Таганка 1. Володетерапия

 
Это – запоздалое объяснение в любви. К Театру и Артисту, ставшими частью и моей жизни, о которой неизбежные попутные воспоминания, простите...

Когда я сразу после смерти Высоцкого пыталась об этом написать, я поставила эпиграф из стихотворения Маяковского к Сергею Есенину:

Вам и памятник еще не слит, -
Где он, бронзы звон, или гранита грань? -
А к решеткам памяти уже понанесли
Посвящений и воспоминаний дрянь.

А теперь, когда и памятник слит,  и бронзы звон имеет место, взяла бы из того же Маяковского: «Пожалуйста, не сплетничайте, покойный этого очень не любил…» Очень надеюсь, просто даже претендую на то, что своими непритязательными воспоминаниями не вношу лепту в подношения к решеткам памяти…

В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году мы с мужем пребывали в длительной командировке в Москве, вернее – в Подмосковье. Мы представляли разработчика в соответствующем учреждении, где проводились летные испытания самолета Ан-14, - «Пчелки», как его называли. Наш Генеральный вообще был человеком, не чуждым романтики, и многие его самолеты имели еще и собственные имена – видимо, с легкой руки народной, ласково прозвавшей его первенца, АН-2, «Аннушкой». Один, очень большой, назван был даже сгоряча «Антеем», и никто почему-то не озаботился судьбой героя-прототипа в момент его отрыва от матушки-земли…

Проживали мы на подмосковной станции Валентиновка, снимая комнату у пожилой супружеской четы. Валентиновка обреталась в чудесной лесной зоне, была идиллически тихой и пахла в знойные дни разомлевшей на солнце сосновой хвоей. Опавшей за многие годы хвоей были покрыты и тропинки, по которым через лес мы пробирались к дому. Дорога слегка пружинила под ногами и это было невыразимо приятно. Неподалеку находился поселок Болшево, где когда-то были ведомственные  дачи НКВД. Много лет спустя я узнала, что на одной такой перед войной проживали Сергей Эфрон, Марина Цветаева и их дети Ариадна и Георгий. Отсюда в 1937 году увезли сначала Ариадну – на долгие шестнадцать лет, а потом Сергея – навсегда.
У хозяев был огромный цепной пес Цыган. Цыган был черен и злобен, никого, кроме хозяина, не признавал. Хозяйка ругалась: вот же, вражина, с миской подпускает, а нажрется – и бросается, пройти нельзя. В этом было что-то дефективное, и  мы шмыгали мимо будки с опаской.

Небольшой участок использовался на сто процентов рационально. Там произрастало все, и на этом всем старик со старухой вечно стояли кверху попами. Исключением был малюсенький палисадничек как раз перед окошком нашей крохотной комнаты - там буйно росли георгины невиданных цветов и размеров.

Мы были заядлыми театралами и старались воспользоваться нашим длительным пребыванием «почти» в Москве. Однажды я, выстояв огромную очередь в кассу «Современника», купила билеты на «Балладу о невеселом кабачке» по пьесе Олби. Стою, своему счастью не веря, и вдруг кто-то берет меня за плечо. Я обернулась. Молодой человек жуликоватого вида спросил: «Хотите в любой театр без очереди?» Я хотела, конечно. Мы ушли с людного места и он вытащил из портфеля несколько туго смотанных рулонов, перетянутых пестренькой бельевой резинкой. Это были билеты в разные театры на разные спектакли. Фокус состоял в том, что все они, независимо от их реальной цены, продавались по два рубля. Напомню, что в драмтеатры самый дорогой билет стоил тогда два двадцать.

Мы уже кое-что слышали о театре на Таганке  и я знала, что там играет тот самый Владимир Высоцкий, который кричал с нашей «Яузы» и был легендарно популярен. Я выгребла все деньги, что были у меня с собой, купила несколько билетов. А с молодым человеком договорилась о встрече, и он не обманул. Так мы пересмотрели все тогда игравшееся на Таганке, и увидели Высоцкого, которого сначала услышали. И расслышали в разноголосице шестидесятых, когда  будто бы прорвало, – все сочиняли и пели под гитару. Это настолько отличалось от всего, что нам до сих пор пели и что мы сами пели, что вся  «бардовская» продукция поглощалась поначалу без разбору. Когда же установился некий фон,  над ним оказались вознесенными трое. Каждый со своим неповторимым голосом, со своей неповторимой темой. И сколько лет с тех пор минуло, сколько новых и новых ни появлялось,  эти трое для меня неизменно оставались и каждый сам по себе, и триедины: Галич, Окуджава, Высоцкий… Никого уже нет из них на свете, и никто не может до них дотянуться. Это ощущение сугубо мое индивидуальное, - я понимаю, что пристрастия у всех свои…

Да, так относительно того, что мы тогда пели.
Вспоминаю первые студенческие выезды в колхоз. Ошалелые от счастья, что стали студентами, что выпустили на травку, мы по вечерам плясали под гармошку первого на деревне парня Васи, который наяривал довольно музыкально «Амурские волны», «Карапета», «цыганочку» и, совершенно неожиданно, бравурную немецкую «Розамунду», под которую мы танцевали нечто подобное фокстроту. «Розамунда»  досталась в наследство от немецких солдат, виртуозно выдававших ее на губной гармошке, – места эти во время войны были оккупированы. Студентки шли нарасхват у местных кавалеров, а наши дулись и вынашивали планы мести. Когда уставали от танцев, садились на бревна, вместо скамеек обрамлявшие танцплощадку, и пели. Так вот, пели мы такое: «Ландыши», «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?», «У девушки с острова Пасхи украли любовника тигры», «Лежат в тазу четыре зуба…», и на прощание - забойную с рефреном «Ах, Жора, подержи мой макинтош!». На бревнах каждый вечер посиживал с нами колхозный бригадир и наш шеф Трофим Карпович. Он был одноног, деревяшку свою строгал собственноручно, каждый год новую. Трофим  крутил из газеты цигарку, набивая ядреным доморощенным табаком. Цигарка трещала и дымила нещадно от глубоких частых затяжек. Он слушал нас, скорбно головой покачивая, потом вставал, и, грозя  указательным пальцем заскорузлой натруженной руки,  говорил: «Жорою авторытэту нэ заробыш!»

…И тут вдруг как взорвалось! Окуджава, Высоцкий, а потом и почти запретный Галич!
Высоцкий ворвался в наши дома, все сдвинул с мест, перепутал «приличное» с «неприличным», ввел в наш интеллигентный круг какую-то совершенно непотребную публику, ставшую неожиданно родной и близкой. Он завоевал, покорил, захватил, соблазнил, потащил за собой, – какие есть еще глаголы, обозначающие то активное воздействие, которое он на нас оказывал? О, этот низкий, с хрипом голос, мне всегда казалось, что он – нечто материальное. И не говорите мне, - кстати, акустику по образованию, - что это просто определенной частоты колебания воздуха! Право, вполне можно бы соорудить прибор вроде вертушки Лебедева, чтобы определить давление этого невероятного голоса. Но кроме необычности содержания и формы, артистичности исполнения, было в его песнях нечто, что обещало с годами превратиться в факт несомненной и серьезной поэзии. Обещало -  и не обмануло!

Для меня обаяние Высоцкого было таким, что однажды в минуту жизни трудную я придумала песенку на мотив его песни «Который раз лечу Москва-Одесса». Вот она:

Который раз уже лечусь от стресса,
Элениум не впрок и аспирин,
Но стоит лишь Володе прокричать «Москва-Одесса» -
И сразу забываю я про сплин.

Кто лечится от всех болезней сном,
Предпочитая яви летаргию,
Кто лечится махоркой, кто вином,
А я лечусь Володетерапией.

Меня, друзья, от гриппа и печенки
Не вылечат ни МХАТ, и ни балет,
Зато незамедлительно легчает от девчонки,
Что, бровь подбрив, надела свой берет.

Когда совет дают лечиться сном,
Предпочитая яви летаргию,
Лечусь я не махоркой, не вином,
А я лечусь Володетерапией.

Когда болит живот, иль нет ребенка,
Когда остопостылел неуют,
Когда на теле сыпь, или когда вокруг подонки –
Тебе антибиотики суют.

Да это же издевка над людьми –
Валить в одно и корь, и ностальгию,
Мне это надоело, черт возьми,
И я лечусь Володетерапией!

Песенка в компании понравилась, иногда даже пели, выкрикивая с особым удовольствием слово «Володетерапия». Мы его ввели у себя в обиход. «Володетерапия» не утратила своего магического воздействия, когда Высоцкого не стало.

Моя подружка В., зная, что при каждом пребывании в Москве я стараюсь попасть на Таганку, как-то предложила: «А ты передай Высоцкому свою песенку». Я так взбесилась, что меня пришлось утихомиривать. Я совершенно искренне считала, да, может, так оно и было, что поклонение, признание людей со стороны ему не нужны и даже досаждают и мешают жить. Я ведь твердо была привержена тютчевской установке, что «мысль изреченная есть ложь».  И не я одна, мы все скупимся часто на доброе слово, отговариваясь Тютчевым. Наверное, ни одна библейская заповедь не исполняется с таким тщанием… А теперь думаю – а вдруг на одну минутку ему стало бы приятно получить это не Бог весть какое свидетельство его популярности и любви к нему? Да что уж теперь об этом – некому. А всё наша суетная боязнь попасть в неловкое положение.

Потом Высоцкий стал человеком такой легендарности, что и не верилось, что есть возможность видеть его «живьем». Были «Антимиры»,  «Павшие живые», «Десять дней, которые потрясли мир»,  «Галилей», «Послушайте!», «Товарищ, верь!», «Пугачев» и, наконец, «Гамлет». Это просто перечисление тех спектаклей, где я его видела. Есть уже специалисты, которые профессионально расскажут о Высоцком-актере. Кстати, в ансамбле с таганцами он смотрелся абсолютно гармонично, чего не было в ощущении от его первых киноролей. Там просто бросалась на тебя его актерская необычность, странность, непохожесть. Он был настолько «другой», что выпадал из ансамбля нетаганских актеров. Он был - иноходец! Вы скажете: это плохо! Но это было так, и его кинонеудачи я себе объясняла тем, что был он иноходцем во всем. Я думаю, это понимали и снимавшие его режиссеры, но велик был искус, притяжение, обаяние актерской индивидуальности Высоцкого. Слава Богу, были очень удачные фильмы и роли: «Служили два товарища», «Плохой, хороший человек», ну и, конечно, фильмы Станислава Говорухина. Так мало, но и прожил он трагически мало…

…И вот когда мы с мужем шли на спектакль «Послушайте! Маяковский», я попросила у хозяйки Валентиновской квартиры три георгины: красную, оранжевую и желтую. Огромные, как подсолнухи, в обрамлении зеленых листьев на толстых трубчатых стеблях, – я их отдала Высоцкому, а он положил их  к одному из портретов Маяковского, установленных на просцениуме. Цветы лежали у портрета огромноглазого трагического  Владимира Маяковского, как половина радуги…