Бог

Человеку приезжему, впервые зимующему на Чукотке, в диковинку главное – мороз. Старожилы, люди бывалые, нагоняют страху байками, наслаждаясь произведенным впечатлением. А как же, если без ломика до ветру не моги. Струя-то на лету замерзает. Не отобьёшь, так намертво и примёрзнешь. Картинка не для слабонервных. А глаза, которые от мороза враз стекленеют и вовсе не крутятся. Ну а ложки зимние, только деревянные. Чтоб ко рту не примерзали. И только после одной, двух зим, проведённых на чукотке, таёжник узнает, что сырых дров надо заготовить загодя, по теплу. А вот колется промёрзшая листвянка в мороз весело, со звоном. И уж никогда поднаторевший шоферюга не рванет с места тяжело гружёную машину, простоявшую на морозе. Знает, резину надо прогреть на малом ходу. Коли на дворе за 50, ехать тебе до первой ухабины. А там – прыг, и ты на дисках. А на снегу лишь чёрная пыль от твоей резины. И про рессоры он в мороз помнит. Это человек всё может, а рессоры – они стальные, на морозе хрупкие. Набирается приезжий опыту зим за три-пять, и уж не прикемарит в кабине часов на пару-тройку, не глуша машину, носом к ветру. Знает почему. Привыкает человек, куда судьба его не закинет. Что уж говорить об аборигенах. Это их земля, их жизнь, их судьба. Он привыкает с детства, он в своей стихии. Северный человек не войдёт в тёплую избу, не обметя валенки от снега голиком. У Чукчей, зимой, перед входом в ярангу, обязательно стоит выбивалка для торбасов и меховой одежды. Северный человек знает – чтобы голова была ясной, ноги должны быть тёплыми. Значит обувь должна быть добротной.
Чукотторговский трактор, привёзший товары оленеводам, загрузившись промёрзшими оленьими тушами, готов был везти их в райцентр. Тракторист, здоровенный рыжий парень с непривычным именем Порфирий, сначала наотрез отказался брать пассажира. Мол, мороки не оберёшься с интеллигентами этими. Заснут, а мне их потом по кабине имай всю дорогу. Потом уж, поручкавшись, снизошёл с условием – не спать. На что я отчаянно соврал, мол могу глаз не смыкать, а хоть сутками. После короткого «залазь» я забрался в кабину. Ещё раз оглядев сани с оленьими тушами, Пашка, так велел себя звать тракторист, заскочил в кабину и захлопнул дверцу. Энергично потерев озябшие руки, он снял полушубок и высокие торбаса, переобувшись в ботинки. Мне посоветовал сделать то же, чтоб не париться, и мы поехали. Стемнело быстро. Сильные фары высвечивали хорошо натоптанную дорогу, словно узким коридором, уходящую меж высоких лиственниц в даль. Кабина трактора была утеплена листами войлока, и окном в мир из её небольшого тёмного замкнутого пространства было лишь лобовое стекло. Дорга бежала небольшими увалами вдоль пологого склона долины Большого Анюя, просматриваясь на прямых участках до полукилометра. Трактор ровно гудел, напрягаясь лишь не на долго на небольших подъёмах. Обвыкнув в непрерывном гуле трактора, я полностью оторвался от внешнего мира, наблюдая его за стеклом, словно на экране. Мне доводилось видеть красивые пейзажи скалистых гор, бескрайней таёжной глухомани, морского побережья. Но именно этот, вырванный фарами у темноты, набегающий на меня, гипнотизирующий разбегающимися в стороны тенями, словно застывший, заснеженный мир явился мне волшебной картиной из царства снежной королевы. Завороженный, я словно растворился в этой сказке, забыв о времени и о реальной действительности. А у Пашки были свои заботы. Он жил в своём мире. Давление масла, температура. А через пару-тройку дней он заглушит наконец трактор, обнимет жену и детей, и выспится, постепенно избавляясь от этого навязчивого гула в ушах.
Утро подкралось незаметно. Постепенно расплылись и исчезли тени, пропала контрастность дороги, деревьев, поверхности снежного покрова. Зато отчетливо проявилась морозная дымка, будто пронизывающая насквозь это открывшееся бесконечное пространство. Розовая полоска утренней зари, расширяясь с востока, словно усиливала ощущение этой стылой неподвижности. Пора было подкрепиться, чуток размяться и подышать свежим воздухом. Пашка выбрал покруче уклон, чтобы завестись сходу, и залушил трактор. Надев унты и полушубок, я распахнул дверцу и соскочил на землю.
Трудно живущим судить о гробовой тишине. Оглушила меня, наверное, тишина космическая. Покачнувшись от отравления парой глотков морозного свежего воздуха, я приходил в себя. Тишина буквально раздавила и не давала поверить в реальность окружающего. Думаю, видон у меня был вполне идиотический. К жизни меня вернул оглушающий, как мне показалось, пашкин окрик – Закройся, недолго и застудиться. Я запахнул полушубок, обтёрся снежком, прошёлся туда-сюда, размяться слегка, и только тут ощутил окружающий дикий холод. Подул, выдыхая. Воздух гудел. Начало покалывать уши, стыли руки. За 50 было точно. В шапке-ушанке, да в меховых рукавицах, да коли есть, что пожевать, более того – чем погреться. Чего ещё тебе надо, человек. У нас с Пашкой было всё.
Из состояния лёгкой эйфории нас вывел странный крик, будто упавший с небес. Это был даже не крик, это был мощный гортанный клёкот, похожий на скрежет. Мы застыли от неожиданности и разом повернули головы в сторону крика. Метрах в пятидесяти, на горизонтальном суку у самой вершины огромной сухостоины чёрным изваянием застыл огромный ворон. Он сидел в пол оборота к нам, и профиль его был четким на фоне розово-серого неба. Мощный клюв был опущен, и сам он напоминал, скорее, задумавшегося старца. Это было так неожиданно среди, казалось бы, мёртвой безмолвной стыни, что не поддавалось здравому смыслу. Минуты две мы молчали. Затем меня словно что-то подтолкнуло. Я выскочил на гусеницу, и, сложив руки рупором, прокричал ворону вызывающее «Э-ге-гей». Тот поднялся на лапах и расправил крылья. Это был экземпля-я-я-р! Размах крыльев – не менее полутора метров. Даже на таком расстоянии лапы казались мощными, а поднятая голова с огромным клювом вполне напоминала орлиную.
Как бы разминаясь после крепкого сна, ворон мощно взмахнул пару раз крыльями и проскрежетал что-то, не то приветствуя нас, не то браня за беспокойство. Затем одним махом снялся со своего пьедестала и, плавными махами, набирая высоту, словно растворился в алой морозной заре.
Говорят, что Чукотский ворон живёт более ста лет. С незапамятных времён чукчи называют его своим богом, наделяя  силой и разумом, уважая за мудрость и справедливость. Изображая ворона на моржовом бивне, они иногда обувают его в торбаса. Наверное жалеют, не в силах представить в чукотские морозы босиком, даже Бога.