Смейтесь по-доброму!

Вспоминая события давно минувших лет, случившиеся с нами или с нашими знакомыми, или вообще не известно с кем и когда, невольно вдруг осознаёшь, как тесно, зачастую,  переплетается в них трагическое с комическим, грустное с веселым или даже смешным. И грустное как-то само по себе уходит на задний план, и ты улыбаешься, вспоминая то, своё далёкое прошлое. И так давным-давно, там, где и Макару не довелось пасти телят, и севернее уж дальше некуда, жил-был в большем горняцком поселке разный трудовой люд. Тут и горняки, добывающие золото на новой, очень богатой россыпи, и геологи, сорванные с насиженных теплых мест в столь милом сердцу  посёлке Сеймчан, и первые строители будущей атомной станции. Жизнь бурлила, кипела и била, как говорится, ключом. Народ-то все больше молодой, горячий, да собранный со всей огромной страны от Карпат до самого пролива Лаперуза, и называвший её своей Родиной. Среди геологов особой группой выделялись прорабы. Это о них сказал бы поэт, родись он веком позже, « могучее, лихое племя». Как правило, это были выпускники магаданского политехникума. С самой ранней  весны и до зимы они проводили на полевых работах. На их плечах была  заброска полевых партий, строительство баз, весь объем горных работ и поиски россыпей золота.  А на отдых – всего два-три долгих темных полярных месяца. Если учесть, что культурный отдых  ограничивался кино и танцами в клубе, долгие вечера мужики проводили в общении, т.е. в дружеских застольях. А уж выпить-то парни были горазды. С этого-то и начинается грустное.
 Вернувшись после застолья в родную общагу в состоянии приличного подпития наш герой решил погреться крепким чайком. Включил он чайник да и прилёг отдохнуть. Сморил его сон и опрокинул Фёдор, так звали нашего героя, чайник прямо себе на ноги. Дикий крик Фёдора поднял на ноги всю общагу, и через минуту я уже мчался в больницу за помощью. Слава Богу, больница была буквально в двух шагах, и ещё через пару минут медсестра упаковала в сумку всё необходимое. Врач был на обходе, и мы ждали его присев на табуретки.
Дверь в приёмную открылась резко, с шумом. С клубами снежной пыли и воем ветра в комнату ворвалась пурга, а внутри снежного облака прослеживалась странная фигура. Я подскочил к двери, захлопнул её и увидел небольшого человека, закрывшего лицо ладонями. Человек глухо стонал. Мы с медсестрой осторожно усадили его на табурет. Я чертыхнулся про себя – в ушах стоял Федин крик. А доктора все не было. И неожиданный пациент явно осложнял  положение.
На вопрос медсестры – что случилось? пациент простонал: «Ви знаете, наверное, я вибил себе глаз». Сестра явно растерялась и, как бы извиняясь, просила немного подождать, пока доктор закончит обход в родильном отделении.
Мы с медсестрой нервничали, понимая, как ждут нас в общежитии. В углу, сгорбившись и не отнимая ладоней от лица, стонал пациент, а врача всё не было.
Наконец дверь открылась, пропустив доктора в облаке снежной пыли с хорошей порцией крепкого мороза. В те далекие времена вся медицина в поселках, типа нашего, держалась на энтузиастах, как, в прочем, и многие другие наиболее сложные дела.
К таким мужикам относился и наш доктор – он же главврач поселковой больницы. И швец, как говорится, и роды принять тебе, и в горящую избу, если понадобится. Верно говорят, что на таких мир держится.
Доктор Нэйфлин, здоровенный мужик с соответствующим басом, оглядевшись, поинтересовался причиной собрания и, сбросив полушубок Тамаре, так звали медсестру, направился к пациенту, жестом отправив меня в угол за шкаф.
Подойдя к стонущему человеку, врач снял с него шапку и своими большими руками медленно стал отводить его руки от лица.
- Боже, это ты, Ефим  Моисеевич, что случилось?- пробасил удивлённый Нэйфлин.
- Я, наверное, вибил себе глаз.
Нэйфлин грубовато: «Да убери ты руки от лица и перестань стонать. Тамара, спирт и вату».
- Как тебя угораздило-то?
Ефим Моисеевич: «Об утюг, черт бы его забрал!». Нэйфлин: «Это ж надо было умудриться!». Ефим Моисеевич: «Пурга началась, дуло в форточку, полез закрыть. Табуретка сломалась, и я упал»
Нэйфлин спиртом вытирает кровь с лица Ефима Моисеевича, тот тихонько подвывает от боли. Нэйфлин: «Причем тут утюг-то?»
- В том-то и дело. Утюг стоял на полу там, куда я упал.
Нэйфлин, поворачиваясь к Тамаре: «Ничего страшного. Рассечена бровь, глаз не затронут, зашьем рассечение и все дела.»
С табурета раздаётся довольно бодрый голос Ефима Моисеевича: «Скажите, а это будет прилично виглядеть? Мне через пару-тройку дней предстоит командировка в Магадан, хотелось бы виглядеть прилично.»
Нэйфлин, громогласно хохотнув: «Да ты ещё и фраер, Ефим! Чуть-чуть и без глаза бы остался, а он о приличии»
И обращаясь к Тамаре: «Скрепи лейкопластырем и покрепче забинтуй»
Пока Тамара занималась травмированным, я рассказал Нэйфлину о нашей беде, и мы стали одеваться.
Одев на Ефима Моисеевича пальто и шапку, Тамара провожала его к двери. И тут в тишине раздался достаточно окрепший голос пострадавшего: «Надеюсь ви проводите меня до дома?»
Озабоченный голос Тамары: «Вы плохо себя чувствуете?»
- Нет, я чувствую себя хорошо, только я ведь ничего не вижу.
Минута молчания и опять голос Тамары: «Я ведь закрыла повязкой только левый глаз, смотрите правым.»
И словно гром средь чистого неба – тихий голос Ефима Моисеевича: «Так он же у меня стеклянный!»
Описать реакцию присутствующих очень сложно. Могу лишь сказать, что финал гоголевского Ревизора отдыхает.
Минута гробовой тишины, три истукана с вытаращенными глазами и вопрошающая фигура Ефима Моисеевича, потерявшегося в этой тишине.
Затем был дикий, отвратительный своим цинизмом, но неодолимый ни разумом, ни волей, изнурительный беззвучный смех – смех трёх ополоумевших.
Согнувшись за шкафом, прячась от ничего не видящего в тот момент Ефима Моисеевича, в какой-то нервной трясучке, вытирая обильные слезы, мы с Нэйфлиным  пытались взять себя в руки. Бедная Тамара боролась с собой в одиночку, находясь практически рядом с пострадавшим.
Трудно сказать, сколько бы длился этот психоз. И прерван он был резким приказом Нэйфлина: «Тамара, перебинтуйте на правую сторону.»
Потом мы втроем бинтовали Фёдора. Добрый Нэйфлин не обнаружил у него следов алкогольного опьянения и отправил на больничный. Ожёг у Фёдора был тяжёлый, три месяца он провалялся на больничном, оклемался и весной, как и все  нормальные прорабы, улетел на полевые работы.
Осенью, когда мы вернулись с полевых работ, опять же в одно из застолий я рассказал друзьям эту историю. Все смеялись. И это был добрый смех.