Глава шестая

В пятницу вечером князь забрал его из клиники. Вечерним поездом в субботу они должны были выехать в Швейцарию. Он провел дома примерно час, когда Шанфлери пришел доложить о визите де Бельфора.
Сережа сел. Вошел надушенный граф, сел напротив в кресло и поинтересовался его здоровьем. Его заметно беспокоил раскрытый кофр, в который Шанфлери укладывал сережины вещи.
- В Швейцарию? В санаторий? – спросил Гаспар.
- Нет. Не в санаторий.
- Почему дома не пожить?
- Потому что будет приходить Шевардье и говорить: ты ранен. Ты болен. Давай возвращайся в клинику.
- Хочешь, я тебя спрячу у себя?
- Я поеду с отцом в Швейцарию.
- Я перебрал и систематизировал твои музыкальные вещицы, - сказал Гаспар.
Сережа пристально взглянул на тонкие, холеные руки графа, лежащие на подлокотниках кресла, и вспомнил как попало сваленные в столе переплетенные нотные тетрадки, листы и половинки листов солидной нотной бумаги и, наконец, случайные, обтрепанные и грязные листки из подобранных на улице и в квартирах, в которых взорвались бомбы и в которые можно было войти через пролом в стене, школьных тетрадок с их музыкальными опусами.
Тетрадки были исписаны, поэтому музыку и стихотворный текст они писали поверх математических примеров и диктантов, чтобы после, когда появится свободное время и хорошая бумага, отделить верхний слой от нижнего. Он этого не сделал, поэтому не понял, что сказал ему граф, и как именно можно перебрать и систематизировать страшный хлам, вгонявший его в отчаяние.
Граф положил перед ним на стол несколько новых нотных тетрадей и толстый новый альбом, в котором ужасные листки, расчерченные в пять линеек от руки, были переложены рисовой бумагой. Хронологического порядка, в котором они были написаны, граф не знал, но в том, как он поместил их в альбоме и скопировал в нотные тетради, было уважение к авторам и был порядок.
- Можно мне взять один листок на память? – спросил Гаспар.
- Конечно.
- А можно два? – осмелел Гаспар.
- Можно все. Что ты собираешься с ними делать?
- Я собираюсь поместить их в рамочки и повесить у себя в музыкальном кабинете. Во-вторых, я собираюсь кое-что исполнить на радио и записать на пластинку. Если ты не против.
Была одна вещь, написанная по-французски, которая совершенно заворожила графа. «Одни танцуют танго, других сдувает ветер…». Он готов был от нее плакать, и у него перехватывало горло не только когда он пел, но когда он просто думал о ней.
- А кто будет слушать? – спросил Сережа.
- Будут слушать! – твердо сказал Гаспар, выбирая из альбома три самых потрепанных странички и осторожно перекладывая их в собственную папку. Что они гармонично будут смотреться на стене между старинными нотами Вивальди и рисуночками средневековых итальянцев, которые коллекционировал граф, было очевидно. Сережа оценил безусловную честность графа, который, имея доступ к его бумагам, мог перетаскать половину, а мог – все, и предлагать их постранично заинтересованным изданиям. Таня примерно так и сделала. И так поступил бы Сориньи, если бы его допустили к дневникам. Сережа понял, где пропадал Гаспар, когда в городе жаловались, что он пропал.
Гаспар сел перед ним на корточки и положил ему на колени руки. Сережа нащупал массивное кольцо и начал вертеть на графском пальце.
- Давно хочу спросить: как можно было так хорошо писать в таком нежном возрасте?
- Торопился. Знал, что он умрет, а за него не напишут.
- А ты?
- Я ничего не пишу, Гаспар.
- Но ты писал. Я различил два почерка. И то, что меня более всего потрясло, написал ты.
- А что это?
- «Одни танцуют танго, других сдувает ветер».
Сережа промолчал. Вертел на пальце кольцо и думал, что с графом хорошо разговаривать, что граф, как никто другой, способен, не оскорбив его трепетной гордости творца, говорить о вещах, которые в процессе создания казались важнее всего на свете, важнее жизни: нельзя было умереть до того, как закончишь новую песенку, а потом еще, а потом еще. Граф чувствовал, что у него в душе, и когда заговорил с ним, для него это тоже было важнее жизни.
- Иногда что-то почудится, нахлынет, – Сережа прижал руку к горлу, и когда опустил ее, Гаспар надел ему на палец свое кольцо и прижал рукой. – И не можешь жить. Только слушаешь и запоминаешь. А потом опять можешь. – Сережа  распрямил пальцы, посмотрел на кольцо и спросил: - Зачем?
- Я благодарен тебе… за мужество.
- Ты переписал все заново? – спросил Сережа, глядя на новые нотные тетради и не касаясь их.
- Так удобнее ими пользоваться. И вообще это надо было сделать.
- И тебе… не противно было?
- Противно? Что ты! Я испытывал такую грусть и благоговение, как ни разу в жизни.
Сережа продолжал смотреть на тетради, а граф молча сидел около него, затем аккуратно убрал тетради в стол.
- Помнишь мотив марьяцкого хейнала? – спросил он, повернувшись лицом к Сереже. - У меня есть красивый замысел сделать его позывными нашего городского радио.
- Я его никогда не слышал.
- Значит, нужно поехать в Краков. Ты же все равно не хочешь в Швейцарию. Едем в Краков, Серж!
- Поехать можно, только трубач давно не играет.
- Как?
- Они отменили этот обычай лет сто назад. Вообще очень странная история с этим трубачем. Все знают, что он давно не играет, а Дима слышал. И видел его трубу в окошке.
- Ну так и мы увидим! Стало быть, он играет.
- Нет. Официально никакого трубача нет, я узнавал. Уж не знаю, каким сигналом они созывают народ молиться, но не горном. Но, видишь ли, когда Лазарев приехал в Краков и пришел на Рынок, трубач играл. Было воскресенье, и он играл каждый час после боя часов, до вечера. Было много народу, и все слушали. Лазарев познакомился с польскими студентами и даже фотографировался с ними, но ему никто ничего не сказал о трубаче. Может быть, кто-то влез на башню костела с трубой и баловался. 
- А так могло быть?
- Краков – серьезный город, а поляки – строгие католики, они бы не позволили баловаться хейналом. Это для них святые вещи. Они чтут свою историю. Слушай теперь следующую странность. Пани, которая научила Лазарева слушать трубача, спросила его, есть ли он на детской футбольной фотографии с нашим императором. Была такая фотография с императором на футбольном поле…
- Я ее помню. Она во всех журналах была. И я бы спросил. А что такого?
- Ты не спросил бы. Для этого нужно знать, с кем разговариваешь.
- А Лазарев ей представился?
- Он представился позже, когда его позвали  пить чай. А когда она спросила, она понятия не имела, кто он. Правда, он был в парадной форме Корпуса, но, опять-таки, нужно знать, как эта форма выглядит. Тем более, что это была не Россия, а Галиция. Он ответил, что его на фотографии нет, но есть его товарищ Сережа Гончаков. То есть я. Я был на этой фотографии. В футбольной форме, с Императором на футбольном поле.
- Кто такая?
- Понятия не имею, - сказал Сережа.
- Что ты собираешься делать, когда вернешься из Швейцарии?
- И этого я не знаю, - сказал Сережа, которому Швейцария представлялась темным коридором, в конце которого был тупик. Выхода он из него не видел.
- А вот когда ты вернешься из Швейцарии, милый Серж, мы с тобой поставим на любительской сцене «Леди Гамильтон», - сказал Гаспар, обнял его, пожелал счастливого пути и уехал. Сережа заметил, что в конце тупика замаячил свет.


***


На Ежегодный Европейский экономический форум в Швейцарию они выехали в субботу вечером. Начало первого заседания было назначено на 9 утра в понедельник. До понедельника нужно было приехать и устроиться в гостинице в городке Эспри.  Сереже прислали приглашение. Это было неожиданно, поскольку в бизнесе отца он участвовал только номинально: на логотипе и штампах корпорации стояли его инициалы.
В воскресенье они были уже в Швейцарии.
В воскресенье же Марк позвонил по телефону польской врачихе, которую рекомендовал Сереже.
- Элен, к вам в Эспри едет один паренек со своим отцом…
- Не рано ты отослал его в Швейцарию?
- Я бы тоже сказал, что рано, но здесь ему плохо. Мы отпустили его с условием, что он долечится в санатории, но я уверен, что ни в какой санаторий он не пойдет. И не обратится за помощью, если будет умирать. При случае съезди взгляни на него сама.
- Я не совсем поняла насчет остановки сердца.
- Он пять минут был в коме. Если бы мы с Филиппом случайно не оказались рядом, то он бы умер.
- А если бы вы не отпустили его на конкурс, то и вообще не было бы комы.
- Очень беспокойный характер, Элен. Помимо ранения у него кардиология. И Шевардье предполагает еще кое-что похуже.  Психическую болезнь. Хотя я не думаю.
- Я тоже.
- Присмотришь за ним, Элен?
- Если он меня допустит.
- Он еще очень слабый, Элен. И ни в какой санаторий не пойдет.

Городок Эспри в Швейцарских Альпах состоял из отелей, элегантного Дворца форумов, рынка и соборов. Он имел свою железнодорожную станцию. Выскочив из странного, на зубчатых колесах вагона и вдыхая душистый и легкий воздух, от которого хотелось смеяться, Сережа понял, что имел в виду Марк, отправляя его в Швейцарию. Понял он и то, что имел в виду князь, любивший солидные, собирающие сливки европейского бизнеса, конференции в горах.

И действительно, все, начиная с вагона первого класса, в котором они ехали в Лион, и другого вагона первого класса, который привез в Эспри: еда, которую они ели в ресторане, пейзажи за окном, разговоры в вагоне, - Сереже очень понравилось. В состоянии осторожной динамики при болезненном обострении всех нервов он почувствовал новый мир, непривычный и чрезвычайно яркий. Ему все нравилось и уже хотелось остаться здесь подольше. Давно ему не было так весело, так легко дышать.
На живописной, маленькой деревянной станции им вручили по гвоздике и конверту с программой на 9 дней; посадили в машину и повезли в отель. Городочек имел 2 тысячи жителей, канатную дорогу, лыжную базу, недавно отстроенный дворец и представлял собой небольшое государство, чрезвычайно приспособленное для проведения европейских форумов. Скалистые горы вокруг него были накрыты тучами.
Здесь лежал чистый снег, реяли цветные флажки и по нарядным улицам ходили веселые туристы.
Их поселили в гостинице "У спокойных вод", двухэтажной, под высокой крышей, в смежном номере с широкими постелями и видом на тяжелые тучи, за которыми чудилось что-то жесткое. Горячая вода в ванной комнате текла с невиданным в Монпелье напором.
- А где спокойные воды? – спросил он распорядителя, который привел их в номер.
- Там на задворках озеро. И еще одно. Оба очень спокойны, - ответил тот.
Еще прежде, чем они вошли в свои номера, им предложили поужинать, показали в ресторане их постоянные места и принесли закуску: ла-рошельские мидии и завернутое в большие, тонкие ломти ветчины взбитое сливочное масло. Хлеб был соленый, с тмином и нарезан большими ломтями.
- Завтрак, если угодно, подадут в номер, обед и ужин – в ресторане. Желательно приходить без опозданий, так как в другое время ресторан принимает посетителей. Вы в хорошее время сюда попали: снег еще не сошел, - мягко, как маленьким, объяснил распорядитель. – Вино и сыр возят на тележках.
На горячее подали форелей под белым соусом.
Ужиная, они оглядели зал. За соседним столом оказались высокий швед и белобрысый норвежец, большие приятели князя по прошлым форумам. Швед все время чему-то радовался и громче всех кричал, как будто приехал на слет бой-скаутов.

После ужина они погуляли по городку и купили Сереже лыжную куртку ярко-красного цвета, горные ботинки, свитер и вязаную шапочку. Князь был одет в куртку, купленную на прошлогоднем Форуме. Он всех знал и был очень доволен, что Сережа приехал с ним. Он им гордился и с видимым удовольствием представлял коллегам.
Вернувшись с прогулки, Сережа полежал в ванне, надел фланелевую пижаму, постоял у окна и лег. У него разболелась голова и, несмотря на прекрасные впечатления, тошнило.
Сергей Сергеич спустился к скандинавам. Они были крепкие, здоровые, и в первый же вечер составилась компания, которая до поздней ночи шумела в ресторане. Каждый из них съел не менее восьми блюд. Особенно гаспаччо с омаром и трюфелями было хорошо. Князь забеспокоился, не разбудить ли ему Сережу, чтобы пришел поел. Наконец около трех часов все стихло. Компания разбрелась по номерам и было слышно, как тут и там вспыхивают застенчивые островки веселья: здоровые крепкие мужчины праздновали временное отлучение от своих семей. Когда захмелевший, очень довольный князь вернулся в номер, Сережа, у которого от непривычного воздуха сильно болела голова, притворился, что спит. Князь взял из саквояжа две бутылки коньяку и отправился в другой конец коридора. Было слышно, как в коридоре топали и переговаривались, стараясь вести себя потише. Гостиница, впрочем, была забронирована за участниками форума, и такие вещи в ней понимали.
После неограниченного простора Монпелье, где из окон замка бы виден весь Лангедок, соседние деревни, колокольни, замки и изгибы реки, туманная темнота Эспри была осязаемой, замкнутой горами.

Было около восьми, когда князь проснулся и спросил, который час. Сережа стоял у окна. Князь тоже встал, подошел в пижаме к окну и увидел громадный скалистый пик, покрытый утренней дымкой и оранжево подсвеченный с боков восходящим солнцем. Примерно с середины горы стекал по склону мачтовый хвойный лес, обрубленный автостоянкой их отеля, на которой стояло несколько легковых автомобилей и два автобуса. Справа от стоянки была огороженная низким бордюром площадка для мини-гольфа.
- Привет, - сказал Сережа. – Ты поздно вчера пришел?
- А ты не слышал? - Отец поцеловал его в висок.
– Что вы делали?
- Сидели со скандинавами в ресторане. Кухня здесь отличная. 
- Французская?
- С итальянской пряной экзотикой. Омары. Фондю. Раклетт.
- Французы не ревновали к скандинавам?
- Мне показалось, что косились, но когда те обнялись и стали петь, французы пришли всех целовать, а музыканты соскочили с помоста и начали играть в зале. Есть один дельный финн, которого я знаю черт знает сколько лет. Всюду возит свою собаку. Она лежит у него под стулом.
- А какая собака?
- Черный терьер, как наш Сгон, с вислым левым ухом.

Утреннее распорядительное заседание начиналось в 9, и они спустились завтракать, а потом побрились и торжественно оделись. На завтрак им дали по длинной обжаренной сосиске с кисловатой горчицей и по тарелке молочного рисового супа, который по-немецки здесь назывался оффен-гриц. Суп напомнил Сереже клинику, где на завтрак давали кашу и заставляли есть.
- Ну, и где твоя хваленая кухня? – спросил он князя, который с изумлением разглядывал оффен-гриц. Суп, впрочем, оказался приготовлен на сливках, с яйцами, был очень вкусен и князю пришлось его съесть, чтобы не уходить голодным. На тележке возили десятка четыре сыров, и он отвел душу после супа.
Финн, который ездил с терьером, оставил терьера в номере, вернул оффен-гриц официанту, потребовал говяжью отбивную и получил отбивную, а есть сыр пришел за их стол. Он был бородатый, в лыжном костюме, съел весь хлеб из хлебницы и столько сыра, что Сережа удивился. Он же принес им женевскую газету с фотографиями участников форума.

На первом заседании расселись за большим овальным столом, чинные вожди – во главе, флаги – за спиной, пресса – сбоку и яркие оранжерейные цветы посреди стола. Перед каждым лежал солидный блокнот с золотым обрезом и тисненой на синей обложке эмблемой Форума. Сережа вспомнил обрывки мокрых афиш, на которых они писали фрагменты своих комедий, вспомнил, какой удачей было найти неиспорченный листок, и как они рвали их друг у дружки, потому что каждый считал себя талантливым. И какое было счастье – привычное и нисколько не ценимое, когда в голове у него звучали тексты и мелодии. Отец вспомнил, как привозил ему блокноты с совещаний, а он дразнил ими Диму, отца которого никуда не приглашали, и как Дима метался между самолюбием и желанием получить новый блокнот. Они заполняли их двумя почерками, и блокноты всегда быстро заканчивались, хотя почти всегда это были толстые блокноты. Их было больше десяти, заполненных двумя почерками. Сергей Сергеич придвинул блокнот к Сереже и достал свою старую записную книжку. Сережа положил их один на другой и задумался, что будет с ними делать, если его давно не посещают ни рифмы, ни мелодии, достойные быть записанными. Правда, после конкурса, маячило что-то смутное насчет королевы, но это было связано с шахматами, которые мучили его в бреду, и он не хотел это вспоминать, хотя строчки, которые он смутно помнил и мог записать в блокнот по памяти, казались ему занятными.

После того, как все расселись, произошла короткая возня вождей во главе стола. Вожди не завтракали в их ресторане и не встречались ему в отеле. Значит, жили отдельной жизнью, приближенные к небесам и усталому всеведению. Стукнул молоток, совсем такой, как в руках старика-ведущего, и отрывисто произнес что-то громкий голос, затем опять заминка, главному вождю сунули в руки большую лохматую собаку и букет, который он уронил, солидно откашлялся, взял, как палку и, подавшись вперед, внятно произнес:
- Здравствуйте, коллеги, гости и цвет нашей журналистики. Рад видеть вас под сводами этого дворца. Надеюсь на плодотворное сотрудничество. До того, как начать работу, хочу отметить присутствие нового коллеги, нашего молодого… - вице-вождь справа за столом что-то прошептал, и главный вождь, по-новому подхватив букет, иронично поправился: – очень молодого коллеги, который стойко стоит на страже бизнеса, и поблагодарить его за проявленное мужество. Пожелаем ему всяческих благ и удачи в начинаниях.
- Иди, - сказал князь.
Сережа подошел к вождю и получил букет и большого плюшевого пса с мордой французского бульдожки. Когда он взял пса под мышку, пес заворчал и ворчал все время, пока он двигался, вызывая смех.
Когда он сел на свое место за столом, вождь взял серьезный тон и объявил порядок работы Форума. Собаку и букет, которые некуда было деть, Сережа пристроил на коленях и подумал, что напоминает дельного финна с его терьером.

Дальше пошло серьезно и потому скучно. Он шепотом спросил отца, должен ли он сидеть на заседаниях. Князь ответил: нет. Свою программу он выполнил и может теперь гулять. Он решил, что неловко получить подарок и больше не показываться, поэтому на утренние заседания нужно приходить. Вечерние, как правило, заменялись поездками в живописные места.
- Полложи коббеля на ппол, - враскачку посоветовал дельный финн, взял собаку и сунул ее под стул. А букет бросил на середину, к аккуратно расставленным цветам.
Освоившись за столом, он стал разглядывать делегатов, которые были старше него и казались важными. Он вспомнил, что на форум приехал знакомый журналист из «Фигаро» и нашел его глазами среди журналисткой братии. Отыскивая его, он увидел светлое женское лицо под легкой челочкой. Сначала оно ему не показалось, так как он полагал красивым только лицо Тучковой. Он нашел взглядом репортера и некоторое время перемигивался с ним, затем отвлекся и прислушался к тому, что говорят вожди. Затем посмотрел на блокноты и задумался.

Если бы его мозг родил новую, интересную идею, чтобы ее записать в блокнот, и чтобы кто-то, кто умеет ценить такие вещи, позавидовал ему и дерзко, хамовато сказал, что не одна его башня имеет орудие главного калибра! В голове его не было ни одной идеи, и он не мог понять, для чего нужна голова, которая теперь представляла одни только неудобства; во-первых, она болела, во-вторых, образы, которые от скуки порождал его мозг, были пропитаны, как кровью, ненавистью. Он растерял напрочь веселое добродушие щедрого таланта, которое они ощущали в кровавых финалах у Шекспира и которое было в их с Димой творчестве, добродушие наполненности, которое рождало добродушные смерти и добродушные трагедии. На месте добродушия, посреди разверзшейся пустоты воцарилась ненависть.
Деятельный финн пил минеральную воду. Он съел много сыра и теперь почти непрерывно пил. Пустые бутылки около него заменяли новыми; он пил, глядя в лицо вождю и не пропуская ни слова из его речи.
Нужно будет поесть устриц за обедом, подумал Сережа, вытянул ноги и стал думать о себе с легким презрением, как о постороннем. – Ешь-ешь устриц. Чем больше ты будешь есть, тем больше в твоих мозгах будет пустоты. Вот и ладно. Все равно нет никого, кому можно отправить привет отсюда. Кто позавидует блокнотам? Кто ждет, что ты отсюда ему напишешь? Тициана? Де Бельфор, которому хочется и мальчика-трубача и марьяцкого хейнала?

Он вспомнил новые горные ботинки, новую альпийскую куртку, и тихонько, старясь не шелестеть, развернул на коленях маршрутный план кантона с городами и горами.
Затем опять посмотрел на прессу, увидел свежее лицо, внимательные глаза, и подумал: что она там делает? Судя по блокноту и неподражаемой серьезности, с которой она немножко исподлобья смотрела в лоб вождю, она была журналистка, почти такая же молодая, как он сам, и это при том, что печатные издания командировали на форум лучшие, а значит, большей частью немолодые силы. Но раз она там была с блокнотом, и чутко поворачивала голову в сторону каждого вновь говорящего, она была журналисткой и лучшей силой – плохую бы сюда не прислали. Серенький пиджак на ней был хорошего покроя. Наверное, это она сфотографировала нас на перроне и написала «очень красивый отец, очень серьезный сын», - подумал он и был рад, что нашел  развлечение до ленча.
К концу первого дня он привык на нее смотреть. Что в ней было самое лучшее и отличало ее от знакомых ему женщин –  неподражаемая, неподдельная серьезность, спокойная и выразительная и рисунке губ и озабоченная в больших голубых глазах. Она наверно из Скандинавии, думал он. Там бывают такие женщины, серьезные и самостоятельные, которых посылают на форумы, не боясь, что они напутают.
За ленчем он ел филе ягненка с провансальскими овощами, а дельный финн потребовал блюдо с трюфелями, и ему принесли отдельный ленч.

После ленча Сережа вернулся в зал, где оставил букет и пса. Если бы не подарок, он надел бы горные башмаки и ушел бы в горы. Усевшись на свое место за столом, он положил пса перед собой, и лежа на скрещенных руках, стал искать в голове интересных мыслей. На клетчатом поле его внутреннего взора задвигались шахматные фигурки и вылезло нечто ненавистное, совсем не похожее на мягкий, добродушный финал шекспировских жестких пьес. Журналистка в своем углу разговаривала с одним из парней, и он подумал: конечно. За этим они и ездят. И тотчас вкус прежнего творца подсказал ему, что вторая фраза: за этим они и ездят, - была тут лишняя.
Дневное заседание было коротким. Спустя час зашумели и объявили об экскурсии. Сережа искал глазами отскочившего отца и вдруг увидел журналиста из «Фигаро», пробившегося к нему со скандинавской журналисткой.
- Серж, привет! Это Сильвия Рихтер из женевской «Z-экспресс». Она представляет германоязычную газету. Будь добр, поговори с ней.
- О чем? - спросил Сережа. Кожа у нее была нежной, с оранжевым румянцем, и он подумал, что нежная кожа и неподражаемая серьезность оттого, что она круглый год дышит горным воздухом.
- По большому счету ей нужен твой отец. Ты не мог бы уговорить его уделить ей немного времени? Ее газеты он, конечно, не знает, но это хорошая газета демократического толка. Он это любит. Будь добр, Серж, убеди его.
- Пожалуйста, - сказал Сережа, не понимая ставшего вдруг неуверенным тона парижанина. – Когда вы хотите встретиться?
- Ты сначала спроси отца, когда он готов принять.
- Я думаю, он ничем не занят. Вам удобно после обеда?
- Мне удобно в любое время.
- Папа! – позвал он. – Это Сильвия Рихтер. Хочет с тобой поговорить.
- О чем? – не отвлекаясь от собеседника и только слегка скривившись в знак того, что он слышит, спросил князь.
- Не о погоде же.
- Приходите на мою пресс-конференцию к шести часам.
- На конференцию я приду, конечно, но хотелось бы…
- Подготовьте вопросы. Я охотно отвечу на них на конференции, - не дослушав, чего ей хотелось бы, перебил князь.
- Я бы не отняла у вас много времени.
- Вас здесь больше ста. Если каждый захочет беседовать отдельно, все уйдет в свисток.
Она кивнула и с выражением тихой безнадежности поблагодарила Сережу взглядом.
- Я маме расскажу, как ты здесь разговаривал!
- А как я разговаривал? – удивился князь.
- Бесцеремонно. Плюете в них, потом обижаетесь, что они гадости про вас пишут.
- Что ты от меня хочешь? – спросил отец.
- Чтобы ты вежливо общался.
- Со всей прессой или с этой девушкой? Хорошо. Раз ты хочешь вмешиваться, усвой себе одну вещь: прежде чем что-то сделать, во что-то встрять, произнеси про себя: «не царское это дело».
- Царь был вежливый. Он знал, что когда ты вежливый, тебя больше любят.
- За это и получил по шее. И ты получишь, если не перестанешь общаться со мной, как сбитый летчик. Зачем она тебе?
- Мне она не нужна. Ей нужен ты.
- Зачем?
- Вот и спросишь. Видишь, вам есть о чем поговорить. Он говорит, что он согласен, - сказал Сережа, обернувшись к журналистам, которые слушали перепалку и не сразу заметили, что он заговорил на понятном языке. – Он говорит: приходите после обеда, он с удовольствием ответит на все вопросы.
- Когда это я сказал? Хорошо, приходите  в мой номер в три, - брезгливо подтвердил князь. – Вопросы у вас с собой? Давайте.
- И не смотри, как жертва,  - сказал Сережа.
Она торопливо выдернула из блокнота листок с вопросами, он выхватил его из ее руки и сунул к себе в карман. Затем прихватил Сережу и пошел с ним к выходу.

Когда она пришла в номер, князя не было и не было видимых причин ожидать, что он появится. Хотя, с другой стороны, он был человек обязательный, и если назначил на три часа, то приходил в три, даже если в это время у него были более интересные дела – вроде дельного финна с его собакой. Она принесла фотографии в подарок, и ожидая отца, он их разглядывал. Карточки были четкие, солнечные – сразу видно, что Швейцария. Она спросила, как он себя чувствует. Он сказал - нормально, и рассказал, что в первые дни после ранения журналисты и следователь спрашивали: "Что вы чувствовали, когда в вас стреляли?" В первый раз он честно ответил: ужас, - потом стал изобретать что-то новое, но ничего не придумал, а тем временем перестали спрашивать. Он заметил, что прессу на форуме он интересует только с точки зрения выстрелов и крови. Об экономике и финансах его не спрашивали: знали, что ничего умного не скажет.
- Строгий у вас отец? – спросила она, прислушиваясь к шагам снаружи. В соседних номерах жили скандинавы, и их шаги на деревянном полу звучали убедительно.
- Обычный. У меня мама строгая.
- Вы как-то сказали, что ему тесно во французских границах.
- Когда я это сказал?
- Когда приехали в Монпелье. Вы тогда охотно беседовали с Сориньи и Бертраном.
- Никогда я не беседовал охотно ни с тем, ни с тем. Просто они выныривали, как черти из подворотни. Я думал, что если поговорить с ними один раз, то им хватит. Я не знал, что об одном и том же можно писать каждый день.
- Он такой красивый.
Дура, подумал он, удивляясь, что можно быть дурой с умным лицом и серьезными глазами.
- Если бы представилась возможность, уехали бы назад в Россию?
- Вот сейчас?
- Да!
- Нет. Вы живете в Женеве?
- В городочке  Гштадте.
- Принято считать, что кого Бог любит, того он поселил в Альпах.
Она не успела ответить. Подняла плечи и вздохнула. В дверь, привычно пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, ворвался его отец без шляпы. Слегка оторопело оглядел журналистку, пошарил в кармане, вынул смятый листок с вопросами и бросил его на стол.
- Разденься, - сказал Сережа.
- Некогда, - огрызнулся князь и ткнул в листок пальцем. – Это непрофессиональный подход. Вы почему-то уверены, что самолеты летают задом. – Сидя напротив нее за круглым столом, он выбрался из куртки и перекинул ее на сережину кровать. Сережа встряхнул ее и повесил на плечики в прихожей. Из кармана выпал некий легкомысленный мужской сувенир, серебрянный фаллический символ. Сережа поднял его и вернулся в комнату. Князь говорил, точно перед большим собранием, и Сережа увидел, что он красивый. Ему шел возраст, который придал значительность его лицу и царственность – осанке. Он выглядел подчеркнуто монолитно – бодрая статуя Командора, о которой Тициана сказала однажды: И нечего ждать, пока умрет. Можно сейчас на площадь выставить.
- Где ты это взял? Дай сюда, - сказал князь про игрушку, которую Сережа исподтишка ему показывал, разжимая пальцы.
- У тебя в кармане. Где ты это взял?
- Мне подарил коллега. Привез из Индии. На чем мы остановились?
- Вы сказали: жестокие политики с благодарностью вспоминаются страной по прошествии некоторого времени, когда жестокость забывается и остается только то хорошее, что они сделали, - сказала Сильвия.
Князь спрятал статуэтку в потайной карман пиджака и продолжал говорить, предаваясь некоему словесному экстазу.
- Что непонятно? – спросил он некоторое время спустя, слегка опустошенный, отчего залоснилась гладкая, твердая кожа лба и щек, а картинную переносицу рассекла резкая, как маленький шрам, морщина.
Она уточнила слова, которые его странный баварский диалект сделал непостижимыми для слуха. Он привел несколько синонимов и не вставая из-за стола, спросил ее:
- Где-нибудь учились?
- В Сорбонне. Вы читали нам лекции о малом и среднем бизнесе. Со мной на курсе был Мартин Райан.
- Кто такой?
- Он вам нравился.
- Не помню.
- Сейчас я работаю обозревателем в «Z-экспресс».
- Это что такое?
- Газета, которую я здесь представляю.
- Как это родители вас отпустили в журналистику?
- Ты бы не пустил, – уточнил Сережа.
- Приятно было познакомиться, фройляйн Райан. Киска, иди погуляй на воздухе. – Князь надел куртку и ушел, оставив в комнате почти зримый, различимый в воздухе, пахнущий жокейским одеколоном эффект своего присутствия.

- То что вы хотели? - спросил Сережа, зажигая лампу и прислоняясь к стене в том месте, откуда был виден тонкий шпиль новой колокольни и стилизованная черепичная крыша Гранд-отеля. Девушка торопливо сложила свои листки, перегнула пополам и убрала в сумку.
- Проводить вас? - спросил Сережа
- Извините, мне нужно успеть к шести; в шесть часов газета должна быть подписана в тираж.
- А как это попадет в газету?
- По телефону.

Он понял, что если это не попадет в газету завтра, то послезавтра не будет иметь никакого веса, поскольку все газеты напечатают репортаж с пресс-конференции и дерзкий выпад небольшой провинциальной газетки разобьется о мощь их привычного тщеславия.
- А вы успеете до шести? - все-таки спросил он, пока она надевала коричневое пальтишко с капюшоном.
- Тут ведь не надо править. Мы сохраняем особенности речи больших политиков. Спасибо вам, - сказала она с кроткой благодарностью за королевский подарок, который она уносила в сумке. Он увидел в окно, как она вприпрыжку бежит к пресс-центру, и с досадой подумал: карьеристка.
Он надел куртку и отправился гулять в ранних весенних сумерках, чувствуя свою ненужность в городке, где все были нарасхват и только он оказался лишним. Ему было обидно, что девчонка со скандинавской внешностью не дала себя проводить, сославшись на срочные дела. И это за то, что он добился для нее интервью, князь согласился разговаривать с ней одной, и ее паршивая газетка, о которой никто не слышал, кроме нее самой и ее редактора, опубликует интервью с Гончаковым – точно болонка гавкнет из подмышки своей хозяйки на свору собак-ищеек, а солидные газеты будут довольствоваться цветными лоскутками хваленого красноречия, надерганными из пестрой ткани пресс-конференции.
Он опять вспомнил два блокнота, которые ему не были нужны, и мысленно сказал Диме: хочешь, возьми себе. Хотя ты меньше меня знаешь, что с ними делать.

По другую сторону узкого шоссе, по которому он шел, была глубокая скалистая пропасть. Достигнув дна, на котором, должно быть, помещалась одна из спокойных вод (других признаков воды он так и не заметил), склон круто взмывал вверх по другую сторону и уходил в поднебесье несколькими ломаными пиками. Это была не отдельно взятая гора, это была горная система, и подойдя к парапету, ограждающему пропасть, Сережа долго ее разглядывал. У отеля шумел народ и сигналили автомобили, а по эту сторону был только он и женщина, польская врачиха, адрес которой он смял и выбросил. Она обещала Дейтону поехать на него посмотреть и нашла его в Эспри. Он понравился ей больше, чем отец, который, после всего, что она прочла о Сереже, казался ей заурядней сына. Когда он подошел к парапету, она увидела его лицо с неподвижными глазами и страдающим, нервным ртом. Верхняя губа, причудливо очерченная, говорящая об избалованном, неуживчивом характере, подавляла полноватую, с трещинкой, яркую нижнюю губу. В губах было столько же выражения, сколько в измученных глазах. Она поняла, что он нездоров, и лучше бы ему лежать в постели.

Он маялся от головной боли и думал о блокнотах и о намерении графа поставить «Леди Гамильтон». Я переведу дневники, думал он. Их начнут читать, и я буду переживать, что они не нравятся, и буду ждать, что напишут о них газеты. Газеты могут не оставить на них живого места, но если о них будут писать, это будет хорошо. Будет хуже, если их просто не заметят. Будет успех или провал или же ничего не будет, но в любом положении этот год я буду занят. А потом… потом, наверное, ничего не будет.
Над его головой по ту сторону провала зашумело и качнулось, и белый большой кусок горы мягко распушился, вскипел и поехал вниз, присыпая склоны и небольшие елки. Он не осознал, что это была лавина, и смотрел без участия, как на живое, но неинтересное ему существо. Между тем, лавину заметили и к парапету набежала толпа, которая радовалась, боялась и принимала живое участие в судьбе горы.

Элен смотрела на его неожившее лицо, как будто такие вещи, как лавина, он видел каждый день. Постояв у парапета и не дождавшись, пока снег заметет их искристою пылью, он сунул руки в карманы куртки и ушел в отель.
Близилось время ужина. Она вошла в ресторан, спросила, есть ли свободный стол (почти все столы были зарезервированы за участниками форума), и заказала кофе. Он пришел с отцом и сел за свой стол. Принесли холодную закуску, затем бульон. Отец ел с аппетитом. Он поел бульона с сухариками, трогая лоб ладонью.
- Большую чашку цельного шоколада, - сказала она официанту. – Добавьте коньяку. И отнесите вон тому парню за тем столом.
- Это молодой Гончаков, мадам.
- Вот и отнесите ему  шоколад.
Официант поставил перед Сережей большую широкую чашку на блюдце с высокими краями. Сережа понюхал шоколад и стал пить. Он не спросил, откуда он взялся. Не зная здешних обычаев, предположил, что в их отеле чашку шоколада дают на ужин. Пил и разговаривал с отцом, а потом стал есть, - значит, досаждавшая ему голова стала болеть поменьше.

«Z-экспресс» вышла с интервью и фотографиями. Поскольку это была местная газета, они получили ее до завтрака. Солидная пресса надулась, хотя и не показала вида.
Хотя отец разрешил ему не ходить на заседания, велел гулять по городу и даже сказал, что он может позвать журналистку гулять вместе с ним, он пришел на заседание, которое теперь проходило в зале. Ему было интересно, захочет ли она продолжать роман, или, в манере своих коллег, заполучив знаменитость и передав особенности ее речи, тотчас о нем забудет и будет ловить других бонз.
Она была такой же серьезной, как в первый день, но если вскидывала от блокнота глаза, светлый взгляд с оптической прицельностью попадал в лицо отца, и в нем светилось удовольствие, точно ее опаивали сладким, хмельным вином. Иногда, вполне насмотревшись и пресытившись, она смотрела на сына. Улыбки, которые она дарила младшему, были начисто лишены кокетства. Она улыбалась ему с высоты недавно приобретенного и не вполне осознанного ею самою опыта, важность которого понимала ее душа, но отказывался пока принять рассудок. Как будто у нее, в ее 25 или 26 лет мог быть опыт! Как будто все, что она для себя открыла, не было открыто другими и всем известно, или же ничего не стоило, и даже главное, самое дорогое ей открытие о гармоничной красоте Гончакова-старшего, которое никак не могло примениться в ее жизни и не принесло ей ничего, кроме нравственных страданий, не было сделано еще в то время, когда она не знала ни букв немецкого алфавита, ни фамилии Гончаков, ни самого князя; в то время, когда она еще никем не хотела стать, так как женщине полагается быть никем, а князь, подобный цветку, распустившемуся в суровом климате, азартно и весело управлял губернией.
Несмотря на вчерашнее нелюбезное прощание, Сережа обдумывал, как встретиться с нею вечером. На вечер, правда, были назначены две пресс-конференции, и она обязана была на них быть и представить отчет в газету, но после того, что она сделала вчера, думал он, едва ли кто-нибудь обратит внимание на отсутствие в ее газете репортажа с пресс-конференции, который можно прочесть в других газетах. Если редактор не строгий, то он простит, слегка попеняв на легкомыслие. Если же она добросовестная, какою кажется, и дорожит обозревательским портфелем и преимуществами, которые он дает в сравнении с репортерской должностью, она опять откажется с ним гулять и пойдет на пресс-конференцию. Значит, нужно оставить ее в покое. Fini, подумал он. Делай карьеру, девочка. К тому же его беспокоила извечная неопределенность в отношениях полов: если мужчина и женщина сошлись – что дальше? Что он будет делать, если сойдется с ней? Сколько у него сил? Если бы представилась возможность, он бы уехал в Монпелье. Швейцария, приветливая в первый день, на другой и третий день пугала его необходимостью участвовать в жизни форума.

Отцу было безразлично, чем он занят, когда он ничем не занят. Лишь бы жил в горах, дышал отменным воздухом, не хандрил и не просился домой. Зная отца, Сережа знал, что если бы кто-то компетентный посоветовал купить сыну журналистку на время форума, он немедленно бы ее купил, заплатив ей и ее редактору деньгами ли, еще одним интервью или другой любезностью.
- Ты мало бываешь на воздухе, так нельзя, - сказал он ему за ленчем. - Ты не против, если фройляйн Рихтер поедет с нами в Лугано?
- В автобусе?
- В пролетке.
О как, подумал Сережа и ответил, что он не против. Сколько он мог заметить, князь не подходил к журналистке, чтобы договориться ехать куда-то вместе. Строго говоря, он на нее даже не смотрел, и Сереже казалось, что он про нее забыл.

Имя, по крайней мере, помнил. И в Лугано они поехали втроем: князь, Сережа и журналистка Сильвия. Было холодно, пронзительно солнечно и нереально, точно у них перед глазами держали ярко отпечатанную открытку с видом. Красота гор и мачтового леса, смыкающегося над петляющей дорогой, воспринимались не глазами, а всеми нервами, почти болезненно, раздражая в них собственнические чувства: хотелось оторвать от нее кусок или же остаться, привыкнуть к ней, впитать в себя эту красоту, чтобы она перестала раздражать и стала казаться нежной. Приходилось осаживать себя и помнить, что нельзя слишком сильно привязываться, чтобы не потерять и это. Чувство к окружающим их пейзажам было сродни тому, которое Сережа испытывал прежде к Павловску, чья красота, с виду такая долговечная, вдруг рассыпалась в прах, и он не надеялся больше ее увидеть. Лежа на павловской лужайке, они придумали финал "Леди Гамильтон», абсолютно уверенные в том, что всегда будут цвести сирень, звенеть фонтаны и сами собой сочиняться оперы. Теперь он готовился потерять и это.