Заумь

ЗАУМЬ

Водился я некогда с одним странным типом, писавшим стихи.  Бегал он за мной по пятам, только бы я взглянул на его творения. Стихи я, конечно хвалил, мне это не составляло труда, тем более, что обсуждали мы их где-нибудь в закрытом кафе или ресторане. Угощение было всегда отменным, на столе искрилось пиво или темнело вино,  изумительно пахнул копченый сыр. Оплачивал счета всегда он. И был бесконечно счастлив, когда ему удавалось вырвать у меня похвалу. Хвалил я его не сразу, указывал ему на слабые стороны его творчества, подбрасывал кое-какие идейки. А стихи, между нами говоря, были совершенно невразумительные. Сам он их называл «заумью»,  видимо, не вполне понимая значения этого слова.  Все, что невозможно было разобрать, объяснить и растолковать подпадало под эту, выдуманную им, общую формулировку. И когда я спотыкался, запинался, чувствуя, что алкоголь уже замутил мне рассудок... мой приятель многозначительно закатывал к потолку глаза и произносил: «Вот это настоящая заумь!»
  Был он много старше меня, хотя молодился. В похотливой дымной атмосфере кафе женские взгляды всегда из нас двоих безошибочно выбирали меня, и он, как мне думалось, от этого всегда несколько страдал. Я прикладывал все усилия, чтобы не показывать, что замечаю это. Он был стар для поэта... для начинающего поэта. И где он был все эти годы со своими заумными стихами. Почему привязался ко мне. Да и кто кроме меня стал бы разбирать эти стихи, пролежавшие не один десяток лет в каком-нибудь пыльном ящике. Любой редактор сломал бы ручку, пытаясь добраться до их смысла. Игра корнями слов, поиск двойного значения там, где его не могло быть, поиск абсолютных рифм... Господи, да неужели вдохновение поэта могло выдавать и такие уродливые формы!
Шло время, наше общение приобретало характер болезненной привязанности. Мой приятель после общения со мной стал писать стихи значительно лучше. Он все так же стремился мне их показать, но только когда был в настроении и при деньгах. Но к моим замечаниям уже относился весьма критически. Принимал их не сразу, подливал мне вино уже не так охотно, как прежде, объявляя при этом, что поэт такой-то сказал по поводу этого его стиха то-то и то-то... Его уже больше интересовала моя реакция на мнение других, весьма уважаемых литераторов, относительно его произведений. Он уже не принимал мои слова на веру и не торопился оплачивать счета, давая мне время тоже порыться ради приличия во внутренних карманах своего костюма.
Самое удивительное во всей этой истории было то, что сам я стал писать значительно хуже. Исчезло былое вдохновение. Потоки рифм не рвались ввысь, разбилась стройность мысли, тупая заумь все чаще обволакивала мое сознание Крылатые музы не вдохновляли меня, точно я был скован обязательствами перед другой, тупой и бездарной силой. А в художественной периодике уже замелькали портреты моего приятеля, о нем говорили уже если не с восхищением, то, как о подающем великие надежды поэте. Звонил он мне все реже, все меньше говорил о своей «зауми» и все больше старался оборвать разговор на полуслове, подливая мне пивка.
Я не мог понять, почему в моих произведениях больше не было творческого азарта. Почему они стали серыми и заумными. Я объяснял себе это тем, что я уже не юн и повидал жизнь, и творчество мое обретает более зрелые формы. Но мои объяснения не имели под собой никаких оснований. Я страшился честно признаться себе, что это тупая «заумь» произведений моего приятеля овладела моим сознанием, что, пытаясь разобрать путаницу его обрывочных мыслей и строк, я сам запутался, оставив в этой липкой паутине все лучшее, что было в моем собственном творчестве.  А мой приятель уже получал литературные награды и больше мне не звонил...
Однажды, когда я прикладывал неимоверные усилия, чтобы написать очередной стих, упорно отгоняя от себя мрачную навязчивую «заумь», раздался телефонный звонок. Мой приятель был в отличном настроении и приглашал меня в шикарный ресторан. Вчера его награждал сам президент за бесценный вклад в литературу. Перспектива хорошо поесть и выпить сразу положила конец моим творческим усилиям, и я охотно согласился. За мной приехал черный автомобиль с желтыми шашечками такси, повез меня по малознакомым улицам. В ресторане все отливало золотом, от яркого света резало глаза. Между столами в черных парах носились официанты и симпатичные официантки. Нам был заказан столик на двоих. Мой приятель вел себя непринужденно и больше не показывал мне свих стихов. Внимание присутствующих привлекал только он. Его узнавали, он был в ореоле славы. Он говорил о том, как быстро смог сделать карьеру в литературе и даже начал приобретать мировую известность. Ну, конечно же, он считается с моим мнением, иначе не стал бы себя обременять такой дружбой. Что-то в его словах мне не нравилось все больше и больше. Мы выпили шампанского и закусили, после чего я сказал ему, что все это хорошо, но что делать с той тупой заумью, которую он мне оставил, да так и не забрал. Сначала он рассмеялся и сделал вид, что не понимает о чем идет речь. Но я уже порядком набрался и стал тупо настаивать на том, чтобы он избавил меня от этой своей зауми. А про себя еще подумал, что, глядишь, и талант свой удастся вернуть. Но он, точно прочитал мои мысли. Побледнел, стал совсем белым в ярком ресторанном свете. И тут я понял, что он меня на целую вечность старше. Он бросил на тарелку смятую салфетку и позвал за собой. Мы вышли в сад, где гулял холодный бесноватый ветер. Я почти протрезвел, но снова завелся по поводу зауми.  Вдруг он выбросил вперед руку и разбил мне лицо. Моя ладонь оказалась в крови. Он объявил мне, что на этом наша дружба кончается, что больше он мне никогда не позвонит, и чтобы я тоже не смел его с этих пор тревожить.  Я был вне себя от ярости, подобрал с земли булыжник и запустил ему в голову. Больше я ничего не помню.
На следующий день по телевидению и радио только и говорили о том, что великий поэт был убит неизвестным маньяком...