Мишка на севере

Оля хлопнула входной дверью, швырнула сумку в угол, сорвала с себя куртку и начала зло расшнуровывать высокие, до колен сапоги.
Что ж, дочка опять не в духе.
И опять из-за Андрея – в ее возрасте девчонки выглядят как тайфун только из-за своих парней. Только из-за них может «нечаянно» размазаться тушь на щеках, растрепаться волосы, и искусаться до крови губы.
Только из-за парня может пятнадцатилетняя девушка влететь на кухню и, забыв о диете, полезть в холодильник за давно забытым куском пиццы.
Только из-за него, любимого, может она не поздороваться с родителями.
Сидевший в углу кухни Коля понимающе хмыкнул, закрываясь вечерней газетой. Спрятался за городскими новостями, гороскопом и спортивными достижениями. Только, зная моего мужа, долго он не выдержит. И правда, стоило Оле сесть за стол с куском пиццы на тарелке, как он спросил... но не дочку, а меня.

– Помнишь о том письме?
Оля вздрогнула. Мне стало муторно. Сметливая дочурка сделала именно то, что ожидал от нее Коля – оторвалась от калорийной пиццы и уставилась на меня, любимую. Этот взгляд означал только одно – нет, милая, теперь я от тебя не отвяжусь, а историю услышу. В состоянии «на ком бы сорваться после ссоры с Андреем» на снисходительность можно было не рассчитывать.
– Помню, – вздохнула я.
– Мама... – ожидаемо забыла Оля. – Мам, расскажи... мама!
– Твоя мама не любит рассказывать о том дне. Давай я расскажу?

Я кивнула. Оля все равно не отвяжется, а Коля никогда еще не был так откровенен. Мы с ним как бы сговорились не вспоминать прошлое, не думать о том, что было до того дня... когда Коля приехал в город учиться и пришел в мой дом с цветами. Улыбнулся тепло и чуть стеснительно, и просто сказал:
– Алина, это я.
«Это я» могло быть кем угодно. А я узнала. Повисла у Коли на шее, уколовшись о розы в его руках, и вдруг поняла... не всегда детская любовь бывает глупой и наивной.

– Знаешь, Оля, – начал мой муж, – никогда не любил я школу. Как и ты. Но то первое сентября, в пятом классе ждал с нетерпением. Маялся все лето, считал дни. А когда наступил первый учебный день, я пришел раньше всех, застыл у окна, и ждал.
Шел дождь. Понемногу в школу начали входить ученики, учителя, все в красивых одеждах, с по-праздничному радостными лицами, чуть мокрые, довольные... с цветами. Я тоже держал в руках цветы. Пушистый букет из осенних астр. Но не для учителей, для девочки...

– Папа, от тебя не ожидала!

– Да я и сам не ожидал. Стоял как дурак на школьном крылечке, срывал с цветов лепестки, собирал их в кулак, и все смотрел и смотрел на дорогу. Я ждал свою милую, задорную, чуть грустную Алину. Свою подружку... не дождался.
Прозвучал первый звонок. Разбежались по классам ученики. Стало тихо. Очень тихо. И только тут я понял, что ты не придешь, вышел под дождь, положил цветы на школьную скамейку и поплелся по пустым школьным коридорам.
Открыл дверь в наш класс, ожидал выговора, даже жаждал его. Понимаешь? Ничего не понимаешь... Когда плохо, любой крик, пусть даже классной, кажется милым пустячком. А мне было действительно плохо...
Как ни странно, не одному мне.
Весь класс сидел тихо, опустив глаза в парты. Никогда не слышал такой тишины. И никогда не хотел, чтобы кто-то что-то сказал. Пусть даже накричал. Но все молчали. Молча кивнул мне стоявший у доски директор. Молча показала на мою парту Анна Петровна. Молча забрал со стула портфель мой сопарник.
Молча подошел директор к моей парте, положил на стол листок. Обычный листок с драными краями, вырванный из школьной тетрадки. А на нем – написанные крупными, корявыми буквами слова...
А потом тишина... она как бы загустилась. Недобрая, ожидающая, вливалась она в класс вместе с шумом дождя.
И вдруг я понял, все смотрят на меня. Чего-то ждут.
– Прочитай! – приказал директор.
Только тогда узнал я на листке твой почерк... И прочитал... вслух. Голос мой срывался, а когда я прочел два слова: «Пращайте, Алина», не выдержал... руки мои задрожали, листок плавно полетел на свежепокрашенный пол, и я вылетел из класса. Пулей.

– Мама, что было в письме? – заныла Оля, и я осторожно убрала из-под ее носа тарелку с пиццей, заменив ее тарелкой с морковным салатом. Оля даже не заметила. Она мяла в руках салфетку и пыталась поймать мой взгляд.
Но поймала не она. Коля. Мой муж, друг, защитник. Человек, который всегда поймет, всегда поддержит, всегда рядом...
– Мама расскажет, если захочет.
– Это было глупое письмо, – ответила я, чувствуя, как кровь заливает мне щеки. – Я была глупой девчонкой, и более никем.
– Глупой? – усмехнулся Коля. – Вот уж не преувеличивай! Письмо твое печатали в школьной газете, повесили на стене школы, как напоминание.
– Напоминание чему? – поинтересовалась Оля.
Я поднялась, налила воды в электрический чайник, поставила его на подставку и нажала кнопку.
– Что к людям надо относиться как к людям, а не как к животным.
– Мама! Покажи мне то письмо...
– Может, позднее...
– Расскажи нам... – вдруг сказал муж.
– Расскажи что? – удивилась я, доставая из буфета диетическое печенье.
– Расскажи мне, почему ты тогда уехала. Почему не простилась? Почему никогда не написала?
– Коля...
– Мама, расскажи, – попросила Оля.
Я села на табурет возле дочери и тихо начала, старательно подбирая слова:

– Бывает такие времена, когда о других думаешь больше, чем о себе. У всех бывает, когда кого-то любишь больше, чем себя. А я... Я тогда именно так любила своего Кольку, и думала, что поступаю правильно. Некому было объяснить, что это не так – отец погряз в пьянке, мама...

– Алина, не стоит, – рука мужа легла на мою ладонь, согревая ее своим теплом. – Если тебе тяжело, то, право, не стоит...
Я подняла взгляд, посмотрев на дочь. Глаза ее светились сочувствием и интересом, муж поднял руку и смахнул с моей щеки нечаянную слезу. Воцарилась тишина. Тишина квартирная, городская – когда шумно ругаются за стеной соседи, орет под окном кот, визжит тормозами машина, потрескивает холодильник и свистит чайник.
Щелкнул выключатель. Оля поднялась с табурета, подняла чайник и разлила кипяток по кружкам. Молодец, девочка, запомнила – мне фруктовый, отцу черный, а себе – зеленый.
– Какая же я глупая, – сказала я, согревая о кружку руки, – так быстро начинаю плакать.
– Ну-ну, красавица, – усмехнулся муж. – Для чего ж я у тебя есть? Чтобы утирать слезы.

– Я знаю. Ты ведь и тогда утирал. Помнишь, как сидели мы иногда вечерами на нашем месте у реки, как смотрели на темневшую воду... а я боялась идти домой. Не хотела видеть грязи, чувствовать запах застоявшегося алкоголя, засыпать в слезах. Коля, я ведь была так одинока, так глупа, но рядом с тобой было так спокойно. Ты всегда заставлял меня улыбнуться, всегда находил теплое слово, всегда был рядом...

– Так что же случилось?

– Шумел за окном май. В открытое окно залетел майский жук. Он мешал мне сосредоточиться на контрольной, и я никак не могла сложить друг с другом числа, никак не могла получить правильный ответ... и тут ты швырнул мне бумажку.
Ты же знаешь, я не любила списывать, но в тот день мне так хотелось получить хорошую оценку, так хотелось выделиться хотя бы этим... И я украдкой развернула бумажку, чтобы списать пример. А тут...
– Тут подошла к твоей парте Анна Петровна, начала приглядываться...
– ... и ты тот час же встал и сказал, что закончил...
– ... чтобы ты успела спрятать бумажку...
– ... я успела! А ты вышел раньше, чем предполагалось...
– ... я тебя ждал...
– ... а я пришла...
– Нет!
– Да!
Коля умолк, посмотрел на меня пытливо, оценивающе, а потом прошептал:
– Рассказывай.
Я посмотрела на Олю. Обычная бойкая девочка сидела тихо, как мышка. Наверняка, боялась, что ее выгонят, не позволят послушать. Да как я могла... не позволить? Есть два человека в этом мире, которым я могу позволить все – даже заглянуть ко мне в душу. В те места, куда я и сама заглядывать боялась...

– Я шла по тропинке. Помнишь, той, что спускалась к реке. Было жарко. Цвела у
тропинки черемуха, пел ручеек, падали в его воды белоснежные лепестки. Солнечный свет, отбиваясь от волн, слепил глаза.
Я стояла на нашем месте, у плакучей ивы, и ждала тебя. А ты все не шел...
И тут я услышала шум. Побежала по тропинке. Торопилась... Не успела.
Ты стоял на коленях в луже. Сплевывал кровью, размазывал грязь по лицу, и почти плакал. Я тебя понимала – новый костюм, который привез тебе отчим из города. Праздничный, который ты надел на важную контрольную – он был испорчен. Разорвался один рукав, другой был безнадежно испачкан, возле лужи лежала выдранная с мясом пуговица...
Сашка открыл твой ранец и высыпал прямо к грязь линейку, ручки, карандаш... и листок с оценками, который должны были подписать твои родители.
– Ты видела.
– Видела и слышала. Как Андрей крикнул, чтобы ты не смел помогать оборванке. Как Левка пнул тебя в грудь, и ты закашлялся, повалившись в лужу. Как Мишка схватил тебя за волосы, ударив коленом в грудь. И я не выдержала, убежала...
– Зря убежала, – зло прошипел Коля. – Я озверел. Выкупал Сашку в той же луже, вмазал Мишке так, что то едва зубы насобирал, а потом... потом они все удрали. Представляешь? Они удрали! С криком «псих!» Псих, я и был психом. Смотрел на свою одежду и думал, а что будет, когда ты меня таким увидишь? Думал, что опять разревешься, будешь говорить девчоночьи глупости, ныть...
Я побежал переодеваться. Думал только о тебе! Проскользнул в сарай, натянул на себя рабочую робу и до вечера ждал у ручья.

– А я не пришла... я пришла к тебе домой...
– Почему не постучала в окно? Я бы вышел...
– Я стучала, но тебя не было. Тогда я прокралась к окну в общую комнату и увидел... как отчим отхаживает тебя ремнем. Мне было так больно, стыдно. Ведь все это из-за меня, не понимаешь, по моей вине! А твой старший брат прошипел тогда еще: «И все это Алинка». Оттащил от тебя отчима... Что он сказал? «Убьешь же, слышишь, убьешь дурака!» Ты сидел в углу, дрожал от страха, натягивал разорванные штаны...
– Димку послушала! Глупая моя! Димка ж потом первый к твоему дому ходил, хотел твоего батю образумить, а вас уже не было...

– Я плакала... бежала домой, как безумная. А потом... потом вошла на сеновал, и все выла, выла, выла... целую ночь. А потом, когда начало светать, я увидела ту веревку.
– Алина!
– Петлю... а под ней табурет.
– Алинка, ты же шутишь!
– Я всунула в нее голову...

Воцарилась тишина... Я уже не смотрела ни на мужа, ни на дочь, а лишь собиралась словами. Вспомнила, как пахло тогда гниющее сено, как шумел по крыше дождь, и капли через прохудившуюся крышу капали мне на волосы. Одна скатилась по щеке, как слеза, своих слез у меня уже не было. А потом, потом я как одурела. Взобралась на табуретку, сунула голову в петлю....
Табурет выскользнул из-под ног неожиданно легко. Одним толчком. Под ногами пустота. В душе – пропасть. И никакого страха, только уверенность.
– Алина!
Его руки охватили мои ноги, подняли вверх. Нос уперся в мой живот, я покачнулась вперед, чуть не перелетев через голову спасителя.
Остановила все та же петля. Схлестнула шею, сдавила, да так, что я не могла дышать. Захрипела.
И тут отец закричал. Громко, безнадежно!
На крик прибежал сын соседа. Мокрый, бледный, встал он на табурет, дрожащими руками перерезал петлю, нечаянно поцарапав мне шею...
Дал мне возможность дышать.
А отцу прижать меня в себе.
Ударил в нос запах алкоголя, но отец не был пьян. Глаза его были трезвыми, ясными... а на моих щеках вновь появились слезы. Не мои.
– Алина! Д-у-у-у-у-р-а-а!
Пахло сеном. Гниющим сеном... а по прохудившейся крыше стучал дождь.

– Меня спас отец, – усмехнулась я, переводя дыхание. – Позднее он рассказал, что сам соорудил петлю в пьяном угаре. Хотел повеситься, да спьяну петлю повесил слишком низко. Голову всунул, а ногами землю достал...
С горя он пошел выпить. Когда проснулся, уже начинало сереть, выпивка кончилась, голова болела, а повеситься все так же хотелось. Вот и пошел он... умирать.
Вошел в сарай и увидел меня...
Представляете, впервые за много лет он протрезвел. По-настоящему. И навсегда.
Собрал вещички, да там и собирать-то было нечего, запер дом, повел меня на первый автобус...
Только в то утро смирился он со смертью матери.
И все из-за, как он говорил, фигурки дочери, висящей в воздухе. И покачивающейся вправо-влево, влево-вправо... Купил себя маятник, чтобы всегда помнить. И помнил, верьте мне! Ночами просыпался криком, бросался к моей кровати, прижимал меня к себе и вдруг начинал плакать.
Шептать, что если не будет меня, то и жить ему будет незачем...
Умер же он спокойно, тихо... во сне. С улыбкой...

– А письмо? – прошептала Оля.
– Письмо... После того сарая я долго не могла разговаривать. Жила в своем мире, в пропасти. В нее я свалилась... когда из-под ног исчезла табуретка. А когда очнулась, села за стол и написала то письмо. Все написала. И как мне больно, и как плохо, и как тошно... а мне стало легче, слышишь? Гораздо легче.
Только все отшибло, все. Я помнила только маму, Олю, мою сестру, а школу, деревню, забыла... и тебя забыла, Коля. Забыла на целых восемь лет!
Когда увидела на своем пороге, узнала сразу. Не поверила своим глазам и вдруг почувствовала... радость. А ведь думала, что все, оставшееся там – мне не нужно. Это словно отрезанный ломоть, нет этого. А нет. Есть!

– Мама, мама, что ты, не плачь, все хорошо, слышишь! – вдруг прошептала Оля. – Мамочка...

– Ну не все так было плохо, дочурка, – слабо улыбнулась я. – Когда я приехала в деревню, да, все было плохо. Новый класс меня не принял. Поначалу я была дикой, как звереныш. А какой я могла быть? У меня остался только отец, после смерти моей матери и Оли, он сильно запил. Потерял работу. Мой дядя над ним сжалился, подыскал ему место слесаря в старенькой, деревенской школе. Отец-то мой с золотыми руками был, все сделать мог, даже пьяный. И делал... получал деньги и пропивал их. Месяц за месяцем, год за годом.
Я выросла из своей одежды, а новой купить было некому. Вмешалась соседка, отдала мне вещи своей подросшей дочери. Дочка та была меня гораздо толще, вещи висели на мне мешком, и вся школа знала, что я ношу чужие обноски. Меня высмеивали. Я не сопротивлялась. За два года я привыкла к одиночеству...
Знаете, где лучше всего пережидать одиночество? На кладбище. Там всегда тихо, спокойно. Я любила кладбище. Знала каждый уголок и выбрала себе могилку, самую отдаленную, за покосившейся оградкой. Там было написано Алина Репина. Почти как я. И возраста моего.

– Помню я, это ровесница мамы, – прошептал Коля. – Умерла в десять лет.

– Я думала, что она моя подруга. Разговаривала с ней, вглядывалась в ее фотографию, и думала, что было бы здорово лежать с ней рядом. Спать и видеть сны под ковром из бессмертника.
А однажды, когда на кладбище падали первые листья, я услышала эхо. Эхо своего плача. И увидела мальчишку, что стоял перед свежей могилой и что-то шептал.
– Помню, – прошептал Коля, – у меня как раз недавно умер отец... упал на моих глазах – сердечный приступ. А мать вскорости привела отчима.
– Мальчик обернулся ко мне, и я узнала своего одноклассника, хотела убежать...
– ... а я не дал...
– ... улыбнулся так добро, ласково, протянул руку...
– ... боялся, что ты уйдешь. Расскажешь всем о моих слезах...
– ... а я не ушла. Остановилась, как вкопанная.
– И мы разговорились. Я и не знал, что ты такая...
– Какая?
– Добрая. Веселая. Что с тобой интересно.
– И мы стали друзьями... на целых два месяца.
– Пока меня не высмеяли и я не испугался.
– Папа, ты испугался?

– Малой был, да глупый! А тут целый класс и против меня одного. Из-за девчонки. Ну я и струсил... избегал ее целый месяц, представляешь. Пока Алинка мне на Рождество варежки не подарила. Пришла вечером под мой дом, красная такая, от мороза ли, от стыда ли, не поймешь. А глазенки-то горят, как звездочки. Ну всунула она мне те варежки, прошептала, что б не мерз, и убежала...

– Мамин свитер распустила. Все равно дырками пошел, моль местами поела... я крючок
нашла, баба Маша показала мне, как правильно, ну и связала, как умела...

– Нормально умела. А я долго на крыльце стоял, смотрел в сторону твоего дома и не знал, что сказать, что сделать. Стыдно-то как стало! Аж до безумия. До слез. Она для меня варежки связала, а я? А я что сделал? У старшего брата выпросил на Новый Год Алинке конфет, целую пригоршню... принес. Говорю, глаза закрой, руки лодочкой сложи. И высыпал. Та глаза открыла и в истерику, Оль, представляешь? Плачет, а я стою, как дурак, а что делать не знаю.

– Ты конфеты-то принес какие?

– «Мишку на севере». Чем тебе мишка-то не угодил? Я ведь так и не спросил, боялся. Тем более, что Алинка вдруг конфеты из рук выпустила, и мне на шею. Выть! Шепчет гадость какую-то... Не виноватая она, не виноватая. А в чем виноватая, кто ж ее знает. Я после этого и спрашивать боялся. До сих пор боюсь...
– И правильно делаешь, что боишься, я и сама боюсь... «Мишка на севере» была последней конфетой, какую я дала маме...

Чай уже остыл. Я взяла с вазочки варение и, надкусив его, погрузилась в воспоминания...
О такой погоде мама говорила «черти женятся». Помню, я в детстве стояла у окна часами, стараясь разглядеть в гонимом ветром снеге очертания черта жениха и чертовки невесты.
Иногда я их видела. Черт-жених щерил черные зубы, а чертовка кокетливо поправляла серый плащ и кидала в окна пригоршни снега. А я смеялась. Не достать меня чертовке, не прошептать мне на уши недобрые слова, не запорошить снегом...
На улице было не так смешно. Скользко, холодно, и снежинки кололи щеки, лезли под воротник, таяли на ресницах, как слезы.
Снег, везде снег. Идти по нему тяжело, снег набивается в сапоги через вверх, тает, мочит ноги... Лепится к пальто, делает его тяжелым... сбивает дыхание холодным ветром.
С облегчением зашли мы под крышу остановки.
Я стояла спиной к маме и Оле и смотрела на снежные хлопья. Тут, под защитой крыши остановки, под светом фонарей, снег казался даже красивым. Кружил, переливался искорками, играл с ветром.
Оля вдруг заплакала, она часто плакала. И я научилась различать ее плач. Научилась понимать, когда ей больно, а когда так... сейчас было так... Оля просто хотела кричать, и кричала, требовала сокровище, которое лежало у меня в кармане.
Сокровищем тем была подаренная бабушкой конфета. «Мишка на севере».
– Мама! – орала Оля.
– Дай ей конфету! – приказала уставшая мама.
Мне стало обидно. Стоило Оле чуть покричать, и мама сдавалась, делала все, что хотела сестра и забывала обо мне.
Украдкой смахнула я слезы, сунула руку в теплый карман и достала конфету. Отдала ее Оле. Сестра сразу же перестала плакать, посмотрела на меня хитро, широко улыбнулась и стянула с ручонок пушистые варежки.
Я отвернулась. Оля зашуршала оберткой. А я шагнула в снег.
По щекам катились слезы. В душе клубилась обида. Вокруг плясал снег, ветер срывал куртку, хотелось завыть в полный голос... Сплести крик с воем ветра! Унестись вместе со снежинками и никогда, никогда больше их не видеть!
– Алина, вернись! Сейчас же!
И ветер на мгновение стих. Всего на мгновение.
Снежинки мягко опускались на асфальт, тишина била по ушам, а в игре снега я увидела чертовку.
Она не смеялась. Стояла передо мной и тихо плакала льдинками. Льдинки скатывались по белым щекам, падали вниз, оставляли в снегу маленькие впадинки...
– Алина!
Я медленно повернулась.
Визг тормозов. Тень.
Широко распахнутые глаза Оли.
Мама бросилась к сестре.
Обеих закрыло что-то черное, металлическое...
Крик Оли. Глухой стук.
– М-а-а-а-а-м-а-а-а-а!
Чужие руки держат крепко, не пускают, прижимают к жесткой, холодной куртке. Пахнет от куртки сладкими духами, кружиться голова... Чужой голос тихо шепчет:
– Не смотри туда, только не смотри! Ради Бога, не смотри!
Как я могла не смотреть? Как?
А там, за снежинками – груда металла, перемешанного с поломанными кирпичами. Из-под нее торчит рука Оли. Рядом – полуразвернутая конфета... «Мишка на севере...»

– Страшнее всего был переход из одной жизни в другую... Все в черном, два гроба, плач, и пустота в душе. Удивление. Почему дома так тихо, пусто? Где моя плаксивая сестричка?
Ей было всего три года.
– Алина, мне очень жаль, – прошептал Коля.
– Мне тоже жаль, – ответила я. – Но у нас есть своя Оля.
– А у меня есть моя мама, – улыбнулась дочка.
– Это было концом и началом... Концом моего чистого, безоблачного детства, и началом нашей с тобой встречи, Коля. А сегодня, сегодня прошлое ушло окончательно... Круг замкнулся. И не сегодня, в тот день, когда ты появился на моем пороге с цветами.
– Как я мог не появиться? – усмехнулась Коля. – Удивился, что ты меня узнала.
– Как я могла не узнать? – парировала я.
– Андрей меня не любит, – вставила вдруг Оля.
– С чего ты взяла, родная?
– Тот, кто любит, не требует слишком многого...
Оля засунула руку в карман и положила на стол смятого «Мишку на севере».
А я так не узнала, что такого сделал Андрей.
Да и не хотелось. Под внимательным взглядом дочки и мужа развернула я хрустящую оболочку и всунула конфету в рот. А за окном женились черти...
17,19.11.2009.