию он Сережу допустил, но с большим сомнением спросил: для чего ж вы, голубчик, встали? Вам лучше лежать в постели.
Он ответил, что чувствует себя хорошо. Помощница ведущего, хорошенькая рыжая девушка в бархатном синем платьице, с осанкой, как будто собиралась бить чечетку, сочувственно спросила: - Дать вам валерьянки?
Он поблагодарил и заметил, что валерьянка в большом ходу: ею поили наиболее впечатлительных детей. Тициана дала ему выпить из своего стаканчика. После валерьянки и особенно оттого, что его легализовали, старичек-ведущий пожал ему руку и пожелал удачи, ему стало поспокойнее. О том, что он может от слабости упасть в обморок, он уже не думал.
Те из зрителей, кто его знал и о нем читал, перешептывались и смотрели как на диковинку, приличную, но чрезвычайно неожиданную. Никто не ожидал увидеть его на конкурсе.
За 20 минут до начала явились братья Сориньи, и эти были поражены больше всех, причем Титус вначале радостно бросился к нему и разговаривал с ним, затем что-то понял и что-то шепнул ему Эдмон, что он протестующе зашипел в ответ, покраснел и долго остывал, примиряясь с новой установкой. Сережа понял, что этой установкой был совет уступить победу. Это показалось ему смешно. В том состоянии, когда он надеялся не вылететь с амбициозной партнершей из первого тура, ему было странно думать о победе: разве что уступить ему договорятся все.
Тициана, знавшая всех детей-соперников и почти всех взрослых, задумчиво оглядела зал и сказала, что у них всего два соперника: некрасивая дочка университетского профессора с братом-очкарем, и братцы Сориньи.
Дима, помоги. Ты меня всегда спасал: помоги в последний раз, и больше я ни о чем не попрошу. Помоги, родной. Я напечатаю твои дневники, я поставлю твои музыкальные спектакли и подарю де Бельфору право ставить оперы, только помоги мне сейчас не опозориться, молился он.
Тициана ушла на жеребьевку и вернулась с 9-м номером в розетке, которую приколола ему на лацкан. Они стали на свою оранжевую линию, по которой должны были двигаться к Олимпу.
Платье ей сшили из плотного шелка, белое в цветочек. Поверх корсажа была надета короткая желтая жилеточка. Десятилетней она была одна, двенадцатилетних девочек было две. Все другие были старше. Вообще было маловато девочек: младшую группу в основном составляли мальчики 13-15 лет. А взрослые были разные. Большинства их них Сережа не знал.
Но их, вероятно, знали. Когда она встала впереди него и присмирела, он услышал, как в зрительском ряду сказали:
- Ей уже десять?
- Высокая. Гончаковы все высокие.
И она тоже услышала и заулыбалась.
Во время представления пар его тошнило от волнения, как его представят. После объявления каждой пары раздавались короткие хлопки и тотчас называлась следующая пара. И тут ему был сделан комплимент: после объявления его фамилии одетый в золоченый белый камзол и длинный, до пояса, кудрявый серебристый парик Гаспар махнул оркестру рукой в перчатке и оркестр коротко и бравурно сыграл несколько тактов из специально разученной увертюры к спектаклю "Леди Гамильтон". Граф разучил с оркестром несколько фрагментов с намерением украсить конкурс и сделать сюрприз Сереже. Для Сережи – действительно – это был бы большой сюрприз, если бы он мог различать мелодии. Но о том, что весь вечер игрались кусочки из его музыкального спектакля, он узнал на другой день от самого графа. А на конкурсе он ничего не заметил.
Хлопали ему дольше, чем другим, и магниевых вспышек было больше, так что ведущий попросил всех угомониться. "В противном случае начну удалять из зала".
Это был тот самый седенький тощий старичек, в которого влюблены были Тициана и Гаспар, с молотком и кипой карточек, которые он с важным видом перебирал и перекладывал. Голос у него был тонкий, важный и говорил он так, будто протестовал против самой идеи конкурса и его участников.
Представление закончилось, шестилетняя дочка де Бельфора чистым голосом пропела молитву, сделала реверанс и удалилась к теткам в губернаторскую ложу.
Ведущий щелкнул деревянным молотком и задал первый вопрос:
- Александр Пушкин утверждал: "Мы все глядим…" Куда мы все глядим, господа?
- В Наполеоны! – вскинув руку вверх, с места выкрикнул Сережа.
- Господин Гончаков, если вы еще раз позволите себе не считаться с правилами конкурса и оглушать нас выкриками, я выставлю вас за дверь. Повторяю для мсье Гончакова и других непонятливых господ:…
- Канделябром по морде, – сказал Сережа.
- Что вы изволили сказать?
- Я молчу.
- Нет, вы что-то сказали. Повторите вслух.
- Канделябром по морде, - повторил Сережа к большой радости всех зрителей.
- Что вы имеете в этому добавить?
- Извините.
- Очень хорошо. Поняли друг друга.
- Он хочет сказать: дослушай, потом кричи. Ты очень легко взял вопрос. А он хочет, чтобы думали, - прошептала Тициана.
Ответ на второй вопрос он опять выкрикнул, не дослушав, и опять ответ был Наполеон. Ему было очень стыдно перед залом, когда, помедлив и создав вокруг него воронку зловещей тишины, ведущий указал на него своим деревянным молотком: - Удивительно образованный молодой человек. Сходу берет детские вопросы. Хочет показать, что он не только стрелять умеет. Что он своего поэта Пушкина читал.
Вопрос был: "Евгений Онегин". При посещении дома Евгения Татьяна видит в нем "столбик с куклою чугунной ". Какую куклу имел в виду Александр Пушкин?
- Что вы на меня смотрите? – спросил ведущий. - Прочтите стих. Или вы только "Наполеон" кричать умеете? Как интеллигентный человек, вы, полагаю, знаете своего поэта. Если не знаете, я вас выгоню, а ответ не зачту.
- По-французски читать? – спросил Сережа.
- Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на все глядит,
И все ей кажется бесценным,
Все душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И стол с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом, - по-французски прочел Сережа и для эффекта скрестил руки на груди.
Все-таки удивительно, думал он, что именно эти стихи они с Димой перевели на французский; когда сочиняли вторую, французскую, часть оперы «Анна-Регина» и примеряли к ней разные размеры. Пушкина перевели потому, что французская часть у них не шла, и они надеялись, разогнавшись на пушкинском стихе, взлететь к высоте чуждого им французского стиха. Кроме того, им хотелось знать, насколько близко к манере автора можно перевести на французский «Евгения Онегина». Дима, который предполагал в эмиграции зарабатывать литературными переводами, помимо «Онегина» перевел еще и «Пир во время чумы».
- Пушкин по-французски писал? – спросил ведущий.
- Он думал по-французски. В Лицее товарищи называли его Француз. А писал он на русском языке.
- На каком языке написан "Евгений Онегин".
- На русском.
- А вы нам какой преподнесли?
- Французский.
- В чьем переводе?
- Собственно говоря, ни в чьем.
- А не фокусничать с языками вы не можете?
Сережа не стал "фокусничать" и послушно повторил стихи по- русски, опять для эффекта изобразив наполеоновский жест в конце.
- Мда! Наполеон! Дайте ему шляпу! Дайте, дайте, пусть посмотрит, за что воюет, - распорядился ведущий. Гаспар принес треуголку и шутливо надел ее на Сережу по самые глаза. – Впору? Можете в ней постоять, господин Гончаков. Сомневаюсь, что вы ее получите, так хоть постойте. Господа фотографы, будьте любезны без истерики. Выгоню вместе с Гончаковым.
Сережа покраснел и растерянно смотрел из-под надвинутого поля. Гаспар, в раззолоченном камзоле и парике, добродушно улыбался и чувствовал себя очень хорошо. Зал веселился. Ведущий медлил, хмурился, перебирал карточки и вдруг объявил:
- Месье Гончаков! По-моему, вы нас морочите. Где в тексте сказано, что речь идет о Наполеоне?
- В сносках, - сказал Сережа.
- Выражайтесь точнее!
- В комментариях. Деталь национального быта. Русские понимают сходу. В каждом просвещенном доме обязательно был Наполеон. И всегда если не так, то этак, - сказал он, пунктирно изобразив Наполеона верхом и стоящего насупленным, со скрещенными на груди руками.
- А это как? – передразнив его тем, что слегка оттопырил ногу, спросил ведущий.
- Это на коне.
- Вот как. У вас в доме был Наполеон?
- Был.
- Тоже в виде куклы?
- В петербургском доме были пасьянсные карты и сервиз, который назывался "с Помпадурами". А в московском… - он подумал, – гобелен и часы каминные.
- Заберите у него шляпу, де Бельфор. Что-то он очень рано вознамерился ее получить.
Сережа снял треуголку и глубоко насадил ее на пышный парик Гаспара. Гаспар отправился в ней к оркестру и сыграл увертюру из "Фигаро". Это было неповиновение, и ведущему следовало приструнить обоих; но, с другой стороны, это было то, что могло сделать интеллектуальный конкурс "перченым" и азартным: обозначился заводила, и это был не Титус, которого дамы находили необаятельным.
Первый тур оказался сорван. Следующие из задаваемых вопросов к Наполеону отношения не имели, но дети, которым понравилась игра, расшалились и в подражание Сереже, не дослушав вопроса, стали кричать "Наполеон". Старичек-председатель стукнул деревянным молотком, дал время успокоиться, велел Сереже вернуть розетку, полученную им за второй вопрос и на весь первый тур лишил его права голоса. Тициана справлялась без него.
Он испугался, что председатель больше не даст ему играть: придерется и выгонит из зала, но Тициана ответила: - Никуда он тебя не выгонит! Он же шляпу на тебя надел!
- И снял.
- Он ее надел.
Вопросы в первом туре оказались большей частью смешными: они перешли во второй тур с четырьмя розетками.
Ноги у него дрожали, и он по-прежнему просил в душе: "Дима, помоги! Я напечатаю твои дневники, только помоги", но ему стало весело и все здесь нравилось, - кроме, пожалуй, Титуса, который уничтожал его узкими глазами.
После впечатлений грязного поля и ранения, а затем клиники и Малковича, который считал его сумасшедшим и досадовал, что он не позволяет лечить себя гипнозом, праздничная, веселая обстановка детского праздника подействовала на него умиротворяюще и бодро. Он был возбужден и перестал бояться, что может плохо себя почувствовать: его била легкая дрожь азарта, но голова не кружилась, ничего не болело, он твердо держался на ногах и испытывал потребность подобно Тициане и младшим представителям пар подскакивать, вертеться и перекрикивать друг друга. Его смутила легкость, с какой они с Тицианой получали розетки и теснили своих противников.
Ведущий держался строго: мог принять односложный ответ, а мог потребовать объяснения, и если ребенок или взрослый путался, стучал своим молотком, назначал штрафные очки, не засчитывал ответ, а одного очень развитого мальчика, который на все вопросы отвечал правильно и дельно, поймал на противоречии и запутал так, что тот стал врать и в конце концов расплакался. Публика потихоньку возмущалась, но держалась в рамках: во-первых, ведущий был главным, идея конкурса принадлежала ему; во-вторых, хотя его боялись, а некоторые пострадавшие от него дети ненавидели, всем нравилась его манера. Тем, кого он не выгонял и к кому не придирался, было очень весело.
Во втором туре они получили еще 4 розетки и Сереже показалось неприлично, что они чаще других первыми вздергивали руку. С братцами Сориньи они шли ноздря в ноздрю. Эдмон ответил только на один вопрос, на который никто не смог ответить; Титус соревновался с ними со всей свирепостью. Он был маленького роста, смуглый, и его черноглазое, узкоглазое лицо, если не было веселым, выражало крайнюю степень злобности: он становился похож на янычара, хотя по характеру был веселый и добрый мальчик. "Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал" говорил про него Сережа.
Со штрафными очками и придирками они вышли в четвертый тур, в котором оставалось шесть пар, и у каждой была своя дорожка на Олимп.
К этому времени он понял, что он не умнее и не образованнее всех, но что ведущему надо, чтобы он чаще отвечал и побольше путался; и он отвечал, путался и ужасно оконфузился, назвав в вопросе о парижском Новом мосте Генриха 1V – Валуа. Это вышло от лихорадочной спешки, потому что он не хуже французов знал, что их любимый Анри – Бурбон, и такая ошибка непростительна. Ведущий его задергал, называя Генрихом Четвертым Валуа, и до конца тура он не открывал рот, так что тот осведомился: - Вы больше не участвуете в конкурсе, Генрих Четвертый Валуа?
Четвертый тур закончился, а в начале пятого ему повезло. Первый вопрос, предложенный в пятом туре, звучал так: "Адмирал Нельсон утверждал: "Прорезание строя превращает бой в кашу… будьте любезны продолжить утверждение адмирала Нельсона.
- Но преимущество всегда у того, кто прорезает строй", - слегка опередив братьев Сориньи, ответил он. Ведущий принял ответ и больше над ним не издевался. Хорошенькая помощница пристегнула на лацкан розетку, а зал и вообще относился к нему с симпатией.
В следующий тур вышли четыре пары. Условием были загадки в лицах. Нужно было изобразить литературные или исторические персонажи так, чтобы оппоненты назвали их. Узнаваемость была условием перехода в новый тур.
После того, как из 24 пар осталось четыре, и у них с Тицианой было не меньше, чем у других розеток, а штрафных очков и популярности больше всех, стремление надеть треуголку, которую он уже примерил, показалось ему не вполне достойным. Правда, противники у них были очень сильные, а Тициана хотела выиграть.
У них в карточке было задание изобразить человека и собаку. Он сказал, чтобы она подумала, как изобразить человека, а он покажет собаку. "А не наоборот?" – удивилась Тициана. – Думай, как ты его покажешь. Девочки не лают, - ответил он. Они были последними, кто должен был показать свою картинку. У предыдущих соперников композиции вышли очень узнаваемыми.
Для демонстрации требовалось сойти со своей дорожки, на которой было так хорошо стоять в виду близости Олимпа, и выйти на середину зала. Сойдя с дорожки, он упал на четвереньки, высунул насколько можно язык, часто задышал и изобразил необычайно бестолкового и жизнерадостного пса, которому изумленная Тициана с некоторой брезгливой заминкой, как незнакомому, положила руку на голову. Трудно сказать, что именно понравилось: пес или то, что он в своем белом смокинге изображал собаку, в то время, как по логике вещей это должна была сделать девочка, - только картинка всем очень понравилась. Она вызвала неудержимое веселье, которое волнами перекатывалось по залу, пока его не прервал своим молотком ведущий.
Никто особо не стал раздумывать, закричали: Дама с собачкой, и опять посмеялись над тем, какая смешная была собачка.
- Другие варианты, - предложил старичек, и поскольку легкомысленное веселье продолжало бродить по зрительским рядам, невозмутимо попросил: - Господин Гончаков, будьте любезны еще раз показать публике собаку.
Тициана, которая сердито переругивалась с ним, тем не менее послушно вышла на середину зала, и когда он, лихо порыв ногами землю, снова упал на четвереньки и предъявил зрителям того же запыхавшегося, жизнерадостного пса, демонстративно отвернулась и стала смотреть в губернаторскую ложу. Зал веселился дольше, особенно Гаспар, которого второе – усовершенствованное - исполнение собаки, рассмешило почти до слез. Когда председатель деревянным молотком потребовал тишины, она повернула злое лицо к Сереже и в наступившей тишине произнесла: "Вся Библия – к чертям". Взрослой части зрителей фраза показалась очень смешной, и председатель долго колотил молотком, требуя тишины и угрожая выставить всех за дверь. Когда они вернулись на свое место на дорожке, она сделала попытку пинать его ногами.
- Девятая пара, будьте любезны держать себя в руках. Вы получаете штрафное очко. Сделайте шаг назад.
Оба послушно отступили, и Сережа увидел, как по щекам десятилетней партнерши покатились слезы. То, что они были позади всех, и то, что зал не узнал собаку, значило, что они выбывают из игры. Председатель спросил: какие еще есть варианты. Намекнул, что невоспитанная мадмуазель, хоть и в грубой форме, подсказала ответ. Нужно поднапрячься и понять, что она сказала. Публика напряглась и предложила хороший вариант: дама с фокстерьером в Хэрлейском универмаге.
По внезапному изумлению, отразившемуся в бесстрастных глазах Эдмона, Сережа увидел, что тот понял, какой должен был ответ, но не произнес его вслух. В петлице у него было только три розетки, и они смотрелись очень солидно и достойно, в то время как сережины – больше дюжины – выглядели легкомысленно и как будто совсем ничего ему не стоили. Почему-то Сориньи не хотел заработать четвертую розетку.
Дама с фокстерьером не удовлетворила жюри, и председатель попросил напрячь мозги. Других вариантов не было. Это значило, что они должны сойти с дистанции, найти родственников в зрительских рядах, сесть рядом с ними и смотреть продолжение из зала. Председатель ждал. Он остро чувствовал высокую трагедию и шутовской комизм положения, которые, причастившись треуголки, должен был чувствовать Сережа, и сурово взглянув на публику, оказавшуюся еще более бестолковой, чем собака,  произнес: - Месье Гончаков. Покажите еще раз.
Сережа, который за время конкурса так сжился с председателем, что прекрасно понимал его логические ходы и прощал потрепанные нервы, штрафные очки, придирки и язвительный тон, вышел опять на середину, сделал ногами несколько размашистых движений назад, которые очень понравились публике по второму исполнению собаки, упал на четвереньки, и тяжело дыша, оглянулся, ожидая, когда подойдет хозяйка. Тициана подпрыгнула на месте и объявила:
- Это вообще не моя собака!
Публика повеселилась и неуверенно вспомнила литературную пару, которая представляла кудрявую девочку с собакой: Мальвина и пудель Артемон.
- Мда. Интеллектуалы, - с досадой сказал ведущий. – Уж и не знаю, господин Гончаков, на что вы, собственно говоря, рассчитывали, изображая такого пса. Нужно уважать традиции, здесь не цирк. Что у нас вьяве, - сказал он, оттянул карточку на удобное расстояние для глаз и невозмутимо прочел: "Понтий Пилат и его пес". В представлении господина Гончакова. Не знаю, обрадовался бы прокуратор такой собаке!
Веселившийся Гаспар расхохотался так, что сорвал с себя парик и стал хлестать по ногам. Сережа забрал у него парик, надел себе на голову, выставил вперед ногу и стал ждать, как поступит с ним ведущий. Ведущий сделал паузу и с невозмутимым видом наблюдал общее веселье. Один из членов жюри, профессор, смеявшийся тонким, индюшачьим голоском, с пронзительным произнесением "иии", хватал воздух открытым ртом и кашлял, лицо его было красным и помощника ведущего принесла ему воды.
- Видите, господин Гончаков, что вы наделали своим легкомысленным показом!
Формально, поскольку картинка осталась неотгаданной, они должны были вылететь из тура. Уставившись в пол, Тициана неподвижно стояла впереди Сережи, слегка касаясь плечами его груди. Она уже не сердилась. В конце концов, она была наполовину Гончакова и не хуже него умела чувствовать высокую трагедию.
Дождавшись, когда отдышался весь красный профессор-член жюри, стали решать судьбу несчастной пары. Проку от профессора оказалось мало: едва он, отирая толстые щеки, оглядел «Олимп», как залился опять тончайшим кудахтающим смехом и сказал: «Уберите это чучело». Зал радостно засмеялся вместе с ним. От стола жюри было слышно, как советуются: "…пропустить, конечно, пропустить, …такая собака. Как не пропустить!"
- Поднимайтесь! - не взглянув на Гончаковых и с лицом, как будто он протестует против решения жюри, велел ведущий.
Они остались теперь втроем: между некрасивой девицей и невозмутимым Сориньи с надутым братом.
- Глянь-ка, - сказала Тициана, слегка толкнув его локтем под ребро.
- В какую сторону?
- Все равно. В любую.
Он посмотрел, куда смотрела она: у входной двери стояли рядышком Марк и Шевардье, стояли, вероятно, уже давно, и видели его трехкратный показ собаки, - во всяком случае, на лице Шевардье было написано, что ему не понравилась собака и, если бы было можно, он забрал бы его с Олимпа. Белобрысый Марк смотрел озабоченно и, встретив Сережин взгляд, слегка кивнул.
В другой стороне зала, в губернаторской ложе, были его родители. И эти тоже, если судить по лицам, не понимали, как он сюда попал и почему ведет себя так экстравагантно. Перехватив его взгляд, князь молча постучал себя пальцем по лбу. Толстая губернаторша, которую он любил, обмахивала платком красное лицо, вероятно, очень смеялась и в случае чего, Сережа видел, она за него заступится. Бывают же хорошие вещи, подумал он про губернаторшу.
- Краков! – решительно объявил ведущий, и у Сережи слегка подкосились ноги. - Собор святой Марии… Успокойтесь, господа, если не хотите, чтобы я выгнал формального зачинщика! Экая глупость, в самом деле: предположить, что у прокуратора мог быть такой пес! Итак, Краков, господа! Каждый час, возвещая время, с высокой башни собора святой Марии раздается зов горна, который внезапно обрывается. Почему?
«Краков красивый и веселый, бывшая столица королевства. Здесь есть старая Рыночная площадь, Рынек Глувны, с длинной галереей – Сукеннице, а еще башня ратуши с часами. Если зайти на нее с Флорианской улице, то вначале ее стоит Марьяцкий костел с двумя башнями разной величины и по виду разными. Два брата строили эти башни, и когда один обогнал другого, тот его зарезал. Когда на Марьяцком костеле бьют часы, трубач четырежды играет марьяцкий хейнал – что-то вроде гимна Кракова. На север, на юг, на запад и восток раздается красивая мелодия. И вдруг обрывается на высокой ноте. Это самая удивительная легенда Кракова. Когда татары подступили к городу, трубач, обычно собиравший хейналом горожан на молитву, решил предупредить их о нашествии. Он заиграл хейнал, татарин выстрелил из лука, стрела вонзилась трубачу в горло и мелодия оборвалась. Теперь башня служит для пожарного дозора, и мне сказали, что трубач давно не играет. Но когда я вошел на площадь и огляделся, то увидел, что довольно много народа смотрит на башни костела, как будто ожидая хейнала. «Ждут, когда заиграет трубач?» - спросил я по-немецки у молодых людей поблизости от меня, по виду студентов.
- Они не ждут, они слушают, - по-немецки ответила паненка. Я проследил ее взгляд на верхушку высокой башни, и увидел – я видел, как в верхнем окошке башни показалась золотая труба и зазвучала нежная, тихая из-за расстояния и большой высоты мелодия, которая, отзвучав довольно долго, внезапно оборвалась, и трубач, прежде чем убрать свою серебристую трубу, помахал рукой. Все, кто видел и слышал, замахали ему в ответ.
- Смотрите теперь на то окно, - показала паненка другое окошко башни, и я вслед за трубачем и студентами перешел к другому окну. Она научила меня, как слушать: пока он играет, нужно успеть загадать желание. Когда прервет, поблагодарить за память и помахать рукой. Если он помашет в ответ – желание исполнится.
Это похоже на сказку, но это не сказка. Марьяцкий Трубач играл, и я слышал его нежную, тонкую мелодию. Я провел на площади весь воскресный день. В последний раз он играл в семь  вечера. Я загадал желание для нас обоих, чтобы стать очень знаменитыми. Я загадал о славе. Чтобы о нас знали и услышали. Я просил Трубача о славе не Наполеоновской, а славе самого Трубача, которого приходят слушать, скучают, когда он не играет, и искренно, без наполеоновского апломба благодарят за память».
И ты всё для этого сделал, а чтобы это сбылось, я сделаю. Спасибо, Дима!