Она шла по городу

Рассказать про сломанные ребра – сколько можно. Про сломанную надежду – как пошло. Расскажу про радость, радость, рожденную из боли. Хотя, разве она может рождаться как-то иначе? ...

Она шла по городу. Она шла по улице навстречу солнцу. В этот зимний день солнце согревало сильнее, чем летом, оно вселяло в нее надежду, веру в то, что все плохое уже позади – в том году, а все хорошее впереди, все хорошее вот-вот начнет происходить, со всем плохим она нещадно разберется. Она вдыхала дым своей ментоловой сигареты, дым вселял в нее глупую уверенность, такую бесполезную и наивную, что сам смысл ее уже терялся. Но она об этом не думала – солнце не давало. Она шла вдоль шумных трасс. Она любила так ходить, это давало ей ощущение жизни, ритм, и в то же время было в этом и что-то другое – какая-то отдаленность, слишком уж все быстро – не может так быть.
Вдоль больших дорог хорошо идти и думать, приводить мысли в порядок. Вдоль больших дорог хорошо просто идти.
Еще она очень любила переходить такие дороги. Переходила она их, конечно же, без всяких светофоров. Это было круто. Впервые она перешла так дорогу классе в шестом. Тогда ей вдруг показалось, что идет она вот уже совсем другим человеком, сильным, уверенным в себе. Дорога давала наглядное пособие, как жить вопреки, как плевать на то, что все говорят, что надо влезать в каноны и покланяться общим богам. Вот она и переходила так дороги. Машины рассыпались, пропускали ее сквозь свой мощный поток. И она шла уверенная в себе, спешащая вечно куда-то и сильная.
Эту дорогу она так специально переходить не собиралась. Просто оттепель, слякоть, грязь. До светофора идти – смерть туфлям. Да и вообще, кто сказал, что ей эта дорога не по зубам?
Она была уверенна в себе и спокойна как удав…
Она не думала как оцепеневший кролик перед удавом…
Первая полоса. Все спокойно. Все как обычно. Техника давно выработана. Все отточено.
Вторая полоса. Что за идиот гонит ей навстречу? Он совсем не тормозит, летит прямо в лоб. И сигналит так, что уши закладывает, и мозг отказывается работать.
Теперь она уже точно стала кроликом, вот только не замерла, а побежала. Какая разница?
Третья полоса. В памяти остался только набор фактов. Она бежит. Она зацепилась за зеркало заднего видения. Она отскочила от капота. Она летит в воздухе.
Четвертая полоса. Она лежит на земле. Она лежит и думает: «Так, вот сейчас встану, отряхну курточку… Наверное, на занятия теперь опоздаю. Сейчас я встану, вот только этот идиотский грузовик остановится…»
Но он не остановился. Она сжалась в комок, закрывшись руками и ногами. Она кричала «Мама!», когда четырех тонная громадина переезжала ее грудную клетку. Она никогда раньше так не кричала. Да, ей бывало раньше больно, раньше бывало всякое. Сейчас больно не было. Было непонятное какое-то полусонное ощущение, которое и потом к ней приходило, оно приходило к ней тогда, когда она думала о произошедшем. Она помнила две пары колес.
Потом она увидела шоковый мини-сон. Яркие краски и сущий бред. Никакого смысла, да и она ничего толком и не запомнила. Запомнилась лишь последняя фраза… Она до сих пор себя ею мучит, ведь вдруг это было бы все? Она должна была услышать в этом сне что-то важное. «Я не ем полуфабрикаты из МакДонольдса». Бред. Вот и вся ее жизнь. Неужели? А почему бы и нет?!
За всеми ее злоключениями выпало наблюдать мужчине на автозаправочной станции. У него был шок. Вот не повезло… У него ведь и у самого сын. Такое могло случиться с кем угодно. Она, скорее всего, умерла. Черт, нельзя так думать. Машина остановилась он побежал на место происшествия. В тот день он напился, прежде чем поехать в больницу, чтобы узнать, чем же закончилась эта история. Он будет пьяный и напуганный рассказывать ее родителям, как она летела в воздухе, как разбивалась об асфальт, вылетевшая из ее кармана зажигалка. Они его тогда пошлют. Только этого им и не хватало. Но тут никто не виноват. Просто жизнь сложная штука.
Она очнулась. Сперва она не могла понять, что произошло. Потом в памяти мгновенно пронеслись какие-то обрывки. Ей самой не верилось. Этого не могло быть, этого не могло быть, этого не могло быть… НЕ МОГЛО!!! Она визжала. Она взвизгнула раза три. Визжала, не жалея сил, визжала на каком-то полу инстинктивном уровне. Потом она охрипла. По бокам ее сидели люди, они растирали ей ладони и пытались успокоить.
Один сказал ей, чтоб она не волновалось, что раз ей не суждено умереть, значит, она и не умрет. А она спросила, а что если суждено… Он ничего так и не ответил.
В это время по пыльным улицам уже ползла «скорая», создавая неоправданный ажиотаж своими мигалками и сиреной, никак не вязавшимися с черепашьей скоростью. Она лежала на мокром от растаявшего снега асфальте. В глазах не было вопроса. Было лишь глубокое непонимание. И страх. Страх от этого едкого спокойствия, которое царило у нее внутри.  Если это сон, то худший из кошмаров. Если это реальность, то уже все равно. 
Ей стало холодно, она дрожала.
Над ней склонились люди, много людей. Это были случайные прохожий и люди, проезжавшие мимо.  Кто-то принес из машины плед, наверное, он помог, наверное, иначе было бы еще хуже. Хотя, казалось бы, куда хуже…
Над беспомощным силуэтом склонилось двое мужчин, они растирали ее замерзшие руки, красные руки, все в грязи, эта грязь забилась даже в самые мелкие выбоины в серебряных кольцах. В глазах блестели слезы, но какие-то слабые, ненастойчивые. Сверху на нее смотрело много людей. Такие живые лица. Четко запомнилась небрежно одетая женщина с буханкой хлеба, приятное сочувствующее лицо, лицо в котором читалась истинная боль. Как жестоко, вот так вот выйдешь за хлебом и такое увидишь. Но это заставит задуматься. Как милосердно.
А ей, девчонке лежавшей в луже из растаявшего снега, вдруг показалось, что мир совсем не так уж и плох. Зря, что только сейчас наконец-таки подумалось… Зря…
Милиционер ругался с водителем. Они с бешеной скоростью курили и матерились. Она услышала, что водитель заявил, что она попала между колес, но ведь память не могла так бесстыдно лгать. Но это было не важно. Она пыталась им объяснить, что это не важно, но они ее не слушали. Она не могла этого понять, не могла оценить своей беспомощности.  Она не знала, что милиционер ее уже похоронил про себя, а водителя просто бил озноб от одной мысли, что он мог убить (или все-таки убил!) человека, он боится, что сядет, он боится за себя, он боится, что убил свою жизнь.
Потом наконец-то милиционер перешел к ней. Он спросил адрес, номер телефона. С адресом было легко, с номером телефона сложнее, цифры никак поначалу не всплывали в ее сознании, но минуты через три она справилась. Она сказала все правильно, вот только милиционер потом с адресом напутал, судя по всему специально…
Потом ее спросили откуда она шла. Она сказала, что из лицея, он был недалеко, за углом почти. А у нее сто раз переспросили точно ли не в техникуме… Какая глупость! Зачем?! Кто-то из проезжих поехал в лицей.
В эти минуты милиционер дозвонился до ее отца, он был дома. Он позвонил ее матери и поехал в больницу, он был там раньше скорой. Это было, наверное, очень тяжело.
Ее мать была на работе, когда узнала, о случившемся. Она взяла такси, назвала номер больницы. Шофер гнал быстро, не обращая внимания на светофоры, так как по щекам женщины на заднем сидении текли слезы.
В это же время раскрылась дверь в кабинет номер 25 ее лицея, шло совещание, директор как раз говорил, что в ее классе какой-то нездоровый уровень болезней и травм. Дверь открылась и человек с шоком и испугом на лице сказал, что девочку из этого самого класса только что за углом переехал грузовик.
Учитель математики, с которой она должна была заниматься после прогулки была в непонятном состоянии. Она зашла в свой кабинет. На ее столе лежала сумка этой девочки. Стало страшно.
Минут через пять директором был уже там. Он смотрел на нее с испугом и жалостью, что-то говорил невпопад. Она тоже говорила с ним, говорила что-то совсем нелестное и о лицее, и о системе вообще, и о том, что собиралась совсем оттуда уйти.
Приехала скорая. Она теперь мчалась по ухабам. Потерпевшую качало из стороны в сторону. Ей было холодно и страшно, но она старалась все время думать о чем-нибудь, все время мыслить. Это и была ее ниточка, за которую она держалась. Она решила сама пока себя проверить на целость. С лицом все в порядке. Ноги руки подчиняются и слегка даже приподнимаются. Все зубы целы. Затем она начала главную, самую важную для нее проверку. Она начала вспоминать физические формулы, теорему синусов для трехгранного угла, что учили сегодня. Она боялась потупеть. А директор называл ее красавицей, говорил, что она в лицее красивее всех… Если уж врать, то почему об этом?! Почему не соврать умирающему человеку о том, что ему хотелось бы услышать больше всего?! Почему бы, не извиниться за нечестности?! Почему бы наконец-таки не признать вину?! И она сказала ему, что ее так достал… (слово она вспоминала долго, оно все никак не складывалось из букв и смысла, и это пугало)… рейтинг. Она сказала, что так все думают. Может, не надо было? – Да какая уж разница.
Они все ехали, сворачивая то туда, то сюда. Водитель советовался с санитарами, как быстрее проехать к больнице. Машина описывала сумасшедшие виражи, временами разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. Ей сказали, что отец уже в больнице. Главное доехать до больницы. Главное доехать. Сколько там семь на восемь?...
В больнице ее ждал отец. Она извинялась. Извинялась за все, что прогуляла, за все, что проиграла, за все, что не выучила. Чуть ли не первый раз в жизни ей стало на сто процентов совестно.
Ее бил озноб. Она сказала врачу, что ей холодно. Он сказал, что ей не холодно, это все из-за ран. Она пыталась возражать, ведь кому как не ей это лучше знать, но ее никто не слушал. Ее вообще в этот день никто не слушал, будто бы она сошла с ума и несла бред, но ведь это было не так.
В комнату вошла мама. Она была какая-то меланхоличная, со слезами на глазах. Лучше бы она билась в истерике… Так было страшней.
Отцу предложили подписать разрешение на операцию. Это ее напугало… Родители не соглашались,  а потом разговаривали с врачом. А потом ее увезли.
Потом она у всех врачей и медсестер допытывалась, не станет ли она теперь глупой…
Ей делали уколы – наркоз. Много уколов. Чтобы она не вырывалась, руки привязали к поручням. Было больно. В голове крутилась тема недавнего сочинения – объяснить смысл выражения «идти как на Голгофу».
Врачи боялись и нервничали, им было ее очень жалко. Они по очереди ставили пред ее родителями страшные диагнозы, которые после осмотра странным образом не подтверждались. Все, будто бы, заживало на ней, в то время как врачи говорили об этом.
Врачи сделали ей лишь диагностическую операцию, чтобы определить, нет ли внутреннего кровотечения. Ее мама спросила у них после этого, когда ее можно будет забрать домой, а ей сказали, что ее вопрос смешон. Еще час тому назад для них было вопросом, выживет ли она.

Когда она очнулась после операции, то в глазах даже не двоилось, а просто множилось. В мыслях творилось примерно то же самое. Она все спрашивала у проходивших мимо силуэтов, что с ней случилось. Ей сказали, что она под машину попала. Что за бред?! Ладно, пока лучше не вникать…

Потом пришло сознание. Ее повезли в реанимацию. Родителей она видела лишь в коридоре и то не долго, но такие правила, так нужно. Медсестра передала ей в реанимацию телефон. Она говорила с кем-то, кому-то звонила. Результат был с переменным успехом, но это хотя бы отвлекало, да и ради хорошего, стоит потерпеть плохое, никогда ведь ничего не угадаешь… Да уж.
Сначала телефон отвлекал внимание. Все было вроде как хорошо. Она планировала, что завтра вернется домой и, даже, что оденет послезавтра. Она лежала в реанимации и думала, что же она там забыла, у нее же все в порядке. Она даже спросила об этом у медсестры, а та лишь усмехнулась, сказав что-то вроде: «После такого, такое говорить…».
И она лежала. Лежала и не могла заснуть. Для звонков было уже поздно, и занять себя было нечем.
Она смотрела на часы на дальней стене. С ее плохим зрением разглядеть время было не возможно, но она все равно не переставала жадно вглядываться в циферблат, будто бы пытаясь что-то понять.  Казалось, что там что-то нарисовано вместо однотонного тона. Что ли свинушки? в год свиньи -  логично. Хотя это же больница, а не чья-нибудь безвкусно оформленная кухня.
Потом ей уже ничего не казалось. Время потерялось. Был только стук часов и непонятный циферблат. Они были, но уже не имели никакого значения.
И был еще один звук. Этот звук издавал аппарат около пастели лежавшей в той же палате женщины, которая вероятно не могла без него дышать. И от этого звука, когда остался уже только он (стук и циферблат уже слились с ней самой),  глупой девчонке стало как-то горько. Она никак не понимала зачем она здесь, плакала, хотела к маме.
Заходила медсестра, чтобы поменять баночку с глюкозой в капельнице, ругалась, что она плачет, мол, взрослая уже и все такое. А ее охватила злость, и наконец-то было на ком эту злость вынести. Она злилась на медсестру, так как та не имела никакого права судить и, тем более, осуждать, ведь это не ее переехал этот чертов грузовик ГАЗ-сколько-то-там, это не она сейчас лежит в непонятном, чужом мест6е, это не ее не дали даже поговорить нормально с мамой, это не она…. И так далее. Она даже спросила, часто ли медсестра попадает под машины. Она понимала, что медсестра ни в чем не виновата, что она всего лишь хотела ее приободрить, а вовсе не обидеть, но было просто горько и гадко.
Медсестра ушла, и она снова пыталась заснуть. Лежать после операции можно было только на спине, а это было жутко неудобно. Шея затекла, мешали назойливые часы и аппарат, мешала иголка капельницы в руке, мешала боль… Боль, которую раньше она не замечала, теперь возникла снова после полного прекращения действия всех тех обезболивающих, что ей вкололи. И боль в безвременном пространстве, которое существовало только для нее, все нарастала и крепла. Вскоре она начала стонать и скулить. Ей хотелось выть от боли, но даже для этого было слишком больно, не было сил. Она была готова метаться и крушить все на своем пути, лишь бы эта боль утихла, но боль приковывала ее к одному месту.
Прошло еще время (совсем немного, целая жизнь – кто знает, ведь сама она ничего не понимала и ничего не замечала, даже боль она уже не чувствовала, просто что-то ее сдавливало и заставляло скулить и стонать), пришла медсестра, вколола новую порцию обезболивающего, со словами, что все пройдет, ей станет легче. Горячая жидкость своим теплом из шприца разлилась по всему телу. Она не могла бы точно сказать, когда ей стало легче. Скулить она вскоре перестала. А еще позже, когда уже светало, она заснула.
Так и закончился этот день.
Ее долго обследовали, ставили сумасшедшие и ужасные диагнозы. Она не повредила ни одного органа, не сломала ни одной кости. Диагностическая операция так и осталась единственной в ее жизни.
В больнице она пролежала на день меньше недели. К ней приходили друзья, ей писали и звонили разные люди. Это было приятно. Это было счастье. В больнице бывало разное, и она понимала, что дольше там находиться физически не смогла бы, но все люди, с которыми ей там приходилось иметь дело, относились к ней хорошо. Она снова поверила в добрых, настоящих людей. Когда она в первый раз посмотрела на себя в большое зеркало в палате, она вдруг поняла, что выражение ее лица изменилось, ранее недовольное какое-то, теперь стало снова добрым и открытым.
Водители грузовика и того маленького форда, что ее сбил, были очень напуганы. В гаи им говорили, что они могут сесть за непреднамеренное убийство. Когда же оказалось, что она жива, ГАИ-шники долго чертили планы, не понимая, как она могла уцелеть. В результате дело было закрыто, так как ее родители отказались от судебного разбирательства. В протоколе было записано, что контакта с ней не было, так как у нее отсутствуют характерные повреждения. Ну и пусть – какая разница? ...
Это все было, наверное, не зря. После этого она все все-таки изменила.
Это было случайно. Случайно ли? Она и сама на этот вопрос ответить не может. Но она знает одно, и это важнее всего, сейчас, случись что-нибудь подобное, у нее, да и у кого-нибудь другого, не было б уже никаких сомнений, что это была случайность. И это счастье.