Совсем и не сказка о собачьем счастье

СОВСЕМ И НЕ СКАЗКА О СОБАЧЬЕМ СЧАСТЬЕ
 (для маленькой Людочки)



Холодно.  Ветер.  И этому не будет конца.  Сейчас он замерзнет и останется лежать здесь, - крохотный пушистый комочек.  Был на свете пёс Шарик, и нет его.  И никто не заметит.  У них ведь как: раз собака – скотины, значит, похуже.  А утром найдет его дворник и порадуется: не будет, мол, по подъездам шастать!  Самому-то - всё! - о чём только душенька пожелает! Ходи, куда хочется; ешь, сколько вместится.  Живёт – как сыр в масле катается.  Видишь ли - ЧЕЛОВЕК!..  А какой, помилуйте, человек?  Ведь пьянь несусветная!  Одно слово – сморчок.  Человечишка…  Подъезда ему, видишь ли, жалко.  А там трубы теплые: прижмешься к ним, припечет, и про голод забудешь.  У труб помечтать всегда хочется.  Греешь, бывало, в тепле свои косточки, растянешься, дремлешь себе тихонечко, автобиографию коротенькую перелистываешь…

Тогда он был совсем маленький, даже не умел открывать глаза, но уже чувствовал ЗАБОТУ – первую, самую нежную.  Его облизывали шершавым языком - так уютно, спокойно.  И думалось ему: «Какая прекрасная штука жизнь!» 
Только все изменилось однажды.  Его, как неодушевленный какой-нибудь груздь, положили в лукошко и унесли в другой дом.  Такая вот обрушилась демократия…
На новом-то месте хлопотно было: пока разобрал что к чему, пока обустроился; не успел оглянуться и ночь.  В доме всё будто вымерло.  Стало так одиноко, что от жалости к себе, он завыл.  Сперва потихоньку (ведь ночь), а потом назло всем – сколько мог, сколько было обиды!
Его жалобу услышала девочка.  Она поняла, как плохо ему одному и взяла под свое одеяло.  Он прижался к ней и, свернувшись клубочком, уснул.  Так и стало с тех пор: когда все засыпали, девочка шлепала к нему босыми ножками и уносила к себе.  Потом, уложив его рядышком, она шептала что-нибудь ласковое, а он в ответ лишь повизгивал, - как она, тоже шёпотом.  Они так понимали друг друга!  И не было между ними секретов, и был у них свой маленький мир.  Больше всего ему нравилось пробираться тихонько под одеялом и лизать девочку в нос.  Она так смешно морщилась, а он просто счастлив был, - по-своему, по-собачьи.

        А в конце зимы девочка заболела.  Ангина…  Это когда без шарфа, когда снег языком.  Потом температура под сорок и скорая.  Не уследил…

        Он бежал за машиной так долго, – сначала, пока видел её, потом наугад, а потом упал, от того что силы собачьи до капельки кончились.  А когда отдышался, когда огляделся по сторонам, сразу понял, что совсем потерялся.  Город стал чужим, враждебным даже; а он стал бродячим…

        Теперь уже поздняя осень. Вечность прошла…  Лучше уж помереть, чем страдать так – забытому, в холоде.  Да еще этот дворник!  Чуть зевнул – тут и валенок в бок!  Пьяный вечно, матом ругается.  Раз в сто, гад, ангины похуже!  Через него и характер испортился.  Ворчать стал, что тебе беспородный какой, с соседями цапаться.  Все хотел ареал поменять, чтоб подальше от чудища этого.  Да привык, обзнакомился.  Дом бы вот отыскать.  Только где там?..  Видно, здесь…  Видно, в самом расцвете придется…

Но вдруг: руки - знакомые, добрые! - подняли его: «Шарик!  Я так долго искала тебя, мой хороший, хороший…»
Девочка плакала, а он слизывал соленые ручейки и визжал от самого большого своего СОБАЧЬЕГО СЧАСТЬЯ! 
        «Не плачь, мы нашлись - ты и я.  Ты! и я…  Ну чего нам еще?!» 
Что-то шепчет она ему, так щекотно ухо щекочет?  Ах, потом он послушает!  Он лучше лизнет ее еще разок, и еще…

1995 г.