Детство 4

А в тополином дыме
Дома вокруг стоят
И мы встаем седыми
В пуху до самых пят
Как будь-то в хлопьях снега
И вот то там, то тут
С балкона или с неба
Нас матери зовут.

Г. Данской

***

Мать Кольки, в девичестве Казунина, пребывая в том самом девичестве, дразнила мою мать «шишкою», ибо моя мама была в девичестве Шишова, но настолько зла оказалась судьба, что спустя некое время, вышедшая из девичества Колькина мама в один момент из Казуниной стала самой что нинаесть Шишкиной.

Такой вот каламбур получился.
…………………………………
А непосредственно с Колькой Шишкиным мы познакомились совершенно случайно.

В то лето мною был уже окончен восьмой класс, Витька уже вроде как ушел в техникум и не приехал на лето из Вологды, или приезжал, но мы с ним разминулись.

Я не скучал - деревня для меня ни когда не была скучным местом.

Был мотик, лес, речка, ремонт бабушкиного дома и всякое такое.

Предположим, что июль был в разгаре, вечера были теплыми, и в самом начале сумерек можно было посидеть на лавочке перед домом, поглядеть на все кругом усталым взглядом шестнадцатилетнего человечка, «мноооого» повидавшего на своем «веку».

Задремывающий после первой поллитры поселок звучал на разные голоса, приглушенно и вяло.

Мирно зудели комары, повсеместно перетявкивались шавки, в соседнем дворе чахло урчал полумертвый «Восход», снизу, от моста через Юркино, после тяжкого трудового дня брели, надтреснуто боркая колоколами, плотно минируя проезжую часть, покачивая раздутыми вымями (вымьями или выменами?) и костлявыми крестцами, сопровождаемые телятами и обутыми в резиновые сапоги хозяйками буренки.

За Юркиным тарахтела бензиновая «Дружба», а в ведомственном гараже, в том, который был почти заброшен, неведомые трактормены меняли оборванный трак древнему, как Колизей, трактору, от безысходности, не иначе, лупцуя многострадального кувалдою.

Чуть ближе, за картофельными огородами, рядом с Юркиным, в маленькой общественной конюшне маялась икотой общественная же лошадь Секлетка, фыркая на надоедливых мух и конюха, конюх же ласково и нежно материл её родимую и мать её, и бабку её, а заодно весь мир.

На краю поселка, рядом с новым мостом через Юзу, ведущим в никуда, во все замедляющемся темпе, но еще вполне склочно взвывала тупыми пилами пилорама.

Мекали козы, чиркали ласточки, стрижи маленькими черными молниями носились у самой земли – ночью ждать дождя.

От реки веяло вечерней свежестью и влагой, смесь всевозможных запахов действовала успокаивающе, и самое то было бы просидеть так вот до самого заката, пока неприступный, устрашающий строй дремучих сосен на том берегу Юзы не перестал бы напоминать высоченный частокол, отделяющий догорающий за ним пожар засыпающего светила от остального мира, и не растворился бы на фоне окончательно почерневшего неба.

И даже тогда можно было бы посидеть еще малость, в полных потемках, строя рожи, показывая фиги и неведомые в те времена факи и, пока никто не видит, пройтись на руках до сарая и обратно, проделать парочку движений из нижнего брейка или повыпендриваться, встав в кибадачи, сев на шпагат и навесить в темноту серию маваши-гири, чтобы ежели и не получится, то никто не заметит и не запозорит.

И только тогда, слегка запыхавшись, можно было бы пойти спать.

Но мимо, в сторону речки из-за памятного колодца вырулила небольшая группка примерно моих сверстников.

Зрение мое уже и в те времена не отличалось остротой, и мне было совершенно неведомо, что тот густо загорелый юноша повыше всех на полголовы с полотенцем на шее и есть мой дальний родственник Коля Шишкин.

- Эй, сосед, погнали купаться! – так мы и познакомились и в то лето уже не расставались.

Не расставались и не следующее лето и, возможно, на следующее после следующего.

Кто их щас вспомнит, те леты, когда усы и отрезанные в шестом классе гланды еще не отросли, суставы не скрипели, армия не пугала, а предутренняя юношеская эрекция не имела под собой никаких как оснований, так и последствий, ну, типа как обещания Путина замочить всех в сортирах.

Первые неловкие минуты общения быстро остались в прошлом, и первым делом я узнал, что Коля курит, но не просто так, чтобы курить, а потому, что ему необходим пепел ибо его изжога душит, потому как че-то там не все у него хорошо с пищеварением и желудком, а пепел помогает от изжоги весьма.

Я понял и не стал осуждать – изжога, не ведомый для меня зверь, выглядела солидно, особенно в его, Колином, объяснении.

Мы были примерно одного роста, возможно, Коля чуть повыше, но, кажется, потощее.

Буйный Колькин вихор, трансформированный из челки, был смело сожжен гидроперитом, теперь это называется мелированием, в ухе болталась серьга, матерились же мы практически одинаково, словом, самой судьбой было назначено, чтобы пути наши пересеклись, а учитывая то, что жил Коля через двор от нас у Казуниных, и был им внуком, а Казунины были в родстве с нами через черт знает сколько колен, то становилось непонятно, почему же мы не дружили раньше.

В моем сердце одновременно хватило бы места не только Витьке Шаханову, но и Кольке Шишкину…

Родом Колька был из военно-секретного города Севастополя, последнего на те времена оплота России на начавшей уже выкаблучиваться Украине.

Но народ там жил, да и щас, я думаю, живет преимущественно русский, работящий, морской, а посему – добрый и качественный.

Это вам не Львов с Винницей, где население настоящего моря отродясь не видало, и по этому пребывает в состоянии озлобленности и непомерного разочарования в жизни.

И это в те времена, когда про оранжевые революции и натовские членские билеты мечтали лишь не до конца еще оформившиеся парубки и толстокосые волоокие девахи, прикрывая свои крамольные мечты, доживающими последние годы, комсомольскими членскими билетами.

Короче, ну их всех, скучных и некрасивых, поскольку речь не о них вовсе, а о моем друге Николае Шишкине, имевшем корни свои в самой гадюле России, в трехстах км (см. выше) на северо-восток от Вологды.

Корни корнями, а жить ему приходилось в Севастополе.

В городе военных моряков, белых бескозырок, солнечных пляжей, советских бикини, южных бархатных ночей и всякого такого в том же духе.

И именно по этой причине, Николаев загар был настоящим, не сезонным и приезжал он в Зайчики не бледным глистом, а смуглым.

Не смотря на хулиганскую привычку к табакокурению и глубокие познания в непечатном лексиконе, Коля был сугубо интеллигентным юношей, поэтому особых успехов в учебе, как мне помнится, не достигал, как, впрочем и я.

Интересы его были вполне пацанские.

Рок-группа «Алиса» мирно уживалась в его сознании с гремевшим на все Зайчики попснярским «Ласковым Маем», лес, речка и мотоцикл «Минск» привлекали его заметно больше, чем деревенские девчата, и тянуло его преимущественно к таким же интеллигентным и разносторонне развитым сверстникам, как и он сам.

Короче, подружились мы не на шутку.

В то первое наше совместное купание в водах Юзы мы выяснили все, что надо, и на следующий же день принялись плодотворно проводить летние каникулы.

До сентября было еще полно времени, поселковая библиотека не имела в наличии ни единой книжки из списка необходимой к прочтению литературы, и все было просто замечательно.

Дед Николая, дядя Толя Казунин жил в некоем замедленном режиме, напоминающем современные примочки в импортных автомобилях под названием «доехать до дома».

Скорость его передвижения на любом участке суши и при любом способе была примерно одинаковая.

Шел ли он пешком в горку, полол ли картошку, мчался ли на своем Ижаке по проселку – скорость та равнялась 3-4 км в час.

Он, как мне помнится, был практически непьющим и, возможно, именно это и было причиной его замедленности, ибо организм не получал того самого витамина, который в избытке содержится в огненной воде.

Дядя Толя был очень добродушным и приветливым человеком, говорил негромко.

Но самое интересное было то, что, будучи таким вот душкой, семью держал в строгости, а хозяйство в идеальном порядке.

Жена его, тетя Галя, была ему подстать, маленькая ростом, добрая и ласковая.

Существовали они в полной гармонии, а ежели и нет, то наружу это не выплывало.

Летом они, как и все односельчане, горбатились на огороде, в лесу, на сенокосе, запасали, засаливали, варили и скирдовали, а зиму проводили в районе натопленной русской печи.

Дядя Толя мастерил оконные рамы и наверняка плел корзины – очень бы подошло ему это занятие.

Ну, короче, у Коли был полный комплект из дедушки и бабушки.

Он был окутан заботой и слегка озадачен дисциплиной.

Ничего особенного, просто надо было вовремя наносить с колодца воды, помочь деду с сеном и дровами ну и не болтаться допоздна где попало.

Двери в Зайчиках, несмотря на развитый социализм, закрывали на ночь на крючочки и завертыши, и деду было реально влом вставать с кровати, что бы впустить на ночлег внука-обормота.

Первым делом после знакомства выяснилось, что территориально и географически я более грамотен и подкован, так как не пропускал ни единого лета и так или иначе к тому возрасту успел изучить всю округу хоть и не до той степени, что местное население, но всяко лучше Кольки.

Рыбные и грибные места, лесные стадионы и вырубки с малинниками и земляничными полянками были мне известны намного лучше, и в самое короткое время мы посетили их все, насколько это было возможно.

Дед выдал Коле во временное пользование старенький, но еще бодрый «Минск», имевший такой же приторможенный характер, как и у самого дяди Толи, и что бы мы ни делали, характер не менялся.

Но, впрочем, скорости нам хватало.

Первый голод и жажда полета уже прошли, и мы не спеша объезжали поселок и окрестности в поисках занятий и приключений.

Обязательными и отдельными пунктами в списке мест, подлежащих нашей инспекции, было Мычатино, пруд под Высокой, устье Корманги, гороховое поле у Пеженги, перекаты на Юзе у моста через Лагмарь, конечно же Шаханов хутор, поселковый клуб, пекарня, ну и всякое такое разное.

На Мычатино можно было добраться по берегам Юзы, двигаясь вниз по течению.

По пути было бы совершенно глупо не позакидывать удочку, потому как клевало неплохо, и путешествие туда-обратно, а это было где-то километра под четыре, гарантировало с десяток хариусов, и, если малость задержаться на том берегу у моста в никуда, можно было бы натаскать и речных окуней, настоящих, полосатых, с красными перьями.

На самом Мычатине когда-то находились чьи-то сенокосы, потом, как я понял, большинство их одичало, сдалось под натиском джунглей, буйно заросло, и там вволю паслось рогато-копытное население Зайчиков.

Именно оттуда и название получилось.

В знойный летний день, звенящий от туч кровососущих насекомых воздух то и дело разрывал солидный коровий мук и на душе становилось как-то настолько уютно и спокойно, что даже не верилось, что где-то в иных измерениях есть страаашные членистоногие чудища, молодой, бородатый и страшно обаятельный Чак Норрис, соревнуясь с Д. Бондом, крошит в капусту плохих русских, Чужой захватывает отсек за отсеком многострадального «Ностромо» и одного за другим точит членов его экипажа, а самого Чужого способна задрочить в кровавую пену только чудо-баба С. Уивер.

Юза на Мычатине поворачивала, если я не ошибаюсь, на северо-запад ажно практически на 90 градусов.

Течением вымыло на повороте солидную заводь с гипнотически медленно кружащейся над образовавшимся омуточком водой.
Глубину там я не мерил, как-то менжевался.

Дна видно не было.

По поверхности, среди больших зеленых листьев, плавали ярко желтые звездочки кувшинок.

Под ними же явно угадывались хищно шевелящиеся плотоядные водоросли с крючками и присосками на стеблях, кои утаскивали тупых купальщиков на сорокаметровую глубину.

И там, среди остовов древних лодий, на которых Стенька Разин шел на Москву, да сбился с пути, и среди выбеленных временем и океанскими течениями костяков соратников Разина, пожирали их своими ненасытными хавальниками долго, изощренно и бесследно.

Сцилла и, в едином, так сказать лице, Харибда одним словом.

Хоть и не такая глобальная, как у Гомера, но все же своя.

Короче, в заводь на Мычатине я не полез бы ни за какие богатства.

Слава богу, этого и не требовалось.

Регулярно цеплявшиеся за что-то там на дне рыболовные крючки приходилось утрачивать, поплавки делались из винных пробок, а потому жаль их не было, а леска имелась в предостаточном количестве, да не просто такая себе какая попало, а самая даже японская, супертонкая и сверхпрочная, привезенная папаней из страшного капиталистического далека из-за океана.

Папаня, как помнится, был у нас моряк, ходил в море на больших железных кораблях, посещал загранпорты Южной Америки, Африки, Европы, а там, всем известно, японская леска продавалась за копейки на каждом углу, как и сами рыболовные крючки.

Зная особенности дна заводи, можно было вовремя выдернуть и перезакинуть удочку вверх по течению.

Но то место я не любил, говорят, там надо было ловить щуку на живца, а этой премудрости я до сих пор не освоил, как и многое другое.

Ну мы с Колькой и не маялись фигней, оставляя сие занятие тем, кто хочет и может. Нам же хватало просто закидушек с червяками на крючках.

Это тоже не так просто.

Пуганая рыба, а именно только такая признавалась за достойный трофей, требовала серьезного подхода к процессу рыбалки.

Процесс происходил, как правило, раненько поутру, когда еще не очень жарко, насекомусы преимущественно спят и рыба с голодухи готова лезть на червяка сама собой.

Необходимо было придать себе такой вид, который был бы истолкован рыбиной не иначе как вид праздношатающегося примата, не представляющего ну совершенно никакой опасности, а учитывая достаточную проходимость и посещаемость Мычатинских сенокосов, можно было рассчитывать на то, что обмануть рыбу получится без особых стараний.

Скажу правду, в Юзе рыба водилась туповатая и непрошлая, бояться рыбаков в её привычки практически не входило.

Ну, за очень редким исключением.

Так что всего-то и нужно было сначала, закинув удочку еще в черте поселка, идти за плывущим по течению поплавком.

Время от времени поправляя, поддергивая, перезакидывая в особенно аппетитно выглядящие места – на перекаты или поближе к кустам подводной растительности, рассчитывая, что на первых попадется какой-нить бойкий ельчик, а возле вторых червяка схватит жадина-карась или, на худой конец, особенно нетерпеливый ершик.

Ну и как правило, все так и происходило.

На обратном пути, как говорилось ранее, имело смысл посидеть у небольшой заводи недалеко от моста в никуда, где терпеливого рыбака всегда ждала игра в переглядки с осторожными окунями.

Течения в заводи практически не наблюдалось, густые заросли водорослей чередовались с чистыми пространствами.

Надо было сесть на бревнышко, натянуть на крючок нового червяка, закинуть как раз на чистое место промеж кустиков и ждать.

И тут-то мы с Колькой соревновались в долготерпении.

Окунь же, хитрая скотинка, сразу же просекал, что к чему и что червяк тут появился не просто так.
Он сперва долго пялился из-за куста на мечущегося под водой червя.
Червю было под водой вовсе погано, потому как дышал бы он как все – носом, то заткнул бы хоть на время сопелки, а там видно будет, у червяков не все как у людей, в том числе и дыхательные органы.

Каждому первокласснику известно, как отличить самца от самки (по теории заговоров – дождевые черви типа гермафродиты, но даже если это и так, то это не их выбор, ибо ктож так вот запросто откажется от радостей разнополой любви?!), а также известно, что дышат они всей своей кожей, так что прикиньте, каково ему под водой, что тут затыкать?
К тому же мозгов у дождевых червей не особенно богато и им просто невдомек, что нужно малость потерпеть и НЕ дышать.

С другой стороны, будь они даже страшно разумные, особенно не пораскинешь мозгами, когда сквозь тебя всего продели остро отточенный блестящий японский крючок.
Короче, окунь пялится на червяка, связывая воедино всю цепь событий и пытаясь оформить и выразить свою догадку, призывая на выручку всю доступную ему логику.
Давно известно, что окуня с логикой не дружат, и именно это в конце концов играет нам с Колей Шишкиным на руку.

Выбрав червяка, более отвечающего его, окуневым, гастрономическим пристрастиям, полосатая тварь начинает медленно, делая вид, что просто плывет мимо, приближаться к наживке.

Червяк к тому времени уже наглотался воды, но не сдается, корячится в полный рост, рискуя все испортить, сползти малость с крючка, дав, таким образом, окуню возможность увидеть очевидную вещь – червяк не просто так висит на одном месте и кукыжится, а имеет в наличии крючок, продетый сквозь червяковое нутро.

Только совсем уж безмозглая фауна допустит мысль, что крючок появился совершенно случайно или его наличие - это всего лишь тема для разговора об имеющихся у червяка садомазохистских наклонностях.

Мы с Николаем сидим бок о бок и наблюдаем за неоднозначным поведением окуня.

Еще совершенно не понятно, чем кончится данное противостояние, клюнет ли окунь на наживку как нужно, стащит ли червяка с крючка, тем самым дав нам понять, что он все понял и не лыком шит, или же зависнет рядом с осунувшимся от нехватки воздуха червяком, беззвучно насмехаясь над нами.

Поэтому процесс натягивания червяка на крючок дело важное и не терпящее ни спешки, ни шары. Червя надо выбирать такого, чтобы, полностью надетый на крючок, он слегка свешивался с обоих концов крючка, тем самым обеспечивая проникновение острия в рот рыбине, даже если она решила не глотать червя разом, а так, малость подержать того на языке.

В этот момент надо производить подсечку, и при соблюдении всех правил, спустя три секунды, упругое блестящее тело противоестественным образом извлекается из родной среды обитания и летит в прибрежные кусты.

Само собой, мы соблюдаем все тонкости и условности, натягиваем как нужно червяка, закидываем куда нужно и сидим, ждем и стараемся особенно не шуметь.

Окунь в задумчивости висит рядом с червяком, не отводя от того то один, то другой глаз, вяло шевелит плавниками и никак не может принять решение – или свалить в кусты, или попробовать-таки этого червячка. Червячок, несомненно, вкусен и полезен, под самое горло набит витамином «Ч» (мы-то с вами знаем, чем он набит под самое горло…).

Соблазн с каждой секундой становится все сильнее и сильнее, и вот наступает момент, когда осторожность уходит на второй план, и окунь тычется носом в вялого червя, и тот сразу же просекает, что грядет непоправимое, и начинает свой предсмертный танец на крючке.

Танец сей окуня увлекает и гипнотизирует, окунь начинает истекать слюнями, и лишь где-то на самом краю сознания шевелится предчувствие опасности, этакая рыбья интуиция, уже безнадежно отвергнутая, но не до конца подавленная.

Червяк бесконечно желанен, танец его сводит с ума, а запах страха, волнами исходящий во все стороны от несчастной наживки, заставляет отключиться самое чувство самосохранения.

Тут возможны несколько вариантов развития событий, к примеру, такой:
Доподлинно не известно, на что же рассчитывает в эти секунды червяк.

Быть, может, теша себя нереальными мыслями, он думает, что его резкие противоестественные дергания напугают окуня, тот в ужасе отскочит под прикрытие подводной флоры, рыбак разочарованно выдернет удочку сменить в сердцах наживку, а его, горемыку, выбросит наземь, где он, избегший двух смертей зараз, тихонько просочится сквозь поверхность, забьется в норку и регенерирует мало-помалу.

И невдомек дурачку, что даже если все пойдет по его плану и простак-рыбак решит-таки заменить наживку, то на землю бросать снятого с крючка не станет, а подбросит того туда, где притаился окунь, предложив тому халявную закуску, чтобы и рыбий аппетит расшевелить, и показать, что опасности нет никакой.

Именно поэтому, стремясь к другому варианту развития событий, я, надевая червяка на крючок, нет, раньше, когда только подбираю того из вывороченного из земли комка чернозема, объясняю тому всю правду, и у несчастного есть время для того, чтобы привести в порядок мысли и подготовиться к обряду жертвоприношения.

Ибо после разговора со мной ловля рыбы на червя с точки зрения рядового червя становится ничем иным, как религиозным обрядом.

Сами рыбы – таинственные божества, обитающие в непотребном месте, где дышать нечем, а большие ходячие на двух ногах рыбаки – просто промежуточное звено в процессе, жалкие жрецы, творящие волю богов.

Обратного червякам знать не дано, ибо в момент, когда надетый или - буду последовательным до конца, и что будет точнее - распятый на крючке червяк попадает в рот рыбине, чистая червяковая душа, расставшись с земным и не очень красивым телом, с чувством выполненного долга улетает на небеса.

А описанные ранее недоразумения с попытками червяка слинять с крючка и, регенерировав в достаточной степени, доползти до родного чернозема, чтобы проповедовать непотребный еретизм, возможны в том случае, когда червяк не до конца понимает свое предназначение.

В общем, порой попадаются неправильные червяки, что чревато.

Само собой, наши червяки правильные, висят как надо и, ежели и извиваются под самым носом у окуня на пороге вечности, то делают это с одной лишь целью – вот он бог, он получит мою плоть во что бы то ни стало.

Такие вот мысли должны бродить в маленьком мозгу дождевого червяка на пороге вечности. Любой религии нужны такие верные последователи, что человеческой, что червяковой.
Но нам пофиг на религию.

Цель наша – хитрожопый полосатый окунь, который про религию не слышал ни разу, и то, что сам он в той религии ключевое звено, ему совершенно невдомек.

Окунь видит самоотверженно корячащегося червя, теряет контроль над собой и …… кончиком языка пробует того на вкус.

На другое мы и не рассчитываем.
Окунь это вам не карась, он не бросается на все, что шевелится, глупо и без оглядки. Окунь умен и осторожен, приближаясь в своей осмотрительности к малость мудоковатому, но, тем не менее, вечно премудрому пескарю.
Цель окуня и червя съесть, и самому кости не положить.
Но так не бывает, это закон джунглей – съел сам, дай съесть другим и не беда, что порой съедят именно тебя.
Мы сидим на бревнышке уже минут пятнадцать, и окунь начинает подбираться к червяку то с одной стороны, то с другой, убеждается на все сто, что червь самый настоящий, не искусственный, живой и вполне съедобный.
И вот, наконец, первая поклевка!
Поплавок качнулся, слегка погрузившись и сразу же вынырнув обратно.
Три-четыре секунды и повтор, еще, еще, но это разводка, мы в этом не сомневаемся.
Только дерни и обломишься.

Ладно, что рыба сойдет, так и как же будет сильно травмирован червяк?! И физически, и, что самое главное, морально.

Так что сидим дальше.

Окунь уже созрел полностью, поклевки сливаются в одну непрекращающуюся дробь, червяк бьется на крючке в пароксизме религиозного танца, ментальные поля на много метров вокруг заполнены его беззвучными воплями, нечленораздельными уже и вышедшими за рамки доступного живому, материальному существу – червяк шагнул уже за тот порог, из-за которого нет возврата назад в наш мир, он готов и окунь не выдерживает накала и звона эфира!!!

Выполнивший свою задачу до самого конца и не отступивший ни на шаг, прервав вопль на самой высокой и душераздирающей струне, червяк погружается с благоговением в широко открытый рот окуня, и тут же душа его покидает материальный мир, а окунь, внезапно оказавшись в звенящей тишине, начинает подозревать, что где-то тут что-то не так, но реакция его еще не вполне адекватна, он оглушен и подавлен величием жертвы, принесенной маленьким гибким существом.

И тут-то наконец наступает момент, когда на сцену должен выйти рыбак!

Подсечка! - и вот оно, полосатое упругое тело, мелькнув плавниками в воздухе, летит прочь от воды, в кусты, подальше от берега и грянув об такую жесткую, неудобную землю, на пару секунд оглушено замирает, а потом, когда до неглупого, в общем-то рыбца, доходит весь трагизм постановки, он начинает в ярости на самого себя, на безмозглого червяка, на рыбака, оказавшегося хитрее, чем можно было бы представить, да на весь мир, в конце концов, биться о твердь и продолжает заниматься этим бесполезным уже занятием даже в недрах рыбацкой брезентовой сумки, насквозь пропахшей рыбьей смертью……

Коля же, нимало не смутившись, натягивает на крючок нового простодушного обманутого червяка и, поплевав на него для верности (что тоже вписывается в рамки жертвоприношения), забрасывает наживку чуть в сторону от того места, где только что закончилась развиваться драма….

Да, походы на Мычатино никогда не были скучным и рутинным занятием…