История одной семьи

                Что я для Бога? Ничто, кусок грязи. – Луис Бунюэль.


И снова день, и снова ночь. И Бог увидел: хорошо. Бог видел, как папа садится в машину и хмурясь греет мотор, безостановочно зевая, глядя в одну точку и покрякивая со сна. Бог видел, как бабушка читает про сомалийских пиратов и раскладывает новый пасьянс серыми картами, испачканными втертым в них сигаретным пеплом и расплавленным пузырящимся парафином, напоминавшим капли крови, ссохшиеся вокруг раны червонной масти. Бог поморщился при этой мысли о крови.

Первыми во дворе появлялись малыши, и можно было минутами глядеть из окон третьего этажа большого дома на городской окраине, как они ходят вокруг с какими-то ветками, коробками и шушукаются о неведомом, склонившись над какой-то щепкой, которой суждено было на время играть очень важную в мире роль. Потом развалистой походкой собирались мальчишки постарше, с мячом под мышкой и под ногами. Они шли отовсюду, кто из школы, кто из дому, и никто не знал, почему они собираются именно здесь. Просто так было заведено. А еще заведено было так, что Богу предполагалось мирно отсиживаться – в облаках...

Под вечер выходили девочки, собирались под деревьями и оживленно, но с ленивым спокойствием беседовали. Болтали они долго, создавая вокруг себя невидимый мир, такой близкий и доступный, такой манящий, но абсолютно непроницаемый и страшный в тот момент, когда ты делаешь два шага в его сторону, отделяясь от мальчишек, от запыхавшейся, гремящей по асфальту толпы, терзающей подошвами осенние листья...

Вскоре возвращался на машине папа, в доме включался телевизор, папа пил чай и звенел пальцами по пыльной клавиатуре. А бабушка включала телевизор, и было так странно смотреть, как ее семидесятилетние пальцы обнимают худую талию сбросившей вес сигареты, ее глаза забывают о слое жира и пыли на очках и вглядываются в новую страницу нашей истории, край платья которой показывается кокетливо на экране телевизора, дразня нас и путая... А рядом ветшали белые и красные цвета, в которые упирались желтые лучи, пронзая и окрашивая их на фоне обитой мутно-зеленой тканью мебели в цвет маслянистой охры, и за вазой с их потемневшей водой терял очертания бюст какого-нибудь Гоголя, Высоцкого, Бетховена, Наполеона...

И радовался Бог, и говорил: хорошо... Но чувствовал, что Володя, хоть и привык к этим бесконечным повторам, привык засыпать и просыпаться в одни и тот же час, под одни и те же электрические сухие интонации, под редкое ворчание родителей, не знал, что это хорошо. Володя ненавидел просыпаться от звука будильника и треска старых открывающихся окон. Он ненавидел, когда прерывали его прогулки по Луне, научный доклад на конференции, его великое открытие о том, что Луна является особым небесным телом, имеющим мало общего в планетами, когда, с трудом оседлав подоблачный ветер, он чувствовал вдруг шлепки тяжелых капель на лбу, звуки грома, оказывающиеся чуть позже звуками полоскаемых тарелок, и как страх занимал его целиком, до макушки, и главное было не упасть сейчас, протянуть немного еще, а весь смысл, вся история его достижений забывались и в следующий миг он просыпался со смутным ощущением того, что самое главное событие дня он в очередной раз прошляпил. Володя ненавидел это.

Как мало в мире счастья, как мало в нем риска, как мало в нем целей, как мало в нем смерти! И как тяжела проржавевшая масса рутинной Вечности, крошащейся и тающей, падающей на нас сосулькой неожиданности, сползающей на нас с карнизов водами ничтожества, душащей нас туманом слепоты...

И захотелось Володе объясниться перед миром, захотелось ему узнать, нельзя ли жить, как во сне?.. И нарвав вишневых ветвей в больничном саду под хищный, но сонный лай цепных псов, подошел он, влекомый свежим ветром, к девочке Луизе, и сказал, что готов целовать ее черные от весенней глины стопы, ибо любит их. А Луиза повернулась к Элочке, и узнала от нее, что так выражаются только хамы. И Луиза сказала, что его слова говорят о том, что Володя еще глупенький и что о жизни ему надо узнать не только из сказок, которые читает ему мама. И Володя согласился: он и не думал, что способен сказать что-то умное, он надеялся подружиться, и чтобы все было понятно без слов, но что теперь он совсем запутался... А Элочка прошипела, хрустя листьями по перилам беседки, что сразу видно, как его, Володю, воспитывали на его бездарной родине. Луиза тоже покачала головой, но ничего не сказала. Володя в замешательстве спросил, что такое «бездарная», и Луиза начала подбирать слова, но тут Элочка, прищелкивая языком, подвела последнюю черту: «Глупый, как баран, и назойливый, как муха!..»

Так и ушел Володя, не зная, в чем же дело, почему никто не хочет того же, чего хочет он. А ведь он уверен был, что все такие же, как он, и видят такие же сны. Или он лишь убедил себя в этом, боясь одиночества и уверенный в том, что если окружающие люди – другие, то они точно лучше, чем он, и ему не доступно их счастье, безмятежность духа, их неостановимое веселье, их заряженная остротами на все случаи жизни речь?

А Бог смотрел на это и качал головою, думая: зачем все менять? Зачем избавляться от старых привычек?..

Иногда Володя с его братом Петей и с друзьями катались на велосипедах. Уходя от блестящих бетонных высоток, подобных громадным отполированным гробам, они разгоняли вокруг себя дневной блеск, и краски сливались: прямоугольные арки становились круглыми, блеск стеклянных и бетонных высоток превращался в кромешную тьму, автомобили пахли прекрасной сиренью, мужчины становились медными и пепельными, а девушки – оранжевыми, голубыми и розовыми... И весь свет, разогнавшись, кричал и пел одновременно, и они боялись, и они побеждали, уходя во тьму леса, где вновь тишина становилась прежней, не грозной, громкой и глухой, а звонкой, печальной, одинокой, полной предчувствия, сочувствия, но прозрачной, подобно призраку вечности, столь утомившего Володю.

Иногда и голова начинала идти кругом, и слишком долго дорога поворачивала к небу, и они падали. И когда его младший брат Петя падал, он всегда останавливался, и ему было больно, если Пете больно. Но однажды упал Володя, и оглянулся на мир, словно в тумане от боли и минувшего шума. Вдруг подплыл какой-то образ - это был Женя, его друг, и Женя кричал, но все уже уехали.

Володя подрос, и в классе стало меньше учеников, особенно девочек. Большинство мальчиков на уроки не приходили. Учитель каждый год обещал устроить поездку в другой город, но этого ни разу не произошло. При возвращении домой было темно – зима накрывала город колпаком мерцающей мглы. Дома тоже света не было. Володе казалось, что рассказы о других странах – это сказки. И действительно, когда он бродил в снегопад, собирая ладонью снежинки, казалось, что это пепел уничтоженных миров, народы которых когда-то основали и его город, но теперь сгинули навеки. И солнце становилось колючкой в пустыне небесной, и деревья казались железными – было одиноко и холодно. У Володи уже был брат и сестра, но у мамы снова появился живот.

Володя окончил школу, и сидел дома. Каждый день посл прихода брата из школы, он давал ему их единственную керосинку. Впрочем, Володя читал под свечкой даже тогда, когда брат был еще в школе. Вернувшись домой, брат сразу садился за стол делать уроки, обычно даже не раздеваясь. Сам Володя тоже много читал – электрические люди исчезли вместе со светом. Это было очень вовремя: в стране появилось слишком много проблем, чтобы их прилюдно обсуждать.

Иногда Бог замечал, как Володя осторожно наблюдает за братом. Однажды Володя подошел к согнувшемуся над тетрадью Петей и спросил, не хочет ли он прогуляться. Тот сказал, что занят. Володя объяснил, что хотел задать ему вопрос. Петя глянул исподлобья и сказал, что Володя не ценит его труд и никогда не узнает, в чем его интересы. И сердито махнул рукой. Володя признался, что действительно не знает, о чем всегда думает Петя. Петя попросил Володю убрать из комнаты дурацкие засохшие цветы – он это ненавидит. Володя кинул хризантемы в корзину, и, падая, мертвые цветы говорили свое последнее слово, но Бог в тот момент не слушал.

С небольшими изменениями вечность плыла по привычному руслу. И казалось Богу, что, в сущности, ничего не предвещает угрозы.

В восемнадцать лет Володе пришлось готовиться к армии. Стоя в очереди по случаю медицинской проверки, пришлось привыкать к виду голых сутулых мужских тел – картине невынесенных страданий и неудовлетворивших побед. Впрочем, что такое страдания? Разве люди понимают под этим словом одно и то же?

Счастливые часов не наблюдают – и Володя однажды при виде остановившихся часов взял их, поставил перед собой не заводя и стал рисовать. Он рисовал фотографический портрет умершей бабушки, рядом – дымный пучок полевых цветов, несколько огненных гранатов, и эти самые старые часы... Все это в тусклых, ненадежных цветах – а гранаты на холсте еще и покрыл плесенью. Бабушка получилась странно задумчивой и освещенной внутренней силой на фоне лишенных страдания предметов. Когда пришел брат, Володя сказал, что жалко бабушку. Петя же ответил философски: не стоит горевать. Для нее это наверняка было освобождением. Разве может человек любить жизнь после восьмидесяти лет? Володя попробовал согласиться. Он выключил время не для того, чтобы сосредоточенно совершить что-то. На все, на что он способен, времени у него хватает, как и у его бабушки, наверно, хватало. Просто без ощущения времени приятнее. Ведь должен же быть часовщик у самого времени! И тем не менее он не появляется.

В дверь позвонили. Это снова был сумасшедший полуголый старик из соседней квартиры. Он часто забредал к ним и спрашивал, за кого они проголосуют, всегда давал им совет, за кого нужно, в любое время года, год за годом. Он всегда настаивал на своем выборе. Вскоре за ним прибежала его старуха, обрушилась на мир проклятьями и увела его в тепло. На следующий день старик как обычно шатался по улочке, где какой-то господин за рулем выплюнул окурок сигары ему под ноги. Старик нагнулся, чтобы подобрать, и его сбила следующая машина. Старуха долго рыдала, моталась по городу, выбегала на улицы, проклиная свою жизнь, но с ней ничего серьезного не произошло. Она пришла в себя и вскоре уехала за город. Бог об этом не прослышал и не узнал, что этот случай исключает саму возможность его существования.

Был один из последних морозных дней, и снег вот-вот должен был начать таять. Володя шел домой, планируя, как он проведет свою последнюю неделю перед армией. Ветер прощался с его волосами – было солнечно и приятно. Он отнесет брату последнюю чашку кофе... Посидит с ним, как обычно, в трепетном спокойствии молчания. Посмотрит, как в собственной чашке налитое молоко медленно заполняет объем, подобно дыму в помещении. Пойдет заплатит за квартиру – недавно им провели газ. Он взял семейные фотографии и стал их рассматривать. На одной из них, мятой и полустертой, была мама. Его поразило, какой она была – светлой и улыбчивой, как звезды. Откуда пришла эта серость, въевшаяся в каждую морщинку, что случилось с хаотичными, радостными брызгами ее завитков? Мрак безысходности осел на ее милое лицо. Волосы, взор и осанка застыли в лаконичной суровости древних статуй, памятников самоотречения и аскезы. Володе осталось еще одно дело... последнее.

- Милый, милый мой Владимир! Наконец-то ты пришел! – говорила ему Луиза, держа его за руки. Она давно узнала о предстоящем ему отъезде и трепетала от того, помнит ли он надежду, светившуюся в ее взоре, и их единственную беседу. И одновременно молилась о том, чтобы он забыл тот разговор.

- Красивая Луиза, совершенная Луиза... – шептал в ответ Володя. Прошлогодние листья падали им на лица, свежесть дул сладким, ни к чему не обязывающим зефиром. Впереди была разлука.

А через день он узнал, что по состоянию его здоровья освобождается от срочной военной службы. Вернулся домой, пошел в магазин и купил себе краски. Он хотел рисовать свою любовь, но любовь его была недолговечна, как сама весна.

Прошло несколько лет, Петя уже женился – за него вышла замуж Луиза, уставшая от нерешительного Володи. Но однажды Петя вернулся домой пьяным, называя Луизу безжалостной и лживой. Шатаясь, он подошел к письменному столу, за которым сидел Владимир, согнувшись над расплавленной плотью свечи, ползущей по узорному подсвечнику, как трещины ползут по руинам. «Володя, если б ты знал!» - говорил брату обиженный муж. Боже, если б ты знал...

На следующий год электрический голос из вновь заговорившего телевизора объявил, что священные границы государства попраны вражескими полчищами, но враг плохо вооружен, и его командование проявляет слабость. Враг несомненно будет разбит, но каждый совершеннолетний мужчина должен встать на защиту родины, ибо враг посягнул на нашего Бога. В ожидании того, когда голые спины красноречивых мужских тел двинутся вперед в районном военкомате, Володя размышлял, на кого же они больше похожи – на стайку держащихся друг за друга уродов в незаметном уголке зимнего пейзажа средневекового города, виденного в каком-то альбоме, либо на цепочку дощечек домино... А главное, подумал Володя уже о врагах, как же можно оскорблять Бога?! Бог узнал об этом позже, в тот момент он нехотя слушал араба, убивавшегося над сыном, расстрелянным сомалийскими пиратами.

Прошло немного времени, пока Володя не осознал, что такое одиночество на фронте. Когда его впервые ранили, он с удивлением понял, что умереть тут не так уж сложно. Он постарался стать более внимательным. Но враг с удивительной точностью ранил его вновь через такой же отрезок времени,  как в первый раз. Володе очень надоела всеобщая озабоченность его здоровьем. В конце концов, не об этом ли он мечтал? О ни о чем не обязывающем риске? Об отстраненности от чужих проблем? Почему же его товарищи бегут к нему, как только он ранен? Ведь если это тяжелая рана, они его и так не спасут, а если легкая, он сам выберется!

Однажды он убил тщательно целившегося в одного из его товарищей вражеского стрелка. Вечером он старался понять, что в нем изменилось. При воспоминании о спокойном молодом взгляде убитого он почувствовал только боль и понял, что теперь мир для него уже полностью необъясним. И ему пришлось смириться с этим. Бессмысленно бороться, когда надо выживать! Бессмысленно бороться и успокаивать свою совесть – не переубедишь. Ну не верит она, что до этого случая он правильнее смотрел на феномен убийства, чем после.

И с каждый днем эта новая и неискоренимая боль становилась сильнее внутри Володи, хотя он и не ведал, что на другом участке фронта враг давно прорвался, занял его родной город и расстрелял из танков его родной дом - то высоченное подобие гроба, которое до сих пор ему казалось самой непоколебимой, самой вечной деталью мироздания. Тот самый дом, верхние этажи которого были такими таинственными и недостижимыми в детстве, так как даже короткий подъем в лифте его пугал. Повзрослев, он забыл о своем любопытстве и так и не увидел, есть ли у этих этажей нутро, органы дыхания, зрения и восприятия информации или, как сначала и казалось, это мертвый, монолит, призванный воодушевлять нас напоминанием о надежности вечности?

Бог ужаснулся падению монументальной громады – вечность ускользала из-под пальцев. Но больше всего его потрясло, сколько людей гибнет во имя его.

Когда отец возвращался, он не знал, что встретит на месте дома пепелище. Запах смерти и разрухи разносился в ветрах, настойчиво прорываясь в бесконечность. Губы и ноздри жгло, как от громадного костра, воображение выходило из-под контроля, вдыхая в тлевшие угли неистовство пожара, дополняя картину смерти. Там, где возвышались остатки коробки лифта над срезом нескольких квартир, на недорезанной пуповине болтался телевизор - этому механизму искусственного упорядочивания реальности вышибло нутро, но он еще цеплялся за прежнее почетное место в доме людей, полюбивших его сказки. Поток мыслей замер - все двоилось и множилось в глазах, вызывая головокружение.

Приближаясь, отец увидел вдали, как ему показалось, отлетевшую дверь холодильника. Это оказалось дверью от его машины. Но что машина? Его сына, его шестнадцатилетнюю капризную, красивую дочку и его жену нигде не было видно. Погибли ли они под грузом вечности? Отец не дал себе окончательного ответа. Он пошел шататься по обезличенному миру, пока не дошел до дерева, на котором и повесился. Так закончилось первое в его жизни настоящее приключение.

Некоторые дома в округе не были и вовсе задеты вражеским огнем. Вечность отходила в прошлое, случайность подчиняла себе закон за законом, хаос восходил на трон мироздания, лежащего в руинах.

Целлофановые пакеты с мусором были свалены прямо на одной из городских площадей. Нигде не было ни движения, ни звука – тишина заснула в камнях мостовой, тишина непроницаемая, равнодушная, бессмысленная тишина отрешенности. В дали у пакетов глухо шелестел охрипший ветер, перекатывавшийся по листьям и разбросанным клочьям мусора, влекущий их в пыльный покой каменных углов. Но иногда пыль с листьями волею случая взметалась высоко над площадью, словно в поисках родной души, словно в порыве обрести смысл. Где-то недостижимой искрой промелькнула легковушка, неслышно, без присущего броневику или танку грохота и скрежета, наверно, из тех, что еще не успели скрыться за горизонт осажденного войною мира. Кое-где загорелись фонари, мерцая во влаге нового, военного воздуха. Под бордюрами расплавленным студнем текли потоки грязи.

Володя был убит на закате, жгущем влажный асфальт этого незнакомого города. Лежа, он вновь увидел кого-то – вряд ли боевых товарищей, их осталось уже мало, и каждый теперь сам за себя – какие-то лица, остановившиеся над ним, невидимые лица, разбухшие в подвижные пузыри... Грохот танков утихал. А сам Володя был уже близок к подоблачным ветрам, и вновь он слышал незабвенный утренний гром, но гром без скрежета надрывающейся техники или полоскаемых тарелок, гром более громкий и таинственный, чем тот, уходящий корнями в далекое детство. Он напряженно созерцал наш мир, готовый ко всему - храбрость в нем не умерла. И теперь он точно знал, что не упадет, не проснется.

А Бог не знал, что может явить себя Богом и стать для нас Богом. И исчез вместе с Володей.