Мы твердо стояли на родной земле лишь несколько часов, как нас -меня и Алекса - определили в клетку, словно наконец-то отловленных ценных представителей фауны. В очередной раз пестрые наши биографии украсились внезапным, как гром среди ясного неба, как сбитый на пустой дороге пешеход, задержанием. Собственно, ничего удивительного. Подобное кощунство происходит регулярно и стабильно, раз в год минимум. Я называю это «вспомнить молодость».
Пожалуй, встряска психики эдакой ординарностью, как задержание, зачастую оказывается даже полезна. На формально краткое, но чрезвычайно томительное время индивид, помещенный в чуждую привычности среду обитания, лишенный всех человеческих прав, кроме права оставаться в живых, получает возможность заново понять, оценить и прочувствовать собственную шкалу ценностей, увидеть сокрытую, темную и болезненную сторону жизни. Чахнущий в ровно обустроенном быту инстинкт самосохранения, под воздействием несколько специфического допинга, активизируется; так, может быть, инъекция вирусной плазмы провоцирует затаившуюся в дольках простаты матерую хроническую гонорею. Инстинкт воскресает.
Я наслышан, что в другой части мира, в Новом Свете, на собственном клочке штата Арканзас, один из пожилых экстремалов, некто Джон Джонсон, в аналогичных целях даже основал специальный лагерь для переутомившихся бизнесменов, замороченных рутиной чиновников и иных, пожелавших интересно отдохнуть платежеспособных субъектов. Интерьер тихой обители настолько схож с легендарным Дахау, что свежеприбывшие пансионеры моментально ощущают трусливый леденящий холодок в позвоночнике. А после ознакомления с оригинальным домом отдыха в виде унизительного пинка под геморройный зад кованым сапогом униформиста-охранника потенциальная клиентура уже окончательно уверует в этот Новый Иерусалим. Некоторые бегут немедля. Те же, кто все-таки решился остаться, около недели «оттягиваются» в детально воспроизведенных условиях нацистского плена: барак, настил, холод, баланда, мало сна и много тяжелой работы... Отдых стоит недешево, но многим нравится. Говорят, после него и бизнес процветает интенсивнее, и в семье все образуется, и геморрой застарелый исчезает.
На мой взгляд - не серьезно, спортивное мероприятие какое-то для мазохистов, с подстраховочкой: врачи начеку, прекращение «издевательств» по первому требованию — и сразу сухо, сытно, тепло и душа полнится впечатлениями о «геноциде».
Ну а если по-настоящему?
Безусловно, заключения, гонения и ссылки людей сильных закаляют, слабых -калечат безжалостно. Достоевский, Оскар Уайлд, Поль Верлен, опять же наши «заслуженные гулаговцы» Солженицын и Домбровский, как и целые поколения людей талантливых, закалку своего внутреннего стержня получили именно на каторгах, в тюрьмах и лагерях. Однако это вовсе не непременное условие и обязательное явление в становлении личности творческой и личности вообще. Кроме того, если личность как таковая хоть и талантлива, пусть даже гениальна, но слаба, испытание неволей раздавит ее, как мощный пресс изящную статуэтку. С другой стороны, бесценный материал - основа будущих шедевров - в местах лишения свободы буквально валяется под ногами; опять же, если кто сможет увидеть. Да и плата за уникальный жизненный опыт зачастую оказывается непомерно велика: язва, туберкулез, ощущение потерянных лет, а иногда и пораненное анальное отверстие при неуклюжей попытке эту самую основу приподнять.
Несомненно также и то, что конфликтация с законом - удел сугубо индивидуальный. У одного жизненная атмосфера сладенькая, жирненькая; для другого это зона непрерывного стресса в силу неких патологических наклонностей; моя - относительно редкое, но постоянное в своей периодичности стечение обстоятельств.
Сказать по правде, в этот раз все случилось особенно обидно, вопиюще несправедливо и пугающе нелепо. Ведь как обычно: действие вызывает противодействие, за попранные устои - карающий меч, движение подчинено определенным законам. В данности же непредполагаемым образом возникшая вдруг реакция ошеломила, стала явлением совсем уж непостижимым. Не успев чем-либо заслужить право занимать почетные места в зловонии «клоповника», мы их заняли. Видимо, нам поспешили выдать аванс.
И в этом — особенности отношений национального правоохранения и внутренних, исконных наших энергетик.
Похожий на полосатого краба желтый эвакуатор тащил погибшее на юго-западе области «рено» в Тольятти. Оплата вызова встала в копеечку, и на финальный стокилометровый отрезок денег не хватило. Шутка ли, автомобиль сам стоил столько, сколько прокатиться на транспортировщике пару-тройку раз от места чудовищной катастрофы до нашего дома. Конечно, резоннее тормознуть колхозный ЗИЛ - за графин «родимой» он попер бы нас хоть на край света. Да вот ведь беда какая - колесо отвалилось напрочь, что называется «с мясом», и присовокупить его на прежнее место оказалось делом невозможным из-за полного отсутствия желаний, навыков и инструмента. Боливар все-таки не выдержал двоих, а пройдоха-дилер укомплектовал авто лишь домкратом, элегантным баллонным ключом и никчемным наборчиком миниатюрных головок и насадок. «Презент» — утверждал он учтиво, переняв моду скалиться, наверное, у американцев. Для настоящей черновой работы утонченный «презент» подходил меньше всего. К тому же, я оставил несколько блестящих деталек в глухой придорожной листве — крышечкафутляра оказалась слишком тугой, а любопытство непростительно сильным. Нам же требовались пудовые кувалды и основательные зубила. Иначе было никак... Пришлось связываться с техпомощью от ближайшего поста ГАИ.
- Чуть-чуть не доехали, - лыбился Алекс несколько виновато. Окончательно тачку убил именно он. Мало того, что ничегошеньки не понимая в приборной панели (кроме, разве что, спидометра), мы вскипятили двигатель еще в польской Бяла-Под-ляске и теперь вместо антифриза заливали колючую минералку, так мой друг, потеряв бдительность, умудрился попасть, как говорится, в самое яблочко, наскочив правым передним на лежащий посредине пустынной трассы скол бетонной плиты. Из таких строят свинарники. Когда затих скрежет торможения, я только и сказал:
- Круто, брат.
Колесо одиноко покоилось в кювете, метрах в пятидесяти позади. Надо было Алексу в стрелки определяться, вот бы проявился талантище попадать во всякое... Хотя, на его месте мог оказаться и я. Никто ведь и не подозревал, что коварное препятствие выпадет на его, Алексову, смену, и что именно ему судьба предоставит право Боливара дострелить. Вообще-то мне казалось, что он препятствие видит.
- Чуть-чуть, не чуть-чуть, трясись теперь в тесной кабине, - вяло молвил я. -Машина все одно убогая, но приятнее было бы доехать. - Алекса хотелось немного утешить, снять с него часть груза ответственности. С кем не бывает?
Усталость расслабляла. Кроме того, за рулем находился не я и не он, а настоящий профи, аккуратный, спокойный и медленный. Это с кем-нибудь из нас прокатишься - седина заблестит. Стиль вождения бескомпромиссен и нагл, отсюда все неприятности. А тут можно закрыть глаза и... Но заснуть никак не удавалось. Трезвость и уныние наполняли мозг. Возвращение ожидалось более, что ли, триумфальным. Разочарованные, мы уже не нервничали, просто плыли тихим ходом к определенной промежуточной точке, апатично потрясывая обмякшими членами на трудных периферийных дорогах. А \уау &от Ьоте. Почти физиологическая потребность.
Алекс курил швейцарский «Кэмел» - последняя пачка. Он от них балдел, а в Самаре не найти. Я же в табаке не понимаю ни черта. Конечно, пролетарский суперхит «Приму» от сигарет обычных отличу, но не более. И улавливать оттенки вкуса разных «верблюдов» для меня занятие сомнительное. С травой проще: кроет— не кроет, мрачный 1пр - светлый 1пр, все понятно и определенно. А табак? Ну что табак? Разве вставляет? Зачем тогда курить? Но курю...
Разговаривать не хотелось. Четверо суток плечом к плечу, совместно оставленная Европа и двадцать один год дружбы, едва ли не родства... Говорить не хотелось совсем.
В городе автостроителей пришлось расстаться почти со всей российской наличностью. Жалко, очень жалко, но деваться некуда. Кое-как загнав нашу рухлядь в ячейку на стоянке, оформились-расплатились, накинули ультрамодные в северных столицах клешеные не то бушлатики, не то камзольчики и - на автовокзал. Сколько их, вокзалов и автобусных станций, перевиделось за последние две недели!
Москва, Париж, Брюссель, Амстердам... Тонированные стекла, белый пластик, полированный камень монументальных стен, ковры, картины, отдых в мягких креслах, парикмахерские и душевые... На некоторых, для приверженцев буддизма комнаты медитации, для католиков - мини-молельни... И вот теперь местный, почти наш, внезапная клоака для коллекции.
Спустя два часа хорошей трассы М5, противного дождичка за окнами и полусна в облезлых креслах, истосковавшиеся по водке, подружкам и «бабьему» лету, мы ступили из рейсового «Икаруса» на асфальт все же любимого города. Города мечты и ностальгии, каким он представлялся нам весь обратный путь, без предыдущих шести-семи часов.
Вернуть лето, конечно же, в любом случае не удалось. Впрочем, хотелось. Да и после невероятного метания по континенту казалось, что ничего невозможного для нас отнюдь не существует. Но, увы, серая атмосфера настойчиво смачивала урбанистический пейзаж кислотными выделениями. И если б не пробудившаяся тихая радость выполненной миссии, то получилось и вовсе тоскливо. Однако во всем другом восполнить пробелы мы могли вполне, и желали немедленно. Проклятый руль не мешал, чувство солидарности лишилось смысла, а остававшиеся купюры позволяли достойно отметить репатриацию.
И мы направили стопы в пластмассовое кафе.
Психоделическая культура притягивала нас давно, со времен ранней юности. Казалось, в густой дымке джойнтов разуму становилось необыкновенно доступно великое прошлое и загадочное будущее; проживались как бы вторые и третьи жизни, мистические, полные чарующих символов, иногда опасные, а потому особо влекущие.
Часто у себя дома я ставил компакт с экзотической музыкой, зажигал благовония и свечи, располагался на мягком иранском ковре и, выкурив трубочку хорошего гашиша, переносился в параллельную реальность.
.. .Я обращался в одинокого беркута, гордо восседающего на острой вершине мира; обводил шоколадным зрачком низлежащие окрестности и камнем бросался вниз. Птичье сердце замирало на многие упоительные мгновения. Потом я расправлял сильные крылья и парил над своей планетой.
Я пролетал над племенами бронзовокожих ацтеков, монотонно, словно трудолюбивые муравьи, сооружавшими громадную пирамиду Луны... Влажные джунгли подо мной сменялись водной гладью Мексиканского залива. Я отдыхал на Бермудах, с интересом разглядывая плотные сплетения причудливых водорослей Сар-гассова моря; уже тогда оно хранило слишком много тайн... На одном дыхании пересекал Атлантику, и на севере сочувствовал угрюмым норманнам, полукольцом стоявшим на скале фиорда. Викинги воздавали последние почести своему родичу - рптиз т1ег рагез - воину мореплавателю, отправлявшемуся в загробное путешествие на деревянной ладье. В подземельях под ними тролли и кобальты добывали золото и самоцветы, мечтая когда-нибудь купить Солнце. Один из них всегда сидел на краю грота, над черно-синей водой, подставив пакостную рожицу неподкупному светилу. Я интересовался у него, сколько уже собрано и, убедившись, что посылающая светотепло планета пока в безопасности, направлялся к южным широтам. Гном, погревшись, исчезал в пещере, как можно тише постукивая деревянными башмачками -тревожить скорбь процессии он не решался... Минуя Помпею, я предупреждал о нависшем в будущем проклятьи природы. Надменная, она не верила... Я присаживался на плоские камни Адриатического побережья рядом с молодым Гомером. Ветер шевелил его пряди, он что-то тихо говорил в такт волнам, прекрасный монументальным ликом. Послушать его гекзаметр выходила из волн ослепительная Афродита. Я желал ей не простудиться и следовал дальше... Затаившись под сводом ступенчатой гробницы Джосера, не отрываясь, смотрел, как для загробного блага усопшего «сына солнца» жрецы льют жертвенную кровь его любимых рабынь, навсегда усыпляют законных жен... В сердце Африки голодные и израненные косматые дикари безрезультатно пытались пронзить крепкую шкуру загнанного бизона каменными самоделками. Я на лету выклевывал глаза зверя и спасал малочисленный народ от неминуемого вымирания... Далее я держал путь на восток, делая крюк и посещая Землю Обетованную, чтобы увидеть, как Иисус в последний раз проходит по улицам Иерусалима, изнемогая под бременем грехов всего мира и тяжестью своей ноши. Когда члены его прибивали к деревянному кресту, я узрел, что проворный цыган украл четвертый гвоздь. В тот момент я доподлинно понимал, как можно облегчить страдание на четверть, вовсе его не облегчая. Ненадолго отогнав жадных воронов от тщедушного тельца легендарного бродяги, я продолжал полет... В Стране Слонов я становился свидетелем забавного происшествия, когда устоявший пред совершенством красоты Тилоттамы великий Шива обрел новые лица. Став четырехликим, он недоумевающе-многоруко почесывался. Передав привет пребывающему в улыбчивой прострации Будде, я держал ориентир на солнце, стоящее в Тропике Рака... Блестящие спины гигантских китов сопровождали меня в тихоокеанской пустыне. Иногда я отдыхал на шершавой спине одного из них, среди пенящейся горьковатой воды... На острове Пасхи, по обыкновению, я успевал застать гулкое движение колоссов, занимающих свои места, после чего еще одним надокеаническим перелетом завершал свой круг.
Из каждого полета я возвращался в свое пристанище, обремененный грузом Вечности, играя в последних лучах седым оперением, с мудростью в усталом взоре. Истины открывались мне, и я спускался на нижние ярусы скал к молодой прелестной орлице...
В иных трипах я попадал в будущее, но оно мне не нравилось. Волны излучений опаляли крылья, не хватало воздуха. Ровные плато, выстроенные прямо реки - от прежних материков не оставалось и следа. Люди прятались в коконы из суперлегких металлов и пластика. В толще неба я не встречал птиц, лишь плавающие по световым линиям громоздкие конструкции. Все вокруг, сверху и снизу, выглядело технически безупречно, без намека на здоровье планеты. И я почему-то был уверен, что люди там, внизу, вверху, в коконах и конструкциях, неизлечимо больны...
Тогда я не летал к своей возлюбленной. Я грустил в лазерном одиночестве о милой древности, честной по отношению к Земле...
Собственно, именно из-за психорасширенного до безграничности мировоззрения и возникла идея небескорыстного паломничества в Амстердам. Нам с Алексом грезилось: аккуратные парники, искусственный тропический климат, игра в Бога многокиловаттными лампами, и, как следствие, богатый урожай, много денег и друзей, и мы - Я и Алекс - без пяти минут культовые персонажи в пределах трех ночных клубов города. Фантастика совершенно невероятная, но странным образом не затухающая идея назойливо бередила аферистично сформировавшиеся еще в нежнейшем детстве умы. Она подталкивала к действию, двигала почти годичным организационным процессом. Зимними вечерами, за парой бутылочек «Смирновской», летней жарой, утопленной в пивных озерах, в обволакивающем разум тумане круглогодичных наркотических экспериментов, она высвечивалась в сознании каждого из нас переливчатой радугой всамделишной мечты.
Возбужденные не на шутку, мы отыскивали во Всемирной паутине искомые сайты, копили деньги и осаждали знакомую девочку из турагентства просьбами составить варианты наиболее безопасных маршрутов. К слову, распечатка исторических фактов, технологий и адресов в завершенном виде толщью кирпича перекрывала незабвенную «Войну и мир». Как итог, за год мы устроили все. В новые паспорта вклеили голограммы виз-шенген, наличные на дорожные расходы и карточки «Visa» с основными капиталами заполнили пустоты портмоне, пути-дороги стали исповедимы и понятны.
Осенью, будто аргонавты за руном, мы отправились за семенами грядущего счастья.
Самарская земля встречала купленным за кровные гостеприимством. Мы с энтузиазмом упились «Родником» до туманного восприятия действительности. Но этого оказалось мало. Как всегда.
-Надо добавить,- Алекс выпучился пустыми глазами. Характерный признак- его глаза: в подпитии выцветшие, водянистые, какие-то бессмысленные. У некоторых глазки загораются, либо становятся маслянистыми; у меня из благородно серых обращаются в мутно-зеленые, с искорками; Алексовы же зеркала души целенаправленно теряют насыщенную арийскую голубизну.
- Надо, - согласился я.
Я обычно не возражаю, в том смысле, если добавить. Не возражаю практически никогда. А уж в светлый праздничный день - эх, рвись душа в небесные дали!
Дали, между тем, хиленько плакали. Наверное, от радости встречи.
- Денег только нет наших. - Выпотрошенный на столик нелепый, чудовищно громоздкий бумажник в раскрытом виде походил на квадратнокрылую птицу. Свято и слепо верил Алекс в личную свою потаенную примету, что, мол, если бумажник большой, то и денежных знаков в нем заведется много. Переубедить его я даже и не пытался: верит человек, и пусть себе верит. С верой жить как-то поспокойнее, тылы, что ли, есть. Мало кому, правда, по-настоящему понятные. Хотя, может, именно в ослепленности этой и проявляется самый крепкий тыл? Мне же сие неведомо.
На засранном к расцвету пьянки столике, среди мазков алого кетчупа, груды бело-ржавых комканных салфеток, попользованных одноразовых тарелочек и завалившихся синтетических стаканчиков благородными кляксами разлеглись остатки нидерландских гульденов и французских франков, мелкие пфеннинги германского племени, зануленные длинной чередой златы и убогонькие белорусские «зайчики» — очевидные доказательства путешественников. Увы, не виделось ни отечественных рублей, ни грязно-зеленых культовых ассигнаций звездно-полосатой державы.
Я пристальнее посмотрел в своих карманах и, добавив на стол валюты, выудил на вялый электрический свет несколько русских десятирублевок. Еще в нашем с Алексом относительно недалеком детстве десятки именовались звонко и четко «червонцами», и профиль лысого вождя это, скорее всего, одобрял. Мыльные пузыри настоящего времени на сильное созвучие явно не тянули... Стало мимолетно обидно за нынешнюю транскрипцию некогда однообразно-могучей державы...
Правду сказать, на бутылочку вполне хватало.
— Разгрузились капитально, — констатировал Алекс, видимо, прикинув общую суммарную трату за предыдущие дни.
— Возьмем здесь, потом позвоним. - «Им» я проглотил, икнув свободно и глубоко, как и подобает у себя дома, в не совсем приличном месте. - Потом в банк. Десятку сразу на мотор отложим.
— Пойду-ка я. - Алекс закряхтел, что тоже характерный признак, и неуклюжим слоником увлек собственную мясомассу от хлипкого стола.
«По нужде,—догадался я, - раз захрипел аж, то стопудово по нужде».
Взгляд заскользил по залу. Алекс, осмотревшись чуть раньше меня, клозета также не обнаружил, посему виднелся уже на выходе.
Я взял третью и томатный сок. Неторопливо разлил. В свой стаканчик - со второй попытки: тонкий пластик не выдержал ненамеренно резкого давления огненной воды и опрокинулся, залив фрагмент стола. Лужица расползалась. Я спешно собрал разложенные купюры — их еще предстояло свезти на change. От вышагнувшего в промозглость Алекса сигналов не поступало, и чтобы скоротать время, я извлек из неровной стопочки особо забавную десятигульденовую банкноту. Испещренная какими-то графическими символами галлюциногенных оттенков синего цвета, с розовыми угловатыми вкраплениями и белым центром в форме неправильного гриба, она более всего походила на раскумаренную фантазию художника сюрреалиста и вызывала, по меньшей мере, удивление.
Странные мысли социально-философской направленности заполонили пылающий мозг. Я вдруг явственно осознал, что по средствам платежей разных стран мира можно уловить и, положительно, с достаточной степенью вероятности, некую национальную особенность, даже характер, может быть, народа. И - наоборот.
Взять, к примеру, американцев. Как нация - совсем молоды. Коренная народность - индейцы - как известно, без пяти минут занесена в «Красную книгу». А в новой крови (а ведь каких-то три-четыре столетия для формирования культуры -срок ничтожно малый) столько всего намешано - мама не горюй! Генный сей коктейль накрепко зацементирован Библией, флажком на лужаечке, «Кока-колой» и «Макдональдсом», и повальным поклонением культу процветания - «золотому тельцу», или «американской мечте», как будет угодно. Иных общих святынь, кроме как разве что президентов, пока нет. Не выстрадано еще веками. Статуя Свободы не в счет из-за единичной монументальности подобного рода, и вообще подслеповатая Фемида - фетиш, скорее, эмигрантский. Вкратце, как ни глянь, страна равных и неограниченных возможностей. Так вот, и деньги у них, для всех хоть и безумно желанные, но визуально слишком прагматичные, монотонно-стандартные, холодные. Восток и Азия, кроме территорий бывшего Союза, для меня, увы, не определены ввиду отсутствия достаточного опыта странствий, и мудрая философия народов тех земель мне напрочь чужда и в перспективе неприемлема в силу иного разреза глаз и строения черепа. К сути, китайцем надо рождаться, а тратить всю жизнь, чтобы постичь и переродиться, излишне. Не стоит уподобляться аналогиям экспериментов Майкла Джексона. Далее, милая и уютная старушечка Европа, в нашем контексте, с вензелями и готикой, дворцами и соборами, портретами коронованных особ, деятелей и поэтов выдерживает благородно-классический стиль. Вместе с тем, кровосмешение, определенно, происходит, но в самой что ни на есть умеренной дозировке, соответствуясь с многовековыми традициями. К сожалению, евро обезличенное лезет настырно в финансовые структуры, американизирует старушку.
Разглядывая современную голландскую банкноту, я подумал, видимо, находясь еще под недавним впечатлением, что оформление ее есть, скорее, ощущение, именно ощущение своего неба, своего моря, своей земли. Истинно нидерландский колорит аляповатой жизни.
Приятно вспомнить, как вечные странники облака постоянно ползут по небу, иногда - монолитными пластами, иногда - словно неисчислимые стада откормленных барашков. Скользят разнообразными световыми эффектами по купам садов, затейливым колоколенкам, островерхим башням ратуш и дворцов. Вдруг хлынет ливень, вскоре затихнет, как и не было вовсе. Золотистый, атласистый блеск облачного обрывка даст слепящий рефлекс на воде. Откуда-то сбоку прорвется нежнейшая лазурь. Лучик света из нее ударится и заиграет на изразцах фасадов, чешуе кровель, зелени насаждений. Вокруг все полумрачно, одноцветно, а в этом озаренном уголке - поразительная игра красок... А море! В Гааге его тона и оттенки меняются буквально каждые полчаса, точно описывают своеобразные круги. Темный фиолет, светлый фиолет, голубовато-зеленая лазурь, насыщенный синий, сине-черный, черно-серый, серый... Случается, вырвавшийся из грозового неба луч прорежет среди мрачной толщи до глубины изумрудную линию, или поделит обозримую площадь на две практически полярные цветовые гаммы...
И тут я понял, что, когда человек воспитывается суровой средой и с детства учится ценить прекрасное, ибо его мало - обрывки, осколки, отблески, - то, очевидно, именно это отношение, иначе - восприимчивость и есть искомая национальная черта. Во всяком случае, другая особенность фризов, как нам показалось еще в Голландии - их доведенная создателем до совершенства флегматичность. Тормозят они отчаянно, так не сможет даже отмороженный во всю бронированную в три наката башку российский брателло. И мы впервые в этом воочию убедились в портерной в центре старого Амстердама, когда Алекс попытался узнать, где находится район «красных фонарей». Одутловатый бармен выслушал и понимающе вглядывался в нас пару минут, не говоря при этом ни слова. Я подумал, что он глухонемой. Алекс решил, что на подобные вопросы здесь не отвечают. Но у кого тогда спрашивать, как не у бармена? Как итог, нам все-таки ответствовали. Видно, наш вопрос вызвал у почтенного целый ряд мозговых процессов, последовательных умозаключений, чем и занял это время ожидания. Сам же ответ оказался настолько подробен, что мы так ничего и не поняли. Похоже, наш случайный гид по-своему объяснил нам несколько вариантов. Кстати говоря, такую или похожую «заморозку» мы встречали в последующие дни по нескольку раз. Однако удивляться и раздражаться перестали, потому как стоит провести в стране дамб некоторое время, обнаруживается, что нация тугодумов свежа и здорова. Даже более чем...
Я долго молчал.
Когда внезапные размышления о народностях и средствах платежей оборвались сами собой, достигнув апогея откровения, я словно очнулся.
Вокруг висела похоронная тишина.
«Мент родился», — подумалось с тоской. Все было бы очень даже ничего, появись на свет человечек нормальный, толстый или худой, лысый или рыжий — без разницы; пусть с чудинкой, пусть большой оригинал - хоть голубой! — но не СЕРОСТЬ. Хватит осеннего неба, асфальта, бетонных конструкций... Мышиного цвета будущий страж, отмываемый медсестрами от плаценты и слизи, а может, уже копошащийся в пеленках, кстати говоря, с самого младенчества гнусной рожицей, и как символ стремительной эпохи неумолимо стареющий с каждой секундой, навевал неисходную грусть. Пахнуло будущим, и в разрезе пьяных глаз оно увиделось засильем силовых структур. Но так, страшно сказать, наверное, и должно происходить здесь, у нас.
Далекий от политики, чурающийся любой классовости, абсолютный эгоист, периодический психопат и параноидальный жизнелюб, я все же не мог не лицезреть, как за последние годы моя страна, восстав из уголовного беспредела, лихорадочно метнулась в крайность другую, трансформируясь в сплошную «красную зону». Лично меня не устраивал ни первый, ранний вариант - вспышка персонального насилия, ни тем паче последующие - насилия тотального, безответного, каковое уже случилось за десяток-другой лет до моего первого истошного вопля под небом родины. Но приходилось жить.
Я опрокинул водочки, показал бармену, что обязательно вернусь, и вышел под дождь. Нечто удушливое, на уровне предчувствий, клейкой изоляционной лентой стягивало внутренности. Я шел на поиски затерявшегося друга.
Собственно, его я отыскал сразу.
Алекс стоял под козырьком посадочной площадки, подпертый с боков двумя дюжими копами. Он съежился от мерзкой микроскопической влаги, взвешенными частичками проникавшей под его распахнутую одежду. Моего друга обыскивали.
- Вот и еще один, — зоркий милицейский глаз сразу сфокусировал на мне внимание. Немудрено, оделись мы с Алексом почти одинаково. Новехонькие джинсы цвета «индиго», пестрые, как счастливые глюки художника, джемперы «Coogi», стильные кожанки - яркими экзотами (какими же еще?!) возвратились мы из психоделического эдема.
- Иди сюда, - скомандовал мент. Я подошел. - Тоже пьяный? - Глазки его алчно сверкнули, как, похоже, загораются они у ожиревшего домашнего кота, завидевшего голубя на подоконнике.
- А в чем дело-то? - спросил я, игнорируя вопрос. Ответа мне также не последовало.
Подойдя поближе, я обратился к своему другу:
- Алекс, что случилось?
- Да ничего. Из туалета иду и эти вот... - Алекс замялся, через мгновение алкогольная непринужденность, пограничная с бесстрашием отчаяния, прорвалась, - эти вот докопались кренделя. Документы странные, все такое...
Кренделя «кренделей» расслышали преотличнейше, и, скорее всего, простонародное это определение и послужило своеобразным катализатором всего дальнейшего процесса. На «кренделей» «мусора» обиделись, причем, похоже, весьма серьезно, как наверняка не обиделись бы на привычное для них «мусора». Услышанное пренебрежительное отождествление их зацепило.
- Руки вынь из карманов. - Мною занялся старший, похожий на раздобревшего Мефистофеля. - Откуда такие?
- Отсюда. - Попусту тратить слова не хотелось.
- Документы есть? — Мент похлопал меня по карманам.
- Есть. - Я достал из внутреннего кармана и протянул.
- Угу... Валера, вызывай машину, - скомандовал чертик в золотопогонном мундире.
Рыломордый Валера, стороживший Алекса, вызвал. По рации.
Я стоял и думал, какая вопиющая глупость проехать четверть мира и тут, в родимом поволжском мухосранске сразу оказаться непонятно за что повязанным парочкой откормленных туповатых существ. Настораживающим и любопытным казалось то, что ни на валявшегося у последней опоры изодранного «бича», ни на стайку чумазых беженцев, снующих между автобусами с назойливыми мольбами о подаянии, люди в форме внимания не обращали.
Алекс отозвал старшего в сторонку, но судя по унынию, проступившему на его лице, разговор не клеился. Рубли у нас закончились, на разномастную и для него непонятную валюту мефисто и не глянул, а про оставшуюся в кафе водку то ли не вразумел, то ли не поверил, то ли еще что...
«Может больной какой? - размышлял я. - Да вроде бы не похоже...»
С нереальной быстротой подъехал «вечный» вазовский «жигуль» с мигалками и номерами по бортам. На нас составили протоколы и, определив на заднее сиденье, повезли в отделение.
Мы стремительно трезвели.
Я ломал голову догадками о происходящем: «Может, нас всю дорогу вели спецслужбы разных стран? Или Интерпол? И, передав наши досье электронной почтой, предоставил уже нашим «копам» право поступать с нами согласно букве закона? А может, нас сдали? Но кто?» Но тут же приходилось опровергать домыслы фактами: « До е-таПов наши еще не доросли, нищета... К тому же нас не везут в наручниках и не задерживали по «жесткому» варианту... Пакетик семян не привлек внимания... Странно, странно... На террористов мы тоже вряд ли похожи - к ним и отношение другое совсем... Да черт знает, что все это значит!»
Алекс тем временем пытался подкупить посулами будущих благ двух патрульных, серыми кубиками расположившихся на передних сиденьях. Увы, безрезультатно. Невзирая на пылкое красноречие.
За всеми этими непредвиденностями, неожиданностями и внезапностями, неподкупностью и суровостью крылась какая-то жгучая Тайна. На разгадку которой не имелось пока даже намека.
От отеля «Метрополь» в первопрестольной, на комфортабельном стерильном автобусе «ЕигоНпез» мы отправлялись в самый романтичный город Европы -Париж. Напрямую в Амстердам, по некоторым личным затруднениям со стороны Алекса, попасть не удавалось. Но близко знакомая нам обоим в прошлом умная девочка из бюро туризма разработала для нас обходной маршрут. Ведь, оказавшись в едином европейском пространстве с визой «Государства Шенген», мы могли свободно путешествовать аж в семи странах континента!
Мы всегда шляемся по миру налегке - я и Алекс. Никакой оседлости, никаких якорей - лимоновская психология «солдата, проходящего через». Через миры и судьбы. И ничего лишнего в руках. Тяготит- брось, и делай следующий шаг.
Единственная сумка, едва заполненная на четверть сменой белья, бритвами и туалетными принадлежностями, покоилась взаперти в багажном отделении. Ушлые таможенники крайне удивлялись, обнаружив, что у нас на двоих лишь одно место багажа, и то какое-то неполноценное. Что-то, скорее всего, подозревая, они внимательно всматривались в наши лица, буквально пронизывали, стараясь, верно, заглянуть в души, разузнать подлинные намерения. Но мы открыто, с наглецой смотрели прямо в глаза и.. .продолжали путь.
В салон же мы изначально прихватили только соки, закуски, водочку и туалетную бумагу - куда без нее? Путь предстоял неблизкий, и в компании чужеземцев обещался унылым. Однако, спустя несколько минут, я увидел из окна автобуса двух парней приблизительно нашего возраста. Они запаздывали к посадке и определили свой (тоже, кстати, единственный) чемодан в багаж, когда остальные пассажиры уже разместили тела в мягких велюровых креслах. Внимание мое сразу привлекли обильные лагерные татушки на кистях и пальцах угрюмых спутников. Элегантного покроя черные костюмы, весомые голдовые цепочки, поигрывающие бликами звеньев в разрезах белых рубашек - на первый взгляд ребята выглядели респектабельно. Но при более пристальном рассмотрении цивилизованный лоск, как это обычно и случается с уголовниками, не только не скрывал их призваний, а скорее совсем наоборот, криминальную масть выделял, отчеркивал.
«Русские», - без труда догадался я и ткнул локтем Алекса. Алекс обрадовался, все ж не так скучно...
Парочка не поймешь кого, итальянцев или французов - гортанные брюнеты, вежливо переместилась с соседних нам через проход сидений, поменявшись местами с мрачноватыми нашими соотечественниками. Оказалось, близкие нам по социальному положению жулики - жители Саратова. Образовалась «Поволжская гильдия», и началось...
Пили много. Контрабандная водка - шесть изначальных бутылок - не успела стать «контрабандой», и закончилась быстрее, чем предполагалось. Но неугомонное землячество требовало «продолжения банкета». Посему на каждой остановке «винная карта путешественника» составлялась фактически заново... Беседовали: охотно на отвлеченные темы, скупо - о целях поездок... Разойдясь, галдели, травили байки до слезливой истерии, вываливались в пунктах контроля на фуражки по-гранцов... Спустя сутки горланили задушевные напевы...
Поначалу весь автобус в скрытом испуге наблюдал за колоссальной попойкой русского квартета. Сорок пассажиров ужасались от громогласной фени, самозабвенного хохота и истошных национальных мелодий. Что ж поделать, мы их во Францию с собой не приглашали - свела судьба, и им приходилось терпеть диковатые страсти, тщательно при этом маскируя раздражение. Казалось, что все напряженно ждали одного: когда же мы наконец затихнем, и разочарованно вздыхали, завидя в очередной раз возвращающихся гонцов с позвякивающими очередными дозами.
Первыми натиск не выдержали уступившие свои места молодые джентльмены. Оказалось, французы. Носатики поначалу, конечно же, деликатно отказывались от угощения, но после едва ли не насильно влитой первой и - сразу же -второй сопротивление уже не имело смысла... Вскоре один из них, Теодор, из носителя властного имени с пьяных глаз стал обыкновенным Тимошкой; второй — Жюльен обратился в запанибратского Жорика.
К полудню второго дня Тимофей сломался. Свернувшись эмбрионом, странным образом уткнувшись благородным узким лобиком в подлокотник, он надолго погрузился в сумеречное состояние сознания. Жора, мужественно продержавшись еще некоторое время, также осчастливил компанию запланированным переходом в небытие.
- И этот ушел, - с расстановкой произнес один из саратовских.
- Пе-ре-пи-ли, - запинался я, в радужной улыбке обводя взглядом собутыльников.
Да, в сражениях с французами партизанская кровь росича проиграть не позволяла и не позволит никогда. Так уж повелось издревле.
На технично заимствованную у иностранных друзей часть трофейных денег, порешив единогласно, восполнили траты каждого на весь предыдущий алкоголь. На остаток закупили еще.
На обеденной стоянке в кемпинге где-то на территории Германии, заразившись от нас бесшабашным пьянством, поддавала и накатывала кто во что горазд уже вся группа. Наша же мушкетерская четверка, напротив, с дистанции сошла и пребывала в похмельном сне вплоть до предместий Парижа.
В городе влюбленных наши пути с остальными расходились. Саратовским бродягам, прощаясь особо тепло, мы пожелали удачи; искренне пожелали, душевно. Ни адресами, ни телефонами не обменивались - видеть родину они больше не собирались, нас на родине отыскать безумно сложно. Так к чему лирические отступления? Мы направлялись в разные стороны, без возможных точек соприкосновения и пересечения жизненных троп.
«Вот отморозки, -доброжелательно размышлял я, пересекая площадь, - в карманах штука баксов на двоих и в Париже остаться нелегалом, чтобы.. .работать на кармане».
Как бы то ни было, парней здесь ждали кореша, обосновавшиеся ранее, и возбуждение новой жизни; счастливые наверняка предчувствия... Я им даже немножечко завидовал. Легкости на подъем, что ли.
Нас благополучно доставили в отделение.
Миновав вертушку, дюжину ступенек вниз и коротенький коридор, мы оказались в плохо освещенной комнатке с дверями-решетками в стенах. В нос ударил удушливый, с гнильцой, какой-то остроуслащенный запах — впечатление крайне невыгодное.
За обшарпанным столом буквой «Т», скрестивши на груди руки эдаким напо-леончиком, восседал дохлый, как помойная кошка, вальяжный старшина. Желтая больная кожа стягивала костистое лицо, словно окаменелый остов мумии. Плечи его были узки, как у неразвившегося подростка. Хрупкая шейка торчала из мундирчика кукольного размера. Во всей его ущербной надменности позы чувствовалось, что этот воитель мнит себя полновластным хозяином не только затхлой комнаты и ряда темных камер по ее стенам, а пожалуй, и всей Вселенной.
Нам приказали вынуть все из карманов и выложить на стол. Первым приступил Алекс: черный лоскут бумажника, паспорт, права и документы на «рено», ключи, пластиковый пакет с семенами - его было не утаить.
- Эт чо? — спросил старшина, вертя пакетик в руках. Вид его стал дюже радостный, будто он, изловчившись, наконец-то заловил бога за бороду.
У Алекса выступила испарина. У меня остановилось залитое кровью сердце — тук и все. Стресс.
- Да на рынке купил, корм это птичий, канарейки у меня, - хвала небу, Алекс нашелся молниеносно.
- Канарейки? - недоуменно переспросил старшина, совсем, как мне показалось, не веря Алексу, но доверяясь внутреннему своему голосу, нашептывавшему, вероятно, что что-то здесь явно не то. — А чо таскаешь с собой? — не унимался он.
- Так ведь днем-то купил, а дома не был еще, вот и таскаю. - Алекс окончательно обрел себя, вошел в роль, взгляда не отводил и, определенно, перестал потеть. Оставалось взывать в мольбах.
- Нажраться, значит, успел, а пташек своих не покормил? - К нашему счастью старшина возвратил «святыню» к остальным вещам и приступил к описи и очередному протоколированию Алексовой персоны.
Через десять минут, без шнурков, ремней и часов, лишив к тому же заветного «Кэмела», Алекса завели, слегка подтолкнув в спину, в клеть для «суточников».
- Ты чего? Все выкладывай, все. — Дотошный старшина лично убеждался в опустошенности тряпичных сфер, прытко нашаривая по моим карманам. На столе выросла похожая на предыдущую кучка из ключей, документов и пестрых денег.
- Чьи эт таки? — старшина подержал в руках цветастую банкноту, мою любимицу, как бы по-купечески ее взвешивая и заминая в горсть, будто ухват материи.
- Французская, — ответил я, моментально сообразив, что про Голландию упоминать положительно невозможно из опасения вызвать ассоциации, навлечь подозрения. Вдруг он, недалекий, где-нибудь как-нибудь что-нибудь да слышал? Тема-то модная.
- А чо с собой таскаешь? - Видимо, у этого стража порядка существовал некий стандартный, оформившийся с годами службы набор вопросов касательно любых предметов, появлявшихся перед ним.
- Поменять хотел в банке.
- Фарцуешь, что ль? - Властелин каморки, камер и Вселенной лукаво прищурил нездоровые глазки, отчего стал похож на вьетнамца.
- Нет, не фарцую.
Я выдержал насколько возможно паузу и перехватил инициативу викторины:
- За что нас сюда, а командир?
- Не.... по улицам пьяными шляться. Матом ругался?
- Нет, - честно ответил я, - матом вообще не ругаюсь.
- Как эт нет?—дешевым актеришкой изумился старшина. - Вот же, в протоколе черным по белому написано: «выражался нецензурно, приставал к прохожим без.. .с..., - страж споткнулся о каракули, — беспричинно, вот ведь, бля, приставал к прохожим беспричинно, вел себя нагло и вызывающе...» Чо, не было такого?
- Нет, не было. Вел себя культурно - я интеллигент в шестом поколении, а то что выпили, то да, так ведь это ж не преступление.
— Ну напишешь тогда внизу, в объяснении, что не согласен. А пока фамилия, имя, отчество, год рождения.
Я назвал.
Скупо ответствуя на задаваемые формальности, я чувствовал: от сердца уже отлегло. Никакого дела о международном наркосиндикате не существовало и в помине. Трансфер зерен не попал в поле зрения спецслужб и ментов. Просто-напросто, тому старшему патрульному отчего-то захотелось нам досадить. Может, из зависти к яркому внешнему виду или спокойному пьянству. А может, не дает ему жена эдак с месячишко, вот он и сатанеет; лично я, окажись по жизни дамой, что в принципе весьма фантастично, с таким обсосом бесплатно ни за что бы не стал. Иль вскружили ему голову с кокардой новехонькие дюралевые лычки, прочувствовалась значимость и мания власти воспряла на очередной стадии своего развития? Короче говоря, служака прозябал в ощущениях «предменструального» синдрома и отметил, как уж мог, за серую свою житуху в серой форме в сером дне двум радужным согражданам. И меньше, чем обыкновенной скотиной, величать его за это нельзя.
Я понял, что абсолютно ничего, кроме досадного «мелкого хулиганства», нам инкриминировать и не собираются.
Поставив вместо подписи закорючку на казенной бумаженции, я очутился в соседней камере.
Париж... Наследник древней Лютеции, основанной римлянами на Холме Святой Женевьевы; в недавнем прошлом законодатель моды во всем, в том числе в неповиновении, мятежах и революциях; сейчас - витрина новаторства и творческих достижений, символом реализации которых стала Эйфелева башня. Город, чьи улицы в прошлом веке видели Хэмингуэя и Генри Миллера, Пикассо и Аполине-ра; в чей булыжник чеканно втаптывали каблуки армейских сапог солдаты Третьего рейха; в убогих отелях которого после Второй мировой, познав трагические превратности судьбы, в ужасающей нищете окончательно вымер русский Серебряный век... Мекка поэзии и романтики, и не всегда достижимой мечты.
Роскошный Лувр с «Джокондой» и Самофракийской Никой... Знаменитая Ван-домская площадь... Площадь Бастилии... Жемчужина готики XIII века собор Saint-Chapelle... Церковь Dome, где в саркофаге покоится прах Наполеона I... Дворец Тюильри... Версаль - убежище вождей нации, неспособных в кризисные минуты правления справиться с ситуацией... Район Клиши и «Фоли-Бержер»... Люксембургский сад... Елисейские поля... Венский и Булонский леса... Музеи и выставки...
Всего этого мы не видели, располагая лишь одним днем.
Мы поселились в недорогом отельчике «Tiquetonneе» на узкой улочке в самом центре города, рядом с могучим торговым центром «Les Halles». Просторная комната, высокий потолок, современная сантехника, но в целом — скромненько.
Приняв быстрый душ, начисто выбрившись, мы отправились на Монпарнас -место, определившее лицо мировой культуры первой половины минувшего столетия, и до сих пор весьма интересный уголок Парижа. Бесспорно, в великой столице, особенно в первый раз, безумно интересно все, однако мы предпочли не разбрасываться. Тем паче наши приятели из «новейших русских», то есть тех, кто, побыв русским «новым», умудрился все потерять и стремился теперь нажить заново, с упоением ведали нам о том, как увлекательно «зажигали» на легендарном бульваре в начале девяностых.
Добраться можно и на автобусе, купив в табачном киоске билет за восемь франков. Но в табачном киоске мы обзавелись лишь сигаретами. Поехали же на такси.
На вытянутую руку Алекса из потока быстро вынырнула свободная машина, горящая странною белою звездою на крыше. Алекс старательно выдавил из себя «булевард де Монпарнас», причем «мои» у него единственное получилось как и подобает в нос, гайморитное такое. Остальные звуки в этом простом сочетании произнеслись им как-то задорно звонко, с расстановкой и безумной какой-то полуистерической счастливостью.
Шофер, возможно, все о нас понял, включил счетчик и через полтора часа медленного продвижения, расставшись со стапятьюдесятью франками, мы вышли на улице, где некогда проживала бежавшая от советской власти интеллигенция. У меня закралось подозрение, что по всемирной таксистскои традиции нас, как нежеланных гостей, протащили окружными путями.
- Могли бы и пешком прогуляться, - сказал я, желая слегка, самую капельку, Алекса подцепить, прекрасно зная о его болезненной слабости к передвижению на такси в любой точке земного шара.
- Бывает, - согласился он. - Обратно дойдем, тут, кажется, недалеко.
Ежели Алекс шел на компромисс в таком принципиальном для него вопросе, значит почувствовал, что оказался неправ, второпях вскинув руку. Как это случается с ним обычно, на чай он оставил около полтинника. Таксист, по меньшей мере, подтвердил свои догадки, что мы из края непуганых идиотов. Я же подумал, что, вопреки всему, и расейские корни есть в родовом древе моего друга. В моменты не видимого никому внутреннего экстаза Алекс, на манер разудалого пьяного купечества, запросто мог одарить понравившуюся официантку в кабаке чаевыми в размере месячного оклада, скажем, преподавателя элитного колледжа; под взгляды всего зала сунуть в трусики танцовщице-стриптизерше пару стодолларовых купюр; бабульке-гардеробщице швырнуть золотой перстень («для внучков») или ж исхитриться отыскать в цветочном ряду розы любовнице на порядок выше ценой, нежели все остальные.
Ну, с цветами мне еще как-то понятно. Скорее всего, опытный торговец, завидев Алекса, моментально прочитывал на физиономии того великонадменную круть, и зная на практике, что да как с такими клиентами делать, чем прельщать, с деланной неохотой, слегка даже пренебрежительно, дабы возник соблазн непременно купить, виртуозно реализовывал ему те же самые, что и у всех, бутоны, только лишь по астрономической цене. Все при таком раскладе оставались довольны: Алекс - удовлетворенный крутизной, тограш — купюрами.
С остальными же эксцессами дела обстояли сложнее, психологически глубиннее; можно сказать, на уровне генетического кода. И, что бы ни происходило, лучший мой друг оставался верен зову своего внутреннего экстаза везде и всегда; так бывают верны лишь нерушимым традициям и религиозным ритуалам.
Мне же с самого начала показалось, что Париж, несмотря на свою великосветскую значимость, город вполне компактный, и продвигаться по нему лучше всего пешком, услаждая зрение достопримечательностями.
Этой осенью Париж был многолюден, как наверняка многолюден он и в любую другую осень, только в ту, другую, я в нем не бывал.
Мы шествовали по отполированной миллионами подошв мостовой под белыми, синими, красными и зелеными палантинами над входами в бутики и салоны, кафе и кинотеатры. Мы изучали окружающую нас толпу, но ненавязчиво, в основном выделяя девочек, девушек, женщин. Сразу бросилось в глаза, что француженки стройны, как на подбор - пожизненная диета, ставшая привычной нормой, - и утонченно сексуальны. Кряжисто-авосистой фактуры, радующей глаз дома, не наблюдалось вовсе. Странное дело...
На проезжей части — скопление машин. К слову, модельки все маленькие, несерьезные. Ни одного представительского «шестисотика», ни единого монстроподоб-ного внедорожника. Так, утильсырье, в основном, правда, чистенькое и на ходу. Проползающие мимо белые зелено-полосатые маршрутные автобусы призывают вкусить плоды продажной любви рекламами салонов интимных услуг: обнаженные обезличенные силуэты, компьютерная графика. Забавно. Видимо, это тоже норма.
Я шел и смотрел на свое четкое отражение в тонированных стеклах; как в закопченном зеркале. Ряд закончился и - вдруг - взору предстала прелестная девушка с каштановыми ниспадающими на плечи волосами. Красное декольтированное платьице обнажало нежно-золотистую спину. Стройные шелковые ножки и аппетитная попочка поддразнивали, подогревали. Сквозь тончайшую ткань просвечивали трусики-танга.
«Совершенство», - подумал я и остановился.
Она наряжала манекен в витрине бутика. Тонкие ее пальчики ловко и легко разглаживали перекрутившиеся бретельки черного вечернего туалета. Я последовательно терял нити реальности. Она расправляла ткань, поправляла приталенные складочки. Я впадал в транс, переживая кожей прикосновения ее пальцев. Она сделала шажок назад, к витрине, осматривая наряженный манекен. Я мог бы приложить ладони к ее ягодицам, сжать их.
Рука непроизвольно коснулась прозрачного разделителя наших судеб.
Удовлетворившись своей работой, девушка грациозно обогнула пластиковую фигуру и стала осматривать спинку платья. Я не мог оторваться, смотрел и смотрел, как зачарованный странник пред внезапностью красоты. Девушка подняла глаза. Наши взгляды встретились.
«Какое прелестное лицо, таких не бывает!» - мысль резанула, точно бритва подготовленную вену, только вместо крови брызнуло и начало вытекать откровение.
Я робко улыбнулся. Девушка улыбнулась в ответ.
Ее бесконечно голубые, с солнечными теплыми искорками глаза проникли в самое сердце. Я тотчас поверил, что рай действительно существует, что он передо мной. И что, может быть, лишь маленький шаг навстречу, только руку протянуть и... в заснеженной зимней Самаре, холодным вечером в теплом баре я похвастаюсь перед приятелями, что у меня однажды была шикарная француженка. Но они мне не поверят. Вполне вероятно, что и она поведает подружке любовную историю о симпатичном русском §агсоп, писателе и авантюриете, на одну лишь ночь оказавшемся в ее постели. Она скажет по-французски что-нибудь вроде «это было потрясающе», закатит лазурные глазки, и подруга ей поверит.
Она помахала мне рукой. Но я это еще не понимал. Она помахала мне рукой! Но я это уже видел.
Я выпал из оцепенения. Я замахал ей в ответ, будто чайка перебитыми крыльями. Я улыбался лучшей своей улыбкой.
Сзади послышалась картавая реплика и смех Алекса - его ехидный, высокоок-тавный пошленький смех - так противно он всегда смеется, когда действительно смешно. Я вынужденно обернулся.
Позади меня стоял длинноволосый смуглый брюнет в джинсах, темно-синем бархатном пиджаке и с эстетским бордовым шарфом вокруг шеи. Алекс покатывался в сторонке. Француз деликатно улыбнулся. Я опустил руку. Взглянуть на девушку я уже не мог. Как неловко в первый миг!
Но миг прошел и я подумал: «Какого черта! Мы в чужой стране, чего комплек-совать! Девушка-то действительно супер, а ситуация вышла прекомичная». И, представив давешний уличный маразм со стороны, я тоже рассмеялся, вставляя в кратких паузах-всхлипах известные междометия...
Нагулявшись вдоволь, уже под покровом фиолетовых сумерек мы отыскали ресторан «Ьа Соиро1е», о котором нам рассказывали приятели. Когда-то это заведение являлось местом встречи художественной богемы. Многие впоследствии знаменитые русские и американские писатели и поэты, художники и композиторы сиживали здесь, едва сводя концы с концами. Аура исторической значимости окружала сей трактир, и мы его посетили, чтобы, как говаривали древние, ех {рза кэше ЫЬеге (испить из самого источника).
Внутри ресторации оказалось весьма мило и уютно. Посреди зала, как бы разделяя общую площадь на тихие закутки, к потолку восходили широкие, каменной кладки колонны, верхними сплетениями образуя подобие арок; на них висели круглые серебряные часы. По стенам лакированного кирпича развешаны черно-белые фото в рамочках. Под вентиляторами и геометрически выстроенными гроздьями плафонов по вощеному паркету скользили официанточки в кремовых платьях и черных передничках. Единственной деталью, не вписывающейся в интерьер, казался громадный «Грюндик» в верхнем углу бара.
Расположившись за столиком, мы получили огромные, как газетный разворот, плотные глянцевые листы картона: меню и винную карту.
- На аперитив размениваться не будем, — сказал я сурово, оглядев перечень напитков и, к своему вящему неудовольствию, не отыскав привычных названий. -Возьмем виски, ты как?
- Можно... И пару эскалопов, - Алекс тоже слегка подрастерялся в выборе и предложил самое интеллекту доступное. - И авокадо, - добавил он, - на десерт.
На том и порешили.
Заказ мы сделали пальцем, но неугомонный Алекс, определенно, возжелав прослыть гурманом в некогда культовом месте, долго объяснял нашей бежевой «обслуге» (как он именовал персонал кафе на родине), что свининку-то ему, дескать, нужно попрожаристей. При этом он терял от непонимания терпение, произносил знакомые по школе слова «Ьо1» и «Ыаск», порывался воспользоваться разговорником, но вспоминал, что в этой стране он вряд ли применим, и изображал шипение шкварок на сковородке, слегка побрызгивая слюной.
Девушка смотрела с недоумением. Удивился и я, но не нахлынувшей на моего друга театральной эксцентрике, а поразительному, скоротечному изменению его вкуса. Дома, насколько я помнил, Алекс любил мяско сугубо разнеженное, а всяческие подгорелое™ неприемлел вовсе.
Что ж, оставалось только ждать, смогла ли понять «обслуга» желание клиента или нет.
Первым блюдом подали авокадо. С креветками. Оказалось, это совсем не десерт. Словозвучие, бесспорно, отчаянное, но кушать можно. Даже вкусно. Чуть позже выяснилось, что эскалоп Алекса есть самый обычный эскалоп, а не закоп-ченая углистая «подошва», как вполне ожидалось после его мимических и звуковых изысков... А «старину Джека» заказывали еще раз... раз сто.
В кульминации ужина мне мерещилась француженка. Навязчиво, безобразно настойчиво, прямо-таки беспардонно возникала она в воспаленном сознании: неутомимо принимала соблазнительные позы, шептала нежности и постанывала. Пока не вызвала динамикой демонстрации частей своего тела беспощадный, бескомпромиссный калейдоскоп головокружения...
Как итог безответной страсти, я одарил туалетную кабинку и эскалопом, и авокадо, и креветками, и не успевшим впитаться в стенки желудка «Джеком». В общем, погулял на славу.
Вернувшись в зал, я застал Алекса с чудовищно выцветшими глазами и обремененным мечтаниями о плотских утехах.
- Рванем ща.. .в Мулен Руж! - выпалил он. Где он услышал это название, для меня так и осталось загадкой. Он не знал, как туда добираться, но знал наверняка, что мадамы там есть.
Чтобы сбить с друга спесь, пришлось выпить еще. И разум обоих путников вскоре угас.
До отеля добрались к утру, посмотрев в Париже все, что попадало в перископ зрения. Спать было уже нельзя, автобус в Брюссель дожидаться не будет. Началось гнетущее похмелье, обычное после дубильной крепости «мистера Дэниелся». Я начинал ненавидеть его пуще собственных врагов - так уже бывало не раз.
Я поднял голову. Рассветное небо Франции тяжело нависло над опухшей пульсирующей головой; совсем неласковое небо...
Клетка постепенно заполнялась. Будучи первым, я благополучно занял хорошее место - лучшее место, - в противоположном по диагонали углу от входа. И не дует, и комнату видно, и расслабиться можно на достаточной площади. Трое последующих узников своим обществом никак не досаждали. Дело оборачивалось весьма неплохо для такой паскудной ситуации. Если бы не одно «но»...
Пол-литра переработанной водки и столько же томатного сока с каждой минутой ощутимей и явственней давили на мочевой пузырь. Низ живота распирало, и боль постоянно усиливалась. С момента задержания минуло около двух часов, а перед водворением в отстойник в туалет не водили. Близилась трагедия.
От початой пачки сигарет, запрятанной в трусы еще в милицейской машине, а потому сохраненной, оставалось всего ничего - четыре штуки. А впереди - ночь неволи и долгое утро до суда. Несмотря на то, что курение как-то отвлекало от насущности, я оказался вынужден сократить рацион: помощи ждать неоткуда, а новеньких пристально досматривали.
Мысли неостановимым хороводом анализа симптоматики вертелись вокруг да около вызревающей в недрах проблемы. Я начал нервничать.
На третьем часе немыслимого, самоотверженного терпежа голова стало тупо наливаться спазмом. Не хватало только похмельного синдрома! Или это давление от скопившихся шлаков?
Возник порыв, невзирая ни на что и ни на кого, нагло помочиться в пластиковую бутыль с недопитой сырой водой. И лишь уважение к тюремному этикету останавливало от вызывающей шалости. Хотя, какой там этикет! В камере из четырех персонажей двое - косматые вшивые бичи, некто третий увалился на шконку сразу по прибытии и беспробудно спал, скинув кондовые башмаки и являя публике дырявые, с корочкой, останки носков, а четвертый - то есть я - мучился, обремененный назойливым зовом естества. В общем, низший астрал преступного мира... Все же привычка не гадить в своем логове, пусть и временном, преступить не позволяла.
Изо всех сил я старался переключиться на нечто отвлекающее, порассуждать в себе самом на разные темы, повспоминать приятное... Не удавалось. Ни в какую. Проблема с мочеиспусканием затмила любые происки мышления.
- Старшина, выведи в туалет, - крикнул я через решетку.
- Обожди, вишь занят, освобожусь, вот и выведу, - равнодушно ответил дежурный, не отрываясь от писанины.
«Ага, ладно-ладно, - подумал я, - потерплю еще. Не вынудит эта сука меня унижаться».
Внутренняя злость на время затмила неистребимую тягу. Но, увы, одна выку-енная сигарета - и жжение в канале вновь столь нестерпимо, что надо бы зажать лен рукой, дабы не обделаться при рефлекторном прорыве белковой субстанции аружу.
Нутро раздирало. Казалось, вздувшийся пузырь заполонил пространство во-не чрева; действует особо ноющим давлением на почки, печень, легкие; отзвук жатия доходит до самого сердца.
Я вновь подошел к решетке и глянул на дежурного. Тот уперто карябал строки а мутноватой, бледно-желтой, как подгнивший осенний лист, словно отсырелой умаге. Изредка он отрывался от стола, задумываясь над чем-то, мне недоступом. Так задумывается, наверное, поэт, выщелкивая из словарного своего запаса цобоваримую рифму, после чего вновь обращается к бумаге.
«А вдруг он действительно поэт? - пришло мне в голову. - Или пиит, как древне выражались. Сидит себе среди вони и арестантов эдаким Лермонтовым, попи-ывает славящие соответствующие органы строфы, публикует их в стенгазетке пра-оохранительной «На стреме» или что-нибудь в этом духе. И может, именно выжи-1ющей нутро гениальностью и объясняется худоба его и желтушность? Впрочем, ряд ли. - Я вернулся из полета едкой фантазии. - Мент он обычный, даже хуже, еловечишка больной и жалкий, а стряпает очередной протокольчик какой-нибудь».
- Старшина, выведи, обоссусь сейчас. - Я снова нарушил тишину, обратив-шсь с просьбой о насущном.
- Обожди, говорю, освобожусь и выведу. - Старшина похлопал детской ручкой о стопочке протоколов. - Вот разберусь и выведу. - Он закурил.
Я понял вдруг, понял отчетливо, что за монотонным равнодушием его скрыва-гся тончайшая, как ниточка нерва, издевка. Субтильный homo глумился, тихо, тонченно.
- Ну, сучара, - выругался я сквозь зубы.
Ничего, кроме как проникнувшись рекомендуемым смирением безропотно ретерпевать и не оставалось.
- Алекс, - протяжно, на низких тонах позвал я. Алекс отозвался, подойдя к вери своей камеры. - Держи, - я катнул по полу одну из двух оставшихся сигарет. Видишь, что делает, сволочь?
- Вижу, - судя по причмокиванию, Алекс закурил.
- Разговорчики, - выдохнул старшина. Я ушел в глубь загона, в свой угол.
Я терпел, ибо альтернативы не снисходили, несмотря на праведное, стоическое грпигорство. Мысль о заветном помысле перетекала из секунды в секунду, с езью в канале и напряжением органов. Я громоздился на нары, пытаясь методом роб и ошибок отыскать наиболее оптимальное положение: прилегал на бок, под-:имая ноги, опрокидывался на спину и задирал их на стену, усаживался по-турец-и... Тщетно. Я чувствовал, что эластичную ткань нежного органа скоро разорвет лоскуты и теплый поток зальет мои внутренности, отчего я бесславно умру в мрадных застенках. Сей страдальческой участи я себе не желал.
- Выведи, старшина, сил нет терпеть, - опять заголосил я у решетки.
- Слышь, командир, давай, всех веди, пора уж, - несколько глоток соседней клетки тоже начали осаждать законным требованием слабокостного ключника.
Ключник же с наслаждением курил, пуская струи дыма вверх; курил и задумчиво молчал, откинувшись на спинку стула.
- Да выведи, что ль, ты чего над народом издеваешься. - Из соседней камеры послышался знакомый голос.
- Допишу и выведу. - Дежурный затушил окурок в жестяную банку из-под сардин и взял со стола засаленную рублевую ручку. - Терпите, я вас сюда не приглашал.
Изверг кайфовал. По-своему.
«Хорошо Алексу, — думалось мне, - он на вокзале-то успел... А этому гаденышу кости его куриные переломать потом надо, как выпустят. За честь почту».
Я продолжал томиться в мучении, сгорая своим единственным желанием. Бессильный сдерживать скопившуюся и к тому же постоянно образующуюся жидкость, я зажал член в кулак и присел на нары. Расслабление принесло некоторое удовлетворение. Зато после сконцентрировать мышечное усилие оказалось безумно сложно. Я сильно пожалел о непростительном своем послаблении.
Между тем, в угрюмую комнату привели еще парочку заловленных на улице жертвенных агнцев. И доходяга старшина переключил все внимание на них.
«Ну, это еще на полчаса», - с досадой прикинул я. Служивый управился быстрее. Парней определили в разные клетки. Когда открывали мою, я едва поборол соблазн ломануться в проход и убежать до туалета. Правда, я не подозревал, где тот находится.
- Давай, старшой, выводи, уж шесть часов взаперти, - видимо, в соседней клети появилось время.
- Подожди, выведу, как освобожусь,—дежурный затянул привычную пластинку, стоя лицом к окну за своим столом. Возможно, просиженные мослы нуждались в отдыхе.
Невыразимое словесно бешенство опалило мой мозг. Я будто ослеп.
- Слышишь, ты, — кричал я, подойдя вплотную к заплеванной ржавой «решке», - ты отчего тварюга такая, а? У меня почки больные, понял? Я стол сейчас твой гребаный обоссу, и тебя заодно, падла!
- Теперь вообще не выведу, - вяло сообщил старшина. Потом, точно что-то вспомнив, подошел к моей клетке и тихонечко так, шипя по-змеиному, но расслышали все, добавил: - А говоришь, матом не ругаешься.
- Выводи, пес, что людей травишь? Сам в туалет не ходишь, да? - Я гнул свою линию, тупо и зло гнул, не отводя глаз.
- За падлу, кстати, ты ответишь, - шепнул ключник, отошел обратно к окну и закурил.
Ненависть, набрав обороты, обратилась в животную лютость, в помешательство, в состояние аффекта. Внушенная старшиной безнадега послужила толчком к помутнению рассудка, ужасный дискомфорт — общим фоном. Зиппер на джинсах резко взвизгнул и...
Мощнейшим напором я выплескивал осточертевшую боль на пол каморки. Ядовитым пресмыкающимся билась струя о прутья решетки, делясь на десятки хаотических направлений, разлетаясь сотнями капель золотого дождя, оставляя на благородной ткани темные пятна - свидетельства слишком долгожданного высвобождения. Попадая в свободное пространство, своей дугой она едва-едва не достигала злополучного стола.
В соседней камере раздался дикий гогот — узники восторженно одобряли мой порыв. Старшина растерянно метался по ту сторону рабочего места и истошно вопил, величая меня всякими нехорошими словами, грозясь подтереть мною мое же безобразие. Но ближе подобраться не смел. Я же очутился в какой-то прострации и ловил божественное наслаждение, наивысший экстаз, как благодать, дарованную прошедшим. Напряжение с каждой секундой оставляло меня и глаза застилали хрустальные слезы блаженства.
Минутами позже, полностью удовлетворив потребность, я стряхнул предпоследние капли, оставив последнюю, следуя народной поговорке, для исподнего, и вновь заставил зиппер взвизгнуть. Звучание его было уже много слаще, умиротвореннее.
Я отошел на шаг от решетки и, еще не веря в случившееся, с блаженной улыбкой наблюдал, как огромная лужа растекается по грязному линолеуму, быстро заполняя стрелки трещин и покрывая вытертости тончайшей пленкой моих отправлений. И было мне невообразимо легко.
За окном мелькали пейзажи, еще зеленой равнинностью вливаясь один в другой.
Международный экспресс «Иеронимус Босх» - полы пахнут абрикосовым шампунем, в туалете салфетки пугающей белизны, окна во всю стену, бесшумные двери - уносил нас в Амстердам.
«Хорошо, что в «люксе» поехали, - рассуждал я, потягивая пиво, — в давке других вагонов мы бы не выжили...» Вспомнилась огромная толпа длинноволосых интеррейлеров с альпинистскими баулами на посадке во второй класс. Даже не верилось, что они все туда влезут. А ведь влезли, и что теперь творится там внутри, одному Богу известно. Но лично я ни себе, ни Алексу подобной участи не желал.
Алекс, между тем, дремал в мягком полукресле с баночкой «Туборга» в руке. Рука медленно обмякала. Я долго наблюдал: вывалится или нет? Свою, почти пустую, я поставил на столик. Банка Алекса никак не вываливалась. Основной инстинкт, определенно.
Поезд шел плавным, практически неощутимым ходом состава...
Нас разбудил молодой лучезарно-улыбчивый контролер. «Welcome to Holland», -весело горланил он. На тугую похмельную голову его восторг превосходил любые мыслимые нормы. Однако мы остались вежливы, и, кое-как улыбнувшись ответно закаменелыми лицами, отблагодарили интернациональным «сенькью».
Я поглядел в окно. Смеркалось. Густым бледно-фиолетовым пологом колыхался туман. Над молочной землей парили громадные мельницы и голубые лошади. Я допил подвыветревшееся пиво, протер глаза. Лошади и мельницы не исчезли.
-Да, Голландия, - понял я окончательно.
В сгустившихся сумерках мы благополучно сошли на крытый перрон Центрального вокзала, внушительного и монументального, как местная наша тюрьма, и древнего, как ворота в рай. Имя сим вратам было - Хаарлеммермеерстасион. Звучит, конечно, длинновато и заковыристо, как-то притом блеюще, но это с непривычки.
Волшебными искорками новогодней сказки приветствовали нас расплывающиеся в дымке огни электропоездов, сигналы семафоров, фонари и иллюминация здания. Благорастворение воздухов полнилось предвкушениями.
Сквозь кишащее месиво отбывающих-прибывающих, схожестью своей вызвавшее почти ностальгическое воспоминание о муравейнике Казанского вокзала, мы выбрались на площадь.
- Надо бы баксы поменять и франки оставшиеся, - деловито вспомнил Алекс.
- Пивка бы неплохо...
Мы вернулись в здание.
Ченч прошел оперативно. Парочку тепленьких французских бумажек мы все же оставили на память. В маркете купили гроздь «Хейнекена» и с первыми глотками возникшая вполне закономерно легкая робость чужестранца стала исчезать. Не насовсем, конечно. Не хватало еще в доску своими прикинуться и в первую же ночь опять зачудить, как во Франции. Поэтому на крепкие напитки мы наложили временное табу.
На паркинге таксомоторов Алекс показал водителю старенького «опеля» дома, в России, написанный в русско-немецком разговорнике адрес. Водитель подмигнул, сдержанно улыбнулся и кивнул. Мы плюхнулись на заднее сиденье.
Авто медленно катилось по проспекту Дамрак. Я зачарованно созерцал пеструю ночь, потонувшую в огнях реклам и магазинов, диковинные силуэты зданий, и пытался запомнить детали.
- Хуля ты пялишься? - Алекс устало произнес фразу, как-то совсем неуместную по отношению ко мне.
- Ты чего? - удивился я.
- Да вон, сидит, глаз с меня не сводит.
- Водила? - Видимо Алекс пару раз столкнулся с ним взглядами в зеркале заднего вида.
- Да, лыбится и смотрит, смотрит. На дорогу смотри, чучело. - Он уже злее обратился к водителю.
- Хорош, ты чего разошелся? - усмехнулся я. Бакланить не хотелось. Эйфория достижения цели плескалась через края эмоционального бокала. Мы в городе мечты, мы у цели, так к чему напрягаться, отвлекаясь на посторонние раздражители? - Перестань, братишка. Может, он влюбился в тебя с первого взгляда и хочет сделать тебе предложение, от которого ну просто невозможно отказаться, - поддел я Алекса. - А что, парнишка ты симпатичный. Если в некоторых местах липосак-цию сделать, так и вообще модель. Помыть тебя, побрить, затрапезы сменить твои. Нравы-то у них свободные, сам знаешь, не грех. У них и мафиози порой в этом вопросе большие оригиналы, - я хлопнул Алекса по толстой ляжке и рассмеялся.
- Пошел ты, - ухмыльнулся Алекс, но к рулевому больше не задирался.
Минут через сорок, одолев с дюжину мостов, мостиков и каналов, попетляв в паутине готических улочек, мы остановились у отеля «Виг§ег» на улице Меир.
Алекс, по обыкновению накинув, но уже меньше, протянул шоферу тридцать гульденов. Тот расплылся в тошнотворной улыбке и протянул на своем наречии -верно, благодарил за щедрость или желал нам счастья и спокойной ночи. А может статься, говорил, что таких придурков давно не видел, зная, что мы не поймем.
Красная бригантина на светящемся лейбле указала вход в четырехэтажное здание. Мы вошли. Зрелых лет, но поразительно ухоженный метрдотель, чем-то смахивающий на раннего Ивана Демидова, только с безупречной, моисеевской пластикой манер, принял в свои наманикюренные руки наши паспорта.
- Бразерс? - поинтересовался он по-английски, обнажив в последующей улыбке маслянистый ряд жемчужных зубов. Я подумал, что вставные. У Алекса такие же неестественные - вставные. Свои ему жизнь выбила непобедимым кариесом. Еще в юности.
Мы переглянулись, не очень понимая смысл его вопроса, его подтекст, но во взгляде друг друга ответа не нашли.
- Бразерс, бразерс, - закивали мы после непродолжительного недоумения.
- Ключи быстрей давай, Элвис, - устало сказал я. Ужасно хотелось прилечь.
Мы подписали гостевые карты, оплатили на наш пересчет относительно недорогой номер и, получив пластиковый ключ, обрели временное пристанище в Стране Ветров.
- Гуд найт, бразерс, - жеманно улыбнулся Элвис-Демидов.
- Отсоси, радость, - молвил Алекс и растекся в нарочито лицемерной улыбке.
- Гуд найт, - равнодушно ответил я.
Второй этаж без лифта. Наш номер «шесть». Странное дело - в нем оказалась всего одна кровать. Просторный полигон, скорее всего трехспальная, с водяным матрасом, но настораживающе одна. И вообще, внутренностью апартамента номер смутно напоминал корабельную каюту для...новобрачных. Паркет покрыт клеенчатым покрытием и ковролином; чисто вымытые стекла блестят в белых полированных рамах «на липучках»; в стенах пара больших зеркал и белый шкаф-купе; всюду вазы с цветами —тюльпанами по преимуществу; репродукция Рубенса «Суд Париса» в лакированном багете над альковом... В душевой - гуттаперчевый белый коврик и алмазные блики на никеле кранов, креплений для полотенец и полочек, большое круглое зеркало и отделанный гладким, опять же белым, кафелем загончик высотой в голень. Красота, одним словом.
Алекс пошел в душ. Я включил «Филипс» и начал тыкать каналы. По двум шли фильмы: «Кобра» со Сталлоне и мне неизвестный, вероятно, местной, амстердамской киностудии. По третьему, на фоне дамб, что-то вещал энергичный, с залысинами, мужчина в брезентовой спецовочке.
«Новости ихние, наверное», - понял я.
Следующий канал представил клип AQUA - я переключился немедленно на дальнейшие, гонимый поиском интересного. И нашел. Не сразу, но нашел...
По низу экрана шла черная полоса с какой-то надписью. Я догадался (и похоже, верно, при выезде пришлось доплачивать), что канал платный, но уж никак не мог отказать себе в удовольствии насладиться зрелищем.
В кадре мускулистый атлет производил постыдные действия сексуального толка над другим мускулистым атлетом. Причем дельце это щекотливое происходило в некоем тусклом подземелье, в подвале с дощатым полом и стенами булыжной кладки. Руки жертвы были беспомощно растянуты на специальном блочном устройстве, наподобие распятия. Обижаемый гигант стоял на коленях с заключенными в массивную колодку щиколотками. Крепенькую шею окольцовывал колючий собачий ошейник на поводке, конец которого висел на крюке верхней балки конструкции. Партнер, поигрывая рельефами, охаживал его обильные анаболические телеса плетеным кнутом. Не очень сильно, правда, охаживал. Но все равно, крупнокалиберный бой поскуливал и постанывал. Когда сценическое издевательство первому, по всей видимости, надоело, он снял с крюка поводок и плавным властным движением привлек голову раба к своему восставшему члену... В финале игрищ они, улыбаясь в камеру, совместно поедали доминатриксовский эякулят...
И вдруг я прозрел! Я догадался, что это за отель! Я догадался... и вспомнил лукавые глазки некогда близко знакомой девочки Люси, когда она так слишком настойчиво нам его рекомендовала. И в разговорнике-то надпись - ее рукой! Вот... И после этого она имела совесть принять презент, отужинать в итальянском ресторане, побывать по старой памяти в постельке каждого! Подлая завистница! Изощренная мстительница! Феминистка! Решено, никаких сувениров.
- Алекс, посмотри, что в мире творится, - я указал на телевизор намывшемуся, с полотенцем на бедрах, другу. На экране уже другого мэна его амант имел в самое сокровенное отверстие.
-Дикость какая...
- Знаешь, нас, похоже, приняли за голубых. И в такси, и здесь. Может, адрес этот пользуется такого рода популярностью или улица вся даже? А Люська-то, по****ушка, знала, - я засмеялся.
- Ха, - гоготнул Алекс. — Точно, вспомнил! Прикинь, Амстердам еще называют голубым курортом Европы. Во попали...
- В самый, небось, сезон...
Северная Венеция, город на сваях, психоделический Эдем, голубой курорт - сколько же названий у этого великого города! Переводится же просто: «дамба на реке Амстел».
- М-да, познавательно, - я ушел в душ, оставив Алекса наедине с очередной мелодрамой небесного цвета. Он взрослый, переживет...
Под теплыми струями воды, в пене шампуня, руки сами потянулись к уже трубившему члену. Я представил себе, как деру пышноформого рельефного бо-дибилдера... Кончилось быстро и остро - сказалось воздержание дорогой.
Побрившись, я вышел в комнату, как и мой друг, облаченный в широкую набедренную повязку. В телевизоре куда-то убегала огневолосая и грудастая Бриджит Нильсен. Алекс спал.
«Нет, Алекс, и не мечтай, ты асексуален для меня не только по определению, -подумалось, глядя на жирноватую, нисколько не атлетичную тушку почти родственника, - так что, спи спокойно, дружище».
Я прилег рядом.
- Ты, - дверь лязгнула и прокуренный немощный палец указал на меня,—на выход.
Внутри моментально собрался сгусток страха. Сказать вернее, он собрался, лишь только в клетчатом проеме появилась тень; секунду спустя он максимально сконцентрировался. Я, конечно, догадывался, что меня вызовут, и очень-очень скоро, но животного испуга пред неизбежностью оттого сгустилось не меньше.
Перешагнув через лужу, я вышел. Два крепыша в штатском ожидали у стола.
- Этот? - спросил один из них, в волосатом, как кокосовый орел, темном пиджаке. Из расстегнутого ворота джинсовой рубашки выпирала прыщавая, с раздражением, коротенькая борцовская шея-колонна.
- Этот, - старшина ощерился, ослепив мир гнилозубой улыбкой.
- Пойдем, - второй, в дешевом индийском джемпере и потасканных брюках, пахнул на меня алкоголем и прихватил за локоть. Эта сжавшая чуть повыше сустава въедливая сталь пальцев отпускать меня уже не собиралась...
Меня забивали беспристрастно, размеренно и тупо, без эмоций, но осторожно. Так палачи выполняют свою работу, не испытывая к жертве личной неприязни. Забивали дюжими кулаками и рукоятью «Макарова»; по спине, животу, затылку. Удар за ударом тяжело и глубоко проникали в меня, сбивая ритмику сердца и дыхания. Я удушливо хрипел, балансируя на грани потери сознания, но это их не останавливало. От гулкого, как набат колокола, боя по голове перед глазами вспыхивали оранжевые солнца и растекались волнами негатива среди потусторонних звезд.
Я не мог увернуться, закрыться, спрятаться - члены мои искусно приковали наручниками к стулу, - и лишь ерзал, инстинктивно ища спасения, отыскать которое было невозможно. Спустя некоторое неопределенное для меня время, один из штатских - в небритом пиджаке, взял в свои раскрасневшиеся мохнатые руки резиновую дубинку. Механическим метрономом отбивал он «одну вторую» по одному и тому же месту на бедре. Казалось, каждый последующий такт-удар более расплющивает мясо, нежели предыдущий, настойчивее пробивает сухожилия и вникает все глубже и глубже, стремясь к самой кости. От боли я слеп, черно-белыми фрагментами тут же возвращаясь в реальность: растянувшиеся безразличные лица, скупые короткие движения, заваленный бумагами стол, пластмассовая урна, потолок в желтых разводах. В носу моем стоял запах крови и пролитого алкоголя...
«Пощады просить бесполезно, тем более, что-либо объяснять», - отрывисто думалось мне. Да и не смог бы я перешагнуть через себя. Ведь я прав!.. И по лицу текли слезы - не боли, нет - жгучей ненависти. Я чувствовал себя беспомощной жертвой южноафриканского апартеида, отданным на заклание пленником варварских племен, растаптываемым в застенках инквизиции борцом за права человека, неугодным диссидентом.. .и не чувствовал совсем своего тела. Стало как-то мягко, расплывчато и тепло. Но меня продолжали просто и рационально забивать. Молча. Не трогая лица...
Когда еле живого наконец-то вернули в комнату, полы оказались чисто вымыты. Старшина, отомстив за поступок, который сам же меня и вынудил совершить, сделал вид, будто ничего и не происходило; щелкнул дважды ключами, дважды лязгнул дверью и я очутился на своем прежнем месте.
Из соседней камеры Алекс передал «Приму» - посочувствовали как могли. Что ж, и на том спасибо. Я потрогал затылок. Он стал не моим: мягкая вспухшая область ощущалась под осторожными прикосновениями некоей анастезирован-ной подушечкой; нажимая сильнее - простреливала опоясывающей болью. Крови на пальцах почти не было.
«Профессионально измываются, - подумал я. - Надо бы и тело осмотреть».
Я осторожно снял куртку, стянул красивый свитер. На ребрах обнаружились бордовые кровоподтеки. Спины я не видел. Потроха нестерпимо ныли.
«Если почки отбили, моча красная пойдет», - поставил диагноз я. Причинно-следственный механизм...
Я медленно облачился.
- Сильно тебя, братишка? - проникновенно спросил один из бомжей.
- А ты как думаешь? - жаловаться не хотелось, искать у кого-то сочувствия - тоже.
- Уж не подфартило... - пошамкал бомж и затих.
Я стянул до колен джинсы и ужаснулся. На правом бедре появился чудовищный сине-красный волдырь угрожающих размеров. Словно пробивалось какое-то могучее сорное растение, еще не видимое, но уже слишком ощутимое.
Я оделся и закурил.
- А кто убирал-то? - спросил я у сокамерников, с неизъяснимым блаженством затягиваясь мерзкой сигаретиной.
- А вот, он, - мой давешний собеседник показал на своего соседа.
«Ментяра-то просек, что я убирать ни за что не буду, - с особой гордостью праведной жертвы подумал я, - вот и заставил по-быстренькому безропотного. А я бы не стал, ни за что бы не стал, хоть убивали бы...»
- Держи, - я протянул на треть недокуренную сигарету бичу-санитару.
В Гааге за семь с половиной гульденов мы посетили тюрьму. Причем, самую старую в Голландии. Согласно преданию, в ней пытали великого пассионария Яна де Витте, кстати, прототипа одного из действующих лиц романа Дюма «Черный тюльпан». Добивались признания в измене. И добились... Мрачное и тяжелое место.
Очень похожий на аббата, аскетичный служитель в черном костюме показывал нам, примкнувшим к стае туристов, орудия пыток средневековья. Впечатляет: клещи для вырывания мяса у живого человека, молоточки для дробления суставов, клейма каленого железа, фигуристые топоры палачей... Слегка касаясь тонкими пальцами проржавелых реликвий, он обстоятельно объяснял, как именно употреблять машинку для медленного удушения или приспособление для заливки олова в гортань.
Взяв в руки нечто, похожее на клюв гигантской птицы, он мягко, словно вкрадчивый черный барс, ухватился за пухлое предплечье какой-то дамочки и слегка закусил плоть. Она попыталась отдернуть руку. Он не позволил этого сделать, сжав дряблое мясо сильнее. Дама исказилась в лице. В стаде туристов разнеслось испуганное «ох» и, отозвавшись эхом, впиталось в грубой кладки угрюмые своды. Блеклые глаза служителя вспыхнули изнутри.
- Наверняка палач потомственный, - прошептал я Алексу. В таких стенах всегда уместен только шепот. Либо крик.
- Ага, - протянул Алекс, - ишь, как оживился, как ворон...
Экскурсовод-Потомственный-Палач лишь на миг сбросил флегматичность, обратившись в хищного жутковатого персонажа из злых сказаний древности. Мгновение спустя он вновь надел привычную маску добродетели и мило улыбался ошарашенной женщине, отстранив приспособление. Бесы в его водянистых глазах исчезли, точно в мутном омуте.
Тесно слипшуюся толпу вели в другие комнаты-залы.
В одной из них лежал огромный плоский камень. Когда-то давным-давно связанного по рукам и ногам заключенного клали на него лицом вниз. Наложенные поперек тугие цепи не оставляли и шанса на телодвижение. Предварительно узнику стригли волосы, затем над камнем подвешивали сосуд с ледяной водой. Из маленького отверстия на голову смертника падали капля за каплей.
- Тик, тик, тик, - четко постучал розовым ногтем по глади плиты служитель. Спокойное лицо его опять молниеносно ожило, превратившись в лик средневекового инквизитора: неестественно вспыхнули очи, мимика застыла волевыми складками, динамика движений обрела напружиненность.
Он смотрел прямо на меня, и взор его, пронизывая насквозь, леденил кровь, останавливал дыхание, заставлял замирать сердце. Стоны прошлого полнили мой слух; во многом, кстати, благодаря «косяку» крепкой марихуаны, выкуренному на пляже. Отчетливость ровно бьющего в кромешной тиши ногтя завораживала, овладевала, увлекала в потустороннее.
Я вдруг вспомнил, что когда-то, немыслимо давно, сам лежал на этой плите, опутанный тяжкими цепями и грубыми веревками. Несомненно, я здесь был! В этом суровом месте закончилась одна из моих прошлых жизней.
В памяти воскресло, как обжигающая вода медленно пробивала лысый, в порезах, череп. Сначала снизошло облегчение, вода жгла углем, но снимала боль в раздробленных кистях и стопах, отвлекала от нее. Потом она превратилась в расплавленный свинец. Я пытался увернуться, но широкий железный обод не позволял этого сделать, врезаясь в ключицы и подбородок. Свинец проникал в мозг, капля за каплей, ядро за ядром. Я выл и кричал, потом хрипел. Жидкий металл заполнял все. Он выдавливал глаза и язык, разрывал рот, выворачивал нос. Я задыхался и глох. В теле пульсировал адский стук уже не моего сердца... Я сошел с ума... Я умер в нечеловеческих мучениях...
- Ты чего загнался? - Алекс тронул меня за плечо. Я вздрогнул и вернулся.
Я не знал, говорить ли ему о том, что я здесь когда-то был, что когда-то непостижимо давно с этого валуна душа моя в очередной раз отлетела в рай, или нет. Я не сказал.
Толпа туристов оставила нас наедине с моим прошлым. Мы молча смотрели на камень, обыкновенный плоский камень. И вода, обыкновенная холодная вода.
- Трава... - прошептал я. Алекс понял.
Мы покинули тюрьму вдвоем. Редкий в тот День лучик солнца встретил нас на выходе из узилища. Было ли солнце в далекий день моей прошлой смерти, я так никогда и не узнал.
Я выпал из полузабытья, услышав ругань и крики. Запамятовав о битом теле, встрепенулся. Острая боль пронзила моментально.
«Господи, совсем забыл, - запричитал я. - Надо же аккуратненько, аккурат-ненько, вот так, тихонечко, легонечко ..»
Кое как преодолев закостенение, стараясь не разбередить отбитости, я уселся на краю шконки. До слуха доносилась отчаянная брань.
- Куда ты, сука, ломишься? Сидеть! - басил грубый мужской голос.
- Вы права не имеете, я - чернобылька! - сквозь захлеб взвизгивала пока невидимая женщина. — Я в больнице лежу... я больна...
- Не трогай ее, подонок, не трожь! - угрожающе пищал другой мужской голос, фальцет.
- Да сядь ты, уродец, - вмешался ровный баритон, - заступник нашелся.
- Я - уродец? Руки, руки убери! Корочки в руки не дам! - выпискивал фальцет.
- Ты милиционер, что ли? - вопрошал бас.
- Сотрудник ОМОНа, - в писклявом тоне почувствовалась некая уверенность.
- Вы прав не имеете! Я лежу в больнице! Я в атомном реакторе была! - сквозь плач с надрывом объясняла женщина.
- Заткнись или я сам тебя сейчас отымею, - пригрозил бас.
- А где ты еще была? — глумился баритон.
- Убери от нее свои лапы! - судя по всему защищался фальцет.
Скрипя, как разбитая арба, всеми своими членами, я поспешил к решетке. Дивная картина предстала моему утомленному взору. Двое массивных копов удерживали на лавочке для «посетителей» женщину лет эдак тридцати пяти, заплаканную и, как видно, пьяненькую; она все время порывалась вскочить. Низкорослый и хрупкий, комплекции старшины, паренек в коричневой кожанке что-то доказывал третьему быкообразному патрульному. Сам же старшина, как и надлежало властелину мира, во всей своей убогой величественности восседал на своем стульчике, традиционно сложив ручки, и с любопытством наблюдал действо.
- Вы права не имеете! - завизжала кожанка, указывая рукой на припертую женщину.
- Кто тебе сказал?! - басил здоровяк.
- Она чернобылец! И из больницы забирать ее нельзя!
- Как это нельзя? - изумился бас. - Да вы там на уши всю больницу поставили, так что на тебя, смотреть, что ли? — При этом большой пучеглазо вытаращился на маленького, с целью, видимо, запугать.
- Я сам сотрудник и...
- А мне по барабану, понял? Рапорт сейчас составим. Удостоверение мне дай, - бесцеремонно прервал большой и протянул руку.
- В руки не дам, удостоверение в руки не дам, - скоропалительно заверещал маленький.
- Как это, не дашь? Сюда его, быстро! - здоровяк толкнул малыша в грудь. -Быстро, не понял, урод?
Микроскопический омоновец (таких, вероятно, специально набирают, чтобы при облавах в форточки лазили) отлетел на пару шагов.
- Пустите меня, я задыхаюсь, я больна, - дама на лавке предприняла очередную, заведомо безуспешную попытку скинуть с себя кавалеров. Тихо вошел майор.
- Что? - озадачил он всех присутствующих. Повисла пауза, будто шкодивших детишек застали врасплох. - Володя, что случилось? - обратился он к здоровому.
- Вот, из медчасти забрали, врачи сами вызвали. Нажрались там и дебоширят. Раз их предупредили, два - не понимают.
- Товарищ майор, - обратился писклявый и затараторил, - мы не дебоширили и не скандалили. Женщина вот эта вот, со мной, она больна и в этой больнице лежит.
- Ты еще кто? - недоуменно спросил майор, свысока взирая на обладателя кожанки.
- Сотрудник ОМОНа.
- Корочки давай, - спокойно сказал майор.
- В руки не дам, не дам в руки, - повторял тот, как заученное.
- Да ты че, трудный какой! - здоровяк начал терять терпение. - Сказали тебе, не понимаешь?
- В руки не дам, - уперто талдычил задержанный.
- Не надо в руки, не надо, — успокоил его майор. - Просто покажи. Тот показал.
- Захар, - обратился офицер к дежурному, — перепиши данные и пробей. Худосочный сотрудник доблестного отряда подошел к столику и протянул старшине двумя руками раскрытое удостоверение.
- А с этой что? - кивнул майор на даму в окружении назойливых кавалеров поневоле. - Отпустите, отпустите.
- Рвется она, как стебанутая, - пояснил Володя. Серые кубики выпустили из цепких своих лап жертву.
-Я... - начала было она, и тут же волна слезоточивой истерии вновь поглотила ее разум. -Я.. .я.. .в больнице.. .це.. .я... - Говорить она решительно не могла.
- Галя, Галя! — Тощенький сложил корочки и опрометью кинулся к подружке.
- Назад! - отрывисто скомандовал майор.
- Я, - запнулся и омоновец, - я поясню. Она из больницы, лейкемия у нее. В Чернобыле была, документ есть...
- Да! - ненадолго овладело собой Галя. - В четвертом реакторе работала! У меня - лейкемия! Поняли, ****и позорные? У меня муж полковник...
- Полковник? Лейкемия? - поинтересовался майор спокойно, он очень спокойный был, тот майор. - Очень интересно. Сучку в клетку, на придурка рапорт, -лаконично скомандовал он своим.
- За ним с базы сейчас приедут, - от стола сказал старшина, кладя телефонную трубку.
- Хорошо. Рапорт составляй, и отдашь. А эту шибанутую в камеру. Чернобыль! Лейкемия! А херли ты водяру порешь тогда, а? - гаркнул он на Галю и ушел.
Мадам стушевалась, но ненадолго. Как только за офицером захлопнулась тяжелая дверь, на солдатский и сержантский состав во главе со старшиной обрушился шквал бесподобнейшей брани. Как итог, Галю снова держали на лавке, придавив для верности тушами. Но она все равно вопила, захлебывалась, задыхалась, снова вопила. Успокоить ее не получалось даже у друга-милиционера. Галечка вошла в раж.
- Сядь здесь, - приказал важный Захар. Омоновец сел на указанный ему стул.
- Я жалобу напишу, вы права не имеете так обращаться.
- А сами-то вы как обращаетесь? - манкировал Захар.
Внезапно случилось нечто.
Остервеневшая Галя перекрыла всех, все голоса, все вообще звучащее своим роскошным воплем, истошность которого придала ей невиданные силы. Она извернулась змеей, внезапно скинув своих опекунов, встала во весь рост и, закатив глаза театрально рухнула на пол, гулко ударившись головой.
«Вот это шоу», - подумал я. В ушах звенело.
На долю секунды все стихло, замерло - служивые опешили от такого поворота событий. Но лишь на долю секунды. Далее сюжет развивался со скоро стремительностью настоящего боевика.
С нечленораздельным боевым кличем тощий кинулся на толстого. Толстый не по массе шустро увернулся, вскочив со своего стула, и двинул нападавшего ногой в живот. Один из стражей, сброшенных чумичкой Галей, крюком слева технично уложил согнувшегося легковеса на пол. Удар его головы, тоже гулкий и глухой, послужил сигналом к активным действиям Галине. Та вскочила, как ниндзя, и с криком: «Ах, ты, ****ь», - ринулась на всех сразу. Но тут же, на втором шаге, получив ближайшим ботинком по физиономии, снова угомонилась и улеглась. Со ставшим традиционным звуком. Воцарилась очередная тишина. Единственно не шелохнувшимся оставался старшина — перепугался. Или так ему было положено по званию.
- Браво, — тихо сказал я, такого зрелища я еще не видел, аж запамятовал про боль. - Прямо сага о Тристане и Изольде, - добавил я, глядя на рядышком лежащих любовничков.
Новая пауза получилась не в пример продолжительней. Времени милиционерам хватило, чтобы подобрать слетевшие пилотки, отряхнуться и, преодолев краткое замешательство, снять со «спящей красавицы» сережки, цепочки и часики, извлечь из ее куртки документы и отволочь бездыханное тело той, что звалась Галиной, в пустующую женскую камеру. Решеток на ней не было - толстый прозрачный пластик - как в террариуме.
Незадачливого омоновца приковали наручниками к намертво вделанной в пол железной ножке гостевой лавочки. Здоровяк в окружении верных соратников праздновал викторию, строча рапорт у стола. Старшина, сложив вещи привычной кучкой, составлял протокол, В соседней клетке опять восторженно галдели. В своей, полупустой, я тоже ликовал.
Поутру в баре гостиничного номера обнаружился наиприятнейший ассортимент алкоголей: парочка малышей «Джонни Уокер», две стограммовых водочки, газированный джин и пиво «Амстел». Сей очаровательный сюрприз ушел на поправку здоровья в перерыве между туалетом и водными процедурами; хотя вернее было бы сказать — на обретение легкой куражливости, общеэмоционального подъема, ведь похмелье в то славное утро совсем не злобило.
Облачившись в свежее, мы покинули номер. Метрдотель оказался уже другой, но так же маслился ухоженной мордашкой. Пытаясь прознать маршрут, мы двадцать минут объяснялись с ним на не совсем забытом со школьной скамьи английском, перемежая набор оставшихся в памяти выражений фразами из разговорника и интоксицируя этот гибрид словесности жестами и нецензурной бранью. Однако, к несказанному удивлению, милашка управляющий все ж таки исхитрился нас понять, и растолковал своим не приспособленным к нормальному общению постояльцам, как им попасть на площадь Дам.
На выходе из отеля я легко приобнял Алекса за плечи.
- Ты чего, забалдел, что ли? - отшатнулся он.
-Дружок, - пародируя педерастическую гнусавую жеманность, начал я, руки меж тем не убирая, - перед нами голубая Мекка, столица нестандартной любви, где мы наконец-то можем не скрывать от других своих истинных чувств.
- А... — затянул в ухмылке Алекс, вспомнив, где мы и кто мы здесь и сейчас. — Во попали!
-Да уж, брат, попали в самый центряк. В тусовку, что называется. Но целоваться не будем, и не проси, - я снял руку.
Из окна номера было солнечно, но стоило оказаться на улице, как вечное ярило нагло покрал и скушал один из раздобревших небесных барашков. Впрочем, переварить его он не смог, и спустя минуту высвободил без труда целым и невредимым из своего чрева.
Неудобоваримым оказался золотой пятачок и для его сородичей, следующих и послеследующих. Так и шествовал он мутным пятнышком сквозь воздушные потроха вечных странников по своду, обливая улицы Амстердама чистым теплом в минуты вынужденной свободы... Зато ветер буйствовал непринужденно. Порывы его не затихали ни на миг, меняя лишь направления рикошетами от домов.
- Смотри, домики какие прикольные, - заметил я Алексу, - как сказочные...
Внимание сразу привлекли плотные ряды очень узких трех и четырехэтажных коттеджей. Красные, розовые, белые, коричневые и синие изразцовые фасады с колонками и медальонами, арками, бюстами и всевозможной лепкой поражали своей чистотой и опрятностью. Каждый дом заканчивался либо трапецией, либо треугольником крутой крыши — причудливым изгибом, похожим на две буквы «Л», прижатые «спиной» друг к другу. На некоторых, как на рогатеньких шапочках от Жан-Поля Готье, стояли квадратные трубы - по две на крышу; почти на всех из под кровель выступали толстые деревянные балки с блоками на концах. В таких «пакгаузах» жили современники великого Рембрандта и живут современные голландцы.
- Да уж, - молвил Алекс. Он жуткий сноб и удивить его чем-нибудь весьма сложно. Но прелестные домики, судя по интонации ответа, ему, безусловно, понравились. Я же в таком строении хотел бы жить.
Мы перешли по мостику неширокий канал.
- Первый, - сказал я. После третьего надо было поворачивать налево.
Вековые липы местами слегка уже подвыцветшей нежной зеленью налагали на воду подвижные тени. Плакучие ивы свешивались над камнем набережных. Лодки, зачаленные за чугунные кольца, качались на волнах. Катера то и дело ныряли в тень мостов, под сырые своды. Дикие утки пикировали к дремотной воде. В уток никто не стрелял, что выглядело поразительным.
- Может, на гондоле прокатимся? - предложил я, глядя на курившего трубку на борту барки господина со шкиперской бородкой. Почтенный не спускал глаз с неподвижного гигантского поплавка.
- Обязательно прокатимся, но потом, - рассудительно ответствовал мой друг. -Сначала только дело сделаем.
- Покушать бы надо, - сказал я, вспомнив, что нормального питания выжженные горячительными напитками желудки не видели достаточно давно.
Мы пересекли очередной канал, пройдя по мосту, естественно продолжающему улицу и как бы составляющему с ней одно целое, и направились в первое попавшееся ослепительно белое кафе.
В цвете ангельских одежд представился весь интерьер: стулья, столики, сложенные зонтики, маленькая эстрада. Посетителей было мало, вероятно, раннее время. Через два столика от нас прилюдно миловались двое парней нашего или чуть младше возраста.
- Тут везде, что ли, педерсия эта? - спросил Алекс, будто я должен знать ответ. Я, конечно, умный, но я не знал.
Но предположил:
- Может, нам это просто в глаза бросается? Дома-то такого нет, вот и обращаем внимание. Ты не заводись, у них свои понятия, - посоветовал я. Имея непредвзятое мнение, я легко смотрю на подобные маленькие шалости. При некоторых обстоятельствах однополая любовь даже возбуждает. Но сейчас хотелось просто поесть.
У самой эстрады расположилась еще одна парочка геев, но те выглядели более зрелыми. Романтический пыл в них, скорее всего, с годами подутих, оставив лишь бесконечно нежное созерцание друг друга. Посему они вели себя более сдержанно: держались за руки и томно беседовали, может быть, о модных в этом сезоне накидках из перьев колибри, кружевных панталонах и бюстье, или вспоминали первые свои поцелуи.
Атмосфера вокруг казалась мечтой пожилого пацифиста.
Мы откушали жирных сарделей с рассыпчатым вареным картофелем и сыром. С непривычки сыр показался слишком острым и послевкусие его долго не смывалось крепким темным «Будвайзером». А так - вполне здоровая кухня.
Покурив, мы едва последовали дальше, как меня едва не сбил.. .велосипедист.
- Сволочь бешеная, ослеп ты, что ли? — кричал я вдогонку мужичонке в кепочке, нешуточно перепугавшись. Я хотел уж было схватить какой-нибудь тяжелый предмет и запустить вслед гонщику, но тротуар оказался поразительно чист.
Обыкновенно я не настолько темпераментный. Дело в том, что к рулю своего двухколесного друга потенциальный мой убивец прикрепил чудовищной мощности клаксон, издавший прямо за моей спиной настолько грозный звук, что я конвульсивно взбрыкнул и заметался в поисках спасения, опасности еще не видя, и впадая от того в неподвластную силе воли панику.
- Вот гад, - вынес вердикт Алекс, тоже потерявший душевное равновесие от этого пароходного гудка.
Оправившись от шока, мы повернули, как и следовало по инструкции, после третьего моста, и, незаметно углубившись в лабиринт маленьких кварталов с кри-венькими улочками, самым чудесным образом вышли на площадь Дам. К зданию Королевского Дворца.
Величавой своей суровостью поначалу оно давило и сутулило, громоздясь сплошной тенью на наши плечи. Но ощущение быстро прошло.
На самой площади кучковались хиппари и панки, звучал Джим Мориссон, доносился пьянящий воздух свободы - специфический, похожий на жженую хвою, запах травки.
К полуночи в камеру набилось человек десять. Причем все без исключения арестанты пребывали в алкогольном либо наркотическом опьянении. Сугубо удушливой спертостью затхлой среды дышалось трудно; спертости на всех не хватало.
Из своего козырного угла я так, от нечего делать, наблюдал нравы. Несколько похоже, очевидно, опытный ученый-зоолог рассматривает давно и хорошо известную ему популяцию, с ожидаемым легким разочарованием естествоиспытателя отмечая отсутствие каких бы то ни было изменений.
Дремучее смирение полнило изолятор, куда ни кинь взор; не досадному катаклизму разовой дозы неволи, нет, жизни своей животной в целом. В принципе, вполне по-христиански.
Особенно поражал удрученностью, как, впрочем, поражает он ею и всегда, экстерьер обитателей. Дешевая изначально, в настоящем — ветхая и жалкая, грязная одежда; у некоторых почти рубища, кишащие нечистью. Измятые, будто прожеванные морщинистые лица, как сплошная и ничем уже не изгладимая глубокая печать обреченности; небритость и сальная всклокоченность куцых свалявшихся волос. Глаза, мутноватые и выгоревшие навсегда, с растрескавшимися в алое, ненатурально желчными белками; чего-то опасливо ждущие, будто настороже, и навечно покорные судьбе. Безобразные заскорузлые руки с нисходящей налитостью и плющенными суставами пальцев; сорванные, изломанные, с черной траурной каймой, либо гематомно-сизые, прожелтевшие в оттенки коричневого, ногти. Повальная скрюченность протравленных каждой клеточкой, заживо разлагающихся телес... Аура неминуемого вырождения, оскотинившейся безнадеги; параноидальный колорит обреченных вымирающих особей; братство узников - мой народ... Какая мерзость!
Я не курил. Свои сигареты давно закончились, а те, редкие, что запускались по кругу, до меня доходили обмусоленными, пропитанными ядом туберкулезной слюны. Я самоотверженно душил жгучий соблазн затянуться, ощутить в легких крепость дешевого табака и передавал окурок дальше. Я откровенно брезговал.
«Мало того, что одежду после заточения не отстирать, - здраво мыслил я, - так еще и лечись потом от проказы какой-нибудь. И денег стоит, и ни к чему совсем. Мне и так потроха еще латать-не перелатать. Месяц уйдет, может и больше».
Что говорить о здоровье? А одежды было действительно жаль: казематная вонь накрепко въелась в дорогие ткани.
Во втором часу ночи старшина вывел-таки задержанных по нужде. Попарно. Когда за последними лязгнула дверь, служивый предупредил всех, вежливо, сомнений не вызывая, что следующая оправка будет только утром. Однако к такому обороту я заведомо подготовился: притащил из туалета еще одну бутыль.
- Для мочи, - пояснил я, оставив полую тару в углу на входе. - Не попутайте, мало ли что...
Началось легкое оживление, камера забурлила. Бесчувственно валявшиеся на нарах после прогулки пришли в себя, те же, кого закинули недавно, спать не могли - не было места. Пошли непременные разговоры, кто и за что сидит. Но больше, чем полученный ответ, никто ничего и не выведывал. И, если не терпелось человеку заполнить тусклое время деталями своей биографии, он делал это сам, совершенно без принуждения или каких-либо наводящих вопросов. Да и особого смысла утаивать конкретику вовсе не было. Во-первых, чужая жизнь любому приходилась совершеннейше побоку, во-вторых - почти всех задержали «по-мелкому». На тяжелую статью тянул лишь один молодой паренек, эдакий формальный неформал, в широченных джинсах с наляпанными везде карманами и глупой куртке, капюшон которой он не снимал. Из пребывающего в неумолимом упадке контингента дикарей лишь он и я выделялись атрибутикой цивилизованности.
Паренек оказался героиновым дилером, и, похоже, дав нужные показания, был словоохотлив.
- Скинули на пейджер, мол, полтора весом. И подпись знакомая. Ну, думаю, надо людям помочь. Прихватил три «мазла» по половинке и вышел. В натуре, знакомый мой стоит и с ним тип какой-то. Ну, тип мне деньги, я ему «белый». Считаю, сам говорю, еще надо - сбрасывайте. Тут в спину удар такой, аж с копыт слетел. Орут: «Рожей вниз, рожей вниз», - а я и так подняться не могу, молотят, в башке круги. В себя пришел - в наручниках уже, везут куда-то.
- Видать, это, братан, сдал он тебя, - сделал в общем-то правильный вывод облезлый гойевский персонаж с испещренным оспой отвратительно губастым лицом.
- Да, сдал, — признал дилер.
- А сам-то травишься? - протянул в нос другой собрат по несчастью - обладатель нарезанной морщинами иконописной физиономии, кое-как течением времени вынесенный из бессознательного коматоза. Глаза его как-то неестественно подсвечивались изнутри, зрачки даже в полумраке оставались точечными, рачьими.
- Уже нет. Травился, пока не заболел, - ответил дилер и замолчал.
- Желтухой, да, братан? - нарик не унимался. Все его мысли и помыслы даже в трудные минуты занимали исключительно наркотики и сопутствующие им проблемы.
- СПИД у меня. Я инфицированный. Полгода, как перекумарил. Деньги просто на лекарства нужны, вот и «банчу».
Повисла пугливо-озадаченная тишина. Мне вдруг показалось, что вокруг паренька инстинктивным мановением тел в миг образовалось плотное, принадлежащее только ему одному пространство, на которое никто не посмеет претендовать.
«Хорошо, что я «бычки» общие не муслявил, - подумал я, - мало ли что... Это в песнях блатных одна беда на всех, романтика для туполобых, а я выйду завтра, или когда там, но обязательно выйду, и беда, здесь нажитая, станет лично моей. А оно мне надо?»
- А чо ты следаку не скажешь? - выдавил после затянувшейся паузы нарик.
-Я сказал, -уткнулся в колени дилер.
- А они?
- Ничего. Сиди, говорят, пока. Скоро в тюрьму поедем.
- Да ты што! - встрепенулся кто-то на другой шконке, - тебя ж не должны здесь держать, здесь же люди!
После этой реплики, ответом на которую послужило всеобщее молчание, я невольно обвел глазами публику. Вонючие отбросы этой жизни, в своем же собственном дерьме и дерьме чужом, налипшем на их одежды, окружали меня. Сплошное обоссанное и заблеванное трезвеющее быдло, и признавать их за людей не хотелось. Ни в какую. Но, увы, это все же люди. И глас из гущи дерь...народа оказывался большей частью прав: дилеру-спидоносцу среди нас не место. Нет, место ему, конечно же, здесь, в клоаке, только в другой, например, соседней, среди себе подобных.
- Ты вены себе вскрой, - рекомендовал я спокойно. — Тебя тогда на больничку повезут, зашиваться, там все и расскажешь или сбежишь.
- А точно повезут? - спросил дилер, оживившись.
- Повезут, повезут, верняк, - оживилась камера. Всем хотелось избавиться от вынужденного общества элитного больного. Мне - тоже. От греха подальше.
Я впервые видел вирусного, если он, конечно, не обманывал, заранее продуманным способом отводя опасения от своего нежного, должно быть, ануса. Паренек-то молодой, ну чем не объект? Тем более, он теперь твердо знал, что ожидает его в утвержденной собственноручными подписями перспективе.
Я вытащил из цементной стены окурок, содрал с фильтра бумажку и поджег белое волокно от протянутой нариком спички. Когда фиолетовое пламя разрослось и поглотило около половины исходного материала, я бросил сплавившийся кусочек на отполированные тысячами задниц деревянные нары и раздавил подошвой.
«Сейчас посмотрим, какой ты больной, как ты вырваться отсюда хочешь», -злорадно думал я. Определенно, арестантская атмосфера стимулировала негати-вистику - я полнился ядом. Опасение заразиться от невольно разбрызганной при порезе крови вытеснялось недобрым любопытством.
- На, - протянул я лепешку жареного пластика дилеру. - Хоть и в грязи повалялась, да тебе-то уж все одно. Ты и так не жилец.
- Сколько они живут-то? - робко поинтересовался один из зачуханных алкашей, с опаской наблюдавший за происходящим.
- Не знаю, может, год, может, два, кто как вытянет, - ответил я. - Верно, лучше на свободе дожить, да, пацан? -добавил я, обратившись к дилеру.
- Да, - слишком неуверенно ответил тот. Я понял, что узник сник.
- Полоснешь по руке на сгибе и зажми. А мы всей хатой вой поднимем, будь здоров какой, - наставлял его я, думая в себе, что хоть потешусь. Мне всегда доставляло странное удовольствие наблюдать, как глотают разломы бритвенных лезвий, протыкают спицами потроха, режут вены. Привлекал именно тот момент, когда человек решается на поступок. Дальнейшая цепь событий тешила лишь нездоровое любопытство. К тому же, я откровеннейше презирал сокамерников за их трусливый взгляд на все: на мои никем не поддержанные требования туалета, на свою низменную полуживотную жизнь. И людей, о которых можно хоть сколько-нибудь сожалеть, я не видел.
- Режь, - сказал я твердо, влепившись в паренька немигающими глазами.
Жутко хотелось крови -теплой, липкой, больной, вредной ему и опасной всему человечеству. На мгновение замечталось стать одним из великих «наци» и сжигать в печах — не евреев, нет, те и так прокляты за страдания галилелянина, — но людей вредных и опасных. Кто может знать, вдруг этот барыжный ублюдочек мстит посильно всему миру за сущность свою обреченную, отравляя качественный героин протухшей вирусной плазмой? Вдруг он больной не только кровью, но и психически, и скрытно осуществляет гнусные свои намерения, уподобившись очередному маньяку-мессии, и тихо-тихо, продуманно обрекает на смерть от разложения людей нашей, покамест зеленой планеты? Ради гуманизма такого рода я бы встал даже под знамена ислама.
«Если бы мне разрешили безнаказанно его убить, я бы его убил немедля. А тело его поганое сжег в крематории», — я мысленно вынес приговор, заскрежетав от озлобления зубками.
- Режь, - настойчиво повторил я, буравя убийственным взглядом наполненные страхом очи дилера.
Больше, чем в тот момент, я не любил людей никогда. Это был апогей, небывалый по остроте.
Амстердам. Проспект Рокин. Эпицентр великого брожения народов. Удивительная гармония архитектуры прошлого и культуры настоящего. Старинные пакгаузы и супермаркеты, антикварные лавки и ювелирные магазины, вековые плиты мостовой и кофе-шопы, чугунные фонари и люменисцентрика реклам. Стиль барокко и атрибутика прогресса. Наш с Алексом конечный пункт.
Оставив позади площадь Дам, мы углубляемся в оживленнейшее людское месиво, держа ориентир по номерам зданий. Судя по всему, искомое место где-то там, далеко-далеко, через тысячи встреченных лиц и полсотни строений.
Странно, куда подевалась генетически обусловленная флегматичность, располагающая жизнь двигаться точно в замедленной видеосъемке? Или это не потомки древних фламандцев и фризов? Туда и сюда снуют орды энергичных оригиналов, одинокие эксцентрические личности, роскошные дамы буржуа и их полуседые выхоленные мужья или обожатели. Расы смешались, стили переплелись, породив нечто эклектическое, буйно-пестрое. Зеленые волосы, лысые головы, косички ра-ста, оранжевые куртки, меховые накидки, кожа, джинса, вычурный макияж и дородная ухоженность. Прямо-таки дневной звездопад, где каждый шагающий - крохотная звездочка, индивидуальность.
Удивили также десятки велосипедов, запросто прислоненных к стенам домов, витринам магазинов, закрепленных цепью к чугунным водосточным трубам, уличным фонарям или железным перекладинам, вделанным в асфальт, видимо, для этих целей. Разнообразных вело, может быть, даже больше, чем в Китае.
- Это, наверное, ихний Бродвей, - предположил я. В каждом приличном городе есть свой бродвей: в Москве Арбат, в Одессе Дерибасовская, у нас Ленинградская.
- Да, все прям кишит, - согласился Алекс, и тут же, наскочив, толкнул плечом невероятно размалеванную девицу с грубыми чертами лица и толстыми семитскими губами. Он ее не заметил.
Она что-то возмущенно визгнула, но Алекс, молвив приемлемое по его понятиям для интернациональных инцидентов универсальное «фак ю», ничтоже сум-няшеся опять вклинился в толпу.
Я почему-то предположил, что то был трансвестит.
«А что, можно и непонятность эдакую разок попробовать, - мелькнула в голове крамола, - так, интереса ради... Ну, где такого или такую, нет, скорее, такое в нашей глуши сыщешь?»
Впрочем, мысль так же молниеносно исчезла, как и появилась. Внимание привлек настоящий шарманщик, прямо как в сказках, всамделишный чудик в камзоле и треуголке, с пиратской перевязью на глазу и живой обезьянкой на плече. Дивный экспонат стоял посреди всей этой людской жижи, словно забытый временем, и медленно накручивал вертел довольно-таки внушительного ящика с каравеллой на крышке. Из расчудесного ларца издавались мелодичные механические звуки.
- Дай-ка, братишка, гульден, - тормознул я Алекса. Он дал.
Как только я протянул никелевую монетку к кружке, обезьянка вытянула лапку, точно нищий за милостынью. В отличие от попрошайки, ей я охотно вложил блестящий кружочек в желтую ладошку; попрошайкам же не подаю из принципа. Зверек показал монетку шарманщику и сам опустил гульден в кружку угловатым, вертикально пронизывающим резким движением. После, посуетившись, мохнатый комочек вновь уселся на покатом плече.
Мы опять ринулись в толпу. По ходу нашего движения мелькали бутики Сони Рикель и Тьерри Мюглера, пиццерии и салоны с непонятными нам названиями, магазины. На углу очередного квартала торговали свежайшей сельдью, притом откушивать ее предлагалось тут же. Алекс и я к сырой сельди весьма равнодушны, но не смогли не остановиться, увидев забавный эпизод из местной жизни. Из серебристой ВМ\У вышел солидный господин, при галстуке и лакированных туфлях. За пару монеток он получил рыбку без хлеба и вилки. Макнув оную в блюдо с мелко нарезанным луком, почтенный запрокинул голову, жмурясь лоснящимся личиком от наслаждения, и двумя пальчиками отправил деликатес в рот. Спустя несколько секунд дочиста обглоданный скелетик оказался выброшен в жестяную мусорную лохань. Класс!
Соблазненные зрелищем, мы решились отведать лакомство - дар северного моря. Моя селедка выскользнула из пальцев прямо над головой, мазнула по раскрытым в ожидании губам и подбородку и шлепнулась на тротуар. Алекс же в рот поместить рыбку смог, но совсем запутался языком в мягких косточках, начал ее жевать и вскоре выплюнул теплое месиво в лоханку...
Похохатывая, мы двинулись дальше, и недалеко от площади Спей отыскали нужный кофе-шоп.
Резаться дилер отказался.
- Слышь, спидовый, - докопался до него сосед-алкаш, - ты сядь вон в угол, туда вон, к двери, а то не дай, чо случится.
Дилер послушно поднялся, пересек камеру и уселся в ногах старожила-бомжа.
Мне почему-то, из не совсем понятного противоречия, стало как-то жгуче обидно за безответного парнишку. В таком состоянии, наверное, все объявляют войну всем, и ты способен и даже желаешь стать врагом каждому. Это синдром перенаселенности камеры.
- Что, сучка, заразиться боишься? - бешено сверкнул глазами я.
- Да ты чо, братан, он же того, как там... вирусный, во! - удивился алкоголик.
- Не бзди, пугало, такой микроб лишь через кровь передается. Ты же с ним, - я указал на дилера, - сожительствовать не собираешься? И одним шприцом не жбяк-нешься, да? Так что не гони. Не ссы, как говорится, в компот, там повар ноги моет.
- Ну а чо, пусть там лучше сидит, береженого бог бережет, - насупился оборвыш. - Не катит мне рядом...
- Пусть сидит, - с внезапным равнодушием согласился я. Искрить во мне перестало.
Дилер сидел, зябко поеживаясь, хотя в камере стоял такой душный теплый смрад, что тела покрывались испариной.
«Струхнул наркоман», - подумал я.
Стало скучно. Боль и ломота терзали тело. Я загрустил, погрузившись в «загоны» о предполагаемых последствиях ментовской вендетты.
- А тя за чо загребли, а, браток? - обратившись ко мне, пытался растопить лед алкаш.
- А, - отмахнулся я вяло, - мусориле одному в рыло закатил. На автовокзале. Я-то не пьяный, не грублю, а он пойдем, говорит, и все тут. Ну, я говорю, отвали, мол, падаль, и началось. - Я ощутил вдохновение и начал безбожно врать, - он мне хлоп в пузо, я ему в рыло - на! - лови, пес приблудный. Тут налетели вороны, с наскока повалили, сластали, теперь тут отдыхаю.
- Нефартяк, - посочувствовал нарик.
- Сильно лупили? - спросил алкаш. Я не ответил.
- Этого, он тут такое вытворил... - вступил в беседу бич-старожил, и по прошествии повествовательной пятиминутки создал мне такую рекламу, такую РК-кам-панию, что я стал наиуважаемым членом коллектива. Быдло приняло меня за «стопудово своего». Впрочем, так происходило всегда, ибо в юности я получил достойное дворово-уркаганское воспитание, успел потусоваться в определенных правильных местах, и с годами не скурвился, не вознесся.
Вскоре затихшего вирусоносителя, едва не оказавшегося жертвой арестантской дискриминации, забрали девушка-следователь и розовощекий опер. Я подумал, что именно такие, пухлые и улыбчивые специалисты и способны подготовить малолетку к максимальному сроку. Лицемерие сквозило в каждой черточке их противно-здоровых лиц, в каждом движении глаз, в каждом жесте рук. Такие по животу не врежут, но ласково, пряничком и уговорами намотают на всю катушку. И еще я подумал, что ой как нелегко придется юноше в изоляторе: малолетки сношаются, как кошки, и никакой СПИД их не остановит.
- Старшина, выведи в туалет, - сказал я через решетку. - Кровь каналом пошла. Старшина, не желавший, видимо, по новой связываться с психопатом, неторопливо и молча дописал бумажку и вразвалочку подошел.
двинули миг осуществления соблазна до момента исполнения основной и наипервейшей задачи.
Мы постояли у стойки с растительностью, с приступом мазохизма изучили меню и, когда бармен, эдакий геркулесик в обтягивающей майке, жилетке и демид-жинсах в облипочку, обратил на нас внимание, выложили на полированную поверхность прайс-распечатку. Обладатель, к тому же, затянутой в серебряный ошейник бычьей шеи внимательно нас рассмотрел и поинтересовался:
- England?
- No? Russia, - Алекс произнес это весьма торжественно, с выражением лица чемпиона-олимпийца, в честь которого водружают флаг.
Бармен жестом предложил присесть за свободный столик, а сам скрылся за массивной деревянной дверью в дальнем углу кофе-шопа. Когда мы расположились, за стойкой уже находился неизвестно откуда появившийся еще один атлет. Оголенные по плечи руки его на бицепсах украшали орнаменты кельтских племен.
- Ну и вторяки здесь! - восхитился я.
- Угу, - согласился Алекс, по-гурмански слегка запрокинув голову назад и вдохнув. - И курить не надо, посиди минут двадцать - так накроет.
Бывало, в «ароматной» молодости мы любили укуриваться просто насмерть, закупорившись в кабине автомобиля, чтобы ни одна витающая молекула не пропадала зазря. Выкурив «косяк», а заодно и надышавшись в замкнутом пространстве, мы вышагивали в мир, принадлежа совсем уже иному измерению.
Минут через несколько - субстанция времени как-то плавно вытеснилась вдыхаемой гремучей смесью - за нами вернулся бармен. Поклонник мясистых рельефов провел нас по длинному пустому коридору, освещенному лампами дневного света; предпоследняя дверь налево. Нас легко похлопали по карманам и, перешагнув порог, мы оказались в помещении, полном цветного мрака. Внутреннее убранство экзотично: мощная пальма в громадной глиняной бадье, черная кожаная мебель - диванчик и два кресла, огромный, во всю стену, аквариум с плоскими, как ладонь, пираньями, большой стол, тоже черный, и высокие, наверное, мексиканские, кактусы по его сторонам. За столом сидел совершенно лысый человек в галлюцинаторно-розовой рубахе. Мы прошли по опять же черному ковролину и, следуя приглашению жестом, разместились в креслах...
Кое-как объяснившись на привычном суррогате языков с нашим монстрикаль-ным оппонентом, взорам был явлен ящик, формой и качеством напоминающий сигарный ларь, разве что шире и выше. Когда «Череп» (как между нами обозвал его Алекс, хотя в мыслях у меня возникла такая же стереотипная ассоциация) его открыл, оказалось, что внутри короб разделен на десяток вертикальных двойных ячеек. В верхней части каждой лежали полиэтиленовые пакетики с крупными ядрышками; надпись на планочке содержала название сорта травы. В нижней находились готовые к употреблению джойнты. Не коробочка - мечта!
Лысый человек взял со стола наш лист и внес в него дополнения. Напротив ямайской и гавайской травы он зачеркнул маркером прежнюю цену и вывел меньшую на пять долларов, стоимость индики, подумав, оставил без изменений, а сен-семилию поднял с девяноста до ста баксов за пятнадцать зерен.
- Инфляция, - пошутил Алекс. Череп понял, произнес не менее коверканно, чем мы, нечто похожее и улыбнулся. Оскал у него вышел ну просто очаровательный, стеснительный какой-то, подкупающий.
Мы выбрали самые дорогие сорта травы - не зря же, в конце концов, сюда ехали! Сорок пакетиков индики и сенсемилии лежали на столе. Отсчитанные три восемьсот перекочевали к лысому, и пока он проверял на детекторе произвольно выбранные купюры, мы определили семенной фонд, разделенный по сортам, в один пакет.
С долларами все оказалось в порядке, и «Череп» презентовал нам по «косяку» каждого сорта травы. Как обстоят дела с зернами, могло выясниться лишь дома.
- Хаш-хаш? - спросил лысый. Мы утвердительно кивнули головами.
Из ящика стола наркоторговец достал некий агрегатик для курения гашиша, положил в медную воронку бурый кусочек размером с ноготь младенца и сигарной зажигалкой его раскурил. Сделав глубокую затяжку, он задержал дыхание и передал приспособление нам. Мы по очереди сделали то же самое.
В два круга выкурив ароматнейший субстанат, лысый снова положил в вороночку кусочек. По маленькому «кропальку», по его примеру, мы положили под язык и мягко посасывали, молча глядя друг на друга...
С неимоверным усилием я поднялся с кресла и подошел к аквариуму...
.. .громадная рыбина разинула жуткую пасть и молниеносно впилась в плечо. Вторая стремительно обгладывала ноги, вгрызаясь в плоть по круглые злые глаза, точно мистический жук-скоробей. Третья рвала лицо на кровоточащие куски. Вода вокруг насыщалась розовым. По телу словно полосовали тысячи бритв. Сухожилия лопались, оголялись суставы. Я пытался защититься. Тщетно. От боли я потерял сознание. За секунду до этого последний огненный луч в сознании, вместе с жадным глотком кровавого коктейля, возвестил о безысходности. В момент обглоданный скелет медленно магнитился к каменистому дну, задевая водоросли. Он улегся, объяв грунт костьми. Течение, как флагами ветер, играло лоскутами обесцвеченной ткани. Наступило сладкое умиротворение последнего приюта. Рыбы потеряли ко мне интерес. Где-то надо мной, в верхних слоях воды, они оскалисто додирали недавно мою пористую печень...
Вынырнув в реалиях дня, в своем настоящем теле, я увидел, что Алекс на непонятном мне наречии энергично беседует с лысым джентльменом. Я понял, кто мы и почему мы здесь. Я снова узнал, что мы совершили сделку и приобрели семена того, что секунды или часы назад, проникнув в легкие с дымом, взорвало сознание и жертвенно ринуло меня в острозубые пучины. Обремененный новым знанием, я подключился к беседе; приятно, что и говорить, обремененный.
Спустя час мы расставались с «Черепом» старинными приятелями, прикупив у него еще и парочку помеченных красными крестиками круглых марочек ЛСД. На прощание Алекс именовал его «брателло» и настырно лез обниматься; обнялся, в свою очередь, и я. Лысый же, несколько ошалев от перенятых у восточных народов «чисто русских» страстей, назвал нас «бразерс» и проводил до двери.
«Бразерс так бразерс, - подумал я. - Пусть хоть...» Я не домыслил, утеряв связующую нить размышлений, вдруг ощутив чрезвычайно неприятную симптоматику во рту. Казалось, будто совсем недавно увлажненная почва редкого пустынного оазиса под смертоносными лучами безжалостного светила рассохлась в глубокие трещины; фрагмент ее стал моим небом, языком и гортанью.
Пришлось выпить вкуснейшего зеленого чая. Покурив сигарет, мы покинули заведение, надеясь, что не навсегда.
Девушка, брошенная в камеру в бессознательном состоянии, очнулась. Буйно очнулась, резко, с давешней присущей прытью и дерзостью. Начала долбить расшнурованными ботиночками в равнодушный до человеческих страстей пластик, кричать сквозь рыдания. Мимолетно она затихала, пленяя внезапностью слух; принималась спокойно объяснять не слушавшему ее дежурному обстоятельства собственного горя. Потом вдруг вспоминала, что с утра ей непременно нужно на УЗИ и с детской наивной непринужденностью собиралась покинуть неволю. Затем сызнова срывалась, резво перескакивая на крик и грозные ругательства. С незыблемой очередностью наступал долбеж.
Пьяненькая, к тому же очевидная шизофреничка, она ну никак не могла понять, что раньше, чем наступит утро, или, хуже того, обед, из узилища ей не выбраться. Ко всему прочему, бороться за свою независимость ей теперь приходилось в одиночку. Тощенького ее заступника забрали внушительные, самого героического вида парни в пятнистой униформе и стильных черных беретах. Ему пригрозили объяснительной командиру, тяжело хлопнули по спине короткоствольным автоматом, и он, будто пушинка, вылетел в коридор, не обернувшись даже на оставленную в заточении подругу.
Ближе к середине второй половины ночи, часов около трех, в отделение доставили еще одну распрекрасную леди. Девушка в короткой, подбитой мехом курточке и фиолетовых бархатных брючках, при наиболее приближенном рассмотрении оказалась по-настоящему красива. Премилое чистенькое личико с лучезарными глазками и аккуратненьким носиком не портила даже какая-то глуповатая, словно нерационально раздавшаяся на невидимых рассосках, полублаженная улыбка. У «Джоконды» не оказалось документов; забрали ее около ночного клуба и, по ее утверждению, впрочем, как показалось, не твердому, ее ожидал и ожидает в баре муж. Кольца на руке, между тем, не поблескивали.
Вторая задержанная агрессии не проявляла, а профессионально забалтывала старшину, ее оформившего. Просила позвонить маме и мужу в баре. Старшина, естественно, не позволял, как не позволял воспользоваться правом на звонок никому. Девушка обламывалась, умолкала, но через минутку-другую снова принималась нести густую словесную пургу, диалектически приближаясь к своей цели -телефону. Старшина с удовольствием слушал, но... Это был тот еще служака.
Периодически из звуковой прострации вырывалась Галя. Та принималась с неистовой силой орать и колошматить в дверь, что само собой разумеется, мешало беседе; она глушила ее в знак личного протеста. И красивой девушке, и старшине это совсем не нравилось.
После нескольких безрезультатных замечаний - Галинин гнев истекал строго сам по себе, не контролируемый ни ее разумом, ни резкими замечаниями кого-либо, - взбешенный доходяга вскочил, открыл дверь камеры и пнул тупым носом форменного башмака живот истерички. И так же прытко дверь закрыл, словно напакостил. Галя захлебнулась и некоторое время вообще не издавала никаких звуков.
Красивая девушка, пользуясь тишиной в свое благо, о чем-то шепнула старшине и он за руку вывел ее в коридор. Через несколько мгновений послышался тихий Галин плач. Мне было очень ее жаль. В камерах молчали.
В отеле, бросив семена в дорожную сумку, мы примерили новую одежду. Отказать в удовольствии преобразиться мы не захотели и, спустя, может быть, час, вышли в сумерки совершенно иными. Вкинув ЛСД, ДНТ, МДМА или что там это было.
.. .Идем по красным лужам. Где? Куда? Все оказалось опять забыто. Все начиналось сначала. Расщепившийся неон, проникая в мозг, наполнял новую память. Эхо биения сердца отражалось в голове далеким камнепадом. Тело одолевало вазелиновое пространство, разгребая его расшарниренными членами. Я постоянно выходил из своего тела двойником и, умирая от хохота, наблюдал этот вязкий поход в никуда прошлой оболочки. Потом возвращался. Зачем?
.. .Своды арок, врезавшиеся в видимость крупными планами лепки и кирпича. Неестественно белые колонны. Неживой туманный свет. Врубки кадров «News peep show», «Erotic», «Night club»...
.. .Всюду странные люди, похожие на фантастических пришельцев: обтягивающий латекс, золоченые корсеты, короткие меховые курточки, ботинки на двух или трех каблуках. На головах розовые, зеленые и серебряные парички либо непонятные конструкции, и не поймешь, волосы это так уложены фанатиком-парикмахером или надет головной убор. А вдруг они от рождения такие? Какой-то неземной бал маскарад экстравагантного унисекса.
...Ноги вязнут в булыжнике по щиколотки, и невыразимо трудно влипшую в мостовую подошву извлечь для следующего шага. От этого усилия в конечной фазе телодвижения в коленях поочередно возникает некий острый, буратинистый угол. Получается марш напряженной геометрической эксцентрики. Странно, как вообще можно продвигаться?
...В огромной витрине-аквариуме в голубой подсвеченной воде вытворяет пируэты девушка. На ней черный костюм-бандаж: груди оголены белизной монолита третьего размера, вокруг пупочка красно-черное солнце, на лице маска, во рту шланг, на ногах и руках чулки и перчатки. Она переворачивается кувырками, завивается кручением; словно резвая рыбка мечется от одного края жидкой вольеры к другому, полностью отдаваясь исполнению эротического танца. Пираний нет, и если появятся, вода станет розовой. Я знаю и жду. Долго смотрю на нее, начинает кружиться голова.
.. .К нам приближается девушка. Огненная, молочнокожая, пышнотелая. В красной куртке. Шея ее повязана бархатной полоской. Что-то говорит. Слышу слова «драге» и «гульден». Взгляд ее безумен и глубок, как лазурное небо среднерусской полосы. «Линзы», - думаю я. Дочь солнца берет меня за руку и куда-то хочет вести. Меня это страшно пугает. Я боюсь стать жертвой неведомого ритуала. Не иду, отнекиваюсь всепонятным «ноу». Алекс вырывает меня из лап хищницы и тащит дальше.
.. .Мимо снуют сплошь карнавальные персонажи. Субъект в цилиндре и фраке на голое тело, хотя на улице довольно прохладно. С тросточкой. Яркий искрящийся макияж не оставляет и тени сомнения в его ориентации. Несколько медальонов фиолетовыми отблесками поигрывают на безволосой груди.
.. .Вход в клуб - неоновая пасть, в которую мы проваливаемся, мягко сползая по недлинной лестнице. Непослушные пальцам банкноты с надменной королевой обеспечивают доступ в праздное вместилище. Неулыбчивый темнокожий гигант на фейс-контроле вперивается шоколадным взглядом, легко прохлопывает подкладки курток, отбирает билеты.
.. .Глазам предстают черно-белые и цветные фото, как страницы большой, с меня ростом, книги: лысый негр высунул мясистый язык, на языке—клипса-цветок с крупным стразом; девушка с подведенными в черные звезды глазами щерится подобием собачьего оскала, в сосках грудей - сталь колец. Еще одна красотка в ажурных чулках явила миру, приняв дог-позицию, роскошную задницу; она белая, как мука, белая слишком неправдоподобно. Сверху, уткнувшись подбородком ей в крестец, смотрит прямо мне в глаза губастенькая прелестница мулатка. В зубках ее - тонкий стебелек цветка, бутон прикрывает анус подружки. Короче говоря, шедевры секс-индустрии.
.. .Запрокидываю голову - многолучистая нежно-сиреневая звезда на розовом потолке. До слуха доносятся расчлененные звуки музыки техно-культуры. Проходим в утробу заведения.
.. .Оранжевые топики, белые и розовые лифчики, кожаные трусики, перламутровые обтягивающие трико, голубые джинсы и майки на лямочках, громоздкая бижутерия и серебро волос, ногти цветов радуги - танцпол, одним словом. Красно-сине-зеленые блики, как карусель, вспышки электрически белого слепят, горящие трубки по стенам сплетаются причудливыми узорами. Музыка вызывает резонанс всего тела. Дым сигарет и травки -дышится легко.
.. .Сквозь толпу протискиваемся к бару; плотное монолитное телодвижение одолевается медленно, упорствуя; дезориентирует равновесие своей кишащестью.
.. .Квадратноликий неприятный типус с повязкой-банданой на голове останавливает меня за руку и нежно шепчет на ухо знакомые слова «драге», «амфетамин», «крэк». «Дилер», - догоняю я. Не поддаваясь гипнозу волшебных слов, интернационально отказываюсь. Усугубляюще допинговать опасаюсь — игры с потаенными глубинами сознания могут неизвестно чем завершиться. Совсем не хочется, чтобы меня поимел в туалете какой-нибудь активист, или я оказался в местной, пусть даже и амстердамской психушке. «N0», - повторяю я твердо, и дилер исчезает за моей спиной.
...Наблюдаются и гетеросексуальные пары. Хотя, может, это трансвеститы — под слоем краски не очень-то разберешь.
.. .В баре спокойно, менее людно, приглушеннее. Пьем легкие, как воздух, многослойные коктейли. Размышляю в себе, что вполне вероятно, в напрочь обкайфо-ванном состоянии, в слипшемся кольце шевелящихся тел, у меня развилась моментальная клаустофобия. И туда, где музыка и искры, я больше не пойду.
.. .Рецепторы языка впитывают малейшие нюансы вкуса и послевкусия. Одуряюще приятно, переливчато и мозаично, словно райская мелодия. Откуда-то я уже знаю, что сказочный этот вкус я мог найти только в заморской галлюцинации-ночи, и больше нигде. Знаю, что живущие во мне упоительные мгновения случайного блаженства, уйдя, не вернутся никогда, но их будет много, пока не стихнет музыка, пока не взойдет прохладное северное солнце. И, пока оно не взошло, надо успеть пресытиться. Заказываю еще один коктейль...
Сыто мурлыкая что-то себе под нос, старшина вернулся за свой стол. Вернулся примерно через час. Вернулся заметно «под шофе».
Девушку в сопровождении кубически серой охраны доставили спустя еще минут сорок. Пьяную почти «в дым». Пьяную беспомощно и обреченно. Одежда ее показалась если не растрепанной, то, по крайней мере, опрятностью своей говорила предельно ясно, что одевалась ее владелица не своими руками.
Все казалось очень характерно. Все выглядело слишком явно.
- Ты.. .ты.. .обещал... -девушка еще помнила, зачем, по всей видимости, принесены определенные жертвы. Впрочем, кто может знать, вполне возможно, жертвенность сия есть нечто для нее естественное, обыденное, издержки, скажем так, производства.
- Давай-давай, проходи, не задерживайся, - старшина открыл дамский загон. Девушку определили туда. Пластик в раме алюминиевого уголка захлопнулся.
- Позвонить.. .ты.. .ты.. .маме.. .обещал... - голос девушки стал приглушенным.
- Фамилию свою говори, - старшина прытко взялся за исполнение служебных обязанностей. - Как фамилия, имя, отчество?
- Мразь ты, - скорее всего, девушка оказывалась права, - ничего тебе не скажу.
Мне показалось, что в той, диагонально-противоположной камере мысли вероломно обманутой узницы с испепеляющим остервенением вертятся вокруг невидимой оси гложущей душу мести. Такова, наверное, была энергетика нашего пространства.
Что представляла она? Как мечтала посчитаться с негодяем? Может быть, выкрасть подлого и, предварительно забив, жестоко трахать связанного в зад шершавым черенком от лопаты? Или, смеясь, выделять фекалии в сдерживаемый распорками рот? Определенно, столь изощренно-извращенной мести она не предполагала. Но вот размозжить яйца урода хорошим, широким ударом ноги она вполне могла бы возжелать, причем неистово и ослепленно. Я бы, пожалуй, отдал свой голос за безанастезионное оскопление, унизительное оскопление с последующим сладостным насилием...
- Фамилию свою говори, - старшина тупо повторял протоколизм, зная, конечно, что ответом ему будет либо ругань, либо упреки и угрозы. Но он талдычил и талдычил свое, милицейское. И ему, видимо, это нравилось. Или обязывал долг.
В ответ действительно доносилась замедленная, как наркотический сон, лишенная всяческого темперамента нецензурщина, вялая и безразличная. Ибо ругаться энергично и зло в данном случае никакого смысла уже не имело. Вольное мысле-извержение лишь забавило бы стражника. И девушки, слава небу, это поняли.
- Да заткнись ты, шелудивый, - как бы нехотя бросалось из-за пластика.
- Утихни, падаль, дай отдохнуть, - так же лениво вторил первому второй нежный девичий голосок. Близилось заветное утро.
Red Lights Distract. Район красных фонарей. Место, безусловно, легендарное. Средоточие Его Величества Порока. Кокаиновый Эдем... Проигнорировать эту всеевропейскую клоаку мы ну никак не могли. Ведь потом было бы стыдно за невежество и мучительно больно...
По берегам достаточно узкого канала, в фосфорисцирующих окнах во весь этаж, выставлены упакованные в кружева или кожу с заклепками «запретные плоды» любых рас и габаритов. Но я не разбрасываюсь в фантазиях, я знаю точно, зачем сюда иду.
«Покорение Африки следует начинать с покорения ее женщин», - самодовольно думал я, предвкушая. И двигался к цели. Вместе с Алексом, конечно. Какие цели преследовал он, мне неведомо. Скорее всего, столь примитивных в своей кардинальности задач он не ставил, и к ситуации относился, видимо, проще. Как к необременительной физиологии, несколько, правда, любопытной.
Под длинными рядами окон-витрин, среди столпотворения мужиков со всего света, у одного из снующих с пришептыванием «кока, экстази, крэк» сомнительного вида афроевропейца, мы прикупили экстази. Полиции не наблюдалось и в помине. Впрочем, в этой сладенькой греховно-наркоманской атмосфере даже психически больному вряд ли взбредет в голову буянить. Кстати, именно той влажной ночью, в манящем розовом свете, я на несколько часов понял, что человек человеку все-таки бывает и брат: вокруг царило вожделенное беззлобие. Но, увы, лишь на несколько часов.
Случайно вспомнив обильную вчерашнюю рвоту дюжиной непереработанных организмом коктейлей на выходе из клуба, я решил ничего суррогатно-композиционного сегодня не пить. Чай и вода. Все.
И вкинулся парой беленьких таблеточек...
Проникновение подогревающих либидо веществ в кровь совпало с началом окончательного выбора. Тело нагрелось и зажаждало утоляющего страстность с химическим подстегом движения.
И тут возникла она.
Шоколаднокожая, туго массивная в бедрах, большегрудая, затянутая прелестями в латекс; с громадными губищами. Собственно, лишь увидев ее губы, я моментально представил, как вкладываю в них свой член. Это видение и решило исход. Мы подходили друг другу безупречно, как слаженные детали одной конструкции.
Алекс выбрал азиатку, похоже, филиппинку. Его тип женщины: плоскогрудая, тонконогая и беззадая, девочка-подросток, твигги. Эта вполне соответствовала. Вспомнилось, что шпана на родине называет таких «досками».
Заплатив мадам триста гульденов за прелестниц, мы поднялись по узкой лесенке на второй этаж и оказались у дверей, за которыми нас ждали экзотические Лейла и Бриджит.
Меня уже так «вставляло», что избыточная энергия била через край, отдаваясь в члены конвульсивными подергиваниями. Мы вошли.
...Могучие губы плотным кольцом смыкались вокруг моего члена; кольцом настолько плотным, что я прочувствовал всю их первобытную силу. Язык змеей обвивал ствол фаллоса; змея играла своими кольцами. Губы скользили трением, и я испытывал невероятное наслаждение. Я кончил быстро, сжав челюсти. Кончил в красный презерватив.
Потом я трахнул Бриджит в розовую, почти коричневую, грубую на вид, трепещущую расселину. Кончив дважды, я гарантированно осуществил давнюю сокровенную мечту (из категории мечт малых) совершить соитие с чернокожей красавицей. Не с мулаткой, нет, таких и дома в избытке, а именно с негритяночкой. Что сказать, понравилось.
Мы оделись. Купленная мною на час плоть прошествовала к двери, подрагивая упругим телом на высоких каблучках. Я постучал в номер Алекса и филиппинки.
Дверь оказалась открыта. Я вошел. Алекс лежал недвижимый на двуспальном ложе. Японки нигде не было. В полумраке мне показалось, что под моим другом, на простыне, растеклась лужица темного цвета. Сердце екнуло. Я бросил взгляд назад и сделал шаг вперед.
Мой друг, которого я знал на тот момент двадцать один год, лежал в луже... собственной спермы. Красный, шипастый, как шелом викинга, презерватив торчал из-под его бедра.
Открылась дверь ванной комнаты и вышла азиатка.
Я сел на кровать и закурил джойнт. Толкнул Алекса. Он смутился своей наготы и, укутавшись в простыню на манер римских патрициев, застигнутый врасплох внезапным вторжением в свои грезы, посеменил в душ.
Я рассмеялся.
Я смеялся сначала тихо, потом громче, потом я заржал конем, лаял собакой, задыхаясь, ухал филином. Сотни тысяч камней рухнули в пропасть подо мной, тени страха сгинули под лучами озарений, я воспарил над миром чистой душой, воспарил ангелом. Я снова стал счастлив.
«Всегда все может закончиться хуже, - сквозило в моей голове, - надо ценить ломенты облегчения, это - благодать, дарованная прошедшим».
Я взмахнул невидимыми крылышками и выпорхнул в окно...
Как томительно ожидание свободы! Особенно в тот час, когда нежаркое осен-гее солнце робко пробивает прокуренный воздух первыми лучами! Как хочется эыстрее, как только можно быстрее очутиться на улице, потом дома; смыть казе-латную вонь, надеть чистое. О, неумолимое время! Как тебя торопить в заточе-ши? Как заставить стрелки часов описывать заветные круги с ускорением?
Никак.
Иногда это приходит само. Но лишь иногда. И никогда - по заказу.
Остается только ждать. И ожидание это разрывает душу, жмет внутренности, шполняет своей целеустремленностью мозг, овладевая всеми мыслями и помыс-1ами. В голове стучит «когда.. .когда.. .когда...».
Вероятно, уже скоро. Может, и не так скоро, как хотелось бы. Но время все-таки уводит, приближая заветный час. Да и начальник утренних разборов придет обязательно. К обеду, максимум. Эх, братишка, когда ты у них в лапах, они берут свое время эчень не спеша, даже накидывая щедрой ленцой проценты. И никакое вытье и терзания решить проблему не помогут. И от того, что ты сломаешь себе голову вопросом «когда?», выспавшийся начальник быстрее не явится. Остается ждать, наблюдая за гем, как документы на столе дежурного выравниваются в стопочки, как кого-то забирают на допросы опера, как сдается и принимается смена и суточный ее урожай.
Еще можно бесконечно гадать, в каком настроении прибудет хозяин, не с похмелья ли он и нет ли у наместника Бога проблем с сексуальной жизнью, не шалит пи его малолетний (вероятно), но уже потомственный системный винтик-сынок или не достала ли с вечера теща. Можно по наитию пытаться определить, исходя из объема твоей информации, на сколько потянет твое несовершенное правонарушение: на сутки, трое, семеро или ты отделаешься штрафом? А бывает, редко, вдруг, что у начальника все в ажуре, печень не тянет после вчерашнего, а карман гянет премия какая-никакая, то, и ты отправишься восвояси, отделавшись легким испугом. Такого, правда, не было никогда, но предположить-то можно.
Вот так и тянутся эти утренние вязкие часы. И я томился, и я гадал, что мне готовит день грядущий. Точнее, его утро.
А за окном хохлились и ворковали голуби. Несколько сизарей, городских выкормышей, чье неразборчивое племя пометило отправлениями бронзовые головы особо достойных, а потому увековеченных представителей рода человеческого, хоть как-то скрашивали утреннее уныние.
«Птицы, - завидовал я пернатым из-за решетки, - куда хотят, туда и летят... Лететь, километры по воздуху одолевая, я уверен, обалденное ощущение. Внизу земля, суета вся эта никчемная, и ты гордо паришь в толще лазури. Опять же, впечатления новых мест, произвольная смена географий... М-да, а ведь птицы ближе к Богу и, верно, не грешат. Но может и у них имеются свои заповеди, библии и псалмы? Мы же не знаем... Что мы вообще о мире знаем? О полете? Икар, тот знал, не успел, жаль, сказать никому, - я увлекся банальными измышлениями, но тут ослепляющее прозрение сфокусировалось в мыслительном моем процессоре в четкую, неумолимо логическую цепь слов, - а ведь птиц-то и сажают в клетки! Что они чувствуют тогда? Тоже, что и люди? Нет, вряд ли, у них все проще, у них инстинкты... И к Богу мы, двуногие, поближе. Мы хоть молимся...».
Я вернулся в глубь камеры, в темень, не в силах больше стоять и ждать священного мига освобождения. Я уселся в свой угол и решил забыться. Я старался изо всех сил. Удалось.
Роттердам. Голландский город-герой. Наш последний мегаполис в Стране Ветров. По статистике считается крупнейшим портом Европы. От вокзала до моря -километров двадцать. Хочется рвануть по водам Мааса на прогулочном катере, дабы собственными глазами лицезреть индустриальное чудо, но... Поджимают финансы, на куражи практически не осталось сил, пора домой.
На такси мы углубились в город нового нидерландского времени. Ни романтических каналов, ни кирпичных мостовых, ни очаровательных древностей - многорядные хайвеи, уползающие в небо билдинги из стекла, бетона и стали, сплошная прагматика. Ощущение такое, будто суперсовременностью своей город обязан некоему единому архитектурному плану, и каждые последующие постройки строго вписываются в Ы-1ес концепцию. В общем-то, и не удивительно, ведь после Второй мировой Роттердам отстраивался заново. Исторические свидетельства утверждают, что он был еще более в руинах, нежели наша святыня - Волгоград.
Центр города, особенно Лейнбаан, его торговая часть, застроен с соблюдением заповеди о любви к пешеходам. Движение всех видов транспорта запрещено. Ходи себе неторопливо, шоппингуй, вдыхая ароматы увядающих к осени насаждений, а не автомобильную гарь. Оздоровительно.
Мы прогулялись у памятника какому-то толстенькому господину с дородно выпяченным брюшком, перекусили в пластиковой забегаловке сарделями с майонезом и кофе, и спустились в метро. Пришло время искать транспорт на родину.
Впрочем, особыми поисками чего-либо, даже и транспорта, как и решением всяческих непредусмотренных или вдруг осложнившихся задач наше путешествие не обременялось. Ориентировались на местности мы весьма неплохо, техническая составляющая продумана до мелочей еще в России, путь выверен, так сказать, досконально. Предназначенные для ноутбука страницы разговорника исписаны адресами всего того, что пусть только теоретически, но все же могло бы пригодиться. Помогли бывалые люди и сетевые возможности, и сам маршрут мысленно одолевался десятки, наверное, раз.
Необходим оказался автомобиль - его приобрели. У проверенного знакомыми перегонщиками торговца. Старенькое, но ухоженное «Рено».
- From Russia, - Алекс по обыкновению дополнял английский оборот эксцентрикой жестов в разные стороны, твердо не зная, в какой же стороне родные края, и присказкой «гоу, гоу».
Агент, с жирненькой лукавой физиономией человечка себе на уме, заверял нас на ломаном русском, что авто стоимостью восемьсот баксов - отличное приобретение. А понимай я немецкий, наверняка услышал бы, что именно этот экземпляр достаточно древнего подвида четырехколесного друга с французскими родовыми корнями и есть самый распрекрасный на всем континенте автомобиль в категории до тысячи долларов; что у него шикарный ход, «Ролекс» вместо двигателя и вообще хозяин так не хотел с ним расставаться!
- Главное, чтоб доехало, — подвел итоги я. Алекс нарезал пару кругов по автостоянке.
- Потянет, — тоном специалиста по антиквариату сообщил он.
Оформили куплю-продажу и расплатились в будке, похожей на строительный вагончик, пышно именуемой ее хозяином не иначе как «офис».
«Видел бы ты, бюргер, - думал я с издевкой, - что такое офис у нас на Руси: мрамор, ковры ручной работы, подлинники Шагала и Малевича по стенам, напро-рочествованное еще Ильичом золото санузлов - вот это. Мать твою, офис! А тебе стыдно должно быть».
Пока я наблюдал, как выписываются ксивы, Алекс упер атлас дорог Европы на голландском языке. Так, на всякий случай.
К вечеру мы поставили машину на временный учет и получили в полиции транзитные номера, как нас научили знакомые, пригонявшие несколько лет назад из Дании реэкспортные наши «лады». Теперь можно было и в путь.
- Витек, Витек, - меня звали откуда-то издалека, будто из других туманных миров.
Кто-то потряс за плечо. Я выпал из забытья, встрепенулся.
- Ты - Витек? - спросил ободранный грязный тип со свалявшимися в струпья волосами. - Тебя зовут.
Я и сам уже это слышал. Меня звал Алекс.
Я подошел к решетке.
И увидел старшину, кормящего птиц за окном.
Где-то в глубине, на подсознательном уровне, я уже знал все.
- Посмотри, что эта сука делает, - я не видел Алекса, но чувствовал весь его надрыв. Уверен, исчезни решетки, Алекс переломал бы гаденышу и руки и ноги, и хвост; втоптал бы в голову рифленые подошвы тиджеевских ботинок. За страшное кощунство.
Стервоза-старшина каким-то звериным чутьем понимая, что эти вот семечки в пластиковом пакете совсем не просто так и для парней в клетке значат много более, чем обычный канареечный корм, небольшими щепотками бросал их прожорливым голубям.
Я понял, мой друг сейчас взорвется, как тротил, как вулкан, как Хиросима; он вцепится зубами в решетку, вгрызется в ржавое заплеванное железо; станет вырываться наружу, кроша свои великолепные вставные ряды, чтобы спасать...
- Алекс, не говори ничего, слышишь! Ничего не говори. Молчи. Отвернись и не смотри, - шептал я чуть ли не речитативом. - Мы в камерах, только спалимся и еще больший геморрой наживем. Молчи, слышишь?
И Алекс молчал.
- Старшина, - крикнул я, - птичкам нашим оставь, а то на этих все переведешь.
- Оставлю, оставлю, не беспокойся, - старшина плотоядно усмехнулся, получив излишнее доказательство, что крупные зернышки есть нечто для нас ценное. И шансы, что останется хотя бы одно зерно, испарились, исчезли, как сизое облачко табачного дыма на сквозняке.
А может, и не было их вовсе.
В тот момент больше, чем жирножопых гадливых птах, я ненавидел только одно существо на свете - человека у окна. И окажись я в тот ослепляющий миг самураем-камикадзе, не задумываясь, бросился на него, обвешанный гранатами, и под небом родины стало на одного гада меньше. Меня бы причислили к лику святых. Посмертно...
Р.S. «Рено» действительно одолело территории четырех государств и докатилось до России -дилер не обманул. И доставило бы нас до самого отчего дома, не приключись досадненькая такая коллизия на подступах к нему. Утомлять почтенного читателя дотошным описанием дороги домой я не вижу никакого смысла. Любезный и без того многожды узнавал о тысячекилометровых интернациональных вояжированиях писателей, аферистов, контрабандистов и шпионов. Вкратце, Роттердам - Мюнстер - Нордхаузен - Галле - Калиш - Лодзь — Бяла Подляска -Брест - Гомель — Тамбов - Пенза - кусок плиты на пустой дороге; гульдены -марки - злоты - зайчики - рубли; сардельки - гамбургеры - хот-доги — чебуреки и пельмени; дорога, дорога, дорога, дорога... Скучно, утомительно, изматывающе и, если познавательно, то лишь немного.
В предместье Роттердама, Голландия, семена были зашиты в правое переднее сиденье. В Тольятти, Россия, оказались благополучно из него извлечены. В Самаре, в клетке райотдела, их скормил голубям надзиратель. Вот, собственно, почти вся биография будущих ростков счастья. Грустно. Скорбь безмерна и беспощадна.
Впрочем, семь бежевых ядрышек нам все-таки удалось отыскать за окном комнаты дежурного, среди гальки, сора и сигаретных окурков в то скверное утро, утро освобождения.
Кстати, наложенный на каждого штраф составил — вдумайтесь только - десять рублей! Какая дешевка! Высший идиотизм...
Паломничество
© Copyright: Виктор Дрожников Дерксен, 2009
Свидетельство о публикации №209112001514
Свидетельство о публикации №209112001514
Рецензии