Приезжий в Марцилоне-Ученый Принц целиком

НАЗАД ВПЕРЕД,
ИЛИ ПРИЕЗЖИЙ  В  МАРЦИЛОНЕ

Из книги "УЧЕНЫЙ  ПРИНЦ  И  ОРДЕН НОЛЬ"


Абсурдно-симулятивный гротеск (роман)



Оглавление

Пролог
1. Раздача даров
2. Постоялые страсти
3. Допрос
4. Крутой изворот
5. Путь в Марцилон
6. Вечер встреч
7. Его мудрейшество ученый принц
8. Философ-стратег
9. Променад с канцлером
10. Академики попадаются всякие
11. Просто бал
12. Перед опалой
13. Острог
14. В бегах
15. Орден Ноль
16. К цели
17. Эпическое бойло
18. Сокровище
19. Революция
Эпилог













«Чем крупнее открытие, тем неистовее
критика, тем больше недоброжелателей.
Но только у настоящего научного
переворота враги ВСЕ... Сперва».
Академик Невер


ПРОЛОГ

Рука потянулась за книгой с искромсанными кожаными застежками и... Брр... задела клейкое сплетение паучьей слюны. Ненавижу! Я злобно рванул паутину. Она оказалась столь прочной, что совлекла медный подсвечник, который, падая, смахнул на пол маленький телескоп. Рука окончательно увязла. Я нещадно рвал путы. Профессор метал зарницы лупами пенсне.
- Зачем вам понадобилось делать это, Прескарен? - гневно заклекотал он.
- Вам что жалко - паутину или телескоп? - я уже раздражен.
- И то и другое заслуживает иного отношения. Телескопу не меньше двух веков...
- А паутине вдвое больше.
- Вот именно. Антикварные вещи в доме ученого требуют трепета и почитанья. Их надо воспринимать как священный атрибут. У вас же в руках вечно все ломается, как в тисках, ей богу...
- Скорблю: вот он, капут, творения восьмилапого гения.
- Вот что, Прескарен, не нужно доставать книгу. Она уже в камине. Слушайте, что скажу.
Сажусь в кресло, нога на ногу.
- Я давно вам это хотел, хм, изложить. Да все как-то, знаете, не к месту выпадало, - после паузы он мучительно передернулся и изрек. - Не выйдет из вас ученого, Прескарен. Вот в чем штука. Не вылепится. Никак.
- Так-таки никак? - делаю удивленное лицо. - Разве мой последний экзерсис о маргвиниках так уж плох?
Была у меня статья такая - про сюльнистические обряды этих самых маргвиников, датируемые  шестнадцатым веком до рождества Христова.
-  Хм… Да как вам сказать? Сюльнистические обряды это, не поймите превратно, мой конек. Он, не конек, они, обряды, сделали мне имя, престиж... Но не в том даже дело. Историк и, в принципе, ученый, из вас не получится по той простой причине, что вы не умеете с должным пиететом относиться к реликвиям рабочего профессорского кабинета…
«Как дивно сочетание сие!»
- …И когда вы уничтожили шедевр паучьего макраме, я в этом убедился окончательно. – Акцентировал рабочий профессор. - Ведь все это - то, без чего он не может существовать, настоящий-то ученый…
Ага, понятно, паутина нам дороже оптики.
- Мне скучно вас слушать, профессор, - я зеваю, - и целиком, а также бесповоротно согласен: историк я никудышный. Я не могу охаживать академических клопов и лелеять профессорскую плесень. Я решил оставить вашу кафедру... - узрев подбровный блеск тревоги, добавляю. – И вообще ваш университет. Так что не подумайте, что я решил переметнуться к доктору Штриффу.
-  А... Ну что ж, решение справедливое и, в своем роде, мужественное, да-да мужественное, мой друг. Я с глубоким чувством уваженного уподобления удобряю и одобряю его. Но вопрос, если не жалко: какой стезею двигнете?
- А что, на ниве науки мне… – пальцами леплю ноль.
- Пустое! Что за наив?! Конечно! Всё стоящее уже давно забито. Всё! Открытия, какие возможны, сделаны. И забыты. Новые не предусмотрены. Да и не запланированы. Места славы перво-отрывателя не сыскать. Заверяю... Конечно, родись вы лет на полста раньше... Ведь именно тогда академик Невер открыл этих самых маргвиников. Да и то сказать: открыл, хе-хе. Не слыхали? Разве? Ну, да, в учебниках про такое не пишут. Так вот, однажды на одном из научных симпозиумов он, тогда еще малоизвестный магистр, встань да выдай, что, дескать, хетты хеттами, а вот, что касаемо мерзликов и маргвиников, то первых и быть не могло… точно это кто-то оспаривал, хи-хи… а вот вторые имели культуру весьма схожую с хеттской. Все рты по… О-О-О!!! Но ни у кого духу не нашлось сознаться, что впервые слышат за этих самых мерзликов и маргвиников. Да и аргументов в опровержение маргвиников, никто так вот с лёту привести не сподобился. Так и пошла по миру гулять гипотеза о загадочном племени маргвиников. По мере наедки, брр, роста авторитета Невера гипотеза превращалась в неоспоримую догму, платиновый постулат. И вот итог: сейчас никому и в голову не забредет усомниться в существовании древней державы маргвиников. Целые легионы античников, академии и колледжи, школы и направления ковыряют всевозможные пласты их истории и быта. Вот и ваш, если позволите, наставник выискал белое пятнышко в этой туманной истории. Покуда мои однокурсники, а они сплошь именитые маргвинологи, набивали оскомину на походах и религиозных верованиях маргвиников, ваш позорный слуга возьми да оглоушь всех рефератом о сюльнистических обрядах великого народа. А? Каково? Ново? Да-с! И сам академик Невер не вправе не поверить, что не было таких обрядов так же, как никто в его годы не посмел усомниться в наличии самих маргвиников. И вот вам второй результат: я - профессор, преемник Невера и предстоятель основанной им кафедры. Безусловно, мои заслуги и открытия поскромнее пойдут, но насчет положения могу и оспорить. Неверу-то, поймите адекватно, приходилось проталкивать и отстаивать туманную версию, а мне доказывать нечего: прошлое Маргвинистической державы - общепринятая аксиома. Конечно, я не великий перво-отрыватель, – вторично оговорился профессор, - не гениальный пионер, а лишь конкретизатор, но конкретизатор, согласно сводкам словарей, видный, плюс талантливый педагог и энергичный организатор. - Он многозначительно воздел указательный палец и причмокнул.
- Да-да, мне уж, верно, не отыскать гнездышка, где можно свить лавровый венок видного ученого, - со вздохом соглашаюсь я. И шепотом: «плюс крупного шарлатана».
- Взгляд здравый и трезвый…
- Я тоже не пил с утра.
А он, наверное, пил, потому как не понял, заливаясь:
- Предельно рад. Да-с, хочу еще вас предостеречь, дружок. Не ищите лавров ни в какой иной сфере - политике ли, науке ли, искусстве ли... Бес-по-лез-но! Поверьте, вы свяжете терновый веник или мантию из верблюжьей колючки. Ха-ха-ха… Не более…
- Вот те на! Что ж мне остается, уважаемый, если позволите в последний раз, наставник?
- Советы давать накладно. – С задержкой сожаления он изучил мой впалый карман, что, видимо, и взбултыхнуло остатки совести. - Поищите отрасль, о коей никто не подозревает. Там, быть может, вам что и удастся сляпать… пардон, совершить. Но... сомнительно.
- Благодарю, профессор. Мне пора, - встаю.
- Да-да. Счастливого вам, так сказать, открытия. – Заслуженный прохвост придумал добрую улыбку. - А статеечку своенькую оставьте. Вам она теперь не снадобится. А мне, старику, всё память добрая о питомниках своих, понимаете ли.
Папка дрепнулась на стол рядом с книгой, взметнув высокоученое облако дражайшей пыли.
Прочь, прочь. Месяца через два-три твой экскурс, Прескарен, как пить дать, от первой ошибки до последней точки втиснется в солидный журнал под фамилией уважаемого маргвинолога….
И пусть их, и пес с вами! Ах, как же нам понятно Ихо-Ваше профессорское стремление подобру-поздорову сбагрить «зеленого» аспиранта, чьи лекции и публикации не только пользуются популярностью у студентов, но и таят некую угрозу полувековому симулякру исторической науки под ярлычком «Маргвиники и их эпоха».
Я ни о чем не жалел. Университет отнял десять лет, лучших лет жизни. Покидая сырые, пропитанные мышиным духом академичности стены, осталось разве что вздохнуть. Легко и глубоко.
Вопрос в другом: куда?
Нам тридцать. В кармане кот наплакал и записная книжка. То всё. Хотя… Ну, да, в некой хижине на окраине со студенческой поры пылится саквояж. С чем? С книгами. Но тамочки мы не объявлялись, дай Бог памяти, года три, а то и больше. Знать бы, жива ли дряхлая хозяйка?
Тем более! Итак, к черту сей затхлый, тесный, как улей, городишко ученых пройдох и патентованных спекулянтов, нищих и жуликов, снобов и нытиков…
Напоследок – «оревуар» знакомым...


1. РАЗДАЧА  ДАРОВ

Поднявшись по скрипучей лесенке на второй этаж мрачноватого строения, пропущенный беззамочной входной створкой в длиннющий коридор, я ритуально стучусь в дверь одной из дюжины каморок. После чего сам же ее и отворяю. Здесь никто никогда ни от кого не запирается. Крючка  и того на двери нету лет десять: тутошние ценности ворье не волнуют.  Восьмой год я делю это=сие с бывшим однокорытником, ныне нашедшим свое призвание в службе пожарной безопасности. Вот и он. Любимая поза: хребет на лежанке, левая нога на согнутой в колене правой, а в грудь уперта книжка. Полная неподвижность, прерываемая регулярными слюнными обстрелами насекомого, которое затаилось в углу потолка.
-  А, Пэн-Юпишен! Явился. С каких пор наша милость стучит в родные хоромы? – бодрый крик с кровати и очередной пуск по шестилапой мишени. Снова мимо.
-  А с того, милейший, что отныне вы – единственный обиталец, а стало быть, и владелец этой кельи.
-  Съезжаешь? – ну очень безразличный тон.
-  Так точно, пан гранд-брандмейстер Гнилого квартала.
- Давно пора, «счастливо и ура»! - Он опять пальнул в затравленную жертву, на этот раз едва не подстрелив.
- Прощевай.
- Ты что и впрямь решил осиротить наш миленький раёк для идеалистов,  изыскателей, героев штопора и дрели? – еще раз спаясничав, он спохватится. – Стоять! А платить? На такие палаты – и один карман? Мой!
- Угу. – Я снова лаконичен.
- Накладно, – он капризно надул губы.
- Ничего. Утрясется. Подыщешь сожителя и, повезет, такого, который освободит весь угол от этой скрипучки, – я киваю на свою половину: периметр железной койки и добавочный полукруг с радиусом в одну тапочку.
- То есть ким это образом?
- Поселишь его в своей, недотепа.
- Женщины? Не  снесу позора… Без них.
- Торжественно обрываю позор холостячества. Я был помехой твоему счастью.
- Самокритика - сильная редкость в ученой шайке.
- Спасибо. Правда, отныне я еще дальше от нее, чем ты.
- Решился? Блаженный! И куда на ночь глядючи? 
-  В странствия, дружище. На поиски славы и денег, – я сую в рот кусок табака.
- Первое – бренно и иллюзорно. Второе - вечно и материально. Ориентируйся, брат, на второе, и будешь первым, то бишь кушать первое, ха-ха! И не откладывай на завтра все, что можно съесть сегодня.
-  Разберемся. - В знак признательности я делаю нырок носом и трогаю козырек кепи.
- Лови. - Крикнул он, не меняя положения. Мне в руки пала аккуратная блестяшка. – Ножик перочинный о четырнадцати лезвиях всех назначений. На труд, еду и оборону.
- Тронут и  обольщен. - Я взвешиваю подарок. - Что ж, вещь в хозяйстве справная, полезная и легонькая. Карману не обуза. Еще раз: всего и каждому…
В ответ он харкнул в потолок. Вложенье сил и энергетики привело к тому, что снаряд сорвался к жерлу исторженья. Брандмейстер Гнилого квартала облизнул губы и без передыха повторил. Угадав маневр, таракан упятился на полдюйма.
Это уже надолго, отвлекать не стоит…
При выходе еще раз оглянулся. «И вот здесь научно погублена молодость ваша, сударь!» Память напряглась и впитала. Но тут, нежданно для себя, я заслал табачное ядро прямиком в рыжую мишень. Дверь захлопнул, не интересуясь результатом.
- Зачем гадить в чужой интерьер? – вот и акустическое доказательство вашей меткости, сударь! Недурной знак перед отправкой.
Темный переулок заградил неровный комок плоти в захватанном сюртуке. Со вздохом осознанной необходимости пришлось перекинуть его руку через свое плечо. Про то, что смертельно болен, доходяга нудно доказывал до тех пор, покуда не завис на мне весь, передав своим носкам функцию вилочного плуга. Дядя не учел одного: старожил Гнилого квартала, будь он даже при очках и шляпе, имеет опыт. Мои плечи тотчас ушли вниз, лишая нахала опоры.
-  Между прочим, в этом кармане нет ничего интересного. Вы, похоже, дилетант. Бесплатный совет: тренируйтесь на тех, у кого синяя бабочка в желтую крапинку. – Я мажорно благожелателен.
Больной, резво взбрызнув из лужи, причем без помощи рук, обдал меня серией учтивостей:
- А сразу не мог сказать! Ходят тут в шляпах тоже еще… - чем больше я удалялся, тем сильнее он сбивался на тропу сквернословия.
В черном небе сквозь узкую скважину сочилось сырное серебро.
Отыскав домик, где теоретически мог храниться саквояж, я с удивлением обнаружил, что старая карга жива. Что касается слуха, памяти и рассудка бабули, то тут дела обстояли трагичней. Во всяком случае, цель своего визита я сумел втолковать, само мало, через час. Когда же убогонька вразумела, она обрадовалась. От ее порыва лично снести мои сокровища я пришел в ужас и отказался. Не поняв, она сделала полтора шажка взад как раз к той минуте, когда я вернулся обратно - с кладью. Признаться, легкость ее, клади, изумляла. Карга тем временем успела меня позабыть и пошла раскручивать рот для тирады на тему «Караул, грабят». В целях вторичного опознания и во избежание старушечьей истерики пришлось пожертвовать серебряную монетку. На том сошлись и разошлись. Навеки.
Внизу под ближайшим фонарем я открыл саквояж и порадовался тусклому блеску сонных глазенок жирной разморенной крысы. Как она туда попала? – в коже саквояжа ни одной щели! Тема для факира! По всему чувствовалось, что тварь отожралась по-царски. Она таки сотрясалась, при каждом вздохе напруживая мышцы моей руки. Взгляд зверя внушал такое сочувствие и почтение, что я не смел обеспокоить усталое создание. А чтоб газовый луч не раздражал ее томно закатившиеся гляделки, защелкнул саквояж.
Куда дальше? К стоянке дилижансов.
Я нырнул в темноту. Там меня ждали. Трое. Как на подбор: крепко сбитые. Лица укутаны мраком, но их выражение прочитал бы и дурак.
- Господа, я не здешний и не могу точно сказать: луна это или фонарь. – Тараторю с опережением, без сбивки, как никак учен не только по части маргвиников.
Мужчины смущенно закашляли, тужась покамест в словесной форме узаконить акт экспроприации ночного имущества. Пользуясь замешкой:
- Милорды, хотел бы обратить ваше внимание на то, что человек я воспитанный и, в принципе, коллективист. И когда я вижу сразу трех джентльменов с пустыми руками, - вообще-то, в этих «пустых» руках мутнели свинчатки, - а сам при этом обременен, то справедливо решаю, что очень несправедливо одному обладать тем, чего лишены трое. Молчу, молчу и предаю всё в натруженные руки. По глазам вижу, обществу оно нужнее. – Протягиваю саквояж.
Грабитель посередке, разжевав губы, сцедил:
- А в гнусельник ему не вписать для порядку? Чо он тут балясы разводит? – и в подтверждение приятной задумки уплотнил кончик моего носа тяжким кулаком. На трех пальцах серели четыре объемных и сращенных кольца.
- Рано. - Ласково отстранил напарник. – Нас должно радовать, когда  персоны признают коллектив.
- Мое кредо – предупредительность и милосердие, - твердо заверил я.
- Бывайте, голубчик, бывайте... – мягко, но настойчиво напутствовал меня обходительный, косясь на нервного.
Не заставив упрашивать, я, как был в сгибе поклона, так и канул во мглу. Свернув же за угол, быстро нырнул в подъезд, прокрался на второй этаж и… выглянул в окошко. Ей богу, если что и погубит тебя, Прескарен, так это любопытство.
Грабители суетились над замочком саквояжа до тех пор, пока тот, что грубиян, не вспорол дряблую кожу ножом и с миной, как можно догадаться, профессионального сладострастия не погрузил в недра пальцы, избавленные от кастета.
И вот… секунда пафосного затишья, а следом – тоскливый вой на весь квартал! Прыгая «от счастья», криминальный дяденька пытался сбросить с выдернутой руки бесформенную толстость, но после бесплодных попыток рванул крысу за хвост и, размахнувшись, двинул к изысканному подельнику. Уже молча. Тот пятился так же, молча. Увильнуть от расплаты не удалось. Хряские удары… очень надеюсь, по лицу… крысиный писк…
Жизнерадостными кивками я провожал вечернюю трель. Потом удрученно вздохнул. Все-таки жаль, втройне жаль: книги, саквояж, а больше всего – разомлевшую крысу, наглотавшуюся книжной мудрости и разом постигшую всю низость мирского несовершенства.
Но, будучи воспитан на той же литературе, я сказал: амба, Прескарен, время сматывать удочки…
Спустя четверть часа последний дилижанс катился на восток. По экрану окошка сновали важные людишки с раскрытыми зонтиками. Дождем, при этом, не пахло, но таковы уж особенности местного мировидения.
Еще долго и упрямо хмурились нам вослед шпили постылого городка, где крыс, наглотавшихся книг, видимо, больше, чем ученых, прочитавших хотя бы одну из них.
Прощай, юность…






























2. ПОСТОЯЛЫЕ СТРАСТИ

Наутро дилижанс прибыл в большой город, известный своими архитектурными памятниками и ресторанами. Что удобно, здесь можно было, не тратя времени даром, насладиться и тем и другим сразу, благо к каждому мало-мальски достопримечательному зданию прилагалось увеселительное заведение... Или же в точности до наоборот?.. Это кому как удобней.
Проверка карманов убедила: палец в дно не упирается. Расплатившись с кучером, я решительно направился в гостиницу, ближнюю.
«Что ж, дружище Прескарен, не знаю, как ты, а я считаю своим долгом обосноваться в приличном номере. Хватит с нас вонючих карцеров студенческих общежитий».
С мозгом Прескарен связываться не стал.
Подыскать фешенебельный номер с ванной и одним соседом труда не составило. Покуда входил, сосед спал. За ширмой. Стараясь не делать шума, снимаю башмаки, ложусь на застланную кровать и… проваливаюсь в бездну. Но это всем до лампочки, читателям особенно.
Проснулся часа через два. Не то, что вставать, глаза открывать неохота. Однако пришлось. Дело в том, что напротив существовало зеркало. И оно  отражало не только мою постель, но и соседскую, что за ширмой.
За ширмой сосед не спал. Он занимался тем, что, прислоняясь к спинке кровати, внимательно следил. За чем? - его дело.
Заметив мое пробуждение, он скоренько натянул одеяло. До глаз.
- Вы уже не спите? – у него довольно звонкий голос.
Со сна мне лень всё. И всё! Даже - речевые упражнения. Даже… И тоже! Потому молчал. Но губы предательски расплылись в улыбке.
- Не спите, не спите. – Торжествовал наглец. – Прошу не притворяться.
Вот так-то! Сопляк! Ругнувшись про себя, я милостиво отворяю глаз.
- Вы что, немой? – Докучал сосед.
Дерзко приподнявшись на локте и седлая подбородком кулак, я выразительно киваю: «Угу».
- Ах, немой… - В его голосе разочарование. Из-под одеяла по-прежнему торчит одна лишь стриженая головка, по щекам разлит яблочный румянец.
Повторив кивок, ехидно прибавляю:
- И глух к тому же.
- До чего мы любим пошлые розыгрыши. – Его никчемные усики возмущенно встопорщились.
- А еще хамить незнакомцам. – Я решаю не оставаться в долгу
- Пардон. Вы о своем? Все равно пардон. Я вас прощаю, ибо мне претит одиночество, тем более, молчанка в компании сурового джентльмена.
«Наглец!» Но вслух я культивирую такт:
- Зато я предпочитаю прекрасный пол, а не средний род.
- Могли бы подыскать номерок в другом заведении.
- Слышь, щеголёк… Уточняю: от слова «щегол» и «щеголь» одновременно… Выучись светским манерам, а потом уж разевай свой розовый клювик для полемики со взрослыми дяденьками.
- Манерные ла-ла-ла с дедушками? Не мое! Меня все как-то влечет к молодежи.
- Приятная, черт возьми, беседа. – Я уже в отчаянном восторге, кулаки горят. – Всю жизнь мечтал о таком соседстве. Но ахтунг, ахтунг! А теперь, на раз, два, три - заткнись! – Это уже почти крик.
Он примолк, а потом дерзко и быстро:
- На «ты» мы как-будто не переходили.
- А не угодно ль на брудершафт? – все это я со смаком сладкоежки.
- Я так не прочь. – Он непробиваемо дружелюбен. – Но попозже. Вечером. А пока отвернитесь, пожалуйста.
- В смысле, зачем?
- Чтоб мне одеться.
- А какие проблемы?
Он густо покраснел:
- Это уже по теме манер. Могу я настоять на своей просьбе?
- Как скажете, ваша скромность! – Переворачиваюсь набок. Можно подумать, так занятно любоваться комком съежившихся потрохов и проволочных ребер.
- Крайне одолжили… Благодарю. Вот и все.
- Благодарю за… - повернув корпус, чувствую, что глаза ополтинились.
Какой же он крошка! Куклёнок, хрупкий куклёнок! Не выше пяти футов. Идеальная стройность подчеркнуто упакована в элегантный смокинг с бриллиантовой брошью под воротничок.
- Вы не находите, что самое время назваться? – Это предложил он.
- Извольте.
- Дон Аделино, идальго из Картахены. – он шагнул на мою половину и галантно подал руку. Я пожал ее, не вставая. Он выжидал. Я молчал.
- Так как же именуетесь вы? – не выдержал он.
- Право, не смею своим плебейством пятнать высоку честь…
- Будет ломаться-то. – Рассмеялся он, его смех заражал. – Я демократ. Мои предки разорились в эпоху Санчо Пансы.
- Ну, если так… Будем знакомы: Прескарен Пенъюпишен, бакалавр, невидный специалист по истории маргвиников, заурядный педагог и апатичный организатор.
- Вот ведь ахинейский титул.
Пришлось пояснить:
- Это тот титул, какой мне присвоили бы составители научных словарей, удостойся я их внимания.
– А, так вы жертва подбитых амбиций, распятая мука мира? – Он был участлив.
- Вы догадливы не по летам, дорогой дон из Саратоги.
- Из Кар-та-хе-ны, - поправил сосед, акцентируясь на разрывах
- Пардон. Ученая рассеянность.
- Возможно, и пройдет.
- Вряд ли. Профессионально-специфическое.
- Главное, чтоб не хроническое. Вам срочно нужен фармо-радикал.
- Ась?
- Сильнодействующее лекарство. К примеру, пирушка с приятным застольником. – Вдохновенно молол малой.
- Где б еще найти такое?
- А я что ль плох?
- Нам бы винца и дамца. Но если вот это вырядить в юбку, - я зорко корнаю его контуры, – оно запросто сойдет за смазливую воспитанницу пансиона. Но издали и при свечах. А насчет винца - это я точно угадал. Вам чего покрепче – рановато-с.
При всем максимализме юности дон Аделино не оскорбился! Улыбочка исподтишка – и вся реакция. Это уже располагало. Капельку Нарцисс? Но кто без изъяна?
- Так вы принимаете мое предложение? – он снова подал голос.
- Да, решено. Можете на меня рассчитывать.
- Прекрасно. Но у вас, верно, дела какие-нибудь, обстоятельства, и удобнее – попозже…
- Свободен как фараон от мумии, а равно наоборот.
- Искренне, искренне рад. Я вас угощаю. И не протестуйте. Я вас разбудил, взбаламутил, совлек… - его бормо-дрель не давала вставить ни слова, - только, знаете, - испанчик смущенно замялся, - есть один минус. Портье этой гостиницы – мой дальний родня. Ну и… словом, по мне бы, чтоб он бы не стал бы свидетелем нашего загула.
- Устроим так, что он не заметит ни чёрта.
Всё поняв, я подумал: «Тебе ли мекать о загулах, кроха?»
В парадном фойе, метров за шесть от портье, я учинил плац-шагистику: печатая шаг, нагрянул вплотную, козырнул и отчеканил:
- Скажите, милейший, разведение мышей – фирменный конек этого отеля?
На меня выпучилось два ртутных шарика:
- Ой-ой, чего вы таки, милостивый государь, изволяете? У нас отродясь не родилось этой живности, шокирующей дам.
- В таком случае, мне, видимо, прислышалось, как в номере 66 кто-то женским визгом голосил: «Кошмар, наваждение! Брэд, еще одна мышь!».
Портье тревожно взметнулся над столом, подался влево-вправо и, наконец, умоляюще порхнул ко мне:
- Простите, государь, вы не задержитесь на пару минут? А я тем временем все уточню и слажу.
- Ни минуты свободы. - Педалируя скорбь ладонью в грудь, заверяю я.
- Ах, незадача, конфуз! – Он заломил руки. – Такой удар по репутации. А-а… была, не была. Все одно сейчас мертвая пауза. - Выскочив из-за перегородки, он раздернул шторки и понесся коридором. Из-за левой занавески вынырнул мой отельный идальго…
 Стеклянные двери слиплись, и вот мы в самом солидном ресторане города. Дон Аделино деловито щелкнул ноготками, и из эфира возник верзила в глухом шафрановом камзоле с роскошными галунами златой нити. Кельнер низко склонился к Аделино и, проинформированный в ухо, трижды кивнул. Куда-то в даль незримую, понукаемый дирижерскими пассами перстов тестомеса, умчался его краткий густой рык. Засим могучий «камзол», в бессменном полупоклоне, отвел нас в укромный уголок.
Столик в овальной кабинке зеленоватой кожи с пригашенными бликами от эркера. Нежно-радужная искристость кафельных треугольников пола, витражного хрусталя, плюс настольное серебро на матовом палисандре шестиугольной столешницы. Ложки, вилки, ножики, блюдца, тарелочки, солонки и даже рюмки с бокалами – всё вылито из благородного металла. За редкими столиками - еще более редкая рассада тучных господ и засушенных дам. А в эфире приглушенно витающи - Штраус и Брамс - от незримой, но настоящей еврейской скрип-капеллы.
Впервые попав в столь внушительное заведение и невольно скованный комплексом провинциала, я принялся имитировать завсегдатая, то есть небрежно копировал застольные манеры соседей. Честно признаюсь, «леворукий этикет» мне не дался, встав душе в распор. Сочтя в итоге: «Коль прав, ешь с правой», я поручил правой руке нож на переменку с вилкой. Левая отвечала за хлеб и бутылку. Прочее также не привилось: ни аристократическая вальяжность, ни пуританская скучливость, ни, тем более, потухший шик в оловянном взоре. Чего не скажу о доне. Картахенскому дворянчику играть не пришлось, он лихачил как бобер в запруде. Первый нокдаун вашему чванству, мосье маргвинолог!
Лавируя среди столов, подогнали тележку с парой «Мерло» и столько же «Шампани». С закуской все также в ажуре: фрукты, устрицы, горка редко-мясных деликатесов, пышный и сочный фазан с парным плюмажем султанского амбре. Громила-кельнер распечатал бутыль и самолично разлил шипучую сказку по изувеченным изумрудами бокалам. Идальго несдержанно распаковал монпансье со сластями.
Страшно голодный, в первые минуты я не мог обуять своей страсти. Что ж до шампанского, - его я не пробовал лет пять. Отсюда выводы…
- Что, дорогой сеньор Пенъюпишен, за знакомство? – Благотворитель лукаво и ободряюще мигнул сквозь пенную призму.
Я был тронут: покуда мистер бакалавр насыщался, дон идальго его не отвлекал. А ведь мог… И имел право. Мне стало чуточку стыдно.
- Обильно и торжественно… чав-чав… увлажним нашу встречу, - я залпом осушаю бокал, комментируя, во избежание неясностей, - знаю, что шампанское принято цедить, но у меня свои застольные принципы.
- Я уже понял а… - и после секундной заминки. - Что ж, меня это даже устраивает, - испанчик поощрительно улыбнулся.
Стоит ли пояснять, насколько я обгонял милягу. Впрочем, мой темп ничуть его не коробил, компаньон с радушием подливал в мой прибор.
- Простите за нескромное любопытство, Прескарен…
- Весь вни… мание, чав-чав...
- Да вот в толк не возьму: что принесло такого порядочного человека  в этот бордель светских развратников или, на выбор: в вертеп титулованных махинаторов, или, если сойдет, в притон сановитых пьянчуг? – после выспренней тирады он прямо и неукоснительно заглянул в мои зрачки. Я даже смутился, моргнул и сбивчиво:
- Мог бы парировать тем же, чав-чав... – меня, очевидно, несет, и это заметно. - Но постараюсь осветить. Сюда забрел случайно. Ровно по той причине, что не ловкач и юлить не научен. Завтра… теперь уже, скорее всего, под вечер покину и город, и страну. Я… как бы выразить яснее… решил совершить паломничество в долину смерти и пустыню страха… или все как раз задом наперед… Пардон, это хмель… Чтоб это… чав-чав… сыскать родник… как ее?.. фортуны…
- Ага. Ищем талант, а какой, сами не ведаем... пока.
- Пока да. Может, талант, может, талисман… Что-то вроде… да.
- Хм, очень многие пускались в бесплановый хадж за тем же. Но, сдается мне, в поисках талисмана, они теряли остальное.
- Слова аксакала, чав-чав...
- Всего лишь зеленого щегленка.
- Я не обижаю, лишь констатирую. Все-таки с зимы шагнул в… чав-чав… четвертую десятку. - Снисходительно растолковываю я.
- Значит, я отстал на пару, а то и троечку годков. – Огорчился дон Аделино.
- Че-чав-чаво? – мозг не верит ушам.
Но «юноша» поднял серебряную призму и задорно возгласил:
- За ваше здоровье и успех во всяческих начинаньях.
Малость ошалев, здравицу поддержал.
Тут-то и подсадили того грузного дядю: семь пудов сала под фраком с синей бабочкой в белый горошек. Плюс на груди пристрял червленый жук в пятиконечной каемке и сапфирово-алмазных завитушках. Живот взрезан увесистой цепью из золота, пальцы бугрятся от перстней и колец.
Даже не глянув на меня, толстяк живо разговорился с доном Аделино. Обсудив биржевые новости и узнав, что визави с Пиренеев, золотой бурдюк проявил интерес к цитрусовым, но вскоре всецело переключился на жидкий продукт из Малаги и Порто. В питейной гонке алмазная туша обогнала даже нашего бакалавра. (Если кто не понял: как только этот тип из захолустного университета перебирает, автор о нем, пребывая в трезвом виде, способен говорить только от третьего лица).
Один лишь юный дон держался молодцом. Жирный жук «золотая звезда» обретался, как выясняется, в соседнем номере…
Долго ли коротко ли, но в итоге двое из трех расслабились до упора, после чего двинулись восвояси. Маленький меценат свиньи-античника нагрузил его руки корзинкой с ледяным шампанским. Но у самого входа в гостиницу испанчик извинился и исчез, обещав, что ненадолго. Прескарен с бизнесменом, шатаясь и подпирая друг друга тем, что не слушалось, юзом просочились сквозь шторы мимо портье. Тот строго покачал головой, адресуя укор бакалавру. Но бакалавр был пьян, чванлив и неподсуден.
Уже в районе нашей двери «жук-скарабей» выказал полную нетранспортабельность. Однако свежеиспеченный ренегат науки уяснил это не сразу, а – лишь когда узрел раздутое рыло на ковровой дорожке. Жучара весил, даже не совря, вдвое больше. Смирясь, бакалавр отворил дверь своего номера, стал на карачки и, тюкая макушкой тазовый элемент чуждой туши, втолкнул ее внутрь. Раскорячась на полу, туша исторгла храп, сравнимый с акустикой ночной свинофермы.
Оставшись в одиночестве, горе-бакалавр кое-как боролся с зевотой и пытался дождаться веселого дона. Вид шлаковой груды, что исторгала сугубо утробные звуки, не способствовал… ничему, в том числе пищеварению.
От тошноты Прескарена избавил его же блудливый взор, который вовремя заарканил корзину с вином. Бездарно распечатав бутылку, пьяный интеллигент уж было вознамерился наполнить бокал, когда чучело в алмазах шевельнулось, хрюкнуло и настороженно просверлило прямоходящий объект кабаньими глазками. И вот чучело уже на коленках посеменило к столику, захватило бутылку, хлебнуло из горлышка и с трофеем в зубах припустило на карачках в свой номер.
Пьяного историка это вывело из равновесия. Но чу…
Там-бубук-кррых!!! О, чудная коридорная увертюра. Неверными шажками - тюх-тюх - и выглянув из номера, бакалавр застал дивную сценку: бережно отставив бутылку, освиневший «хомо экс-эректус» методично бодал свою дверь. И в главном не промахивался.
За это стоило выпить. Закрывшись, отставной маргвинолог приступил к новой бутылке. Милосердно вздрагивая при каждом попадании лба, он отхлебывал пузырчатый нектар.
Эйфорию испортила недобрая дамочка, которая с ласковым смехом помогла предпринимателю попасть в номер. Где и осталась.
Вздыхая и икая, бакалавр откупорил следующий «снаряд».
…Уже полураздетый, он слил в рот последние капли. Но дверь тихонько отворилась, а на пороге возник чудный фантом, быстро принимая очертания девушки, причем весьма хорошенькой. Губы бакалавра изрыгнули «Брр», голова замоталась, веки сжались. Чур-чур! Однако, это не виденье.
Сквозь шторы белой вороной дичился месяц. Облитая ночным светилом, с редкостной грацией ступая по лунному коврику, девушка шла напрямик - на него.
- Пардон, дама. Н-не оши-блись ном-мером? – пытаясь противостоять, бывший маргвинолог вцепился в бутылку, как в штурвал.
- Что вы, Прескарен? Я пришел в свой номер. – Засмеялась она, скинув на ковер бархатный костюм… маленького испанца.
- Дон… Аделино? – Ахнул бакалавр.
- Аделина, донья Аделина, так будет вернее. – Поправила она.
- Ах, я чертов грубиян, – сокрушенно повинился он, вспоминая нюансы утреннего знакомства.
- Вы милы, Прескарен. Вы душка, - шепнула она. – Только, прошу, ни о чем, ни о чем сегодня… А завтра я сама и всё… Завтра вы сами всё… Утро вечера мудренее.
- Лады! Дон Аде… Аделина, вы непродражаемый мисс…  мисти… фик… фиксатор… Ша… - язык бакалавра художественно заплетался.
- О, это мне несносное «вы». – Она сморщила носик. Он видел это при свете луны, и, значит, она была совсем близко. – Пора кончать… с официозом.
- Это просс-сто сделать. Помнится, кто-то обещал мне брудер-фарш. Хотя тогда я, ес-ес-ес-тественно, не мог предвидеть… Ес!!!
- Я все-все поняла, – напенив два бокала и не спуская с него глаз, она поднесла один к его щеке, ближе, еще ближе и прижала. Кожу ожег лед… Брудершафт состоялся. И понравился. Во всяком случае, он за эти слова отвечает. Она склонялась ближе, ближе, и вот уж оба на атласе кровати. Уста в уста, и поцелуй нежданный, сладкий, неземной. Сознание постучалось, но с наружи дверки, и он не расслышал стука. Страсть свирепела. Могуче, без уверток.
Но что это? Она уже вскочила?! Зачем? Чтоб скомандовать:
- Милый, теперь отвернись!
Браво! Не веря себе в предвкушении чудес, милый зажмурился. Что это, явь? Но в раз так много не бывает. Ан, нет же: волнующий шелест белья, треск крючков…
Э, что-то раздеванье затянулось. Мелкая вертушка!
- Теперь можно смотреть, – шепоток интриговал и ворожил. Он открыл глаза. И чуть не лопнул от разочарования. Руки в боки, на ковре, и на ней мужской костюм! Но не тот, не бархатный. Этот явно великоват. Деталей при луне не разглядеть.
- Ну-у... – пьяный ученый досадливо надул губы и попытался дотянуться до  единственной преданной подруги – шипучки. Со смехом, валя его на подушку, Аделина нежно чмокнула и проворковала:
- Имей йоту терпения. Ай, момент!
С этими словами девушка акробатически сиганула к балкону и, слопанная створками, пропала.
Его ухо подловило скрип балконной двери. Это где-то сбоку. Не в номере ль деньжастого жучары-скарабея? Чего она? На что крошке Аделине питомник клопов?
Но Прескарен гадал недолго – он только мечтательно улыбнулся и…
Проснулся от толчков…



3. ДОПРОС

От толчков и проснулся …
Кто-то грубо и беспардонно тряс за плечи. И не кого-нибудь, а меня. Разверзнув набухшие веки, я не сразу сообразил, где и что. Неужто эта пьяная скотина Прескарен во что-то вляпалась? Во что?
А, понял. Этого-то нам только и не хватало!
В центре светлой комнаты громоздилась парочка пугал в жандармских мундирах.
- Подъем, сеньор бандит. – Приветствовало одно.
С полицией спорить - преступление, этому я учен с пеленок. Оттого не споря, спокойно собрался, но под бдительным призором. Повода придраться не нашлось.
Визуальный самодосмотр был скор и неутешителен: в номере не осталось и намека на соседство распрекрасной Аделины…
В префектуре мне радушно подставили табурет. Он был столь хлипок, что я дважды лишь чудом не спланировал на пол, так и не найдя точку равновесия. Но будем рады и такому знаку внимания.
Напротив, за клеенчатой конторкой, притулился взъерошенный старичина - коль не секретарь, то, верно, следователь. Долго, вдумчиво и с непонятным наслаждением он изучал мое потертое величие. Я молча играл в зеркало. Старик перестал улыбаться, я взаимно изобразил скорбь. Разлепив пергаментные губенки, дядечка гуняво проквакал:
- Ну-с, господин редкий наглец, может быть, соблаговолите сами во всем признаться?
Все-таки следователь! Ага. Уже что-то.
Невинно пожав плечами, я не издевался, - я, в самом деле, не понимал, чего от меня хотят. Но старец в упор не понимал, чего не понимаю я:
- Ну-с, в таком случае пригласим потерпевшего и свидетелей. – И звякнул в колокольчик. Дверь ржаво заныла, после чего префектуру наполнил гортанный рев:
- Он, он! Я вам ручаюсь. Он обчистил меня до нитки!
Место моей посадки огибал вчерашний кабацкий туз, правда, без драгоценных звезд и насекомых. Коровьи губы апоплексически выпыхивали смертоносный угар. Мне оставалось лишь изумленно свистнуть: уважаемый боров был в натяг запеленат в синее полотенце с желтыми полосками. Валики жира дрябло трепыхались меж складок.
Так! Еще кое-что. С грустной отчетливостью в мозгу слагалась версия прошедшей ночи…
- Как было дело, достопочтенный сеньор Кнуреллер? – Приторно разморщинился следователь, со льстецой двинув алкоголику стул. Паюсные глазки затерялись в меленькой сетке старческих одутловатостей.
- Все выложу, сейчас, сейчас, вот только… - рычал «полотенчатый Ротшильд», и даже следователь деликатно прикрывал клешневой лапешкой сизо-пористый носище. – Значит, того, вшёл я в ресторацию. Ну и кто ж смог бы, когда этот прохвост тамочки вдрызг, а меня посодют здесь… - ораторствовал толстяк. – А у него там же еще один, такой махонький, но благопородный по виду. Не то, что этот вот овощ, я имел сказать – фрукта. Ну, накачал меня дальше, значит, намешал чем-то где. Веришь, все было заранчато настроено? – После нового выхлопа газов следователь поверил сразу.
Я переводил глаза с одного на другого. «Бывают в жизни огорчения, а у природы – ошибки». Это? - насчет обоих.
– Ведь, прикинемте, и поселёны мы в соседях зараз. – Выхрюкивал Кнуреллер. - Балкона обоюдное. Ну, после ресторации пойдем мы в отель. Я еще помню, и потом. С канальей этой итить опасаемся. Да вот… Так… Короче, мужчина я строгих приличий и воспитальных маневров. Меру в мере усилий блюдя. А тут, веришь ли, опоивши! В общем, пал я в дверях его, травленно. Тут меня этот гнида к себе заволоки, уж и пузырь занесло с убийством в сердцах. Кончить, знать, вознамерил. Да, бог поберег – силушку и разум возвертал. Вырвал я у супостата орудие для покушений и убийств, вылил  в себя на пожарный – в случае удар слабже у пустой-то тары. Умно ведь? Вот и я… Порожнее оно не полные. Да… Понес я ноги руками кое-как придется, да отпер ко мне, стало быть. Вино сил, знать, придало, как бы лекарственно. А в коридоре одна милочка ко мне влюбившась, в ходе.  Ну, это что мне умеючи-то… уметь?! Дамочек в себя влюблять-то… Короче, втрескатясь по ухо. Помогла в кроватю мне, компрессором дала по лбу. Я дремать – полегчало зараз. Зараза! Дверь вдруг с балкона кухырк - нараспашонку. Брр… Мороз и посейдон жилы дерет. А там вот этот мордокрут, я к егошному костюму еще в ресторации присмотрел – вторых таких лохмотов во всем городу найди! Хрен! Так вот, зверинча ентот на меня кинжалом давай шипеть: «Ша». Руки мне мои болезные вяжеть, а в рот полотенчику эту вот. Зачистил под нитку! И полотенцу изъять намыслил, да тянул начать, ему и поплошало. Срыгнул. Так вот… о-ё… А куда уж ту милочку дел душевную, вы баграми пошарьте. В канале. Так-то вот, пфу… - завершив легенду, речистый сказочник сел на стол. От его паров следователь резко подался влево, насквозь и наискось.
- Ну-с, что скажете? – старичок слегка прокашлялся, отечески ввертывая в мой лоб бур сентиментального каннибала.
- Что? То! Я спал. И уже поэтому не грабил. Потому как, если бы грабил, то уж верно не стал бы дожидаться под одеялкой прилета ваших индюков. – Моя улыбка точится медом.
- Довод несущественен. И не сметь на меня глядеть таким тоном! Попытками запутать следствие вы отягчаете свою вину. – Пригрозил правопорядочный, после чего мне осталось надолго заткнуться.
Власть распорядилась ввести свидетеля. Угодливо кланяясь налево-направо, вкатился… портье. Даже не глядя на меня, он подтвердил обвинения толстого воротилы. Как же-с, как же-с, он видел, как «этот лоб вел пьяного, пардон-те, бывшего не в себе-с, сеньора Кнуреллера, то есть, оно, конечно, это сеньор Кнуреллер вел этого отвратительного голодранца, тот ведь вяза не лыкал».
Нежданно освирепевший взгляд следователя заставил отельного слизняка  склониться к его уху и зашептать, но так, что слышно было и в коридоре:
- Он сразу мне подозрение выказал, и видом, и то, что неотесан. Но что мошенник, я понял лишь, когда он заявил… такой поклеп… заявил, что в 66-ом номере водятся, простите за моветон, мыши. Мне пришлось даже оставить свой пост, чтобы…
- Минуточку. Попрошу свидетеля повторить, а следствие запротоколировать мои слова, - взвиваясь с табурета, я заставляю всю шайку вздрогнуть.
- Вот почти дословно… - занервничал портье. – Этот бандитствующий жилец сказал мне: «в номере 66 кошмар, наваждение, Брэд, мышь»…
- Кошмар! Бред! И после таких заявок вы шьете какой-то сговор?! – мне даже не пришлось разыгрывать возмущение. - «Бред, наваждение, мышь». Спасибо хоть не мышьяк, а то б загремел в отравители. С вас станется. Настаиваю: этот пресловутый портье был не в себе, а может быть, не в себе он с детства, а теперь, видите ли, выдает личные бредни за обвинительную версию. – В течение моей филиппики справно строчившее по бумаге перо следователя начало пробуксовывать, пока не пропахало лист. Вне себя от ярости, старикашка оторвал бумагу и скомкал.
- Мало сказать, что в комфортабельном отеле держат безумных портье, они еще оставляют свой пост ради больных фантазий… – Безжалостно стрекочу я.
- Молчать! – Гаркнул следователь и, вращая впервые завидневшимися глазами, обратился к портье. – Деньги с конторки пропали?
- Какие? – холуй совсем одурел.
- Деньги, которые могли лежать у вас на конторке, когда вы бросили свой пост и побежали искать мышей из своего бреда! - дедушкины зрачки являли свирепый пинг-понг.
- Нет… Не пропа… Стоп! Ага! – Наконец-то уразумел самородок. – Да, у меня… как же, как же… сто… двести франков… долларов… там… оставатись! Как же, как же? Я, само собой… Утверждать не возьмусь, что он их… Не видел… Но тю-тю валюте! Он!!!
- Протоколируем! – пел следователь, разглаживая следующий лист, и пригнулся к бумаге. Весело подергивались в такт писанине бурдючковые припухлости и морщинки. – И что там насчет мышек, в шестьдесят шестом?
- Фу… - Невкусно скривился портье. - Такой, знаете, срам. В номере о той поре столичный херр майор с супругой деликатным дельцем... того. А тут я того… с мышами. Чтоб их того!
- Так, так, какого рода дельце-то? – закусил губу сыщик. – А, вспомнил. Оно, конечно, молодость не старостие… Однако трюк с мышами делан не с проста так. Бандит ввел вас, таким маневром, в заблуждение, послал по адресу бреда и тем самым отвлек от служебного местоназначения. За ваше отсутствие он успел наводнить гостиницу сообщниками. – Сходу раздувал дедуля экспромт-версию. - У-у-у, юный мой друг, как не прискорбно, а придется и вас арестовать за… - он заскрипел медленней, любовно и тщательно выговаривая каждое слово, - за «непредумышленное потакание преступным помыслам». Впрочем, - его левый глаз точечно стрельнул в портье, - может статься, и очень даже предумышленное, - от собственной догадки оба уже глаза вспыхнули порохом.
- За что? – тошно зарыдал портье, удерживая сердце и ловя селезенку.
- Уймитесь, голубчик, - ласково поморщился сыщик. – Вам точно  неведомо, что все люди - одно из двух: они либо сидят в тюрьме, либо гуляют на свободе, но опять же до той поры, пока я их туда не упрячу? Это так просто!
- Нет! – настырничал отельный идиот.
- Да! Просто это так, и так просто. Скажите лучше, а как, в принципе, сей тип ухитрился проникнуть в ваш презентабельный отель? – с мармеладным привкусом загубошлепил сыскарь.
- Сейчас, сейчас, все объясним. Минуточку… - сбираясь с мыслями, портье лихорадочно, но тщетно уталкивал их в голову и под язык. – Клянусь тетей, я б и к порогу не подпустил этого оборванца со следами всех пороков на мерзкой ха…, пардон, личине. Но дело в том, что намедни к нам издалёка, из Греции, пожаловала жена одного миллионера. Афина Френдифинталлес…
Вот тут, я, простите, и захохотал. А что еще-то оставалось простачку, угодившему на крючок отъявленной аферистки Аделины ибн Френдифинталлес? Оправдывайся, не оправдывайся, – капут и аллес!
- Угу, - не по доброму истолковал старичок, усердно скрипнув пером, - неуважение к следствию.
Новый накат-нокаут смеха заставил меня пустить слезы. Тучный удар жандармского кулака умерил восторг. В районе шеи. Прочее тело продолжало и дальше меленько всхихикивать.
- Слушайте, портье, а зачем мы такой бледный? – с искренним участием поинтересовался сыщик. – Нам, может быть, не хотеть в тюрьму?
- Неа… - еще искренней выдал тот первое свое честное признание!
- Ну знаете… Это же в порядке вещей, - заслуженный следак развел руками, как бы рисуя схему мирозданья. И было видно, как огорчен он и потрясен. В самом деле, эгоистический скепсис портье ставил под вопрос весь смысл бытия слуги закона, дожившего до возраста, в котором уже не принято сомневаться в личной правде. – Ладно, продолжайте, – обратился он к свидетелю, по мере старческих сил игнорируя мои ужимки. Правда, для этого ему пришлось всосаться в стакан с жидкостью. Подозрительно прозрачной.
- Ага. Так вот, - воодушевился портье, цепляясь за соломинку, - эта милая миллионерша сказала, что боится одною ночевать за пустом номере. И попросила меня при оказии подкатить ей соседа, мужчину, но непременно скромного, пускай и бедного, главное, чтоб внушало доверие… И, главное, чтоб этот джентльмен не ведал, что в номере проживает дама.
Стоит ли говорить, что ваш покорный слуга буквально ужался, чтобы не взорваться от хохота. Кто же ты, старина Прескарен? Скопище пороков, оборванец или внушающий доверие джентльмен?
- С кем работать приходится! – Тяжко вздохнул пенсионер сыска. – И где сейчас греческая дамочка?
- Покинула гостиницу засветло и в дикой досаде: «Кого вы ко мне подселили? Нахал, охальник, хамло, хамелеон»…
- Во-во, - обрадовался пенсионер, апеллируя к угрюмому чучелу, извиняюсь, жандарму.
- «…Это быдло, этот чумазый хрен напоролся в стельку, домогался ко мне, всю ночь скакал по балконам»… Вот в каких красноречиях негодовала благородная леди из Греции, а я алел за престиж родимой матушки моё…
- А, чего? Какой еще к черту матушки? - разволновался следователь.
- Гостиницы! Она мне как мама. – Судя по всему, портье адресовал реверансы работодателям, заочно. – А мне, вам не понять, как худо и как тяжко. Сменщик болен. Без сна, но за двоих-их, - облился слезами служака.
- Так-так, а скажите, эта миллионщица не покидала, случаем, своего номера, а? – с чего-то оживился сыщик.
- Нет-нет, ни разу. – Замотал головой смышленыш.
- И такой еще вот пунктик, если позволите. Откуда взялся и куда девался юноша, пивший с вами в ресторане? – следователь оборотился к жертве грабежа.
- А, ну так это… Мне почем узнать? – Сеньор Кнуреллер был отменно любезен. – В отель не входя. Но впечатление наведя импо-зон-тажное.
- Все одна шайка! – с нежданной злобой шикнул портье.
- Без паники! Минуту внимания, - пергаментный дедок порылся в ящичке и вынул бумагу с профилем… маленькой и подленькой доньи Аделины из Картахены, я не сомневался в том ни мгновенья. – У меня вопрос: никому из преступствующих, пардон, присутствующих не знакомо это лицо?
- Та самая - из Греции, - уверенно признал портье.
- Та сама - для компрессии, - не растерялся и кабацкий кабанчик.
- Ничего конкретного, - собственной воле вопреки выдаю я невнятно.
- Как такое может быть, это ведь она, она ведь делила с вами номер? – изумился дряхлец.
- Вы, верно, были с нами и даже между нас? – торжествую я. - Тогда вы большой свидетель. А лично я не большой любитель, а не маленький нелюбитель смазливых ножек и стройных личек.
- Вы нарочно путаете и слова, и следствие, и церемонию? – вскипятился старик.
- Нам ли, чумазым, равняться с сеньором Кнуреллером в Цыц-иронии? – парирую я. – А что касается соседа или, будь по-вашему, соседки, я с ними даже словом не обмолвился? – и почто я выгораживаю эту шкодницу?
- Они, кто они? – следователь приподнялся совместно с прилипшей клеенкой.
- То ли сосед, то ли соседка, то ли он, то ли она… Множественное число, стало быть, они. - Я сама доброжелательность.
- Всё ясненько. Вы едина банда, - со сладенькой, нежной, сенильной улыбкой заключил следователь. – Главарь – знаменитая ворюга Гортензия Хват. А вы, - он персонально ткнул пальцем в меня и побуревшего портье, - вы - ее приспешники, мелкие шестерки, оставшаяся в дураках шантрапа, поелику всю добычу умыкнула миссис Хват. И, стало быть, вами полакомимся мы – Правосудие и Мораль Человечества! По справедливости! Больше я с вами возиться не стану. Смыслу нетути – Гортензия здесь не объявится года три, само мало. От вас же, олухи, толку, как от моли пуха. В кутузку их. Суд сыграем на днях, на неделях или, как знать, на месяцах, годах… хх… Хрр-хр, - с чувством исполненного долга добряк доверил лицо слипшейся клеенке.
Я широко-широко улыбнулся - все, что и оставалось в условиях местной Фемиды, где каждое лишнее слово зачтется строкой приговора. Чью сторону примет суд, Пен-Юпишена или Кнуреллера, я не сомневался ни минуты. Патриарху сыска все мои терзания – как соль под занозу. Таким по жизни невдомек, что сыщутся подлецы, которым тюрьма не по вкусу. К тому же, пенсия не за горами, и по такому случаю старинушке, хоть разбейся, а преступника найди и выложь! Короче, я видел все его резоны для оперативного закрытия дела. В том числе подкравшуюся мигрень.
Оставалось поблагодарить судьбу за то, что этот следователь хотя бы не зол по части лексики и, тем паче, физики: всяких там ударных конечностей типа кулаков или ступней. В общем и целом, славный старичок, симпатичный, периферийный либерал, уездный лапушка.
Что поделаешь, дружок Прескарен, тебе не повезло в самом начале…
Вот так, подперчивая ненюханную радость дутым оптимизмом, я плелся за рослым конвоиром. Что до несчастного портье, то он свисал с ручищ второго стража порядка. И надо признаться, 2-му такой демарш быстро надоел. Не прошло и минуты, как жандарм волок подопечного за ворот, регулярно вколачивая кулак в его подбородок. Снизу и не со зла, а для вправления челюсти – у потрясенного «соучастника» рот раскрылся так, что скулы свело, вернее, развело намертво…
Знакомое лицо с застывшей ухмылкой проплывает мимо. Огромное лицо, можно сказать морда, над огромным же туловищем… Чье оно? Не все ли равно?









4. КРУТОЙ  ИЗВОРОТ

Едем в неизвестном направлении. Мрачный экипаж с маленькими зарешеченными окошками. Пальцы щиплют брюки. Нервы. Добрались до кармана. Ага, что-то тут бугрится. Опа – пробка из-под шампанского. Шампанское! Стоп. Разберем по порядку. Шампанское? О, да. Его?.. Правильно, пили! Пили весь вечер. Вчерашний вечер. Я… И Она. Та, что сначала была Он. Шампанское подносил и наливал, ну да… кельнер. В камзоле с золотыми галунами. И с огромной, как у бегемота, ряхой. Вот, значит, чье огромное лицо на огромном туловище так ехидно ухмылялось мне у выхода из префектуры! Нам встретился кельнер! Или, скорее, кельнер встретился нам… а, возможно, даже, что кельнеру встретились мы?
Кельнер… У дверей… Префектуры. Что за нужда такая у кельнера в префектуре или у префектуры в кельнере? Куда не крути, не стыкуется! Под эти думалки я изучал кроны деревьев, несшиеся между решетками.
О-ё! Толчок был так силен, что карета споткнулась, а я боднул темечком пупок портье. Открытая пасть отравила воздух. И не только она. Э, парень, ты профессионально рискуешь: даже избегнув камеры, с таким букетом недолго прописаться на бирже труда. И надолго!
Карета застыла. И - странный звук. Типа клейкого поцелуя. Затем – глухой удар и второй удар помягче, но пообширней. Впечатление, что сначала ударили по голове, а потом ударилось все тело.
Наружный засов отдернулся. Я пинком добыл и свет, и волю. Никого. Если не считать объемистого кожаного свертка у колеса. Соскочив на мостовую, я оценивающе огляделся, - никого, - поднял и взвесил предмет. Сгодится. В поле зрения попал контур Италии, Апеннинского полуострова, а  проще, - сапог. Сапог принадлежал, если вглядеться, жандарму, который, примяв густой куст паслена, приклонился к другому колесу. Глаза правоохранителя походили на два пузатых кулона с укосом к переносице. Из уголка губ игриво сбегала слюнка. На картузе – отчетливая вмятина. Второго детины и след простыл.
Я приглашающе махнул портье. Жалкий человечек, свесив язык, в ужасе мотал передом головы: «НЕТ!!!».
Дело ваше, наше - предложить. Задвинув засов: ему ж спокойней будет, - я дал волю соскучившимся пяткам. Кажется, эта нетренированная прыть у лошадей зовется рысью.
На стоянке дилижансов серела единственная развалина, но выбирать не приходилось. К тому же я и был тот, кого недоставало.
- Но-о! – с чмоком и оттяжкой возница сказал лошади «да», и колесное диво тронулось. Но! И вон из дивного города.
Я развернул сверток. Там была дорожная сумочка из непромокаемой кожи с ручкой и на шнурке. Ее можно было нести в руке или пристегнуть к поясу. Я расстегнул сумочку. Скупой свет редких фонарей, прорывавшихся в окно, выдергивал в беспорядке то, о чем мечтает любой путешественник: мой перочинный ножик, складывающаяся до пяти дюймов подзорная труба, плоская, но вместительная фляжка, компас, полдюжины спичечных коробков и записка: «Спасибо за все. Ада».
Отблагодарила! Знатно… и ладно! По крайней мере, для меня ты останешься не атаманшей Гортензией Хват и не миллионщицей Афиной Френдифинталлес, а просто крошкой Аделиной из Картахены, или Карфагена или все-таки из Катаньи…
Треволнения дня накачали дрему.
Когда проснулся, в дилижансе оставалось лишь два попутчика. Странная напыщенная матрона неопределимой дряхлости и мордастик с лорнетом, плутоватыми глазками и ушами в раскорячку. Он тотчас игриво подмигнул мне:
- Беглый?
- С чего бы?
- Логика: через границу кто ездит налегке?
- Уже за границей?
- За нею, родимой. Кстати, ребятки у заставы хотели вас задержать. Но я им: «Мужики, оставили б вы его. Приятель от любовницы, да так наклюкался, что перепутал экипаж. То-то будет смеху, когда очухается за кордоном». Они ржать: «А что? Пущай поостудится на чужбине. Вдругорядь подумает, опреж башку терять на стороне».
- Услужили, право. Сам бы не вывернулся.
- Экспромт. Не дрыхни вы, как дохлый мерин, я бы вряд ли сообразил про любовницу и попойку. Куда, собственно, если не секрет?
- На поиски.
- Все-таки, значит, секрет.
- Никакого секрета. Ищем то, чего, то есть, что есть у каждого, но что далеко не каждый в себе открывает и тем более способен развить в русле общеизвестной пользы.
- У-у… Было-с, искали-с, попались.
- Шутник вы, - откровенность попутчика импонирует.
- То я к тому, что можно ухлопать столько там, где никак. И никому.
- У вас координаты точнее? – Я почти заинтригован.
- А у вас какие?
- Душа. – И расшифровываю, чтоб без непоняток. - Это мир.
- Это понятно.
- Тогда какие еще вопросы?
- Ну, где б поближе?
- Есть, как не быть? Белый свет минус солнце, окрестные планеты, минус Антарктида, еще минус океаны с морями.
- Ну… - собеседник разил разочарованием. – Так и Гренландией поперхнешься на три жизни вперед. Но я, пожалуй, сообщу один объект поаккуратней. Всего-навсего микро-монархия, но там столько всего.
- Чего?
- Того, что давно списано в утиль странами высокой культуры. – Я ловлю на себе озорной взгляд.
- Интересно!
- Из вежливости, да? – оскорбился сосед. - Зря! Там любопытно. Правда, правда. Правит принц. Наследный. Весьма утонченный, бытует мнение, человек, преуспел во всякостях… Энциклопедист, реформатор, подвижник. Да что слова? Каковы дела! Представьте для примеру, он решил вымерить длину всех заборов своей родины!
- Подвиг! Полезный и высоконаучный.
- По указу принца за какие-то полгода были смерены все заборы. За титанический сей труд Академия ихних наук избрала его почетным президентом. До этого принц был просто президентом. Но, как водится, великая затея вошла в тупик, лишь только принц замахнулся на мировую протяженность заборов. За границей-то законы принца не в законе. Тем не менее, десятка три энтузиастов все еще размеряют заборы Европы. Так что не пугайтесь, если увидите где сосредоточенных старичков с рулеткой. Им заказана цель…
- Общечеловеческого значения, - понимающе киваю я.
- Да. Три года они трудились честно и одержимо. Но у казны есть свойство истощения. Порою, даже полного, как это и было в нашем случае. А тут еще выяснилось, что цель величественна, но неисполнима.
- Даже?
- А как по вашему? Смотрите: тут снесли только что замеренную, но изношенную изгородь, а вон там за вечер вымахала стена в целый квартал. И так ежедневно, ежечасно, ежеминутно… Гигантский проект потребовал расширения Географического филиала Академии, выросшего в Заборный институт. Уникальный, кстати… Тот, в свою очередь, занялся подготовкой заборных специалистов. Радости-то, радости! А более всего подданных радует, что принцу не прошибло голову вычислить площадь всех заборов. По периметру.
- Очевидно, вакансий в штат Заборного института ждать - до гроба.
- Если бы! Как только мечта дала течь, вся уйма заборных специалистов, попросту заборников, осталась не у дел. Институт в запустении, и никто не решится приспособить его под житейскую надобу. Впрочем, принц перенес этот удар молодцом, он нес его, пока не ухнул бюджет. Тогда лишь его высочество наставил гениальное многоточие: а именно взял и вывел приблизительную длину всех заборов и среднюю цифру ежегодного прироста. Вдобавок, принц воплотил приснившийся ему после обеда вердикт, который разрешает приостанавливать возведение новых заборов в недели всеобщего переучета. В итоге, с отечественным километражем оград он справился, классифицировав их на кирпичные, каменные, железные, деревянные, плетенные, навозные…
- Последнее, смею полагать, местный промысел…
- Я и говорю, что теперь в одном тюбике с мужами и парнишками, открывшими законы, формулы и теоремы, есть серенькая капелька по имени Ученый принц, который высчитал примерную протяженность всех заборов мира, плюс коэффициент ее увеличения. Такой вот мудрый монарх…
- То, что он корифей науки, не сомневаюсь. Но чем же наследный принц наследил, пардон, отметился в политике, ведь вы назвали его реформатором?
- Ничем, абсолютно ничем! Этого мало? Но будьте справедливы: другие государи знамениты выдающимися походами или там преобразованиями, другие – злодействами и пороками. Этот ни в чем таком не замечен. Я и говорю: редкий политик!
- Угол зрения хорош! Спешу присоединиться: действительно, редкий дар – не натворив ни добра; ни зла, влипнуть в историю полным нулем.
- Еще реже - дар взаимопонимания. Я рад, что понят.
- Боюсь, что я тоже понял. И даже, что могу тут стать энциклопедистом.  Но я ищу не это. Это всю жизнь искал мой профессор. Выходит, и он до старости ковырял чужую делянку.
- Ваше разочарование не входит в мой план. Никогда не полагайтесь на чужие ремарки. Верьте родному опыту. И только.
- Зря вы. Я и не думал уклоняться от экскурсии.
- Чудненько! Рад в вашу пользу. Станция за бугром – моя. Там за там опять бугор, за ним - граница, а за нею – страна ученого принца. В ней стольный город Марцилон. Впрочем, вы легко опознаете по приметам…
- Это будут цифры на первых же заборах?
- Браво, экскурсия начинается, и гид вам без надобы… Вперед!
- Точно, только вперед. Кто идет вперед, за тем будущее и, значит, тот всегда впереди.
- Вы серьезно верите в это? – удивился попутчик.
- При чем тут вера? – мой черед удивиться. - Логика.
- Легко усомниться в такой логике.
- Попробуйте, - задорю я.
- Хоть сейчас. Вникайте: впереди нас ждет будущее, но вперед будущего и даже настоящего уже пропущено что?
- Прошлое. Хм, то есть это как же, в будущее можно попасть только через прошлое? А как же с настоящим? – теряюсь я.
- Настоящее – ничто, ноль, ежесекундно уходящий в минус.
- По-вашему, чтоб оказаться позади, надо пройти вперед?! Лихо! Возьмем на заметку, мерси!












5. ПУТЬ  В  МАРЦИЛОН

Дилижанс неспешно нырял по ухабистой тропинке. Серый в черную полоску разлезшийся куб таможни маячил то вдали, то вблизи, то скрываясь из виду, то прорываясь в окоем, но всякий раз в новом местоположении. 
- Что ли, не пойму, трудно проложить нормальную колею, попрямее? – сварливо пробормотала пожившая дай боже дама в замшелой шляпе с вялыми и безыскусно крашеными плерезами.
- Вы откель, мадам? – Оглянулся кучер.
- Из тутошних я, из аристократок. - С холодным достоинством прозвучало в ответ из-под густой вуали.
- Тогда бывайте патриоткой, - назидательствовал кучер, - на родине всё всегда лучше. Вы, знать, давно не бывали в родимых краях?
- С даты сорокатрехлетнего юбилея покойного короля.
- Оно и заметно, - вздохнул возничий и защелкал кнутом, сосредточась на управлении коняжками.
Презрительно хмыкнув, местная аристократка уткнула нос в тугую перчатку с проголодавшимся мизинцем.
Через четверть часа я сделал вывод, что хитро маскируемая рельефными изгибами таможенная изба так и не приблизилась. Более того, некоторые колдобины и овражки казались до мелкостей знакомыми. Не совря -  ощущение, что мы петляем по круговому, вернее спиральному маршруту, где каждый виток продвигает к пограничной цели самое много - на сажень. Подмывало спросить: на кой ляд все это? Но промолчал, - чего доброго, в дураки угодишь.
Вооружась терпением, последующие часа полтора я безропотно сносил дорожный массаж области таза. Но даже дури полагается предел.
Сперва не верилось, что факт: дилижанс застыл против одиноких ворот. Без забора. На створках пара объявлений. Первое: «ПОЖАЛУЙТИ С ДАБРОМ!». Со второго сиял шедевр коровьей каллиграфии: «ВОРОТЫ. И.О. ЗАБОРА КОЙИЙ В ПРАЕКТИ. ДЛЕНА 1,5+1,5 АРШЫНОФ». Средину крепил громадный замок.
Ну, вот и страна ученого принца! Я спрыгнул на землю, утонул в липкой грязи и, хлюпая подошвами, спокойно обошел никчемные «ворота – и.о. забора». Тем временем, «из тутошних аристократок» и кучер безуспешно колотили в ворота, прося пустить. Я решил им помочь и стукнул в слюдяное оконце таможни. Проем оконопатил бородач. Заспанный и в кирасе.
- Чиво такова? – воспитанно гаркнул кирасир и, щуря глазки, пошел яростно расчесывать сыпь на щеке.
- Тут к вам приехали. – Сообщил я.
Таможенник наклонил голову, жестоко поскреб еще один бак и вдруг застыл, словно вспомнил чего. Напряжение начальника не могло не передаться вытянувшимся в струнку кучеру. Но государев человек быстро скривился, что означало – выпрямился, и, заскоблив подбородок, важно рыгнул:
- А… псы. Подождуть! – и осиротил проем.
К той поре я уже сблизился со столбиком-указателем «ДОрРОГгА»  без малейшего признака присутствия таковой. А за спиной начиналось: сопенье, ругань, скрип. Я обернулся. У ворот изнутри, жутко пыхтя, копошился неохватный коротыш в мятой кирасе с пристегнутой к поясу саблей размеров немыслимых.
Засов злонамеренно упирался. Засмеявшись, я вспомнил о наружном пудовом замке, не отомкнув который, вряд ли раскроешь ворота. Но тут, опровергая логику, створки подались вовнутрь. Тоже ведь номер: замок-то… намалевали краской. И следующее открытие: при резком движении таможенника блеклая кираса натянулась и зараз сморщилась в гармошку – не сталь, а клееные куски серебрянки.
Приветно бурча, пограничник впустил приезжих в пределы отечества. Вопросов к кучеру у него не возникло. Прибрав поднесенную шапку монет, кирасир даже благодушно пнул возницу коленом, на что последовал благодарственный довесок льстивых восторгов.
А вот тутошней аристократке путь был зарезан наглухо. Ткнув в бок правую руку, а левой раздирая кожу на затылке, страж границы радушно прохрипел:
- Чего надоть, курва?
- Не имею никакого намерения собеседовать со столь косноязыческим солдафоном. – Надменно отозвалась шляпа.
- Ась? – прервав озадаченный чёс, таможенник переместил руку к левому уху, после чего из пасти вырвался рев. – А? Да ты кто така? – Вторая рука поползла к гнутой сабле.
«Еще один златоуст», - мне сразу вспомнился достопочтенный Кнуреллер.
Возмущенно надув губы, чванливица все-таки попятилась и представилась с уже безопасной дистанции:
- Мы, примите к сведению, из здешних аристократок. И к моветону, да станет вам ведомо, не приучёны. Вот так-с!
Солдафон затряс складчатой шеей:
- Вона чо. А везешь чо?
- Как это что везу?
- А такыто: добро како везешь?
- Пардон, не вникну в субстанцию расспроса: о каком добре вы ведете диалог?
- Цыть! – подпрыгнул таможенник. – Выражаться при сполнения не дозволям! А ну шпарь, как на духах, како добро с собою тащишь?
- Но почему это, извините за расспрос, я должна транспортировать с собою некое добро?
- Довыражаисси! – недобро покачал головой страж. – И тупа ж ты, кума, да хрен с тобой. Проясню. Грамоте-то кумекашь?
- АльфАвиту обучены-с, - подавилась дама, очевидно, смиряясь.
- Тады скажи, чего на двере прописано?
- Ну, если судить с аутогеничной тождественностью, то: «добро пожаловать», - самонадеянно предположила аристократия.
Коротышку заштормило от спазмов:
- Хе-хе, не могу, уморила! Нешибко ты, погляжу, в чтиве-то сильна. Хе-хе! Кому ж, пораскинь мозгою, надоть таких клух пришлых жаловать? Не того там проставлено. А писано по мудрому велению принца-благодетеля: «С добром пожаловти». С добром, чуешь? То бишь: кто како добро везет, так и добро пожаловти. Во! А у кого добра, смекашь, нетуть, так у нас такого добра дерьмова и свово хватат! Уразумела, убогонька?
- Так нет… Как же… Позвольте. Это в смысле… добро…типа…багаж… имущества… скарб…пожити…наконец? – Заикаясь, всхлипнула дамочка.
- Во-во, имущества. Именно, пожитки. В конец-то неразумна старушоночка допёрла!
- Но у меня такой, значится, казус: ничегошеньки нетуть. Исключая, пардон, окромя старого белья, - быстро поправлялась женщина, с натугою осваивая лексикон отчей власти.
- Какыт нет неча? – ехидно ухмыльнулся блюститель рубиконов.
- Да, да… вот так, и нет. – Тут мадам взлопотала с жаром и взрыдняком. – Вы вникните, господин капрал, в сущностной аспект сложившейся акциденции. Я вить при покойном монархе изгнана была. Эмигрировала. Долгосрочно. Скиталась. Длительно. А намедни правитель нонешний объявил амнистию всеобщую. Я и репатриировалась вот, возвернулась то бишь, ежели позволите так выражаться. – Сникшее дворянство сервильно ощерилось. Однако линялый кирасир, пригнув башку, разгонным прямиком пер на экс-врага отечества.
- Значится, изгнана? Значится, эмихренша? Значится, и добра нетуть? Усё, значится, промотала? – его щелки добрехонько посверкивали.
- Значится, и добра нет. Значится, усё промотала, – подпуская слезу, покорно и подобострастно вторила старушка.
- Значится, и добра… нетуть? – кирасир отчетливо и зачем-то злорадно обособил последнее обстоятельство… да как рыкнет. – А ну пшла вон, нищь закоульная, у нас своей швали на сто помоек и двести семьдесят восемь нужников!
- Смею освидетельствовать следующий факт, господин и.о. начальника таможни. – Это к раздухарившемуся вояке прокрался кучер.
- Шпарь, фуфло.
- Энта голодранно мятежная эмигрантша, это мятежно эмигратное нищенство позволило себе употребить ругательские поклепы и досадные наветы по адресации отечественных дорог. Все, мол, у нас из рук вонь. Дескать, власть растакает всеобщим безобразиям. А на чужбине, якоби, всё отменностно хорошее и завистливо справное.
- Кра-мо-ла! – зловеще, расстановочно и тишайше просипел кирасир, стекленея глазом. Редкие волосенки вспыжились от страха перед этим словом. Цап, и волосатая клешня ухватила изгнанницу за вуаль. – Разложившийся агент! – догадливо постановил он и, не обращая внимания на сопли репатриантки, втолкнул в чулан. Захлопнув дверь за поленницей, пузан дебильно ухохотался, пальцы блаженно заелозили по загривку, скулам, кадыку, зенки сладко жмурились…
Поздно опомнясь, потихонечку, спиной - шаг, другой - я продвигался от столбика с надписью «ДОрРОГгА». Упоенно гогоча, рубака подмигивал мне, как бы ища поощрения. Стараясь его не разочаровывать, я восторженно скалился и качал головой. По мере моего отдаления ухмылка почесунчика выгибалась, пока рожу не перекосило, и тогда из пасти понесся утонченный писк мамонтенка:
- Ить! Стоять! Подь сюдыть!
Обреченно вздохнув, я побрел на зов.
- Кто таков? – свирепо прорычал и.о. и т.д.
- Приезжие мы.
- Крамольщик!
- Как? – корча недоумение, реактивно переспрашиваю я.
- Крам-моль-счик, - запнулся он, и весь горловой нажим разом улетучился.
- Простите, бригадир, мы такие словеса не понимам. Хыть зашиби мя забором. – Строя болванария, божусь я.
- Как? – быстрее звука переспросил природный болванарий.
- Зашиби мя забором, – несмело, но внятно повторяю я.
- Ить! Здорово! Надоть упомнить. Зашиби мя забором. Зашиби мя забором, – солдафон развеселился, но ретивость смяла доброту, и он официально запыхтел. – Ну, энто… кхм… все, одначе, пустяков. Смешно оно, конечно, но долг завсегда того и превыше потому… что ибо как. И не надо мне тута заливать. Колись как на духах, скока добра везешь? Бумажки мне твои не в хрен не… в того… Мы в письмах не того… То есть того… Но не так чтоб кого и потому. Эх, заплутал ты меня, крамольщик… - златоуст с бугра улился злостью. – Подать пожитки на посмотр.
Слышь, Прескарен, а ведь похоже, что этакой нищете закоульной путь в Марцилон заказан.
Я медленно выгребал причиндалы. Записная книжка, карандаш, подзорная труба, коробочки спичек, кисет, трубка… Фляжка с шампанским (о нем я узнал, промокнув горло в дилижансе) затаилась под курткой. Последним вытряхнулся перочинный нож. Но чем дольше я рылся в багаже, тем разительней менялось лицо сабельного эрудита. Оказывается, мы отродясь не видали спичек, хотя и слыхали, что некогда в столице водились маленькие палочки, коими добывали пламень. Но, поди ж ты, секрет их изготовления был необратимо утрачен. При виде ровного ряда щепочек с зелеными наконечниками «таможня» присел и зачесал в макушке.
- Ой, иди ты! Ой, иди ты! Енто никак махонький заборчик. А можа мне огонька глянуть?
- Одолжите милость.
Трясущимися руками таможенник вытянул спичку и неумело чиркнул о серистый бок…
- Гля, гля, горит! – сломив обуглившуюся головку, со смаком разжевал.  – Пепёл, пепёл! – и в восхищении сглотнул чернявую слюну. – Эх, мне б таку вещь! Кажный день черкать не жаль! А тут раз в полгоду добудешь пламенюку и чахни за нею, как бы не погасло!
«Вот ведь штука кака!».
- Дарю. – Жертвую коробок. – А в обмен просветил бы что ль, чем у вас тут огонь добывают? Ежели это, знамо дело, не государственный секрет!
- Была не было! – Решась на отважное, крепыш забежал за угол избы.
Напружась, он выволок саженный ящик, отдаленно смахивающий на спичечную коробку для великанов…
- Пособи, малой, - воззвал заборный Прометей, с натугой оттягивая стенку ящика.
Я пособил. Привстав на цыпочки, он сунул обе лапы внутрь, набычился до немоты и мало-помалу извлек желтоватое бревно, чуток помельче фонарного столба. Мера серной нашлепки равнялась горшку. Зажав кол как таран, он разогнался и с прирожденною грацией помчался к боковине ящика. Вписавшись в коричневую наждачку, набалдашник заскрипел и, осыпаясь по шершавой стенке, вспыхнул метровым снопом. Зажигальщику вмиг спалило брови и полбороды.
Но и это не предел. Не рассчитав разбега, тлеющий бородач вписался бревноспичкою в таможенные ворота и пронзил как марлю. Теперь мне стало ясно, что и ворота из холстины, натянутой на фанерную рамку. Да и чего ждать от и.о. ворот?
Вспахав землю горящим концом спички, «друг таможня» грузно сбрыкнулся рядом с дымящим колышком. 
- Вот вам здрасть-ить. - пояснил расстроенно и поикивая. - Ить! Вот и завсегда так. Ить. И то: спробуй-ка такою хреновиной метко черкнуть, а потом еще и в руках удоржать!
- Постой, бригадир, а почему не настрогать спичек помельче?
- Угу… по уму… То не дело моего ума и не моего ума то дело. А дело то государево. А кто не государев таком делом возьметшись, - тот, стало быть, и есть ужо натурально из крамольщиков. – важно сведя все к крамоле, он вознес к небу обожженный палец, затем струсил пепел с бороды и основательно поплевал на непотушенные участки в районе ушей.
- Мощно! – Соглашаюсь я, незаметно суя в карман подзорку: чего доброго ее радикальные свойства произведут в мозгах «таможни» революцию.
- Вот я гляжу, и валюта тута. Ить! Ну, ничо, ничо, - без былого остервенения, пожалуй, что и доброжелательно выдал хозяин положения и избы. После чего смахнул звонкую горсть в свой карман, пояснив ласково, - на нужды заборные…
И тотчас его зенки округлись в приступе раболепия. Сперва я и не скумекал, с чего б? А все проще репы: досмотрщик добрался до записной  книжки и ножичка. Я сильно сомневаюсь, что подобную метаморфозу произвела макулатура - для захолустного «грамотея» всего лишь целлюлозный эквивалент крамолы! Вояку сразил… нож - та самая подаренная брандмейстером перочинная невеличка с веером лезвий.
При виде ножика таможенный волк зарумянился снегирем и давай расточать полусвязные панегирики:
- Ваше светлячество, пардоны, не признал-с. Как же, как же, тако добро, – в языческом экстазе он озирал перочинный фетиш и вздергивал зрачки к небу, – достойно рази токмо царской особи, хрю-хрю. - Это вместо хи-хи.
Было видно, что он пытается задобрить - на всякий случай. Ровно для страховки и как бы «авансом дальнейшего обожания замаливая невольные грехи». Не поняв чего-то, я в чем-то не подал виду и, входя в роль, отечески ему:
- Признал, стало быть, шалопут?
Не моргнув глазом, служака кивнул:
- Как же вышество да не признать? Поням сообразя! – продолжать не посмел, по всему видать, опасаясь выдать факт истинного неведения.
- Коль так, вот тебе наказ: крамольщицу сию выпусти, то бишь ослобони. Пущай мотает, откель прикатила. Сполняй!
- Как же-с, светлячество? – он едва не рыдал. – А награда?
- Знаешь, не перечь. Ить! – я сам себя не узнаю. – А то, как возьму да как не забуду, кто и почто мою валюту сгреб.
Войдя в ужас, коротышка не смел продолжить вечный чёс:
- Не сгуби сиротку, вышество!
- Будет. Дыши. Но как велено, там и сполни. А награда… - я с улыбкой киваю на благонамеренного патриота с кнутом. – Того вон плута вишь? В чулан его. Да покрепче запри. Ему там самое место, как инсинуатору, клеветнику и анонимщику.
- Как? – Быстро спросил таможенник, но мысль сработала оперативней языка. – Усёк! Ентому возчику в чулане самое место потому как он поклепщик, сквернослов и зануда.
- Далеко пойдешь, вундеркинд. - Я треплю его обугленную мочалку. - Несь службу не от страха, а по совести.
- Ить! Бум сполнять!
- Ить! – солидарно отзываюсь я.
- Ить! – выкатывая бельмесы, еще задорней воскликнул он и, раздавая тумаки упирающемуся кучеру, утолкал его в чулан.
Не для внимания на чувствительной мизансцене, я зашагал прямо.
Издали и сразу выполз первый забор. Длиннющий, серо-грязный, дощатый. Даже за сотню шагов в глаза била аршинными знаками малеванная метрика: «И.о. ГлавЗабора 2,4 версты+1,5(от 1,2 до 1,8 выс.) сажень».
Вот и начало…
Я ополоснул в луже руки и по мерзкой, как размоченные дрожжи, грязи двинул вдоль забора.
Час, второй… Вопреки заявленному километражу (а, может быть, верстажу), щербатой челюсти не виделось ни конца, ни края… И хоть бы одна душечка навстречу. Увы. Так и топал битый час, продвинувшись, замечу, не ахти: при столь шиковом тротуаре галопом не проскачешь! Не балуя строгой вертикалью, дощечки торчали вразброд и наперекось. Где-то не хватало целых пролетов, и из этих окошек пялились серость, тоска и грязь.
Но вот проглянул он – конечик! Я ускоряю шаг, рывок, рывок и… О, разочарованье – то был лишь поворот одноцветной бескрайности, да к тому ж под острым углом. Стена казалось бесконечной, как тоннель из ада в рай!
Впрочем, мало-помалу отпечатались и первые, если не считать таможни, следы культуры: сперва две подгнивших спички, приставленные в разряде подпорок, затем - грубо сработанное колесо. На последнем я и выместил досаду. Раз - и колесо за затылком, мощный замах, - и вот оно, как бомба, врубается в ограду…
Ой-ой-ой! Надрывный писк мокрых досок, - после чего вся уходящая к горизонту клавиатура древесной гнили качнулась, зависла и с натужно эпическим стоном ухнула набок, колясь и атомизируясь в меленький расщеп.
Окрестное безмолвие встряхнул кошмарный хруст, что плавно сросся с тяжким воющим крещендо из-под почившего забора. И все это звуковое великолепие вспучило сырой эфир.
Я прочесал уши, пару раз протер глаза и… Батюшки: закопошившись, груда обломков  у самых ног выплюнула тощую хромыляющую псинку. За нею выползли замызганные оборвыши. Их был два. Или две? Нервно сморгнув, я нацепил очки, чтоб разобраться.
- Вот не надо так делать… Однако. – Мрачно молвила первая жертва катастрофы – с бельмом на левом глазу - и сделала в обход носа сток для липких слез. Я изумленно взирал. Все-таки это был он. Он носил нижнюю челюсть размером с королевский половник и при этом расчетливо водил волосатыми руками по штанинам неопознаваемой расцветки. Тогда же из грязи вырос г-образный косматый ревматик, можно сказать возрастная развалина. Ревматику никак не улыбалось разогнуться. Поэтому космач рванул ко мне, как был - в позе опущенного шлагбаума и уныло покряхтывая.
Воспитанный на пиетете перед пожившим поколением, я молча и с интересом ждал резюме. А вот этого делать точно не стоило: тонко скульнув, дряхлый «Г» с резким ускорением таранил мой живот. Ах ты, гадкий пачкун! Фу-фу, пачкун, оказывается, еще и пахучка… Охнув и скривясь, я почти соскользнул в месиво, но, удачно балансируя, устоял на левой пятке. Чего не скажешь про темечко дедули: срикошетив о фунтовую медь моей пряжки, оно со всеми приложениями дрепнулось в грязь. Мыча, «Г» затряс не чесанной плантацией отборного «гнидовья».
Теперь про мой урон: брючины заляпало грязью, очки нырнули в нее же. Но не успел я нагнуться за беглыми стекляшками, как туземец № 2 в кенгурином прыжке приласкал мой лоб внушительной дубиной. По счастью, то ли кепка смягчила удар, то ли дрын был грозен лишь с виду, но рассыпался он от первого же контакта с головой.
- Ну… - гневно пробурчал покуситель, пятясь, после чего с вызывающим чмоком вдавил очки в булькающее тесто и остервенело заерзал подошвами. К тому времени я успешно играл в злого боксера. Дылда продолжал шумно негодовать, но не придумал ничего страшнее, чем втиснуть в рот собственную шляпу. Потом он драл ее в клочья, всячески поедал ее и силился даже проглотить, свирепо двигая при этом грозным выступом пониже рта. После серии устрашающих маневров он неожиданно показал тыл и, спустив к луже обезьяньи лапы, пошлепал к канаве.
Похоже, обмен любезностями окончен, радовался я. И едва не поплатился за скорострельность выводов: порывшись в ворохе щепок, враг достал безразмерную котомку, установил ее на пеньке, разложил батарею свекольных клубней и начал методически обстреливать объект по имени Прескарен.
На том же этапе, злобно урча, возобновил атаку и старикашка. Но теперь я был начеку. Подпустив куда не жалко, я сильно его толкнул кулаком в выставленную кочерыжку. Рухнув, как подпиленная виселица, г-н «Г» забавно задрыгал ножками. На тот момент у его стратегического союзника иссякли снаряды. Он заплакал и, подманив собаку, попытался науськать на меня. Зловеще рыча, зверушка начала красться ко мне без пацифистских намерений, но оступаясь со всех лап. Изловчившись, я слегка пнул ее в бочину. Хрипящая шавка плюхнулась на брюхо, конечности разъехались так, что треснули суставы, а морда скрылась в луже. Дернув обрубком хвоста, тварь больше не реагировала даже на хозяйский «фас».
Миг перелома в побоище, - для меня он был очевиден. Что до врага, тот, как видно, усмиряться не желал и по-разному давал знать, что не лыком шит - с дальней дистанции, разумеется. Меня даже пытались подвергнуть яростному психическому прессингу. Это выглядело так: крепко цапнув зубами правую руку, верзила выдернул из котомки резервный клубень, зверски искусал его и, устрашающе хихикая, медленно вымазал свекольной кровушкой руки, губы, нос. Оно б и ничего, не перейди детинушка на шальные манипуляции с метровым обломком спички. Вот уж, поистине, пик милитаристской мистерии! Было заметно: угар агрессора находится в прямой зависимости от увесистости дубины. Наконец, дылда сделал шаг вперед.
Судя по всему, нас ждет приступ № 2. Я скорбно вздохнул и воззвал к дипломатии:
- Э-э, дяденька, не надо мне гаденько…
Так, негромко урезонивая, я и пятился. Не ища новых встреч, мой горящий лоб намеренно уклонялся от туземного гостеприимства.
С азартным «хо-хо» враг бацнул себя по хребтине, по макушке и, в мурашечном восторге от эффекта, начал примериваться к моим мозгам.
От первого выпада я увернулся. Когда же ходячая челюсть прицелилась вторично, я оказался где-то сбоку и даже поигрывал подарком пожарника, что ощенился сразу пятью лезвиями. Понятное дело, не помышляя о серьезной защите, я выставил игрушку ввиду полной отчаянности, а также отсутствия выбора. И вот вам парадокс: блеск стальных пластинок произвел во вражеской морде мимическую революцию. Бешеные глаза остекленели, палка вывалилась из задрожавших рук. Тут и сам бродяга с ревом ринулся прочь. А за ним, переваливаясь, и сутулый его дружок припустил следом. Но, сходу забодав чудом уцелевший столб, с ним и ухнул в яму…
Любовно погладив все лезвия, я сложил перочинный оберег и запрятал поглубже в карман.
Снова в путь, не долог, не короток. И без малого десяток раз меня тревожили вопли свекловода, от разу к разу все глуше, тоньше и тише…
Вот так народец. Ничего себе, встречки! Хуже чем в Габоне, где, собственно, не был. А посему, бакалавр, дыши-ка ровно и любуйся красотами пейзажа.
Насвистывая опереточное, я вскоре убедился, что весь пейзаж - под стать уже виденным прелестям. Желто-грязная тропинка, перечно-угрюмое небо, порубленные там и сям стволы. Они-то и впечатляли: теперь я уже ничуть не сомневался, что марцилонская индустрия по изготовлению заборов не имеет аналогов в Европе. Насчет Китая спешить не буду. Вопрос: от кого ограждать? И кого?






























6. ВЕЧЕР ВСТРЕЧ

К закату достиг! Нос уперся в панораму города, и довольно большого. Но в то же время как бы по картинному застывшего. Даже редкие, архитектурно приличные, из домов изрядно соскучились по ремонту. На улицах - безлюдно. На башне ратуши – ржавые часы. Без боя и хода. На галочку стрелок нанизан плакат «МАРЦИЛОН».
Похоже, столица, рассудил я и, сощурив глаза, выглядел на соседнем доме афишу поменьше: «ОСЕНЬ».
Определенно, столица. Все в духе предусмотрительного принца: ну, как согражданам без напоминаний? А, в сущности, почему б и нет? Неровен час, и прочие куранты-будильники тикают столь же исправно? Тогда людям и впрямь не до часов, минут и даже не до времени суток, не прошляпить бы время года!
Чудная страна! Пожалуй, да, экскурсия стоит свеч из-за одних нелепостей. Коллекция, сказка, то есть бред!
Долго еще шнырял покорный ваш слуга по пустынным улочкам, пока не наткнулся на вывеску: «Городская аптека». А что? Аптека? Аптека! И разве не городская? Умно. Логично! И предусмотрительно.
Я толкнул створки - фанерные, туда-сюда, - как в ковбойском салуне… Клубы вонючего дыма облепили, залепили, налипли… В таком чаду всего труднее что-нибудь увидеть и вовсе нетрудно – понять, что фармацевтическое заведение больше смахивает на питейное. За мощными столешницами – важные немногословные господа с густыми поповскими бородами. Перед каждым – полуведерные долбленые кружки, которые молча же опрокидываются в рот.
В тщете разогнать дымные портьеры я робко дунул и проделал коридор к ближнему столу. Господин с сигарой меланхолически пробавлялся из дуплистого «наперсточка». Из колоннады у левого локтя он лениво двинул прибор на меня.
- Чем вы занимаетесь? – Строго интересуюсь я.
- Пью, – ответ был пространен.
- Ценю отшлифованный лаконизм.
- А я нет. – Дружественно признался господин, пыхнув драконьей струей гари, вони и т.д.
- Кха, кха, благодарствуем.
- Не жалко. – Он протянул мне табакерку - грубо выскобленный кусок прокоптелого дерева в виде сапожка - и лоскут плотного пергамента, более похожего на толстую кору.
- Не курю, кха… цигарки, - спрямляю я.
- Зря. Классный ассорти чая с перцем, - зевнул общительный дядя и, лихо свернув самокрутку, присосался к ней. Недокуренная сардель без жалости была выплюнута в, как мне показалось, опорожненный сосуд. «Бычище» противно зашипел. Курильщик, как ни в чем не бывало, испил оттуда, смачно побултыхал во рту.
А что? Все нормально, Прескарен! Держись, старик, так надо, будь спок, тут главное ничему не удивляться.
Уговорив себя, я приступаю к завсегдатаю аптеки:
- Что пьем?
- Что всегда. Спирт.
- Это что… такие лекарства отпускают в городских аптеках?
- Да, только в городских. Они у нас одна. Вот это! Вопрос вам: зачем в аптеке продавать лекарства?
- А что еще, если не лекарства?
- Действительно, что? Или спирт уже не считается лекарством? – даже не видя в дыму его глаз, я гарантирую иронию.
- Не стоит пускаться в дебри. Лично мне, будем говорить сугубо для примеру, очень нужны очки.
- Очки? – Он внимательно воззрился на меня. Казалось, что оба его глаза заволокло кругляшками пенсне - из дыма.
- Очки.
- Очки? Ха-ха-ха! Любитель розыгрыша или придурок? – взорвался вдруг собеседник. – А? Катись-ка ты к собакам чертячьим! Шутник балбесов!
- Лечитесь на здоровье!
Беря курс на задымленную стойку, я был уже максимально подготовлен к сюрпризам. После курительного порошка из чая с перцем комплект лекарственных средств сильного впечатления не произвел. А ведь было чему удивиться. В стеклянной витрине лежали, висели, стояли всякости любых конфигураций. Сходу я угадал назначение лишь одной – бутыли емкостью литров в тридцать, не меньше! Для аптечных кружек мензурка вполне подходящая!
- Что будем? – Из стойки пробурился человек в тертом сюртуке и апостольской бородке.
- Скажите, для чего вы так изуродовали вон ту связку каштанов?
- Какие еще каштаны? – дятловидный в фасе нос едва не тюкнул мне в глаз, зато с близи я разглядел попугайский изгиб профиля. – Это сушеные мыши!
- Извините, не признал. Кем же мыши служат в аптеке?
Я отдавал себе отчет, что выгляжу идиотом, но жало страсти гнало осторожность!
- Служат товаром, как и все в городской аптеке? Мы держим только то, что пользуется спросом, – снизошел «дятел».
- И что, мыши приносят доход?
- Да что вы? Еще какой! Простите,  откуда, милейший, будете?
- Положим, из Пномпеня.
- Отколь, отколь? Не слыхал, видно, глушь!
- Кто б знал, какая! – Я уже не спорю.
- Ну, так, просветись, деревня: ономняся в моду зашли серьги из сушеных мышек с блестками цвета ржа.
- Изящно!
- Во-во. Эта связка стоит состояния. Как войдет в кондицию, приглашаю  вас на дуэль герцогинь!
- Шик и шарм! Не в пример пномпенькам. У них в моде кастаньеты из мочевого пузыря быков с мельченным пометом кордильерского вонюгана, на худой конец, скунса.
- Как? Уже пишем, - под стойкой заскрипело перо. – Мода она всегда восходит с глубинки.
- Меткий этюд! – После дозы лести я делаю вылазку. - Но, пардон за бестактность, нельзя ли заказать чего-нибудь из аптечной классики?
- Чудак! Впрочем, я учтив, услужлив и услышлив… Сельская простота – это такой экзотик!
- Антикварюк, дополнил бы я!
- Во-во, лексикон-то весь какой - девственно трущобный! – в горбатом носе возникли признаки напряга. Чует крамолу?
- Шут с ними, с девками трущоб. Я бы хотел заказать очки, – и, увидев его страх, спешу добавить, - само собой, в порядке очередности.
- Ага… - аптекарь очень странно, до шейного излома скосил лицо куда-то, в то же время созерцая мой подбородок. Глаза его обратились в два потных чайника. - А вы, простите, кто-либо или как бы от кого-нибудь? – Его голос обрел некую протяженность во времени, причем с лающими элементами.
- Нет, я, знаете ли, сам по себе и даже без кабы.
- Да? Впервые слышу такой титул. И кто же вы сам по себе?
- Я-а-а! – Солидно акцентирую я.
- Ах, я-а-а? – Он почтительно улыбнулся. – Как же, как же? Такое короткое и звучное имя нельзя не знать. Сколько раз слышал. – Улыбка стала приторней. Дядя начинает чиниться?
- Определенно, нельзя. Это имя знакомо всем. – Соблюдаю я честность.
- Ну, тогда, какие дела, ставлю вас вне очереди, то есть в затылок герцогине…
- Кого это мы ставим вне очереди, когда на очереди сама любовница  и.о. генерала? – шамкающие звуки принадлежали третьей силе. Не возьмусь объяснить, когда и как за спиной аптекаря вырос этот сухой, длинный и плешивый старикан с бурым носом и клинышком редкой бородки.
- Господин и.о. инспектора городских аптек, - залепетал аптечный бармен, - вне очереди после внеочередной герцогини я ставлю вот этого господина, - и  робко указал на меня.
- И кто это? – а ведь во взгляде этой козлятины инквизиторская искось.
- Йа-а, - ласково прощебетал аптекарь. Его затруднения были понятны и даже умиляли: ведь так непросто угодить всем и сразу да еще с двух сторон!
- Он? – Лицо и.о. инспектора уелось в пятнышко унылого скепсиса.
- Йа, - подтвердил младший кадр, но без прежнего почета.
- Болван, – скорректировал начальник. – Этот я, который он, такой же он, который я. Ясно? Вы от кого? – Его глазки непроницаемо сузились, заякорив мой нос покруче штопора.
Э, дружище Прескарен, да нас никак держат за лгунишек? Какая обида, ведь мы говорили чистую правду, что ты это я, то бишь я это ты.
– А, может, вы все-таки от кого-нибудь? Или, чего доброго, кто-либо? – шуршал он как прошлогодняя передовица.
- Да нет же, - в моем вздохе отчетливое томление. – Я это я. А лучами славы и вниманием кой-кого мы пока не опалёны.
- Мы? – Застигнутые врасплох аптечные мастера переглядывались, покуда и.о. инспектора не распорядился сбивчиво. – Запишем их в нормальную очередь третьей категории.
- Спасибо, я не задержусь так долго. – Стараясь не обидеть дедушку, я ангельски мягок.
- Как знаете, можно и пожалеть. Ждать пришлось бы не свыше восьми лет. Эта аптека самая сверхскоростная в мире.
- До встречи через восемь лет, – моя улыбка предназначается буроносику.
- Вы что, издеваетесь над моим возрастом? – возмутился тот.
- Что вы? Как можно? Я лишь прикидываю, какое это будет чудо, если вы через восемь лет будете все еще и.о., а я и все пациенты третьей категории все еще будем любоваться на бравый вид вашего степенства!
- Не понял. – Скрипуче выронил козломордый.
- А это уже говорит ваш ум.
- Вы что, хотите принизить размер моего ума? – Насторожился бюрократ.
- Напротив, я убедился, что вы ум с размером. Сравнить бы еще с чем этот ваш размер. Если – вон с теми милашками, - жест в сторону «аристократических сережек», - то ум ваш просто грандиозен. Всего доброго. Аптекарь, или, скорее всего, и.о. провизора, не забудьте рецепт кастаньет из бычьего пузыря с пометом, шкала усохлости которого не уступает инспекторской.
С этим я оставил мыслителей переваривать информационный парадокс. Впрочем, и они не остались в долгу, озадачив меня вопросом: почему тут все большое и начальственное, вплоть до «главзабора», носит приставку И.О.? Что такое и.о. – «именем отечества» или все-таки «исполняющий обязанности»? Того и гляди, окажется, что и сам как бы принц исполняет обязанности какого-нибудь императора!
Бухлое небо жало на мостовую грязные ломкие спицы. Озябши и промокнув, я поднял воротник. Дождило и ветрило, унылей и унылей. Пусто, безлюдно. И так до самого горизонта. Не наблюдалось ни ночных сторожей, ни даже дворников. Лишь груды мусора, рухлядь и отбросы.
Экскурсия порядком прискучила. Хотелось уже где-нибудь и приютиться. Из-за угла со скрипом выползла телега. Телега ли? Не совсем: из тумана выштриховывался архи-древний экипаж, и даже с претензией на вычурность. Но при езде он как-то инвалидно раскачивался. Сощурившись, я и без очков разглядел, что правое колесо сработано из обруча с приличными спицами, а левое – из сплошного диско-чурбана.
Ах да, у них проблемы с железом. Колесо, небось, вышло из строя, а замена нынешним мастерам не по зубам. Дальнейшие домыслы скомкал звук из недр:
- Кто там встал на городской дороге? – голос принадлежал даме. Городская лошадь остановилась, чуть не снеся меня на городские камни. Сверху влажным непроглядным призраком глыбился городской кучер.
- Пардон, мадам, это я, и без и.о.
- Как странно вы отвечаете. Кучер, остановите транспорт. Незнакомец, приблизьтесь.
- Да я вот он. Весь. – Иногородний я выставляюсь напоказ, предупреждая в приоткрывшуюся дверцу. - Однако, чур в щель не стрелять. На меня уже достаточно покушались.
- Хм, что за жанр? Вы дворянин?
- В душе – всегда. Почти.
- Тогда в экипаж. Мигом.
- Это обязательно?
- Садитесь, пока приглашают. Вы приезжий. Я сразу поняла. А приезжим нечего разгуливать под городским ливнем.
Вот оно счастье приезжего!
- Мерси, коль не шутите, - вскочив на подножку, я начинаю скрываться внутри, но тут же вдавливаю боком что-то мягкое. Безрассудно, конечно. Но…
- Ну и темень, - посетовал некто, судя по всему, я, ибо уже чужие губы близко-близко прошелестели:
- Какой же выход?
- Наипростейший! – чирк спичкой.
- О! Натюрлих спичка! Вы не и.о. хранителя городского музея? Ах, я недоумка! Ведь все старинные спички давно ушли на нужды дворца. – Тонкие ручки приблизили к огоньку блюдце с маслом и, кажется, лучиной. Сразу посветлело. Веселый треск масла способствовал живости общения.
Внимательный полукруг глазами удостоверил присутствие пассажирки. Одна, недурна и не то чтоб стара! Это в темноте, а уж при свете! Впрочем, меня больше занимало другое: поддалась ли она последнему крику моды? К откровенной радости, миленькие мочки прекрасно обходились без ржавых грызунов.
- И вы тоже? – она подавленно вздохнула.
- Что тоже?
- Судите по человеку, то есть о человеке по его побрякушкам. Но я, представьте, не переношу мышей. И пусть меня разорвут, - я ни за что и никогда не надену эти сережки!
Она оправдывалась! Так сразу?
- Поверьте, я консервативен, как настырный пережиток и как четырнадцатилетний котяра! Лучше скажите, какова программа? Круиз по ночному Марцилону?
- Вы о помойных свалках и выгребных ямах?
- О них. И что? От этой прелести никуда не деться даже в Париже.
- Тоже вот речи! И одеты вы как-то не так. – Она поднесла блюдце, ловя блики с моей щеки. - Побритый! А у нас никто не бреется. Нечем. И выговор того… не того…
- Догадливая вы, из-за кордона мы.
- Чужестранец? Ни разу не встречала чужестранцев! Они у нас и не бывают почти… Со времени кончины короля – папочки всеобщего благодетеля.
- С вами опасно… Вы, случаем, не из антикрамольного отдела?
- Оскорбилась бы, не будь вы из-за кордона.
- Пардон-кордон. Не придавайте вес невесомости наших словес.
- Нам с Европой не с руки состязаться и мозгами, в особенности. Народец туточки дремуче туп и дикарски отстал. Я читала про Европу. Вам далеко до нас… или наоборот?
- Кому как сподручней. Но то, что ваши люди моложе европеоидов лет на сто, видно с полприщура. А, значит, за вами будущее.
- Хватит глумиться.
- Молчу.
- И не молчите, пожалуйста.
- Хорошо, я буду сыпать. Вопросами.
- Только, уговор, не безнравственными. – А воркованье все жеманней.
- Вы нанесли рану мне. Я, по-вашему, что похож на безнравственного?

- Нет, нравственного.
- Вот о том и я.
- А я о том, что мы грубы и дики…
- Ох, уж это самоедство. Оставьте… Вечер вопросов и ответов. Уточняю: невинных вопросов и приличных ответов. Позвольте, сударыня, узнать, с чего это вам заблагорассудилось разъезжать по мрачному городу, вверяясь порядочности зашлепанных грязью проходимцев? Вопрос.
- Катаюсь так уже восемь месяцев. Но строго по ночам. Днем сплю. Причина – скука. Мечта - найти умного и образованного мужчину. Ответ.
- С радости какой и для надобности кой, если не секрет? Интересно.
- Секрет. Но по секрету, - она снизила голос, - чтобы взять его в любовники. Это в лучшем случае. В худшем, просто в чичисбеи.
- Чи-че-го?
- Вы не бывали в Италии? Это у итальянских фемин прогулочный такой мужичишка навроде пуделька на поводке. Чичисбей.
- А! Хе-хе, любопытные у вас понятия о нравственном.
- Я нравственная, очень, потому что честная. Честно всем в глаза так прямо и рублю, что мужа своего не люблю.
- Ваш муж кто-нибудь либо он от либо кого?
- Он исполняет обязанности ректора Заборного Института. Доцент геометрии. Баронет. Ночами торчит в аптеке.
- У вас тут как - все полуобязанные? В смысле: замещают кого-нибудь?
- Нибудь! Не нибудь, а Принца! Разве высочество может доверить хоть один командный пост всяким-разным? Всю упряжь волокёт, кроме там типа золотаря. Потому куда не кинь – сплошные и.о. Ну и зарплата как у и.о.
- Вот он в чем секрет!
- Оно не интересно, оно скучно… К тому же забыла… Мм, я про что, вообще, вам?
- Про супруга, баронета.
- Ах, да. Как только наше забороведческое заведение закрылось, мой благоверный - шасть по аптекам. Домой хлебом не загонишь. Теперь, по правде, и меня тоже. Но только вообразите, домой является заполночь…
- У вас часы есть? – Вставляю я.
- Ну да, песочные… Так вот, явится и давай охмурять смесью спирта и жженого чая с перцем. Пахучка, а не ректор.
- Это нам знакомо.
- Вы подвержены тому же поро… той же привычке?
- Нет, я тоже преподавал в университете, но в городскую аптеку я зашел за очками… ну в расчете подобрать очки.
- Простодушие колонизатора. Погодите! – В голосе ее - недоверие и торжество. - У вас что - слабое зрение?
- Причем, порядочно слабое. Но что за повод для патетики?
- Извините. Это скотство, конечно, но вы же единственный человек в этой стране, который может похвастать плохим зрением.
- Нашли предмет для восторга. Однако погодите, я решительно отказываюсь понимать. У всех отменное зрение, так? – Она охотно зевнула. - Так! Так… Так. - Я впадаю в раздумье. – А раз так, почему у вас за очками такие очереди?
- Эх, Европа! Потому что солидность всем подавай! Солидность. И  по боку, что никто ничего не читает и даже не пишет, кроме рецептов и росписи в получении. А вся роспись-то - о двух буквах: ИО. Впрочем, вру. Читают и пишут двое - ученый секретарь и я. Но зрение у нас у обоих, как назло, ястребиное.
- Это великое счастье, дорогая моя!
- Не знаю, не знаю, дорогой. В этой стране уж лучше ничего не ви… - не договорив, она отыскала щекой мое плечо. Случайно.
- Не рано ль мы это… того… к нежностям-то? К эпитетам? К метафорам?
- Эпитеты? Общепринятые прилагательные. Не более…
Шепот щекотал ухо. Я растерялся. Все развивалось необычно, но… чудесно! Оно и смущало.
- А… а скажи, дорогая, у вас пьют строго спирт?
- Всё. Просто вина не достать. Отпускается важным персонам, да и то лишь на светских ассамблеях. Редко и из старых запасов. Но мне все эти балы-ассамблеи опротивели. И муж отказал в кредите.
- Негодяй! – возмущаюсь я. – А известно ли тебе, что такое шампанское?
- Это знает Принц. Сей деликатес ему поставляют иностранные делегации. А последних, дай уже бог памяти, две было на моей уже памяти. Кому он нужен облезлый наш Марцилон? – закинув руку, она разом притянула мое лицо к своим губам.
- Э, э, э… Один момент, - бормочу я и экстренно отстегиваю литровую набедренную флягу. Пробка ее аккурат умещала парочку коньячных рюмок. Благодеяния Аделины-Гортензии-Хват снова пригодились. Я все делал искренне и благодарно.
- Что это, металл? – Ошарашенная отшатнулась.
- Конечно, хромированная сталь. Вернее, булат дамский!
Не оценив шутки, она впилась в вещицу неотрывным экстатическим взглядом.
- Но ты же несказанно богат! – фраза ей далась не без натуги.
- А на это что скажешь? – я тяну ей пробку с шипящим нектаром.
- Это что? – крылья ее носика взволновались.
- Пробуй. Ну же, смелей! Я не из отравителей, - фужер вложен в ее подрагивающие персты.
С наигранным смешком баронетка  (надеюсь, я правильно склонил ее титул по мужу) поднесла прибор к губам. Опасливый глубокий внюх, озадаченный трепет подбородка…
- Это что? – повторно вырвалось из вожделеющих уст.
- Нравится?
- Пока не пойму.
- Ничего. Скоро оценишь, если, конечно, твой вкус не подпорчен в городской аптеке.
- Это не спирт, – убежденно сказала она.
- А я и не утверждал, что это.
- О, как это… Чудно! На нёбе булькают сладенькие перекатыши. Сахарные пузырики. Булькают и лопаются. – С растущим возбуждением две сверкающих миндалины уставилась на меня. Сверху собрался черный теремок.
- Еще?
- Нет, пока… Это надо смаковать.
- Интуиция прирожденного дегустатора.
- Лесть, все это лесть? Ах, у меня от комплиментов голова кружится!
- Это не от комплиментов, - возражаю я и, залпанув свою порцию, наполняю пробку и протягиваю ей. - Это называется Шампанское!
Она пригубила, замлела, захмелела. Сиротская капелька сорвалась и, падая ей на подол, скрестилась с лунным бликом. Магический кристаллик распался на искры. В глазах. Ее... И есть надежда, что моих… А там почудилось, что прослезилась вечность. Встряхнувшись первым, в приливе воодушевления, решимости и, накрыв ее ладонь, я дерзаю:
- Не пора ли?
- Это всегда пора, милый, - мурлыкнула она и нежно щекотнула мочку моего уха ушампаненным языком.
- По правде, у меня ни капли желания ручкаться с твоим заборным пахучкой.
- Глупый, глупый мой колонизатор, - с ироническим вздохом она нажала секретный рычаг. Спинка кресла откинулась назад, а ее тело еще и придало ускорения моему. И вот уже голова изумленного Прескарена намертво припечатана к мягонькой подушке. Легкое «фу-у», и лучина погасла. Взмах во мраке, и оконная занавеска наглухо задернута…
- Ловко придумано! – восхищаюсь я, трепля пушистую гриву прильнувшей. – А есть же, есть и в Марцилоне милые традиции.
- Обычаи, дорогой, гостеприимством зовутся…
На этом русло пустопорожнему балабольству закупорили. До утра. И проезжий не был в досаде за то…




























7. ЕГО  МУДРЕЙШЕСТВО  УЧЕНЫЙ    ПРИНЦ

Утром я был свеж и в чем-то даже юн. Милое радушие баронетки с лихвою возместило ущерб первичных встреч. Прекрасная половина постояла за достоинство нации. Без кавычек. Не в пример сильному полу Заборной державы.
Щадя сон утомленной женщины, я ткнул в изголовье ложа сплющенную фиалку из блокнота. Помимо услад постельных, я был благодарен баронетке за приобретения интеллектуального значения. И главное - за осознание высокого статуса, приданного моей особе некоторыми вещицами багажа. С этим можно смело стучать в ворота дворца.
Негромко скрипнула задвижка, и я на мостовой. Кучер мирно посапывает на облучке. Свежая струя студит лицо, неостывшее от ночных страстей. Я бросаю прощальный взгляд в окошко. Слабое движение. Кажется, на лице… Оно было? Или показалось? Подобие тени, скользнувшей по бледному овалу. Может быть, женщина просто моргнула во сне. Стало не по себе. Стыдно как-то. Однако у каждого свой путь. Я свой наметил. И миг спустя исчез в проулке.
Потом был получасовой топ-топ по хмурым лабиринтам спящего Марцилона. Повсюду одинаковые дома. Отсутствие многоэтажек, с одной стороны, выручало: куда б ты ни подался, над окрестными крышами маячила уже знакомая ратуша. С другой стороны, дублировалась вчерашняя ситуация с таможней: «близнецовые» строения заставляли меня петлять и вращаться по заколдованному кругу, дворец же был все так же далек, как и близок. Но, чтобы рассчитать и покрыть эту близь, недоставало… крыльев.
То и дело попадались плакаты, возвещавшие, что на улице осень. Правда, в одном закоулке столичные метеорологи дали промашку – с вывески темнела полуразмытая «ВЕСНА». Весна прикорнула на косеньком столбике с поперечной дощечкой. Видать, болезная, притомилась и заспала. Вертанув дощатую горизонталь, я поспешил, куда указало начальное «В». И  указало, отдадим должное, верно – длинный проходной двор разросся в нечто непривычно просторное. Площадь! Она. Наконец-то! И вон там над крышами громадится ратуша. Стало быть, вчера я тащился где-то с той вон стороны…
Медленно прокручиваясь на каблуках, я всюду наблюдал сыпь каменных близняшек. Как пить дать, историческая застройка, культурное ядро столицы.
Площадь, здесь мы берем учтивый слог, украшалась триадой архитектурных исполинов. Ближе всех - готическая худоба, что догоняюще вонзала в пьяное небо свой комариный шпиль. Над низким входом витиевато хромала азбука, в сплошном слиянии которой с трудом угадывалось: «АкОДемиЯ НаЩих нАуК». В середке распростерлось творение зодчего, видевшего идеал в лежащей бочке. Наконец, «третьим будешь» приткнулся конструктивный уродец в форме поставленной на попа домовины с кучей башенно-балконных нашлепин. Этот выглядел самым покинутым, из разбитых окон тянуло сырью и неуходом. Гробовую крышу пересекали иероглифические зигзаги: «З И». Мне хватило ума опознать начальные буквы. Спешу поздравить, Прескарен, перед тобой во всей своей нежилой мощи вздымается легендарный Заборный Институт. Чисто гипотетически средним гуинпленом должен быть дворец; решил я и взял курс на опрокинутую «бочку».
По дороге попался, кажется, монумент. Отдаленное сходство, кажется, с человеком, руки которого заняты, это тоже кажется, молотком и обалденной спичкой. Причем древки того и другой четко разбегались кверху и в разные стороны, а  ноги под тем же углом циркулярно расходились к постаменту. Миновав памятник, я подобрался к коронным детищам марцилонского домостроительства.
Вблизи обозначились мелочи декора. И некоторые вполне одушевленные… Например, два спесивых часовых с жутковатыми алебардами, что торчали у подковы ворот. Их кирасы неприятно резали глаз – после вчерашней непогоды солнце милостиво посыпало Марцилон золотою стружкой. Над воротами, вдобавок, кривенько присобаченнные башенки, а из неровных зубцов сердито пялятся пушчонки. Не знаю, какие гномы скрытно обслуживали обе плевательницы, одно не вызывало сомнений: в башнях-скорлупках не поместятся ни самые орудия с ядрами ни, тем паче, пушкари.
О, Марцилон, страна декораций.
Ветряной порыв тотчас подтвердил догадку: оба жерла вытянулись влево и скривились в овальном оскале. Все ясно: артиллерия грубо намалевана на нетуго натянутой холстине.
Стража сосредоточенно похрапывала. Щадя их покой, я толкнул ворота. Излишняя самонадеянность – эти ворота были не картонные, а из настоящего дуба. При этом бревна ничем не соединялись, их просто вкопали в грунт. Бдительная охрана мигом слапала меня.
- Ага! Заговорш-шик! – взвизгнул один, которому, очевидно, передался «зубцовый» недуг липовых башенок.
- Подлый… - Шепотом закрепил напарник.
- Чего? Как смеете вы, дровосеки, обращаться так с приезжим, с профессором Оксфордского университета! – напыщенно рявкаю я и уточняю: персонально о каждом, - дэбил и крэтин!
Мудреватость ли подтекста, титула ли тут виноваты, но караул хватку ослабил. Причем обоюдно.
- А чего шш ворота ломаете? Они тут ушш лет двадцать как вколочшены, шштоб не упашть! Поелику не крепятся ничшем. – Беззубый оказался политически подкованней.
- Вот ужо да. - Вот и все, чем поддержал его напарник.
- А того ломаю, что я, как уже говорено, иностранец, а иностранцам неведомо, что ворота королевской резиденции положено захламлять дубьем.
- Ну, так, бошше шш мой, в чшем жагвождка? Да в том, шшто гвождей нет. Но мы ваш мигом доштавим. Вы, случшаем, не на турнир учшеных по замешшению вакансии в академию наук? – шепелявый проявлял все большую любезность и эрудицию.
- Нет, в данное время я занят субстативными проблемами иззаголярных особенностей правления монархов, исключительно одаренных субститурой. А примеры я черпаю из практики автократов этого типа. Ваш принц – субъект, аномально одаренный субститурой.
Караул тандемно разинул рот и сноровисто дернул за корабельный канат, провисший с выступа над воротами. Распахнулось потайное днище, и прямо из проема вниз рухнуло кресло. От креслокрушения спас другой конец каната, привязанный к спинке. Меня же от встречи с монолитными ножками упасла реакция: я вовремя посторонился метра на три. Бережно приподняв под локотки и коленки, молодцы водрузили меня на «трон» и крикнули «вира». Канат рвануло кверху. Пара секунд, и вот я уже на невидимой снизу площадке. Люк захлопнулся. Темень и плесень. Сбоку  тычут в ребра. Тычут настойчиво, и мне приходится чесать по затхлому коридору строго вперед. Право скажем, все это не шибко уютно. 
Довыершивался! С этим малоутешительным самодиагнозом я стал готовиться к худшему, но в тот же миг глаза ослепило из раздавшихся дверей. А там…
Большой, идиотски размалеванный зал с угнетающей фальшью обойных узоров. В центре стены – портрет молодого человека. Писан в рост, над узким лбом – три прядки от гривки оплешивевшего мерина. Глаз разглядеть не успел – картина взвилась к потолку, и из импровизированного свода единым коллективным шагом выступила толпа аляповатых господ. Смутно, но догадываюсь: придворные. Их немногим больше дюжины. Слева все, как на подбор, багровые бородачи в фиолетовых буклях. Симметричное крыло – из дам в оранжевых париках. Левые заточёны в зеленые камзолы, правые – в лиловые кринолиновые платья со столь длинными шлейфами, что отстающие наступали на хвосты передним, а это вело к дружному, хотя и неритмичному спотыкачу.
Обступив меня полумесяцем, придворные остолбенели - ровно по Гоголю. Ни реверансов, ни кивков, ни жестов, ни даже зевков. Мне невольно пришлось соответствовать их позиции. В некий момент в оставленный ручеек между разнополыми крыльями просочился суетливый, низенький, пожилой лысик. Заняв центр цветистого полукружья, он выжидающе уставился на меня. Ничего не оставалось, как ответить тем же. Напряжение нарастало, но ни поклона, ни жеста, ни вдоха со стороны хозяев так и не последовало. Пауза затянулась так, что мне достало времени разглядеть - центровой коротышка вовсе не лыс, просто безвольные волосы так истончились, что напоминали прозрачные пучки паутинок.
Глянув на дам, я подавился от смеха и, дабы не прослыть неучтивцем, торопливо закашлялся. Все верно: ушки статс-дам и гофмейтерш  оттягивались ржавыми тушками сушеных мышей.
Как ни странно, все придворные, начиная с предводителя, так же вразброд заусмехались и закашлялись.  В голове мелькнуло выручальное: по всему видать, тутошний дворцовый штат запамятовал европейский церемониальный этикет. Это развязывало руки даже такому недотепе, как я. Как же, любая неуклюжая выходка, всякий экспромт а-ля «книксен-курбет» здесь сойдет за  канон кавалергарда.
Эврика была проверена и подтверждена. Небрежно махнув кепи, я изобразил ногами крендель. Визави дружно и с тем же медвежьим разладом попытались скопировать экспромт. Теперь ясно: Синхрон и Грация здесь не ночевали лет тридцать! Поэтому мне ничего не оставалось, как молча наслаждаться комическими фортелями. В порыве гостеприимства два камергера содрали вместо шляп парики и облучили меня сиянием лысин.
Не выдержав, с прижатой к сердцу рукой, наклонив лоб и удивляясь собственной внушительности, я возглашаю:
- Счастлив засвидетельствовать, кхм, прославленному принцу… - последовала заминка: имя просвещенного монарха я так и не узнал, - сего прелестного государства. Спешу рекомендовать: оксфордский профессор субституции субстативной субституры, автор семи монографий по проявлению указанного дара среди великих мужей: Аттила, Перикл, Канишка и проч. и проч. В сие время завершаю опус за номером восемь. Объект изучения - современный носитель иззаголярных особенностей этого дара – принц данного… региона человеческой цивилизации.
- Ах, субституция, ну как же без нее! – промямлил человечек с жидехонькой копешкой на лбу.
Клюнув на поданный голос, я терпеливо ждал аттестаций. Кто вы, сударь? Не церемониймейстер, нет? А то как бы не сам канцлер! Фу, странствующий бакалавр, это уж вы дали лиху: всякой пипетке до канцлера, как… Не дождавшись, я акцентирую нажим:
- Вот именно, так не могу ли я рассчитывать на аудиенцию? В общем, принца бы мне, батюшку!
На что я шел? Ну не на плаху же?
- Так, это да то, вот он же я. Я он вот, в смысле, уже, – путаясь, человечек несмело ронял фразы, как слезы, и взгляды, как кляксы. Птичья его грудь под серо-зеленым балдахином медленно расправлялась, на тертой ткани щетинились лишаи… Лишаи? Ну-ка, ну-ка, сфокусировавшись, только сейчас я рассмотрел, что это и не лишаи вовсе, а тоже сыпь, но из глиняных орденов, значков, звезд, крестиков и медалек.
- Разве в Оксфорде нет моего изображения? – дыхание его высочества прерывалось. – Вы что, меня не признали, маэстро?
- Виноват, извиняйте, высочество… вашейшее. Ну, да… как вас, вот так и вижу, висите вы там… ваш портрет… между Гамлетом и Розенкрейцером. Сходство несомненное. Но, как бы это помягче? На портрете, не в обиду прообразу буде говорёно, мудрости недостает. А еще со мной в пути конфуз приключился: очки потерял. А близорук не в пример, но в аккурат. Впрочем, теперь вот вижу и отчетливо: это вы! И ничуть не постарели.
- А я понимаю. – Убежденно произнес принц, отнесясь к присутствующим. – Слабое зрение – оно такое. Я тоже из-за книг совершенно ослеп. Но очки не ношу – нос ломят. Страсти господни, что это у вас на плече?
Зыркнув книзу и малость вбок, я кое-как различил пятнышко – наследие стычки с призаборными бродягами.
- Каретой набрызгало, вашейшество.
Кривыми подскоками принц припрыгал, вытянулся и, дрожа стопами, черным ногтем сковырнул пятнышко. После чего там стало еще грязнее. Мне поплошало. Ну, и личико! Водянисто-слюнистые глазки то ли обижены, то ли свирепы. Волосы, будто клубочек бесцветных червей. Морщинистая, желтоватая кожа жирно приванивала. Сглотнув комок, я артистически выдаю:
- Польщен августейшим вниманием. Но стоит ли?
- Полноте, полноте! Человек, специализирующийся на суп… супституре, стоит даже больше того, чего стоит. Не поверите, сколько книг по супам и турам я осилил. Во, где сидят! Шучу, естественно.
- В таком случае, вы знакомы с моим творчеством, я единственный теоретик субституции субстативной субституры.
- Ах-ах, обожаю вашу даму, так вы и есть тот самый… этот который, ого! Простите, имя улетучилось. Но все равно, я вас заочноглазно и чрезвычайномерно уважаю. Но, право же, неудобно-то как. Конфузия с памятью и афронт. Но что-то типа Архимудуса? – воззрился он: не знай, что принц, подумал бы - заискивающе.
- Почти. Прескарен Пен-Юпишен. Рад служить пастырям и просвещать стада.
- Ну, точно. Препарен… тот который и это самый. Теперь не забуду. Только разрешите мне вас по имени отчему величать, любезный Тартарен? Разрешаете?
- Вам всего-то лишь пожелать покорному слуге на ниве просвещения – Пре-ска-рену.
- Это мило, славно и изящно! Ну, я вас теперь ни за что от себя не отпущу. И вам не отдам, - то ли грозный, то ли жеманный оборот к подданным, - и не просите, и не пытайтесь. Сейчас мы займемся вот чем: я вас по-принцевски угощу! Покушаем. Всем обществом.
- Премного бла… и про… и про... Только хотелось бы познакомиться с вашим ослепительным светом. Если нетрудно, конечно.
- Да чё их представлять? Трутни как один. Олухи и бестолочи. А уж подхалимы! Аналогов в анналах анализировать не дадено! – и он стал бегло перечислять, давая каждому царедворцу персоналку явно не энциклопедического формата. Я пропустил все. Мимо ушей.
- Но где ваш церемониймейстер, министры, стратеги?
- Сегодня все в отставке, де мол, в отпуску, - не смутился принц, - я замещаю всех. И так через день. Скажем более, все они не подлинные министры или там стратеги, а всего лишь исполняющие обязанности оных, мол де.
- И как же вы на себя столько взвалили, вашейшество? Беречься от перегрузок не пробовали?
- Натура така! Не подумайте, что из жалованья иль еще какого скалдыризма. Нет, я ничего не беру сюда, - указ на карман. – Все их выходные, ставки ИО и мои, де мол, добровольные перегрузки казну питают!
- И они рады?
- Кто?
- Ну, все эти ИО, министры и про? Коль они работают ИО, да при этом через день, то и получают за полгода, как неполноценные, пардон, полуценные.
- А мне плевать на их горести-печали. Вот так: тьфу-тьфу! У них в нерабочие дни харч казенный. – Парировал монарх.
- Не смею насиловать вас мыслями об оплеванных господах, - кротко сдаюсь я.
- О, суп с титуцией не исключает юморюции! Ха-ха! – Смех принца был воистину царственный: уверен, не только мои уши подвяли. А, нет - именно и только мои, слух придворных уберегали парики.
- Хи-хи, - мужественно подхватываю я. – Милейший каламбур.
- Даже так? Что же такого путанного вы нашли в моей шутке, мол де? – не на шутку разобиделся августейший.
- Ничего, – я слегка теряюсь, но тут осенило. - Вашейшеству слух изменил. Я произнес не «сумбур», что, в самом деле, означает путаницу, а – «каламбур», что означает: остроумная словесная выходка, то есть находка. Не обижайтесь: подростковый дефект дикции.
Принц затравленно рыскал глазами. Но порционно и до него доходило, что незнакомое нам слово «каламбур» – есть что-то отличное от слабо нами усвоенного слова «сумбур».
- Ну, да. Ну, да. – Высочество припоздало захихикал. – Я плохо услышал. Конечно, вы сказали «кулумбур». Это свидетельствует о развитии общей слабости нашего организма, коему, де мол, экстремально требуется подкрепление.
- Удачная… шутка, - я решаю быть более разборчивым в сравнениях.
Человечек заговорщицки махнул мне рукой. Проскользнув в проход, он начал красться по неопрятно выметенному и давным-давно полированному полу, изредка выструниваясь на выбоинах. Я и вся свита дублировали его маневры.
Красться пришлось недолго – до соседней залы.
- Вот они – чурбаны заржавшиеся, тьфу, зажравшиеся! – Взвизгнул принц, резко распинал обе створки и театрально вытянул руку в сторону бородатого общества, чинно оседлавшего скамейки вокруг длинного стола. Общество коллективно поперхнулось и стыдливо закраснелось. Мгновенье спустя бородатики вскочили, в холуйских поклонах искательно поглядывали на повелителя. Близорукость не позволила мне вникать в детали их лиц и нарядов. Поэтому я обратил себя в шлейф ученого принца, в этом тандеме мы и достигли монаршего кресла.
В сидячем виде его высочество упрятало под столешницей все тело, кроме маковки. Вертанув ею, принц рыкнул на соседа по правую руку. Это был откормленный господин в черном парике а-ля сфинкс, сиреневом камзоле и зеленых шароварах в серебряную звездочку. Вспугнутый париконосец поплелся налево.
- Канцлер-церемонмастер, точнее ИО обеих, - небрежно кивнув на изгнанника, грамотно представил принц, после чего зачавкал, уминая столовую снедь.
Подражая остальным едокам двора, я оледенел рядом: терпеливо, но без поклона. Принц, очевидно, порядком насытился, явленный им взор сиял как фосфор над могилой.
– Чего? А?! Садись уж, шатия! Фрикционеры! Никакой, де мол, самостоятельности, живут на понукалах, эдиктах и вердиктах. – Августейший дернул меня за полу и силком опрокинул на освободившееся место канцлера. – Сокращение персонала, кадровые рокировки, практика совмещения должностей – вещь уместная и неубыточная, мол де! – Лопотал он, облизывая пальцы, то бишь умудрясь всунуть в рот всю ладошку. – Поверьте опытному экспериментатору. – Принц постучался в свою грудь. Грудь подтвердительно отзвенела заволновавшимися черепками. Я тоже всем видом поверил, после чего впервые заглянул в керамическую архаику. Северный сектор миски занимал скупенький салатик. На юго-западе корчился беспризорный кругляшок - субстанция трудно определимого цвета и, тем более, состава.
С аппетитом наворачивая королевскую бурду, принц нес невоспроизводимую ахинею. Я, как все, не только не вникал в речи владыки, а даже не слушал. До того ли? Экстерном мне пришлось постигать застольный этикет. Жидкие лоскутки никак не хотели накалываться на тупую деревянную двузубку – тутошнюю вилку. Без сноровки куда? Со временем до рассудка стал доходить нарастающий рефрен: «Котлета, котлетка, котлеточка». Округлив глаза и нагнувшись, я с сомнением вщурился в тот самый неопознанный кулинарный объект, который уже расползся по капустному сочиву. Скептически поиграв щеками, дерзнул отведать. Но для начала следовало поддеть его на зубец вилки. Не тут-то было. Ком рассыпчато обметался по шероховатой глине. Я шпионски скосился влево. Царственный сотрапезник уплетал капустную пирамиду, цепляя ее вилкой и страхуя всей пятернею снизу. Кинул взгляд на менее достославных застольников. Эти, вообще, обходились с приборами, вернее без них, точь-в-точь пещерные предки.
И это дворцовые манеры, и это столпы света? Куда там Париж…
Повозив по нёбу шершавый папирус кольраби, я с тоской вспомнил свое недавнее похождение в провинциальный ресторан. После чего так и не рискнул дегустировать «котлету». Пока же я колебался, принц перешел к мясному. Отложив вилку, я деликатно смотрел на залепленный салатом августейший рот. Лихо загребая отвратный студень, высочество слизывало с ладони, пардон, вилки, серую непонятицу. Я уловил лишь, что с одного боку «котлета» песочно крошилась, с другого липко зависла, а в центре затвердела угольной коркой. Царственный лик судорожно скривился, плечи дернулись, по телу прокатилась ежливая волна – сглотнул! С минуту зал безмолвствовал и даже не дышал.
- Здорово живешь! В котлетах не хватает хлеба, – вредным тоном мученика изрекла правящая особа. – Гранд-повара – вот сюда мне. Де мол!
- Дерзость имею, ваше мудрейшество, - густым проникновенным басом воззвал к владыке затянутый господин в блеклых эполетах, - но гранд-повар на учениях. Устроен марш-инструктором гвардии, на полставки.
- Это его оправдывает? – вяло спросил принц, в мутных глазках яро искрились осадки гнева.
- Его не оправдывает это. – Пробасил чин в эполетах. – Это он просто желал вам угодить.
- ???
- Именно угодить. – От вежливого грохота у соседей закладывало уши и першило в носу. - Намедни лично вы махали на него жупелом, плахой грозили, ежели не приструнит кухарей за то, что готовят котлеты в пропорции две трети хлеба против трети мяса. Вот и перестарался болезный по части мяса, я имею в виду связки и хрящи.
- А… - враз остыв, философски откликнулся принц. – Но он же мог как-нибудь там упредить меня, что, де мол, освоил новаторский рецепт, мол де… Глядишь, я б кого послал в булочную. А сейчас булочные, сто пудов,  на обеде. Все! Беда с новшествами в этой стране.
- Ваша умность, у меня есть чуток хлеба… пшеничного, - к собственному неудовольствию я выдаю секрет.
- Пшеница? А мы пекём булки из силоса и отрубей. – Смело сознался самый образованный монарх. – Недурственно и обиходить вашу хлебцу в порядке переёму передовым опытом.
- Чего проще? - я выуживаю из кармана половинку черствой буханки.
Вперив алчный взор в горбушку, принц подавился и облизнулся:
- Зодчий вселенной, до чего аккуратно испекён! А мы тут лепим хлеб в ящик, понимаешь. Кусать не с руки и не по зубу. Оттого и решили, де мол, удобнее крошить его сразу в фарш, мол де. – Его опять понесло. Присутствующие понимающе трясли подбородками во всей их окружной растительности.
- Просите за домысел, но вы, верно, и про бутерброд не слыхали?
- М-м… - покровитель ученых замялся, а потом туманно загнусил, - слыхали вроде. Как же, как же…
Я давно заметил, принц ни разу не позволил себе сознаться в незнании.   Как же: главарь академиков, президент энциклопедистов и верховный координатор сотен и тысяч ИО этой страны не имеет права даже на йоту невежества! Это как дважды два. Впрочем, вру: некий намек на сомнение великий эрудит все-таки допускал: «де мол» и «мол де». Таким путем безымянный принц постепенно обрел имя, для меня: Де Мол.
- Не сомневаюсь, - спешу загладить свой ляпсус, - но хочу всего лишь напомнить. В порядке обмена опытом. Мне бы нож, ваша мудрость?
«Де Мол» ударил в ладоши. Владелец гнетущих эполет продублировал его жест. Хлопки перетекали нисходящей цепочкой до тех пор, пока самый крайний, рыжий коротышка, не выскочил вон.
На обратном пути руки рыжика оттягивал тесак – как раз для расчленения носорогов. С трудом удерживая его в районе пупка, он приближался к нам… С затаенным злорадством придворные ждали.
Тормознув у моего плеча, рыжий стольник обеими руками занес ножище - целил как бы в горбушку. Под великанским мачете пшеничный гномик вызывал и смех, но больше слезы.
- Более во всем королевстве железного оружия нет, – в половину голоса, соразмерную паре полных голосов, информировал военный молодец. 
- В курсе уже. - Благодарно шепчу я и, не смутясь, выхватываю свой универсальный ножик.
«У-УХ!!!» всеобщего восторга могуче вздыбил чубы, причесывая бородки книзу.
– Вот это расплавить, - отталкивая столовое чудище, с улыбкой учу я общество, - и наделать сотню таких вот невеличек, -
Принц следил. Неотрывно, с завистью. Громкий стук заставил вздрогнуть свет. То рыжий коротыш выронил тесак. Принц так на него зыркнул, что бедолага с кухонной саблей канул… В двери… Раз и навсегда!
Я же в ту пору развернул теоретическую лекцию о ножах, на практике демонстрируя лезвия маленького карманного дружка. Но в пароксизме подобострастия со мной случилось горе:
- Ваша мудрость, возношу дар нижайшего преклонения на алтарь ваших несметных заслуг перед мировой наукой. – Я протягиваю ножик.
- О, расточитель, о неразумник! – принц дважды окунул всю пятерню в глазную лужицу. – Я, право, не решусь… - слезы по-прежнему хлестали из одного, левого, глаза.
- Полноте. Нож ваш, – похоже, я настырно множу череду дури. - Вот только доделаю бутерброд. Если нетрудно, велите подать масла, сыра, ветчины и зелени. На крайний случай, порея.
  К немалому изумлению, все это было доставлено к столу, и довольно  споро. В пику скрипучей инерции горбушки, мною в считанные минуты была изготовлена дюжина бутербродов.
«Свет» завороженно внимал шаманским пассам. Царедворцам явно в диковину было наблюдать, как миниатюрная полоска стали управляется с грудой полуфабрикатов.
Вкусовые качества бутерброда вызвали фурор. Военный орел - стратег, генерал, главком и главный гурман Марцилона - гладил живот, цокал, прятал зрачки и красноречиво повторял: «О-о-о!!!». Из воякиной ноздри торчал трепещущий стебелек сельдерея. Принц с остатуевшим взором шептал: «Амбрэ»… Еще трое из удостоенных чести отведать деликатес, но, увы, не успевших воспользоваться ею, вторили обоим, подметая стол бородами. Свой бутерброд я пожертвовал «Де Молу». Не заставив себя упрашивать, он заорал:
- Писарь, немедля оформить патенты на изобретение: а) бутерброда, б) маленьких ножей, в) хлебушка в масштабе кирпичика…
Самый молодой из стольников шустро застрочил угольком на манжете, который, как пояснил стратег, был лишь куском папируса, вкруговую пришпиленным к рукаву.
- Внутреннюю валюту… наличкой… выдать… Немедля! Сто восемь шалопиков за патент. Вас устроит? – уходя от диктовки, заборный академик сосредоточенно скосился в мою сторону.
- Срамотой да не показните. – Разыгрываю возмущение. – Это лишь мой скромный дар на алтарь, научный. И не забудьте про рецепт пшеничного хлеба заместо отрубяного.
Здесь я счел уместным потупиться. 
- Вы непростительно меценатны, Прескарен. – Аллилуйничал принц в то время, как его левая рука подсовывала бумагу с пером. – Не затруднитесь  набросать чертежик формочки для вашего сортика хлебушка, вот туточки. Мерси. Выдумать только, а у нас пшеница шла по статье кормовых злаков для ослиных фуражей, – его так и распирало поразглагольствовать: нудно и пространно.
- Мы делали ставку на отруби из ячменя и проса, - скривился генерал. – Но я, дерзость имею, всегда сомневался в правомерности такой практики.
- Учту все ваши наработки, комментарии и замечания, - вежливо сулю я и углубляюсь в оформление патентов.
Если честно, будучи автором откровенного плагиата, я впервые не испытывал стыда за то, что отрывочные представления дилетанта и профана послужили основой для документов народнохозяйственного значения.
Компания рассасывалась прямо по ходу протокольных бдений. Принц откровенно заспал, и, судя по всему, именно его с присвистом храп послужил сигналом массовому исходу.
Когда я поставил точку, за столом пребывала тройка: спящее высочество, ваш покорный слуга и военный умище.













8. СТРАТЕГ-ФИЛОСОФ

- Скажите, стратег…
- Дерзость имею, можно просто генерал…
- Мерси за милость. Скажите, просто генерал, вы случаем не главком марцилонских вооруженных соединений?
- Вот именно. Забыть бы еще про ИО. – Дружелюбно басил воин.
«Забудешь, как же! У вас тут разве что осел не состоит ИО осла, трубя при этом об обратном». И вслух, жуя мнимую котлету:
- Понял. Но отчего вы не маршал или, на край, генерал-аншеф?
- А на кой? Оно куда б ни шло при армии с генеральским штабом. А в нашем сиротском отечестве я не просто, а всего лишь генерал, первый и окончательный. В смысле ИО генерала, - быстро поправился военный, реагируя на вздернувшуюся бровь принца.
- Ага, вот оно как сбылось! – я понимающе киваю. – Очень рад за вас.
- Чему радоваться? Сегодня – генерал, завтра – нахлебник принца. А по званию вообще ИО главкома. Оно бы и черт с ИО с этим. Давайте о вас. Вот если правду, вы, в самом деле, зафокусировали принца с портрета в Оксфорде, или дуру гоните?
Опасаясь подвоха, я покосился на дремлющую особу и… очень осторожно:
- В самом деле, сфокусничал, опознал то есть … На полотне он, правда, в короне. А тут непокрытый. Весь фокус.
- Ха... Байте байки на Байкале. – Он подался ближе, будто утес съехал. И шепотом. – Ухо сюда! Только вам, только на будущее и только из личного расположения, - приник на интимный зазор, - упаси вас кому-либо и, особливо, его мудрейшеству, - иронически обласкал лик властелина, -  заикнуться о короне. При одном лишь упоминании этой туалетной принадлежности принц впадает в паранойю.
- Шуточка?
- Ага, с траурными последствиями. Увертки вон! Ухо дайте и внимайте. Итак-с. Надеюсь, от вашего внимания не ускользнуло, что наш умница возрастом далеко не отрок? Знаю, молчите... А ходит, не в пример иным, в принцах! Почему? Понимаю вашу настороженность. Поэтому говорю только я, а вы тихо молчите и молча, но решительно игнорируете мои крамолы - вовнутрь. Смущать гостя щекотливыми каверзами – не по-офицерски! Короче, как бы просто генерал всего лишь просто вещает якобы просто для себя…
- А он не проснется?
- Что вы? Сон в обед – апофеоз ритуалов. Так вот, я как бы сам себе... После смерти папаши наш гениёк получил по наследству эту прекрасную державу и тяжеленную, из чистого, заметьте, золота корону о семи рогах, трех изумрудах, большущем рубине на остреньком шпиле и с цепочкою под бороду. Выя у почившего монарха была кормная, корона держалась плотно. Наследничек в не-папу пошел. Вы, не исключу, и без пенсне его кадычок на просвет рассмотрели. Так вот, перед помазанием на престол принц дважды за раз лопухнулся. Имя лопухам: поспешность и оплошность. Нам, видите ли, шапочку примерить приспичило. В полпуда! И где? - в туалете, тайком то бишь, но перед зеркалом. И сила, увы, уступила умственности.
- Ну-ну, вы это уж лишка… - я протестующее туплюсь.
- Чего, чего?! – отважно скривился ИО генерала. – Мы вояки правдорубы! На том гремим и катимся. От лычки к шеврону. В общем, запершись в туалете, хлипенький престолонаследничек, чудом не надломив шейку, всю гордость предков возьми да упусти в… дыру. Пробив пласты органических шлаков, примета короля ушла на трехвековую глубину. Доставать ее, а тем паче водружать на мудрую свою головку принц побрезговал и, вообще, счел верным конфузию в секрете соблюсти. Так народу и объявили, что корона, де мол, похищена. Однако тайна великой туалетной интриги стала известна пажу. А тот по величайшему секрету осведомил подружку фрейлину. К вечеру тайна стала достоянием державы, но этот факт - тайна для принца. Так заборный наш Пифагор и остался некоронованным. Собирались на первых порах новую шапку отлить. Но тут как на грех посыпались ученые прожекты, заборная лихоманка, а там золотой запас возьми и тю-тю. В итоге, пятидесятитрехлетний дяденька трусит себе в принцах. – Пророкотал просто генерал.
Моя голова выразила почтение. Отчаянный же тип этот военачальник! Если, конечно, не чудит. Просто генерал опять открыл рот, но его опередили... С адским грохотом на стол рухнула циклопическая люстра. Местом приземления она избрала площадку между блюдом военкома и моею вилкой. Брызги стекла, ржави, фольги искаплили колени и рукава. Стратег и глазом не моргнул. Во выучка!
- Браво, - салютовал он потолку. - Прогнил стальной крюк. Он был последний, – и духоподъемно закончил. - Скоро все сгнием,
- Не сказал бы… Насчет гнили. Мебель у вас о-го-го, на столе ни трещинки.
- Ерунда. При покойном монархе вся утварь была не в пример. Это его питомец заботится разве что о качестве заборов.
Я усмешкою почтил удел первой из встреченных оград.
– А прежний, по знакомству, буян был и кутила!– продолжил отчаянный. - Крушил иной раз все, что под рукой и на ее длину. Что надо был. Было чему поучиться. Для примеру: когда во дворец поставляли новую мебель, стул, диван, кресло, он вызывал изготовителя и: «Ну-кась, милый, седлай свое изделие». В тот же миг спинку, за спиною седока, арканят веревкой и вздергивают на башню до уровня курантов - они тогда щелкали еще. В рекордные сроки качество мягкой мебели Марцилона шагнуло выше крыши!
- Обычай, достойный подражания. А как насчет пригодности, допустим, шкафов?
- То же самое, просто автора запирали внутри. Заодно комиссовали, брр, испытывали качество продукции канатной мануфактуры. Брак фактически исключался. Тот случай, когда горбатого то самое и исправляло, враз…
- Папаша принца был своеобразным… тоже… человеком! – я позволяю себе не афишируемое лукавство.
- Что вы? Ко-роль! А наследничек… Кусок дерюжки над злобным мозжечком. Тьфу…
Ба, а ведь при удобном раскладе наш стратег и заговором не погнушается! Это я про себя, а вслух:
- Один вопрос позвольте?
- Хоть бы и два. К вашим услугам, имейте дерзость. За двадцать лет беспорочной службы первая встреча с умным человеком.
- Вы льстите, но все равно спасибо. А вы всегда были военным?
- Вы меня обижаете. Генеральство – всего лишь гримаса, к сожалению, приросшая на годы, но только на людях. Эхма, доверюсь на «была» без «ни была». Я детством произрастал в саду, у схимника-аскета. Питался кореньями, травкой и церковными манускриптами. Когда это меню прискучило, а случилось это аккурат годкам к осьмнадцати, дал я дёру, научно выражаясь, стрекача. Стрекотать выпало долго, поскольку добрый подвижник редил лес адскими крючьями - теми, что для жарки грешников. Бежал я так, бежал, пока не выпал из чащобы да не куда-нибудь, а в живописное предместье одного города с чертовски завлекательным женским именем – Сорбонна. И как-то так вышло, что лет уже через десять я покинул стены тамошнего учебного, но не духовного, заведения с дипломом приват-доцента философии. Вам интересно? Мерси, тогда продолжим. Так вот, если до осьмнадцати годков я усиленно зубрил религиозные догматы своего схимника-анахорета и вкупе с травою перекушал-таки теологической стряпни, то в Сорбонне начал потихоньку почитывать всяких роттердамских пересмешников. А на десерт - натурфилософов, гностиков, метафизиков, нигилистов, социалистов… Социализм же, знаете ли - не знаю, к хорошему не приводит. Сперва я, как и принято, стажировался альтруистом. Всех в глубине души почитал за симпатюль и добрячков, поплакивал в порыве оптимизма, а бывало и сопли пускал от любви к ближнему. Заочно почитая седину и морщины, я верил в непогрешимость заслуженных дядечек и святость строгих тетечек. Вот только годика через два гляжу, на деле все совсем не так, как по идее, и морщинки людские все больше – не от ума, а от излишеств. Накатили сомнения. Я еще не совсем пессимист, но уже почти скептик. Где-нибудь еще через годик гляделки мои зырк да зырк во всю ширь. Ба, а народец-то кругом-в-округе и сплошь-да-рядом – халявщики-халтурщики да имитаторы-профанаторы. Каждый что-то такое там кропает, тюкает, де мол, творит… активно, рьяно, но в пустоту, в зеро, в ноль. Себе – почет и слава, людям – туфта и пакость. В общем, стал я с горя с горькою союзиться. И в пьяных уже миражах скроил свое мерило: будь внешне хоть забулдыгой с грязной рюмкой, но внутри оставайся собой, без ржавого стержня. Людей пока не презираю, хотя они уже какая-то серая жижа, не кончено-злая, но и не стоящая забот-интересов. Отношение к ним - между сострадательным и наплевательным. К концу учебы укореняюсь в мысли: люди в массе – малодушны, и в критический момент их наглухо кроет шкуроспасательный рефлекс. И даже великие авторитеты на поверку оказываются буржуа и филистерами, рабами бытового штампа и мещанского этикета. Вот тут-то я и решаю для себя: да кати-ся все к лешему сквозь кочки, колючки, канавы, меня все это не колышет. Так пришел черед эгоизма и индивидуализма, я со сладостью окунаюсь в критику гуманизма и коллективизма, да и в ней ничего нового не нахожу, но любви к общественному рою оно, знаете ли, не добавляет. Отныне вино – вот тот чудо-эликсир, что временно взбултыхивает со дна души любовь к ближнему. Ненависти к последнему, в целом, нет, но и от презрения уже никуда не деться. Я живу в своем аквариуме. И все чаще мне является мираж: де мол, сижу я на парапете большого корабля, свесив ноги к морю. Впереди – манящее чистое небо, ясная гладь моря и безбрежные дали. Это колдовски красиво, это тягуче тянет, это пекуче пьянит, это дарит шанс... И в то же время за спиною брань, суета, скука и команды, вечные команды, приказы… Конечно, иногда приходится и мне обернуться назад и даже бросить реплику толпе. Правда, ей, толпе, чаще всего не до меня, а еще чаще мои мысли ей непонятны, а значит, на ее взгляд, бестолковы! У меня же, чую, шея болит от частых прогибов и долгих изворотов. Мне однозначно милее любоваться небесной гармонией, морской стихией - идеалом, которого нет. Сидя нежиться, наблюдать и наслаждаться перспективой - удобней и приятней; чем торчать на корме, толкаться на палубе, натягивать снасти… Но я понимаю и то, что почва подо мной зыбка и что я держусь лишь на одной точке животной привязанности к жизни. И нет более хрупкой и шаткой позиции, чем моя. Ибо тебя может силой шторма швырнуть в пучину вод. А еще тебя могут умышленно подтолкнуть или же по приказу капитана скрутить и бросить в трюм, заставив махать веслами по свистку надсмотрщика. Там крысы, смрад, баланда и пинки, мат и команды, команды… Там не до лазури вод и неба, там забота о корочке хлеба и выкроенной минутке для сна. И выход оттуда один – петля. Есть, правда, еще один путь – самому прыгнуть в бездну, опередив команду, которая тебя скрутит и заточит в трюм. И я для себя постановил, что надо прожить так, чтобы увольнение по собственному желанию опережало перспективы всех прочих уходов. И это с тех пор мой фундамент, мое кредо. Одна есть беда. Я сентиментален, что сильно вредит стальной воле моего я, – стратег печально вздохнул.
- Вы философ по строю.
- И солдафон по форме, дерзость имею. Нет, я, само собой, имел дерзость формы разные опробовать. Даже писательскую. Схватился, было, за роман. Чтоб на все времена. Типа – Гомер, Рабле. Да рано смикитил, что самый сильный роман пошлее и фальшивее, чем история про красивую жизнь забавной и милой рыбки с прозаическим концом - на сковородке. А другой какой сюжет? Куда ни кинь: он и она, вот и вся история. Вот и все человечество. Вариации же мне неинтересны.
Шутя, он стукнул кулачищем по столу. Звякнула посуда, качнулся цветистый лопух на генеральской груди - под орденской планкой. Из свинцового лопуха, если приглядеться, высовывался то ли петух, то ли феникс.
- Хм, до разговора с вами я полагал, что нет вещей более непримиримых, чем независимость индивидуалиста и военная дисциплина, делающая каждого куклой бездумной субординации.
- Я тоже сперва сомневался, совместимо ли? Со временем дошло: зависимость гнетет низшие слои – подчиненных, но если отыскать синекуру такого типа, которая и кормила бы тебя, и не требовала никакой ответственности, кроме ложно почтительных поклонов ленивому хозяюшке, то можно и с моими принципами послужить, живя, равно как пожить, служа.
- И что, этот идеал прикрывается мундиром служаки?
- А вот представьте. Причем, самый беззаботный пост – верховное командование, точнее функции главкома в качестве ИО. Верховная ответственность – на принце, а за меня, за отсутствием штаба, все делают подчиненные. С другой стороны, я как бы первый и окончательный генерал. Вот вам беспримерная прелесть такого положения в этой стране, с которой никто никогда не станет воевать. Потому как не из-за чего.
- А-а-а!!! – взорвалось под сводами залы. – Итак, бой! Сорок пять миллионов напали на нас! – это резвился принц. Со сна он ничего не соображал, лишь попеременно передвигал голые веки.
- Во напасть! – мне кажется, что я струхнул.
- Ничего критического. Сны державного фанатика. – Генерал-аншеф зевнул.
- Ясно. Вы меня здорово просветили. Еще вопрос: вы думаете, чем кончите?
- Систематически. Скорее всего, тем же, чем мой первый наставник, страстотерпец из леса. Подавлюсь укропом.
- Вот теперь большое и сердечное мерси. Я просвещен и, кажется, на все сто.
- Типичное заблуждение чужанина. Гадости Марцилона учету не поддаются.
- И все-таки я полон счастием общенья. Вы, дерзость имею, тоже производите впечатление наиболее дельного из… - мои глаза и подбородок, срабатывая в унисон, производят некий солнцеворот, цепляющий скрюченную фигурку принца.
- Прошу вас, тсс. ИО главкома не должен быть умнее своего не ИО. На людях я тупарь, бурбон и обжора. Правда, теперь я ем меньше… Грандповар, из бывших, сбежал года три уж как. Но я настырно обжорствую. И впредь буду… дерзость иметь. Поешьте с мое травки и корешков, тогда и осуждайте.
- А кто осуждает? Я точу хвалы. Вам травка на пользу пошла, - в моих словах - ни капли лести: генерала отличала редкая стать. – А все прочее ничуть не испортило вашу фигуру.
- Не моя заслуга. Йога и бабы – два урока юности, натянутых на жизнь.
- Не могу похвастать тем же, меня однобоко занимало второе.
- У каждого свой опыт. У некоторых их целых два, а то и три… Однако, мне сдается, срок уже покинуть сей чертог. Властитель вот-вот начнет облегчаться посредством отверстий… Ну, не пугайтесь, отверстий в лице.
- Мамоньки! Еще ритуал?
- Сакралии! Священнодействие!
- Странные привычки у вашего света.
-  Свет, высшее общество – тьфу! Слащавая, сопливая, подлая и шизоидная моделька толпы. Наш двор - пошлый змеекуток. Качество его организмов – невежество, глупость и гордыня, помноженные на подражательство, верхоглядство и начетничество. И все это возведено в куб  ханжества, спеси и самости – самоублажения, самовозвеличивания, самоупоения.
- Спасибо. До свиданья. Кстати, а как и у кого бы мне… насчет жилья?
- Смотря, в каком вас ракурсе оное занимает. Если в ракурсе специалиста по субституции, тут одно. Ежели, как обыкновенного мирского человека, тут свой вариант.
- Вы ж догадливы. Зачем мне с вами юлить?
- Усёк. За дверьми спросите канцлера Булныдта. Так его кличут.
- Еще раз, если можно?
- Булныдт. Привыкайте. У нас имечки, как у вас вымечки. Что до меня, я предпочел остаться просто должностью. Старина Булныдт проведет вас в гостиницу для уставших духом…
- И телом, - вставил я.
- А об этом – ша! Иначе вас спровадят в мужской монастырь…
- Усёк и благодарствую.




















9. ПРОМЕНАД  С  КАНЦЛЕРОМ

Топаем по площади. Слева я, справа канцлер. Молча. Оба. Из-под подошв сдавленный хлюп сгустков столичного грунта. Это такая тут мостовая.
Вдалеке завиднелась жиденькая конструкция. С приближением в ней стал угадываться дощаный помост. На помосте с большим трудом, но тоже угадывался господин, кажется, коленопреклоненный. При дальнейшей фокусировке разглядели, что он улыбается. Конфузливо и скучливо. Тогда же удалось выяснить, что соседний столбик – тоже господин, только очень тщедушный и с голой грудью. Хилый мужчина нагнулся над преклоненным и стал сосредоточенно закатывать на его шее широкий и капюшонистый воротник. Злой ворот постоянно разматывался, и хлюпику приходилось все начинать заново. Левою пяткой он поправлял табличку на скособоченной тумбе: «Плаха». Без ИО! Ваше высочество, оказывается, делает исключения. Служить плахою, как видно, плохо.
- Непорядок, - расстроено проворчал канцлер. – Ни капли ответственности. По эдикту палачу надлежит иметь ярлык: «Палач»…
Тоже, без ИО! Реестр малопочтенных объектов и профессий растет!
- А у осужденного на лбу как бы выжжено должно бы: «Злодей». – Продолжил канцлер. – А на деле, оно конечно, просто наляпано алой краской. Где б ее взять, краску-то? Да еще алую!
- И что грозит бедняжке? – интересуюсь я осторожно.
- Кому, палачу за растяпство?
- Нет, злодею.
- А… Этому?.. – ИО канцлера-церемониймейстера пренебрежительно отмахнулся от застенчивого негодяя. – Голову ссекут. Не берите в голову. Символически. Топор-то железный где найдешь? То-то. Гвоздей и тех нету. Все высосала чертова, извините за сильный эпитет, наука, будь она не… забвенна и благословенна.
- Все ясно, это ИО казни, – вздохнул я тоскливо.
У плахи притормозила пара зевак.
- Обратно несчастного Ыйеяара казнят. – С ленцою проронил первый.
- Кой уж раз за неделю, - вторил… второй, пардон, но тавтология напрашивается законно и властно. – Эй, Ыйеяар, лоб-то от клеймов не горит?
- Чо там лоб? – вместо смертника пискнул с голой грудью. – Ему на лоб токмо во дни казней тавро. А мине на грудях кажнодневно полагать имеется. Устал ужо писать да стирать. А не сотрешь, благовверенна, супруга нашенская, скоблит: мол-де, по утрам у нас весь перед в чернилах. Еще кабы в красных, куды ни шло. Ан нет, нынче и зеленку-то по блату спущают.
- Слезу в массы гонит, лишь бы разгильдяйство оправдать, - прошипел Булныдт.
- А ты б себе настоящую татуировку завел, - посоветовал первый из бездельников. – Чтобы раз и на век!
- Скажешь, как соплей в лужу, - захныкал вершитель правосудия. – Я ж в таком разе скоко кровушки упущу? А тогда ужо мне и поддельный топор не осилить. Вон, вон как на ветру колышет. Да не топор, меня. – Палач не преувеличивал. Устояв на ветродуе посредством рукояти, в которую впился изо всех тараканьих сил, он горестно поплевал на ладони, потер слюну, воздел над собой титаническое оружие и тоненько пропел. - Э-хе-хе, мужайся, Ыйеяарчик! Последнее желание твое.
- Бей пониже. – Равнодушно, но не обреченно попросил на коленях. – А то вечно ты мне лезвием по бородавке хреначишь, – и, действительно, у Ыйеяара величественно проступала пигментная Евразия, в пол-лба с утёком в затылок. – Оно хоть и пробка, а мерзенько. – С натруженным вздохом он смочил шею влажной белой пастой из лохани с нацарапанным: «зубовый порошёк белий», и виновато пояснил. – Надо ж на топоре чего-то типа крови… Лимит алой краски исчерпан в прошлом квартале, всю на заборы извели. Осталась зеленка. Да я-то, чай, не жаба, чтоб зелень из жил пускать. Приходится остатками зубного порошка доволиться. И не придерешься. Коль что - у приговоренного ярко выраженное белокровие?
- Вас не утомило? – спросил канцлер.
- Развязки, судя по всему, хрен дождешься, - отвечаю я, после чего мы свернули за угол. Последнее, что донеслось с плахи, был громкий  вопль палача:
- Караул, кошмар, катастрофа! Последнюю банку опрокинул, разиня!
- Чего, чего? Опять я, опять я? Он, значит, опять мне по бородавке заапельсинил, а я терпи опять! Снайпер с помойки. Тебе б сваи под телескопом в дерьмо вбивать, - бойко огрызался свежеобезглавленный…
- Должен заметить, в Европе для любителей спектаклей есть специальные помещения – театры, куда пускают по платным билетам.
- Я бы взял на заметку, как экономическую новость. Но какие любители? И чего любители? Казней? Эх! - шумно и горестно выдохнул государственный деятель. – Что ж, обязуюсь просветить. Народ наш давно знает, что железа нет. И не берет билетов на эту затертую, заезженную, избитую и приконченную комедию с пробковым топором. Нынче еще повезло – торжественную наблюдали казнь. А то обычно притащут мученика, заведут на эшафот. Зрителей ноль. Сбор не минимальный, а отрицательный. Убытки. Ну, вдарют бедолагу по хамбеням условно…
- Куда вдарят?
- По хамбеням. А, вы ж приезжий... Ну, это местное идиотическим наречию…
- Идиома, сказал бы я. - Не сразу догадавшись.
- Ну да, а также идиота, добавил я бы, - лихо разобрался в поправках канцлер и продолжил перевод. - По хамбеням, по-марцилонски, это как бы по сусликам марцилонским… - толмач входил в раж, его следовало одернуть и перенаправить.
- Не надо углубляться. Итак, врезали преступнику по сусалам.
- Куда? – тупо воззрился Булныдт.
- По марцилонским хамбеням, сусликам, ушикам и щечечкам… А дальше?
- А дальше ляпнут ему порошка на выю, но топор в ход не запускают, экономят, а то износится. Ну и в тюрьму… обратно. За десять лет ох он и разожрался… Хоть и секрет, но просветить обязался.
- Кто?
- Я - просветить. Вас.
- Разожрался кто?
- А, жертва, злодей, Ыйеяар пресловутый.
- Да что ж он, извините, вытворяет с такой регулярностью?
- Ничего. Он злодей по штату, штатный злодей. А вот палач оттого такой худой, что не оправдывает своего жалованья. Ему кошт урезают, ужимают с каждым годом, тсс, конечно про это, только обязан просветить-то.
- Ага. Более вопросов не имею, господин ИО канцлера-церемониймейстера.
- Рад за просвещение. Кстати, какое нынче число? – спохватился премьер-министр.
- Не в курсе. Но вчера было двадцать третье. И раз вчера было двадцать третье, нынче, надлежит случиться двадцать четвертому, – я ударяюсь в арифметику.
- Да, нынче надлежит случиться двадцать четвертому. – Согласился с моими подсчетами министерский гид.
- Положительно, двадцать четвертое, - уже с нажимом подтверждаю я.
- Мой день рождения, обязуюсь просветить. - Промямлил он довольно флегматически.
- Да вы что? Искренне рад!
- Будет-будет, – перебил правительствующий муж. - Каждый месяц 24-го у меня день рождения.
- Как так? Так как…
- Да так, как так как это так уж повелось, знаете ли. Вынули меня в тот день из мамы, в метрику «24» вписали, а месяц запамятовали проставить. – Толково и терпеливо комментировал канцлер-и-те-де-те-пе.
- В таком случае, двенадцатикратно рад поздравить.
- Да я не пью часто, осмелюсь просветить. - Застеснялся спутник.
- Не пьете? – огорошенный его логикой, я впадаю в нее же.
- Не. Но против литра в день претензий не имею, - доложился скромняга.
- Однако! – я издаю «фьюить», но, вспомнив дозы завсегдатаев марцилонских аптек, здраво рассуждаю, что визави действительно из «партии умеренно дозированных».
- Башковитый мужик! Упомнил, что вчера было двадцать третье и нынче, стало быть, двадцать четвертое. Башковитый, ничего не скажешь. – Глухо и с уважением пришепетывал спутник.
- Извините, широкоуважаемый Булныдт, вы ненароком на слух не туговаты? – напрягаюсь я.
- Есть грешок. – Хихикнул сановник, хитро искря глазками и краснея. –  Тайна, но просветить обязан: парик, знаете ли, больно плотный. Слухательные дырки укупоривает.
- А укоротить не пробовали?
- А?
- Букли обрежьте, – диктую я трюизмы.
- Нельзя! – он разом сверзил меня в дыру.
- Отчего?
- Видите ли… - решился Булныдт после минуты колебаний. - Эх, коль просвещать, так от Януса до ануса и наоборот. Я вам откроюсь…
Поздравляю, Прескарен, в течение какого-то часа вот уже второй подряд высший чинодрал потчует тебя стратегическими секретами марцилонского социума.
- В детстве мне прямо на голову сбросили восьмилитровую банку. С третьего этажа, - канцлер перешел на резидентский шепот.
- Да что вы?! Хм-хм, то есть, и как?
- Обошлось. Правда, начисто срезало уши.
- А, вот оно что! Это не беда. Отпустите патлы покосматей. И вся недолга. В салонах Турина это входит в моду.
- Всегда считал, что в Дурине живут дураки, но что к тому же  они еще и падлы… – глава кабинета все больше радовал меня остротою слуха. – Хотя  идея стоящая. – Он взволнованно прокрутил находку, после чего опять сник. – Совершенно упустил из виду. В банке остывал топленный жир, только что со сковородки. Волосы слизнуло. И с семи лет я вот такой, - Булныдт омрачился.
- Воображаю, какой вы были очароваш, ни на чего не похожий. – Ляпаю я, сам путаясь и пугаясь.
- Это да. Впечатлять я всегда умел, - не без гордости приосанился первый министр. – Мальчуган был достаточно продернутый.
- Это я тоже догадался.
- Приглашаю вас, благородный Прескарен, на праздничный ужин по поводу моего девятого сорокадевятилетия. Завтра в шестнадцать ноль три.
- Благодарю. Нашлось бы время, укроенное от его высочества.
- А вот, кстати, и цель маршрута.
Я даже оступился, упрясь зрачками в выцветшую, приклеенную к борту обшарпанного карниза то ли афишу, то ли рекламу:
«Самая корЪектная и благо васпитаная лэдди Блажо приглошает юнных дефф в курсы аббучения на губернаток по апслужевания полнотчных завидений (прейём девочэк для абучэния тайным римеслам нотчных бдённий с 23 до 10 чч.)».
- Следовало бы переписать: де мол, самая поношенная и самая извращенная кокотка Блажо зазывает на ночную вахту… - по новой принялся просвещать Булныдт, но я испуганно перебиваю:
- Довольно, господин канцлер. Прошу вас. Я все понял. Мой дух не так уж истомился. Скорее, плотские утехи истощили и пресытили тело. Да-да, я так и чувствую, как отнимается мой бок, мой зад, мой перед, моя шевелюра и даже ноготь на левом мизинце задней ноги.
Канцлер с нарастающим ужасом озирал меня. Было ясно, что оба его полушария отказывались воспринимать и переваривать отвлеченности, но он находчиво отнес все  мои непонятки на счет своей недослышки.
- Ну, тогда нам не сюда, а дальше… нам, право слово, - лепетал он, дергая меня за рукав. Думаю, не столько здоровье гостя волновало «царя церемоний», а куда больше тревога за мозги доверенного его попечительству клиента.
-  Куда угодно, - соглашаюсь я.
И опять пробуксовка. На этот раз у погребальной конторы, о чем я догадался по виньеточной визитке над дверью: «Грёбаная кантора» с рисунком улыбающегося гробика.
Надо же такому случиться, чтобы именно в этом месте и в эту минуту узкую улочку закупорили препирающиеся мужчины. Из них двое держали на плечах неподвижное тело, ногами назад. Тело заняло проход впритык – от стенки к стенке. Некий толстяк, в свой черед, загораживал проход в скорбное заведение.
- Нет, вы назовите, как имя покойного? – требовательно вопрошал он, стуча по губам сосисочными указалками и как бы вколачивая зевоту.
- Паперст. Паперст. – Наперебой выдали задыхающиеся носчики тела. - Его же все знают. Исполняющий обязанности директора заборокрасильни. Погиб от пинка бревном.
- Хм, – гробовщик безразлично обвел труп пустым глазом. – Не скажу, Паперст он или перст Папы, мне непременно нужно, чтобы наличествовал документ, явственно удостоверяющий, что это се именно Паперст, ИО директора заборокрасильни или хоть заборозабивальни. При ином же раскладе это се не тело, а предмет.
- Ну, нет документов. Предмет, то есть покойник, неделю пролежал в яме под пнувшим его бревном, которое в результате своего пинка накрыло тело, бывшее перед этим Паперстом. А документ, кто его знает, может, проходимцы перевели на цигарки. Совместно со штанами, - разорялся ближний к дверям телопредъявитель. Задний уже не мог – задыхаясь, он уводил зрение и нюх от обесштаненной панорамы.
- Ничего не знаю, подайте документ, - хозяин гробовой фирмы уперся, сотворив из рук две огромных дужки к чанообразному корпусу.
- Да, в конце-то концов, он же на полставки ИО завгосмертвецкой служил! Ваш непосредственный куратор! – не выдержал господин у дверей, отчаянно всплеснув руками. Голова бездыханного многостольника ухнула на жидкую мостовую.
- Ничего не знаю. Бесхозные предметы не принимаем, - озлясь, прогремел гробовщик и захлопнул уж было дверь.
Но его опередила заплаканная и потасканная дама. В руках ее телепались драные штаны, с которых сыпалась сажа и судорожно выпыхивался дымок:
- Нашли на месте пожара у южного околотка. – Визгливо разъяснила она.
Деловито сунув клешню в карман прикопчённых портков, хозяин конторы вывернул его вкупе с комочком бумаги. Разгладив, торжествующе оскалился:
- Вот, пожалуйста. Визитная карточка на имя Барсункая, дворника. Это мы обязаны захоронить. Самый удобный клиент, никакой тебе мерки. – С этими словами он аккуратно свернул штаны и закрылся в конторе.
…На лежанке в запаутиненной келье брошенного монастыря я  сонно и печально размышлял:
«Боже, чего ради ты, то есть я, окунулся в эту тину захолустного кретинизма? Разве за этим ты, то есть я, бросил Европу? Неужто вот тут, в этой мышиной норе, твой талисман и мой удел, моя стезя и твоя жизнь?
А, впрочем, может, все верно, и Марцилон - есть то самое, выпукло правдивое, потому как самое деформированное, зеркало вселенского хаоса, человеческого абсурда? Спокойной ночи, прогорклое гнездышко дури»…





























10. АКАДЕМИКИ ПОПАДАЮТСЯ  ВСЯКИЕ

- Господин ученый, эй! Слышь, выдающийся субститутор? Извиняюсь за вторжение, его высочайшее мудрейшество ждет вас. – Пронзительный баритон вдребезги разнес куколку сна. Давя ком недовольства, я сотворил губную радугу донышком вниз. Уродливый бородач в зеленой ливрее, закрыв окошечко кельи, с отсутствующим видом выпыхивал обручи дымогана. Дисциплинка ж у тутошних лакеев! Пробуем не морщиться и лепим восторженного обалдуя.
Я подошел к умывальнику, которым служили кувшин и полочка без памяти о мыле, зубной щетке и бритве. Какое счастье, что вы, Прескарен, предусмотрительный путешественник.
Я разложил туалетные причиндалы и, освежаясь трехнедельной жижей, попытался отвлечься. Это удавалось лишь при условии долгой задержки дыхания…
- Пожалуйте в кареты, - глотая миазматические клубы, пробубнил посланец принца. Усомнясь в том, что мне дали поспать, я глянул на  часы. Так и есть. Стрелки на пяти! Ну и режим у верховного заборщика! Зевая, я продолжил изгнание хмури болотной водой и, надо сказать, на редкость успешно. Сонливость потеснилась тошнотой.
Замшелыми ступенями монастырской лестницы я спустился к ветхой колымаге и кое-как протиснулся сквозь намертво раскрытую дверцу: она проржавела всей боковиной, ни туда и ни сюда. В темноте  нащупал фляжку-выручалочку и приник. Пара полномерных глотков взбодрила, по жилам и извилинам заметались импульсы. Дернувшись с места, развалюха бабусечно заохала, разболтанно залязгала. С горечью пришлось констатировать, что тележанс ночной феи в разы выигрывал у кудахтающего, как клушка, королевского «дурандулета». 
Раздвигаю серые занавески. Однообразие заоконного ландшафта никак не умиряло мозг, изморенный недосыпом и чепухою. Но стоически перенеся все, мы были доставлены…
Мы, в самом деле, героически перенесем и эту визуальную пытку, будьте спокойны, ваше мудрейшество! К вящему удивлению, тележанс,  грохотнув, застыл не у ворот дворца, а перед входом в архитектурную рептилию, нареченную Академией здешних наук. Что ж, хоть какая-то новизна ощущений!
Я, разумеется, догадывался, что маяк марцилонской мудрости слегка отличается от зарубежных «сестричек», но и близко не подозревал, сколь он экстравагантен! Безликое вместилище скуки походило на толстенный штык, воткнутый в грязь и щебень, и, прямо скажем, не впечатляло. В полости капитального и продолговатого чулка было не больше цивилизации, чем в чуме, яранге и юрте, взятых хоть вместе, хоть порознь. Брр… Нокаутирующий запах олифы, подгнившей стружки в сочетании с ассорти, наверное, самых вонючих веществ планеты. Лужи засохшей краски уподобились кладбищу затонувших крыс. И повсюду – останки мебельного апокалипсиса, кишечных катаклизмов, завалы реек и плинтусов, рулоны полустертых чертежей и формуляров, циновки крошенного гравия и стекломозаики...
Но коль без пыли и трухи, пустота академии «с ног сшибала»! Наружная величавость готики, устремленной ввысь как бы для посрамления небозема, стопроцентно нивелировалась убогостью нутра. Ах, ты ж, долгоносая обманка! Если под всем твоим мусоронагромождением подразумевается академическая атрибутика, то я, верно, сам архитектор ложи Пустого Шпиля. Однако смирись, бакалавр, так надо, так и должно быть. Ша, проезжий!
Лбу отпустили прежестокую «пиявку». Чьему? Моему, черт побери! Резко развернувшись, я нанес серию увесистых джебов на радиус рук, но натыкался лишь на жирафьи вороха пакли, рогожи и дерюги. Кто вы, сеньор шутник? На виду один лишь провожатый, но, судя по фэйсу, любые подозрения в юморе тут неуместны. Ко всему прочему я умудрился его потерять. Западня?
Оттолкнув стол из круглых плоских деревяшек и пробуя нащупать утерянный брод, я предпринял удачный бросок к кулю с прелой листвой. В ту же секунду мой тыловой «Памир» выдержал новый натиск – теперь в виде пинка и гаденького хи-хи. Но в этот раз я был начеку: согнутая рука, спружинив, описала дугу и смахнула шалашик из тряпья по левому флангу.  «У-уй»! – стиснуто выдал кто-то. Кровожадно осклабясь, я вознамерился отпустить вигваму привет уже с оттягом. Однако лохмотная гать зашевелилась, густейшие пылевые бомбы атаковали пространство. Жмурясь, я закхекал, а когда вулкан успокоился, увидел всклокоченную и запыленную рожицу. Монарх без короны тщетно боролся с челюстными судорогами и кривил фальшивый ухмыл, я бы даже сказал: гнусно щерился.
Вашему покорному слуге ничего не оставалось, как изваять метафору дежурной благодати.
- А, ваше высочество, долгие леты и многие года! – чеканю молодцевато и с поклоном.
- А, Прескаренушко, я рад и счастлив! – не растерялся принц.
- Чем обязан чести ранней побудки?
- Будет вам. Не преувеличивайте степени моей милости к не моей особе. В графике утреннего подъема придворных я не деспот, а демократ. Бужу всех и враз: главное, чтоб до петухов.
Вот чего нам только и не хватало! А вслух со смехом:
- Распоряжайтесь Прескареном, он ваш душой, телом и bewels, - я ни минуты не сомневался, что в английском марцилонский демократ сведущ не больше, чем я в тольтекском. Секундная растерянность в очах «Де Мола» быстро потеснилась хамоватым торжеством:
- Обожаю латунь, в частности, Еврееклида. Однако, милейший Прескарен, хочу предложить вам составить нам общую компанию в академическом президиуме. Сегодня ежегодный день замещения вакансии в моем, научно выражаясь, скромном Монблане.
- Как можно? Такая честь! Не приму, не просите, - из такта ломаюсь я. – По какому праву смею я претендовать на почетный шезлонг под светилом вашего благоволения? – а вот это уже, кажется, лишку.
- Полноте, уройте конфузы. Вчера вечером моим личным ордонансом вас унесли в списки почетных иностранных членов моей академии.
- О, принц светочей и светоч принцепсов...
- Тихо-хо, тихо-хо. Это не все. Откроюсь по секрету, после Копейника,  Авиасцены и еще… вот черт, имя… ну да ладно, вы третий, ах… раз, два, пять на ум… вы четвертый из пришлых гениев, кого я удостоил такой чести. 
- Не смея верить ушам, верю вам. Чем же я заслужил это, прямо не знаю, что?
- Все элементарно, ибо гениально. Наше королевство, будем честны, не так чтоб велико, да и в среде туристов не того… не пойму, почему. Поневоле приходится всех заезжих светильников отслеживать, подвешивать и оформлять в почетные члены. До вас таковых было ровно три. Двух не задержалось, а третье любезно приняло наше подданство, автоматически сделавшись действительным… Однако, мы увлеклись. Признайтесь-ка лучше, что согласны?
- Для простого смертного просто дьявольский соблазн, простите, и не дуйтесь. – Устав от дутой риторики, я не могу удержать вздоха.
- Ценю и помню. В связи и на десерт: вечером вы приглашены на бал по  случаю сорокадевятилетия нашего ИО канцеляришки. Ступайте и не оступайтесь. Кстати, как вам моя академия? Верно ведь многовато хламу?
Его высочество высек искру самокритики? Ого!
- Уникальная смесь хлама науки с музеем. – Выворачиваюсь я. Это совпадает с могучим зыком принцевского лба. Мудрейшество пребольно ткнулось во что-то за отпихнутым пуком соломы.
- Вот и пришли. – Морщась и тря пришибленное место, скрипнул принц и толкнул дверь на веревочных петельках.
Жаль, подумалось мятежно, что чей-то лобик покрепче ребер и заборов.
…Обочь худо струганных дверей неподвижно торчали два стражника с «алебардами БУФФ» - БУтафорическими из Фольги и Фанеры. В унисон гулкому хлопку церемониймейстера створки разлетались, пуская в залу очередного мудреца. На засыпанном мелом и известкой подоконнике восседал «Де Мол», нога на ногу, с поминутной сменой. На венценосной головке бумажная шапочка цвета «сажа в фиолете» - сирень отлива резко уходит в грязь. В ногах великого притулился писарь-регистратор - на коленках замызганный свиток, в черных пальцах огрызок грифеля.
С геологическим долготерпением изучая стены, я вдруг поймал себя на мысли, что так и не узнал имя наследного.
Впрочем, как выяснилось, из претендентов никто не знал главу марцилонской науки даже визуально. Поэтому, вступая в пределы отборочной залы, всякий терялся: кто ж из выводка расфуфыренных образин, раскинувшихся на подоконниках, скамьях, ящиках и чурбаках, тот самый принц заборов? А ведь в этом-то и заключалась первая испытательная уловка – на проницательность.
Первым вломился тучный великан с седой мочалкой до пупка. Под мышкой домкрат и гербарий. Растерянно лизнув багровым глазом ученое сборище, он загарпунил портрет принца в пропорции 2 к 1.
- О, верно ль, я обрел счастливый шанс улицезреть великого монарха всех заборов и оград? Хотелось бы… – тонко заблеял толстяк, на что живой принц лишь покривился и, не дослушав тирады, желчно извергнул:
- О, как он тривиален, как непостижимо туп! – характеристику довершил щелчок ногтями. Тотчас парочка наиболее дряхлых академических приживал в магистерских колпачках подхватила неудачника под пудовые локотки, третий дедушка навесил ему на спину табличку «тупой», и все это многоголовое пугалище, кряхтя и покачиваясь, выкатилось в двери… Принц грустно тряхнул гривкой:
- Тоже мне канцерагент. Сами видите изволить. Из таких вот спробуй-кась собрать проекцию на протекцию для балансии на вакансию. То ж стада безголовых тупиц, болото непролазных серостей. Эха, следующего подавай!
Пожаловал докторальный суфий Дырочно-Прорехинской социопатологии Абелдым Болуа. Чудо в чалме, больше смахивающей на скройку поношенных рейтузов.
- Вы принц! – с апломбом от  порога не столько вопросила, сколько утвердила чалма, выстреливая в его мудрейшество юркие молнии из азиатских глазниц.
- Вы сомневаетесь? Или тут что, кто еще, де мол, кроме зваться достоин принцем, мол де? – заволновался и разом взорвался владыка. – Раздутый пенек. Вон, вон, вон!
Вереница конкурсантов походила на шутовской язычок: только выплюнется из проема, как тут же сглатывается вспять…
- Профессор Копчено-Ушского колледжа, творец фундаментального опуса «Борзотура моя натура» Буллион Биточка! – объявил писарь.
Мелко кланяясь, в залу пронырнул долгоногий и крючконосый заморыш в котелке. Выбрит гладко - до болячек и царапин на полированной коже. Признак иностранца!
- Мой принц, я к вам вторично, а не примусально. Не прошел в прошлую вакансию, семь лет тому, – задорно возвестил носастенький профессор, не только ушами, но и всем обликом будя ассоциации с коптильней. - Но повторение, как известно, мать учения, - и лихо почесал животик.
- Известно, - усмехнулся наследный, парируя копченоушский фольклор. – Только не следует спешить. Как говаривал мой родитель, уходя от жены ко сну: тише бредишь, дольше будешь. 
- Дальше будешь, - тише мыши пискнул регистратор.
- Дальше блудишь, – как ни в чем не бывало, поправился принц и вдруг взбеленился. - Да какая разница? По мне «дольше» – важнее, чем «дальше», тем более, «дальше», в смысле «длиньше», мне уже не светит.
- А я в президенты и не мечу, - нашелся рыжий претендент.
- Если вы к нам просто покакашничать, то рады напоить вас вашим же какао, ха-ха, - резвился принц. – Не худо чтить девиз: «Незваный гость хуже таракана».
- А у нас считают: «Хороший гость не ждет приглашения в гости», - угрем выкрутился Буллион.
- Также как приглашения из гостей, - капризничал марцилонский монарх.
- Вершинная глубина мысли. Гость приходит, когда захочет, и уходит, когда разрешат. Кажется, так учил премудрый Фалестрина.
- Обормот. Наглый копченый обормот. – Жизнерадостно навесил принц, качая головой, но в его тоне не было осуждения. – Занесите  в столбик справившихся с первой испыткой. Кто там дальше?
Шагнул прямой, как жердь, приват-доцент из Града Просветленных. Мудрилу портил маленький дефект: лицо заросло черными джунглями, из которых смутно проклевывались рысьи глазки.
- Простите мое невежество. Я только могу гадать. Его высочество это вы? – комариком сфальцетил просветленец и сходу допустил еще одну ошибку. Шагнув вплотную к наследному и высясь над ним головы на три, он зачем-то нагнулся над августейшей макушкой, как бы исследуя ее на предмет, страшно разозливший верховного экзаменатора:
- А кто же еще-то? Невежественный жираф!
…Крайним, постукивая суковатым посохом, влез хилый дедок в посконном рубище и с бельмами по зрачкам.
- Ма-а-ла-дой че-э-ло-ве-эк, - могильно заквакал он, - я сле-эп. Не-э по-одска-ажетеэ…
- Да принц я, принц, вот он я весь и сразу, – его высочество заметно растратило и терпение, и достоинство. – А вы по какой специи, дедуль?
- Офф-таль-мо-ологи мы, батюшка. – Отрекомендовалась слепота. - Владеем все-эм вековым зна-анием по глазным не-эдугам. Признан-но-лу-учший теэ-оретик. А побо-оочно, не оо-очно, а побо-бочно ло-о-огопе-педом  могу.
- Браво! Нет цены безглазому окулисту, беспалому хирургу и безногому скороходу. – Обрадовался принц. – Впрочем, почему бы нам не взять его лектором для моих ученых левреток и болонок? Они обожают почивать под заунывное ло-ого-го-пе-пе-гау-гау-ква-ква. – Принц критически осмотрел притязателя. – А на большее не годен.
Академический консилиум диагноз президента одобрил страстно и единогласно.
- Еж-ежель я ве-ерно уразу-зумел, у ва-ва-вшей муд-муд-рости есть даже ш-школа собачей офф-тальмо-ологии? – уцепился слепой глазник. - Это много-го-гое обещает. Ново, ко-конечно, но мы не привыкли отступать. Вперед и только впер-вперед. – Старик агрессивно закружил посохом, вспугнув принца.
- Поди, поди отсель! Утомил. – Возопило первое лицо государства. – Всё! Баста, амба, атас и полундра на сегодня! Устал я. На завтрак! – принц резко подпрыгнул и штурмовал дверь. Следом, на перегон и на абордаж, ринулась свора околозаборных Омов и подзаборных Паскалей. Переждав три беспорядочных натиска, в итоге я чуть не задохся от пылевых струй. И чтобы откашляться, малость застрял в аудитории.
Когда пыль разлеглась по вековым отсекам, а я уже пересекал нижнюю границу проема, как… чу… Я напряг слух и унес ступню назад…
- Ну вот, я так и знал, сызнова меня бросили, - тучно проныло в пустоте.
Откуда бы? Шагнув на звук, я едва не налетел на подобие паланкина с носилками, устланными свалкой из тряпья, войлока, опилок, сена и мятого куска серой клеенки. При моем приближении в клеенке прорезались две щелки. Я нагнулся и был тотчас вознагражден ядреным ароматом прелой кожи. Зато дошло: свалка одухотворена и, больше того, на носилках возлежит его величество «хомо эректус». Сиречь: человек прямоходящий, притом, что его позиция напрочь опровергает это самое «эректус». Оставалась крохотная надежда, что оно хотя бы – «сапиенс»
- Вы кто? – глупо спрашиваю я.
- Академик Невер. – простонала нежить.
- Ничего себе! – это все, что я осилил изречь по поводу собственного – и подлинно исторического - открытия. – Легендарный вождь мифического племени маргвиников собственной персоной. Если я верно разобрал.
Реликт вздрогнул:
- Господи, мой слух мне не врет? – с наглядной мукою в клеенке разверзлась еще одна трещинка и приняла очертания «о». - Неужто и сюда добрались? Кто, кто может помнить о проклятых маргвиниках? – и сколько в этом голосе яду!
- Сюда нет. А отсюда – еще как. В Европе эти кто-кто сотрясают своды университетов, и плоды их дискуссий чудовищны.
- Вот те ба! – академик был поражен, о чем я судил по дрожи в стоне. – Выходит, в этой варварской стране у людей больше здравого смысла.
- У кого короткая память на чушь, у того все здоровее. Но что здесь вы-то забыли, ваша прыткая прелость?
- Помираю, – глухо прокряхтел Невер.
- А, так это, случаем, не за ваш ли академический табурет весь этот турнир на крепость лбов и задниц? 
- Вы угодили в небо. Я помираю двадцать третий год, в силу чего замещать мою вакансию – худая примета, – скорбно мямлил академик Невер. – Все академики, коих вы видели, стали членами этого небоскреба невежества после того, как врачи приговорили меня к смерти в ближайшие дни. А что касательно нынешнего конкурса, так то искали замену академику Пыфу, он три, нет - четыре уж будет года, как скончался, а продержался здесь все пятнадцать, подолее прочих, опричь меня, естественно.
- Неестественно, – участливо бормочу я. – И кто ж мы в таком разе? - продолжаю допрос мумии.
- Ученый секретарь, - на выдохе скромно изрек профессор моего профессора.
- Очень похоже, - умилясь, я предпринимаю фланговый обход. – Свежий, подвижный, кузнечик, а не секретарь. И когда ж, простите, мы осчастливим? Иль пост нам драгоценней славы? Впрочем, и слава-то давно того, тю-тю, а мы все преем. А мы, верно, не уверены, что молодым соискателям достанет должного усердия и присущей нам живости, каковых требуют функции секретаря, – с каждой секундой я все больше ненавидел шершня, изнасиловавшего историческую науку в особо извращенной форме.
- Околонаучные прощелыги. Да всех марцилонских академиков вкупе заменит годовалое дитя. – Он, похоже, делал все, чтобы смягчить мой гнев.
- Дитя? Как я погляжу, тут и старики играют в прятки. Один вот замаскировался! Профессор-невидимка и его голова!
- Ученый он всегда невидимка. Никто не видит, как работает ученый, зато все кушают его блюда и у школьной доски передоказывают его теоремы. У колледжа, приличного колледжа, не должны торчать уши, тем более копченые. Да, все слышали про Невера. Невер! Как же, это имя. Или уже фантом? Кто, ну кто, скажите, видел его последние лет тридцать? Далее вопрос: а был ли он вообще, академик Невер - этот громкий… я бы сказал, пусть этого слова еще и нет… этот громкий симулякр, эта копия, у которой не было и нет оригинала?
- Как же? Я сам учился, зубрил, своими ушами слышал. Да что слышал, уши прожужжали…
- А что именно слышал? Припомни-ка! Витает в ученых кругах легенда, де мол, некий Невер прочитал лекцию про неких маргвиников. А, возможно, и не читал лекцию, а заявил, что было такое племя: маргвиники. Всё! Вот и выходит, что был некий Невер, невидимый троповод прогресса.
- Ничего себе прогресс! Это вы лихо приладились, батенька, аферу, блеф, шарлатанство прогрессом величать!
- Эка, юноша. Каков прогресс, таков троповод, каков троповод, таков прогресс.
- Скажите, Невер, у вас совесть была?
- Раньше, было, думал, что отродясь не было, а теперь вижу, что даже осталась малость.
- Так почите ж в бозе да пошустрее.
- Сию рекомендацию я расцениваю не иначе, как понукание и даже катализ процесса…
- Вы не по возрасту резво схватываете мысли, даром что академик.
- Пыл сей напрасен. Моя смерть ничего уже не изменит. Да и… да будет мне дозволено чуток хвастнуть, я, веришь ли, за годы умирания постиг сущность этого процесса. И об одном прошу, не слушай ходульных и, особенно, физиологических объяснений этого состояния. Отдай предпочтение свидетельству человека, испытавшего все стадии умирания на невольном практическом опыте, объектом коего стал его организм. Человек, милый отрок, умирает сразу, как только отделяет свое «я» от ихнего «мы». Именно сразу за этим начинается тлен в личном гробу, как не пыжься его украсить и облагородить. Если не брезгуешь, подыми дерюгу, убедишься, что ноги мои давно истлели. Я это чувствую, то бишь я их давно не чувствую…
Чем же ты, интересно, производишь дерьмо, или дерьмо – давно и есть ты сам, и никому уже не отчленить первое от второго?
- У меня механически двигаются пальцы, веки, губы. – Академик как будто читал завершающую лекцию. - Но как только я прекращу ими двигать, то незамедлительно покину этот мир. Так что не торопи, я того не стою.
- Но ведь за… задержался, дедуля.
- А то не знаю. Зажился, зажился! Верно, Невер? Уговорил. Покину. Завтресь и помре. Без шуток. Не мне шутить. Жил я скверно, это уж как без того? Но, открою секрет: и старый маргвинолог изведал одну радость. Ее с собой и унесу, ни с кем не поделюсь. Хотишь знать, какую? Мне нынче не жалко, владей, хоть докторскую пиши: «Последний секрет академика Невера» или там «Великая тайна Невера», а то и так пойдет: «Завещание основоположника клинической маргвинистики». Внимай же, отрок, раскрываюсь: Невер умирает самым сильным человеком на планете Земля! – от пафоса дистрофик пустил слезинку.
- Вона как?! - оптимистически роняю я, косясь на мослы под прокисшей клеенкой.
- Да уж так уж! Верь не верь, а Невер непобедимый зверь! Ни разу ни один силач меня не поборол. А почему? А потому, что я не дал никому такой возможности, даже повода, даже намека. Никогда, усвойте, никогда и ни с кем Невер не вступал в борьбу… Открыто! – ученый секретарь марцилонской академии приподнял голову, в глазных щелках что-то даже вспыхнуло. – Вот и получается, отрок, что я самый сильный и неодолимый человек в мире. – Иссохшая пленка на костяной рамке затряслась от раскатов каркающего хохота.
- Логично. Тема для нового ребуса по софистике.
- Дарю! - залихватски свистнуло его великодушество.
- Обойдемся, соловья баснями не кормят. Время закусить, а ваше пышноцветие аппетиту не содействует. Так что до встречи в раю. - Я трогаю край кепи.
Мне вдруг сделалось тошно. Страшно. Сосущая ржавая жуть проползла по жилам, отстреливая ледяными ежикастыми бляшками в грудь и пальцы. Я вдруг отчетливо понял: мне это до чертиков знакомо. Я уже знаю это. Нет, видеть, наверное, не приходилось, но я знаю, что… это… Брр…
- Всего лишь миг. Один, – взмолился Невер. – Грех не исполнить последнюю просьбу умирающего.
- Валяйте. Чего не сделаешь для ускорения.
- Вы, я вижу, из-за кордона. Так вот, нет ли у вас обыкновенных людских спичек? Тридцать лет в руках не держал!
- Вот коробок, там что-то должно остаться. Тешьтесь, ровесник лженауки.
…Весь день, кутая скуку заказною живостью, я принимал участие в национальных спортивных соревнованиях. Кандопопушки -  за этим ласковым словом скрывались ручные стрельбы тухлыми помидорами по мишени, которою состоял злополучный Ыйеяар. В состав судейской коллегии я был включен по благосклонной протекции мудрейшества. И в качестве арбитра сходу вляпался. По причине здравомыслия. Как только пришел черед определять победителей, я отдал пальму чемпиону по числу попаданий, «серебро» – за второй результат и т.д. Но как только я огласил свой расклад коллегам, все посмеялись, громко и злоехидно. Я долго не мог понять, чем же так развеселил уважаемое жюри, пока не подключился сам принц. Захлебываясь от смеха, «Де Мол» объяснил:
- Дорогой Прескарен, у вас, простите, на редкость извращенная система дележа призов. У вас побеждает сильнейший, а у нас принято все то же, но кувырком: победа присуждается за минимум попаданий, слабейшему.
- Для данного вида состязаний это, наверное, мудро и даже гуманно. – С радостью признаю я свой огрех, а еще больше - первый по-настоящему разумный принцип здешней морали. – Но, если хотите знать европейский стандарт, то победу в спорте присуждают за лучший результат, – впервые за два дня угодничества я проявляю твердость. 
- Что это вам взбрело? Изволить шутите? – насмешливо, но напряженно поинтересовался патрон академика Невера. 
Это ты шут с унитазным кругом на месте короны! Но вслух я сказал не это. А вот это:
- Это взбрело в голову первым устроителям бойцовских турниров.
Я смотрел на принца, не мигая, шлифуя слова и начисто игнорируя судейство.
- Цыц, всем стоять! - взъярился его высочество. – Значит, судят по-другому… там?
- По крайней мере, не как тут. Надеюсь, тут поняли? Вы? Вы? И Вы? – выкая разным, я упорно сверлю глазами одного - принца.
- Ах-ах-ах… А ведь вам я верю. Если не по лжи, я искони подозревал, что академик Пыф, царство ему там, заблуждался тут, когда расставлял баллы по минимуму попаданий.
- Пыф посмеялся над Марцилоном.
- Проклятье! Мы его… Подлец, он надежно укрылся от нашей немилости!
- О покойных либо хорошо, либо никак, - напомнил я.
- И о мошенниках? – распалялся принц.
- Ваше мудрейшество, в этом добре-то при вашем дворе-то… - улыбка не сходит с моих недоговаривающих уст.
Косо зыркнув, принц фыркнул:
- Гм, ладно, на нынче мы не будем мешать жюри. Для смены подходов нужен ордонанс, а для этого, как минимум, дебаты ученых, политиков и законорожателей.  Кстати, повод и тема для всенаучной конференции…
- У-у… - я имитирую сочувствие, - переутомляться перед балом? А, в связи, давно хотел спросить ваше высочество, что вы дарите Булныдту по случаю именин?
- Вот еще, дарить! – засопел правитель. – У него их по дюжине на год. Так и разориться недолго. Весь лимит подарков имперской презентационной палаты был израсходован сугубо на милягу Булныдта уже на третий год его канцлерства. С той поры у нас прочно запамятован этот разорительный обычай разбазаривания всенародного добра. Хватит с лысого того, что день его рождения совпал с ежеквартальным балом.
Настроение у мудрейшества резко протухло, и я поспешил отвянуть. Рука случайно скользнула в карман, где ее охолодила гладь ножа. Как здорово и как кстати, что его высочество вчера заснул так здорово и так кстати! Отныне, брат Прескарен, пошлой милостыне - бой. Даешь прагматизм и сбережение карманного добра! Впредь твори добро с оглядкой на ресурсы.
Там далеко, над вязью эполет, высилась взъерошенная репа. Шер ами, как я соскучился по нормальным мозгам.
- Скажите, генерал, в вашей изобильной стране пироги именинникам дарят, со свечами? – приступаю я к допросу главкома. Прости, читатель, что обхожусь без ИО, оба мне до чертиков надоели! - Простите, ваше превосходительство, что обхожусь без ИО, они у меня уже – во, - я показываю, - где!
- Пироги… - мечтательно протянул штурмовой центр военной мысли. – Не травите душу гурмана. У нас позабыли, что это за фрукт. Что ж о свечках, тех и хроники умалчивают. Одни факела…
- Ото как! Тогда класс! – я потираю руки.
Путь преградила странная процессия. По лужам вытанцовывали десятеро в пестрых хламидах, отдаленно смахивающих на мундиры, все не по росту. Маршировали хромко, в разномасть. Дирижировал клоунадою господин с объемистой кадушкой  южнее груди.
- Отче стратегов, что сие значит? – вскрикиваю я.
- Муштруют дворовую гвардию, – сонно зевнул генерал.
- Так я и подумал. Стало быть, доблестный капрал сей вышколенной команды – грандповар королевской кухни?
- Так точно. Только не капрал, а ИО бригадира, дерзость имею.
- Угу. Вот уж класс вдвойне… Минуточку, любезнейший. – Я припускаюсь к многомерно одаренному хомячку. – Будьте так милостивы, уделите мне пару минут…
«Повар ибн марш-инструктор» облегченно и всесторонне выпустил воздух, после чего, переваливаясь на кривых ножках, еще проворнее засеменил мне навстречу. Обняв за плечи, я отвел кулинара в сторонку, где мы секретничали долго, возбужденно и с нарастающим аппетитом…
Перед сном кольнула тревога. С недавних пор я заметил, что придворные, столь поначалу растерянные, испуганные и угодливые, как-то исподволь подхихикивают надо мной, что бы я не сделал и какую бы правду не сказал. К чему? Не то, что бы мне нравилась роль оракула, но смешки задевали.
Так поделом же, бакалавр бродячий. Ишь размахнулся.
Чем учинять дела, удумывать реформы и навязывать порядки обществу, чуднОму, чуждому к тому же, ты прежде бы навел порядок в собственной душе и голове.










































11. ПРОСТО  БАЛ

Каждому посетителю ассамблеи вручили пухлую книжечку из вручную сверстанных листков. На ужасающе толстую бумагу калечными буквами с претензией на типографский шрифт был нанесен некий текст. Он был выполнен чернилами всех цветов: черный «гаммировал» в коричневый, тот сбивался на оранж, разбавляясь синью, сиренью и проч. «Прочтение обязательно» - строго упреждал надзаголовок. Ниже - страшнее: «Заговор о самовозгорание поданных и мер по ево придупреждении».
Генерал легкомысленно сунул брошюру под зад.
- А как же?.. – я начинаю теряться.
- Новичок! Я знаком с этим шедевром лет триста с пипочкой, – отмахнулся армеец.
Пристроившись у витража якобы эркера, я начал чтение. Вряд ли есть смысл пересказывать всю эпопею, особенно ошибки, ляпы и противоречия. Обойдемся генеральными тезисами.
…Человеку надо много чего беречься, находчиво предостерегал автор. Человек, например, может запросто сгореть. Особенно, эта угроза относится к марцилонцам, которые пристрастились пить чистый спирт. Еще большую опасность риск самовозгорания таит для людей, не любящих готовить еду. Ведь, как правило, такой лодырь совершенно лишается навыков обращения с печкой, плитой или примусом. Поэтому в момент нерегулярного зажигания огня у невежи могут вспыхнуть борода или чуб, бакенбарды или мох из носа и ушей, или, наконец, букли парика…
Но беда подстерегает не только у печи. Если некто никогда не курил, но вдруг это сделал, то у него стремительно возрастает риск поджечь свои волосы. И просто-таки беспримерную тревогу в этом ракурсе событий внушают усы, а потом, опять же, злокозненная борода. И где же выход? – отчаянно вопиет автор. А выход вот он - с раннего возраста каждому марцилонцу стоит обучиться самостоятельно готовить пищу и тогда же начать курить, а еще лучше - побриться налысо, ибо у лысых – много больше шансов уцелеть при пожаре, ведь они избавлены от опасности возгорания волосяного покрова на голове. Хорошо бы учесть, что у мужчин и женщин шансы, как сгореть, так и уцелеть, примерно равны. Так, слабый пол готовит чаще сильного, но не имеет бород (и это плюс), но зато у дам, как на грех,  не популярны лысины (и это минус)…
В этом месте автор сбился на разъяснения, что никаких крамольных намеков в этих словах нет: мы не призываем вводить моду на лысину, но приветствуем тех, кто, так или иначе, попал в разряд лысцов…
Вся эта муть лилась, жижилась, брызгала, перетекала и струилась до 123-й страницы. В глазах рябило от радужных переплывов чернильной гаммы, вихляющейся кособочины почерка, притворившегося шрифтом.
- Это что памфлет насчет конкретных персон? – Отдуваясь, интересуюсь я у генерала. – Но даже в этом случае не понятно, причем тут заговор?
- Это первый и последний трактат ученого принца. Поэтому все вопросы к автору.
- Понял, какие могут быть вопросы к книге мудрости?
- Пуэритас скрибенти, – ужесточил стратег.
- Как, как? – напрягаюсь я.
– Э-э… - он напрягся над переводом.
- А-а, «детская писучесть» по-тутошнему, - я вовремя прихожу на помощь.
- Не щадите. – Воспротивился он. - Обыденная графомания.
А все-таки держи-ка ты с ним ухо востро, господин почетный член...
Что приятно удивило и даже порадовало, так это стеклянные фужеры на столах и ячменное пиво в бадьях из глины. Впрочем, первые радости омрачал частокол предупреждений: «Расбитие и павриждение стиклянай по ссуды караиця 10 гг каторги. Помни а бэтом дарогой гостъ! атличнава тибэ опитита и виселых фпичэтлений. ИО одменестрацеи».
Придворные бесшумно вползали в залу, неловко кланялись центру стола, то бишь его высочеству, и рассредоточивались - крадучись, но согласно строжайшей разблюдовке. Похоже, что место за каждым было закреплено задолго до моего, да и ихнего рождения.
По леву борту от меня кинул якорь молодой красавчик с симпатичной барышней. Ее платье радовало мизером безвкусия. Справа досталась соседка: общительная, яркая, некогда красивая, но крайне неряшливая, не первой молодости и, есть мнение, не второй.
Левый застольник глотал пиво и спирт, строго межуя дозы. К уху спутницы он наклонялся не в пример реже. Но всякий раз, когда он это делал, девушка негромко усмехалась его малость пришепетывающим, видимо, остротам, отчего ржавая мышь под мочкой трепетала, как живая. Не собираясь никому навязываться, я сосредоточился на розливе пива себе и правофланговой компаньонке. Спирт не приемлю органически. В смысле не я, а сам организм. Экс-красотка с неуклюжим кокетством пробовала заигрывать, но я, на свой взгляд, умело блюл и подчеркивал индифферентность.
Бал был блекл, тек томно и скучно. В студенческих столовых с их «перловыми изысками» в мои годы было позанятней. А здесь – ни спичей, ни тостов, ни здравиц, ни даже кулуарных бесед и наушных перешёпток. 
Угрюмо уткнувшись в тарелки, гости механически поглощали клеклый капустный салат, слегка оживляясь в наполнительную паузу. Абсолютное большинство стеклу предпочло глину. Даже не то, что предпочло, - общество в ужасе избегало, обползало и дистанцировалось от фужеров. В конце концов, сдвинутая к середине столешницы стеклотара образовала длинную искристую речку.
И пили, пили, пили…
Общаться не воспрещалось, но публике, похоже, до смерти надоело все, переговоренное сто тысяч раз…
Сгорбившийся виновник Булныдт, накрыв бородой полметра столовой площади, взирал на окружающих мрачно, сонно и через призму розового бокала. Он и принц, пожалуй, единственные, не побоялись войти в контакт с нормальным питейным сервизом. Бог любит троицу, вот и ваш покорный слуга решил присоединиться к верховному дуэту. Акт дерзости на грани безрассудства: наливая пиво, я довольно неуклюже обошелся с бокалом. Тот пал на бок! Немая сцена. Соседи поперхнулись. Но стекло с честью выдержало горечь падения, и вот уже снова на ножке. Красавица справа восприняла всю эту браваду с привкусом обострившегося интереса и жеманного потворства. И снова я не поддался прелестям видавшего виды реквизита…
Минул час. Ни слова окрест. Все жижилось в желейной динамике раз и навсегда заданного сценария. Без неожиданностей, без сюжетных коллизий.
Один лишь я караулил интригу…
И двери отворились. К столу важно промаршировал гранд-повар. Олимпийский поднос в его руках источал манкие ароматы, хотя то был лишь бесхитростный бисквит. Зал возбурлил. Забыв о приличиях, в нервной ажитации завсегдатаи затеяли диспут о природе неопознанного кулинарного объекта. В запале кто-то даже толкнул гипотезу, что на подносе запеченный гомункулус. Лишь принц, сжав пальцами краешек стола, нетерпеливо ожидал развязки.
- Подарок имениннику ИО канцлера-церемониймейстера Булныдту от заграничного гостя Прескарена Пенъюпишена. Торт бис-ку-ит-ный! – громыхнул в притихший зал плац-повар и торжественно водрузил поднос перед очумело прянувшим Булныдтом. Растерянный именинник, наконец-то, привлек к себе внимание двора.
- Остерегусь не просветить, тронут искренне и бесповоротно. Но что с этим делать? – он беспомощно развел руками.
- Сосчитайте количество палочек, воткнутых в крем, – советую я и, точно волшебным краником, обращаю к себе лица пирующих.
- Одно, два, трое… семнадцать… тридцать… сорок девять!
Булныдт разом вырос в моих глазах: я, признаться, почти поверил, что арифметика ему не знакома.
- Браво. Остроумно! – поразмыслив полминуты, одобрительно захлопал принц. Зал поддержал владыку - не дружно, но дрессированно.
- Это не всё. В Европе принято зажигать свечи равно годам новорожденного.
Просветив, я перелез через лавку, обогнул стол, чиркнул спичкой и поднес ее к полусотне сестренок, исправно исполнявших роль свечек. Затаив дыхание, гости наблюдали. Серные нашлепки, вспыхивая по цепи, импровизировали фейерверк. Хор аплодисментов всколыхнул посуду, и снова ни один стекло-прибор не пострадал.
- Вот теперь можно кушать, – объявляю я, смахивая на пол 49 скрюченных головешек, – а это презент номер два, – и протягиваю оцепеневшему канцлеру коробочку с остатком спичек. Хлопая голыми веками, тот сграбастал подарок и отправил в пройму подмышки.
Возвращался я под бешеное скандирование: «Прескарен!!!».
Пока шла дикая расправа с бисквитом, пока знать остервенело всаживала в его рассыпчатые бока вилки, как когти, и когти, как вилки, принц, в лёт проглотивши свой кус, уж крался к пребывавшему в ступоре Булныдту. И вот уже ладонь владыки требовательно протянулась к имениннику. Канцлер, не будь дураком, робко пожал ее. Марцилонский деспот грозно завращал глазами, но и это не пробрало Булныдта. Тогда его высочество раздвинул букли парика и втиснул уточку губ в канцлерское ухо, точнее в его отсутствие. Не отнимал долго. Мало помалу Булныдт как бы уразумел, после чего еще капризней оттопырил нижнюю губу, самоотверженно покрыл стол всею грудью, а, в довесок, воткнул в подмышки кулаки.
Стервенеющий «Де Мол» перешел на зловещий клекот. И канцлер сник. С тяжким вздохом порылся он под мышкой и выложил на царственную длань заветную коробку. Я сделал все, чтобы никто не видел, как я это видел и, особенно, премьер, чей умоляющий взор телепатировал «Прескарен, SOS». Это был выбор рассудка: у меня осталось всего два спичечных коробка.
Нужно отметить, к той поре на мой счет случилась перемена. Царедворцы смотрели на меня, если не с благоговеньем, то заискивающе и пылко. Стало зябко: не сгореть бы до поры…
Даже молодой бирюк повел себя приветней, не говоря про его пассию, - та буквально истаяла от любезных улыбок, которые я бы назвал мегерическими, каб не ее возраст.
Подпольно налив шампанское, я запивал им свой кусочек пирога, когда двери распахнулись, и в залу влетел запыхавшийся франт. Тронутый молью фрак, бабочка, цилиндрик на скудненькой и ломкой рыжине. На все взирает мельком, но схватывает с лету. Не брит дня три, - младость щетины лишь оттеняла иноземство.
- Я не очень задержался? – бойко спросил чубарый, лихо крутанув прилизанный бак.
- Нет, вообще-то… - озадачился принц. – Но, признаться, не признаю. Я вас приглашал?
- Как же? Я Скуттар! – вскричал пижон, уязвляя мину обидой.
Еще один жулик, прут как мухи…
Я давно заметил: больше всего принц дрейфит, как бы не  опростоволоситься во мнении Европы. Вот и сейчас он кисло улыбнулся и капитулировал:
- Ах, да, вы же сам Скутер. Прошу не погнушаться нашим обществом. Мы всегда на переду прогресса и всяческих идей. Передовые мы, однако, впрочем.
Ловко перепрыгнув через лавочку отлучившегося гостя, заезжий денди присоседился к подружке моего сотрапезника. Вернувшийся мужчина разинул рот, прямо из-за спины мародера перегнулся через его голову и волооко заглянул в глаза. Невозмутимый Скуттар прямо на стол отхаркнул пиво-капустный сегмент и сунул в губную пещеру дикий чеснок. Перегнутый господин закашлялся, чихнул и побагровел.
Уловив зачатки конфронтации, принц резко обрубил левую правой, по локоть. Обрубленную часть адресовал придворному. Тот мигом сориентировался и начал оперативно выметываться. Маневр сопровождался бомбовыми раскатами «Апчхи, кха-кха». Звуки не стихали минут пять, как жертва аннексии покинула зал.
Короткий взгляд на «силы прогресса» убедил: без физиономии Скуттара коллекция маэстро Ломброзо будет неполной.
Залпом отжав три кружки пива, Скуттар укусил аккуратную сигарку и ну обкуривать соседей. На нашествие реагировали сразу, выложив стол бумажками и кисетами. Субпродукт заскрипел, зашелестел, закрошился. Вонючая махра вбивалась в промасленные газетные колчаны. Кто-то пустил по кругу зажигательный факел, жирные колбаски затлели, исторгая ядовитые клубы, забивая ноздри и легкие. Пара минут, и вся пировальня утопла в чадных сумерках. Задыхаясь, я передернул плечами и, не таясь: дым – друг заговорщиков, нацедил шампанского.
- Мы чем-то увлечены? – вопрос справа, как шило в локоть.
Мне достало равновесия спасти вино.
- Пьем за старых ослиц и их приплод. – Не обинуясь, врезаю я и пью.
Мадам как сдуло, что заменило мне добрую рюмку радости.
- Фат, а с чего не закуриваете вы? – это голос подруги соседа.
- Некурящий я. – Отрубил тот.
- Мужчина должен курить, чтобы женщина слышала мужской дух – запах табака, – энергично вторгся Скуттар.
- Запах табака – вовсе не запах мужчины. Запах настоящего мужчины – это запах денег. А деньги, как доказано в римской аксиоме, не пахнут. – С  нудным достоинством штемпелявил Фат. - Следовательно, истинный мужчина – тот, от которого не пахнет ничем.
- Да, но есть мужчины, которые и денег не имеют, и не пахнут при этом, - ухмыльнулся Скуттар.
- Простите, от таких, с позволения сказать, самцов пахнет, нет - на милю несет – нищетой. И нет запаха нечестивее. – Поморщился Фат.
- Вот его-то и перебивают табаком. – Не сдавался приблудный софист.
- Вы порете вздор. – Отрезал Фат и отвернулся.
Откуда-то возник оркестр: черная от копоти труба и полдюжины других, неузнаваемо обезображенных инструментов. Кто-то пустился в пляс. Потянулись единомышленники. Танцор мог топтаться или выгибаться, но сам по себе, то есть сам с собой. Проанализировав особенности национальной хореографии, Скуттар уже на пятой минуте изобрел парный танец. На тур вальса вызвал Изомахильду. С томной покорностью девушка встала… Фат лишь яростно сверкнул фиолетовыми зрачками.
- Вы не находите, Прескарен, что все местные дамы уродливы и бесцветны? – поинтересовался он желчно, что делало его речь вычурно шепелявой, и наполнил, бог весть, какую кружку из бочонка, на котором было написано «Истена».
- Как учит греческая теорема, нет бесцветных женщин, это среди мужчин попадаются дальтоники, - парирую я и только тут замечаю рядом принца.
- Вы не помните, кто персонально сказал это, ИО Прескарена? – еговысочественные ноздри возбужденно раздувались.
Даже так? А, стало быть, братцы, больше мы себе не принадлежим, мы нынче – всего лишь ипостась принца! А теперь вслух:
- Запамятовал.
- Жаль. Я бы мог цитировать. Впрочем, оно к лучшему. Раз автор утрачен, я самооблажаюсь правом этот аферизм присвоить, не так ли?
- Что упало, то пропало, кто нашел, тот и съел. – Плюнул Скуттар из жаркого тура с Изомахильдой.
- Мы нашли, мы и съели, писарь оформи две лицензии на одно лицо. – С азартом пиратствовал принц. – Чьё, чьё? Мое. Ведь это справедливо?
- Безусловно, – фальшиво кривлюсь я. - Называется авторское право на интеллектуальную собственность. - «Чертов плагиатор!»
Принц ускакал, августейшая душа упивалась разбоем. В честь события Фат поднял кружку:
- За ваше здоровье и вашу совесть, ваше высочество, - спирт был закреплен пивом.
Дама в летах напротив, все это время странно пялившаяся на Фата, перегнулась через стол, схватила его за грудки и:
- Сынок, опять пьешь пиво? Сколько раз говорила, это вредно!
- Да? – философски проронил Фат и мастерски выскользнул из материнских рук.
- Ад! Господи, мне хочется землю грызть из-за твоего упрямства, – причитала матушка.
- Ты лучше погрызи ножку стола, за которым мы пьем крайне вредное пиво и очень полезный спирт. Грызть можешь в позе прихожанки, вот только господа всуе не кличь! – истерически кривлялся сынишка.
Ответа матери услышать не довелось: партнерша справа возобновила наскоки:
- Милый мачо ИО Прескарена, неужели сладкие женские лица для вас значат меньше, чем кружка горького пива?
«Талантливая поганка - слово сказала, и настроение опоганила», а теперь вслух:
- Отнюдь. Но сладких лиц, к несчастью, в природе нет вообще, чего не скажешь про рожи, на которые глядеть, что пить уксус.
- Для вас, я погляжу, лицо женщины лишено шарма. – Своим напором она напоминала танкер.
- Отнюдь. Нет лица милее, чем у женщины в пиковый момент, но в постели и без света. Только там женщина идеальна, прекрасна и уступчива, - я вещаю лишь бы отделаться, не задумываясь над смыслом. И зря!
- А в чем барьер-то? – дама возликовала. – Я вам, не сходя, докажу, сколько во мне идеальных уступок. Чем нам лавка не кровать? А света тут и нет почти. – Цепкая лапка впилась в мое плечо, ущипнула за ухо. Пришлось пойти на радикальные контры:
- Спасибо. Вам не требуется жаба-самец?
Так и сказал!
- Зачем? - Промычала в ознобе.
- Чтобы ночами не скучали.
Поняв не сразу, она сразу же отдернулась, всем корпусом, задохнулась и наглоталась дыму, после чего, кашляя, нырнула в дебри комнатного смога.
- Лихо вы отделали эту несносную мадам Блажо! – восхитился Фат.
Имя «Блажо» сказало все:
- Ба, так это и есть та леди, что набирает девочек для тайных ремесел ночных бдений?
- Да, и мало кто решался поставить эту кошку на место.
- Кому-то же нужно строить мосты и укрощать животных.
- Не мне. Я пас.
- Постель пуста. Пассажир в пасти пассива, а пассию пасет пастушок. Пассаж! Спаси-те… Или спаси-бо?
- Это вы мне повторите, - разнежено начал Фат, но тут же спохватился и уже скороговоркой, - на ухо, завтра! Его высочество унюхал поживу…
И, действительно, принц алчуще внюхивался и возбуждено вслушивался в обрывки разговоров, особенно с нашей стороны. Периодически откуда-нибудь доносилось его дребезжащее: «Вы чего тут под сурдинку лопочете?».
Клубы сплетен проносились витиеватой дуркой. Хаос рос, бузила энтропия. Я ж под сурдинку попивал шампанское.
- Ты не представляешь, милая Колухолла, как мой муженек дрыгался и визжал, когда я ему вправляла клизму. Казалось, кривляется уродливенькая обезьянка.
- Конечно, без «уродливенькой» пассаж с обезьянкой звучит слабовато.
- А как же. Уродливенькая! Это так красочно, дорогой, так поэтично. Только не стоит влезать в дамские секреты. Не дуйся, болванчик.
- Ах, моя слабая половинка ради красного словца…
- Съест пять фунтов дерьмеца! Га-га-га…
- Фу, Скуттар, пошло!
- Так что? Пошлость в  моде. В салоне герцога Энэна самая козырная коронка - половые остроты.
- Ото как! Занятно. Не просветите примерчиком?
- Я затыкаю уши. А вы, пожалуйста, предупредите, когда можно будет растыкать.
- Шут с вами. Зарисовка из кулуаро-будуаров замка Сексекескесекс. В пересказе допущены купюры. Итак, небезызвестный банкир Дли-Штор удачно флиртует с интересующей его виконтессой Хаупт-Вайс. Пуристски настроенная баронесса Дли-Штор осуждающе отпускает похотливому супругу: «Дорогой, твой, э-э, скажем так, нос, как бешеный кобель. Он кидается туда, откуда тянет женскими духами. Сдается, ему нужен ошейник». – «Увы, дорогая, - тотчас находится барон, - это не сдержит мой нос. Тут требуется что попрочнее. К примеру, засов»… - «От слова засовывать, дорогой?»…
- Экхм… Над этим принято смеяться?
- Не то слово. Ржут!
- Хе-хе… А ведь и то… Неплохо. Ха-ха-ха!!!
- Ах-ах, уже можно слушать?
- Вполне сударыня, снимите с ноздрей ногти.
- Я, верно, была права, закрыв нос… фу… уши. У вас у всех такие красные щеки… Пардон, я в отлучке. Надо растрясти мужа на самые терпкие духи…
- Хо-хо-хо!!! Мне, ей-ей, по нраву парижские шуточки, а также штучки парижские. И рижские, и пражские...  Сейчас атакую свою невесту и как рубану слева: «О, неужель и впрямь мне суждено покрыть вот сей смердящий  безразмерный катафалк?»… Хо-хо…
- Ох-ох, не могу. А она тебе в ответ: «Что тута такого, сюда для того и ложут, чтобы смердеть»… ха-ха…
- Я не могу уже пить. Я серьезно болен. У меня расстройство… всего…
- Очень хорошее средство от болезни - проглотить целиком только что сваренное яйцо, с жару и в скорлупе…
- Вы не в курсе, отчего нашего придворного солиста всегда окружает стая дам?
- В курсе. Как всякий импотент, он самоутверждается в роли полового гиганта. Хи-хи-хи…
Да, те еще дрожжи впрыснул в эту помойку каналья Скуттар. Ошейник  снят, и циники седлают алтари.
Предохраняясь от гнусностей, мне пришлось укрыться за колонной. Где  едва не сшиб заезжего бонвивана. Он успешно завершал акт соблазнения Изомахильды. Поддатый Фат тем временем кис в соплях меланхолии.
- Миляга Скуттар, а вы всегда… так смелы… на словах? – жарко лепетала барышня.
- Отчего ж… лишь на словах? – задышливо мурлыкал тот, и я разобрал изрядно страстный шелест… платья.
- Побойтесь бога, шельмец, проказник. Нас вдруг увидят…
- И пу-скай, подобные эс-капады не вредят репу-тации львиц и тигриц Монмартра, – активно борясь с чем-то всем, в том числе языком, возразил чубарый искуситель.
- Ах, кто б предугадал в вас столько пылу, жару. Темперамент! Миленький… вы, верно бы, могли Геракла подвиг повторить, что за один сеанс актив пополнил дев аж сорока?
- Впол-не, - хрипло, гнусаво, натужно и без всяких ямбов подтвердил пролаза. – Каб выпил бы для старта сметанки литров сорок. Но то чревато для кишок. А совмещать два нижних и соседских акта – не фонтан! Но на тебя меня уж хватит без сметаны!
- Хи-хи, ой-ой, я, право, лиловею, ай-лов-ею,  от ваших слов и рдею…
- Вот тоже новость. Она, погляньте, рдеет от каких-то слов. Ты мне еще скажи, что, мол, невинное дитя, которому и невдомек, что есть такое ночь любви? – от обуха-сюрприза плоский прозаик Скуттар интуитивно, инстинктивно и окончательно перешел на белый стих.
- Нет! Что это такое - ночь любви, мой Скуттар?
- Хм-хм… Оно не то, чтобы вот так на пальцах в двух словах…
- Ну, объясни тогда, на что она похожа – ночь любви?
- Нет, сей сюжет в моей потенции - про-ил-люстри-ровать вот разве, - у закордонной скотинёшки случились спазмы. – Пройдем немедленно за угол.
- Нет, ты сперва мне обрисуй вербально, на что она похожа – ночь любви? – некстати разупрямилась ломака. – Вдруг невзначай мне сделается страшно.
- На что? О, дьявол раздери, ну, ночь любви, любви ночь можно лишь сравнить, пожалуй что, с вулканом иль землетрясеньем! – в нервной тряске овидийствовал Скуттар. – Представь себе, вот ты лежишь, а все в округе так и трясет, так и трясет, не сразу понимая то, что то трясет не что-то, а тебя! Все так и входит сверху вниз. Ты рада б и притормозить, да, понимаешь ли, не в силах. Ну а когда землетрясенье прекратится, ты уж не рада тишине покоя, ты требуешь продолжить, умоляя о повторе. Ну а оно, увы, упорствует и отдыхает…
- Но кто оно?
- О, черт! Оно?! Конечно же, землетрясенье!
- Землетрясенье это кто? – уравновешенно поинтересовалась дева.
- Уй-уй, ты превратишь меня в кнура. Ну, как еще мне объяснить? Ага, представь, что то землетрясенье – я, ну а на выходе, вдобавок, и вулкан! 
- И ты уверен, что сумеешь землю раскачать? – искренне ошарашилась Изомахильда.
- Нет, не уверен, но я твердо убежден, что ты уж растрясешься так, как будто с жару зашвырнули в полынью. - В ярости вскричал рыжак.
- Такое разве может быть кому-нибудь по нраву?
- Процент, скажу вам, тех, кто недоволен, он исчезающее ничтожен и ничтожно мал. – После этой рулады Скуттар окончательно потерял терпение, поскольку тут же раздался сдавленно покорный писк Изомахильды, а за ним – удаляющееся шарканье вдвое пополневших шагов.
Со смехом я вернулся что-то съесть.
- Не подавитесь, - откуда-то слюбезничала мадам Блажо.
- Благодарю, крайне лестно, что вы заботитесь о моем здоровье, - с трудом пропихивая в гортань кусок салата, я не остаюсь в долгу. - Хотя самой вам кой за что беспокоиться уж точно не стоит. За девственность, например.
Свирепо облизнувшись, она сбрызнула куда-то вглубь табачных выхлопов. И мне, ей богу, не было стыдно за свои манеры…
Чуток спустя пошли такие танцы! Вакханалию столь разнузданных телодвижений и охов-ахов я наблюдал впервые. Но самое дикое: стержнем расхлестанной юлы предстал сам… принц. Вихляя редехонькой челкой, мудрейшество выписывало омразительные антраша и потаскушеским взором полировало окружные выпукляры.
Мимо проковылял Скуттар. Он был искренне разочарован, о чем свидетельствовали свежие прищепы в уголках злых глаз.
Феерию блудожестов затенил альпийский массив генерала. Его руки млели от ноши из пары пива. Но мудрому военкому не дали облагодетельствовать приезжего человека: мелкая лоснящаяся клёшка выдернулась из задымленных барханов и вмиг свернулась обратно - с кружкой. Я осклабился, опознав хваткость неувядаемой Блажо.
- Ваше превосходительство, разрешите тост? – заквохтала в дыму, как в камуфляже, покровительница таинств ночной любви. – Я желаю выпить с вами за самых совершенных и гармоничных созданий бытия – за людей, сиречь за меня с тобой. – Грудным всхрюком завершила она, победительно высунувшись - явный кукиш для меня.
Генерал понятливо улыбнулся, громадная ручища перехватила ее, скажем честно, отменно узкий стан. В украшенное полевой ржавчиной ушко загудело, как из лейки в бак:
- Пардон, дама. Но я хочу внести мою ясность в твою точку зрения по узкой тематике. Я, знаете ли, человек убеждений, и эти въедливые товарищи подсказывают мне, что какие бы стройные и милые теории не сочинял человек о гармонии, разуме и прочей красивой чушемундии… Все же, когда он проглатывает вот эту котлетку, то враз становится лишь глупым жадным и хищным животным, ничего не думающим, не думающим даже о том, что,  проглатывая котлету, он становится животным, хотя по самонадеянности своей он почитал себя за разумную и духовную корпускулу гармонии мира. Я не стану поминать прочие звериные акты, от коих ни одна человеческая тварь, долдонящая даже самой себе о гармонии и надмирском совершенстве, то есть о себе, не может увернуться, а ведь сии акты менее всего вяжутся с этими самыми, как их? - гармониями, духовностями, совершенностями…
Напор главкома был могуч и необорим. Несчастная Блажо пыталась спастись бегством. Не тут-то было. Напитав ее теоретическими намеками вплоть до практических актов типа диареи, вельможа в аксельбантах щелкнул даму по «серьге» и благословил на борзый и прямой аллюр в «дворовые удобства»...
День, меж тем, прокрался – не укараулить. Внезапно моего плеча коснулось нечто опечаленно скучное. Миляга Фат!
- Простите, ради и не ради, уважаемый ИО Прескарена, но я прошу уделить мне минуту-другую сочувствия… Дьявол, сатана, бордель, бардак! Прескарен, у меня просто слов недостает от гнева. Только прикиньте: Изомахильда, уверявшая меня, что преклоняется  передо мною, что любит меня, ценя мой ум, так вот она изменила. Мне! Подло, пошло и плоско. С кем бы вы думали? С этим фертом, шалопаем Скоттаром. Вообразите, а! А мне… Мне она всего-то и делов, чтобы не кабы чего… Даже поцелуйчики ни-ни, одни только неврастенические заумности. А я, знай себе, дурак… И вот я, значит, слышу вдруг от этого… как… а, ну да, Бульона с Биточкой, как они с этим повесой и прощелыгой… Тьфу…
- И что особенного? – без вящей волнительности ответствую я. – Не самый редкий случай, когда женщина предпочитает, - я показал, как колечко из большого и указательного пальцев арканит нос, - с развязным даже уродом, отвергая сопли красавчика-нуды.
- Понимаю. Но что за парадокс, не просветите? – мято мямлил Фат.
- Ха, видите ли, дружочек, к уважаемым умникам женщины подчас и вправду питают некое чувство: обожание, трепет ли. И то, на что они решаются с неуважаемым пустышкой, кажется им постыдным и мерзким в паре с умным: глупец ведь не осудит. А бес его знает, что он там себе сочинит - умник, да еще циник. Поэтому с такими и держат дистанцию мурашечной платоники. Их школят и холят для чистой любви и даже - коль лунка без сетки - для брака. Вертопрахов же пользуют и вдоль, и поперек. Вы-то, сами знаете, кто? Вот и не берите близко к сердцу… - не без смака менторствую я.
- Пре-много-благо-много… - Фат спутался и сбился с такта. – Но я-то чем виновен? Мне-то, дружище, того… тоже… хочется. Я, по секрету говоря, и не собирался с ней браковаться… тьфу, женихериться. Я того же хотел, что и ржавый чирей Скоттар. – Фат упорно-повторно окал в имени соперника. – Чем он, простите, черт возьмите, меня достойней? Глуп как пережравший питон, уродлив, как гнойный вулкан в заднице муравьеда…
Какие познания в кишечной анатомии! Но вслух я сказал не это. Я слушал.
- …Забияка, балагур, редкое брехло, трещотка. – Упивался благородный Фат.
- Знаю, сударик мой, горько. А что делать? Таков путь умных, но без куража. А, впрочем, если вы ждете от бабы… - мои пальцы вторично кольцуют  нос, - то, будьте спокойны, сыщется охотница и на такого… зверька. Неуверен, что она будет из нужных кругов, но что с кружком, - точно. На высший свет не зарьтесь. Тамошние наездницы под ужин тоже готовы накручивать инжирный мусс с такими вот умниками, но только, чтоб заполночь плюхнуться в сивуху с каким-нибудь Скуттаром.
- Плевать на свет. – Фыркнул Фат, чуть в бисер не измельчив ближний фужер. – Я фемину хочу, даму, бабу! Шлюху, мать… Красивую и нестарую. Спеклись мне вот тут все эти галантные сопёлки и притворялки. Я играю флегматика, а сам сгораю ниже гульфика! А вся беда в неумении подцепить на крючок подходящее колечко, захудаленький кружок, задрипанную лунку хоть с сеткою, хоть без. Одну б, одну толковую бабенку!
- Это зебра, добрый мой Фат. Один скачет поперек ее узоров. Другой, и это вы, умеет только вдоль. Сейчас ваша колея - в полоску цвета битум. И надолго. Зато, коли уж свернете в белый коридор, будете трусить до скончанья. И красотки вдоль кювета, как фонари.
- С виселицами бы еще сравнили. До скончанья. К той поре б еще б кончать бы… Пардон. Но поймите, я хочу сейчас, немедленно и срочно! Пока не стар… Когда ты стар, на что тебе фонарь?
Ба, да мы никак в Диогены метим?! Вслух я сказал опять не это. А вот это:
- Хлебните пивка… и все устаканится, поверьте.
- Солгите: полегчает? – с горькой и хмельной надеждой вопросил Фат.
- Гарантии не дам, но кое-что загасит и притупит, - моя рука уверенно нацеживает кружку пива. – И вам кургузая эта старушка-кадушка полюбится пуще этой вот вертихвостки с осиной перемычкой, - небрежный кивок на фужер.
- Да? Спасибо, ИО Прескарена, ик, или просто Прескарен, черт вас всех разбери-ик, – с чувством икал Фат. – Ценю советы стар…ших-ик. И непременно соблю-бду… Со-бля-бдю… Ик-ик… В общем… вот так и так. Вот, поверите ль, мне, право, эти подружки на столе уже милей всех чванных чушек-вертушек с подкладными бюстами, впуклыми животами и выпуклыми извилинами, - сбивчиво бормотал половой неудачник, подвижнически осушая жижу из всех окрестных приборов.
- Примите восторг, вы ранний стар…пер.
Вы думаете, я и это сказал? А вот и не угадали - сказал ведь! И весьма патетически! И юный, но уже стар…пер благодарно чокнулся со мной, разбив фужер, после чего его, ломая белы рученьки, поволокли, верно, прямиком на галеры…
В дымных извилинах мелькнула смиренная и невинная мордашка Изомахильды, рыщущей в поисках вулкана. Что касается Скуттара, то, выныривая и там, и тут, он похабно прохаживался насчет ее целомудрия и зло харкался.
Только хотел я поднять бокал за избавление от зануды, как  столешницу накрыла широченная тень с бурунами на плечах. Генерал! Увы, наш крест понятен и отчетлив - придется выслушать пространное метафизическое эссе: воюн-то под мухой, а значит, и в ударе…
Угрозу снял всплеск варварского храпа. Сломленный недюжинными заботами и заглотами принц почил на столе. В качестве подушки наследный употребил поднос с посудой и по ходу сновидений немилосердно давил керамику и стекло. Я порадовался за Фата. Показательный погром посуды главой страны гарантированно избавлял от каторги скромно проштрафившегося гражданина. Да и охране было не до Фата: поняв все, как надо, двор ошалело размерял по камзолам, ботфортам и ртам остатки корма и пойла и в панике штурмовал двери. Самых рьяных стража и утюжила. По стенам, где приплюснутые сливки общества сноровисто раздевались, а натасканные рукосуи ревизовали все их выемки и углубленья…
Еще один церемониал, четкий и отработанный. Как дрессура в «кормушке» шапито.
И все-таки большинство слиняло с трофеем. В том числе изрядно вдутый Прескарен. Скажем больше, ему даже удалось салютовать имениннику. ИО церемониймейстера застенчиво хихикал от щекотки, тушуясь перед дюжим альгвазилом, что сноровисто обыскивал его дырчатые кальсоны под задранным подолом… Именинникам везет!
Добравшись до кельи, ИО Прескарена растянулся на полатях, как последняя скотина. Сон шел, и еще как!









































12. ПЕРЕД  ОПАЛОЙ

Разбудил знакомый скрип. Прислали тележанс, и так же ранехонько. Да нам-то не привыкать уже. Что там нынче по распорядку? Ага, до обеда заседательская нудь в составе академической комиссии по приему кандидата на место Пыфа - члена, усопшего, ежель мне не изменяет память, года уж три как…
На сей раз фарс развернулся в пыльном, холодном и запустелом здании Заборного института. Под финиш вспомнили об отсутствии академика Невера. Послали за ним, с сачком и щупом, но так и не сумели отфильтровать в академической трухе.
В перерыве принц изъявил хотение прогуляться по галерее между институтом и дворцом. В компаньоны был назначен ИО Прескарена.
Сия галерея, кстати, «исполняла обязанности» Великой Оранжереи. Кабы не остатки оранжевой краски на стенах, пустой коридор можно было принять за тюремный. Изредка у стен попадались… лопухи.
Чуть не упустил: разведение лопухов – национальная традиция марцилонцев!!! Даже их государственный герб украшаем зеленым лопушилищем. Очевидно, этим и объяснялось абсолютное преобладание лопухов в оранжерейной флоре.
К неподдельному моему изумлению, его высочество, обнаружил в лопуховедении энциклопедические познания. С поэтическим упоением «Де Мол» вещал о видах, которых ни много ни мало, а ровно 8, об ареалах распространения лопухов. Он восхищался совершенством их формы. Речь оснащалась вполне правильными и научно выверенными формулировками. Монарх возбужденно тараторил про «сердцевидно-яйцевидные, выемчато-зубчатые, паутинно войлочные  листья», про «шаровидности цветочных головок,  собранных  в  метельчатые  соцветия», про «чудную поволоку, состоящую из черепитчатых шиловидно-заостренных, на конце крючковатых листочков», про «щетинистое цветоложе и обоеполости цветков с трубчатым пурпуровым или беловатым венчиком».
- Лопухи похожи на верховные символы жизни: на сердечки и яички. – Вот до чего договорилось вышейшество и даже выразило скорбное непонимание, отчего иные государи и ордена используют в качестве герба колючие розы или бесчувственные лилии. – Лопух ведь куда больше, красивей и полезней… - здесь он пустился в пространные комментарии насчет целебных свойств лопухов. 
Здесь, среди лопухов, он был великолепен, как нигде. Вот уж подлинный принц репейников. Я без всякой лести! По ходу лекции его мудрейшество любовно поглаживал листья гигантских репейников, которые произрастали тут в кадках, ведрах, бутылках, кастрюлях и даже химических колбах. Некоторое разнообразие в натюрморт ботанического заведения вносили заросли крапивы и чертополоха.
По новоявленной привычке я нес в ответ олигофреническую околесицу, только бы отвлечь его высочество от обеденных ассоциаций: не дай бог, еще вспомнит про презентованный ножик, что спал себе в моем кармане. Уже на исходе плешивой оранжереи из-за тумбы с «Самым балшым лопухом в мири» выкарабкался Буллион Биточка, только что с позором провалившийся в решающем туре.
- Ваше умищество, - жалобно простонал неудачник.
- Боже… - ответно простонал принц, - спасу от тебя никакого, Борзотура – твоя натура. Допек ведь, - и, в изнеможении прислонясь к единственному кактусу в огромном корыте, уколол обе ягодицы. Заорал.
- Сила небесная, спаси и сохрани чресла монаршьи, - исторопно загнусавил Биточка. - Премудрие, ну зачисли хотя бы членкором. Чего стоит-то?
- Да ты ж, прокуда, провалился весь и навсегда, - морщась и почесываясь, проплакал принц.
- На всякого мудреца хватает простоты, - нашелся подзаборный фольклорист. – Вспомните, ведь при вашем еще батюшке я имел градус тридцать второго мудреца. И кабы не интриги Пыфа и Невера, давно бы славил вас с верхушки пирамиды, – блеял Буллион, ковыряя в носу.
- Бог дал, бог взял, – пытался подытожить принц.
- Умищество, возьмите. Легче ступать станет. – К чему-то вступаюсь я за проходимца.
- А дышать? – резонно усомнился «Де Мол».
- Пока дышу, надеюсь. – Наобум, но с вздохом вставил Биточка. – Думу с пира спёр.
- Да хрен с ним, с лопухом! – с жертвенной решимостью рубанул принц. – Запишем членкором. Но к науке ни ногой.
- А и не надо, не надо. В ученые не набиваемся. Нам бы ручками и на глазок – по имущественной бы что части, - пояснил новоиспеченный член-корреспондент.
- Зачислим ИО ответственного по пыли и лопухам. Полагаю, в самый раз будет. – Милостиво постановил ученый принц.
- Да здравствует пыль, пардон, ее отсутствие! – с задором откликнулся Биточка и уже вполголоса, сокрушенно. – Опаздывающим лишайники, как всегда.
Я ободряюще подмигнул протеже. Отведя пухлые лапешки от тугого брюшка, он млеюще закатил зенки и повел в кругаля подбородком…
До вечера день заполняла всякая тряхомуть. Всего и не припомнишь. Зато под занавес удостоился лавки в читальне. Там шла прослушка первой части эпического романа принца. Заголовок запоминанию не поддавался.
Столпы общества и ценители изяществ рангом помельче сонливо клевали под заунывную декламацию мудрейшества. Я честно спал.
Опус был длиннющим. То, что мне оказалось по уму, свелось к одному: юный и самоотверженный красильщик заборов, эта характеристика тиражировалась в каждом абзаце, во имя интересов страны бросил свою возлюбленную с лопушиной плантации, продал осла. И все это ради высоченной чести малевать ограды в некоем царстве разума, справедливости и света. Проза принца походила на бескрайнюю ленту воздвигнутых им заборов со столь же удручающей цветовой палитрой…
Сон был безжалостно расстрелян оглушительными хлопками. Оказалось, это завершилась первая глава первой части, что и было искренне встречено всеобщей овацией. Одна матрона потрясенно лепетала:
- Пленительное творение вековечной словесности. Стиль розово-фиолетовых черепиц…
- Мозги у вас розово-фиолетовые. – Грубо подрезал сосед в эполетах.
Дама посинела, глаза потухли. Торжественно отправляясь в обморок, она брякнулась точнехонько на колени Булныдта, умягченные пышным париком. Прислуга тут как тут: подхватив честь эпохи, ее поволокли в специальный будуар с вывеской «Для обмаракакавшихся».
- Хоп и готово! Безнадежная древность реставрации не подлежит, – воодушевился генерал.
- Зачем вы так, приятель? – с укоризной сетую я, – к старости надо быть терпимей.
- А к глупости? Вы, верно, не видели отчета марцилонсокго посла о коронации Филиппа Красивого, поройтесь на досуге: ни слова не найдете, что эта кряква блистала там умом или хотя бы красотой. Дурь сединою не прикроешь. Не щадите тупых, они не заостряются.
Мне резко поплохело. Мутила удушающая атмосфера чванливой серости. Нафталиновая коллекция убожеств порошила глаза. И эти глаза спокойно наблюдали, с каким потрясением публика наблюдала, с каким спокойствием ИО Прескарена встал и, ни с кем не простясь, покинул читальню. Элита дури вошла в ступор. Не от его ухода, - от эпопеи принца. Богохульства проезжего, наверное, не поняли. А, скорее, не поняли, что это богохульство.
На пороге меня едва не сшиб несшийся в тепло таракан. Я посторонился, давая дорогу и хихикнул, предвкушая скорую фрустрацию рыженького.
На улице в глаза полыхнуло фантазмом гари и пепла. Пылала  АНН - «Академия наших наук». Вся площадь – в мечущихся людях, ослах, полицейских и ученых. Скрип носилок и повозок с песком и водой.
- Давно? – осведомляюсь я у безучастного караульного.
- Четыре часа мало будет, – чистя горло спиртом из горшочка, булькнул тот.
- Почто ж не известили его всерассудность, без ИО?
- Кто ж посмеет отвлекать батюшку, когда оне тешатся литерацией?
- И то.
Я уже миновал сгорающего уродца, когда ухо уловило некое магическое слово, звуковым вертелом оно продело обе перепонки. Застыв, я попробовал различить. «Не… вер, Не-вер, Невер… Академик Невер погорел»… - этот рефрен перекрыл шум пламени.
Повернувшись к величественному крематорию, я дал волю смеху. Вот, значит, какой уход изобрел великий маргвинолог. Вот для чего ему понадобились спички! Теперь сразу два недюжинных дела на вашей совести, лже-академик Невер. Одно гнусное, второе достойное. Что ни говори, а двойная казнь в вертепе невежества: самого себя и пресловутой академии, – воистину великий шаг для великого шарлатана. Акт прозрения и мужества. Самоискупление состоялось.
«Чем крупнее открытие, тем неистовее критика, тем больше недоброжелателей. Но только у настоящего переворота враги ВСЕ. Сперва», – зачем-то вспомнился знаменитый афоризм из 13-го тома избранных сочинений Невера. Ту речь знаменитый академик произнес на церемонии вручения ему планетарной премии первооткрывателей имени С.Кунца Кобеля.
У этого пожара, подумалось мне, уж верно не найдется врагов, если список «за» избавить от членов теперь уже бывшей АНН – тоже отныне бывших членов, если члены бывают таковыми …
Свой учебный курс академик Невер закончил, дай бог каждому. Будь на голове фуражка, я, ей богу, снял бы ее, почтив прощальный жест кумира юности. К сожалению, кепка дневала в захудалом номере монастырь-отеля.
Похоже, Прескарен, время сматывать удочки. А не то, чур-чур, превратишься в марцилонского головастика. Нет слов, забавного тут выше крыши, но никогда не забывай про глазомер, особенно, при покорении вершин. Не упасть бы больно. Тогда забавно будет всем, кроме тебя.
- Привет, заезжий кавалер! – уха коснулся знакомый голосок.
Глянул вправо: так и есть, это было оно – старенькое «корыто» на чурбанах вместо колес. Ночной спасительницы за шторкой не видать, но я на всякий случай послал ей улыбку – кротко и виновато. И меня передернуло: первое, что вынырнуло из окошка, было трепыхающейся мышиной близняшкой на оттянутом ушке.
- Ну, зачем вы? – с сожалением вытягиваю я.
- Да так. Зачем вообще все эти вопросы, если честных ответов не дождаться? Даже с добрым утром. Это когда ты ждешь: «С добрым утром», а утро встречает раз светом, два светом, а то и проще: «Бывай, мол, сирота». Но я не корю. Никого, тем более, вас.
- Спасибо. И простите. У нас бы ничего не получилось. Я за себя отвечаю.
- А ответ не обязателен. Он ведь ни что перед шампанским и перед той янтарной капелькой из ангельского глаза, которую я не сберегла, уронив на подол. Тот лунный лучик до сих пор меня пьянит.
- Я не хотел бы больше слез. И вас я, если можете, поверьте, обидеть не хотел, ни за что. А получилось, ранил!
- Простите, постараюсь не расстраивать. - Она закрыла глаза, взволновав серьги из бывшей органики.
- Желаю вам встретить дело. Сразу станет легче.
- А я вам - любовь.
- Опять вы доказали, что лучше меня. Ваш дар – педагогика. Освойте его, а начните с супруга. – Самому стало стыдно за весь этот срам.
- Супруг мой слишком увлечен.
- Кем? Дамой или наукой?
- Вздор. На дам у него не осталось духа. На науку – ума, поскольку и не было. Нет, его идея-фикс – большая мода. Где он, как по-вашему, сейчас?
- Насколько я могу предполагать, в аптеке.
- Вы правы. А чем он одержим? Вовек не угадаете, вы же нормальный человек. А мой муженек-профессор выбивает партию дефицита, лишь вчера поступившего из страны каких-то Пнистых Пней.
- Случаем, не пномпеньских кастаньет из пузыря…
- Дальше не обязательно. Значит, и вы в курсе? Этого я и боялась. С самого начала. Верно, и бежали-то вы от меня из-за того, что я не носила эти побрякушки, - еще раз гневно тряхнув усохолстями на мочках, она зажмурила глаза. Молча, быстрым движеньем я даровал ее ушам свободу. Сушеные грызуны плюхнулись в лужу под колесом. Не раскрывая глаз, баронетка дрогнула и выгнулась барсом.
- Я вас… - она осеклась и раскрыла веки. – хочу спросить… У вас нет больше Шампанского?
Мои руки отразили бессилие. Много б ты отдал, Прескарен, за наперсточек шипучки. Не для себя! Она смотрела на меня, как бы ожидаючи чего-то. А я знал, но никак не хотел прочесть ее вопрос до точки: «Вы меня не…». Не… Многоточие… вслух было сказано другое:
- До свидания.
Внутреннее прочтение моего ответа сузило ее глаза. Карета тотчас тронулась. Оконный проем затосковал без лица, ее ручка потянула шторку. И тогда я вспрыгнул на подножку и нежно чмокнул пальчики – мизинец и безымянный. А перед самым поворотом соскочил. Ее рука недвижно свисла. На мгновенье. Потом карету засосал большой и серый угол… Я поежился. На душе было гадко. Гадко пахнущая рука легла на плечо.
- Бритый, - изучив мое лицо, констатировал приземистый стражник. – Прошу.
- Не стоит.
- Прошу.
- Куда?
- Под арест.
- Сегодня что, сажают за отсутствие щетины? – пытаясь шуткою уладить инцидент, я забываю: с кем шучу!
- Чего? Такого декрету покеда нету, – без искры иронии стругнул мужичок с алебардой. – Покеда велено огребать инородных. А кто брит, тот и не наш! Вот ты птица чужа, сразу видать. Приезжий!
Приезжий… Что за слово? Я приезжий. Везде, всюду, всегда. В этом мире я приезжий. Не свой. Чужой. Но и не птица для отлова и препровождения в клетку...
Противиться не стал. Видимо, заранее смирился с логикой такого исхода. Я, вообще, слишком законопослушен и благонамерен для этой поганой жизни. Слишком честен и откровенен. И раз уж выпало это, надо пройти, не теряя лица.
Вот так почтенный ИО Прескарена потопал с солдатиком. По следу визгливо засочился ржавый смех. У меня недурная акустическая память. И вряд ли она подвела: смех принадлежал леди Блажо. Неспроста. Эта дрянь маринует не только помидоры. Но, может, Прескарен, ты дал маху, давшись так вот сразу? Увы, мятежничать поздно: по носу полумесяцем выковалась дюжина полицаев. Мне ничего не оставалось, как выковать за поясницей две дули, глумливые, как снегири. «Ах», - вскрикнула старая кокотка, даже перед моим задом играя в юную камеристку.
С левого торца дворца под неприметной писулькой «АСТРОК» пряталась тюрьма. Пригибаясь, я впихнул себя в небольшой люк, служивший входом в кутузку. Палец в кармане нащупал ножик и погладил его почти любовно.





























13. ОСТРОГ

В каталажке было сносно, но сыро. Стены замшели, хотя кое-где из коврового лишайника торчали гвоздевые шляпки. С ними я познакомился на ощупь и, перво-наперво, затылком. Это произошло оттого, что с первых же минут дал о себе знать дефицит света. Мне ничего не оставалось, как при помощи лезвия-открывалки разровнять местечко для головы. Зрение привыкало и кое-что различало. Отыскав глубокую выемку, я пристроил там огарочек из кармана, поднес спичку. Камера сразу показалась цивильной. И обжитой. Это я открыл, оглядевшись и для начала испугавшись: не далее чем в трех шагах валялся пузан в лохмотьях. Он не двигался и, вот где кошмар, не храпел, даже, кажется, не дышал. А глаза навыкате!
Силком переведя дыхание, я вобрал в живот всю смелость и тронул его голый пупок. Толстяк не шевельнулся. Стало просто жутко. И тут «покойник» сперто хихикнул, после чего шумно выпустил воздух и, без паузы, принялся забирать его всеми своими отверстиями.
- Щекотно. Не то б я продержался еще две минуты. Не то чтобы рекорд – результат трехлетней тренировки. Задерживаешь дыхание так долго, что боишься уснуть и остаться без воздуха. Человек, когда спит, он порой забывает, как  дышать.
- Жив что ль? Слава богу. – Я осеняю четыре точки тела.
- Нет, наверное, - съехидничал узник, так ни разу не сморгнув.
- За что тут?
- Так просто.
- Ага, просто сидите, то есть лежите, то есть все-таки сидите, лёжа. – Мой язык постепенно возвращается к себе.
- Не сижу, не лежу, работаю. – Конкретизировал он очень наставнически.
- Напряженно?
- Не знамо словесов такова.
- Я понял, что вы тут не за ересь.
- Попрошу без крамолы. Допустима только мягкая метафорическая критика в рамках общей метафизики, но без широких социальных обобщений и узко юридических оценок. Старость без пенсии – не мой идеал, – его немигающие фонарики оживились, примагнитясь к моей бороде.
- Приезжий я, – объявляю я во избежание политических неясностей.
- Не дурак я, – в унисон подхватил арестант.
- Я, надеюсь, тоже.
- Умные в тюрьму не попадают, в отличие от умников.
- Я об этом сразу же догадался, увидев ваше сиятельство.
- Не понял.
- Это я так, не для умных. В смысле, для неумных.
- А… - его неуверенный кивок отобразил степень понимания. – Чего?
- Сыро, говорю.
- Терпимо. Хотя, оно конечно, и не манна небесная.
- Давно манки не кушал?
- С год, и то не мало ль будет.
- Прискорбно, - я сочувствую.
- Не знамо словесов такова. – Отрывисто парировал заключенный.
- Чем же кормят?
- Кошт приличный. В дни торжественных – огурцы с луком, в дни простых – отрубя, овсовы, ячменисты и проча, ну и там молочко бывамо, - мечтательно промурлыкал он. – Да все больше норовят торжественны, а торжественны – само, что ни на есть, просты. 
- Не понял, что за простые, какие такие торжественные?
- Казни. – Он зыркнул как на дефективного.
Я дал себе в лоб:
- Ыйеяар?!
- Гипотетически да. Спокойной ночи.
- Гуд бай.
- Укхм. – мрачно прокряхтел он в ответ на очередную крамолу и захрапел, не закрывая глаз.
Поскольку до вечера оставалось самое малое шесть часов, мне пришлось интеллектуально напрягаться. Так что сон напал нежданно и коварно…
Утром рядом с собой я обнаружил миску. Вылизана насухо. В таком же виде пребывала ее сестричка на животе лупоглазого соседа. Он опять был обездвижен. Я обнюхал свою. Несло луком с огурцовой кислинкой. Я навис над Ыйеяаром:
- Ответь, браток, сколько раз на дню тут кормят?
- Восемь, но сразу. – Равнодушно изрек штатный смертник. Я молча обрушил посудинку на его лоб. Лишь раз моргнув, из-за осколков, он взирал ошарашено, не стряхивая черепки. Я спокойно снял миску с его живота и унес к себе на нары.
- Зачем такое? – он блеснул белками.
- Отныне ты будешь кормиться из моей посуды, а я из твоей.
- Не джентльменисто это? Не братственно. – Обиделся терпелец. – Особливо в отношении жертвы социальных и экономических потрясений.
- А для жертвы жрать чужое это как - джентльменисто?
- Кто старое помянет…
- Тому с голодухи вспорют брюхо, чтобы старое достать! Я ведь не побрезгую.
Острожник опасливо вжался в настенный мох и уже оттуда с натруженным миролюбием:
- Я каюсь. Я пардон.
- Пойдет, – являю я милость и, беря быка за рога, - приезжий что ль?
- Само собой.
- Неважно пристроился.
- Как глянуть, как глянуть? Как и ты, как минимум. Чем начал, и чем кончил! Это уж так заведено у умных людей. На обед эмпирай, на ужин сарай. – Очевидно, «эмпирай» здесь означал «эмпиреи». - А ежели насчет лука, то я пошутил. Салат строго по утрам. Кормежка же, в натуре, восьмиразовая. Самому принцу стола такого во сне не свидеть. Вот мне и приходится страховаться по политической части. За крамолу-то словесную могут штрафануть на казнь, а то и на две. – Разоткровенничался обреченный. - Ха-ха, пардон за любопытство, но не пойму, чем ты собирался вспороть мою требуху?
Стыдно, но я не удержался и похвастал ножиком. Не дальновидно? Возможно, но уже! Надменно усмехнувшись, Ыйеяар извлек из какой-то расщелины настоящую финку!
- Недурно. – Завистливо цокаю я. – С таким-то добром в остроге гнить.
- Недолго ждать еще осталось. – Загадочно зевнул каталажник.
- Что? – это была новость.
- Принцу придет капут. Уже идет и очень прытко.
Вот где форменная крамола! Не помню, сказал ли я это вслух.
- Просвещу позднее, - впервые добровольно прикрыл довольные глазки сиделец. - Сейчас за тобой придут. Уже пришли…
И точно!
…Я ничуть не удивился, узнав в следователе просто генерала, и вместо «здрасьте»:
- Еще одна счастливая вакансия?
Неопределенный жест ИО главкома и ИО следователя можно было расценить: «Ах, отвяжись», а можно: «Таков удел смертного».
- Краткость, краткость и краткость – наш девиз. – Уже вслух разграничил  он степени допустимостей. – Наши обвинения. Вам. Пункт «а»: поджог Академии наших наук. Вами. Пункт «б»: разграбление казны с сообщниками. Вашими. Объяснения! Ваши… - стратег гвоздил слова, как заклепки на броненосец.
- Спасибо. Уповаю на презумпцию невиновности и жду доказательств. Краткость, честность и объективность – мой девиз.
- Подозреваемый в своем праве. Что ж. Поехали. Пункт «а»: здание сгоревшей Академии наших наук охранялось денно и нощно. За минувшие трое суток никто не был замечен со спичками в радиусе ста ярдов, трехсот футов, сорока трех саженей и ста тридцати аршинов от здания Академии наших наук…
Вот беда-то, нету теперь ваших наук! Нет, это я точно не озвучил.
- Вам ли объяснять, что нашу, марцилонскую, спичку секретно не пронесешь и не воспламенишь? Тем не менее, в Академии наших наук произошло возгорание. Вопрос: отчего? Грозы за последние трое суток зафиксировано не было. Вывод: поджог совершен спичками иноземного происхождения. Таковые имелись только у вас. У приезжего…
- Если не считать коробка, подаренного мною на балу имениннику - ИО канцлера, после чего тот был немедленно изъят тутошним монархом…
- Намек выпукло провокационен. Считаю своим долгом предуведомить: это вам не уголовка, это уже политика, – левая бровь генерала превратилась в вывернутую запятую. – Так надо, будем настаивать на политической версии?
- Никак нет. Прошу лишь пометить: приезжий - не только Прескарен так же, как не только Прескарен - приезжий…
- Я, - он потыкал пальцем свою грудь в районе обоих сосков, - в курсе. Но пункт «в»: приезжие по имени Буллион Биточка и Некто Скуттар из поля зрения органов правопорядка исчезли. Улики, следственно-наследственно, перепадают сугубо вашей персоне.
Здорово!
- Даже если так, причем тут ограбление казны? Тем более ее никто не видел в радиусе трех лет, не меньше.
- Тут все четко. Буллион Биточка сбежал. Академия наших наук сбежала, брр, сгорела. Казны теперь никто не увидит и не докажет, что ее не было. А, значит, она была, она ограблена, для того и академию пожгли, чтобы следы замести, - не совсем протокольно разъяснял главный… теперь уже  сыскарь, или «главсыч». – Теперь нюанс такой: корпус с гипотетической казной предположительно примыкал к сектору, доверенному Буллиону Биточке. Биточка – ваш протеже. Все и всё против вас - и шито не белыми нитками, а дратвою сапожной. Скажите спасибо, что мы оставили за скобками гибель великого Невера – небожителя мирового прогресса. Так и что, вам достаточно? Да вы сознайтесь, все ведь логично. Что ж до типа по имени «Некто Скуттар», тут еще есть некоторые неясные околичности. Но и этот господин пребывал на балу в криминальной близости от вас. Факт. Его подтвердил Фат и не только. Следствие не исключает тайного сговора приезжих карбонариев и нигилистов. Одна свидетельница с патриотическим упорством настаивает, что вы с Некто Скуттаром долго и загадочно перешептывались. Она же показала, что вы с подозрительной решительностью покинули читальню как раз в момент пожара Академии наших наук. Я молчу уж о моральной возмутительности акта этого шага, топчущего великий образец мировой культуры, коим являются творения нашего великого монарха.
Ну, дает его ИО превосходительства, господин военный Главсыч!
- Из вышесказанного заключаю, что имеются все основания инкриминировать вам попытку побега после удачного акта экстремизма, терроризма и диверсии! Версия следствия, так сказать, навскидку. Но мы еще накопаем о-го-го и дай боже… - посулил добрый друг.
- Всего один вопрос: эта свидетельница – дражайшая Блажо? – я щурюсь.
- Да. Впрочем, это тайна следствия.
- А, ну да, как же. Слушайте, генерал, а не вы ли отправили на тот свет сверстницу Филиппа Красивого – ту с розово-фиолетовыми мозгами? Я был ближайшим очевидцем вашего подвига. А академия на тот час уже догорала.  Сами-то вы верите в эту ахинею?
- Нынче я только исполняющий обязанности главного сыщика, а завтра, буду ИО прокурора! По зову, между нами, родины. – Холодно вякал ИО патриота.
- Понял. А кто у нас за судью?
- Принц, естественно. Юриспруденция, правосудие, вся эта епархия Фемиды с Немезидой, его слабость. С детства…
- Кишечная! - не произнес я. Но не произнес с большой, можно сказать, внутренней горячностью.
- Замечательно. Могу ли я узнать имя адвоката и пригласить его для консультаций? – чеканю сухо вслух и даже с нотками официоза.
- В данный момент Булныдт разгружает ботву на овощной базе. Можете передать ему реестр вопросов. Через меня.
Оставалось лишь внутренне восхититься своим чутким и оперативным защитником:
- Спасибо. С такой защитой я готов уже сразу подписаться под любым наговором.
- Приговором, - поправил главсыч. – И не забегайте вперед, формальность есть формальность. И она для нас штука не формальная, а символьная, ритуальная и, строго говоря, сакральная.
- Ладно, по порядку, так по порядку. Хотелось бы полистать ваш уголовный кодекс.
- Здраво. За это облегчу ваши трудности. Вы, Прескарен, угодили под действие сразу двадцати двух статей. Две отметаются как взаимопротиворечащие… Четырнадцать дополняют друг друга, но половина из них имеет отрицательный заряд. Таким образом, шестьдесят пять лет на линии позитива плюс восемьдесят две со знаком минус. Минусуем минус шесть, плюсуем плюс девять… Итого, каких-нибудь двести девяносто три года и шесть месяцев строгого режима с пятиразовым питанием.
- Еще и шесть месяцев… С пятиразовым питанием… Вот удружили!
- Да полгодика. И подозреваю, после суда свидеться нам не придется.  – Пригорюнился генерал сыска. - Давайте что ль сразу почеломкаемся. Без свидетелей.
- Лучше при свидетелях. Я всем доволен, каб не проклятые полгода. Ни туда и ни сюда.
- Как гостю, их вам скостят, гарантирую. А через первые полгода – еще половину срока.
- Гуманно. Шансы выжить практически удваиваются. Это могло бы сильно обрадовать, родись я Мафусаилом! Но мы не библейские, и посему  признаем наши вины, скрытные умыслы и прочие козни. Давайте чернила, мой палец готов.
- За покладистость и благоразумие вам срежут еще половину. Вот здесь. – Он указал место на документе. - Ай-ай, чернила, хм, высохли на этой вот жирной точке – аккурат после свидетельских показаний. Советую расковырять пальчик.
- Ну, уж, фигуш… - вовремя захлопнув рот, я плюнул на бумагу, обвалял в слюне палец и разжижил кляксу. – Куда и где?
- Вот, ставим пальчик. Вот так!
Только тут доброхот зажмурился и:
- Вот ведь как: почетный член академии наших наук не умеет писать. Фантастика!
- Бывший член бывшей академии, не забывайте.
- А, почетный умел…
- А бывший забыл.
- Логично. Пройдемте в пыточную. По памяти мастера у нас там.
- Не надо, я пытаюсь вас понять и, кажется, уже понимаю.
Вдруг идея! Извазюкав перо в моченой кляксе, я карябаю: «ПРЗН. ИО ПРСКРН».
- Порядок! – Недавний приятель удовлетворенно осклабился, но тут его лицо перекосило от ужаса. – Стоять, стоять! – булатный рык вмиг сник до тусклой свинцовости и дал трещинку–пришепётку. - Какой ИО Прескарена? Нет, нет, отныне ваши обязанности остаются категорически за вами! – после чего он плюнул в «ИО», превратив мои каракули в архипелаг непонятных знаков препинания.
На сём и распрощались…
В «палате» меня ждала солидная порция вареного гороха с огурцами.
- Сколь спорол? – с ходу наседаю на сокамерника.
- Честное джентльменское, один огурчик, - запищал тот, силясь скинуть мое колено со своего барабана.
- Не мелку грелку нажрал на тюремных-то бобах.
- То не грелка, - не согласился Ыйеяар. – То запчасти мозга.
- Скажи еще: смазка для головных шарниров. Не одолжишь?
- То великий труд. Наешь-ка, попробуй. О-ох! – задохнулся он от пружинистых вдавливаний. – Уговорил. Делюсь секретом. Я диктую, ты пиши: ежедневно кастрюля винегрета из комариных лапок, жучьих почек, мушиных селезенок и светлячковых глаз. Все в равной пропорции.
- Спасибо, добрейшина. Проще рецепта не знаю. Но я надеюсь обойтись парой вот этих бешеных зенок, - я заношу рогатку из пальцев.
Ыйеяар дал волю смеху, в его чреве забунтовал неуспокоенный горох. Наш люкс был слишком тесен. Я долго искал спасение и нашел под подушкой.
Спровадив тыловые части газового нашествия, я продолжил допрос.
- Приятель, так что там насчет его мудрейшества?
- То есть?
- То есть, что ему придет капут? Обещал-с. Или уже забыл-с?
- А, не забыл? Рад-рад. Тогда слушай притчу, Прескарен. Много-премного лет назад один придурковатый и, скажем так, умозрительный тиран разорил свое отвлеченное государство, а податному населению приказал строить длиннющие заборы, то есть крепостные стены. Но в этом абстрактном государстве не все родились покорными балбесами и трусливыми иждивенцами. Сыскались умельцы, трудолюбивые, гордые и пуще всего на свете почитающие ремесло, суверенитет и Либерию, ну это страна такая есть, верно, слыхали. И покуда монарх сей разорял свою страну своими новшествами, мастера-либертианцы процветали всем шипам назло, храня и сберегая секреты предков. К той поре казна деспота иссякла, и он уже не знал, как расплачиваться с кредиторами. И все чаще поглядывал он на ярых крамольщиков, которые ни в какую не хотели разоряться подобно массе податного населения, и капиталы свои задарма отдавать не желали. И стал тиран к ним придираться по поводу и без. Долго ли коротко ли, потерпели либертианские умельцы чудачества тирана год, другой, а на третий погрузили свой скарб, инвентарь, книги и чертежи на телеги и убрались далеко-далеко. И что характерно, бегство умельцев ровно на день упредило указ деспота, налагавшего секвестр на имущество мастеров по всей стране. Царственный ирод снарядил погоню, но непокорцы укрылись на обширном острове посреди раздольной и бурной реки, где основали Республику Инструментальщиков, как их прозвали за то, что во всей стране только эти люди умудрились сберечь хороший мастеровой инструмент. Посланные вдогонку войска не смогли переправиться на остров, ибо королевский флот давно пришел в негодность, да и лодки, почитай, все были разобраны на заборы.
- Так таки на заборы?
- Да… Ах, да… ну, в смысле, на крепостные стены. Тем временем Республика Инструментальщиков от году на год росла, крепла, процветала и суверенно решала свои дела. Все больше недовольного глупым владыкой люда стекалось под стяг свободных инструментальщиков. И  стало их, по слухам, на ровно две трети от тысячи…
- Я понял. Любопытная притча.
Товарищ по заточенью скорострельно завыкал:
- Я тоже понял, что вы поймете, поскольку, если бы я понял, что вы не поймете и, тем более, что и не вы поймете или хотя бы можете понять, то я бы вас вряд ли понял, а вы бы тогда не поняли меня. А какая может быть откровенность при взаимном непонимании?
- Эврика! Браво! Ура! В благодатной державе ученейшего принца, оказывается, цветет и пахнет республика свободных инструментальщиков!
- Я ни слова не сказал про ученого принца, - Ыйеяар громко апеллировал к стене. – Я даже слова такого не слышал – «ученый». В притче все больше повествуется о том, как усиливалась эта островная республика. И вот однажды давно, после вчера дней за десять, совет старейших мастеров этой нехорошей республики постановил: пора, де мол, свергнуть деспота-лопуха, мол де, и его задолизов.
После этих откровений я перестал удивляться пожизненной профессии Ыйеяара!
- Шарман, классика! Но вы-то, клоп острожный, где это услышали?
- Я-то? Осторожно, уберите тарелку, Прескарен, сядьте и возьмите себя в руки, а руки в себя, чтобы не тряслись. Вот так. А теперь я вам скажу, милейший, одну вещь. Еще перед тем, как стать штатным смертником, в бытность рядовым Марцилонским зевакой приводилось мне слышать скрытные разговоры о том, что инструментальщики роют длинный подземный ход в столицу, дабы одной из ночей проюркнуть в город маргиналов.
- При всем уважении, долгонько ж им копать…
- Не труните, не технарь вы. Ухо на плаху! – Ыйеяар разом понизил голос. После секундной замешки я уразумел и наклонил ухо к его рту. – Сегодня ночью я вам открою важную вещь. Готовьтесь.
- Всегда готов!
…Меня трясли за плечо. Проснулся сразу. Не сразу, правда, сориентировался, как, что и зачем.
- Слышь не дыша. – Прошептал Ыйеяар.
Я внял совету, чуткое ухо уловило глухой-глухой стук и шкряб. Не сразу понял, где, потом разобрался – где-то в глуби, под ногами.
- Уверен, что это они? – я сильно возбужден.
- Думаешь, в этой клоаке у кого-то есть столь же мощные кирки и заступы?
- И то! И что? Ты намерен ждать избавления снизу, как крот?
- Поглядим-потерпим. Увидим-скажем. Тем более что ниже-то крота одна  есть норка – вечная и абсолютная. А, в сущности, на своей работе я чувствую себя неплохо и при данном режиме. Немаловажно и то, что за 22 года заключения я нашел истинное по себе призвание. И оно едва ли не самое сильное из набора сущего. Знаешь, что это такое? Лень! Лень превратилась в мое общее и частное состояние, стала моим архетипом, моей субстанцией, моим мировоззрением, будущим моим…
- Короче, лень - смысл твоего существования, чего про язык не сказал бы, чешет как шелкопряд. Тогда вот что. Меня матушка твоя тоже обуяла, но не так. Посему скидай тряпье. Да не перечь, увалень! С утра тебя ведут? Куда-куда? – на казнь! Ура! Руки перед собой. Вот так. Смелее, я их свяжу вот этим платочком для носа.
- Ах, чистый носовой платок - голубая мечта моего срока! – расчувствовался острожный крот.
- Считай, он уже твой.
- Изомнется!
- Пустяки, погладишь донцем миски с горячими бобами. Вот и все. Спи, не фыркай. И жди манки от инструментальщиков. От великого подзаборного марцилонского инструменталиата… О, строг острог, но срок не строг, сто строк – острога, строгай, ас, трогай…
От возбуждения и не такое выдашь!








14. В БЕГАХ

Наутро старину Ыйеяара возвели на эшафот. Казнь предстояла обыкновенная. Болельщиков не наблюдалось, если не считать сонного разгильдяя с алебардой. Палач скорбно вздохнул - тужиться не перед кем – и привычно потянул жертву за ворот. Однако в тот же миг пузо приговоренного опало, и из балахона посыпалось приличное верхнее барахло. Арестантское рубище серенько спланировало на землю. Палач открыл было рот, но от массивной затрещины вымерил носом знатную лужу. Второй тумак распластал по грязи посапывающего охранника. Смутьянствующий Ыйеяар оперативно накинул на нижнюю робу то, что послужило ему «смазкой головного мозга» и, плюнув против ветра, припустил к воротам. Нужно ли добавлять, кто в то утро служил штатным злодеем Ыйеяаром?
Ни разу в жизни я так еще не бегал. То был гон. А гнал страх. И страшно было, как никогда. Смешно? Понимаю: в самом деле, что может быть страшного в хороводе игрушечных страстей и кукольных напастей Марцилона? Даже казнь, злодей и палач здесь – стопроцентная пародия на смерть, на преступление и на карающую десницу. Но это на первый взгляд. А на второй… Да, я отдавал себе отчет, что марцилонцы – просто глупцы. Но именно балаганной глупости, какой-то даже карнавальной тупости этих глупцов я и боялся. На карнавалах совершаются нераскрываемые убийства, потому что с приклеенной улыбкой маски, под общий смех, без следов. Я всегда избегал карнавалов. Но карнавальных марцилолнцев я именно боялся.  Боялся так, как не боятся обычных дураков. Ведь марцилонская глупость была жутковатой, она засасывала, она парализовала, она обволакивала коконом лени, безразличия и апатии. Говоря смешные глупости и совершая забавные несуразицы, марцилонцы, конечно, походили на безобидных болтунов. Да вот только слишком уж рьяно и глубоко всосалась эта глупость в их естество, становясь нормой жизни всех и каждого, уже не удивляя и, вот где ужас, не вызывая даже намека на протест. С этим состоянием смирились, в нем варились, им жили. Бытие марцилонца не могло больше протекать вне трясины всеохватной этой глупости… И я на своей шкуре почуял хлюпающий гипноз засасывающий заразы.
Значит что? Выход один – бежать, бежать, бежать… Куда? К инструментальщикам. Зачем? Не скажу. Размышлять, собственно, и некогда, и не хотелось. Разучился: в Марцилоне большие мастера на предмет общего деграданса личности - ее сознания, способностей, энергии, тонуса…
Каким-то чудом у меня уцелел единственный импульс – бежать, бежать, бежать. Спасительный амок!
Сначала несся по городским улицам. Их сменила полустепь. А вот лесок. Сламывая в крошку пыльные ветви, в кровь разодрал руки. Заросли все гуще, повоевать пришлось часа два. Но вот сам сломленный и усталый я рухнул в объятия громадного дуба и, охватив черный ствол, медленно сполз к питоновым корневищам. Питоны поползли, разбухая и шипя, схватывая отовсюду. И между ними, натравливая их указующими перстами, торжествующе скалились мой университетский профессор, целехонький Невер и пенькосходственный тип, про которого я догадался, что это дядюшка Пыф. И лишь один человек нечеловеческого роста, понурив голову с нечеловечески печальным ликом, смотрел на меня с нечеловеческим укором. Принц!
Тут из луны выглянула, заслоняя, огромная голова старины Ыйеяара. Сдунув питонов и ученых, он поставил между нами тарелку размером с кратер и стал жадно пожирать оттуда сушеные бобы, которые почему-то плавали в темном пиве класса «портер». Бурея от неги и пуская черные слюнные пузыри, с аэростат каждый, он загукал в акустическим радиусе Земля – Юпитер:
- Милейший Прескарен, говоря по правде, ты сделал ошибочный выбор, подавшись к инструментальщикам. По справедливости-то, суди сам, в Марцилоне – рай и благоденствие для всех, кто устал с первой минуты рождения, не говоря про притомившихся еще в материнской утробе. Тут нет ничего и никого серьезного, настоящего, стоящего. И опасного тоже нет. Здесь даже казнят шутя, понарошку. А почему? А потому что здешняя жизнь – сплошная игра.  Игра в жизнь. Все тутошние заботы – выдуманные заботы. У нас никто не терпит работы, но почти каждый преуспел в искусстве внушения, что он пашет, как Сизиф, что живет полнокровной умственной жизнью и что на этом основании он вправе поучать лодырей и невеж. Понятно, что все, у кого есть хотя бы гнилинка лени, нашли в этой стране друг друга и уже не могут прожить вне этого круга ни минуты. Только по этой причине они предпочли остаться тут, изо дня в день прокручивая одну и ту же шарманку. Недаром же на флаге этой родины начертан лопух – копия выращенного Академией наших наук величайшего из земных лопухов. Марцилонцам хорошо! А кому не хорошо, те упорхнули на остров. Те - пчелки. Трудоблюивые, скучные, они лишены изысканной творческой фантазии, они не понимают всей гениальности сережек из ржавых мышей или кастаньет из мочевого пузыря с дерьмом. Они не признают модных раутов и плюют, вот уж святотатство, на светские ассамблеи. Они даже готовы усомниться, да чего там - они открыто критикуют и высмеивают великие научные достижения нашего принца и его дворовых академиков. Они пчелки, а мы, такие все беззаботные и милые, для них лентяи, обжоры, тунеядцы, короче - бесполезные трутни. Поверь бобовому поэту… Это, это, ты того, вставай, кому велено… - фальшивый тенорок штатного злодея Ыйеяара перерос в трескучий бас. А для вящей весомости он взял да саданул меня под ребро кулачищем.
Зрение не сразу привыкло к реальному виду вещей, но постепенно опознало дырявый сапог, причем в опасной близости от своего носа. Сапог этот подошел бы настоящему, в смысле ненастоящему, великану.
Догнали?!
Откинувшись на локти, я прищурился туда - вверх. Оттуда фантастически запущенный объект, являя резко оборвавшееся продолжение шеи, пережевывал стебелек крапивы. А на уровне его пояса меня манил слабо двигавшийся указательный сучок. К счастью, ниже шеи не просматривалось не то что мундира, но даже намека на блескучий элемент типа пуговицы или галуна. Заныла ушибленная печень.
Елки-метёлки, похоже, что лихой человек, марцилонский разбойник и, кажется, совершенный неуч. Но разве не ты уверял сам себя, что неотесанный тать без манжетов лучше, чем утонченный иезуит в эполетах? А  то, что лесной тать настоящий, - по всему видать, не то, что столичный палач.
Поняв, что дальше трех он ждать не станет, на счет где-нибудь после двух с половиной я вскочил. Шееголовый головошей был на две своих шеи, сиречь моих головы, ниже, чем я, и щупл, как Марцилонский палач. Но сапоги! Такому размеру позавидовал бы сам генерал-прокуратор.
Тать повелительно справил голову. Я слевил ее туда же и отправил ноги следом - точно сквозь кусты. Мелькнуло шало: а не попугать ли ножиком? Оно тут же зачеркнулось более предрекаемым: а тебе что, ведома степень их дремучести? Что если топор у него всамделишный? Да и далёко ль убежишь без знанья мест?
Под эту тягостную мысль говорливый конвоир вывел меня на пригоженькую поляну. Посередке – камышовый шалаш, всем шалашам шалаш. Из пушистой архитектуры немедленно выползла саженная длиннота и выпрямилась, опрясь на дубину с бивень мастодонта. В распоясанном рубище и плетеных топтылищах типа русских лаптей долговяз вразвалочку приблизился и шустро прошвырнулся по моим карманам. Вот теперь я был окончательно обезоружен. всю трофейную рухлядь непочтительно свалили у пенька. Грабители о чем-то зашушукались. Наконец, росляк указал мне на пенек. Послушался, присел. Дохляк доставил хворосту, после чего долго и безуспешно пробовал высечь искру из пластин отсыревшего кремня. Длинный бдел, разбросав ноги и меланхолически сплевывая в столетнюю золу. Время от времени он угрюмо арканил зрачками то меня, то поплечника. «Мастодонт» примостился на его мосластых коленях.
Я безбоязненно нагнулся - в сжатом кулаке нервно вздрогнула дубина - и поднял спички. Шевельнув губами, грабители обменялись жестами. Я решил сбавить обороты и, вытащив спичку, неспешно ковырнул для начала в зубах. Две подлобных вспышки, раньше, чем за миг, просветив мой рот, разочарованно потухли. Не считая пары пломб, мои кусачки состояли из органики. Теперь пора. Не дольше чем за миг я добыл полымя и поджег хворост. Ноль эмоций. Похоже, парни так одичали и притупились, что разучились даже удивляться. Во всяком случае, мое испытанное «волшебство» было воспринято как «само собой разумеется».
Когда костер заматерел, дылда совершил пальцами требовательный терок. Я проявил понятливость – коробок полетел к нему. Повертев, он отправил добычу в мешочек под полой и умостился под мшистым дуплом клена. Мелкий заполз в шалаш, долго там рылся. Вылез с волочащимся довеском. Оказалось, глоданная местами ляжка, очень надеюсь, оленья. От сырого мяса хмеляще шибало.
Обжарив чуток, щуплый коричневыми зубами принялся рвать ошметки. Насытясь, передал большуну. Раз-другой куснув, тот бросил кость мне.
- Благодарствуем. – Сдавленно бормочу я.
Детина подал еще знак. Встав, мелкаш вплотную подошел ко мне. Обмякнув, я ждал. Малышок свел два ведущих пальца и опять сделал трущее движение.
- У меня нет денег. – Как можно внятнее выдаю я.
Он присел на корточки и давай перебирать небогатый трофей. Ножик глянулся сразу. Но вот свойства и функции, без посторонней подсказки, раскрываться не желали никак. Вытащить хоть одно лезвие разбойнику ума не хватило. Я же равнодушно жевал без йоты интереса к железяке. Покончив с недолгим анализом, разочарованный коротышка протянул мне «безделушку». Я не заставил себя упрашивать.
- Вы немые?
Шибздик «слоновая пятка» в этот момент как раз отвлекся от моего лица - а значит губ - и не отреагировал. С этим ясно. Глух. Его дружок, напротив, кивнул. И вполне удовлетворительно. Продолжаю расспрос:
- Вы братья?
Теперь мне ответил малорослый – тем же.
- Вам не нужны мои вещи?
«Нет».
- Чем же промышляете?
Верзила тронул лаптем олений обглодыш.
- Добываете еду?
«Да».
- А деньги?
«Реже. Если попадутся». – В красноречивости кивок детины ничуть не уступал языку.
- И не надоело?
«А куда деваться?» - мимику с пожатыми плечами впервые дополнила усмешка.
- Собираетесь меня прикончить?
Тот же ответ.
Низенький левою любознайски вертел курительную трубку, а правой царапал гладь подзорной трубы. Пришлось раскрыть предназначение чубука. Всего за пару показательных всасываний оба поняли и, одобрительно гундя, затрясли кукишами. Громила подошел к нам, перегнулся в упор к самой трубке и вернулся к дуплищу. Порывшись там, вернулся уже с полной горстью сушеного табака.
Раскурив, пустили по кругу. Головорезы размякли, замлели. Глаза «Слоновьей пятки» затянулись белесой сеткой. «Мастодонт» оказался выносливей: докурив, хозяйственно выбил пепел и упрятал трубку в тот же подпольный мешочек. Я аккуратно глянул под ноги: слева записная книжка, справа – труба. Надо понимать, к разбойному делу не пригодны. Ура! Практичность здесь ценится выше лоска. Только что тебе-то с того, коли они…
- Меня убивать обязательно?
«Слоновья пятка» кивнул, с прокурорским пристрастием. Я глянул на его… что если и братца. Тот пожал плечами, воздев и лик, и очи.
- Вечно что ль тут обретаться собрались? - мне ничего не остается, как заняться оттяжкой финала.
«А чего ж еще?»
- Зря. В столице ждут перемен.
«Хм», - причем, обоюдное.
- Не верите? Ваше право. Только я сам из тюрьмы только что. – И  поспешно, чтоб без недомыслий, добавляю. - Дал дёру, понимаешь…
«Да?!»… «Хм-хм»… Впрочем, предоставляю читателю догадываться, чьи глаза, что сказали.
Пришлось расстегнуть ворот, за которым гордо махровел еще ворот -  арестантской поддевки. Желтушно расплывшийся утренний плевок до сих пор отдавал луком.
- Верите теперь?
«Спрашиваешь»… «Ну так»…
- Вот. Бегу от принца-батюшки и милостей ихних. Милости-то какие? А такие – впарили мне триста лет за поджог Академии наук, ну и еще века полтора по мелочевке…
«Да ну?» - в глазах Большого, он казался мне посмышленней, сквозануло подобие уважения.
- Да уж так. Пробираюсь теперича к инструментальщикам. Они, ходит слушок, сподобляются на Марцилон приступом. Помяните мое слово, еще раз-два, а на три вся свора принца пустится во все тяжкие. Самое время прибиться к свите и попотрошить карманы господ придворных…
Братья-разбойники переглянулись и в который раз бессловесно зашептались. Правда, на этот раз жестикуляция их была какой-то уж больно отчаянной. Вдруг, без захода на финиш и даже без повода, меньшой привинтил мне кулачком здоровущий тумак – аккурат в лоб. Кулачок-то ничего себе - костлявенький, острый, оттого и чувствительный.
Здоровяк прыгнул на него. И вовремя. Топор уже взмыл кверху, чтоб раскроить мой череп. Братцы-компаньоны покатились по сухой и пыльной траве. Уловив быстрый взмах руки гиганта: «Вали», я одним нагибом сгреб свои пожитки и прыснул в бурелом. Раз оглянувшись, увидал: оба уже на ногах. Глаза выпучены. Малой силится выскользнуть из лапистого обруча старшого, бесхитростно кусая все, до чего достает. Детинушка призывно мычит что-то …
Теперь я мчался, пожалуй, пуще, чем из Марцилонской тюрьмы. Масштаб чудоминучей беды прочувствовался по мере бега, ускоряя последний…
В глазах полыхало золотом и темью. Зрение не сразу приспособилось к желтоватой мучке от лучей, скошенных и переломанных разлетами веток.  Лес оборвался на краю крутого карьера, да так резко, что меня едва не макнуло в империю ветров.
Высоты боюсь с детства. Вот и приходится к краю на животике, ползком. Наконец, переклонился, а там… Теперь ясно, отчего там так студено: внизу волновалась речная ширь. Сигать вниз, равно как крутым отвесом съезжать на заду – почитай, самоубийство. Высота тут футов сорок, меньше не будет. А вот вода не факт, что глубока… А если еще и с остродонной породой, тут уж прости прощай негибкий мой хребет. И обрывистый вариант берега вряд ли выручит. Плыть осенью по незнакомой реке без шанса выкарабкаться на скалистый береговой перпендикуляр, - вы  уж сами рискуйте …
Сидя на краю суши, я задумался. И думал до тех пор, пока не узрел, как со дна, по рваной дернине - откуда ж она взялась? – вверх карабкаются академик Невер и Буллион Биточка. Все ближе, ближе, но что это? Из ушей и носа у обоих торчат водоросли, лица неподвижны и до странного зелены… В ужасе отшатываюсь, пытаюсь развернуться, но со спины наседает зловещий разбойник-мозгляк. Его заскорузлые пальцы впиваются мне в шею, они смердят и ломят льдом…
Чудом удержался. Еще б секунда сна – и точно камнем сверзился бы в тягучую воду, с испуга не улучив для легких и глотка.
Отсев подальше, стал думать. Не думалось. Достав ножик, стал кидать его в землю, потом перешел на обстрел ближнего дерева. Душу дробило отчаяние, а трещины заливались оловянной… пустотой. Именно так: и тяжко, и пусто… Бессилие, тоска, одиночество. Как скорбен ваш союз. Что может быть ужасней в ночь? Ночь, я тебя не хочу.
Но вечер неотступно настигал и реял в эскорте промозглой сыри. Дождя нам и недоставало. Где-то завыл, наверное, волк. Меня, по-честному, не столь пугало соседство этого душевного зверя, сколь рыск лохматого немого замухрышки в пудовых сапожищах и с недобрым топором.
Ясно одно: нам срочно нужен водный транспорт. Нам, вам? Кому, в самом деле? Тебе это ясно, Прескарен? Так точно, Прескарену ясно. ИО Прескарена, наверное, не очень… И обоим неясно, где его добыть.
Задрав голову, я произвел осмотр кроны. Эврика! Для начала не повредит знакомство с окрестностями. Перекрестясь, я начал восхождение по стволу, и карабкался недурно. Верно, сгодились навыки детства: несмотря на высотобоязнь, я, говорят, был не профан в чердачно-тополином альпинизме. Правда, только на малых высотах. Теперь верхолазная сноровка не та, но, в целом, прежний опыт выручил. Я помнил главное: «Покоряя высоту, не смотри вниз».
Достигнув крайней планки безопасности в плане облома, я поплотнее зацепился ногой за толстую ветвь и жарко обнялся с деревом. Теперь можно, но осторожно начать круговое обозрение.
Панорама безотрадна! На этом берегу, куда ни глянь, империя «корабельных мачт», пока еще ветвистых, суковатых. С такими и при хорошем топоре в сутки не уложиться. Что ж, ладно, была не была. Я простер уповающий взор за реку. Леса, леса. Но вот… Ага, вот там - где-то вдалеке, в проплешине мрачных чащоб забелелась деревенька. А еще дальше, за узкой кромкой леса, у самого окоема желтками выстреливает гряда. А  может, не гряда, а просто островочки желтизны. Увы, солнце нахраписто тонировало горизонт довольно мрачными мазками… Мир крыла тень.
Что там может быть? Вопрос был мучительно остр, аж закололо печень. Отчего, не знаю сам.
Одно скажу: странная желть манила понемногу, а вскоре и помногу!
Внизу скрипнуло. Я уронил глаза. И все как закружится! Волевым маневром удается сбалансировать фокус и все остальное. После чего едва не отказывают руки, разом мертвеет все тело, а жилы режут льдинки. Но удержался и вот уже отважно наблюдаю, как прямо подо мной, у основания дерева туда-сюда шатается патлатый дьяволенок с огромным топором. Мне показалось, что от моей телесной дрожи предательский трепет заразил весь а тот ствол, который, шелестя и шумя, выдал лесному охотнику все секреты и плоды. И, как бы в подтверждение, жуткий убивец, насторожился, чутко вслушался, внюхался и медленно завертел башкой по сторонам. Вот сейчас он поднимет лицо кверху. Сейчас, сейчас…
Обошлось. Он убрался. И я с верхотуры сумел проследить его чащобный маршрут. Целеустремленность недомерка убеждала: сюда он возвращаться не намерен. Вознеся хвалу сказочно тугим ушам врага, я прямо тут, на всякий случай, срезал увесистую суковину, но даже в столь почтенном содружестве не сразу решился на спуск…
Уже на земле обуял порыв бессмысленной, но необоримой злобы. В ярости я принялся толкать дерево, копна корней которого прорывалась сквозь гладь карьера чуть ли не к воде. Силился повалить? Смешно. Дерево кряхтливо хохотало и даже участливо покачивалось, поддразнивая самоуверенного карлика, что возомнил себя царем природы. Наконец, выдохшись, я припал к кобре корневища и едва не заснул. Пришлось опять намотать волю на кулак, подняться и, обгоняя последний приступ сумерек, приладить к глазу подзорку.
…Сердце радостно трепыхнулось. И впервые за все дни Марцилонской эпопеи я искренне возблагодарил ученого принца за его чудачества. Далеко-далеко, много выше моей точки обзора, по течению несло… Что? Плот! Вот поближе, фокусируем. Нет, не плот, а всего лишь пролет обесцвеченного забора. На глазок прикинув скорость, сопоставив ее с примерным расстоянием от забора до берега и учтя приблизительную поправку на снос теченьем, я понял, что минуту назад было рано, а через минуту будет поздно. О, если бы не подлая тьма, что заметно обгоняла спасительное средство передвижения. Достав из кармана и разгладив подзабытую сумочку Аделины, ту из непромокаемой кожи, я сгрузил туда свои сокровища: подзорку, спички, нож, фляжку, застегнул молнию и закрепил на поясе. Из причиндалов недосчитался компаса. Видать, судьба…
Случайно, всего на какой-нибудь мизер, я укараулил этот странный пыхтеж позади. Опережающе косой взгляд за плечо, а за ним опережающая мыслекоманда: полундра! Черт возьми, оказывается, пока ты лупил глаза в трубу, тебя по-тихому обступили и практически слапали лесные братцы. Только не о двух ногах, а о четырех. И не в драных рубищах, а в серых шкурах, с желтыми и гнутыми, как ранний месяц, клыками…
Волки!
В стране глупцов звери коварнее людей. Волки подкрались, стараясь не упредить, без воя, чтоб, так сказать, поставить перед фактом налицо - на обе то бишь пасти! Складник – хороший союзник в марцилонской пировальне, посредь придворных придурков, но он лишь жалкая дразнилка против волков…
В полубок, на закорках я попятился к обрыву. Волки ускорили натиск. Но пятки мои ущупали пустоту. Всего один рывок «раком» - и вот уж я со свистом рассекаю воздух, а потом воду. Под занавес услышал запоздалое скерцо «клац-клац», да память еще успела пропечатать четыре зеленых фонарика, ракетой взметнувшихся к небу. Они и осветили мое падение. Вместо звезд.
Кошмар погружения был сдобрен мраком.
Каков из тебя пловец, дружище Прескарен? Не то чтобы плох, не сказать, что и хорош. Но второго все-таки больше. И каб не тяжесть мокрой одежи, да не сентябрьский водохлад. Их тандем чуть не прикончил ИО Прескарена.
В итоге, ИО безвозвратно утонул, а Прескарен выплыл. Набрав воздуху, он распрощался с непосильной курткой. Без слез. А, может быть, слезы растворялись в воде…

















15. ОРДЕН  НОЛЬ

Я греб лихорадочно и, как показалось, прытко. Добрый гений, к счастью, не отлучался. По крайней мере, минут пять спустя, совершенно выдохшемуся, мне повезло уцепиться за доску мимоплавного забора. На большее сил не достало. Еще четверть часа несло, как прищепку  на «юте» плотика. Отдыхал, отдыхивался, аж члены затекли. А это, друзья,  чревато судорогой. Представляю, с какой страдальческой гримасой – помесь Сизифа и Прометея – карабкался я на склизкий пролет. К общему фарту, плот в судоходстве был дитя - где-нибудь, верно, с обеда, потому и не расползся на двадцать восемь струганных дощечек. И на том спасибо. Ему от меня… и мне от него! Изрядно притомясь за этот день, я, если и думал о чем, так это о сне. Поэтому моментально с ним подружился, и он милостиво избавил от кошмаров. Правда, пару раз за ночь я просыпался, но до конца не осознавал, где… Да и вообще мало что мог разобрать…
Утренний холодок донимал, и не первый уж час, но даже ему не удавалось спугнуть дрему. Уже порядком засветлело, когда щеку как бы лизнуло мокрое и прохладное. Тьфу, не дай ты, пиявка! На этой гипотезе мозг со сном и раздружился. Открыв глаза, обмер – на меня глазела мохнатая и ушастая морда.
Волк?!
- Гау-гау! – приветливо сказал «волк» и свесил набок добродушное вместилище собачьих мозгов.
- Ну, здравствуй, - произнес я и робко потрепал пса за ухом. Да, Прескарен, похоже, проклятые треволнения превратили тебя в тряпку. Пора становиться человеком, тем более в глазах «брата меньшего», притом, что этот «меньший» не меньше, чем на дюжину фунтов, превзошел двуногого светоча.
Полчаса спустя мы плыли в обнимку. И если учесть, что утро не баловало избытком тепла, все вышло недурно и даже кстати. Хорошо б еще дня через три нам не скушать друг друга, благодарно думал разносчик разума, нежно глядя на милую мордаху твари божьей. Жаркий попутчик  был вполне определенных, даже внушительных размеров, но куда менее определенного, можно даже сказать, слабо угадываемого происхождения. И надо отдать должное, как и положено более крупному и великодушному существу, во взгляде его не было пессимизма. Я замирительно погладил животное. Пассажир в шубе завыл.
«Опасность?»
Моя проницательность была подкреплена новым «У-у». Осмотрелся, насколько позволила предрассветная полутьма. Везде вода. Берег, на глаз, одинаково далек от любого «борта». Впрочем, нет. Да-да-да, черт, вон там - далеко впереди - русло перегородило что-то темное. Сумка расчехлена, труба наизготовку, и вот наведенный окуляр приближает россыпь одноэтажных домиков с дымящимися трубами. Остров инструментальщиков! Не проскочить бы.
- Ну-ка, подвинься, Прынц, – я не слишком церемонен. Пес нехотя подчинился, отполз и доверчиво уставился на меня, чуть скашивая глаза. С немаленьким трудом я отломил крайнюю доску и пустил в дело нож. Так появилось, пусть и мало эстетичное, но вполне годное весло. Еще часа полтора плот подчинялся воле реки, но потом путем подручных загребельно-рулевых средств я начал вгонять стихийно прямой курс в плавную траекторию со вполне заданной целью. И снова незадача – чуть спустя слабенькое течение резко ускорилось. Сперва вдвое, потом втрое. Наконец, нас стало забирать резко вбок. Никакие расчеты и выправительные усилия не помогали.
Беда, однако! Или что там, в конце концов? Водопад либо какой-нибудь водоворот, порог, каскад?..
Зверь, случайно нареченный Принцем, вторил упадочному настрою человека горестным, гнетущим скулежом. В ярости человек рубанул по борту веслом. Переломилось! Слезы брызнули из глаз. Это всё! Пес пособил в у-у-у-унисон.
Я прощался с самым дорогим. Дорогого было так много и, в сущности, так предательски мало… Взгляд примагнитился к мчащимся, растущим и засасывающим бурунам, в них гасились все круче всхолмляющиеся волны. Все-таки водопад!
Сбоку запиликало. Я обернулся. Наперерез нам неслась экзотическая посудина, внешне из стали. Посередке ходко крутилось колесо. Разметывая брызги и пену, точно из цистерны выстреливало талое мороженое. На борту ни одной фигуры. Но вот из невидимой щелки бакборта выскользнула веревка. Мне ничего не стоило дотянуться до нее.
- Без Принца не буду…
Горжусь, но я именно так и обусловил, это абсолютно точно! Иное дело, что условия мои никого не волновали. Из борта спокойно выросли два клыкосходственных зажима. Спустясь ниже ватерлинии, они очень точно и хватко крючканули плот под днище и на манер лифта въехали с ним на палубу. Расходившийся Принц, клацая, чуть не обломил об один из «клыков» собственный.
Едва не вписавшись в двухметровую взвесь пудры из взбесившейся воды, за которой кокетливо жмурилась бездна, судно развернулось и величаво покатило к далекому острову. Сумасшедшее течение было ему нипочем.
Очутившись на латунной, по виду, обшивке палубы, Принц бычился и рычал на коренастого дядю в необъятной зеленой фуфайке и глянцевитом фартуке. Не обинуясь, тот ухватил его за шею. Пес, не обинуясь, рявкнул, одновременно кусая дерзкую руку. После чего бессильно замотал лохматой морделью – порвать перчатку то ли из кожи, то ли из железистой материи не получилось. Зубы завязли, зато крепкая рука все глубже втискивалась в пасть, в глотку, зажимая нижнюю челюсть. Пара мгновений – и на моем спутнике защелкнулся намордник. Еще секунда – и толстую выю опоясал ошейник. Печально скуля, хвостатый увалень был уведен за единственную и, в общем-то, декоративную мачту. На ней слегка топорщился то ли парус, то ли флажок со стилизованным изображением раскрытых крылышек то ли курицы, то ли голубя. Выступившие невесть откуда другие спасители учинили хмуроватый осмотр – зрительный. Мой рот открылся для «спасибо-здрасьте», но тем и обошелся, ибо в спину толкнули: «Иди».
Повинуясь, - после шести или семи задержаний, арестов и узилищ за неполную неделю попривык, - я очутился в маленькой надстройке, где можно было только сидеть, да и то, поджав ноги под перекладину, служившую лавкой. Вход остался разневоленным, что будило искусы. Я и выглянул. Палуба была чиста и блескуча. Люди, а, то, и как знать, фантомы, опять исчезли. Наверное, мне тоже ничто не мешало покинуть темницу. Но рисковать не стал. Леса и долы за стенами Марцилона – это одно, а забортные кубокилометры бурной реки с водопадами – совсем другое…
И это называется путешествие: уже третий раз кряду я попадаю в классическое заточение. И в тот же раз ни за что, как и в первые два! Пора б и честь знать, господа.
Судно достигло удобной гавани, заполненной, по меньшей мере, дюжиной колесных скороходов. И опять, как час назад, отовсюду и враз возникли молчаливые… инструментальщики.
- Иди, - велел укротитель Принца.
Я сошел по сходням. За линией портовых построек раскинулся город. Дома на подбор одноэтажные: серьезные, каменные, с маленькими стеклянными окнами. Кругом массивы металлических приспособлений, механических организмов, обихоженных каркасов, крашеных труб… Лавинная демонстрация железорудной мощи и распоясавшегося техно-интеллекта. Ну, Марцилон! Край крайних контрастов!
Завели в ближайший дом. За узкой дверью лестница, она свинчивалась сразу и круто вниз.
- Иди. – Молвил сопроводитель. Ни капли угрозы. А если я и уловил чего, то безразличие, исходящее от спокойной уверенности в собственном могуществе и праве ничего не бояться. Сзади, из-за моих плеч вытянулась пятерня, сноровисто, едва не выдавив бельма, пришлепнула к глазам некую липкость.
Винтовыми завивами, счет им потерял очень скоро, спускаемся вниз. Однажды я оступился и кубарем ухнул по железу. Кабы не реакция и тренированные руки провожатого, цена бы моей шейке копейка. Остаток пути меня поддерживали под локоть.
Кажется, пришли. Наглазные тянучки отчмокнуты так же аккуратно - с половиной ресниц. Мы в подземной зале. Размеры аховые. Всюду снуют инструментальщики – взад-вперед, вверх и вниз по множеству таких же лестниц. Очевидно, каждая соединяет наземные жилища или конторы с просторными цехами подпольных заводов. Инструментальщиков даже на вскидку - сотни. И хотя бы одна женщина! То же с детьми. Такое впечатление, что это страна мужиков. Непонятно! Как, впрочем, и все в Марцилонии. Но я опять не уверен, имею ли право на вопросы людям, которые обошлись со мной без намека на привет…
Посадили на треногий табурет. Таких здесь понатыкано, почитай, по штуке на три-четыре станка. Для роздыху, видать, попеременке. За ближайшим колдовал пожилой мастер. Насуплен и горестен. Лицо одутловатое, волосы слизнуты от макушки до ушей, глаза навыкате, подозрительные, чуть что - утопают в пленчатых мешочках, как у хамелеона. Губы - две напитых пиявки – обвислые. Речь: перловая каша с пересвистом.
Шаги за спиной свидетельствовали, что проводник нас покинул. Я снова ни черта не мог понять. Перманентный балда – вот идеальное состояние приезжего в этой стране. Единственное желание: знать бы еще, чем ты, бедолага Прескарен, провинился перед миром – тем, большим, и этим – малым? Тебе Нигде не везет. Ты Везде лишний. Нездешний. Не свой. Приезжий…
Молчание инструментальщиков в кой уж по счету раз подтверждало: ты – чужой. Да и чего ты хочешь, чудак. Тебя что – убивают? Нет. Вот и сиди-помалкивай, дуй-радуйся в платочек. Очевидно, все-таки я болтанул это вслух. Во всяком случае, мастер приостановил работу, проутюжил меня недоверчивыми зыркалами и, меся слюни, сварливо забубнил:
- Тут ни кого не убивают. Запомни, брат. Это пошло из Марцилона. Принц боится убивать, лишать жизни, потому что смертельно боится смерти. Потому что боится сделать решимо, резко, круто. Ибо единичный пример решительности, он, не дай бог, пробудит вал резкости – во всех и каждом. Впрочем, есть тут и такой резон: ни один преступник в государстве просто не заслуживает смертной казни вследствие трусости и неспособности к настоящему злодейству, к самостоятельному поступку.
- Спасибо. 
Прослезившись, я смыл остаток отодранных ресниц.
- За что? – придирчиво сощурился мастер.
- За то, что словом одарили правым. Честное слово – знатный подарок, особенно в вашей стране.
- Спасибо. Но ты плохо про нас подумал. Мы молчим не по злобе и не из гордыни. Мы молчаливы по натуре. Молчание – золото. Не понял?
И хотя я уже заранее кивнул, мастер упрямо гнул:
- Объясню. Ты успел заметить, что у нас чего-то недостает? Насколько у нас тихо? Речь не о заводском шуме. О живой речи.
- Да-да, у вас не слыхать глаголицы человеческой. Не скрою, очень все это странно. Так с первой минуты я и подумал: «Слышь, брат Прескарен, это ведь самое странное – молчание людей». Вы же труженики, а труженики, есть такое мнение, должны быть веселыми, общительными и довольными.
- Заблуждение! Мы сами так думали с первых шагов. Но, пару раз споткнувшись, стали плакать, а потом из мужества и честности просто замолчали. Дело в том, что у нас нет жен и детей. – На мое недоверие он возвысил ноту. – Тут надо все-таки понимать, все-таки… Понимать! На остров большинство из нас, пойми, бежало тайком, оставив семью на материке. Потому как была и надежда скоро вернуться. Но затворничество затянулось, и открылась немыслимая вещь: когда мужчины много лет живут одни и в однообразии труда, то очень скоро им становится не о чем говорить. А минет пара лет – глядь, уж и общаться-то друг с другом невмочь. Мужчины начинают исподлобья таращиться друг на друга, потом косятся на весь мир. Как-то так, волей неволей и сама по себе, община наша превратилась в однополый орден. И отличительной чертой членов ордена стало что? Правильно, угрюмость, а вдобавок склочность. Иной раз достаточно лишь искры, чтоб разгорелся костер всеобщей свары. А уж уйти от свары - одно пока средство придумано - молчанка. Правда, есть у мужского отъединения и оборотная, хорошая, сторона. Без женщин, без их соблазнов и всяких лукавых штучек, у мужчин появилась возможность углубиться и отточить до совершенства свое ремесло. В колонии нашей фактически каждый член – он и универсальный умелец на все руки, и, в то же время, уникальный дока в узком знании. Ну, вот возьмем меня для примеру. Самый признанный специалист по трем «Г» - гальванике, геологии и - гордость гностика - геометрии!
Началось! Я в изнеможении прикрываю глаза.
- Под стать и имя. Меня зовут Мастер Г. – выдающийся гностик, как ни в чем не бывало, разбалтывал кисель во рту. - Что до металлургии, которой я занят сейчас, - то уж в силу производственной необходимости…
- Позвольте, у вас, что, действительно, хм, нету, извиняюсь, женщин?
- Женщины… – будто лакнув коктейля из зависти, горечи и грёз, мастер  трех «Г» и опьянел, и скривился. -  Н-да, женщины! Как уже я сказал, далеко не каждый, драпая из Марцилона, успел прихватить подругу. А кто успел, от того она сама драпанула… После. Понимаешь, есть одна такая и, наверное, самая ужасная беда, которую принес этому народу режим лысца, этого проклятого узурпатора без короны. Принц отравил мозги всему этому народу, поголовно, и женщинам, хранительницам очага, наперед вторых. Гражданское поголовье этой страны привыкло ничего не делать, а только – болтать о пустяках, да славить его-не-его высочество, превозносить его не мудрость, его не гениальные начинания. Ради гарантированной подкормки за официально разрешенное безделье они привыкли даже хлеб жрать из отрубей, забыли о нормальной пище, о железных инструментах, о спичках… Мораль у всех одна – гори все синим пламенем, главное, что мы живем в придуманном благополучии. Никто уже не хочет замечать, как все разъедает ржа лени и вечная ее приживалка – равнодушие. И некому уже рассуждать о своей вине перед потомками, которым не останется ничего, кроме заброшенных заборов и трухи во дворцах, академиях и институтах. Мысли о будущем просто не могут зародиться в головах этих… - мастер не смог подобрать определения, – ну вы понимаете, этих, живущих сегодняшним днем. Известно ведь: куда проще поклоняться одному идолу, ни о чем не рассуждая, поскольку все за тебя давно и навсегда продумано уже. Кем? А не тебе, собаке, про то знать дадено. На то есть власть. И не надо, да и не дано тебе, огрызок, рассуждать: кто и по какому праву дал эту власть этой власти, не говоря про то, по какому праву эта власть имеет право на власть и на право тебе эту власть навязывать. Пешкой быть удобно. – Мастер тройного «Г» разошелся, да и я, осмелев, начал открыто уклоняться от фонтана его слюны. – А случись потом, в будущем, предстать перед судьей и отвечать на вопрос: «А где ж ты был во время этих безобразий и как же лично ты попустил такое?»… о, тут уж благонамеренный наш обыватель воскликнет: «А что, я выполнял волю непогрешимого принца». И оттого эти люди не хотят и никогда не захотят его ниспровержения. Он тюремщик их совести, а совесть – она узница самая ленивая, но и самая благодарная. Эта узница редко думает о воле. Никто не любит отвечать за свою лень. Принц обеспечил народу право на безответственность. И себе – первее вторых. Однако я кажется, увлекся. – Мастер уровнял словесный фарш, долго сплевывал и сморкался на пол. - Так вот наши бабы стали самыми первыми жертвами этой заразы. Они ею отравились еще до мужнего исхода сюда, на остров. Брехня, похвальба, суррогаты, муляжи… Вся эта ложь стала для них искомой истиной…
«Лукавая ложь – ласковое ложе и… ловкая ложа». – Это я точно про себя. То есть: не о себе, а сам, но не вслух.
- Вроде все и искали, а нашел принц. – Захлебывалась «Г-троица». – Словом, пришлось нам на этом острове все начинать с нуля. Город этот так и называется Нуль, и Орден наш тоже Нулёвый. Как и положено, и без того немногочисленные наши бабы не выдержали... да и рванули все – оптом, то есть скопом, для этого угнали пару кораблей. В нашей Нулёвой хронике есть такая скорбная дата: день повального бегства жен. 8 марта. Но самое печальное – бабы прихватили с собой и жидехонькую поросль – редехоньких наших детушек, дорогоньких наследничков. Так в одночасье остались мы и без будущего, при полных, как говорится, нулях…
- Какова участь беглянок?
- Бродяжат, побираются, чаще - табунами, но есть и индивидуалки, в смысле, одиночки: так сказать, пошатухи нищенского фронта. В Марцилон-то им путь заказан – там все давно схвачено-скручено, поделено-переделено. 
- В голове не укладывается... Имея такую силу, такую технику, такую экономику, вы сносите этого недоучку на троне! – я возмущаюсь, и на этот раз без капли иронии. – Вы, построившие металлургические заводы и овладевшие чудо-кораблями, коим позавидуют Ливерпуль и Детройт! Ах, вы, верно, выжидаете? У вас стратегия… Однако не забудьте простую вещь: время коварно. Как бы ваше завтра не стало ихним вчерашним сегодня, потому что сегодня – всего лишь завтрашнее вчера. Вы завтра станете стариками, на острове у вас ни будущего, ни перспективы. А наследники… если одни из них уже будут, а другие – вас еще вспомнят… наследники ваши настолько выродятся и обленятся, что не захотят, да и не смогут усвоить, воспринять и применить ваши навыки, знания и открытия. И когда не станет вас, тут же не станет ни Острова Ноль, ни Города Ноль, ни Ордена Ноль. Останется Нуль, один огромный, круглый и сплошной Нуль! А чуть позднее, без вас, обнулится и Марцилон. Воленс-ноленс, но уж так. Рано или поздно.
- Очень, очень точно. Сразу видать, приезжий. Но у нас, такое вот дело, вождя нет…
Я внутренне весь подобрался: «Э, как бы и эти не произвели тебя в какие-нибудь магистры-гроссмейстеры». Ремарка Мастера Г успокоила:
– Правильно сказать, вождь как таковой есть. И даже уже на примете. Но за этим вождем нет той укоренившейся идеологии, какою за последние лет тридцать принц напичкал марцилонцев. Нет за ним и этой сокрушительной, как ее, харизмы. И программы цельной нету. Есть только сила, за ним которая, вернее, снизу его подпирающая. Он-то о ней, подозреваю, и не подозревает, не догадывается даже. И, в общем-то, вся проблема переворота в том, как бы, раздавив одного клопа, не предать власть пиявке.
- Ну-ну, ждите-пождите, глядишь, и некого будет спасать. Весь народец завалит загнившими заборами.
- Не поверишь, того же боюсь. Лично я - сторонник активных действий, - мастер слюняво жевал кашу, а я с затаенным скепсисом позыркивал на его унылую фигурку. – К сожалению, Орден братьев так и не завершил прений. Ни тайный плебисцит, ни открытый референдум не принес победы ни одной стороне. Лично я за решительное свержение, но есть у нас и достаточно людный левый фас - либералов, которые против всяких революционных мер и узурпаторских утеснений. А еще есть центровое болото колеблющихся. Левые не способны ни на что, кроме ученых разговоров и немыслимых прогнозов, «Болото» же ни в жизнь не всколыхнется в сторону переворота. Но все это, на мой взгляд, временно – до тех пор, пока за принцем стоят три твердыни, три святыни, перед которыми трепещет и преклоняется толпа. Дворец, Заборный Институт и Академия наук.
- Академия сгорела. Дотла, - буднично, всего лишь констатируя,  перебиваю я, - между прочим, в ее поджоге обвинен злодей, стоящий перед вами.
Только сказав, подумал: нашел время и место самолюбие тешить. Но старый инструментальщик, подавившись на полуслове, шире и шире выкатывал желтоватые свои фары из-под войлочно-сволочных бровей.
- Сгорела? Кто? Академия? Надо же! – все-таки поверил. – А я ее, как говорится, воздвигал. Оранжерейный зал. Мой фундамент. Подумать только, какой-то чужестранец и… Впрочем, даже это не облегчает всей непосильной тягости задачи. Многие старейшины боятся идти на Марцилон, чтобы не заразиться миазмами скуки и разгильдяйства. Хм, и с чего это я вломился в такие джунгли? - спохватился он вдруг. – Вам-то что за интерес до наших передряг? То поджигает, то утопает, то агитирует…
- Простите, у меня все выходит ненароком, но не со зла. Кстати, что за штуку вы вытачиваете?
- А… - пеленая зенки, зарделся гальвано-геолог-геометр. – Длань великого человека, мученика этого народца. – Грустно продолжил он. – Много лет этот герой страдает за светлые идеалы человечества. Вот, если интересуетесь, уменьшенная копия его будущего памятника. Сразу после победы революции Торжества Света мы установим гигантский монумент этому сеятелю идей, этому аскету, стоику, борцу. – Мастер указал на чугунный отливок размером с ладонь.
Подле фигурки на полу лежала бесформенная железяка в полчеловека. Я узнал грубо отделанную… ладонь из бронзы. Но куда больше занял чугунный отливок. В нем легко угадывались очень характерные черты и детали. Наклонясь, я напряг зрение и… Икнул, узнавая в величественном пузане с горящим взором и выброшенной вперед рукой с обрывком цепи… Кого б вы думали? Ха-ха, то был он, острожный мой сосиделец, тюремный жорик… Ыйеяар! И главное, чугунную копию распирало такое благородство, какого в прообразе мне, признаться, наблюдать не привелось.
Дышать стало тесно. Но не стало смешно. Не по себе стало. Я больше ничего не стал говорить и даже не захотел ни о чем больше расспрашивать. Я плотно осознал, что приезжему, в самом деле, не стоит соваться в дела этой страны. И причина одна – приезжему просто не дано ничего понять в ее делах. Опыт соприкосновения учил: привычная тебе логика и действия твои, Прескарен, согласно логике постороннего, обречены здесь на неизменный крах, потому и оборачиваются непременным банкротством.
- Мы не задерживаем чужеземцев. Наша миссия на реке ограничивалась вашим спасением. Не более. Это уж я переборщил. Сейчас вас накормят и переправят туда, куда сочтете нужным. Нам это не труд. Всё. – Подытожил мастер.
Я кивнул и отвернулся.
- Э… - нагнал его окрик. – На память не побрезгуйте... Это... Персонально… От меня, – мастер несколько смущенно протягивал миниатюрную статуэтку марцилонского великомученика. – И не пытайтесь ответить тем же. Удивить не удастся. Я крепок в убеждении, что подземная техника Ордена Нуль не уступит самому совершенному аналогу вашего Закордонья. Так что не удивляйте нас, договорились? Так-то вот, приезжий. После обеда укажете дежурному лоцману маршрут доставки. Вас высадят везде и у всех, кроме – здесь и у нас. Договорились?
Наелся вдосталь, от пуза. За столько дней и сразу! Островитяне, ко всему прочему, сберегли рецепты прежних кулинаров. Яичница из пяти желтков на томате под сметанку, да полбуханки свежего хлеба, да рябчики под чесночным соусом, да полфунта домашнего сыра - и все это под литр столового вина! Рекордно быстро это все обратилось в воспоминание, ухнув в одно небольшое отверстие на лице, которое без малого неделю не столько потребляло, сколько извергало всякую нематериальную чушь.
Потом препроводили на моторную мелкодонку, где я не без труда пропыхтел, а может только показалось: «На вон на тот берег, ик… сильно обяжете»… Слабый жест обжоры относился к незнамой стороне реки.
Уже на борту выяснилось, что островной инструменталиат снабдил гостя провизией для дюжины пиров. Но меня куда больше радовало возвращение Принца, весьма отъевшегося и не менее ублаготворенного. Только теперь я разглядел, до чего же велик и мускулист этот скресток волкодава с водолазом.
Итак, извольте, сударь мой, вперед. Смело и решительно. Подумать только, впервые за всю жизнь ты обзавелся надежным защитником и поводырем с отменным нюхом на жизнь. Стоило ль читать так много, чтобы так долго не понимать: тебе нужен всего-то Принц. Но только и именно этот! А ведь стоило!
Взвалив сумку с провиантом на прихваченный в Нулевом Городе аршинный стальной стержень, я передохнул, переварил и переключился сначала на шаг, а потом на малую рысь.
Куда? Честно, не знаю. Хотелось одного – куда-нибудь. Да если и не хотелось, ничего иного не оставалось. Ведь ты приезжий, а если в точку, то просто чужак, никому не нужный нахлебник, захребетник, прилипала. И не только тут. Пожалуй, чужаком ты не был, как ни удивительно, лишь самому недолгому своему знакомцу – Принцу. Не тому лысому неучу, а вот этой лохматой животине с добрыми глазами.
Нам следовало идти. И мы делали это. Приятный ветерок обдувал лицо и морду, улетучивая слабый хмель: кому - от вина, а кому - от парного ливера. Лес заметно редел. И надо отдать должное Принцу – он держался какой-то одному ему ведомой тропы, мне же ничего не оставалось кроме как положиться на собачью интуицию. Помалу лес сошел на нет. Впереди стлалась степь с желтеющим взвысями. Уже легче. Серпом резануло сквозь облако солнце…
Как-то, взбираясь на довольно отвесный холм, я приметил, что пес тихо и встревоженно рычит. Проследив за его взглядом, я невольно задрал голову. Понятно. На соседней верховине торчит человек в поношенном фрачишке: руки в боки, ноги врастопырку. Молодцевато согнувшись в полупоклоне, еще издали он приподнимает шляпу.
- Мое почтение, Прескарен. Рад, что вы спаслись из этой клоаки невеж и балаболов, – глумливый тон показался мне смутно знакомым. Еще пяток встречных шагов разрешил и этот ребус.
- Вы, Скуттар? – я изумлен и неподдельно. – Или теперь уже ИО Скуттара?
- После вашего бегства не сподоблен такой чести.
- Р-р-р, гау! - порадушничал пес. Молодчина! Какой нюх на мерзавцев.
- Спокойно, Принц, кусаться будем позже, - я сдерживаю порывистость зверя.
- Принц? И вы еще находите силы безучастно произносить это слово? – поморщился Скуттар. – Я так, ей богу, дай только в Европу выбраться, заделаюсь анархистом-террористом, объявлю бойню тиранам и перестреляю всех наследных принцев и королей, начиная с турецкого султана и по ранжиру до князьков Монако и Туамоту.
Поравнявшись, я с правой, хоть и безучастно, влепил бальному Казанове в ухо. Он разом сковырнулся, и глянь-ка улыбчиво подставляет уже горло встрепенувшемуся псу.
- Это вам, милейший, за то, что вы имели наглость гробануть казну, не соизволив упредить меня, хотя отлично знали, на кого падет подозрение, как только вы смоетесь, – я неспешно расшифровываю педагогический прием.
Все это время Принц пускал слюну на его горбатенький кадык. Осторожно покрыв ладошкою гляделки, хлюст виновато заголосил:
- Умоляю, Прескарен, не надо, умоляю… Это все придумал каналья Буллион. Его затея. Я ведь искренне надеялся в казне на что путное. А там…. Тьфу, барахло. И потом, клянусь здоровьем всех своих отпрысков… внебрачных, я был уверен, что вы аферист космической гильдии. Я ведь как мнил-то: Академию наук кто пожег? – узрев мой забелевший костяшками кулак, он заспешил реабилитироваться. – Ах, не вы? Верю и категорически извиняюсь. Но я ж решительно не знал. Я ж, в глубине, безвольный, доверчивый, хотя и недовоспитанный жуир. То есть дерьмо, конечно, но безобидное. Да, всех мерю по себе! Да, подставлю любого, но только не врите, что и маму родную. Вот ее, лапушку, я не подставлю сроду, потому как ее-то и не помню, родненькую. От роду. Все свое детство я месил песок для замков на пляжах Одессы. Слыхали? Такой есть городок в Америке. Спрашивать круто с меня - просто глупо. Не бейте меня. А то покалечите ненароком, лишив мир закоренелого республиканца и перспективного декабриста. – В ответ на мое бездействие он хамел на глазах.
- Тэк-с, а где же преподобный член сгоревшей Академии наук? Биточка Буллион который? – вопрошаю я, оттягивая Принца от пылеповерженного соблазнителя беспорочной Изомахильды.
- Поверите ли, сей бесстыдник, срамец и пакостник меня надул и, покуда я беспутно, безрассудно, но безвредно дрых, он со всем наворованным скарбом - фьюить! – усики авантюриста возмущенно встопорщились, само собой,  не без помощи мизинца и ноздрей.
- Много нахапали?
- Где ей? Всяка ерундишка: глиняные шалопики, бычьи пузыри, клетки с вялеными мышами… На что, на что все это там? – чувствуется, его взмах был адресован Америке.
Не без сочувствия глядя на ловчилу, я не могу удержаться от комментария:
- Глупый, нечестивый Скуттар, вникни и пойми: лишив тебя твоей доли трофеев, хитроумный Биточка где-нибудь на периферии заделался, самое малое, туземным Ротшильдом. И плевать ему на то, что в дворцовых кулуарах о нем не будут травить завистливые басни, как, к примеру, вы о…
- Я совсем не имел в виду того барона, то есть имел в виду не того барона, тьфу, сиречь не барона вообще. – Попавшись и путаясь, Скуттар слегка порозовел, если такое сравнение применимо к меди этих щек. – Вы, признаться, совсем запутали меня своими перепадами с «вы» на «ты».
- Довольно. Вы не в Париже, не в Вене и даже не в Санкт-Петербурге. Здесь всё можно. Если не ошибаюсь, это ведь ваше кредо, когда исходит от вас - для вас, а не против вас.
- Вот именно, – со странно-затаенным смыслом отозвался он.
- Что?– я решаю уточнить.
- Да вот узнал от Биточки, что в Марцилонии, будь она неладна, есть некий загадочный родник мечты. В нем как будто бы течет вода везения, – возбудясь, выжига перешел на крик, чем взволновал собаку, и снова перетёк на полушепот. – Кто наберет этой жижи и выпьет, тот ухватит за хвост павлина фортуны, – меня морщило от его цинизма. - И тут уж не робей - шинкуй эту жар-птицу на какое хошь жаркое успехов, радостей и шансов. Это я вам, Прескарен, передаю то, что мне самому передал Биточка, которому передал это…
- Амба. – Не выдерживаю я. - Не давите на перепонки, Принц не оправился от нервных перетрясок.
- Про то тут все знают, – по-своему поняв мой порыв, он резко перешел на угодливо трусливый шепот. – Зато мало кто знает, как добыть эту чудную жижицу. А без нее и павлинчика… того… не сцапать. – Прицокнул пройдоха.
Я насмешливо смотрел на малодушное создание: «Да, братец, с тобой главное - чуток твердости, и лепи, что хошь. Нахалы почти все такие, лишь бы не слабить узду и смачивать глину». Вслух другое:
- По мне главное – где? А уж как…
- Э, не скажите. – Не сдавался Скуттар. - Тут-то и собака зарыта…
- Не обижай Принца. Он телепат. – Шучу я. Но прохиндей задом-задом опасливо отполз. Шага на четыре.
– Ты уж встань, пожалуй, Скутя, - прошу я. - А то простынешь ненароком. Итак, насчет чего там закопали… животное? – и на случай поглаживаю пса.
- Я… право… слушал как-то так вполуха, на Биточку понадеялся. А он, шельма, взял и упузырил. Одно лопотал, помню: что в деревне знают про это, про источник-то. Во дело какое…
Все это уже значило: не куда-нибудь, а ТУДА! В деревню…
















16. К ЦЕЛИ

Деревня, если и отличалась от столицы, - самый мизер. В этот мизер входили: одноэтажность строений, столпотворение нищенок с детьми и отсутствие вздорных таблиц-указателей типа «Осень», что объяснялось, по моим догадкам, низким уровнем грамотности селян. А в целом, все то же: сырь, серь, сор, всепроникающий и неистребимый дух тупизма и скукотищи. Хотя, что-то ты загнался, брат Пенъюпишен. Облыжно судишь о подворье, завидя лишь его калитку. Не по нашему…
Буквально на околице нам предстало совершенно нетипичное для столицы ревю. Стержневое действо явно рассчитано на деревенщину. На широкой площадке близ «просто аптеки» перетаптывалась гурьба ротозеев, а в центре резвился мелкий факир в белой чалме. Ни ассистентов, ни реквизита. Лишь саквояж и приткнутая к серебристому штырьку афиша: «Гуру Ф.И. Бон Наччи».
Гуру не жонглировал, не пускал пламя и дым, со скромным и безучастным видом он просто взращивал количество яблок. Из одного яблока он делал два, из двух - три, из трех – пять… Народец недоверчиво гулькал и булькал, а маг невозмутимо волхвовал, заставляя толпу расширять обруч, ибо куча яблок неумолимо росла. Люди недоверчиво воркотали. Волшебник не мог их пронять, потому что яблоки это вам не сабля в зёве.
Яблочная пирамида уже завалила своего создателя до самой бороды.  Но толпа по-прежнему хмыкала, знаем, мол, эти штучки. Хотя таких штучек не знал никто, во всяком случае, я. Ну, не мог никакой фокусник все это сотворить ни из рукава, ни из-за пазухи, ни тем паче из воздуха. Десять тысяч яблок из ничего - такое не под силу ловкачу, иллюзионисту, престидижитатору. Это было чистой воды колдовство. Маленькое чудо без подвоха. Но чары не брали марцилонских селян, и когда над кучей яблок забелел лишь кончик чалмы, толпу всколыхнул скептический гогот:
- Кудесник выискался, знаем мы эти трючки-дрючки. Не первый снег на голову.
И… разобрались по домам. А ведь покажи им обыкновенную спичку с горящей серкой…
- Господа, я волшебник. – Погребенный яблочным развалом, тщетно и глухо взывал факир, но не удостоясь отклика, начал гневно разметывать фруктовые ярусы. - Это не фокусы. Это простенькое, но настоящее чудо. Вы хотя бы надкусите яблочко-то…
- Это не имеет значения, - с торопливым испугом возразил один-единственный, припозднившийся зевака и переключился на конский аллюр. Оно чего бы ради? Долго ломать голову нал причинами коллективного бегства не пришлось: вон там, в самом конце улочки открылась аптека, после обеденного перерыва! Как все просто.
- Ну и страна. В чудеса не верят. Ничем никого не удивишь. Пожалуй, останусь. Мой долг - лечить несчастных и безверных, - пробормотал чародей, укладывая яблоки в чалму сначала по одному, а потом доверил всей куче струиться туда лавовым потоком. Чалма при этом не раздулась ни на дюйм.
Я ему сочувствовал и капельку завидовал: лишь очень крупному волшебнику по плечу расколдовать это проклятое население. Не успел я так  подумать, как воротник расстегнулся и мне за пазуху, прохладно щекоча, набился добрый куль наливных, подвинув булькнувшую фляжку. Сложив ладони пирожком, маг с искренней признательностью смотрел на меня.
По ходу недолгого представления Скуттар время даром не терял. Его пронырливая фигурку выныривала то тут, то там, - вот с пьяненьким крестьянином, вон с унылым от персональной экологии трубочистом.
- Ну, вот что, премилый мой Прескарен, сегодня я рассчитываю на полное отпущение грехов. Я тут выудил кой-чего о кой-о-чем, – когда мы свернули за угол, он заплевал мне все ухо. – Подумать только, в этой стране есть… что бы вы думали? Вовек не догадаетесь. Собственная пустынька. И не искусственная. Натуральная…
- Как-как?
- Пустынька! Крошечная. Но природная.
- Внимание, внимание, срочно развесить уши: брешет Скуттар. Бесплатно.
- Ирония? Зря. По древнему поверью, в пустыне и упрятан колодец с жижей жизни.
- Как просто. Не хочешь - сбрендишь.
- В том и дело, что не так и не просто. Колодец, по слухам, укрыт в галерее мрачного замка. А в замке обитает оборотень Флэн, жуткий, – усердствовал пустомеля. - Прозвище - Пепельный Глаз. Этот Флэн – властитель окрестных уездов. Он собирает с деревенщины подать в виде девушек и индюков. Каждые полгода – по девушке, раз в неделю – по индюку, а за неимением – по паре гусаков. Само собой, поголовье индюков давно перешло в состояние неимения. Вот где… - прощелыга сторожко косанул глазом, но Принц величественно охаживал мелкокалиберную пассию двортерьерской наружности, - животное закопано.
- Не впечатляющее чудо-юдо, – делюсь я. – И давно оно объявило птичье-девичью мобилизацию?
- Никто не желает зарываться в детали, только в общих чертах.
- Спасибо на том. Сегодня мы с Принцем подумаем и, если поверим, то завтра штурмуем гусиного монополиста. Соскучился, знаете ли, по замкам и бастионам.
- Меня возьмите, пожалуйста, – ржавея во все лицо, попросил Скуттар, глянул на меня исподлобья и спешно перевел взгляд на носок ботинка.
- Вам уже надоело штурмовать вулканы?
- Как? Вы о чем?
- О прекрасной Изомахильде. Роман был недолог…
- И надрывен, - подхватил аферюга. -  Она бац мне в лоб: «Вы меня любите, Скуттар?». На что я бац и тоже прямо: «Вас я очень люблю, я аллергию не люблю, а на вас у меня аллергия».
Неисправим… Еще раз критически обозрев рыжее созданье, я неопределенно хмыкнул. Приняв «хмык» за знак одобрения, пижон выразил восторг, что сделало его внимательным и разговорчивым. Во всяком случае, он не преминул заявить, что за время пути Прескарен заметно раздобрел в районе пупка, и тому, Прескарену, пришлось поделиться сочными наливными…
Ночлег нашли в доме с вывеской: «оптека здешняя».
Ох, уж эти мне аптекари! Нет, не подумайте чего, я далек от мысли задирать аптекарей. Из этих господ, порою, выводятся довольно большие и сильнодействующие умы. Чего стоит открывший периодичность солнечных пятен фармацевт Швабе или травник Алигьери, в рекламе не нуждающийся?..
Хочу сказать, что щедрость сельского аптекаря, отлившаяся в царский ужин, была вовремя простимулирована яблоками и бычьим пузырем, который случайно, но прямо за столом завонял из кармана Скуттара. Это лишний раз подтвердило то, что мой ржавый попутчик ничего не слышал о новом «всеобщем эквиваленте» и что казенный пузырь он подтибрил из неискоренимой тяги к хапу. Поэтому, с легким сердцем расставшись с эталоном моды, Скуттар сильно удивился, узрев плоды моих переговоров с более продвинутым хозяином. И было чему: после ужина нас ждали две постели, плюс половинка… зажаренного гуся. Верх транжирства для марцилонских скаредов.
- Прескарен, вы превзошли меня, - с маленьким уважением и большой скромностью изрек пустозвон.
Разубеждать не хотелось.
Перекусив, косточки сдали псу. Принц молниеносно разделался с ужином. Результат дня обнадеживал: продуктовый запас под грифом «Нуль» сохранен в неприкосновенности. А значит: «один - ноль» в битве с голодом.
Легли засветло. Перед покорением, пускай и карликовой, но пустыни,  выспаться не во вред.
Ни разу не доводилось мне видеть такого жуткого сна… Я пробираюсь по освещенной галерее с готическими сводами. Пол сложен из ровно пригнанных гранитных плит с забранными решеточкой углубленьями, над каждым - яркий серебристый фонарь, а в каждом – горстка серо-желтого порошка. Зачем он здесь, откуда? – голову сломаешь. С каждым шагом в сердце закрадывается безотчетная, мнущая, тошная тревога. И чем дальше, - тем тревожней; чем дольше, - страшнее. Но вот… Там вдали рябит нечто. Безликое, бесформенное и, возможно, бестелесное. Силуэт, фантазм, мираж. Как ни странно, я стопроцентно вижу и без очков. Еще пара шагов, и… да это же профиль очень стройной женщины. Я рад… Или не рад. Р…ад… Ад… Аделина, ты? Видение извивается и порхает как ситец в бойнице. Наплыв гари, извив пространства, и вот уже Аделина рядом. В меловой рубашке с багровыми проступами, обездвиженная как картонная вырезка, она раскачивается над полом. Медленно лицо ее разворачивается ко мне. Святые угодники, девичье горло нанизано на крюк, подвешенный к потолку. И это лишь начало. Какие-то фигурки в раскачке вылупляются слева, справа. И вот впереди уходящяя в глубь тоннеля гирлянда таких же «светильников». По мере их удаления – все явственней следы тления, у некоторых белеют кости. Мне настолько страшно, что ноги пятятся сами, а спина холодеет в томительном ожидании. Каждый тыловой полушаг дается туже и туже. Некая сила парализует тело и волю. Глаза ворожисто примагничивает к самому дальнему трупу. Лишь силой воображения в полускелете угадывается женщина. Самое ужасное, что тела на крюках строго женского пола. Стук костей, как далекая чечетка, - и вот… нижние конечности мертвеца раздвигаются. Или их раздвигают?! Боря одурь, я шарахаюсь за соседний выступ в стене. Последующая феерия воистину кошмарна…
Из конца тоннеля, тонко всхрипывая, разделяя головой ноги висельниц, ко мне семенит человек пепельного окраса. Поминутно оборачиваясь, он спотыкается, падает, вскакивает, тело исходит в свирепой трясучке.
…И я вижу Флэна. Знобящейся кожей, корнями вздыбленных волос я вижу, чувствую, понимаю, что это Он. Мои ноги – комки влажного гипса, тело струится потом, который льдистей самой стылой полыньи.
Оседаю на пол. Высоченный человек в плаще из стальных чешуек неотступно вышагивает за сбавляющим ход беглецом. Почти поравнявшись со мной, тот, будто бы словив затылком невидимый заряд, сраженный, падает плашмя. Флэн наводит на него гигантские лунные глаза с чернильными зрачками. Бедняга, привстав, оборачивается. Слышу, как скрипит его шея, не в силах противостоять дьявольскому зову лунных фар. Нечастный беглец ладонями пытается закрыться от этого немигающего, страшного и влекущего взгляда, но руки срываются к коленям. Лиловый слепящий зигзаг от глаз Флэна прорезает тоннель. За метр до лица жертвы кривая молния концентрируется в прямую и тонкую электрическую струю. Открыв было рот, упавший беглец затихает, с хрустом откидывает голову, почти доставая теменем хребта. Лучевой пучок, отзеркалив от его лба, стремглав возносится к светильнику, еще настоящему, и уже оттуда зеленым жгутом с когтистыми корнями впивается несчастному в грудь, шею, живот. На миг обратясь в прозрачную форму зеленого стекла, несчастный тут же на глазах распыляется. Крупинки серо-желтого порошка просачиваются сквозь решетку в как-будто специально подгаданное углубление – прямехонько там, где только что были ступни. Серенькой пирамидкой пепел оседает в углублении пола. Вот и весь человек. Здравствуй и прощай, я даже не успел перемолвиться с тобою.
Но сердце замирает – рыщущий взор Флэна буравит полумрак моего закутка, ощупывая, вороша, просвечивая. Силюсь зажмуриться, но не могу противиться, не осиливаю отвести глаз от чугунного лица. Он меня не видит. Он способен только слышать. Крик, топот, стук зубов – музыку страха, чечетку ужаса, скрежет чужого отчаяния. Слышу лязг собственных зубов. А он? Слышу нескончаемый, надрывный вой издали. Знаю, он продирается из… моего нутра.
Жуткий визг из-под ног. Сердце вон. Сон долой. Ноги на полу. На странно мягком. Глянул. Лопоухая псина, и мой башмак на ее слуховом аппарате. От крика проснулись все: и Скуттар, и Принц. Последний и домесил затеянный мной пирог такой начинкою завываний, что, верно, пробудилась вся деревушка. Было рано, я смутился, отчего сразу же встал. Попутчики подражали поводырю.
- Великие походы затевают ранним утром. – На всякий случай, поясняю всем. - Кто со мной идет, тот со мной встает.
С виду неженка, Скуттар выявил достаточную подкованность по части ранних побудок. По крайней мере, оделся быстрее меня, и на его уродливом лице не осталось тени сонливости. Опыт – вещь бесценная, а амурный шлейф ночного волокиты, конечно же, немыслим без утренних побегов от гнева рогоносцев. А, может, я всего лишь предвзято расположен к рыжику? Мой безмолвный вопрос адресовался Принцу. Как знать, как знать, ответили добрые собачьи глаза. Нет, что ни говори, нюх у собак покруче нашего будет.
Предстояло дело. И, по всему видать, серьезное. Особенно, его конец. Нет ничего недвижнее могилы. Но именно недвижная могила, наперекор любой воле, настырно и надежно влечет нас в вечности. В вечности каждому хочется оставаться красивым. Хотя красивым ты останешься, максимум, на день да и то, если не изуродуют лицо. Потом - тлен. И все равно, ради только одного этого дня, я счел правильным побриться. С помощью бритвочки из перочинки худо-бедно удалось.
Выходили в ночь, переползающую в утро. Солнышко только-только, совсем еще робко, раздвигало набрякшую заваль стыдливо закрасневшихся облаков. Однако жители деревни трудовито метались по дворам, истошно, но обыденно взвизгивая и вопя: «Флэн снова подтырил гуся». 
Меня покоробило, что при такой опеке лапчатых, мало кого волнует судьба угнанных красавиц. И после очередного выкрика о краже гуся я, не выдержав, взял за грудки ближнего селянина:
- А девицу Флэн не упер, случаем?
- И шут бы. Того добра не жалко, - было ответом, в довершие коего мои руки нервно трепали клочок залатанного армяка. Вот и все от мужика.
Деревня валила улицей-однорядкой. Скопом выяснялось, у кого увели крылатого. Походя считалась живность подворий. После суматохи недосчитались гуся… Одного, другого, четвертого, не говоря про меньшую наличную птичность или, как ее, птичную наличность… Что ничуть не удивляло.
Наша команда не влилась в коллективный переучет: заборные подданные (или подзаборные данники) и сами поднаторели в этом..
За косогором, сколь хватало глаз, разлеглась пустыня. Да-да, пустыня в центральной Европе! Кому скажи… Само собой, на фоне Гоби и даже Атакамы она лишь махонькая песчанка. Но на меня, новичка, впечатление произвела. Во-первых, за счет своих размеров – линия горизонта, куда ни глянь, оставалась стабильно желтой. Во-вторых, лично я впервые созерцал сей природный комплекс и сразу проникся к нему предусмотрительным почтением. Этой Пустыньки мне, Скуттару и псу Принцу вполне достанет на то, чтобы разделить участь тех тысяч храбрецов, что неудачно застряли в песках Сахары или Аравии. А любой из них, уж верно, не меньше нашего чаял сыскать свой ключ удачи.
- Ей богу, пустыня! – усмехаюсь я и ступаю на песок.
- Чего тут странного? В Марцилонии есть все, что ей, если разобраться, не в надобность. Это как бы миниатюрный слепок всего человечьего мира во всей бездне его умных глупостей, ложных умностей, парниковых идеалов и фальшивых добродетелей, - разошелся Скуттар. – Здесь, в этой карликовой стране, есть, к примеру, путешественник.
- Путешественник? – я не верю ушам.
- Факт.
- Он-то на кой ляд тут сдался, простите? По заборам шастать?
- Он тут для того же, для чего анти-академик, горе-генерал, лже-лекарь, псевдопалач и полу-принц. Для исполнения, ха-ха, своих прямых обязанностей. Путешествовать, предпринимать изыскательские экспедиции.
- На что, на что им экспедиции, скажите на милость?
- Боясь ошибиться, смею допустить, чтоб экспонаты привозить...
- Какие, какие, к чертям, экспонаты? – я едва не ною от тоски, сродной невралгии. – Марцилонцев самих пора экспонировать. Но прежде заспиртовать, для какой-нибудь кунсткамеры вселенской глупости.
-  Какие экспонаты? Это вы сами решайте. А по мне, разные там всяко-возможные обломки: заборов, вывесок, академий…
- Тьфу! Хватит! Спички на базу!
Плут порадовал меня, безропотно передав коробок… ого, «спичек охотничьих», огромных и непромокаемых. Пожалев и спрятав редкость, я обошелся своими и задымил припасенную сигару, очевидно, из портсигара Кнуреллера.
Шагали налегке, по щиколотку увязая в сыроватом, прохладном, бисквите. Принц плелся позади, груженный провизией и водой в глиняных флягах.
Я понятия не имел, где и как искать логовище Флэна. О страшном сновидении старался не думать вовсе, а по правде – старался просто отвлечься от мыслей, планов, от всего. «Флэн сам увидит, надо полагать»,  - рассудила голова.
По сей день задаюсь вопросом: зачем, чего ради пустился в эту рискованную авантюру? Со скуки? Для самоутвержденья? Но если и да, то как? За счет чего? Каким образом? Путем геройской гибели или печальной планиды пленника? И по теперь не скажу!
Ты ведь располагал чем? Единственное оружие, которое позволил… точнее, тебе позволили захватить, - стальной прут с острова инструментальщиков. Воинство тоже не ахти как надежно и могуче: залетный шаромыжник и здоровый, но всего лишь пес. С таким арсеналом и этакой ратью шансов супротив оборотня маловато! И вот еще какое безотрадное наблюдение: чем дальше в Пустыньку, тем разительней менялся Скуттар. Его медленно, но верно разъедал уксус горести и разочарованья.
С наступлением дня мы так и не ощутили жары, предписанной пустыням учебниками. Европейский суррогатик знойных владений дюн, барханов и самумов был ровен и спокоен. На мили, версты и целые льё по радиусу – лишь плоское соломисто-грязное блюдо. И песок сродни пляжному, что вблизи канализационных стоков. Похоже, сырость сроду не покидала сей убогий ареал.
А тут еще утро порадовало установкой на скорый и долгий дождь. Правда, этот товарищ не спешил и ливанул точно в полдень, на какую-нибудь минутку-полторы, чего хватило, чтоб превратить волость дюн в мерзавчато чавкающее болото. Моченый песок глумился над обувью, не говоря про собачьи лапы. До вечера было зябко, постыло. И пить нам, вопреки литературным примерам, не хотелось. Даже, я бы сказал, наоборот. На Скуттара мокрость произвела специфическое действие: покоритель пустыни в слипшемся фраке спекся и захныкал:
- Прескарен, больше я не ходок. У меня замокли панталоны, и я боюсь, мне промежность натрет.
И чем тебя, детинушку, утешить? Чувствуя воспитательскую ответственность, я долго не мог придумать, как бы успокоить, чем развлечь филона. Эврика постучалась неслышно: я просто извлек подзорку и протянул хандрюку в подмоченных панталонах.
Наведя окуляр, он тотчас возбужденно хрюкнул. Я тотчас отнял оптику, сосредоточив фокус на раздавшемся средь песочного моря утесе. Он был недалече и весь как истыкан – в прорубах пещер.
- Ура, масса мормон, на носу Солт-Лейк-Сити! – ору я. - На приступ, друзья!
Скуттар растерялся, своею алогичностью в кой уж раз ставя меня в тупик. Может, ты сомневаешься в существовании источника? Так на кой же черт народ баламутить? И на кой сам-то в спутники напросился? Чего ради? Кознеплётства для? А я-то, а ты-то? Сам назвался, сам и отвечай, Прескарен, пора забыть про все эти ИО и прочие раздвоения – лукавую поруку безответственности.
Так или иначе мы тронулись к рубежу яви и чар. В горле пересохло. Отстегнув от Принца глиняный скудель, я надолго приложился к узкому жерлу. Попив, уже и раскаялся в слабоволии. Ты, брат Прескарен, сперва отвоюй у Флэна родник, а там утоляйся, сколь глотка запросит? Но из него! Из родника!
Себя назначил авангардом. Скуттар попросился в запас и прирядился в хвост.
Спустя час утес пророс в черный, вздувшийся на пустынькиной плоскости монолит. По мере приближения нам все чаще приходилось огибать крупные гладкие камни. Скуттар предложил пуститься вприсядку, чтоб Флэн не сразу заметил, а мы б успели осмотреться и изготовиться к приступу с удобных позиций. Я на это усмехнулся: а не поползти ль нам на карачках или, того круче, раком? После чего тут же залег за холодным валуном и приложился к подзорной трубе. Скуттар в окулярах не нуждался – у шельм зрение, как правило, ястребиное.
Песок был мокр и холоден, ноги прели от влаги. Разувшись, я скинул рубаху, выменянную, к слову, у того же сельского аптекаря на тот же бычий эквивалент. Хоть и нехотя, Скуттар во всем следовал моему примеру.
Тут гавкнул Принц. Я прочертил зрачками дугу футов на двести вкруг скалы. Сердце остро прошильцевал страх. Только тут, отсюда я понял, что же отдаленно напоминает скальной баобаб с неравномерно продавленными дырами. В каменистом уроде угадывался темный пятидесятифутовой вышины череп с сажевыми провалами глазниц, ноздрей, ушей и рта. Остальные дыры помельче. Но притягивающе мистифицировали только эти, большие, придавая логову оборотня сходство с Шеолом, адским вместилищем смерти. Шокированный, я поперву не заметил то, что не ускользнуло от профессионально цепкого взгляда мошенника.
- Вот тут уж ничего не скажешь, барышня что надо! Ни маль-маль аналогии с пиявочными доноршами из Марцилона. Дайте трубу… пошустрее, - истребовал Скуттар, наглея на глазах.
- Убери отросток гадости, - раздраженно выбраниваю я и, отпихнув нахала, пытаюсь разглядеть предмет, основательно им обследованный без помощи линз.
Организм с глухими зачатками образного мышления, Скуттар не поддался наплыву глобальных оккультных фантазий, а сразу же облюбовал не всем приметные частности. Это и отличало его от идеалиста-фантазера Прескарена. Итак, футах в двадцати от исполинского черепа лежал относительно небольшой и плоский каменюка песочного цвета, благодаря которому сам он сливался с окружным ландшафтом.
Возле столь неяркой частности, как желтый камень-плоскарь, сидела на корточках тоненькая девушка в желтом, типа амазонки: узкая кофта притянута поясными тесемками к брюкам. И еще одно светлое пятнышко выделялось на сиротском клочке желтизны, как серебристая монетка… Вода! Такая же серебристая, как волосы девушки. Грациозно выпрямившись, она вынула из воды кувшин и отнесла его в самую пасть Черепного замка. Вернувшись, опять села у плоскаря и печально уткнула голову в колени. Девичьи ладони пересыпали песок.
- Хватит, отдохнули, пора! – командую я и лягаю пригорок, взвивающийся жалким гейзером.
Похоже, это движение не осталось незамеченным: девушка вскочила, предостерегающе затрясши руками. Кому? Неважно. Но хорошо, если нам.
Это упрочивало... Решимость. Мою. Лично. Идти. До конца…
Дружище Прескарен, прими поздравления. Ты, кажется, созрел до припозднившейся развязки и нескучной разрядки.
Умощнив верх железной болванки статуэткой Ыйеяара, я опустил палицу на плечо и спокойно ступил к обиталищу девохитителя и гуселюба.




17. ЭПИЧЕСКОЕ  БОЙЛО

В тот же миг из окон-пещер с гомоном и клекотом выпорхнули черные птицы. В разинутой пасти Черепа багристо полыхнуло. Я продолжал поход.
Минуту спустя из центрального проема выползло существо по виду не столь ужасное по виду, сколь несуразное. На столбы слоновьих лап давил черепаший купол хребтины. Рогатая башка сказочного ифрита о трех глазах: первый черен, второй зелен, третий, во лбу, оранжев.  Природа ль, сатана ли потрудились над чудищем, не в курсе, но по-своему халтурка была славной и, пожалуй, не побоюсь этого слова, вычурной. Флэн был способен устрашить. Особливо впечатляли демонические фары. Нервирующий рык трехглазого разнесся над всею Пустынькой. Предвидя лютость расправы, девушка завесила свое лицо волосами. Знала б она, как ублаготворило это чью-то душу. А что, братец Прескарен, если не показалось, кому-то на этом свете страшно и за тебя! Не могло не радовать, что, закрыв глаза, она избавляла себя от неаппетитного зрелища расправы.
Ускорив шаг, правда, самую малость, я скорректировал поступь до марша спартанца, правда, без щита. Вместо щита я нес моченые башмаки - подошвами вперед. Скуттар, как цапля на аркане, пригибался и поблевывал от страха. И единственно - из страха же перед одиночеством он по-своему старался не отставать. В итоге, я оторвался самое много на полсотни шагов. Пес хмуро, но храбро рычал справа.
Когда до пещеры с монстром осталось футов сто, я притормозил, вытер босые пятки одна о другую и мужественно швырнул обувь в сторону трехглазого рогозверя. Скуттар, икая, заканючил:
- Пппо-осслу-ушайтте, Пррре-эскаррен, я понимаю, отговаривать поздно, но все жже вот возьми-итте. Авось, сгодится, – и протянул нечто черное. Прищурясь, я с трудом опознал потертый, не имеющий возраста пистолет с привязанной к рукояти пороховницей.
- Эх, Скуттар, - возвращая мечту антиквара, вздыхаю я, - право, лучше бы вам замочить вместо пороха промежность. – И уже Принцу – На место, сидеть!
Я выложил, оставляя в тылу, немногие свои причиндалы, кроме ножика. Его опустил в карман брюк. Догадавшись, что это привал перед броском, Скуттар перекомкал лицо и тяжко просипел:
- Я не могу, Прескарен. Это сильнее меня. Простите…
Я плюнул и, не оборачиваясь, двинул вперед.
- Прескарен, знаете… - донесся вяк. Полуобернувшись, я заметил подзорку в руках хлюста. Однако его гнусь так достала, что я не стал дослушивать, чего он там разглядел. И, вообще, исключив труса из сферы мировидения, больше я не оглядывался.
Страшилище о восьми слоновых лапах заметно росло в окоеме, строённые почки на лапах разбухали в толстенные когти – не меньше ладони каждый.
- Стой, ничтожный ошметок липкой гадости! – зычно взревел Флэн. – Ни шагу! Не то я изничтожу тебя, – глаза его ворохнулись и один за другим потемнели, помутнели. – Убирайся, пока даю шанс.
- За что такой гостинец? – осведомляюсь я мертвенными губами, лишь сейчас замечая в «глотке» замка белеющие кости и черепа.
- Сыт я нонче. – Реготнул оборотень.
- Я тоже, – доныне дивлюсь собственной дерзости.
- А ты хамло. – Не без удивления констатировал он и со скрежетом повел башкой.
- Отчего же? Я просто сыт и всего лишь хочу попить. А у тебя, по слухам, есть недурственный крюшон.
Изо рта - заплесневелой клоаки – вдруг выпал пучок ворсисто-волокнистой дряни.
- Красавчик Флэн, у тебя как с пищеварением? В норме?
- А ты как думал? Поешь с мое такой вот мрази чванистой. - Обиженно загундел Флэн, и зрачок красного глаза сорвался вниз. Точь-в-точь, как у балаганной куклы.
- Издряхлел-с, – цокаю я сочувственно и соображаю: время! Итак, начнем-с! – Слышь, рептильный, щас я тебя побью.
- За что? – искренне опешил жутик.
- Слов не хватит. Но перво-наперво за то, что ты принуждаешь такую хорошую девицу таскать воду. А еще за то, что за последние пять лет ты втрое сократил поголовье марцилонских индюков и фазанов. 
- Не правда суть. Я такое отродясь не едал. А обретаемся три года тут. С малым. Оговариваешь, батюшка. Облыжник вы бессовестный. – Голос нечисти сдавился до стона. Знать, натура к критике чувствительна. Мне стало стыдно и, одновременно, тревожно: «Как бы эти трогательные укоры не размягчили тебя. А урод, тут как тут, возьмет и нанесет коварный удар, пользуясь твоей слабиной».
Задрав лом, как меч, я атаковал. Из зева гада резво выскочил горящий шар, на скорости пронесся мимо моего плеча. Кожу забрызгало кипучей смолой. Пара капель угодила на голую ступню. Всшипев от боли, я запрыгал на одной левой.
- Ха-ха! Чеши, пока я добрый. – Флэн увещевал порывисто и нервно.
Но я был взбешен, и боль подстегнула ярость. Занеся прут уже обеими руками, я без прихрома возобновил атаку. Следующий огненный плевок едва не ляпнул в грудь. Уклоняясь, я оказался подле гиганта, и там со всею остротой ощутил свое ничтожество. Флэновские габариты впятеро превышали человеческие. Но они же, сообщая неуклюжесть, были «ахиллесовой пятой» твари. Строго говоря, Флэн ползал на брюхе, причем довольно медленно, а восемь коротких лап, разбросанных по диаметру, служили не столько скорости, сколько круговой обороне чрева. И впрямь, как я тотчас убедился, подступиться к оборотню было невозможно – всюду его защищала одна из громадных лап с когтями в саперскую лопатку. Об убойной силе каждой я предпочел не догадываться.
- Идить-ко судыть-ко, клопяра! – перхая, изгалялся паразит. После чего выяснилось, что Флэн не так уж и неповоротлив. Скорее, напротив, на зависть ловко для своих размеров он вертелся по оси и плевал раскаленными пилюлями. В сущности, меня спасало то, что был он редкий мазила. А вот плевки с каждым выстрелом становились все меньше. И на тринадцатом стухли.
Удостоверясь в этом факте, я с торжественным ревом ринулся к аршинному рылу. За дерзость пришлось поплатиться. Из глотки паскудины вывернулся длиннючий язык, больше схожий с тесальной пилой. Кабы не реакция, не рискну даже представить, во что превратилась бы мое нутро. А так обошлось сущей безделицей: ошметочек вспоротой кожи на левой ключице. В ответном прыжке я изловчился шваркнуть дубинкой по шипам на язычище. Пара зазубрин с характерным лязгом погнулась.
Когда я попытался обойти оборотня, его мордель проворно сместилась по оси, язык-пила рванулся вперед, где его накрыл шишак в виде чугунного Ыйеяара, а я с удовлетворением продолжил счет свернутых зубчиков.  Застеночный проглот, Ыйеяар то бишь, демонстрировал прочность. «Нулевое качество» держало марку! Вполглаза я усек, что одна из лап махины как бы распорота - из шва торчит лохматый кус, сродный с… ватой! Не на эту ли деталь намекал Скуттар?
Пораженный открытием, я забылся буквально на долю секунду, за что был в момент наказан. Резким толчком Флэн вогнал кончик языка в мое плечо на целый дюйм. Сбитый на четыре точки, я пытался вернуть вестибуляцию, что разлетелась искрами из глаз. Булава понеслась наискосок к пещере. Когда очухался, было поздно: Флэн прицелился в сердце. У меня не было шанса сманеврировать.
Спас крик. Девичий. Буксанув, зубчатое жало промахнулось, на локоть пропахав песок слева. Утратив осторожность, оборотень придвинулся ко мне и начал пылко таранить языком ближнее пространство. Мишень по имени Прескарен лишь успевала откатываться. Песок непрерывно взрыхлялся. Но, несмотря на страх и опасность, я был изумлен той легкости, с какою туша зверя вздымалась при каждом выпаде. Впечатление подозрительного недовеса неистребимо крепло. Непонятно, что  мешало стопудовой горе без лишних затей покончить с двурукой мелюзгою? Всего-то и делов – проутюжь брюхом: на песке слизь кишечная останется.
Пустынька вздрогнула от воя. И вой был победный! Флэнов язык, споткнувшись, завис на полпути. Я справил взгляд: мой славный Принц зубами и когтями драл вражью лапу. Запуржило прелую вату, паклю, стружку и опилки.
Флэн обрушил на собаку ураган проклятий,  визгливых, но не в пример глуше прежних. Пользуясь заминкой, я вскочил, запалил «охотничью» спичку Скуттара и, спокойно прицелясь, метнул во взлохмаченный бок - как дротик. Маневр удался! Целиком сосредоточась на собаке, Флэн просто успел забыть про человека. А еще мне на удачу он, вернее всего, просто не мог заподозрить, что какой-то полуголый недомерок способен владеть Спичкой! И спичкой не простой, гаснущей от дуновенья, а охотничьей, которую можно метнуть как пику против ветра с гарантией зажиганья...
Рванина клочно воспламенились. Чихнул, заклубившись, удушливый дым. И тут в огроменной башке чудища образовалась трещина. Оттуда, сморкаясь и кашляя, разрывая и откидывая податливую желтоватую труху, начал выкарабкиваться закоптелый сгусток сала. Влажный от пота и угарный с виду, он был бы трудно сличим с человеком, кабы не широченные портки на катастрофически раздутом пузе.
Боже, и это, вот это вот елозящее убожество - кромешный Флэн Пепельный глаз!? Монстр, наводящий ужас на всю округу! У него и глазок-то не разглядеть, а уж о цвете их приходится только догадываться.
Мой вздох попытался вместить всю необъятность разочарования: «Черт! Да есть ли в этой задрипанной стране хоть что-то стоящее и настоящее? Здесь невозможно утвердиться нормально, по-человечески. Ни в чем. Неостановимый конвейер подделок и дешевок. Оборотень и тот оказался фальшивкой».
Укрывая лицо от пламени, «головой Ыйеяара» я поддел чучело. На удивление легко, без малейшего напряга ископаемое перевернулось вверх тормашками. Ветхо-гнилая прель ватина и рогожи паутинилась прорехами, из них пучились колтуны лыка, мочала и соломы.
Придерживая порты с прорехою вдоль зада, Флэн семенил к пещере.
- Эй, стой, куда, едок помоев?
Насмешливо напутствовав его, я победоносно посмотрел на девушку.
С открытым ртом она внимала происходящему.
– Принц, фас его, фас!
В два прыжка собака настигла незадачливого оборотня, опрокинула рыльцем в песок. Источая органические и неорганические флюиды, тот брюхонадрывно визжал и брыкался…
Вот и всё. Неприятель посрамлен. Конфузия полная. А у нас… Виктория?! Большой, кстати, вопрос. Впрочем, ладно…












18. СОКРОВИЩЕ

- Фу, Принц, оставь его, - командую псу. – Свяжите. - Последние слова относились к вальяжничающему Скуттару. - Розыгрыш не состоялся…
Выдернув из рассыпавшегося манекена бечевку, усатый кривляка накрутил на притихшем Флэне декоративных узелков.
Своею железякой я поворошил груду пересушенного материала. Чучело оказалось невесомым, и только фальшивая пасть изнутри была выложена фольгой: так сподручнее метать огневые шары из просмоленных валиков прессованного мха и колючек. Смола пряталась на самом донышке колбы. Тут же валялось огниво. Блеф был блёкл!
Я заскучал. Потом воспалил спичку и, задумчиво помедлив, начал обход огромного бесформенного вороха ветоши. Поджигал по кругу. Флэн тоскливо заскулил. Я шагнул в его сторону. Скуттар был там же. Любуясь своим макраме, он проникновенно свистел, отряхивал ладони и щегольски вскидывал купоросовый чубчик. Принц принялся нудно облаивать пленника. От избытка впечатлений последнего начало рвать.
- Слышь, ханурик блю. - Не правда ли, я учтив с побежденными? – Подъем, живо!
Под ногой хрустнуло. Прищурился. Из-под голой пятки торчал глиняный раструб. Звукоусиливающая воронка! Святые херувимы, как это пошло и скучно!
С превеликими стараниями и натужными охами Флэн поднялся. Более уродливого сатира мне встречать не приходилось. Дефективный увалень с ушами в ладонь дождился потом, уплотнявшим его нагрудные заросли в шерстистый зельц. И только покрашенная беглым солнцем лысина сияла, как нахальный вызов волосатому телу. А уж запах! В союзе с естественным безобразием завеса вони создавала свирепцу дополнительный защитный барьер.
И этот сальный выродок три года терроризировал целую волость?! Уму не постижимо, мелкий и гунявый пузатер нагло покушался на местных девиц и жрал гусей? Последний довод доконал. Я вырвался из тисков воли.
- Выбирай смерть, лопоухий ухохлоп! – гневно чеканю я.
- За что страсти таки? Мера ни рассудку не внятна, ни фемиде не адекватна,  – грамотно нашелся ухохлопый лопоух.
- Этого мало? – я обвожу рукой разбросанные кости.
Скуттар, заискивающе лыбился и кивал. Кому? - вот вопрос.
- Эхма, мил мой, да сим мощам стоко ж веков, скоко нам с вами годков. Скелеты сии стары, как шумерское табло, - хлопоух раскованно скалился Скуттару. Не зря говорят, рыбак рыбака… - Мы, батюшка, не убивамши, никого и нигде. Мы даже, разрази тебя принц, не воровамши. Ни разочка. Ни индюшочка, ни клушечки. Но вас, по чести откроюсь, прибил бы. Вопрос: за что? За то, что больше других надо, такой вот вам искренно-честный нашенский ответ.
- Нахальное ж ты скотинище! – дивлюсь я. – А где же, в таком случае, твои знаменитые узницы? Или все окрест – ябеды и клеветники.
- Вопрос принят и распакован. Получите ответ. Добряк Флэн действительно совершил немыслимое число доблестных налетов на самочьи стойбища, как здесь прозывают таборы бродячих… – каналья гривуазно разыгрывал конспиратора, - тсс, инструментальщиц. Тсс, ибо даже намек на последнее слово пахнет плахой. И можете поверить, душка Флэн без добычи ни разу не возвращался! – гонорливо глумился гаденыш.
- Но где жертвы?
- Эй, Илэ, девонька, подь-кось суды-кось. Вишь, дяденька интересуется.
Красавица-водоноска покинула источник.
– Вот они – все. А все они – вот она и есть. Не внятно? – урод откровенно потешался. – А смысл прост. Мальчик Флэн женщинами, пардон и тьфу, не волнуем…
Скуттар неопределенно хмыкнул…
- Не сотвори хорошка Флэн себе загодя реноме страшного женоеда, кто б его, скажите на милость, кормил бы птицей? - с врожденною глумцой начесывал неудавшийся вурдалак. – Вот умничка Флэн и засылал лапушку Илэ в качестве странствующейся, пардон, скитаемой инструментальщицы в пресловутые стойбища пресловутых самок. А уж в пресловутое новолуние являлся туда сам, дудел в изуверски вами искалеченную трубку, после чего пресловуто уворовывал крошку Илэ, а в придачу и пару гуськов прихвато пресловутовал, брр, пресловуто прихватывал. И так от разу к разу, от луны к луне. Ясно теперича? – развоплощенный упырь торжествующе вертел зенками, настырно требуя оваций. Итак, еще одна химера растоптана без шанса на склейку.
Впрочем, мне уже было не до побрешек. Сзади волнительно заплескалось. Вода! Потом зашипело. Я поворотился и ахнул: прекрасная Илэ щедро лила воду из кувшина на дотлевающие останки флэновских доспехов. 
- Что ты делаешь, Илэ? – ужасаюсь я. – Ради этой воды…
Скуттар скептически чмокнул. Флэн придушенно хрюкнул. Я ничего не понимал…
- Если ты хочешь воды… - до чего нежен ее голосок!
Заслушавшись, я не сразу пришел в себя, а придя, с изумлением обнаружил под носом кувшин. Заглянув в бирюзовые роднички, я подставил ладони. Ломкая струйка наполнила раковину из черных, пыльных, а… вот уж и чистых, белых ладоней. Отпив, я придержал воду на языке. За спиной булькнул ядовитый хохотун. Я оглянулся. Флэн конвульсивно содрогался от смеховых спазм.
- Ох-ох-охо! Не могу! И как, сеньор пилигрим, пахнет волшебным зельем? У-ах-аха! Держу пари, в ваших путевых кадушечках жидкость посвежее будет.
Уродец, разумеется, преувеличивал. Вода была что надо: вкусна и прохладна. Простая, конечно, вода. Я все-все понял. Лишь сейчас. Вот тут.
- Флэн, вы мелкий жук… Нет, крупный, а также жирный и к тому же навозный. - Ставлю я на вид юродствующей нечисти.
- Заблуждаетесь, дражайший. Славный Флэн не жук, мудрый Флэн - адепт Дарвина, зверушка, может, и не шибко сильная, но с ярко выпученным рефлексом выживания. Энергичная, предприимчивая, беспардонная, но вполне природная особь. А вот водичка-то простая и еще более природная.
- Эх, Флэн, в этом разве дело? – о, эти мужественные вибрации наперечь  горловой дрожи.
- Конечно, нет, - измывался фигляр. – Похоже, старина Флэн позволил непростимое святотатство. Уа-гу-гу!!!
- Принц, фас!
- Молкну, пардон, усёк. - Присмирел негодяй.
Ага, Принц на всех влияет отрезвляюще, учтем для использования.
- Спасибо, Илэ, - наконец-то, благодарю я, отодвигая склоненный сосуд к девушке.
- На здоровье, – смутясь, она отвернулась, но не насовсем. Вода зажурчала по босым лодыжкам. Я рванулся к хихикающему Флэну: 
- Марш в клоповню!
Внезапная грубость подействовала на манер Принца.
- Надеюсь, вы судари не настолько беспутны, чтоб оставить меня в путах? – бархатно запустил Флэн дипломатический «лотик».
Игнорируя намек, я с опережением ступил в мрачный зев замка, усеянный костями, которые и вправду вполне сгодились бы моим сорок раз прадедушкам для изготовленья всякой сувенирной чепухи моим сорок раз прабабушкам. Воздух был крайне сперт.
Мелкотравчатого монстра разместили в глубинной норе среди «Тянь-Шаня» из обглоданных птичьих скелетов. Скуттар разместился слева от норы, на развернутом фраке. Ни он, ни узник так и не притронулись к воде везения.
Усевшись на плоский камень ближе к выходу, я задумался.
- Есть не хочешь?
…Голос Илэ раскрошил буфер полудумы! Присев на крошень щебня и песка, она показала ляжку. Жареную. Гусь?! Хотел бы знать, кто тут откажется?
Вдоволь нажевавшись, спрашиваю:
- Милая Илэ, не пойму, зачем ты служила этому слабаку?
- Не отвечать можно? – нахмурилась девушка. – Вам… Мужчине легко.
- Ладно. Прости.
Но выдержал недолго:
- Просто трудно вообразить тебя подсадкой.
- Да. Тем более что Флэн ни разу не высунулся из этого мешка. Я, - она горько усмехнулась, - брала гусей в одиночку.
- Даже так? Вот убожество! И под силу… одной было?
- А что? Утром являюсь в женский табор, вечером устраиваю тарарам и сматываюсь с парочкой.
- Молодчина! – протягиваю я. – Но не много ли чести для этого… - и так и не найдя эвфемизма... - этого рассадника вшей?
- Я не знала, что это не оборотень. Свое чучело Флэн прятал даже от меня. И я искренне верила, что, задабривая его гусями, спасаю девушек. – Что-то в ее голосе настраивало на доверие. Погладив густые волосы, шепчу:
- Я тебя заберу. Если захочешь.
Помолчав, она ответила:
- Не грусти из-за воды. Обыкновенная она. Да. Но единственная. В Пустыньке.
«Подозреваю, это, вообще, единственный в мире пустынный колодец, охраняемый такой хорошей девушкой. И, значит, твои усилия, Прескарен, не напрасны. Ради этого стоило пересечь Кара-кум, а на десерт и Гоби».
- А хотела бы ты увидеть страну, откуда пришел я? – спрашиваю вдруг.
И… испугался. Дерзости, а, может, пошлости.
Она просто кивнула. Да.
Я протянул подзорную трубу. Она поднесла к глазу. Требовательно тявкнул пес. Вздрогнув, я в зажатых пальцах ноги поднес ему кость. С пылким удовлетворением верный друг учинил ей скрупулезный досмотр с расчленением.
- Ты, верно, возьмешь меня туда? – тихо спросила Илэ, опуская трубу и щурясь на горизонт.
- Я ведь сказал.
- Да. Сказал. Ты устал. – Она сложила руки на груди. - Ты спишь, я караулю.
- От кого? – хмыкаю я.
- У нас много, от кого… того.
- Уповаю и повинуюсь.
Помолчав, я спрашиваю умнее:
- Чем же ты занималась все это время? – и пытаюсь представить весь этот ужас. Ужас ее положения. Скала, пещера, кости, уродец, родничок. И песок без края, а еще небо без границ. Нет, границей тут и там горизонт. Ужас и красота.
- Я думала и ждала.
Я посмотрел на нее внимательно. Лучшего не придумать!
И уснул.
Был скрип. Щебенка? Мозг решил проверить и проснулся.
Это Скуттар. Движение называется «крадучись». Крадучись Скуттар полз к «каземату» Флэна. Илэ умывалась у источника. Я окликнул якобы соратника. Тот вспугнуто оборотился – в косых глазах плутовство и испуг.
- Есть поверье, что честному человеку нечего бояться. А вы, Скуттар, чего ж?
- Честному человеку, коль на то пошло, всегда есть чего бояться. В том числе того, что его посчитают бесчестным, – находчиво обиделся ловчила. – Мне, чтоб оправиться, что надо – справиться? Ну, разрешите великодушно…
Я смутился. Но не сильно. Скуттар не был тем человеком, перед которым стоило извиняться. Даже если он прав, прав внешне! Или ты все-таки не прав, Прескарен? Внутренне! Так и заснул. Потом проснулся. От… Удара. По голове. Удар был тяжек и усыпляющ.
…Влага. Влага питала лицо. Влага натекла в уши. Открыл глаза. Лоб горел. Напротив, в отблесках костра, шутовски плавился Флэн. Его лицо сочилось как шашлык. То ли довольством, то ли…
- Хватит, Илэ. – Жидкость перестала литься, – не то простынет от студеной-то, – убожец восседал и чавкал, вякал и рыгал.
Мои ноздри впитали дурман гусятины. Жареной!
– Ура! Мы таки оклемались, а, песчаный дон Кихот? И как нам плоды рыцарской мишуры? Мы небось верили в воздушные замки… А на поверку крепки лишь… вертепы. Из черепов на крови! Вы, верно, кланялись чистым дамам, а они вас усыпили и предали. А-ха-хо-ху…
На глаза давануло, в перепонках грянуло, в мозг брызнула муть. Кто б знал, чего мне стоило не повернуться в сторону Илэ?!
Она стояла сбоку. И боковым зрением я не столько видел, сколько ловил жгучие уколы бирюзовых шпилек. Но я смотрел не на нее. Мне не хотелось верить, мне не хотелось все рушить по новой… Притуманив глаза, я впитывал трепотню толстяка. Ни с того ни с сего жрущий Флэн шепеляво «зафыкал»: то ли зубы прочищал, то ли утратил парочку передних:
- ФФ этом мире, недорогой мой, блаародстфом фыделяются только особи с железным остофом нерфной системы. А железные нерфы даны лишь тем, кто блюдет четкий режим, то бишь страдает, настаифаю и пофторяю: страдает кабаньим аппетитом! И, что фажнее, плотненько его удофлетфоряет. Плюс много спит. Но я бы ффсе-таки выделил ффперед прочих желудочные мотивы. Кто сыт и бодр, тот добр как кот. За примером не побегу. ФФот я. Приобщите к фокусу, досужий шефалье Атос фон Тристан, как спокойно и гуманно я глаголю с фами. Точнее нисхожу до беседы. Хотя ффы, фф сущности, - он выразительно ткнул крылышком, - мой лютый недруг и, более того, сфоим бешеным геройстфом лишили меня назафтра заслуженной гусятины. Между прочим, нынче день моего официального налета. А я, да будет федомо рыцарям, идальго, грандам и прочим гадам, искренне чту режим. Искренне и истинно! И ффот нате-ки, братики, по некоей милости миссия не состоялась, налог не фзят, сфятость утратила регулярность, мозги испытали рефолюционное брожение. И ффсё это недомыслие от ффашего, сударь, мальчишеского, фарсофого… уа-а-а!!! - Флэн протрубил пародию на клич индейцев бороро. – ФФы пижон, и я софетую ффам, как пижону, задуматься над сфоим подлым поступком и еще более подлым положением. Если без если, ффдумайтесь! Мне федь ничего не стоит фзять и фыдать Им, кто – Ффы! И уж поферьте, любезный ферт, хоть смертная казнь тут ффальсифицирована, ффас, лично ффас, разорфут. На клочочки. Знаете, на какие? Сейчас покажу. Ффот на такие, мой кафалер…
Профессиональный паразит попытался образно проиллюстрировать процесс измельчения моего тела. Но я лишь сомкнул веки. Что тут поделать? Он измывается, ты связан, значит, твоя задача – спасти хотя бы нервы.
- Прошу и настаифаю: при рапорте администратору преисподней засфидетельстфофать наше нижайшее, указаф, что прафедник Флэн был с ффами гуманен. О чем я, не докумекал? Уж где нам?! Мы - спесифый офцебык, умишком-то агнец, то бишь наглец! За услугу не спасибимся! А федь святотерпец Флэн ждет спасибо. За что? А кто, скажите, так слафно нас усыпил? Ручки-то у нас сфязаны, а то б темечко щуп-щуп. А оно бо-бо. А кто так би-би. А бил нежный Флэн – достойненько и аккуратненько. Отчего ффы даже не почуяли и не оценили его благодеяний…
Не руша идиллии, я покорно слушал.
- А ффы не догадываетесь, кто оказал милосердному Флэну эту услугу?
Он нанес контрольный апперкот. И стыдно сознаться, мои глаза впились в Илэ. Ее бирюсинки были круглы. Запеленговав наши маневры, жирёна зашелся в бульках гогота.
- Их-их! – Йах-йах! – вопила тварь. – ФФот ффам и благородный ффитязь Ланцелот! Ой, не могу, ну ффсё! С тобой ффсё понятно. Зафтра же подброшу ф скрученном фиде к жандармскому посту. Полагаю, его ученическое приценничестффо много даст, чтоб узнать, куда подефалось ИО его лучшеффо друга Академика Прескарена? Иль я не праф? Ха-ха-ха!..
Теперь у меня не оставалось сомнения, кто предал. И стало непередаваемо стыдно перед Илэ. Я опустил глаза и укрепился в своей вере. Когда же Флэн зашипел в новом жареве лжи, я, почти не таясь, глядел на нее. И глаза Илэ сказали все. А что?
Еще нескоро дряннец обрел равновесие. Кайф от безудержного словоблудия поочередно улеплял его рожу маской счастья, но тотчас и сразу – неуемной алчности, скрещенной со злобой. Мне стало не по себе…
- Это ффсё, это ффсё? – загремел он, расшвыривая кометные хвосты трапезной пыли. – Ещё жрать, ещё! О, как я хочу…
Из дуплистого полусвода услужливо вытряхнулось:
- Не нервничайте, обожаемый Флэн. Вот котомка, в ней вдосталь снеди.
Все ясно: подлый Скуттар с потрохами сдал не только меня, но и наш общий провиант. Кряхтя и газуя, Флэн ринулся на зов. Последовавшие хлюп и чав-чав сделали бы честь Гаргантюа и Портосу. Звуки были столь неаппетитны, что я боязливо глянул на притихшую у огня Илэ. И все сомнения были забыты. Я так долго и неотрывно впитывал расточительную костристость ее глаз, что не сразу обратил внимание на руки девушки. Шакалы! Они связали ее запястья! Вот теперь я по-настоящему возненавидел и Флэна, и Скуттара. А до этого что же? До этого я их слабенько презирал.
«Ненавижу!» Иногда это полезнее сантиментов.
Тем временем, девичьи ладошки, хоть и без былой сноровки, сомкнулись на горлышке кувшина.
- Илэ, покличь пса. – Шепчу я.
Ее голова качнулась, опережая слова:
- Они выгнали Принца в Пустыньку, а вход завалили глыбой.
Как бы в подтвержденье ночь опечалил вой, глухой и скорбный.
- Илэ, я не знаю, что со мною будет. Хочу одно – чтоб тебе было хорошо.
- Мне никогда уже не будет хорошо. Здесь. С ним.
- Только с ним?
- Нет, вообще. Без тебя, – глаза заискрились.
- Спасибо, Илэ. Ты даже не представляешь, что сейчас сделала! Все остальное уже не имеет значения.
- Имеет. Они выдадут тебя.
- Выдадут? Кому? Ах, да, можно было догадаться и раньше. Ты будешь вспоминать обо мне?
- Нет. Я буду с тобой. Ты доблестный и добрый. Но ты обещал другое.
- Ты милая. Илэ. – Я тронут, и это будит отчаяние и все попутное. – Не смотри пока на меня, Илэ. Сейчас мне будет чуточку теплее. – Предупреждаю я, – просто без этого никак, – и предпринимаю попытку катнуться к пламени.
Девушка вторично показала: нет. Она права – я не могу даже шевельнуться, привязанный к камню, на котором лежу.
В Илэ нашлось мужество, и много, и ни капли пустословия. Угадав мой замысел, она подошла к костру и протянула подрагивающий ладонный скворечник к угольям. Выбирала самый жаркий. По заросившемуся лбу заметались алые тени. Кусая губу, я отвернулся.
Но чу… Шаги. Она отпрянула. Во взгляде – отчаянье и мольба. Я ободряюще вздернул подбородок. Мрак выплюнул Скуттара: обескураженный, встрепанный, жалкий.
- Господа… Э, Прескарен, - его тон повысился на октаву. – Я вас сейчас ослобоню, в смысле, освобождю, тьфу… - взволнованно путался плут.
- Еще одно шоу? Еще одно самовыражение страуса через подвиг в стиле: морда в песке?
- Прескарен, можете мне не верить, но я выпил… Воды. Той… - трепыхаясь, прохвост нагнулся, ослабил путы и развязал узелок, другой…
Брезгливо стряхнув веревки, я начал:
- Ты…
Не договорив, шагнул к Илэ, освободил хрупкие запястья и, поглаживая рубцы от узлов: огонь, по счастью, не успел причинить им вреда, - обернулся к Скуттару:
- Как самочувствие кормильца?
- Он… Он… Флэн умер, господа, – выдохнул хамелеон.
- Ах-ах, - заподозрив новый виток бесконечной махинации, я лишь иронически передергиваюсь.
Однако похоронный подтекст перебил мелочные придирки, я осторожно шагнул в нишу Флэна. Не оставляя сомнений в компетентности диагноза Скуттара, увиденное вызвало приступ тошноты.
- Он… Подонок… Покойный дорвался до наших… до ваших запасов. И брюхо… желудок не справились. Коллапс, вздутие, взрыв… Всё закономерно: однообразная диета, углеводы и минимум растительной пищи… А тут наши витамины. Организм и не справился. Хотя, признаться, на моем веку это первый случай, когда жареный гусь вредит организму.
- Будет вам. Флэн лопнул от обжорства. И весь сказ. – С этими словами я подкатываю камень и пломбирую отверстие. – Отныне это склеп. А мы уйдем. Легенда развеяна, порок наказан, справедливость улыбнулась, хотя и скорбно. Чего тебе еще, почтеннейшая публика? Так ведь, Илэ?
Она кротко пожала плечами.
- Только знаете, Скуттар, мы рискнем обойтись без вас. И вы, ради всех своих отцов, не портите своим духом оставшееся нам. А то я, честное слово, спущу на вас Принца.
С этими словами я толкнул вдоль стены плоский булыган. Покатившись по специальной борозде, он осветлил выход. Четвероногий товарищ с радостным визгом сшиб меня и оросил слюнопадом.
Там светало. И, значит, полагая, что Флэн ужинал, я дал промашку. Пустынный аферист встретил Пожаловавшую за ним в ранний завтрак - на пороге рождающегося дня. И день предстоял ясный.
- Вперед, Илэ. Веселее, Принц, – взываю я.
- Прескарен, вы не подумайте… Но я, честно, испил воды. Нет, я вовсе не утверждаю, что она разбудила совесть…
«А кому это интересно? Да, Илэ?»…
-…но я, клянусь вам матерью, которой не видел, я пил. – Вопил Скуттар. – Я не буду больше… Прескарен, я останусь тут… Я превращу скалы в оазис, пустыню в дендрарий, кости в зоосад, я выложу щебенкой круговой арык. Честное слово! Я пил… И буду пить…
Я улыбнулся. Печально, без души. Не скажу, что хотелось верить. Этот тип мне был совершенно безразличен, поэтому я оставил ему всю нашу кормежку. А вот об источнике везения он помянул кстати. С фляжкой наперевес я двинул к роднику, окунул руки в ледяное хрустальное озерце…
- Теперь в путь, Илэ.
Подав девушке руку, я крепко сжал маленькую теплую ладонь. Описывая залихватские спирали, Принц атаковал горизонт.
Холодало. Мы невольно прижимались друг к другу. И Илэ все чаще искала щекой мое плечо. И уже не холодало.
О, восходящее солнце, есть ли в мире очаг щедрей и нежней?
Я дивился немыслимости этого дня, дивился непостижимой быстроте и необъяснимой простоте уже случившегося и еще только начинавшегося, до чего же долго и нудно тянулось все до сих пор, пустые разговоры, скучные дрязги, глупые помыслы, и вдруг все так скоро и так ясно или же, как знать, такие вещи и должны быть ярче, тоньше, острее и стремительнее луча, чтоб не оставить лазейки сомнению, трусости и рационализму, не размыкая рук, мы шли навстречу солнцу, и я ликовал, ведь нам не требовалось лишних слов, не нужно было тратить время, ведь времени у нас впереди – целая вечность или миг, и это одно и то же, и этого, даст Бог, хватит, чтобы понять все, что было, есть и будет с нами, Со мной и с Илэ, с Илэ и со мной.
Пока и всего лишь. Или все-таки аж?!










































19. РЕВОЛЮЦИЯ

В полдень Пустыньку одолели. Еще шагов сто не по песку, и выбрались к небольшой деревеньке по ту сторону, благо Илэ отлично ориентировалась и по ту, и по сю. Не знаю, как ей со мной, но мне было так, что даже про голод не вспомнил. Напомнил… правильно – пес, сникший и жалостливый в задушевном своем скулеже.
- Вон там есть харчевня. – Проинформировала Илэ. – Песика покормим?
- И только? – мне смешно. До спазм и бурчания.
Окрестный мир оказался полон озабоченных и озадаченных граждан. И, что характерно, в деревне гражданские заботы и задачи озабочивали и озадачивали вдвойне. Сосредоточенные, занятые, вдохновленные, ретивые граждане эти ходили, важничали, источали собственное достоинство с наперстком гордости и приобщенности к знанию, о котором, судя по многим, не всегда догадывались сами. 
Что с ними? Почему, как и когда? Загадка! Поэтому к харчевне. Аптекарской.
В харчевне посетителей не наблюдалось, если не считать парочки угрюмых бородачей. Угрюмцы не отличались деловитостью. Они даже не были сосредоточенными. Они были злыми.
Слегка напрягши глаз, я признал в них... Ба! Да это ж никак мои изумительные встречники! Вас, вас, друзья, свежеприезжий Прескарен ненароком помял в день своего знакомства с первым забором страны. Сомнения излишни, они: жердястый лохмач и «Г»-подобный калека. Но как, реально ли? Чтоб эти соколики и за аптечным столом?! Вчера бы такое – да ни в жизнь! А нынче – пожалуйста! Пожалуйте, гости дорогие! Да и чем, собственно, не благоусердные клиенты? Фу ты, ну ты, спины гнуты.
И вот сидят, постятся - под бородою каждого по плошке с семечками. Плошки устрашающе огорожены излучиной рук, сведенных в кулачные узловища. Мужчины шустро лузгают и сторожко, с завистью и льдистым напрягом следят: сам друг – друг сам. Оба дико торопятся, рты набиты так, что щеки как мячи. Все это молча. Грызь-грызь, лузг-лузг - грызут и лузгают. Кто другой уж сто бы раз подавился. А эти, ну, что ты…
И вот, хищно исподлобясь друг в друга, оба разом всей тушею срываются к сопредельным плошкам. Два семечных взрыва из взвившихся плошек, - и вся харчевня в осадках. Ровно на миг. Грызуны озлились и, размашисто боксируя, посползали под стол. Оглобля быстро взял верх и рот наизготовку, как винтовку. Раз, два, а на три, кожура хлынула из губ, как из помпы. Горбун утоп, умолк, а потом как даст ответный залп…
Вздохнув, я перевел глаза на стойку, и они там встретились с холодцовыми блюдцами харчевника, а если по имени - Буллиона Биточки, собственной персоной, с  неизменно паточной улыбкой.
- Вот те на! Протеже, – мой вскрик пропитан смесью веселой досады.
- Патрон! Благодетель! – не постоял за словом бывший членкор.
Минут пять спустя деревенский столик напоминал парижский, и не в самом захудалом бистро: сервирован со вкусом, не обделен и кулинарными находками. Что тут говорить, Биточка, пусть и хитрый жучара, добро помнить умел и при фарте был кем угодно, кроме скупердяя.
Находиться на высоте ему нравилось, но еще больше нравилось с этой высоты играть в милостивца и щедреца. Впрочем, натура у Биточки была щедрой и широкой. От природы! Блистательное ограбление Марцилонской казны – лучше тому подтверждение.
От Буллиона Биточки – «Пардон, с вашего позволения, харч-мажор Буль-Бит Битбулль» - я и услышал последние новости, сенсационные и потрясающие. Словом, то, на что долго и туманно намекали Ыйеяар и мастер Г, свершилось: в стране замшелых болванов грянула революция. И не далее как вчера. Про это самому Буль-Биту поведал некий утекновенец, из беглых аристократов. Если верить датировке обоих информаторов, то не успел ИО Прескарена покинуть остров инструментальщиков, как те, вкупе с бузотерствующими пригорожанами (обитателями пригородов Марцилона), смели власть. То был переворот, Прескарен, почти настоящий и совершенно бескровный. Вам повод?
Поводом послужил вулкан… вулканчик, потактичней будет, поверите ли, Прескарен, сей геоприродный феномен пробудился в одно мгновенье, без намека на кратер и даже без единого горного контура в самой плоской черте Марцилона, но проснулся он ровнехонько под дворцом Принца, а, пробудясь, вулкан и испепелил дворец, после чего урчливо зевнул и задремал…
Говорят, первым загадочно исчез гениальный заборовед, он же Принц. По другой версии, он оставил регента…
Не шепчась, в полный голос Биточка продекламировал финальную арию принца:
- «Народы, человеци, скорбяще вынуждаемый, мы отоднесе покидаемо вас со своего наследного держательного табу-ретта. Но оставляемо вас мы в надежные лапусы. Вот наш преемник, моё ИО, коврикодержатель у трона нашего. Пол мужеский, мозг державный. Государственник и ратоборщик. Верен, ответственен, немногословен, равновесен. Незаменимый ночной сторож, с пушистой энергетикой. Все вопросы отныне - сюдыть»… И выпускает родименький принц-батюшка из пазухи большого лохматого кота, - Биточка смахнул слезу. – И челомкается с котом рот в рот, наказывая заветное: «Позволь нам скромную культуру, и будем гулять тишину», а глаза у самого мокрые. И величаво фью-фью и тю-тю…
- Знакомо. – Соглашаюсь я. – И, поди, попеняй когда наследничку, что мышей не ловит. В его манере, симулянтской. Спасибо, Харчо в мажоре, извиняюсь, досточтимый Харч-мажор. Не навестить либеральный Марцилон, с моей стороны, теперь просто неучтиво.
- Странно, – не совсем уверенно проронил великодушный прощелыга.
- Если не секрет, чем все-таки займетесь, бывший член Академии ихних наук? - интересуюсь напоследок.
- Осядем пока содержателем харчевни. А что? И кормно, и надежно и при любой власти востребуемо. А там, бог даст таланту и разворотливости, подадимся в общинные старосты.
Ишь, скромник!
- И что, Бульбит, общественная активность разве в моде?
- Хм, а вы как хотели? Монархии капут, в моде республика, вот-вот состоится референдум, там общенародно натыкают – «ты и ты туда, тот и этот – ату» -  совет общин и тому подобное. Притом что всё всем и так наперед известно. Национальным консулом за номер один временно провозглашен кот, за номером два – Ыйеяар, он же временный регент, и регентом пребудет, пока первый консул не освоит марцилонский язык. На худой конец, китайский. Мяо, ляо, какао, дацзыбао… Тандем у консулов творческий слепился, по всем статьям полезный и плодотворный. На мой взгляд, более пушистого союза верхов история не встречала. Консулы трудятся в режиме всецелого взаимопонимания, товарищеского единогласия, а главное – конструктивно. На их счету уже тринадцать декретов, скрепленных комбинацией, сиречь печатью, из пяти пальцев и, кажется, восьми когтей. Первым же декретом временно закрыты аптеки, торгующие спиртом. А еще утвержден, опять же временно, декрет доброты, согласно коему Марцилонская республика обязуется никогда не вести завоевательных войн против иезуитской республики Парагвай и эмирата Саксаульных  Чжурчженей…
О, радуйтесь, счастливые избранцы! - все это я внутрь гортани. Дух сбоит, до чего замечательно вышло. А не поспеши ты с побегом из тюрьмы, не взбаламуть инструментальщиков, что тогда? Кем бы провозгласили тебя, сокамерника ыйеяарова?
Сдается, друг Буллион, зря просветил ты меня, особенно, насчет второго консула. Бобовый прожора Ыйеяар – и консул-регент! Хотя, каков народ, таков и овцевод. У нахала - шакал, у барана - тиран. Ты же, парень, всего лишь приезжий. Всегда помни про это и не чихай на чай в чужую папироску.
И без того-то неестественное воодушевление сдулось, как проколотая грелка.
Распрощавшись с Биточкой, мы вышли к реке. Вот что значит смена режима: за какие-нибудь сутки-двое новая власть успела наладить понтонную переправу. К делу приткнули батарею бесполезных бревен, брусков, скоб и скрепов от бывших и несостоявшихся заборов. Заборы, кстати, повсеместно сносились, разбирались и утилизировались.
Нас с Илэ без проволочек сплавили на противоположный берег. По ходу и свежая радость – консульская республика успела раскинуть сеть перевозочных магистралей. Напрямую от пристани был проложен транспортный перегон до самого Марцилона.
К столице катили на громоздкой, но свежечиненной махине с метровой ремаркой «Экю-паж», притом что проезд, и это приятно грело, в ознаменование революции объявили бесплатным. Аж на три дня вперед.
До самого Марцилона мы с Илэ спали как убитые.
Уже на самом подъезде к городу возник караул, как можно догадаться, республиканский. Экю-паж тормознули. То ли ради пары экю, то ли ввиду пажеского раболепия его вывески.
Этих караульных я узнал бы и на страшном суде. Парочка из леса! Немой дуэт душегубов: Коротыш и Большеган. Ровно на миг мое сердце куда-то потерялось, притом, что одеяние у лесных братьев было вполне респектабельным.
- Ого! – явственно гремнул тягучий басок длиннющего братца. – Страннопритча. Крысы бягуть с городу, а ент – впопятки. 
- Мы не крысы, – исправляю я.
Тревога унялась, сняв оторопь: все в мире оставалось на своих местах, всего лишь мир перевернулся.
– А вот кто вы, чудные лесные немцы, фу, немые лешие? 
- Ент все ересть. Я тады втыкал затычки в  ухы, читоб не кушать всей тойной чепухи, котора тады… Слове, не желал я тады слухати… - сосредоточенно толковала сажень из лесу.
- Доходчиво.
- Ты это… без матов, – упредил громилец. - Ну, а братан от сиськи глух. Что дуб, что он.
- И слава маме. Крамольщик! – притворно снижая тональность, я наблюдаю за карликом, равнодушно чистящем сапожище.
- Проезжай, исчаливай, брыссь! – гаркнул оказененный головорез.
Его форс мне понятен - приближался офицер, при виде коего мне осталось сказать: «Ить!»: в офицере легко угадывался разговорчивый резвец с таможни. Разве что теперь его башку кренила не кираса, а пыльная, но впечатляющая «Наполеоновна».
Нас не пришлось понукать.
…На узкой Марцилонской улочке экипаж едва не столкнулся с каретой, откуда стыдливо алела мякло клюющая, изувеченная лысь. Кому она принадлежала, я догадался лишь после расстыковки. В итоге, долго и сильно жалел, что первое: вовремя не салютовал смещенному канцлеру Булныдту, и второе: так и не порекомендовал ему приличный магазин париков.
Глаза утянулись к следующей повозке: за неплотно пригнанными занавесками вялой малиной сверкал нос экс-инспектора городских аптек. Затем мы поравнялись с открытой бричкой, где несообразно подпрыгивали два тугих манекена с разболтанными конечностями. Ба, мистер Фат и мисс Изомахильда! Я свистнул. Или присвистнул? Замороженным судаком Фат навел зрачок и приподнял край шляпы:
- Бонжур, Прескарен, – это говорил он, а у меня на языке назойливо свербело: «Судак и макрель». - Знаете, вы были чертовски правы, когда подсказали мне нишу духовного отдохновения. Увы, новая власть закрыла аптеки, – грустно отметил Фат, а потом добавил, и я с трудом дослышал удаляющееся:
- Единственная порядочная распивочная – в предутреннем клубе ручной, многостаночной и командной гребли «Маде ин Блажь»… Всего нехорошего, Прескарен…
Уже сплюнув, глянул на Илэ.
- Ну, их, – приговорила она, обнимая.
Поцелуй.
– Позже ты мне все расскажешь.
Поцелуй, и более продолжительный.
Принц тявкнул, и я усомнился – одобрительно ли? А если нет, кому какое дело? Может, мяса переел!!!
Принц лизнул руку. Ага, все-таки, одобряем! Так-то.
«Судак и макрель» уж скрылись из виду. Как и все экипажи бывших, их хищно сглотнуло недалекое всхолмие со стрелочным заворотом в сосновый бор. Этот бор надежно покрывал и магистраль и линяющих ездоков.
- Зачем нам сюда, любимый? – спросила Илэ.
- Кабы знать, – сам удивляюсь глубине ее недоумения.
- Уйдем!
- Куда?
- Отсюда.
- Да. На свете есть уголок получше.
- Пустынька?
Цивилизация ей определенно не по нраву.
- Там Скуттар.
- Фу! – сморщилась она.
- Ав-ав. – Принц опережающе напомнил о себе.
- Спасибо, я не была там. – Она махнула на горизонт.
- Я то же.
- Но ведь ты там родился.
- Родился – не значит жил. Там не было тебя.
Она засмеялась и остановила возницу. Несмотря на право бесплатного проезда, я щедро одарил старика яблоками – все, что было захвачено из продуктовых запасов.
Мы сошли.
За поворотом, по моим подсчетам, в самый бы раз открыться дворцовой площади. Подсчеты подвела толпа, сквозь которую решительно не прорваться. Никогда еще я не видел столько горожан в одном месте. На всех - лица, а на лицах, как у одного, строгая сосредоточенность. В руках то носилки, то тележки; то тележки, то носилки и редко когда просто мешки или отрезанные гульфики. Полное несли туда, а пустое – назад. Туда везли, тащили и волокли стальные лопасти, струбцины, каркасы, ржавые блоки, пластины, тросы и что помельче: дверные ручки, ножевые рукоятки, античные гвозди. Откуда что взялось? И кто бы сказал еще, к чему, зачем? Не понимаю.
Мимо валил громаднейший кули, груженный центнером лома. И что характерно, правил он не к площади, а от… Однако никто даже не подумал придать его альтернативному субъективизму то или иное значение. Но, пардон, кули, в чем дело, вашу башку украшает, да-да, мой… кепка с длинным козырьком, надвинутым на лоб!
- Любезнейший, куда вы прете весь рудник?
Вздрогнув, здоровяк упустил железо себе на ножищу. И не только левую. Орать, однако, не намерился: лишь коротко рыкнул и, весело пританцовывая, минуты полторы строил комические рожи, особенно губами. Козырек на глазах не ввел в заблуждение - этот тигриный рык я бы узнал из тысячи.
- Ваше превосходительство, вот так встреча! – приветствую я во все горло. – Не чаял. Куда ж мы такие? Не надорваться бы. Вагон чугуна - это вам не дюжина иголок для перины йога.
Бывший генерал проявил недюжинные способности к чревовещанию:
- Ради вас, будьте человеком, – и ни один мускул на его лице не шелохнулся.
- Как вы на суде?
- Могли бы представить даме, – смиренно выкрутился прежнебылой главком.
- Ах, да, Илэ, возьми на учет. Перед тобой исполняющий обязанности человека, который сперва показал себя человеком широкой натуры, а потом подтвердил широту на деле, приговорив меня к трем векам тюрьмы.
- Ну, будьте человеком, то есть самим собой, Прескарен, ради… вас. – Жалобно чревовещал стратег энд прокурор. - Вы же видите, все мы – игрушки в руках большого и глупого шалуна... Но он вовсе не так глуп, сей сейф обстоятельств, и выдает всегда, и точно по счету. Вот только никто никогда не знает точно, за что этот счет.
- Бывай уж. Вопрос лишь: куда? Не в грузчики, надеюсь?
- Первым делом – смыться с коллективной постройки памятника.
- Кому?
- Жертве принцевского тоталитаризма – просветленному духовидцу Ыйеяару. Грандиозный колосс, рост 72 фута над руинами дворца. Зрелище для титанов с чугунной проводкой вместо нервов.
- Есть и такая?
- Есть. С этой минуты. Дело номер два – задворками и в чащобу. Вы ведь помните, у меня с детства тяга к отшельничеству.
- Да, вы от соски метили в вегетарианцы.
- В точку, – геркулес жалко сгорбился. – Вы меня отпущаете?
- С богом, аскет в эполетах.
- Уже без, - поправил воитель.
Лебезиво скалясь, он потрусил в проулок, но напоследок обернулся и не без зависти вставил:
- Если без дураков, вам ли обижаться на эту страну, Прескарен? Без году неделю, а оторвали лучшую лилию. А я, а все… а! – он досадливо махнул кулаком. Пола генеральского плаща вспорхнула, и оттуда бунтарски салютовала железная скоба охватом с «рельсу на нестрогой диете».
- Он производит впечатление безобидного и доброго дяди. – Поделилась Илэ.
- Он ласковей присоски двадцатиметрового спрута. Илэ, пойдем-ка прочь. Ты тоже к ноге, Принц.
При этих словах к нам тревожно поворотился согбенный приземыш в поношенном камзоле… и прытко отвернулся. Попинывая колесную бадейку с краской и кистями, он устремился к ближней изгороди. Какие встречи! Какие люди! А кто-то там творит мифы о таинственном исчезновении ненаследуемого наследника!
- Добрый вечер, ваше высочество. – Запеваю я, внешне веселея, но разрываясь от внутренней тоски.
Низложенный поник. Обезьяньи руки, как подрезанные, сползли до мостовой. Испуганно косясь на меня, экс-принц залепетал сперва виновато, но с каждым знаком препинания все  уверенней:
- Прескарен, но лично вам я ведь не сделал ничего плохого. А подданные? Им ли досадничать? Я никого не морил голодом. Даже мои лакеи на обед кушали горячий бульон после вареных яиц. Он был горяч – не холоднее 40 градусов, я лично следил! И нам ли считаться в час Омрагедона? - все надсадней заводился лысый август. - Нам ли, последним курофеям культуры, уцелевшим посередь этого похабства, этого лежбища чурбанов…
Морщась, точно от него разило, я быстро говорю Илэ:
- Живо вперед. А то заразишься.
Илэ не поняла, но послушалась. Потеряв аудиторию, давешний принц бормотнул задумчиво:
- Ума не приложу, откуда столько краски взялось? – и оглушительно ляпнул по забору кистью.
А под ногами уныло хрустели останки былого обихода, вывески «Зима», «Осень»…
И встала новь… Двери запрещенных аптек обзавелись табличкой: «Сно-добь-я» - Причем, к последнему «я» поголовно всюду приписали «д» («яд»). Или которые посолидней: «Фар-мацы-я» («яд»).
Здорово: вместо неафишируемого спирта теперь открыто выставляют яд! Переменки, ничего не скажешь! Не рано ль радуетесь, свободные марцилонцы?
Отыскав у ворот подходящий дилижанс, мы тронулись. Назад. Это было нетрудно, благо, что границы обнастежили, то есть отворили настежь, а саму таможню упразднили.
И мне подумалось то, что понялось давно, но решилось лишь сейчас: твое место, старина, там, в том городе, где вырос, учился и преподавал. Здесь, в Марцилоне ты изначально был лишним. ИО – ИО себя, ИО человека. Ты полагал, что живешь в настоящем, а на самом деле блуждал в необозримо далеком прошлом. Ты наивно мечтал утвердиться через подвиг, ратуя отыскать то, чего тщетно пытались достичь Невер и твой профессор…
Наивно грезившему героизмом, тебе отвели роль шута, которому, да, конечно, многое дозволялось. Например, перечить самому принцу, поучать высший свет, панибратствовать с министрами и нести любую, в их марцилонском понимании, ересь и ахинею. Еще бы, уж чего-чего, а знаков повышенного внимания и почтения твоей особе оказали достаточно. Только, похоже, выказывали их тебе не потому, что так уж пресмыкаются перед цивилизованной заграницей. А с точностью до наоборот: в Марцилоне боялись и презирали заграницу, как и всю эту общественную эволюцию или пресловутый научный прогресс. И ведь это, это же… Не слишком ли жирно, вам, господин историк, клевать на приманку для безмозглых пескарей: это ж самая известная форма протеста дураков и неучей против умных и образованных! В этом свете все твои манерные фортеля и ученые откровения для марцилонцев – тьфу, туфта или, в лучшем случае, забавная дурь и нелепая чушь. И, значит, маска всеобщего пиетета скрывала изнаночную  издевку и нутряную ненависть. Подчеркнутая уважительность и даже подобострастность Марцилонской знати – лишь смех навыворот. Но смех этот имеет свойство моментально обращаться в гнев, когда ты дерзко отвергаешь роль, от которой бы здесь никто не то, что не посмел отказаться, - о которой мечтали. Мечтали поголовно все и даже, возможно, генерал. Роль шута. Шут – почти ровня королю, а в вольноречии и превосходит его. Но наглый Прескарен и тут посмел продемонстрировать, что он неблагодарный и заносчивый чужак, этакий крамольный вольтерьянец. За что и поплатился… То есть «чуть не…». К счастью! Ты решил, что тебя прославили, а тебя ославили, ты позволил недопустимую роскошь халву принять за хвалу, тебя и схалвили, схарчили, слопали. «Чуть не…» опять же…
Но самое неумное, непростительное и непоправимое – ты целую неделю занимался самообманом, жил и насквозь пропитался фальшью, вотря свой интеллект в пыль от подошв...
Только не мираж ли все это? И пусть бы! Пусть мираж, ведь, в конечном счете, мираж вспыхнул бенгальским огоньком и от соприкосновения с настоящей спичкой развеялся, как необъятная шкура поддельного вурдалака Флэна. Флэн сгорел… брр и фу за такое сравнение… как феникс. Он рассеялся, но оставил Илэ. Одну Илэ. И ничего другого. А ничего другого мне не надо. Странно. Или нет? Нет.
От внезапной мысли - усмешка: а ведь твой, Прескарен, профессор, поди, помер бы от зависти и от проклятий, почто его ученик покинул Марцилон да еще в такой ответственный исторический момент, ведь этот момент для этого глупого ученика был оплодотворен, начинен, беременен прижизненным статусом героя революции, спасибо, профессор, но я не желаю лавров героя, навидались таких, к тому же героями частенько делаются посмертно, и на фоне «гения» Ыйеяара это, по меньшей мере, обидно, да, профессор корил бы тебя, но не за то, что нерадивый ученик с легкостью наплевал на то, что являлось недостижимой целью его жизни, о, нет, потливый дедушка в ермолке завуалировал бы свою ненависть под высокопарную сентенцию: дескать, у вас, бакалавр Прескарен, совершенно атрофировано гражданское чувство, ведь что сделал ты, недостойный  маргвинолог Пенъюпишен, чтобы помочь народу этой страны в минуту, когда ему так нужны свежие, то есть, я хотел сказать, светлые головы, когда место всякого честного и благородного человека на трибуне и баррикадах, что сделал конкретно ты для нации – самоустранился?..
Самоустранился, профессор!
И сдается мне, это лучше, чем сомообманувшись всего лишь раз, продолжать и до смертного исхода жить в саморазвертывающемся коконе нарастающего обмана, уверовав в свою непогрешимость, не понимая, что для всех ты просто шут…
Я почти слышу нотки ехидного гадючьего сарказма и душного павлиньего пафоса… И почти чую гнилостный фонтан, курящийся меж колышков профессорских зубов.
А мы в ответ… Ха-ха-ха! Во так. И нам ни чуточки не стыдно, что не вдарились в революционную солидарность… В общую толчею у пепелища сгоревшего дворца и ихней академии… В психоз коллективного «творчества» по сборке махины нового культа, культю коего нам повезло узреть еще в макете.
И, право, не лучше ли слегка устраниться, нежели, толком ничего не зная и не умея, что-то там пыжиться пытаться, незнамо к чему да еще с заведомо кривой целью? Не чересчур ли много поучительных примеров выпало на долю одной карликовой страны? Спасибо ей на том.
Спасибо ей, что я все-таки отыскал сокровище, которое многие ищут всю жизнь и, в итоге, лишь трагически обманываются, приняв за клад гуттаперчевые обманки и безжизненные муляжи. 
Не так ли, Илэ? Но крошка Илэ безмятежно спала, склонив головку на плечо своего спутника. И спутник боялся дышать, чем был непритворно счастлив.
Принц зорко вглядывался в густеющие сумерки.
У пограничного столбика я воткнул в хладный грунт железку с набалдашником. Вождь Марцилонской революции был предан вечной участи по имени коррозия металла.














ЭПИЛОГ

Мы сменили не один экипаж, проездные надолго обеспечила продажа часов, их было не жалко, ведь отныне часов для нас не существовало, и лишь один раз я отвлекся от беззвучной беседы с любимой, это когда чей-то гипнотический глаз выдрал меня из аквариума грез, и я повелся на призыв, и на мгновение даже ухватился за бортик аккуратной двуколки, несшей нас по большому городу, - вынужденно ухватился, потому как было от чего: внушительный полицейский эскорт сопровождал к зарешеченному фаэтону стройную даму в черном, а через черную вуаль и мигал тот живой магнит, сверля меня, сверля нас с Илэ, а я интуитивно разглядел, понял, опознал этот озорной глазок: маленькая проворная донья Аделина попалась-таки в клешни правосудия.
Надолго ли?
Вот в этом я был абсолютно не уверен, скорее, уверен в обратном, и игривые искорки сквозь вуаль убеждали в этом, но что-то другое, незнакомое прожгло вуаль, когда, занося ножку перед дверцей фаэтона, она скосилась на нас, то был вопрос, который я легко прочел так: «Что, парень, сыскал свой талисман?».
Я посмотрел на спящую Илэ. Что сказали глаза уже невидимой Аделины? «Мог бы не хвастать. Ясно без слов». И она там, в сумраке арестантской тележки, конечно же, вздохнула. У фаэтона нежданно откинулся верх, и вверх, в небо вспорхнула бойкая уличная птаха…
Больше я никогда не встречал эту женщину. Которая, наверное, испорчена, но не порочна. А если и да, то, во всяком случае, не безнадежно… А в том, что у нас разный фокус в представлениях на источники и талисманы, виновата не она, а тот большой шалун или, по терминологии генерала-философа, «сейф обстоятельств»… Сложно все в этом мире. Сложно не только для всех, но и для каждого. Ведь общая сложность усложняется сложностью сложенных единиц.
И спустилась ночь. Ночь перед встречей. Звезды плавали над землей, и все они были равны в своей неотъемности друг от друга, от неба, от всего... Звезды вставали над Бангкоком, Бомбеем, Багдадом, Брюсселем, Марцилоном и дважды за одни сутки над Одессой – сначала той, рыбацкой, что на Черном море, а уже через половину суток – совсем в другой, разлученной Атлантикой, техасской нефтяной луже. И все они были равны, и звезды и города. Равны своей неживой сутью. И не было между ними главных и последних, хороших и плохих.  Ибо все они: и звезды, и города, как и все-все-все, могут существовать и различаться по качеству и сути только лишь, если жив человек.
Это думал я, а, может быть, не я. А Илэ спала на моем плече, а, может, и не на моем… Это ведь ее сон.
И вот они, башни родного города. Пока вдали, но все ближе и ближе. Я шепнул об этом Илэ. Улыбнулась. Потом спросила: что там блестит в щелке самой длинной из?
Я узнал и эту башенную надстройку, и эту средневековую бойницу. Корпус открытой обсерватории моего университета. Не раз и не два приводилось мне оттуда любоваться звездным шатром.
Наведя подзорную трубу на верхушку, я отчетливо разглядел целящуюся в нас мортиру с ослепляющей линзой. За нею скособочилась фигурка незабвенного профессора маргвинистики. Мне совсем необязательно было видеть его глаз с лягушачьими лупами. Даже закрыв веки, я мог на спор угадать их выражение.
А вот он, любезный, хоть приблизил и увеличил нас до предельно возможного, все видел превратно, искаженно, кверху ногами и, значит, не видел ни черта. Или как раз только его – чёрта! А это значит, что он хуже, чем слеп. И с этим ничего уже не поделать. Мировоззрение такое.
- С въездом в большой мир, - забывая о почтенном зануде, объявил я и коснулся щечки Илэ.
- Как, уже?
- Да, вот и ворота.
- У-у, нам предстоит порядочный путь. Очень и очень порядочный.
- Пусть так. Давай же благословим дорогу, приблизим порог, помолимся за очаг и выпьем, наконец-то, выпьем на брудершафт. Из твоего родника.
- С нетерпением! – воскликнула Илэ, кидаясь мне на шею.
Я достал верную фляжку, отвинтил незаменимую боевую подругу. Для себя. У Илэ нашлась миниатюрная глиняная кружечка собственной лепки, разрисованная трапезничающими птенцами пеликана. На кружке еле заметный сколок с длинной извилистой трещинкой. Надо сказать Илэ. Есть одна примета… А пока налью.
Налил. Весело посмотрели друг на друга и сплелись руками. Илэ не пришлось учить. Женская интуиция надежней школы. Пес завистливо тявкнул.
- Собака, не лезь. – Предупредил я, отхлебывая из мензурки. - Ить!
Собака остервенело брызгала ушами. Золото било в глаза. Облака гармонично ткались в хлопчатый парусник, проворно убегавший в даль голубого океана.
- Что это? – блаженно улыбнулась Илэ, пригубив, пытливо посмотрела на меня, потом заглянула в емкость.
Это было шампанское. И шампанское было холодным. На вкус. И теплым. На цвет.
Но я ничего не стал объяснять Илэ.
Объясняли губы…


Осень 1986 - весна 1987 гг.



Использована картина заслуженного художника РФ Евг. Горовых "Творческий хаос".