Пари

Пари

Я стал уставать в последнее время. Пока, правда, этого никто не замечает. И никогда не заметит, если уж честно. Я научился скрывать свою усталостью. Но эта проклятая гонка, взвинченный темп мне порядком поднадоели. Наверное, пора чуть сбавить. Самую малость. Я многого добился. Но если бы мне хватало времени, чтобы все сделать так, как я могу. Никто не знает, на что способно мое перо. Коллеги, знакомые удивляются моей работоспособности, искренне, может, с крохотной примесью зависти восхищаются тем, как могу я вмиг разговорить собеседника, написать материал так, что редактор может, конечно его сократить, газета есть газета, но не правит в нем ни строчки.
Всем нравятся мое остроумие, пунктуальность, дружелюбие. То, что я самая яркая фигура в редакции, признают все, хотя мне это лидерство совершенно не нужно. Я был бы только рад, если нашелся бы человек, сумевший добиться большего признания. С удовольствием уступил бы ему свои лавры. Но, увы…
Когда к нам приезжают студенты на практику или молодые журналисты из «районок» на стажировку, меня показывают им как главную достопримечательность. Они штудируют мои материалы, ходят за мной целыми днями и мечтают хотя бы раз попасть вместе со мной в командировку. И тот, кому это удается, обязательно запишет в заветной тетрадочке мой маленький секрет.
Я непременно рассказываю о том, как однажды один знакомый повар сказал мне: «Чтобы шашлык съели с аппетитом, он должен быть горячим, острым и сочным». С тех давних пор я считаю, что газетный материал должен обладать точно такими же достоинствами, и тогда успех гарантирован.
Мои статьи, очерки, репортажи — тому подтверждение: их читают, о них спорят, они получают самую большую почту. Постоянный цейтнот, бессонные ночи, банка растворимого кофе в неделю, две пачки сигарет в день — это, по-моему, не слишком высокая плата за популярность. Но об этом никто не знает.
Вот и сейчас я глянул на перекидной календарь и ахнул. Оказывается, в семь вечера мы с женой идем в гости. Уже половина пятого. В шесть сдавать материал, а я еще подарок купить обещал и, разумеется, не купил.
«Сейчас будет мне баня», — с отчаянием подумал я, и в ту же секунду зазвонил телефон.
— Ты не забыл? — голос у Марины веселый.
— Забыл.
— Так я и знала.
— Ну, Марина… Не успел. Работы много. Не сердись.
— А я и не сержусь. Подарок уже у меня в сумке. Ты только цветы купи.
— Обязательно! — пообещал я и записав на календаре: «Цветы», повесил трубку и навалился на статью.
Я ее все-таки успел дописать до шести часов. Но потом мне пришлось рысью мчатся в цветочный магазин, рискуя жизнью, встать на проезжую часть улицы, чтобы остановить такси, пугая прохожих, бежать прямо по лужам к дому, где жили Гусевы, и все для того, чтобы продрогшая Марина ехидно заметила:
— Ты, как всегда, точен.
— Подумаешь, на полчаса опоздали, — говорю я, галантно открывая дверь подъезда.
Гусевы — наши старые друзья. Мы были соседями, когда жили в общежитии. Получив квартиры и разъехавшись, мы продолжали, и довольно часто, ходить друг к другу в гости. Сегодня они праздновали годовщину свадьбы, и поэтому народу, хорошо знакомого нам и малознакомого, было много.
— Мы без вас не начинали, хотя гости уже бунтуют, — шепнула Гусева в прихожей. Как только мы вошли в комнату, она дала команду: «Все к столу!»
Мне нравилось бывать у Гусевых. Здесь я отдыхал, полностью отключившись от всех забот. Вечер получился. Было хорошо и уютно. Это душевный комфорт расслаблял, убаюкивал — никому не хотелось уходить, хотя время уже было позднее.
Гусевы сварили кофе, зажгли свечи, погасили верхний свет, комната преобразилась: огоньки свечей, пляшущие на стене, громадные тени от чашек, людей, цветов делали ее какой-то сказочной.
— Как все-таки хорошо, когда много друзей, — задумчиво произнесла миловидная блондинка. Ее шумно поддержали.
— Так не бывает, — возразил Валера, не по годам солидный парень, бывший одноклассник Гусева.
— Как не бывает? — не поняла блондинка.
— Чтобы было много друзей, — пояснил Валера. И, прикурив от свечи сигарету, добавил:
— Друг бывает один, если вообще бывает.
— Смотря что считать дружбой, — парировал Гусев.
Постепенно в спор втянулись все. Одни доказывали, что дружба — понятие устаревшее, и в наш век немыслимое. Другие убеждали, что сплошь и рядом можно найти массу образцов настоящей дружбы, но, сказав: «Вот например…», сконфуженно умолкали.
Дискуссия уже приняла острый характер — перешли на личности. Я, не выдержав, вмешался.
— Ребята, вы смешали все в кучу. Внешняя атрибутика ерунда.
Гости затихли. В этой компании к моим словам относились с уважением.
— Сейчас, когда все загружены по горло всякими обязанностями и считают каждую секунду, — дружба стала внутренним состоянием человека. Это особый образ мыслей, особая психология. Понятно говорю?
— Пока не очень, — откровенно признался Валера.
— Вот представьте себе, — почему-то нервничая, начал я, — представьте, что существуют два человека. Живут они в разных городах. Между ними тысячи километров. Они не переписываются и не встречаются много лет, но каждый из них знает: случись что-нибудь, и друг тут же, бросив все, примчится. Это и есть настоящая дружба.
— Сказка, — прокомментировала блондинка. — Но красивая, — добавила она, вздохнув.
— Сейчас никто из нас жертвовать своим спокойствием ради другого не будет, — вяло проговорил Валера.
— Значит, ни у кого из вас не было настоящего друга, — сказал я громко и раздраженно. — Вы не знаете, что это такое! Вам не повезло.
— А у тебя есть? — спросил Валера.
— Есть!
— И ты в нем уверен? — Валера злился.
— Как в себе.
— Смело. Но я не верю. И не поверю никогда.
Потрескивали свечи. Все смотрели на нас.
— Ты хочешь убедиться, что я не вру?
Валера улыбнулся, обвел гостей взглядом и мягко произнес:
— Уверен, что ты присочинил. Но… — он жестом остановил меня, не дав возразить. — Но чтобы впредь ты не делал поспешных и самоуверенных заявлений, — он опять сделал предостерегающий жест, — я готов держать пари. Если ты представишь доказательства существования в этом прагматичном мире дружбы, я устраиваю в своей квартире для всех присутствующих сегодня торжественный ужин и признаю, что мои убеждения дали основательную трещину. Если же, в чем я не сомневаюсь, таких доказательств не будет, ужин даешь ты, со всеми вытекающими из этого горького факта последствиями.
Теперь все взгляды направлены на меня.
— Ну хватит. Пошутили и будет. Пора домой, — прервала паузу блондинка.
Гости заулыбались, шумно задвигали стульями, кто-то похлопал меня по плечу. Я попытался улыбнуться и не смог.
— Подождите… Постойте… — попросил я и словно бы не я, а какой-то посторонний человек, жалкий и смешной.
— Да брось ты, не заводись, — посочувствовала Гусева.
— Пойдем, Вадим, — резко взяла за руку Марина.
— Подожди. Пари так пари. Будут тебе доказательства, — упрямо твердил этот совершенно чужой, не похожий на меня, неприятный мне человек. Он подошел к телефону, набрал номер, попросил:
— Девушка, телеграмму в кредит. — Он, не без труда вспомнив, назвал адрес и продиктовал текст: «Мне очень плохо. Точка. Вадим».

* * *
По давней традиции, когда гости разошлись, мы вместе с Гусевыми убрали со стола, вымыли посуду, расставили все по местам, затем сварили кофе, сели на кухне у стола, закурили… и началось. Я и ждал, и боялся этой минуты.
—Что ты распетушился? — устало спросила жена. — Что ты вечно хочешь доказать?
Я молчал.
— Ты просто заведуешь Валере, — продолжала Марина монолог. — Да, да, не ухмыляйся. Если бы тебе возразил кто-то другой, ты бы отшутился. А здесь как же ты стерпишь? Валера щипнул, который живет прекрасно, хотя по ночам не работает, как вол.
Я знал, что Марину бесит мое молчание. Но другого оружия защиты у меня не было.
— Нет, вы посмотрите на него! — это уже для Гусевых: формирование общественного мнения. — Выставил себя на посмешище и помалкивает.
— Марин, ну что ты. Ничего же страшного не случилось, — попробовала защитит меня сердобольная Гусева.
— Конечно, для тебя ничего страшного, — холодно пресекла эту попытку Марина. — Твой муж, уверена, в такое дурацкое положение никогда не попадет. Ну что ты ухмыляешься?! — это уже снова мне. — Ненавижу ухмылку твою идиотскую.
— А вдруг он приедет? — полу утвердительно спросил Гусев.
— Ой, не смеши меня, — на красивом лице Марины мелькнула брезгливая гримаса. — Почти десять лет прошло. Этот Дима уже забыл, кто такой Вадим. Служили-отслужили. На кой черт он сюда потащится? Делать ему нечего?
Вопросы были риторическими, и я продолжал молчать.
— Пустяки, Марина, — опять решила смягчить конфликт Гусева. — Соберемся лишний раз все вместе, посидим и никаких проблем. — Она обняла Марину.
— Да уж придется, — вздохнула, успокаиваясь, Марина. — Ему-то что. По магазинам не бегать, у плиты не крутиться. Поспорил, а отдуваться мне.
На этом инцидент был исчерпан. Тайфун «Марина» иссяк. Обычно, засидевшись допоздна, мы оставались ночевать у Гусевых. Но сегодня мне почему-то хотелось уйти домой. Марина фыркнула:
— Не выдумывай. Пока доберемся – ночь пройдет.
— Тогда я один поеду.
— Вот как? — удивилась Марина. — Ну давай. А я — спать. — Она демонстративно зевнула и выскользнула из кухни.
— Оставайся, Вадим. Куда ты на ночь глядя, — жалостливо уговаривала Гусева, когда я одевался.
Громко, чтобы слышала и Марина, я пожелал спокойной ночи и ушел.
Почти час проторчал я на пустынной улице в надежде поймать такси. Пошел тяжелый мокрый снег. Я совсем продрог, но странно, меня это не только не злило — радовало. Ни одной секунды не жалел, что покинул теплую, уютную комнату и торчу здесь, как сирота, и курю, не ограничивая себя, сигарету за сигаретой. Не знаю, сколько стоял бы я на улице, может, до утра, но тормознула патрульная милицейская машина, вышел молоденький младший лейтенант и строго спросил:
— Вам куда, гражданин?
— Домой, в третий микрорайон.
— Садитесь, — открывая дверцу, тоном, исключающим возражения, предложил он.
Ровно шумел двигатель, бормотала рация, я быстро согрелся. Мне было хорошо. Так бы ехал и ехал рядом с этим молчаливым, строгим лейтенантом.
— Здесь остановите, — попросил я.
— Вы, гражданин, не расстраивайтесь, всякое бывает, — совершенно неожиданно посоветовал лейтенант.
— Спасибо. Счастливо вам отдежурить, — сказал я и побрел к дому. Я дошел до подъезда и обернулся. Лейтенант кивнул, и машина покатила дальше по тихой, мокрой улице. Спать не хотелось. Я прилег, не раздеваясь, на старый скрипучий диван, прикрыл глаза и словно провалился в какую-то глубокую черную яму.
Разбудили меня настойчивые телефонные звонки.
— Ты с ума сошел? — голос у Марины растерянный и злой. — Ты что, так и не вернулся к Гусевым?
— Наверное, не вернулся, раз ночевал дома, — хрипло, спросонья ответил я.
— Остряк! — и в трубке раздались короткие гудки.
Я завтракал наспех, но успел прослушать сводку погоды. Синоптики заверили, что осадков не ожидается. Как подавляющее большинство людей, я доверю специалистам. Но словно в насмешку за какие-то 40 минут, пока шел до редакции, выпали все известные мне виды осадков: дождь, град, мокрый снег, просто снег. Правда, где-то читал, что бывает еще и камнепад. Может, именно эту разновидность имели в виду синоптики?
На работу я всегда прихожу первым. И эти час-полтора, пока никто не бегает по коридорам, не хлопают двери кабинетов, не трещат телефоны, не заскакивают поболтать коллеги — самое любимое мое время. Я достаю из стола рабочий блокнот с записями. Затем готовлю свой напиток, две ложки растворимого кофе и крохотная щепотка соли на полчашки воды. Беру в одну руку чашку, в другую блокнот и подхожу к окну. В этой нереальной для нашего здания тишине, о которой, кроме меня никто и не подозревает, в полном одиночестве, листая положенный на узкий подоконник блокнот и отпивая мелкими глотками кофе, я конструирую будущий материал. И когда он сложится, выстроится каким-то непостижимым образом в цельный, без малейшей шероховатости каркас, — все, никакой шум-гам, суета не собьют меня с мысли. Я могу писать спокойно, не отвлекаясь, даже если в кабинете, рядом с моим столом, будет выбивать дробь взвод барабанщиков или периодически бухать артиллерийская батарея. Но стоит чему-то нарушиться в этом ритуале, мелочи какой-нибудь, пустяку, например, кто-то придет раньше обычного и сунется в кабинет или соль, допустим, кончится, и день насмарку. Я буду добросовестно, старательно писать, но такую ерунду, которую в корзину для мусора бросить совестно.
Начало сегодняшнего утра ничем не отличалось от уже ставшего рутинным. Я листал блокнот, вчитывался в беспорядочно, наспех набросанные строки, смотрел в окно и, когда по коридору вдруг звонко простучали каблучки оператора, а через несколько секунд влетел молоденький, дисциплинированный сотрудник, последнее приобретение отдела информации и попросил зажигалку, я с ужасом понял, что простоял просто так, впустую, ни о чем не думая.
День тянулся бесконечно. Только стопка исписанной бумаги убеждала, что время не остановилось. В седьмом часу я вышел из редакции. Хлопнула дверь, и будто от этого звука что-то там, на небе, колыхнулось и повалил снег. Если бы, когда я подходил к подъезду, кто-нибудь смотрел на меня из окна, решил бы, что увидел уникальное явление — самоходный сугроб. Я долго-долго пытался стряхнуть вцепившийся мертвой хваткой в пальто липкий снег. Ничего не вышло. Он геройски превратился в воду, не поддавшись насилию. Я еще немного постоял на площадке: покурил и обсудил сегодняшний прогноз погоды с соседом, угрюмым тощим мужиком, беспощадно выставляемым женой на время перекура из квартиры, а остальное время полностью отдающимся благоустройству этой самой квартиры. Меня постоянно мучила загадка — что можно каждый день с вечера до глубокой ночи, без выходных, вот уже в течение трех лет прибивать, стругать, красить, пилить в обыкновенной двухкомнатной квартире.
Марина все еще дулась на меня, но скорее для профилактики, без энтузиазма. Мы поужинали и она, соврав, что вчера всю ночь из-за меня не сомкнула глаз, пошла спать. Я включил телевизор, посмотрел новости, а затем забрался на кухню, плотно закрыл дверь, сварил крепкий кофе и сел за стол. Мне нужно было дописать начатый еще прошлым летом рассказ. Я выкурил полпачки сигарет, исчеркал вдоль и поперек поправками каждый, казавшийся еще неделю назад шедевром, абзац, еще раз перечитал, отложил первую страницу, а остальные с холодной яростью порвал на маленькие клочки. Когда ложился спать, часы у соседей гулко пробили два часа ночи. Наверное из-за снегопада в комнате было светло. А когда светло, я долго не могу заснуть. Не помогли стада сосчитанных мною слонов, длинный, растянувшийся по волнистой пустыне караван верблюдов, воображаемая стремительная река с глубокими воронками водоворотов. Тогда я представил, что в руках у меня гигантский зонтик, которым без особого труда мне удалось закрыть ночной город от снегопада. Стало темно, и, успокоенный, я уснул.
Утром опять падал снег. Было что-то жуткое и бессмысленное в этой упорной осаде. Снег день за днем пытался выкрасить город в белый цвет, но ничего у него не выходило: по-прежнему чернели деревья с облетевшей листвой, крыши домов, улицы, вызывающе сочно синели мокрые скамьи в парке.
Звонок внутреннего телефона вывел меня из какого-то оцепенения. Ну не писалось. Не в первый же раз. С женой поссорился. Тоже не диковинка. Такого со мной еще не было. Сижу и ничего не могу делать. Вообще ничего.
Я поднял трубку.
— Вадим, зайди в приемную. Тебе почта пришла.
Секретарь, Нина Борисовна, не отрываясь от чтения журнала, пододвинула мне стопку писем, увесистую бандероль, обвязанную шпагатом, под которым белела телеграмма. Я начал с телеграммы. «Вылетаю сегодня 16 часов тчк Дима». Я тупо прочитал еще несколько раз текст и только потом побрел в приемную.
— Нина Борисовна, редактор занят? — спросил я.
Она оторвала глаза от журнала, посмотрела на меня, сама открыла дверь в кабинет, бормоча: «Проходи, проходи, Вадим».
Редактор читал полосы с моим очерком. Он кивком головы предложил сесть, дочитал до конца, вычеркнул фломастером последний абзац и заголовок, протянул через стол корректуру, снял очки, потер пальцем переносицу и только затем проговорил:
— Сначала подумай над заголовком, а потом уже скажешь, что там у тебя стряслось.
Я взял со стола лист бумаги, набросал три новых заголовка, подождал, пока редактор, поразмыслив, подчеркнул один из них и аккуратно переписал его в полосу, и когда он, наконец. посмотрел на меня, подал ему телеграмму.
— Кто такой Дима?
— Служили вместе в армии. Почти десять лет не виделись.
— Друг?
— Друг.
— Пищи заявление, отдашь его секретарю и свободен на трое суток. Есть вопросы?
— Спасибо.
— Не за что. Гуляй на здоровье.
Я прибежал в кабинет. Написал заявление. Оделся. Вошел новенький сотрудник из отдела информации, жестом попросил огня.
— Меня не будет три дня. Вот тебе зажигался. Дарю, — скороговоркой проговорил я, выталкивая новенького в коридор.
Снег, наконец-то, перестал идти, видимо, там, на небесах, тоже существует лимит. Значит, самолет прилетит без опоздания. Нужно было быстро что-то делать. Что? Я ходил по магазинам, вспоминая, что любил Димка и набивая постепенно сумку всякой снедью. Потом побежал к Марине и объяснил ситуацию. Совершенно неожиданно Марина обрадовалась, пообещала отпроситься с работы и сготовить что-нибудь сногсшибательное.
Я помчался в аэропорт. В справочном сказали, что рейс задерживается. Ориентировочно часа на три. У нас чистили от снега взлетно-посадочную полосу. Зал ожидания был переполнен, не то что сесть — встать-то так, чтобы тебя ежесекундно не толкали плечом, чемоданом или сумкой, и то было невозможно. Пассажиры время от времени протискивались к окнам и с тоской вглядывались в ярко освещенное прожекторами летное поле, по которому медленно передвигались неуклюжие скреперы, гоня перед собой валики снега, да сушили бетонные плиты взлетной полосы, свирепо и натужно ревя, тепловые машины.
Я стоял у окна, не замечая ничего, потеряв ощущение времени, порой забывая, что вот я — Вадим Волков — приехал в аэропорт встречать друга Димку Григорьева. А потом как-то вдруг четко, реально все встало на свои места: телеграмма, аэровокзал, электронное табло часов, объявления диктора. Стало гораздо просторнее в зале ожидания, самолеты уже улетали и прилетали. Объявили и мой рейс.

* * *
Пассажиры входили в здание аэровокзала большими группами и сразу же начинали вертеть головами по сторонам. Раздавался радостный вскрик, к ним подбегали, их обнимали, жали руки, вручали цветы. Потом пошли одиночные пассажиры, которых никто не встречал. Вот вошли две пожилые женщины с яркими сумками, и входные двери перестали клацкать. Я, растерявшись, все же по инерции продолжал смотреть на эти обитые белой жестью двери.
— Простите, у вас с Москвой на два часа разница? — спросил высокий бородатый парень.
— Да.
— Простите, а у вас все так друзей встречают?
Я резко повернулся. Бородатый парень беззвучно смеялся. Никогда бы не догадался. Только голос прежний, да этот беззвучный смех.
— Димка! — выдохнул я. — Димка!

* * *
Скрипнули тормоза. Такси плавно вписалось в поворот, лучи фар ощупали окна домов, чахлые деревца, автобусную остановку — мы въехали в давным-давно спящий город. Димка дремал, положив мне на плечо голову. У него много седины, и вообще, я даже не предполагал, что за каких-нибудь десять лет человек внешне так сильно может измениться. Хотя, если приглядеться внимательно, никаких изменений: то же узкое лицо, голубые глаза, четко очерченные губы. Но усы, короткая бородка, длинные черные волосы — делали его неузнаваемым.
Димка дремал демонстративно. Он, конечно, обиделся. Хотел бы я увидеть человека, который бы не обиделся. Если честно, то я ожидал худшего. Когда там, в аэропорту, после бурных приветствий Димка посерьезнел и, в упор вонзив в меня тревожный взгляд голубых глаз, спросил в обычной манере:
— Ну, что там у тебя стряслось, сержант? Выкладывай! — я понял, что не в силах тянуть, выкручиваться, врать. Не смогу! И выложил все про это дурацкое пари. Он смотрел на меня и молчал. И я молчал.
— Не буду убеждать тебя, что в восторге, — прервал начавшую уже давить паузу Димка. — Все равно ты не поверишь. — Он улыбнулся. — Ты всегда драматизировал любую ситуацию. Сейчас, наверное, думаешь, что я рвану в кассу брать обратный билет.
— Точно, — признался я.
— А у меня обратный билет в кармане, — опять улыбнулся Димка, — лечу через три дня. Должен же я посмотреть, как ты живешь, раз уж прилетел, а? — И он подмигнул.
— Ты прости меня, Димыч… Я так рад тебя видеть… Просто все получилось как-то нехорошо… — забормотал я.
— Ну-у-у, — протянул изумленно Димка, — ты что-то совсем слабаком стал. — Он хлопнул меня по плечу, приказал: «Давай веди, сержант».
А вот сев в такси, он как-то сжался, лицо у него стало сосредоточенным и хмурым. Когда я сунулся с расспросами, Димка сказал почти просительно:
— Вадим, я вымотался вконец. Давай помолчим.
И как только мы поехали, он задремал, положив голову на мое плечо.
В огромном нашем доме свет горел только в окнах моей квартиры. Казалось, что окна существовали сами по себе, словно их приклеили к черному небу. Димка, оказывается, не дремал, а спал, да так крепко, что я едва смог его растормошить.
— Понастроят аэропортов рядом с городом. Безобразие, честное слово. Поспать не дадут, — ворчал Димка, пока мы поднимались по лестничным маршам.
Марина открыла дверь раньше, чем я успел нажать звонок.
— Наконец-то. Все глаза уже проглядела, — сказала она. — Давайте мигом раздевайтесь, мойте руки и к столу.
Проговорила она все это так, словно Димка минимум два-три раза в неделю приходил к нам в час ночи ужинать.
Стол был накрыт. Его украсила зажаренная на вертеле утка, которую Марина торжественно внесла, как только мы вошли в комнату. Утка удалась. Смолотили мы ее вмиг. Правда, мы настолько проголодались, что съели бы с аппетитом даже суп из пакетов.
— Ну ладно, мальчики, вы поболтайте, а я пошла спать. Мне в семь часов подниматься.
Марина встала со стула и глазами показала, чтобы я шел за ней.
— Я позвонила Гусевым и Валерию, — прошептала она. — Завтра вечером идем все к Валере. Ты не представляешь, как он обалдел, — Марина засмеялась. — Ну я пошла. Спокойной ночи. Значит, завтра встречаемся там.
— Сегодня, — механически поправил я. — Спокойной ночи, — и я поцеловал подставленную Мариной щеку.
Димка стоял у окна.
— У тебя хороша жена, — проговорил он и, повернувшись, спросил: — Ты что насупился?
— Да так, — я махнул рукой.
— Понятно, — Димка улыбнулся. — Сразу видно — журналист. Одна фраза и все ясно.
— Пошли на кухню, покурим, — предложил я.
— А я бросил курить, — развел руками Димка. — Уже два года.
Я открыл форточку, закурил:
— Не узнаю тебя, сержант. Что ты мнешься? — Димка спросил резко и, прищурив глаза, ждал ответа.
— Не знаю, Димыч. Сам не пойму… Отвык, понимаешь, говорить начистоту, — я усмехнулся.
— Что ж, пусть будет так, — после долгого молчания сказал Димка. — Пошли спать. — И он взялся за ручку двери.
— Димыч! Посиди! Ну не злись ты на меня, — взмолился я. — пойми, не могу я вот так, сразу, взять и все выложить.
— Что все? — спросил Димка сердитым громким шепотом. — Что все? — повторил он, вынув из пачки сигарету и закурив.
— Мы сегодня пойдем к тому парню, с которым я… В общем, к Валере…
— И что из этого следует? – спросил Димка.
— Может, отказаться? — неуверенно предложил я.
— Почему? — удивился Димка.
Я облегченно вздохнул.
— И это все, что тебя так мучило? — Димка продолжал не отрываясь смотреть на меня.
— Нет, не все, — я зажег от недокуренной сигареты новую. Понимаешь, Димыч, я как-то не предполагал, что так цепляется одно за другое в нашей жизни.
— В вашей жизни? — уточнил Димка.
— Я не шучу, Димыч. Я раньше считал, что все это абстракция: слова, поступки. Что-нибудь иногда сделаешь нехорошее, ну, обидишь кого-то ненамеренно или как вот сейчас получилось. И кажется, что все может само собой уладиться. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через год. Но само собой. И почти всегда так и бывало, вот какая штука.
— Бедненький, — сухо прокомментировал Димка, — ничего-то он не подозревал.
— Зачем ты так? — обиделся я.
— А зачем ты передо мной комедь ломаешь? — взорвался Димка. — Агнец, елки-палки. Жертва обстоятельства. Нехрен себя-то успокаивать.
— Может, ты и прав, — после долгой паузы обречено признался я. — Пошли спать. Ничего уже не соображаю.
На цыпочках мы прошли в комнату. Диван и кресло-кровать были застелены. Мы еще поперепирались, выбирая, кто куда ляжет. Наконец я выключил свет. Мне казалось, что прошел не день, а год с тех пор, как спал последний раз. Думал, у меня не хватить сил дотащиться до кресла-кровати и я упаду прямо на пол в полушаге от него. Но как только нырнул под одеяло и закрыл глаза, понял, что мне совершенно не хочется спать. Даже глаза не могу закрыть. Димка спал, как убитый. Вдруг ни с того ни с сего на меня напал смех. Сначала я смеялся потихоньку, потом мне пришлось закрывать рот уголком одеяла, смех душил меня, я им захлебывался, а через несколько минут я уже стонал, едва сдерживаясь. И в одно из мгновений, когда я жадно втягивал воздух, чтобы вновь забиться в хохоте, услышал, а может быть, показалось, что Димка тоже смеется, спрятав лицо в подушку.

* * *
Я проснулся поздно. И в первое же мгновение испугался так, что на лбу выступил пот: Димки не было. Стояла тишина.
— Димыч?! Димыч?! — позвал я.
— Вы что орете как сапог, позвольте вас спросить, — раздался на кухне ворчливый Димкин баритон.
Я вскочил, мигом сложил кресло, за пару минут побрился, умылся и влетел на кухню. На столе стояли два стакана чая, тарелка с крупно нарезанными кусками хлеба и пачка масла.
— Ты что затеял, изверг? — спросил я. — Кто же так завтракает?
— На инструкцию, — Димка протянул листок бумаги, на котором Марина объясняла где что лежит и как из всего этого можно приготовить завтрак. — Для меня это слишком мудрено, — принявшись за чай, говорил Димка. — Я привык по-холостяцки, раз-два… Никакой возни и тарелки не мыть.
Я, действуя по инструкции, доставал из холодильника полуфабрикаты.
— Ты так и не женился? — спросил я.
— Женился, но два года назад развелся.
— А что так?
— Это долгий разговор, — сухо сказал Димка и, поставив стакан в раковину, добавил: — И не кухонный.
— Пошли в комнату. Не проблема.
— Не паясничай.
— Прости, Димыч.
— Слушай, сержант, — рассердился Димка. — Если ты еще раз скажешь «прости», я тебе без предупреждения дам по уху. Договорились?
— Договорились.
— Кстати, что это за манера ржать по ночам? Давно это у тебя?
Мы посмотрели друг на друга и захохотали.
Я сготовил еще один завтрак и заставил Димку поесть по-настоящему. А потом мы вместе помыли посуду и сели у окна. Я закурил. Димка тоже потянулся за сигаретой, ворча:
— Втравил-таки. Два года держался.
— Орел!
— А то. Думаешь, легко было?
— Думаю, нет. Во всяком случае все говорят, что трудно.
— Помнишь, Косарев не выдержал? Пулеметчик? — спросил Димка.
— Я тоже почему-то про него подумал.
Мы молча курили, а в мыслях, наверное, одно и то же: сентябрь, дождь, мокрые желтые и красные листья на выложенной ребристой плиткой, неширокой дорожке, курилка, сделанная местными умельцами их хозчасти в виде изящной беседки, в центре которой в нарушение всяческой гармонии вкопана полубочка с водой и с плавающими на ее поверхности разбухшими окурками. В беседке мы с Димкой и четверо наших «старичков». Мы около часа назад вернулись в часть с учений, почистили оружие, помылись и пришли сюда в надежде «стрельнуть» сигаретку. Уже больше суток не курили. Но, увы, «старички» оказались конкурентами. Ждем… Ждем… Вдруг появляется пулеметчик из моего отделения — Косарев. Все аж зубами скрипнули. Такая невезуха! Косарев единственный на весь гарнизон некурящий. Вернее, бросил он курить еще весной. Косарев зашел в курилку и спрашивает ехидно-преехидно: «А что вы ждете, ребята?» Димка открыл было рот, чтобы вежливо объяснить, чего мы ждем, но Косарев протянул мне длинную свою руку, разжал кулак. На его ладони лежала помятая сигарета «Дымок».
— Бери, сержант, — сказал он, — и запомни: курить — здоровью вредить.
С каким наслаждением, пустив по кругу, курили мы эту сигарету, тому, кто не пережил таких минут, не понять. Каждый делал коротенькую затяжку и передавал сигарету дальше. Потом, когда она стала совсем коротенькой и нестерпимо жгла пальцы, кто-то из ребят достал из пилотки иголку, наколол на нее окурочек, мы сделали еще по одной крохотной затяжке и тут Косарев, наблюдавший за нами поначалу совершенно безразлично, не выдержал:
— Ребята, — жалобно попросил он, — дайте зобнуть.
— На, докури, — щедро предложил Димка, протягивая крохотный, дымящийся на иголке, окурок. Так, не устояв перед искушением, пал единственный некурящий нашего гарнизона.

Зазвонил телефон. Я бросился в прихожую. Димка за мной. Марина скороговоркой объяснила, что нужно сготовить на обед, попросила принести ей туда, к Валерию, тетрадь с кулинарными рецептами, которую она обещала Гусевой, и, не дав мне слова вымолвить, повесила трубку.
— Вот так всегда, — смущенно сказал я и спросил:
— А ты что так всполошился?
— Тебе показалось.
— Димыч, конечно, это твое дело, но лучше бы ты мне рассказал про себя.
— Зачем? — пожал он плечами.
— Как зачем? Столько времени прошло. Последнее письмо я тебе написал, когда взяли меня в штат редакции. Это было пять лет назад. И тогда же пришло последнее письмо от тебя. Ты собирался жениться. И все – больше я ничего не знаю.
— А почему ты перестал мне писать? — спросил Димка.
— То же самое я могу спросить у тебя. Ты даже на свадьбу меня не пригласил.
— Ну я, допустим, лентяй. Мне проще прилететь. А ты же, елки-палки, журналист. Мог бы каждый день писать. А на свадьбу я тебя приглашал. Но ты был в командировке какой-то срочной.
— Правильно, Выборы шли. Вспомнил.
— Может быть… — Димка поморщил лоб. У него всегда так: я по первости, когда мы с ним еще мало были знакомы, по этим морщинам угадывал, шутит он или нет, чему он несказанно удивлялся. Умел он, надо признать, с самым серьезным видом шутить. У нас в части парень служил, Коля Птицын. Он прекрасно играл почти на всех инструментах, пел, создал и руководил ансамблем, сам сочинял музыку. И была у Коли Птицына заветная мечта: чтобы кто-то из нас, его товарищей, написал хорошие стихи, а он бы положил их на музыку, и эту песню запели бы все.
Однажды Димка сочинил для стенгазеты сатирическое стихотворение. Коля, прочитав его, пришел в восторг, прибежал к Димке и попросил написать что-нибудь лирическое для него.
— Хорошо, напишу, — согласился Димка.
Но Димка — опытный футболист, он стоял за сборную дивизии на воротах, очень способный художник и сносный гитарист, здесь переоценил свои силы. Муза явилась к нему один раз, и сатирическое стихотворение стало его лебединой песней. Димка придумал изуверскую шутку. В свободный день он вбегал, взволнованный, в клуб и кричал: «Коля! Я песню сочинил…» Птицын радостно бросался навстречу, а Димка, уже смеясь, гнусным голосом продолжал: «Без бумаги и чернил. Взя-а-ал и сочинил».
Самое-то интересное, что каждый раз Птицын «клевал» на эту шутку. А стихи неожиданно и для Коли, и для Димки, и для себя написал я.
Но сейчас Димка не шутил.
— Может быть, — как-то печально повторил он и спросил вдруг: — Помнишь, перед дембелем ты написал стихи?
Я вздрогнул. Было что-то мистическое в этой синхронности мыслей.
— Конечно, помню, — растерянно пробормотал я.
— Понимаешь, какая штука, — не заметив моего смятения, продолжал Димка. — Там были строчки:

«Надо впустить ночь в дом,
Из ночи придумать друга…»

И потом, в самом конце:

«И до утра говорить буду
С придуманным другом…»

В первый год на «гражданке» я еще пытался найти кого-то, кто умел бы хоть чуточку заменить тебя. Но месяц, два пройдет, и начинают они меня раздражать. Сам не знаю почему. Так и не смог ничего поделать — знакомых полно, а всегда один. Случится какая-нибудь неприятность, начнешь рассказывать кому-нибудь из знакомых, а они, не дослушав до конца, начинают давать дурацкие советы. Или все поймут совершенно не так. В общем, плюнул я на эти попытки. Когда мне становилось совсем плохо, у меня в голове эти строчки звучали. Я, и вправду, из ночи создавал тебя и до утра беседовал. И, знаешь, помогало.
Никогда не замечал, что днем в нашем доме бывает так тихо. Как глубокой ночью.
Димка закурил, и то ли смущенно, то ли виновато проговорил:
— Голову на отсечение даю, что кроме тебя никто бы не выслушал этот монолог, не перебивая.
Он подкинул зажигалку — поймал ее, улыбнулся:
— Сентиментальный стал… Старею…
— Все нормально, Димыч, — я встал с кресла. — Ты пока отдохни, я сбегаю в магазин.
— Ты мне дай что-нибудь твое почитать.
Я принес папку с кучей газетный вырезок, оделся, взял сумку, крикнул: «Не скучай!» — и вышел.
«Димка почти не изменился, — думал я. — Немного, правда, серьезней стал. Где он, интересно, сейчас работает? В том последнем письме писал, что устроился на завод, на котором работал отец. Димка об отце мне рассказывал очень часто и очень много. Он у него во время войны был десантником, в таких переделках побывал. Димка говорил, что только ножевых и штыковых ран у отца семь штук. Вот кошмар! Я все хотел после армии в гости к Димке съездить, и посмотреть на его отца, и никак не выходило. Каждый год что-нибудь да мешало.
— Что заснул, мужик?! — толкнул меня в плечо, стоящий за мной толстый дядька в помятой кепчонке.
Я купил сметану и сыра и помчался домой. Только свернул на свою улицу — навстречу Нина Борисовна, секретарь редактора.
— Ох, хорошо, что встретила тебя, — затараторила она. — Звонила какая-то дама по межгороду и очень настойчиво тебя спрашивала. Я ей сказала, что ты будешь через три дня. А она напористо убеждала, что ей срочно нужно с тобой поговорить…
— Она не представилась? — перебил я Нину Борисовну.
— Нет, к сожалению… Ты пойми только меня правильно, Вадим, я дала ей твой домашний телефон… Ты не представляешь, какой у нее голос был взволнованный.
— Спасибо, Нина Борисовна.
— Кто это, Вадим?
— Не знаю. Скорее всего читательница.
— Может быть, — окинув меня взглядом, недоверчиво сказала Нина Борисовна.
— Вы извините, я побегу, меня ждут, — проговорил я.

* * *
В переполненном автобусе мы ехали в гости. У Валеры мы с Мариной были раза два, поэтому я долго не мог найти его дом. В памяти отложилось, что возле его подъезда стоял какой-то громоздкий, нелепый, металлический шкаф, выкрашенный в темно-зеленый цвет. Мы обошли цепочку домов — шкафа не было.

— Что, заблудился? — спросил Димка.
— У его подъезда стоял железный шкаф, — твердо сказал я.
— Вот как. А давно ты был в последний раз у этого приятеля?
— Года полтора назад.
— Тогда это слабый ориентир, — рассмеялся Димка. — Если помнишь телефон, позвони.
Мы нашли автомат.
— Валера, это — Вадим. Мы тут заплутали немного. Не можем подъезд найти.
— Ты откуда звонишь? — спросил Валера.
— Из автомата, который напротив булочной.
— Понятно, В доме, где булочная, я и живу. Подъезд мой сразу заметишь, возле него такой громадный шкаф зеленый стоит.
— Шкаф? — переспросил я и захохотал.
Как ни странно, пришли почти все, кто был тогда у Гусевых. Сев за стол рядом с Мариной я подождал, пока протиснется и устроится рядом Димка, а потом что-то запаниковал. Что делать дальше? Знакомить всех с Димкой? Делать вид, что это обычная вечеринка? Что-то сказать? Ждать, пока Валера скажет?
— Прошу внимания!
Началось! Валера решил взять инициативу на себя.
— Сегодня я должен публично признать свое поражение (говорить он может, этого у него не отнимешь). Я проиграл пари. Но я и, думаю, вы все поймете меня, признаю свое поражение с удовольствием, — он поднял бокал с шампанским: — За дружбу и за присутствующих здесь друзей!
И все. Кроме вступительного слова хозяина квартиры сценарий вечера ничего необычного больше не предполагал.
— Ты рецепты принес? — шепотом спросила Марина.
— Какие рецепты?
— Ну я же звонила, просила тебя, — обиделась Марина.
— Вот черт возьми. Забыл совсем.
— Ты всегда забываешь, когда что-нибудь я прошу… Никому ничего не забываешь, а про меня всегда забудешь.
Мне почему-то всегда не по себе, когда жена обижается. И самое странное, я всегда оказываюсь не готов, беспомощен при этих вспышках обиды, которые если сразу не погасишь, а тем более не сдержишься и ответишь грубостью, — вдруг перерастают в такой взрыв ярости, злости, какого-то остервенения, что я теряюсь. Вот почему на меня все эти микроскандалы семейной жизни производят такой же эффект неожиданности, как если бы вышел я порезвиться на лужайку, а она оказалась заминированной. Мы с Димкой пошли на кухню покурить. Там уже сидела блондинка, из-за которой в тот раз и разгорелся весь сыр-бор, рядом с ней стоял и курил Валера.
— Не помешаем? — спросил я.
— Проходите, друзья-приятели, — улыбнулся Валера.
— Тебе завидно, Валерка, ох, как тебе завидно, — почти простонала блондинка.
— Чему тут завидовать? — искренне удивился Валера.
— А знаешь, почему ты не верил в дружбу? — словно не слыша возражения, продолжала блондинка. — И почему у тебя никогда не было и никогда не будет друга? Хочешь, скажу? Не хочешь, я знаю. Но я все равно скажу, — она поднялась со стула, загасила сигарету…
— Потому что ты можешь только брать, в лучшем случае менять. А отдавать не можешь…
— Я тебя чем-то обидел, Зиночка? — опять совершенно искренне спросил Валера.
— Тебе никогда не было больно. Ты не знаешь, что это такое. Вот поэтому с тобой бесполезно разговаривать. Мне жалко тебя, дурачок.
Или что-то такое недавнее, неизвестное нам, предшествовало этому разговору, или мы ускорили развязку давней трагедии, но мы с Димкой прямо-таки остолбенели и от интонации, с которой все это было Зиной произнесено, и от выражения ее лица.
— Прощайте, мальчишки… — сказала она, повернувшись к нам, и мы приняли как должное то, что она назвала нас так, хотя ей от силы было лет 20. Зина уже подошла к двери и вдруг резко повернулась, подошла к нам.
— Можно, я вас поцелую.
Она ткнулась губами сначала в Димкину щеку, потом в мою и поспешно вышла. Вслед за ней, стремглав, даже не взглянув на нас и не проронив ни слова, выскочил Валера.
— Дела-а, — протянул задумчиво Димка.
— Она плакала. Ты понял? — спросил я.
— Конечно, понял, — нахмурился Димка и добавил, помедлив:
— Что-то здесь все, мне кажется, не в том настроении.
Мы вернулись в комнату. В одном углу Марина что-то вполголоса доказывала Гусевым; Валера — в другом, с так и не сползшим с лица выражением обиды и удивления смотрел в окно. Три пары, посредине комнаты, танцевали.
— Давайте кофе пить, — предложил Валера, как только заметил, что мы пришли. — Правда, я плохой хозяин, и посему кофе растворимый.
Горел полный свет. Гости пили кофе, перекидываясь нейтральными фразами.
— У вас гитары не найдется? — спросил Димка.
— Сейчас принесу, — сказал Валера.
Хлопнула входная дверь.
— К соседям пошел. У него нет, — зачем-то пояснила Гусева.
— Вот. Только она расстроенная, как я, — предупредил Валера, подавая шестиструнную гитару с красным бантом на грифе. Димка в полной тишине побренчал немного, настраивая инструмент, потом оглядел всех каким-то не знакомым мне взглядом, наклонил голову, ударил по струнам и запел. Пел он песни Высоцкого. И звучали они так, как будто Димка только что нашел эти слова… И сидел рядом со мной не в теплой комнате и не бородатый Димка, а в большой армейской палатке, поставленной среди голого поля на мокрой, мерзлой земле, младший сержант Григорьев, и мы, измотанные учебным боем, продрогшие и грязные, слушаем, как поет, отбивая такт вытянутой из-за голенища сапога ложкой по котелку миски Григорьев, и забываем про усталость и холод — мы заряжаемся энергией слов, и призывный их смысл действует на нас, как глоток крепкого горячего чая.
И опять комната. Димка поет. Я достаю носовой платок и вытираю ему выступившие капли пота на высоком лбу, на бровях. Он чуть заметно улыбается мне.
— Пойдем, Димыч, — говорю я, положив ладонь на струны, — пойдем покурим.
Я сказал тихо, но все услышали.
— Пусть еще споет. Не уводи, — запротестовал Валера.
Димка, уже сам промокнув платком лоб, подал гитару, проговорил:
— Все, ребята. Устал с непривычки. Пальцы мягкие, — и потряс кистями рук.
Мы пошли на кухню.
— Слушай, я ведь и правда устал, — сказал Димка, вынимая из пачки сигарету. — Сто лет не играл.
Вошел Валера. Закурил. Выпустив струйку дыма в форточку, спросил:
— Дима, а можно вопрос.
— Валяй.
— Объясни мне, Дима, такую штуку. Я допускаю, что можно вот так, как ты, сорваться и полететь по телеграмме к другу за тридевять земель. Пусть это исключительный случай, но допускаю. Это даже романтично, — Валера помолчал. Коротко, визгливо просигналила за окном машина. — Но не укладывается у меня в голове… Не укладывается и все, как можно после всего этого остаться друзьями? Как?!
— После чего «этого»? — холодно спросил Димка.
Я чувствовал какую-то странную дрожь внутри, будто вибратор проглотил и он там включился. Противная такая дрожь.
— Он же, — кивок в мою сторону, — обманул тебя. Должны же быть какие-то границы?.. Элементарные границы?..
— Должны, — выдохнул Димка. — Но мы уж как-нибудь с ними сами разберемся… С границами.
— Да я и не думаю вмешиваться! — вскричал Валера. — Мне просто уяснить хочется. Для себя.
— Я понимаю, иначе не так разговаривал бы.
— Ничего вы не понимаете, друзья — товарищи, — махнул рукой Валера и побрел в комнату.
Мы не успели и словом перекинуться, как, осторожно открыв дверь, в кухню вошла Марина.
— Ух, надымили! — громко сказала она и, с подозрением оглядев нас, спросила: — Вы не поссорились?
— С чего ты взяла? — быстро спросил я.
— Да так, подумала почему-то, — пожала плечами Марина.
— Мы мирные люди, — улыбнулся Димка.
— Ну ладно, мирные люди, пойдемте в комнату. Что-то вы слишком надолго уединились, — Марина открыла дверь и стояла до тех пор, пока мы, наспех докурив, не проскользнули мимо нее в комнату.
А там ничего не изменилось. Так же танцевали, перешептываясь, три пары и стоял у окна Валера, так же сидели на диване Гусевы и гремела музыка. Мы еще немного посидели: полистали большой альбом с  семейными фотографиями, попили кофе, послушали музыку.
— Пойдемте домой, — предложил я Димке и Марине.
Димка кивнул головой, соглашаясь.
Валера, несмотря на наши протесты, проводил нас до остановки и, постояв молчком минут десять, побежал домой. Мы решили идти пешком. Было не холодно. Сыпал мелкий снежок, шелестел, чудом необлетевшими листьями, запутавшийся в черных ветвях деревьев, ветер. Мы шли медленно, почти не разговаривая, и каждый думал о чем-то своем. Я заметил давно — в дождь хочется говорить, дождь объединяет, а снег разделяет. В снег каждый старается быть сам по себе. А может, это ерунда. Просто кажется.
— Наконец-то погода установилась, — громко говорю я.
Марина и Димка кивают.
— И не холодно, и грязи нет, — воодушевлено замечаю я шагов через двести после первой реплики. И снова они кивают.
«Значит, не кажется, — продолжаю размышлять я. — А может быть, не в снеге и дожде дело? Может, все мы, человеки, просто устали друг от друга? Может, такова теперешняя ступень эволюции человечества, которую нам необходимо пережить? Нет. Опять ерунда какая-то.
— Димыч, послушай, — я дотронулся до его плеча. — Вот раньше человек не мог один прожить. Книг, телевидения, газет, радио не было — все новости друг от друга узнавали, всякие секреты, мудрые советы — тоже из уст в уста. А сейчас вроде как и не нужны мы друг другу. Вот, например, Валера считает, что человек не должен переживать за другого человека. Что должны быть хорошие, легкие отношения у всех друг с другом. Без всяких всплесков, эмоций и прочего. Может, он прав? Что мы все отравляем жизнь друг другу заботами, своими проблемами. Как ты считаешь, Димыч? — поправив кепку, спросил я.
— В чем ты хочешь себя убедить? — вопросом ответил Димка, не повернув головы и не замедлив шаг. Он шел чуть ссутулившись и смотрел под ноги так сосредоточенно, будто там, на припудренной снегом земле было написано что-то чрезвычайно интересное. Я замолчал, и до самого дома не проронил ни слова.
Едва мы вошли в квартиру, Димка попросил:
— Можно, позвоню домой?
— Конечно.
Он постоял несколько минут у телефонного аппарата, поглаживая влажную от снега бороду обеими ладонями, и только потом поднял трубку и набрал номер. Я стоял с ним рядом и почему-то не уходил.
— Светлана, это я. Как вы там?
— …
— А отец?
— …
— Ты? В редакцию?
— …
— А, понятно… Понял, говорю. Я буду еще звонить. И ты в случае чего, звони. Ну, давай. Не паникуй. Я послезавтра ночью буду дома.
Димка повесил трубку, опять постоял, поглаживая бороду, и как-то недоверчиво глядя на телефон, и только потом пояснил:
— Светлана тебе сегодня на работу звонила. Узнала через справочное номер редакции и позвонила. Ей дали твой домашний телефон. — Димка вздохнул. — Отец сильно болен.
— Ребята, ужинать! — крикнула из кухни Марина.

* * *
Димка, прихлебывал чай и не мигая смотрел на меня.
— Что уставился? — усмехнулся я.
Димка еще отпил глоток из белой, с крупным красным цветком на боку, чашки и сказал:
— Повезло тебе с женой, сержант.
— Брось ты, — отмахнулся я.
— Повезло, — повторил Димка.
— Что с отцом? — перевел я разговор.
— Он скоро умрет, — ответил Димка.
— Да ты что? Серьезно?
— Неужели ты думаешь, что можно шутить на эту тему? — холодно спросил Димка.
— Сорвалось, Димыч. Я механически спросил. Ты как-то буднично сказал. Тон какой-то…
— Какой?! — вспылил Димка — Какой?! Он уже три месяца умирает. У него рак. И уже ничего нельзя сделать.
— Кошмар какой-то… — пробормотал я.
— Кошмар в том, что он не хочет жить, а живет. Что мне делать? Вот что бы ты сделал?.. Что я мелю, дурак, — оборвал Димка себя. И тут же снова заговорил:
— Он меня каждое утро просит: «Открой окно, сын, сил у меня нет терпеть». Он уже как мумия: сухой и серый. Ему болеутоляющее колют. Кормлю я его или Светка из ложки. А он плачет и просит открыть окно. Он хочет выброситься. И я знаю, что для него смерть  — избавление. Но я же не могу!.. Своими руками!.. Ты бы вот смог?
— Конечно нет… Что ты! — ужаснулся я.
— Я чокнусь, наверное. Я понять ничего не могу. Выхожу из дома и думаю: «Что же я делаю? Что я за сволочь? У отца каждая минута жизни — пытка». А потом, как представлю, что открыл окно, пришел домой, а отец тут, внизу, на камнях… И знаю, что не смогу жить… Сам на эти же камни вниз головой… Или свихнусь. Ночью лежу, слушаю, как он стонет, и. честное слово, иногда думаю? «Ошиблась бы медсестра и вместо болеутоляющего…»
— Димыч! — вскрикнул я.
Громко тикал будильник в комнате. Димка закурил, сказал с какой-то тихой яростью:
— Я так никогда не буду умирать.
— Как?
— Не должен человек таким беспомощным быть. Как только почувствую, что немощным становлюсь, я сам…
— Это ты сейчас так говоришь. А случись что, будешь за каждую минуту жизни цепляться.
— Нет, Вадим, не буду.
— Что-то не о том мы говорим, Димыч.
— Наверное, не о том, — Димка тяжело вздохнул. Даже не вздохнул, а перевел дыхание. — Ты знаешь, Вадим, самое страшное, что я свыкся с мыслью, что отец умрет. Вот он  еще живой, и уже неживой. Никогда не думал, что можно к этому привыкнуть. Вроде не ребенок, а все казалось — мать с отцом бессмертные… Все-таки смерть — самое естественное и самое противоестественное явление. У тебя все живы-здоровы?
— Да ничего вроде. Так, болеют иногда. Возраст. Но бодренькие еще. Батя даже зарядку по утрам делает. А вообще, конечно, старость не радость. Как подумаю — скоро сам такой буду — страшно.
— Ну уж, скоро, — усмехнулся Димка.
— Оглянуться не успеешь, — убежденно сказал я. — Время летит пулей. Что-то все-таки природа не доработала, создавая нас. Какая-нибудь черепаха или дерево сотни лет живут, а венец творения вжик — и все. Несправедливо.
— Да ну тебя, — махнул рукой Димка. — Расфилософствовался. Все справедливо. Природа разумней, чем ты думаешь. Она все предусмотрела. И даже твой протест, — Димка закурил, подошел к окну. Я встал рядом.
Ночная улица была фантастически пустынна и тиха. А потом на ней непонятно откуда появился большой пушистый кот. Деловито семеня лапами, подняв хвост трубой, он быстро двигался по центру улицы, оставляя на неглубоком снежном полотне черную ровную дорожку следов.
— Начпрод, — улыбнулся Димка.
— Вылитый, — согласился я.
…Был у нас в гарнизоне кот. Такой же крупный, рыжий, как тот, что бежал сейчас по улице. Пришел он в гарнизон сам. Я как раз дежурил на КПП.
— Ты куда, рыжий? — спросил я.
Кот, презрительно фыркнув, пересек белую черту под шлагбаумом и потрусил вглубь гарнизона. Я потопал по бетонной площадке, но кот даже не повернул гордо задранной вверх головы.
А через неделю кота уже знали все. Обосновался он на продовольственном складе. Учитывая место обитания, дали ему кличку «Начпрод». Кот не за страх, а за совесть нес свою тяжелую службу: днем и ночью он то прохаживался по длинному корпусу склада — «Профилактическую работу ведет! Умный, стервец!» — восхищался начальник склада, то сидел часами в засаде, то рыжей молнией летел за вынырнувшей откуда-нибудь мышью. Иногда на Начпрода накатывала хандра. И тогда он часами мог валяться в большом ящике с песком, стоящим у противопожарного щита. Когда кот в первый раз захандрил, начальник склада решил, что Начпрод помер — такой он лежал недвижимый, и чтобы проверить, ткнул его в бок. Кот резко крутнулся, махнул лапой, оставив глубокие красные борозды на руке начальника склада и снова отрешенно замер. Больше Начпрода в такие дни никто не беспокоил.
С людьми кот мирился как с неизбежностью. Но панибратства не допускал, довольно скоро внушив всем свою принципиальную позицию: я не суюсь в вашу человечью жизнь — вы не лезьте в мою кошачью. Лишь для двух людей кот делал исключение: начальника склада и Эммы Николаевны Одинцовой. Им он не только позволял кормить себя, но и разрешал погладить по-дружески.
Димка объяснил этот феномен так:
— С начальником склада кот дружит, чтобы не подрывать авторитет руководителя, а с Эммой Николаевной из-за сходства характеров.
— А помнишь, как Нчпрод терроризировал Эммину болонку? — смеясь, спросил Димка. — Пока она не перестала с ней выходить?
— А как обижался, когда она его рыжим называла?
— Фырк! И в склад. И не выманишь.
— Хороший кот. Ничего не скажешь, — хохотал Димка.
— Отличный кот. Я больше таких не видел, — смеясь, вторил я.
Скрипнула дверь.
— У вас так весело. Можно, я минутку посижу? — спросила Марина.
— Мы вас разбудили? — переполошился Димка.
— Нет. Я не спала. Я сейчас пойду, — виновато сказала Марина.
— Тебе же вставать рано, Марина, — заметил я.
— Да я одну минутку, — для убедительности Марина подняла вверх палец. — Одну.
— Договорились. Засекаю, — я посмотрел на часы.
Марина села на стул, подперла ладонью щеку, вздохнула.
— На вас так смешно смотреть со стороны… Нет, не смешно, — поправила она себя. — Интересно. На одного можно смотреть и точно знать, что говорит другой. Вы мимику друг друга повторяете. Как зеркальное отражение, только с небольшим опозданием… Путанно говорю, да? — спросила она.
— Все правильно, — улыбнулся Димка. — А я вот не замечал этого. А ты?
— То же нет.
— Мое время истекло, — сокрушенно вздохнула Марина. — Пойду спать.
— Она никогда ночью сюда не приходит, — сказал я.
— Молодец, — пожав плечами, бросил Димка.
— Послушай, Димыч, скажи мне честно — ты там, у себя, такой же, как здесь?
— Не знаю… Наверное, не совсем такой.
— И я сейчас не такой. И Марина… Почему?
Димка молчал.
— Причем, если бы кто-нибудь хорошо нас знающий присутствовал, он бы не заметил  изменений. И я — подумаю-подумаю — вроде бы все так же, и все-таки не так. Почему?
— Что ты пристал? — проворчал Димка. — Почему да почему. Это естественно. Мы настраиваемся на волну другого человека. Иначе будет стена.
— Значит, если в течение дня будут с тобой двадцать человек разговаривать, ты будешь двадцать раз настраиваться на другую волну?
— Ну, не совсем так… но приблизительно. Если только человек тебе интересен.
— А бывает, что неинтересен?
Димка подкинул зажигалку, поймал ее. Снова подкинул и поймал.
— Не знаю, как у тебя, сержант, но я вот иногда поговорю с человеком и потом стараюсь избежать с ним новых разговоров. Под любым предлогом. И не могу даже себе объяснить почему.
— У меня такого никогда не было. Мне все люди интересны.
— У тебя профессия такая.
— Ты иронизируешь?
— Нет. Серьезно.
— Но… Но это же плохо.
— Почему?
— Получается, что я не разбираюсь в людях.
— Ты какие-то выводы неожиданные делаешь, — улыбнулся Димка.
— Ты же сам сказал…
— Подожди…, — перебил Димка. — Я летел в самолете. Так вот, стюардесса молоденькая и обаятельная, улыбалась даже одной даме, которая просто так взяла да и накатала на нее жалобу. Как говорится, «из гадости».

— К чему ты это? — спросил я.
— Ты думаешь, стюардесса эта не разбирается в людях?
— Ну ты даешь. Сравнил так сравнил.
— Что тебе здесь не нравится?
— Да это из другой оперы, как наш фельдшер Алик Желтовский говорил.
— Представь, что все стали бы руководствоваться только личными симпатиями на службе. Кстати, сейчас много таких. А как все начнут? Так что ты не обижайся — сравнение в твою пользу. Ты тоже выполняешь долг.
— Мне все равно это не нравится, Димыч. Как-то ты неправильно рассуждаешь…
— Может быть.
— Давай лучше кофе сварим, — предложил я. — Настоящий. В турочке. Дверь только поплотнее закрой. А то кофемолка визжит, как сирена. Так и хочется крикнуть: «Пропустите колонну! Принять вправо!»
Мы пили кофе и говорили уже вполголоса.
— Ты много куришь и много кофе пьешь, — выложил первые итоги наблюдений Димка. — Раньше ты меньше курил…
— …А кофе вообще не пил, — подхватил я, — поскольку нам его не давали.
— Эх ты… Не давали… А Эмма Николаевна?
— Правильно, Димыч. Прости меня, дурака старого. У нее я и научиться варить кофе.
— То-то же, сержант.
— А вообще, как-то странно получается, Димыч. Столько времени прошло. Я думал, все забыл. Оказывается, помню.
— Молодец, — вяло похвалил Димка.
— У меня просто повода не было вспомнить… Наверное, поэтому.
— Наверное, — вздохнув, подтвердил Димка.
— Ну что ты  злишься? — не выдержал я. — Думаешь, мне легко было? Работа, учеба, семья, командировки: как белка в колесе… С утра до ночи. Ни выходных, ни праздников не видишь…
— Не заводись, сержант… Что ты оправдываешься. Я разве тебя обвиняю в чем-то?
— Я не оправдываюсь. Я объясняю.
— Зачем?
— Как зачем? Чтобы ты не думал, что я все забыл. Просто, некогда было даже о сегодняшнем дне подумать.
— Понимаю.
— Ладно, Димыч, — махнув рукой, сказал я, — Мы не о том говорим. Тебе не кажется?
— А тебе не кажется, Вадим… — Димка усмехнулся, но как-то недобро, — тебе не кажется, что как только мы начинаем договариваться: вот об этом будем говорить, а об этом нет — говорить уже не хочется.
— Да я же просто так, — растерялся я. — К слову.
— Э-э-э. Брось, сержант. Знаем мы эти ваши фокусы. Эмма Николаевна сейчас бы сказала…
— …свободны, отдыхайте от меня, — подхватил я.
— Помнишь, — подобрел Димка. — А ты знаешь, сержант, я недавно прикинул и удивился. Оказывается, Эмма Николаевна тогда была младше нас, теперешних.
— Ну да? — не поверил я.
— Точно-точно, не шевели губами, уже подсчитано, — засмеялся Димка. — Понял теперь насколько мы небогаты умишком и достоинствами? А еще чего-то пыжимся, надуваемся. Все познается в сравнении. А мы в поддавки играем, сравниваем себя с теми, кто помельче.
— Опять обобщаешь?
— Мне просто только что это в голову пришло.
— Где, интересно, она сейчас? — вслух подумал я.
— Я бы тоже хотел знать, — вздохнул Димка. — Последние годы все думаю: почему так мало женщин, похожих на нее. Не внешне, — уточнил он, — а по характеру… А вообще-то и внешне тоже, — чуть помедлив, добавил он. — Иногда иду по улице и вдруг вижу: Эмма Николаевна. У меня дыхание замирает. Я как шарик, наполненный водородом, взлетаю над землей. Подлетаю ближе — нет. Издали похожа, а вблизи ничего общего. И сразу как тот же шарик, когда ткнут его иголкой. Трах — и вдребезги.
— А ты думаешь, что если бы сейчас ты встретил Эмму Николаевну, это был бы праздник? — спросил я.
— Не понял?
— Может, мы ее идеализировали. На том фоне она, конечно, была ослепительна. А вдруг сейчас бы встретились, поговорили, и она показалась бы обыкновенной женщиной. Обыкновенной, Димыч. Ты сам говорил: все в сравнении познается. Мы же эти годы не стояли на месте. Росли.
— Да-а-а, — протянул Димка, — вижу, ты здорово вырос. Гигант!
— Почему ты этого не можешь допустить. Теоретически. Давай без эмоций посмотрим, что она тогда представляла из себя… Закончила филфак. Затем преподавала в университете. Так?
Димка не смотрел на меня. Он смотрел в окно.
— Эй, ты о чем задумался? Спишь, что ли? — рассмеялся я.
— Нет, не сплю, — отстраненно и скучно ответил Димка и, поднявшись, предложил: — пойдем спать. Скоро утро.
— Я что-то не пойму, Димыч. Ты вроде обиделся? — я растерялся.
— Слушай, сержант, — почти умоляюще проговорил Димка, — пошли спать, а?
— Пойдем, пойдем, — торопливо согласился я.
Димка заснул сразу же, как лег, неверное, вымотался. Я долго ворочался. Спать не хотелось. Ну ни капельки. Скучно так вот колодой лежать и ничего не делать. Я поднялся, осторожно ступая по половицам, прокрался на кухню, плотно закрыл двери, включил свет, сел к окну и закурил. Сначала у меня появилась мысль дописать рассказ. Полез в стол и вдруг наткнулся на альбом…
Этот «дембельский» альбом с силуэтом истребителя, выточенным из нержавейки умельцами из техслужбы полка и приклеенным на обложку, я не открывал уже давным-двно. «Так, так, — вслух пробормотал я. — Посмотрим». Почему-то стала влажной ладонь. Неужели так подействовал на меня вид этого, казавшегося мне долгие годы нелепым, убогим «дембельского» альбома? «Ерунда. Просто устал», — одернул я себя. А глаза уже впились в первый снимок. Завтра в шесть ноль-ноль мы отбываем из части. Домой! Дембель!
— Лед тронулся! — орет Алик Желтовский, — наш год попер на гражданку!
Толпой мы идем в курилку. Фотография на память. Это — традиция. Все «старики» роты садятся полукругом, а в центре мы — пять счастливцев в парадной форме — первая группа «дембелей». «Повезло тебе, сержант!» — это сказал Димка. Вот он тут, рядышком сидит. «Грустный, как листок капустный», — это я ему сказал. И подтвердил: «Повезло, Димыч».
…Учения начались поздней осенью, на закате дня. Наше отделение вертолетом забросили в глубокий тыл «противника». Семь километров по холодной липкой грязи мы скрытно подбирались к хорошо охраняемому мосту. Почти четыре часа, скрючившись от предутреннего морозца, лежали под самым носом у саперов, ожидая подходящего момента. И дождались. Мост был «взорван». На нашей стороне был густой туман. Трижды мы ускользали из почти сомкнувшегося кольца саперов, получивших задание «уничтожить» десантников. И каждый из нас понимал — попадись сейчас саперам под горячую руку, они бы не условно, а взаправду хорошенько накостыляли бы нам. И их можно понять: сколько трудов положили, пока навели на бурной реке мост, и на тебе — подарочек. Командование предложило мне выбор: отпуск или дембель в первую очередь. Я выбрал дембель… «Повезло», — повторил я, щурясь от яркого майского солнца, и добавил детсадовскую приговорку: «А тебе завидно, собачье повидло».
— Конечно, завидно, — вздохнул Димка, — мне еще как медному котелку загорать здесь…
Мы с Димкой проговорили всю последнюю ночь. Спроси меня сейчас о чем — не скажу. Вроде о всякой ерунде, но что-то такое осталось и будет, наверное, жить до конца дней моих; какое-то непередаваемое словами, неуловимое чувство единения, которое я больше никогда с тех пор не испытывал. В пять утра мы распрощались. Я вышел из казармы, покурил и решил немного пройтись, чтобы разогнать сон. Только свернул на аллею — смотрю, Эмма Николаевна. Я сначала подумал, что заснул на ходу, потому что никак не могла она появиться. У нее отпуск еще через неделю кончался. Я Димке оставил для нее письмо. Но, это действительно была Эмма Николаевна. Она шла очень быстро, почти бежала, и я устремился ей навстречу. Эмма Николаевна замедлила шаг, потом остановилась и жестом руки остановила меня.
— Постой, я постараюсь тебя запомнить, — проговорила она. Мне показалось, что в ее глазах на один крошечный миг мелькнул испуг. Затем она подошла ко мне, поцеловала в лоб и тихо произнесла:
— Вот все и кончилось, мальчишки.
Я, тяжело ворочая мозгами, подбирал какие-то главные и умные слова.
— Иди, Вадим. Иди! — сказала Эмма Николаевна. — И дай вам Бог подольше сохранить себя такими, какие вы сейчас.
Она побрела по аллее. Я не двигался. Вот она дошла до поворота, оглянулась… Все!
Подкатил автобус.
Эмма Николаевна… Я полистал альбом. Вот она. Фотографию мы с Димкой украли в библиотеке. У них там был милый обычай: на листе ватмана, вверху было красиво выведено: «Поздравляем с днем рождения!», внизу нарисован букет ярких цветов, а посредине в наклеенный мелкий конвертик вкладывалась фотография именинника. Мы тогда еще почти не были знакомы с Эммой Николаевной, она была для нас богиней, забравшейся высоко-высоко на небеса и поглядывавшей время от времени из любопытства на двух крошечных человечков, с восторгом взирающих на нее. Фотография ее перекочевала в мой карман. Коллектив библиотеки через час водрузил вторую. Она вскоре также исчезла. Женщины суетились, охали, а мы с Димкой, перебирая книги на стеллажах, хихикали про себя. И вдруг Эмма Николаевна громко сказала:
— Вот, девочки, еще одна фотография. Обещаю, больше уже никто не возьмет.
В жизни она в сто раз красивее, чем на этом снимке. Я помню, как мы с Димкой были ошарашены, когда, зайдя однажды в библиотеку, увидели вместо нервной, тощей, старой девы Нины Нефедовны новенькую. Теперь-то представляю, чего стоило тогда Эмме Николаевне, с ее характером, не захохотать в такой ситуации — стоят два солдатика и, открыв рот, с совершенно дебильным выражением на мордах, молча пялятся минуту, пять, может, и больше. Но мы действительно не могли ничего сказать, пока она, наконец, не вывела нас из оцепенения оригинальным способом. Она нахмурилась, подняла вверх руку со сжатым кулаком и отчеканила: «Любите книгу — источник знаний». Голос у нее такой низкий, чуть глуховатый, очень редкий, красивый голос. Мы засмеялись. Она тоже улыбнулась и сказала: «Меня зовут Эмма Николаевна». Так мы познакомились. Она отыскала наши карточки и опять улыбнулась: «Вы самые активные читатели». Странно, я даже сейчас, получив солидную теоретическую подготовку на журфаке, написав десятки очерков, пожалуй, не смог бы описать Эмму Николаевну. Даже не так. Я смог бы, конечно, набросать ее портрет. Она небольшого роста, стройная, подвижная. Копна золотистых волос. Правильные черты лица. Красивые зеленые глаза. Вот такой банальный портрет. Мой редактор сказал бы: «Штамп». И я бы согласился. Я закрыл глаза. Вот она. Вижу каждую черточку лица, выражение глаза. Начинаю психовать от своей беспомощности. Что же это такое, в самом деле? Беру бумагу, пытаюсь найти какие-то сравнения, эпитеты, метафоры, использую лексику восточных льстецов. Все. Выдохся. Комкаю листы, подхожу к окну. Тихонько пискнула дверь.
— Ты что маешься? — спросил Димка.
Подаю ему комок бумаги. Он расправляет листы, долго читает.
— Похожа? — спрашиваю, не выдержав.
— Нет, — мотает Димка головой.
— Почему?
— Дай карандаш, — вместо ответа просит Димка.
Подаю ему карандаши. Он наклоняется над листом и начинает рисовать. На листе появляется копна волос, глаза, губы, нос, брови…
— Похожа? — спрашивает Димка.
— Да, — восхищенно говорю я.
— Значит, ты ни хрена не понял, сержант, — говорит он и швыряет на стол карандаш.
— Ты что? — обижаюсь я. — Правда же, похожа. Как на фотографии.
— Во! — вскрикивает радостно Димка.
Я даже вздрогнул от неожиданности.
— Во! — повторяет Димка. — Я ломаю голову, как тебе объяснить, а ты сам сказал.
— Что сказал?
— Ты удивляешься, почему у тебя не получается портрет Эммы Николаевны? А он и не должен получаться. Ты же пытаешься описать ее как в школе учили — рассказ по картинке. У тебя и получается не человек, а фотография. Понял?
— Ничего не понял.
— Ну ты даешь, — Димка вскакивает со стула и, размахивая руками, поясняет:
— Вот я тебе начинаю рассказывать о том, что были такие раньше работники — бурлаки. Они впрягались в лямку и тащили баржу по реке. Это был очень тяжелый труд, и дальше в таком вот духе. Что ты представляешь при таком рассказе?
— Картину Репина «Бурлаки на Волге».
Димка смотрит на меня так, словно я ляпнул что-то непотребное. Долго смотрит. Потом, придя в себя, спрашивает:
— А если бы не было картины?
— Тогда, наверное, ничего бы не представил, — осторожно отвечаю я.
— Ну вот, — облегченно вздыхает Димка.
— Что «ну вот»? — завожусь я. — А если бы была, допустим, фотография такая же — «Бурлаки на Волге». Мы же об этом с тобой говорим.
— Да не могло быть такой фотографии, балда! Как ты не поймешь? Репин же специально подбирал натурщиков, краски, детали, чтобы создать у нас, дураков, вот такое потрясающее впечатление. Он выразил свои мысли чувства. Ни одна фотография этого не сделает. В этом-то и отличие художника от фотографа и, наверное, журналиста от писателя.
— Понимаешь ты что-то — «журналиста от писателя», — передразнил я. — У Чехова, знаешь, какие очерки есть или у Толстого.
— Правильно, — подтвердил Димка. — Это же Чехов и Толстой. Они же художники.
— А я фотограф? — вскипел я.
— А ты фотограф, — спокойно ответил Димка и спросил, хмурясь: — А ты претендуешь на большее?
— Да, представь себе, претендую, — с вызовом сказал я.
— Молодец! — воскликнул Димка.
Я с подозрением глянул на него. Нет. Он сказал искренне.
— а теперь смотри, — Димка снова сел за стол, взял карандаш, лист бумаги. На этот раз он бился долго. Наконец протянул мне рисунок.
— Да что же это такое?!
— Что? — встревожился Димка.
— Зла не хватает. Вот она стоит ко мне спиной, лица почти не видно, а я знаю, что это Эмма Николаевна. Знаю, что больше никто из женщин не наклонит так голову, когда смеется, и так ладонью щеку прижимать не будет. Здорово, Димыч!
— Спасибо, — сказал Димка и как-то затих.
— Ты правильно говорил. Балда я. Чтобы получилась она похожей, нужно рассказать, как она смеялась, как загоралась вся, когда спорила, как менялся голос у нее, когда она переживала за нас…
— Дошло, наконец? — устало спросил Димка.
Мы надолго замолчали.
— Я до сих не могу понять, почему она выбрала нас, — прервал паузу Димка. — И вообще, что это такое было? Вот скажи, Вадим, только честно, ты любил ее?
— Нет, Димыч. По-моему, это не любовь была.
— А что?
— Не знаю, Димыч.
— Вот и я не знаю. И она, по-моему, тоже не знала, что это было.
— А может, и не нужно разбираться и выяснять, что это такое.
— Может быть… Но только… — Димка, не договорив, замолчал.
— Что «только»?
— Ты понимаешь, я ничего не могу поделать с собой. Не будь Эммы Николаевны, у меня совсем по-другому сложилась бы жизнь.
— Лучше? — догадался я.
— По-другому.
— Почему, Димыч? Я, например…
— Погоди, — перебил он. — Тебе просто повезло.
— Да в чем повезло?
— Когда-нибудь поймешь, — усмехнулся Димка. — Как с фотографией… Ты сообразительный, только до тебя долго доходит.
— Где уж нам уж… — вздохнул я.
— Да ты не обижайся, сержант, — Димка похлопал меня по плечу, улыбнулся.
— Ох, сейчас нам влетит! — прошептал я. — Марина уже встала.
Я почему-то не слышал, как звенел будильник.

* * *
— Доброе утро, ребята. Ох и надымили вы, — Марина подошла к окну, открыла створку, приказала:
— Марш в комнату. Я сейчас приготовлю завтрак и позову вас.
— Ничего себе заболтались… — сокрушенно проговорил Димка, — Марине не дали, наверное спать, орали на весь дом.
— Да она крепко спит. Не переживай, — успокоил я.
Есть не хотелось. Мы вяло жевали бутерброды, запивая их чаем. Марина, как всегда, поглядывая на часы, торопливо проглотила завтрак и через пять минут уже в пальто заглянула на кухню:
— Я побежала, ребята. Вы спите. В обед приду, накормлю вас.
Мы еще немного посидели, покурили, молчком. Оба мы, по-моему, были выпотрошенными.
— Спать? — спросил я.
— Спать! — тряся головой, ответил Димка.
Мы легли. Я хотел еще что-то сказать, но сил уже не было…

* * *
— Рр-ота-а! Сорок пять секунд па-адъем!
Я скинул одеяло и, не открывая глаз, резко выбросил тело с кровати, протянул руки к табурету, на котором лежала форма. Руки уткнулись в пустоту. В испуге я открыл глаза, увидел хохочущего Димку и, окончательно проснувшись, кинулся на него. Димка легко сбил меня с ног, подал руку, помогая подняться, ворчливо заметил:
— Ослаб ты, сержант.
— Который час? — спросил я.
— Ослаб ты, подчеркиваю еще раз, — смеясь, проговорил Димка. — А времени 12 часов. Если бы не сыграл подъем, ты бы, наверное, до следующего утра спал.
— Молчал бы. Я просыпался в 11. Пожалел тебя. Не стал будить, — соврал я.
— Надо же, какое совпадение, — хохотал Димка, — я в одиннадцать уже побрился, умылся и сидел возле тебя, альбом рассматривал. Наверное, увлекся и не заметил, как ты проснулся и передумал меня будить.
— Сдаюсь. Наверное, это был сон.
— Наверное. Во сне всегда совершаешь что-то такое… благородное.
— Пойдем прогуляемся немного, — предложил я, вернувшись в комнату.
— Нет, Вадим. Ты сходи, а я посижу. Вдруг Светлана позвонит.
— Ну я до магазина и назад. Не скучай.
На улице было холодно. Я не люблю позднюю осень. Никогда не угадаешь, как следует одеться. То дождь и слякоть, то снег и слякоть, то все замерзнет — холод, ветер. Гнусная погода. Поздней осенью почти не увидишь улыбающихся прохожих на улице. Все раздражительные, нервные. Почему так погода влияет на настроение? И умирают чаще всего поздней осенью. И я так себя растравил этими рассуждениями, что сердце защемило. Я постоял немного, подождал, пока схлынет какая-то мешающая, давящая волна, неизвестно откуда взявшейся тревоги. Так у меня бывало. Предчувствие беды, несчастья меня обманывало редко. Но сейчас? Откуда? «Ерунда — это, неверное, погода», — подумал я и пошел дальше. «Погода виновата… Погода виновата», — бубнил я в такт шагам. Нет, что-то не мог внушить я себе спокойствие. Я повернулся и сначала быстро пошел, а через несколько минут побежал домой…
Димка стоял на кухне и курил. Он посмотрел на меня и спросил с неподдельным интересом:
— За тобой гнались, сержант?
— Никто не звонил? Не приходил? — не принимая шутливого тона, спросил я.
— Нет, А что случилось? — встревожился Димка.
— Да так, почудилось… — проговорил я, едва разлепляя губы. Мне действительно было неуютно, нехорошо.
Раздался телефонный звонок.
— Подожди! — крикнул я и схватил трубку.
— Ну как вы там, проснулись?
— …Да, проснулись, Марина.
— А что у тебя голос такой странный?
— С улицы только что пришел, еще не разделся даже.
— Понятно. Ну я скоро прибегу. Ты достань пока фарш из холодильника.
— Хорошо, Марина.
— Ну пока, что ли?
Я повесил трубку и засмеялся.
Через полчаса я совсем успокоился и когда пришла встревоженная Марина и стала расспрашивать, что случилось, мы с Димкой только смеялись.
— Да ну вас, — махнула рукой Марина, — знаю, что вы сговорились. Но все равно что-то было. Меня не проведешь.
Через пять минут мы дружно лепили пельмени. И опять Марина, поглядывая на часы, быстро поела и побежала на работу, предупредив, что вернется поздно. Сегодня у нее важное совещание. Марина даже не дождалась, пока я сварю кофе.
Не знаю, бывает ли у кого-нибудь такое. У меня часто — не хочу что-то делать или говорить, а говорю и делаю. Помимо своей воли. И сейчас тоже.
; Что бы я торчал на этих совещаниях? - сказал я, как только хлопнула за Мариной дверь.
; - Так она сказала, что оно важное, напомнил Димка.
; - О чем ты , какие могут быть у женщины важные совещания? - Бедненький, как наверное тяжело, когда только все, что ты делаешь -важное. Так нельзя, сержант.
; — Все мне, Димыч, можно, — игнорируя ехидную участливость, говорю я, — только нельзя…
— Что нельзя? — Димка не выдержал паузы. Он смотрел на меня серьезно и строго, как тогда, почти десять лет назад…
Был час личного времени. Приближался Новый год, поэтому народу в комнате отдыха было много. Ребята писали письма домой. Стояла обычная в такие минуты тишина. Я впервые в армии заметил, что, оторвавшись от родного дома, семьи, люди становятся как-то добрее и ближе ко всему, что осталось там, в прошлой жизни. Начинают превозносить свои ничем не приметные, может быть, в прежнее время не раз ими обруганные за скуку, за ту же их непримечательность и безвестность, городки, поселки и деревеньки. Явно идеализировали всех родственников, приятелей, одноклассников. Писали нежные, полные любви, письма своим девушкам. Никогда не подшучивал даже в мыслях над этими метаморфозами. Сам был таким же почти сентиментальным в письмах.
Мы сидели в тишине, изредка прерываемой то шуршанием бумаги, то шепотом земляков. И вдруг кто-то из сидящих за первыми столами рассмеялся, потом, словно волна, этот смех пошел гулять по всей комнате. Вот хохотнул мой сосед за столом и передо мной легла открытка. На ней красивым почерком было выведено: «Дорога Нина, поздравляю тебя с Новым годом! Желаю, чтобы этот год стал последним в твоей жизни. Славик».
Я знал эту историю. Неделю назад наш замкомвзвода Слава Акимов получил письмо от своей невесты, в котором она сообщила, что полюбила хорошего парня и вышла за него замуж. К концу первого года нашей службы такие вот коротенькие сообщения стали приходить ребятам довольно часто. Воспринимали их по-разному: чаще спокойно, иногда настолько болезненно, что наш мудрый командир роты не ставил по нескольку дней в наряд получившего  подобное послание. Но чтобы такое написать, да еще через неделю, уже с холодным рассудком?!.. Я подошел к Акимову, отдал ему открытку, громко сказал:
— Не надо показывать всем, что ты сволочь.
Я не успел отреагировать. Короткий прямой удар левой бросил меня на стол. Драться Акимов умел, тут уж ничего не скажешь. Но тем не менее и ему от меня досталось за те секунды, пока онемевшие от неожиданного развития событий ребята не растащили нас по разным углам. Мы с Акимовым получили поровну, по пять суток «губы» — гауптвахты. Отвадил меня туда командир роты.
— Заберу сам, — сказал он, сдавая меня начальнику караула.
Все было бы ничего, но на вторые сутки я почти выл — страшно хотелось курить. Только пахнет сигаретным дымком сквозь зарешеченное окошко — у меня прямо взрывается все внутри. На третьи сутки после обеда что-то щелкнуло о стенку и к моим ногам упала стрела. К ней аккуратно белыми нитками был привязан бумажный цилиндр. В нем две сигареты, пять спичек и кусочек спичечного коробка. На бумажке было написано: «Привет с воли. Бумажку съешь».
И я, может быть, впервые понял, что такое счастье. Счастье — это когда у тебя есть Димка. Стрела падала и на четвертые, и на пятые сутки. Потом только я узнал, как, вернувшись с караула и узнав о чэпэ, Димыч смастерил лук и целый день, вместо того, чтобы отсыпаться, тренировался до тех пор, пока не добился результата, которому позавидовал бы и Робин Гуд.
Получал меня ротный. Когда мы уже подошли к казарме, он, пожевав ус, хмуро произнес:
— Я понимаю тебя. Но запомни: никогда, никому, ничего не докажешь мордобоем.
— Он же первый…
— Он — это он, — прервал меня командир.
Я наконец-то побрился. Тоже ведь наказание — пять суток не бриться, а потом скрести отросшую щетину. Потом взял пачку сигарет и, с намерением всю ее враз выкурить, пошел в беседку. Там сидел Димка. Я долго, словно каторжанин, отсидевший лет 20 и увидевший, наконец, близкого человека, тискал его. Потом мы закурили и он спросил в обычной своей манере:
— Ну что там стряслось, выкладай!
— В принципе, ты прав, — выслушав подробный рассказ, проговорил Димка.
— Почему «в принципе»? — возмутился я. — Нельзя…
И точно такая же, как сейчас, возникла долгая пауза. И так же серьезно и строго глядя на меня, он спросил:
— Что нельзя?
— Нельзя в себе убивать человеческое. Даже если тебе очень плохо, — запальчиво проговорил я.
— Вот именно, — поддержал мою мысль Димка. — Он ударил тебя и ты всем доказал, что ты прав. А когда ты ему той же монетой ответил — тут же возникают вопросы.
— Я не согласен.
— Твое дело… — буркнул Димка.
В таких ситуациях он никогда не спорил, не пытался убедить. Сказал, что думает, и все…
— Так что нельзя, сержант? — повторил Димка вопрос.
— Ты сам знаешь что, — неожиданно ответил я.
— Знаю, — подтвердил Димка. — Но почему ты вспомнил об этом? Я ничего не понимаю.
— Ты думаешь, я понимаю? Вот клянусь тебе, Димыч, до твоего приезда я считал, что делаю все правильно. Не в чем мне было упрекнуть себя. Но ты появился, и у меня возник какой-то комплекс вины. Даже не могу объяснить, то ли перед тобой виноват, то ли перед собой, то ли еще перед кем… Но что-то грызет меня. Да я и по тебе вижу…
— Не выдумывай, — резко возразил Димка.
— Я не выдумываю, Димыч. Я же помню, как раньше мы с тобой… И наговаривали тебе на меня, мне — на тебя, и в переделки всякие попадали, и оба и порознь — и всегда мы безоговорочно, ни секунды не мешкая, бросались защищать друг друга, хотя порой и ты, и я были не правы. Но мы разбирались уже потом.
— Разве что-то изменилось? — Димка был удивлен.
— У тебя нет, — поспешно проговорил я.
— Слушай, сержант, ты мне не нравишься сегодня. Что-то ты из крайности в крайность. То на меня, понимаешь ли, бросаешься, то самобичеванием занимаешься «Шо за дела?» — как Алик вопрошал, бывало.
— Хреновые дела, Димыч. Пока мне самому еще ничего не ясно.
— Ну что, — предложил Димка, — сделаем перерыв? Отдохнем от разговоров?
Я мотнул головой, соглашаясь. Насвистывая что-то веселое, Димка сел за стол, взял стопку журналов и принялся их листать. Через минуту он набрел на что-то интересное и углубился в чтение.
А я лег на диван и стал размышлять. То ли от постоянной нехватки времени, то ли из-за отсутствия, как говорит наш редактор, информационного повода, ни разу не возвращался мыслями в прошлое. Бывали у меня и минуты и даже часы, когда я вот так же лежал на этом старом диване и… И о чем же думал? В основном о будущем. Как напишу серию очерков о водителях дальних рейсов. Или о том, как куплю себе машину. Я встал с дивана, прошелся по комнате, опять лег. Нет, чаще все-таки я искал какие-то особенные слова, сравнения, интересные повороты в том материале, который готовил в номер. Естественно это? Конечно. Кто же за это может осудить? Я бы никогда. А что прошлое? Прошлого не вернешь. Не вернешь молодости. Я усмехнулся. Сам себя совершенно автоматически одернул: «Ты еще молодой». Внутренний цензор работает четко: «Ты хороший» и «все хорошо».
Хорошо ли? Ну ладно, оставим пока выяснения. Приподнимаю голову, смотрю на Димку. Ладно, пусть читает. А у меня в голове какое-то месиво из голосов, топота, вздохов…
Учебка! Смешно, но мы с Димкой в первый же день пребывания в учебке даже не помню из-за чего, наверное, из-за какой-нибудь ерунды, подрались. Нам в тот же вечер и для острастки, и в назидание другим объявили перед строем по наряду вне очереди. Старшина принес нам огромную тряпку, ведро. Сказал: «Вымоете «взлетку» (так называли коридор в казарме) и доложите. Я проверю». Чуть помедлив, старшина добавил: «Миритесь» — и пошел в каптерку.
Мыли мы согласованно, но молча. Выглядело это так: сначала я, наполнив ведро, скорым шагом мчался в конец коридора и плюхал с размаха всю воду на пол. Свирепо посверкивая друг на друга глазами, мы брали за углы тряпку и быстро-быстро тянули ее по полу, гоня воду. Затем выжимали вместе орудие труда досуха и пробегали на второй раз мокрый участок. Потом за водой бежал Димка. Вся процедура повторялась, и так до полной победы.
Старшина прошелся по всему коридору и остался доволен работой.
— Помирились? — спросил.
— Так точно, товарищ старшина! — звонко отрапортовал Димка.
— Труд — он всегда сдружает, — назидательно проговорил старшина и отпустил нас спать.
На следующий день мы не подрались. Но на вечерней проверке потолкали друг друга плечами, и схлопотали еще по наряду. Опять «взлетка». На этот раз мы не молчали. Мы выясняли, кто кого первый задел плечом. Выясняли громко.
Слово за слово… Я плеснул водой на Димкины сапоги, он швырнул в меня мокрую тряпку. Выбежавший из каптерки старшина гаркнул: «Отставить!» Затем тихо предупредил: «За боевые действия завтра снова будете драить «взлетку».
Мир нас не брал. Всю неделю после отбоя мы занимались уже привычным делом, добившись полной синхронности движений и такой виртуозности, что старшина только головой качал да восхищенно цокал языком.
Потом, помнится, один день прошел нормально, без нарушений, а на следующий что-то я уже сам сделал не так, кажется, в строю соседу с правого фланга высказал свое мнение по поводу зачитываемых результатов марш-броска.
— Рядовой Волков, — выйти из строя. Один наряд вне очереди. Встать в строй! — старшина сурово посмотрел на меня и почему-то тут же перевел взгляд на Димку.
— А что он сделал, товарищ старшина? — полюбопытствовал Димка.
— Отставить разговорчики! — оборвал его старшина.
— Он же ничего не сделал, товарищ старшина, — скороговоркой выпалил Димка.
— Рядовой Григорьев, выйти из строя! Один наряд вне очереди. Встать в строй!
И вот с того дня, когда вымыв полы, мы впервые не пошли сразу докладывать старшине, а не сговариваясь, отправились в курилку и выкурили одну на двоих сигарету (больше у нас не было), с того дня мы стали друзьями.
Вообще-то все тогда как-то было шиворот-навыворот…
— Димыч, помнишь литературный вечер, посвященный Маяковскому? — спросил я.
— Я же дежурным по роте тогда заступил.
— И я тебе ничего не рассказывал, когда вернулся?
— Рассказывал.
— Что?
— Отрывок из «Облака в штанах».
— И все?
— Все.
— Димыч, как же это? Как же я забыл?
Димка отложил журнал и повернулся ко мне.
— Я помогал Эмме Николаевне после вечера убирать стенды с плакатами. А потом мы с ней в библиотеке пили кофе и она вдруг спросила:
— Вадим, а вы с первого дня с Димой дружите?
— Нет, — говорю я, — с седьмого или восьмого.
Она улыбнулась и опять спрашивает:
— А что у вас было до этого седьмого или восьмого дня?
Я ей честно все рассказал. И она, знаешь, как Эмма Николаевна это умеет, такой глубокий выдох:
— Ух, — говорит, слава Богу! А то я уже засомневалась. Думаю, совершенно перестала разбираться в человеческих отношениях.
— Почему? — спросил Димка, поднявшись со стула.
— Не суетись, Димыч, сядь.
Я подождал, пока он усядется, и продолжил:
— Почему? — спрашиваю я у нее.
Она долго молчала, потом махнула рукой и говорит:
— Я с первого дня обратила внимание не так на вас, как на ваши отношения. У вас уникальные отношения. Вы себе представить даже не можете, насколько они удивительны. У вас совершенно разные характеры. Со стороны кажется невероятной ваша дружба. По всем канонам вы должны в лучшем случае быть в натянутых отношениях.
— Ну? — спросил Димка, подходя ко мне.
— Что ну? Все. Неужели я тебе не рассказывал.
— Нет, Вадим, не рассказывал… — Димка надолго задумался, потом вздохнул, молчком повернулся к столу, еще раз вздохнул и уткнулся в журнал.
«Если честно, — продолжал я размышлять, — то и журналистом, пожалуй, я стал благодаря Эмме Николаевне. Она все время хвалила мой слог, когда по ее просьбе я писал для самодеятельной студии веселые сценки из армейской жизни. Как-то мы все вместе — Димка, я и Эмма Николаевна шли вечером мимо «Жилгородка», так назывался в гарнизоне небольшой райончик из нескольких двухэтажек, магазина и детского садика. Было тихо. Только в центре песочницы лепил что-то карапуз лет трех, а рядом. развлекала то ли его, то ли себя совсем еще молоденькая мамаша в серебристом брючном костюме. Пригнувшись, вытянув назад руки, она носилась вокруг песочницы и ветер развевал ее длинные белые волосы.
— Как истребитель на форсаже, — сказал я.
Димка засмеялся а Эмма Николаевна приостановилась и строго потребовала:
— Дай слово, Вадим, что ты будешь писать.
— Буду, — смеясь пообещал я.
Смеясь, а тем не менее работать пошел в газету. И вообще, если разобраться, то сколько всякой всячины в юности потихоньку полегоньку лепит нас такими, какими мы, не замечая этого каждодневного, каждочасного влияния, становимся взрослея. Тут уж как кому повезет. Нам с Димкой, неверное, повезло…
— Димыч! — громко говорю я. — А все-таки повезло нам на людей, а?
— Помнишь как ротного провожали? — вместо ответа  спросил Димка.
— Еще бы, – откликнулся я.
…В отличие от сюжетов многих фильмов и книг, построенных на том, что все считают какого-нибудь командира вредной тыловой крысой (как им это удается?), а потом вдруг по какому-то поводу он появляется весь увешанный орденами — ах! ох! — массы в восторге и отношения резко меняются, мы с первой минуты узнали о командире роты все. Как только гарнизонный автобус привез нас из «учебки» в боевую роту и мы, восемь бойцов молодого пополнения, высыпали на вымощенный брусчаткой плац возле казармы, перед нами, словно из-под земли, вырос сухощавый майор. Это была одна из многочисленных традиций подразделения — молодое пополнение встречал одетый в парадный мундир, при всех орденах командир роты Безруков.
— Кто назначен старшим? — спросил майор.
— Я, — громко выкрикнул Димка.
— Кто я? — строго спросил майор.
— Рядовой Григорьев.
— Построить группу.
Димка, отдав рапорт, встал в строй. Ротный говорил недолго. Но мы поняли — служить будет нелегко. Учил нас майор Безруков военной науке круто. Но мы его любили. Не за награды и боевое прошлое, хотя, конечно, нам было приятно, что наш командир был единственным в части “нюхавшим порох”. Любили мы его за справедливость, честность, человечность.
И вот когда нам осталось служить  полгода, ротный оставил службу. Об этом он нам сообщил, утром, когда мы строились, чтобы идти на завтрак. А во время политзанятий в тот же день он пришел в каком-то коричневом гражданском костюмчике, который, словно сказочный наряд, превратил бравого офицера в обыкновенного дедушку и очень тихо проговорил:
— Вы последние мои солдаты, поэтому с вами мне труднее расставаться, — он немного помолчал и каким-то совершенно неожиданным, виноватым, что ли, тоном закончил прощальную речь:
— У меня свой дом в Подмосковье. Пчел разведу, малины насажу. Я оставлю адрес. Приезжайте или напишите.
— …Ты был у него хоть раз?
— Нет, Димыч, не был.
— И не писал?
— Нет.
— А почему?
— Когда. Димыч, — возмутился я. — К родителям не каждый год вырываюсь, у тещи ни разу не был, тебе даже не писал — минуты иногда свободной нет. Ну что уставился? Вру, думаешь?
— Тебе для убедительности еще рубашку на груди порвать, — мрачно произнес Димка.
— А сам-то ты был у него? Писал?!
— Не кричи. Какой-то истеричный ты стал. «Везло нам на людей», — передразнил Димка. — А им на нас? Я был у Безрукова трижды… Третий раз на похоронах.
— Он умер… — пролепетал я.
— Да. Я опоздал на три часа.
— А что же ты мне не сообщил? Кто был из наших?
— Только я, — ответил Димка и вышел из комнаты.
Я побрел следом. Мы стояли у окна и курили.
— Димыч, клянусь тебе, можешь у Маринки спросить, если не веришь, в мае собирался съездить и к тебе, и к ротному.
— Вадим! – Димка вдавил сигарету в пепельницу и, тряхнув меня за плечи, каким-то осевшим голосом сказал:
— Ну что ж, сержант, давай разбираться.
Я невольно улыбнулся. Так Димка говорил, когда какие-нибудь неприятности грозили нам обоим.
— Я не собираюсь в чем-то тебя обвинять, Вадим, и мне, честно говоря, тошно, когда ты ни с того ни с сего начинаешь оправдываться. Помолчи! — повысил Димка голос, заметив, что я открыл рот. — Выслушай. В конце концов я гость. Так вот, меня совершено не интересует, куда ты собирался ехать в мае. И потом, мне почему-то кажется, если я спрошу у Марины, она скажет, что, и в прошлом, и в позапрошлом, и в этом году ты тоже собирался приехать ко мне и к ротному. Так или нет?
— Так Димыч, — вздохнул я, — но ты же понимаешь, что я…
— Понимаю, что ты не виноват, — не дал закончить мне мысль Димка.
— Но я же… — попытался я возразить
— Ну что «я же»? Разве об этом речь? У меня, будь здоров, сколько моментов было. И тоже вроде не причем, а сейчас вспоминаю и противно. Ты философствовал, что вроде как и не нужны люди друг другу. Философствовал, будто бы осуждая, а наворачивал свое, наверняка, продуманное.  Я, мол, против, но что тут поделаешь — обстоятельства.
— А если действительно обстоятельства! — заорал я. — Ты покрутись с мое, послушай, что говорят вокруг.
— Не там крутишься, сержант.
— Ну конечно, ты на своем заводе все знаешь! Да я с сотнями людей разговаривал самых разных: с рабочими, врачами, художниками…
— А где же ты тогда, умник, берешь праведников для своих розовых очерков, если жизнь такая хреновая? Сам придумываешь?
— Ничего я не придумываю, — пробормотал я. — Бывают хорошие люди. Искать только надо.
— А раньше они табунами ходили? Хороших людей всегда искать нужно было. Но я не о том. Мы же с тобой вроде договорились, что все от самого себя зависит. Хоть какая жизнь вокруг и хоть какие обстоятельства. Договорились, а ты опять в сторону уходишь. Ты всех можешь обмануть, но себя-то не обманешь, сержант, так ведь? И меня не обманешь…
— Да не обманываю я…
— С этой минуты и навсегда… — быстро проговорил Димка.
Я почему-то не возмутился и не принял как шутку.
— Хорошо, договорились, — согласился я.
Мы обменялись рукопожатием. И тут на кухню вошла Марина.
— Вы так кричали, что на первом этаже было слышно. Вы ругались?
— Что ты, нет, конечно, — сказал я и быстро спросил: — А ты почему так рано?
— Перенесли совещание. Сейчас я переоденусь и будем ужинать, — сказала она. — Пока ко мне не цепляться. Я злая, когда голодная.
Смотрите, что я принесла, — сказала Марина, когда мы сели ужинать, — она достала из холодильника и торжественно водрузила на середину стола тяжелую бутылку с яркой наклейкой.
— Шампанское? — спросил Димка.
— Почти, — рассмеялась Марина. — Называется коктейль «Вечерний».
— Будем кутить! — потирая руки, воскликнул Димка.
Хлопнула пробка. Я наполнил фужеры.
— У меня есть тост, — заявила Марина.
— Давай, — разрешил я.
Марина встала, улыбнулась:
— Я не знаю, о чем вы тут говорите, спорите, ругаетесь день и ночь… Да, да и ругаетесь, — уловив наше с Димкой синхронное движение, повторила она, — я слышала… но я о другом. Я поняла, что все это очень важно для вас. И очень нужно. И еще я чувствую, что-то происходит с Вадимом. Он изменился.
— Я не вижу в себе никаких перемен, — возмутился я. — А ты, Димыч, видишь?
— Нет.
— Что скажешь? — я постарался вложить как можно больше сарказма.
— Впрочем, вы можете пить за что хотите, а я за это, — Марина осушила свой фужер.
«Что-то действительно изменилось», — с непонятной тоской, даже безысходностью, подумал я. Почему-то вспомнилось, как однажды в детстве отец привез мне из командировки очень редкую по тем временам «Неваляшку», красивую, яркую куклу. Но ни красота игрушки, ни звон колокольчиков внутри не занимали меня. Не давала мне покоя, может быть, первая сложная загадка: почему нельзя ее уложить? Через несколько дней я не выдержал. Даже предполагаемое суровое наказание не остановило меня. Вскрыв большими ножницами куклу и разгадав секрет, я заплакал. И не потому, что стало жаль красивой игрушки, а из-за горькой мысли, что «неваляшку» можно укладывать и она уже никогда не поднимется сама. Этот удар так потряс меня, что больше я не разбирал и не ломал ни одной игрушки. «Пожалуй, сейчас я как та разломанная неваляшка», эта неожиданная догадка неприятно поразила меня.
Мы просидели долго. Перед тем, как лечь, я глянул на будильник. Шел пятый час. Спать не хотелось.
Эмма Николаевна, помню, всегда сокрушалась: «Самое гнусное, что досталось человечеству от своих пращуров — сон. Из-за него ничего мы не успеваем. Мне кажется, люди будущего найдут средство обходиться без сна». Чудачка. Какое это прекрасное состояние, когда уставший, измученный, ты ложишься в постель, согреваешься, расслабляешься, и вот уже словно балансируешь на грани двух миров — реального и фантастического. Ты еще слышишь шум за окном, в комнате, но уже не фиксируешь, не анализируешь его — ты медленно погружаешься в какую-то мягкую, теплую пустоту…
Мне показалось, что я не спал: только закрыл глаза и тут же открыл. Но в комнате было светло, на будильнике 10 часов, а Димка плюхается в ванной «Что-то я хотел сразу же утром сделать? Что?» Я лежал и мучительно вспоминал.

* * *
— Вечером я улетаю, — предупредил Димка, отхлебывая чай.
— Как улетаешь?
— А так, — Димка помахал руками, как крыльями.
Я встал из-за стола. зачем-то пошел в комнату. Ах, да. Нужно было посмотреть на календарь. Вернулся, потрогал чайник — еще горячий. Налил себе чая. Закурил.
— Ты что засуетился? — улыбнулся Димка.
— Оставайся еще. Хоть на день, — попросил я.
— Может быть, насовсем остаться, — опять улыбнулся Димка. — Нет, Вадим. Не могу остаться, если серьезно. Сейчас позвоню домой и мы пойдем в магазин. Куплю что-нибудь на память о твоем городе. Согласен?
— Можно подумать, от моего согласия что-то зависит.
— Не дуйся, сержант, — Димка хлопнул меня по плечу и пошел к телефону.
— Света, привет! Как отец?
— …
— Понятно… Ночью буду дома… До встречи… Держись там, Света…
Марина постаралась. Прощальный ужин получился роскошный. Димка смеялся, дурачился, шутил сам и нам с Мариной не дал ни секунды погрустить, хотя так (во всяком случае у меня) на душе муторно было, словно с отъездом Димки произойдет что-то страшное. И тем не менее именно я сказал:
— Нам пора, Димыч.
— Понятно, — сразу откликнулся Димка и выдохнул: — Ну вот и все.
Собрались быстро. Уже в коридоре Димка достал из кармана небольшой блокнот с какими-то рисунками и, протянув его Марине, сказал:
— Это вам на память. Спасибо за все. Мне ни в одном доме не было так тепло. Честное слово.
— Я так хочу, чтобы у вас все-все было хорошо. Все-все, — словно заклинание, проговорила Марина, едва сдерживая слезы.
Мы вышли. Лампочка на площадке не горела и пока Димка шел к лифту, я держал дверь открытой. Он шел, а за ним, словно прилипнув желтой резинкой к ботинкам, вытянулась из квартиры полоска света. Хлопнула дверь. Светлый лучик из квартиры исчез.
Самое удивительное, что есть в мире — это не поддающиеся никакой логике отношения между людьми. Я, например, считаю себя хорошим человеком, не без недостатков, конечно, не идеальным, но тем не менее знаю точно, что про меня никто не скажет худого слова, даже завистники. Я никого никогда не оскорбил, ни на кого не жаловался начальству, старался со всеми поддерживать ровные отношения, никому не отказывал в помощи. И в общем-то грех жаловаться, ко мне относятся все, или почти все, хорошо. Но…
Димка остановился.
— Скажи, ну почему мы такие?! — воскликнул почти с отчаянием он.
— Какие? Ты, Димыч, вроде уже не в том возрасте, когда такие вопросы задают.
— Ты что же, считаешь такими и надо быть? — Димка, не мигая, смотрел на меня.
— Ждите ответа… ждите ответа… — фальцетом произнес я.
Но Димка не улыбнулся.
— Може быть, и надо быть другими, — не выдержал я его взгляда, — но, во-первых, жизнь сложнее, чем нам с тобой кажется, а, во-вторых, кто знает, какими мы должны быть. Вот ты, знаешь?
— Знаю.
— И какими?
— Без масок… Самими собой… Это главное.
— Ты без маски сейчас? — спросил я.
— Без маски.
— А я?
— Когда как. Сейчас в маске.
— Спасибо.
— На здоровье.
Я демонстративно отвернулся.
— Не любишь критики, собака, — злорадно проговорил Димка.
— Это не критика, Димыч, а битье.
— Ишь ты, битье, — каркающим каким-то голосом произнес Димка, — привык, что тебя только хвалят. И любуешься собой. А битье, между прочим, определяет сознание.
— С чего ты взял, Димыч? Что ты в конце концов… Это я — то любуюсь!
— Боишься критики, собака, — мрачно подтвердил свой вывод Димка.
Я не принял его иронии. Я правда сильно обиделся. Все это было так несправедливо.
— Знаешь что, Димыч, потому, наверное, и маски носят, чтобы не попасть под такой долбеж. Кому хочется, чтобы вот так набрасывались на тебя.
— Молодец, сознался под моральными пытками. Дай твою мужественную лапу, собака, — смеялся Димка.
И я, не выдержав, засмеялся. Такая умильная у него физиономия была.
— Так вот, сержант, — уже серьезно проговорил Димка. — Со мной эти номера не пройдут. Ты же никогда не прятался от себя и не надо начинать.
— Не буду.
— Правильно. Я тебе. сержант, честно скажу, мне противнее всего на свете смотреть, когда человек пытается под кого-то работать: под дурака, под шута. под злодея. под преуспевающего… Ну ладно. Не буду перечислять.
— Да уж договаривай. Я же понял.
— Вот и отлично! Приятно с понятливыми людьми беседовать. Одно удовольствие.
— А судьи кто?! — классической фразой возопил я.
— У меня много грехов, — твердо произнес Димка, — очень много. И я буду рад, ты понял, сержант, рад, если ты мне о них скажешь. Веришь?
— Верю, Димыч. Тебе верю. А больше никому.
— Ты из крайности в крайность шарахаешься.
— Димыч, тебе хорошо призывать к критике. Ты знаешь сам, что у тебя нет недостатков…
— Перестань, слышишь?! — чуть ли не с настоящей угрозой в голосе оборвал меня Димка.
«Ты стройный кипарис среди благоуханья роз! — начал я поддразнивать стихами из знаменитого фильма. — Ты как алмаз среди песчинок», — отбежав на безопасное расстояние, продолжал резвиться я.
— Ах ты, вражина! — рявкнул Димка и помчался за мной.
Догнал он меня быстро.
— Ты совсем закурился, сержант. Не стыдно? Сто метров пробежал и еле дышишь. Позор! — смеялся Димка.
— Все, Димыч, с понедельника вдвое реже буду курить, — отдышавшись, пообещал я.
— Врешь ты, сержант.
— Вру.
— А зачем?
— Просто так.
— Ну-ну, — усмехнулся Димка.
— Как не хочу, чтобы ты уезжал! — с отчаяньем проговорил я.
— В тебе муза проснулась, сержант. Поздравляю, — Димка смеялся. — Это же первая строчка гениального стишка. Дальше что-нибудь такое… Та-та-та-та… Одинокий вокзал. Чувствуешь шедевр? Потом он что-то там соврал, это про тебя, — пояснил Димка. — А он рукою помахал. Это про меня.
Хохотал он.
— Как ты можешь ржать? — хмуро спросил я, не поддержав игру.
— Что мне, тоже нюни распустить? — по инерции улыбаясь, поинтересовался Димка.
— Хорошо тебе. У тебя все ясно. Никаких сомнений.
— Ох, Вадим! — Димка взял меня за локоть, сжал так, что я чуть не вскрикнул, отпустил, потряс головой, повторил еще раз: — Ох, Вадим!
— Ты что, Димыч?
— Все нормально, сержант, пошли дальше.
И он зашагал. Как всегда. Как много лет назад. Так же быстро. Так же чуть ссутулившись. Ничего не изменилось. Я улыбнулся. Все-таки как интересно человек устроен: летят годы, меняется внешность, а походка, жесты остаются прежними. Я прибавил шагу, догнал Димку и, громко пыхтя, затопал за ним след в след, копируя его походку. Я был настороже. Он обычно, улучив момент, резко останавливался и я почти всегда налетал на него. Но на этот раз Димка не остановился. Наверное, не успел. Мы уже почти добрались до агентства.

* * *
Салон «Экспресса» был почти пуст. На задних сиденьях расположился экипаж самолета, может быть, того, на котором полетит Димка — четыре летчика и три стюардессы, на передних креслах дремали старик со старушкой и шептались парень с девушкой. Димка смотрел в окно и молчал. Я не лез к нему — пусть размышляет.
Приехали мы тютелька в тютельку — уже шла регистрация. Димка зарегистрировал билет, мы вышли на улицу, закурили.
— Вот и все, сержант, — как-то отстраненно сказал Димка.
Я молчал. Ненавижу проводы. Обычно уезжал, улетал, отплывал я. Провожали меня. Я привык к этому, и никогда не думал, что такое это гнусное чувство, когда кто-то уезжает. Мне еще никогда не было так плохо. Погасла сигарета. Я достал зажигалку, щелкнул раз, другой, третий и швырнул в урну зажигалку и недокуренную сигарету.
— Не заводись, сержант, — сухо попросил Димка.
— С чего ты взял? — вяло огрызнулся я.
— Бывает, — буркнул Димка.
Он достал из кармана сигарету, зажигалку и подал мне.
— Откуда у тебя сигареты? — удивился я.
— От верблюда, — ответил он идиотской отговоркой и опять замолчал.
Объявили посадку. Почти холодно мы обменялись рукопожатием.
— Пиши, звони! — попросил я. — Не теряйся…
— Договорились, — согласился Димка. — Ты тоже не исчезай.
Я еще махнул рукой, когда он, пройдя досмотр багажа, повернулся ко мне. Он ответил. Дверь закрылась. Все!
Я поднялся на второй этаж, подошел к окну. «Сейчас их поведут по летному полю, вон к тому самолету, — подумал я, — интересно, догадается Димка посмотреть на окно? Завтра все войдет в привычное русло, — размышлял я. Командировки, статьи, звонки, летучки, бессонные ночи… Интересно, посмотрит он на окно? Наверное, нет. Мыслями он уже дома. Смешно. Сколько раз читал в книгах, журналах всегда казавшуюся мне надуманной, банальную фразу: «Им так много нужно было сказать друг другу, но они молчали». А оказывается, это самая верная и точная характеристика ситуации. А вот почему так происходит? Все-таки человек — самое загадочное существо. Самый неопознанный объект. А мы еще каких-то контактов с инопланетянами ждем. Себя-то ни черта не знаем, а туда же, «инопланетян нам подавай, другие миры… Тарелочки летающие, чашечки, блюдечки… Так. Значит, завтра в редакцию. Что же не ведут их к самолету?»
И тут же, услышал, что по техническим причинам вылет Димкиного рейса задерживается. Информация о вылете будет передана дополнительно. Я сбежал вниз. Растерянный Димка стоял возле справочного и крутил головой.
— А я думал, что ты уехал домой, — сказал он.
— Пошли сядем куда-нибудь, — предложил я.
— Ты двигай домой, сержант, — возразил Димка. — Неизвестно, сколько нас здесь продержат, а тебе завтра на работу.
— Что бы я совался в чужие заботы, благодетель, — возмутился я. — Иди лучше поищи свободное место, а я пока сбегаю позвоню Марине.
Один телефон-автомат не работал. У другого стояла очередь.
— Пашет? — спросил я у парня, долго и громко кричавшего в трубку о том, что рейс отложили до утра.
— Черт его знает, — неуверенно сказал парень, — меня вроде бы слышно, а я ничего не слышу. Односторонняя связь.
Я все-таки отстоял в очереди, зашел в пахнущую духами, апельсинами и ожиданием будку и прокричал, что рейс задерживается неизвестно на сколько, с минуту послушал какое-то шипение, крикнул, что ничего не понял и повесил трубку. Раза три прошел я взад-вперед по переполненному залу, внимательно всматриваясь в лица настороженно дремлющих пассажиров. Димки не было.
— Ты ослеп, что ли, сержант? — раздался за моей спиной вопрос, сопровождаемый коротким смешком. — Я на каждом твоем витке машу руками, а ты не замечаешь. Пойдем.
Димка подтолкнул меня в сторону окон. Место было не ахти — на широком низком подоконнике самого крайнего окна.
— Дозвонился? — спросил Димка.
— Нет.
— Какой-то ты невезучий. Все у тебя не получается.
— Не обобщай.
— А что получается?
— Жизнь.
— Отчаянный ты парнишка, сержант.
— Какой есть.
— Не ерепенься.
— Не буду.
Димка достал из сумки блокнот и два карандаша, сказал, протягивая мне листок.
— Давай в морской бой сыграем.
— Не смеши ты меня.
— А что тут смешного?
— Ты может быть через час или полчаса улетишь.
— Ну и что?
— Кончай ты дурака валять! — разозлился я.
— Какого черта ты как барышня кисейная надулся?
— Мне тяжело, – признался я.
— А мне, ты думаешь, распрекрасно.
— Послушай, Димыч, ты приехал и все усложнил в моей жизни. Но мне кажется, ты улетишь и через день-два у меня все будет по-старому. Единственное, что останется — это вера в тебя. Я рад, что ты не изменился. Ты молодец, Димыч. Честное слово!
— Да перестань ты, Вадим, — Димка положил руку на мое плечо, — Ты сам все усложняешь. Ты в каждом слове, в каждом поступке ищешь какой-то второй смысл. А его нет. И не надо его придумывать. Все мы в чем-то хуже, в чем-то лучше других. Я сейчас думаю: «Как хорошо, что я приехал».
— Ты првда так думаешь?
— Ты как ребенок, Вадим. Клянусь, ты единственный человек, которому я никогда и ни в чем не совру, и ты не представляешь, как для меня это важно.
— Представляю, Димыч.
— Ну и хорошо. И давай больше не будем об этом.
— Димыч, и все же мне иногда казалось, что мы не понимали друг друга. Раньше ведь такого не было?
— Раньше мы с тобой жили одним и тем же. Жили настоящим. А сейчас у нас появилось прошлое, появились прогнозы на будущее и вообще жизнь у нас с тобой сейчас совершенно разная. Согласен?
— Согласен.
— Димыч, а почему ты развелся?
— Ты думаешь, это помогло бы сделать одинаковыми наши жизни?
— Я серьезно, Димыч.
— Я тебе могу на одном дыхании назвать 20 причин. Но зачем?
— Ты любил Эмму Николаевну?
— Ты уже спрашивал меня.
— Правда? я что-то не помню. По-моему, это ты спрашивал. Так любил или нет?
— Сам не знаю, Вадим. Наверное, я не ее любил, а то, что в ней было. Я больше ни в одной женщине не встречал такого…
— Чего, Димыч?
Димка потер щеку:
— Не могу подобрать слово, — сказал беспомощно, — вот, понимаешь, могла она как-то войти в твое настроение, в заботы, в чувства и слиться с ними настолько, что кажется, будто все это ее, и поэтому она понимала нас с тобой лучше, чем мы сами. Ну, в общем, умела, вроде бы ничего не делая, удесятерить твои силы, успокоить, заставить поверить в себя… Я, наверное, путанно говорю… Чепуху какую-то…
— Ты, Димыч, любил ее. Ты правильно все говоришь.
— Нет, Вадим. Наверное, нет, иначе все было бы у меня по-другому.
— Почему?
— Понимаешь, Вадим, любовь — это же аномалия, полное, абсолютное самоотречение. Это явление уникальное – вот почему человечество хранит поименно все эти случаи. Не так их, между прочим, и много: я вот знаю три, в общем, по пальцам можно перечесть. И я уверен — придумать такую любовь нельзя. Это было. А оставшаяся часть человечества — она, понимаешь, нормальная, здоровая часть, и я отношусь к этой  части. И потом, знаешь, Вадим, сейчас не тот ритм жизни. Любовь и дружбу нужно лелеять, нянчить, выхаживать, а для этого прежде всего надо время. А где при наших темпах жизни его взять? Негде. Вот и компенсируют качество количеством. Вместо одной большой любви — десяток маленьких романов, вместо одного друга — полсотни приятелей.
— Ты не согласен со мной?
Мы спустились вниз, молча побрели по привокзальной площади. На улице было холодно из-за ветра: резкого, пронизывающего насквозь, поэтому скамейки пустовали. Мы сели на одну из них, по-клоунски окрашенную в два цвета: синий и желтый, закурили.
— Что молчишь? — спросил Димка.
«Действительно, — подумал я, — что-то часто мне приходится молчать последнее время. А я же никогда не был молчуном. Странно все это».
— Ты мне столько наговорил, что дай бог переварить, — хмуро ответил я.
— Вадим, ну что ты, Вадим, — встрепенулся Димка. — Ты так болезненно воспринимаешь все, что против шерсти. Не надо так. Просто то, что я говорю, тебе никто не скажет.
Мы вернулись в зал ожидания, нашли свои места.
Димка достал блокнот, карандаш…
— Спрячь, Димыч, — тихо попросил я. — Дома будешь рисовать.
Он молча, безропотно засунул все в сумку и кротко сложил руки на коленях.
— Димыч, ты меня все время обвиняешь, а в чем, я никак не пойму.
— Я не обвиняю тебя, дурья голова, — улыбнулся Димка. — Ты опять за свое. Мы давно с тобой не виделись. Ты стал умнее, начитаннее. Много повидал…
— Это плохо? — не выдержал я.
— Хорошо. Но ты, мне кажется, стал чаще чем надо вместо того, чтобы самому думать, использовать уже готовое, кем-то написанное, кем-то сказанное.
— Не делай поспешных выводов, — предупредил я.
— Это не вывод, я же сказал — мне кажется…
— Димыч, ты оригинал, конечно, но неужели ты считаешь, что я умнее Толстого, Чехова, Гёте, Сократа… И потом, Димыч, кроме теорем есть и аксиомы. Зачем ломиться в открытую дверь.
— Вадим, как ты не поймешь, человек интересен своими мыслями, а не чужими.
— Своими банальностями?
— Свои мысли не бывают банальными.
— Понимаю, жить гораздо легче, когда есть аксиомы. Но я тебя прошу, плюнь на это дело. Ты увлекся, и уже теоремы излагаешь как аксиомы…
— Димыч, тебе не кажется, что мы столько времени потеряли зря. Не о том говорим. Не о главном.
— Раз говорим, значит, это и есть главное.
— Наконец-то столковались, — рассмеялся я. — А знаешь…
— Подожди, — вдруг встрепенулся Димка, — Слышишь, мой рейс объявляют.
— Как твой? — опешил я.
— Ты что думал, я зимовать в порту вашем останусь? Давай-ка сбегай за вещичками, сержант.

* * *
Сонные, помятые пассажиры нестройной цепочкой тянулись на посадку. Димка взял у меня сумку. Протянул руку.
— Давай, сержант, держи хвост пистолетом.
— Димка, как хорошо, что ты приехал. Ты не думай, Димыч, я все понял. Я даже не знаю, как без тебя теперь буду жить. Мне будет плохо, Димыч… — все это я бормотал, двигаясь вместе с Димкой к выходу на посадку. Но вот он подал билет, паспорт.
— Все будет нормально, сержант. Не раскисай, — Димка хлопнул меня по плечу, улыбнулся и пошел.
— Я летом к тебе приеду! Обязательно приеду! — крикнул я вслед.
Димка обернулся, махнул рукой.
Я поднялся на второй этаж, встал к широкому окну. Я видел, как, чуть ссутулившись, шел к самолету Димка, как, подняв воротник, он стоял и смотрел на окна вокзала, конечно же, не различая меня. Видел, как он, уже поднявшись по трапу, повернулся и помахал рукой. Сразу стало как-то пусто внутри. Пусто до звона в голове. Мне хватило выдержки: я почти спокойно смотрел, как величественно выруливал Ту-154 на взлетную полосу, как с ревом пронесся по бетонной ленте и врезался в холодную черноту неба. Мне было почти спокойно, пока видны были мигающие огоньки самолета. А потом возникло какое-то странное состояние.
Однажды мы с Димкой ждали очень долго Эмму Николаевну. Мы стояли около ее подъезда, сесть было некуда и я в шутку навалился на Димку. Он терпеливо стоял несколько минут не шевелясь и вдруг резко отодвинулся и я от неожиданности снопом начал падать на землю, но в ту секунду Димка подставил плечо, милостиво разрешив:
— Ладно, отдыхай.
И вот сейчас у меня возникло то же самое состояние. Словно неожиданно потерял опору. Я настолько сильно это ощутил, что долго не мог отвернуться от окна и уйти. Мне казалось, что стоит сделать малейшее движение, и я упаду.
«Ничего, ничего, — внушал я себе. — Жизнь продолжается. Не на век расстались». Мозг тяжело переваривал эти слова-таблетки, прежде чем дал успокоительную команду: «Все нормально. Живи».
Я спустился вниз. У стоянки такси выстроилась огромная очередь. Я поплелся на автобусную остановку и курил одну за одной сигареты до тех пор, пока не подошел экспресс. Водитель с посеревшим от бессонной ночи лицом, отрывая билет, предупредил: «Отправляемся через 15 минут». Салон наполнился. Экспресс плавно откатил метров двести и остановился. Водитель еще раз, уже для всех, проговорил в микрофон, что автобус отходит через 15 минут, погасил свет в салоне, включил радио и устало опустил голову на баранку. Через секунду он уже спал. Задремали пригревшись и пассажиры. Равно через 15 минут водитель поднял голову, бодро сказал: «Отправляемся» и экспресс резво помчался по пустынной дороге к городу.
Я так и не мог задремать, Хотя звенела голова и глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбиты. Автобус остановился у агентства. Водитель открыл дверь и опять, как там, в порту, уронил голову на руль. Полусонные пассажиры побрели к выходу, вяло переругиваясь то из-за чемодана, поставленного в проходе, о который все спотыкались, то из-за старушки, слишком медленно спускающейся с крутых ступенек экспресса, то из-за какой-нибудь ерунды. На заднем сиденье заплакал ребенок.
— Не плачь, сыночка, сейчас домой придем и сразу спать ляжем, — бормотала совсем молоденькая мать. — Как заляжем и до самого вечера будем спать, — взяв кроху на руки, пообещала она. Малыш, словно все поняв, вздохнул и, уткнувшись в плечо, заснул.
«Только доберусь до дома, — размышлял я, — залягу не раздеваясь. И умываться даже не буду. С работы приду пораньше, сразу же опять на диван. И буду спать, как этот малыш…»

* * *
Я тихонько открыл дверь. В прихожей горел свет. В кресле, придвинутом к тумбочке с телефоном, неловко сложив руки на подлокотник, спала Марина. На полу лежал, выроненный, наверное, во сне блокнот. Я поднял его. На листочках карандашом Димка сделал (когда успел?) десятка два рисунков, изображающих меня и Маринку. Маринка получилась везде здорово. А вот я… Ни один из рисунков не был закончен. То глаза нет, то руки, то волос. Мрачноватое зрелище. Особенно последний рисунок. Это явно я — сходство просто поразительное, хотя нарисованы только глаза и над ними ладонь с растопыренными пальцами.
Я долистал блокнот. Маринка так и не проснулась. «Наверное, ждала моего звонка и только-только заснула», — с непонятной нежностью подумал я. Надо разбудить. Пусть нормально ляжет, хоть немного поспит до работы.
— Марин, — громким шепотом позвал я и легонько потряс ее за плечо.
Марина подняла голову.
— Как долго тебя не было, — проговорила она.
И только сейчас я заметил ее распухшие, покрасневшие глаза.
— Ты плакала? — удивился я.
— Вадим, такое несчастье, Вадим… — и Марина заплакала.
— Что случилось? — похолодел я.
— У Димы отец умер.
— Как умер? Когда? — опустившись на скамейку, спросил я.
— Три часа назад. Светлана позвонила, сказала.
Я взял телефонную трубку.
— Куда ты звонишь?
— В агентство.
— В восемь пятьдесят рейс, я узнавала — всхлипывая сказала Марина. — И собрала все тебе в дорогу.
Только теперь я заметил свою походную сумку, на которой лежали сверху деньги и паспорт.
— Какая ты у меня… — начал я и запнулся, подбирая эпитет.
— Вернешься — разберемся. Беги, опоздаешь. — Марина поцеловала меня и открыла дверь.
Юрий Пахотин
1980 - 2000 гг.


Рецензии
Пытаюсь подобрать какие-то слова... но кроме "спасибо" ничего не получается. Такое чувство, что душа наизнанку вывернута...
СПАСИБО!

Нина Аксёнова-Санина   12.11.2019 05:20     Заявить о нарушении
Нина, Вам спасибо огромное! Удачи! С уважением,

Юрий Пахотин   12.11.2019 19:20   Заявить о нарушении
На это произведение написано 89 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.