Безнадёжный город, или Танец для Мёртвых

   На ветер. Всё на ветер. Нет времени для выбора, времени осталось только чтобы сделать взмах – чтобы всё на ветер…

   Разве правда хоть чем-то отличается от лжи, когда не осталось ни души, ни сожаления, ни желания нарушать тишину. Ничего не осталось, и границы между искренностью и лицемерием стёрлись; и лицо стало походить на маску, которую уже, при всём желании, не снимешь потому, что это и есть отношение к миру. А в мире меж тем терялись очертания, таяли различия и назревали перемены… Обычное состояние для действительности. И люди всё те же – пластик и стекло, и лживая страсть поверх скучного надо. Мелькающие декорации, радостно погружаемые в снег.
   Безнадёжный город в белоснежном одеяле – можно ли любить его за это. Когда в рваные ботинки проникает снег и холодом обволакивает всё тело, и бесноватая сущность лениво и злорадно выползает наружу мелкой дрожью, настолько противной, что хочется кричать и, скинув одежду, нырнуть в безмятежный покров с головой, делясь, или возвращая ему безумие. Город не виноват, что он сошёл с ума – просто мир захотел стать выше, наполнив гадостным выхлопом цивилизации случайную географическую точку в своих пределах. И забыл, повелительным и могущественным жестом размазав радость на плотных масках, подарив зимний отдых на целых полгода. Это действительно здорово, если забыть о солнце. Обмануть легко, потому что невозможно не обмануться, когда сияющий снег холодит ладони, превращаясь в воду; когда в невидимо высоком небе, сквозь горячий дым, неуверенно пробиваются звёзды. И когда в тёмной тишине возникает вдруг подозрительный звук, лучше и легче поверить, что это радостный смех. А по утру на белом ковре красные пятна – это красили вон те снежные фигуры. Как всегда, каждый год, по указу мира и всех, всех, всех.
   (И ещё он бывает зелёным. Недолго, несколько секунд в год. Поймать это расцветание почти невозможно, поскольку оно запрещено. И чтобы отвлечь внимание в город врываются весёлые, разноцветные и главное коротенькие одежды с миловидными телами в них. Волей-неволей отвлекаешься от последнего крика обезумевшей от скуки природы. Очень редко бывает здесь и такое.)
    Но сейчас снег, в домах сугробы, непролазные, уже спрессовавшиеся дебри окоченевшей пыли, тщательно вдыхаемой и тщетно выдыхаемой. Снег-пыль – это часть обстановки, часть самосознания себя в реальности. На любой реальный предмет непременно опускается пыль, меняя очертания и придавая объём. И вызывая отвращение – как неприятно касаться рукой чего-то столь грязного, но не касаться нельзя – ведь это слишком важная вещь. Без неё невозможно дышать, но с ней придётся дышать потревоженной пылью. Это сложная цикличная схема бытия человека в человеческом облике. Вот и всё. Есть другой путь развития, но достоин ли он разумных существ, так густо населяющих маленький городок. Нет, он слишком невменяем, слишком потусторонен. Он ни для кого, не в это время, не в этом городе.
    И всё же. Принимая радость за самое правильное ощущение себя, исходя из бесконечности круговорота, вполне можно жить вечно. Можно даже вырваться за грани всех измерений своей проекцией, эфирным Я в самом себе как сути всего мира. Одним словом разорвать круг и прочертить линию, яркую и мгновенную, как молния, чтобы увидели все, а поняли единицы, чтобы сбить ритм закоренелого цикла ‘‘вдох – пыль – снег – снегопыль – выдох’’. Жаль только для этого надо разрушить пресловутый образ жизни всего человека, как бы перестать быть человеком, но оставшись им, чтобы доказать, что это – тоже человеческое. Это уже потом, не этому времени, станет возможно ясным, что это путь сверхчеловека. А сейчас не время травмировать мозг, ведомый привычкой из ночи в день, из дня в снег, из снега в дом, из дома в дом, из дома в ночь. А ночью бывают сны…

И глядя в окно на покрытый снежным, первым, пока ещё белым, покровом город, хочется нежно греть в ладонях тоску, от которой непонятная улыбка режет лицо. Видеть как ночь яростно и почти мгновенно рушится на город, слышать, как стонет он под её тяжестью, знать, что вместо стона в пространстве слышится смех – это сродни добровольному заточению в аду. И действительно, от осознания, что это всего лишь смена декораций, становится не по себе: незаметно и естественно менялись цвета и длина одежд, да и миловидность тел; ощущение тепла ушло куда-то вглубь; появилось желание ускорить время, но время наоборот, назло, затормозилось. Но если понимаешь цель происходящего, становиться и легче, и теплее. Вот потому-то тоска и пеленается нежностью. А нежность – это родня надежды. Да хотя бы на то надежды, что ночью, как было сказано, будут сны.