Часть вторая. Глава седьмая

Они заходили в кабачки и ели горячие сосиски с тушеной кислой капустой. День погас и в холодном воздухе зазмеился легкий снежок. Съев еще под одной сосиске с кислой капустой, они вернулись домой. Сильвия нравилась ему очень, и он ломал голову, как провести с ней вечер, подозревая, что скорее всего – никак, раз ее командировали сюда работать, а не ездить в пролетке с Гончаковыми.

Едва возница осадил лошадей, старший Гончаков выбросился на тротуар, прокричав, что ему нужно видеть Дювиля, и он не придет на ужин.
- Приходите в наш пансион после восьми часов, - пригласила Сережу Сильвия. - Соберется вся пресса, будет весело.

До восьми оставался час, было время ужина, но ему не хотелось есть, он поднялся в номер и, не снимая куртки и горных башмаков, упал поперек своей постели. Номер был освещен фонарями с улицы, и когда проезжала редкая в этих местах машина, ее фары двигались по потолку, медленно стекая по стенам на пол. Машины здесь ездили медленно, люди ходили быстро, на ходу что-нибудь жевали и говорили громко. Он смотрел в темный потолок, в кружение скал и сосен, которое становилось четче, если он закрывал глаза, и принимало характер бреда. Новые впечатления и легкое опьянение чужой  страной наполняли его теплым чувством комфорта и надежности.

Я не умру, во всяком случае, не сейчас, и со страной этой  ничего не сделается. Она еще поживет немного.
Около восьми, чувствуя себя нехорошо, но в состоянии стоять на ногах и двигаться, он пошел в кафе пансиона прессы. И весь вечер вместе с шумными молодыми репортерами пел французские и немецкие патриотические песни. У него ужасно болела голова, и ребята давали ему глотать таблетки. Нужно было вернуться в номер и лечь в постель, но в номере, он знал, будет хуже. А тут был праздник, его любили, он услышал, что представлен к Ордену Почетного Легиона и, вернувшись домой, его получит.

Все его перецеловали, подарили ему берет американского морского пехотинца и научили отдавать приветствие, забавное для офицера российской армии, поэтому он отдавал его всем подряд, а за окном шел снег, и они выходили освежиться и ловили снежинки ртом.
Девочек не было совсем, помимо двух-трех серьезных журналисток, которые никак не могли называться девочками, и когда он спросил, где девочки, ему объяснили, что это серьезный форум. Большие бизнесмены не хотят видеть девочек у себя в отелях. Девочки, впрочем, есть в соседних городках, они выступают в ресторанчиках и называются кто как: балерины, акробатки, во всяком случае, нет ни одной такой, которая называлась бы просто девочка. В Швейцарии так не принято.

В один момент все вдруг как-то притихли, а затем начали кричать, как будто явилась акробатка из Вербье, редкая птица на этом форуме: вошел его отец, и пресса приветствовала его, как полководца.
И если бы он не был так безнадежно отделен от них кроной родословного древа и не стоял так близко к французскому правительству, все они охотно перецеловались с ним, похлопали его по плечами, сказали, какой он молодец, и усадили с собой пить пиво.
В глазах князя, в его осыпанной снегом куртке, несмотря на титул и близость к французскому правительству, было то же лихое выражение, как у каждого их них, и какая-то очень добрая, понятная всем зависть: они были молоды, и свободны, и беспечны, ни одному их них не было пятидесяти, и никто из них не знал, что значит эмиграция. Князь выпил коньяку, стоя перед стойкой и уперевшись согнутой ногой в медный прут. А потом увел сына и Сильвию на улицу.

Снег все шел крупными нарядными хлопьями, большими, как царские рубли. Лыжные инструктора и проводники подхватывали его в пригоршни и перетирали  пальцами.

Сережа думал, они пойдут в отель, но Сильвия повела их по мощеной дорожке в сторону скалистой горы, под снегом – медлительным, крупным, важным. Сосны стояли безмолвно, точно слушая шелест снежных хлопьев, и было так тихо, как не бывает нигде внизу. Дорожка была прямой, как стрела, недавно кем-то расчищена, с малинником по обеим сторонам и вроде бы совсем без подъемов, - и вдруг привела их на площадку с заметенной скамьей, и они увидели Эспри далеко внизу, с огнями, шпилями, крышами отелей. Городочек был круглой формы, очень маленький, зажатый со всех сторон горами.
Они стояли и смотрели, и Сережа видел сны, сладкие, как малиновый ликер. Пожалев его и посмеявшись над его сонной бестолковостью, они спустились к своей гостинице «У спокойных вод», и отец сказал ему: иди, киска, спать. Я провожу мадмуазель.

О как, подумал Сережа, с танцующей ревностью в душе вошел в свой номер, разделся и сразу лег, наблюдая на циферблате стенных часов медленное движенье витиеватых стрелок. Сначала он ждал, что отец сейчас придет, и прислушивался к шагам на улице. Потом ему показалось, что он спит, и правда, судя по часам, он проспал два часа и проснулся оттого, что подумал: они печатают фотографии в пансионе прессы.
Было около четырех часов, и он постарался представить, чем заняты эти двое. Картинки рисовались сами собой, он знал, как это бывает, но поскольку дело касалось его отца, его рассудок яростно протестовал против близости женщины и мужчины, которые нравятся друг другу. Что-то в нем настойчиво твердило, что они гуляют, или печатают фотографии, или князь проводил ее и гуляет один под снегом, или прилично беседует с Дювилем. Дювилем? В пятом часу утра?

Снег все шел, стекая прозрачными тенями со стен, было необычайно тихо, и он услышал каким-то чувством внутри себя шум на улице после нескольких часов полной тишины, подошел к окну и увидел, что князь идет в расстегнутой куртке, с заснеженной головой и со шляпою в руке. Снег скрипел под его подошвами. Он шел совсем один по пустынной улице, и огромные, как серебрянные рубли, снежинки ссыпались на его лицо и волосы.

Интересно, подумал Сережа. В 11 у тебя доклад. Пятьсот человек соберутся слушать. После доклада вылезет твой друг Дювиль из французского правительства и будет все яростно оспаривать. Зная тебя и Дювиля, все настроятся на шоу, ваши перепалки так и называются – "шоу звезд", и газеты цитируют их как хороший эстрадный номер. Дювиль это знает, подготовился и спокойно спит. А ты, как кадет, проводишь время с девочкой.

Он слышал, как для князя открыли дверь, лег и притворился, что спит, потому что было неловко уличать отца, даже просто говорить с ним в такое время. Он слышал, как отец вошел в номер, переоделся в пижаму и ходит по ковру, затем услышал шорох около своего лица.
- Папа! – сказал он.
- Я не слышал, как ты дышишь. А почему ты не спишь?
- Я сплю.
- Ты ведь не считаешь меня развратным?
- Нет.
- И не думаешь, что я изменил нашей маме, правда?
- Лучше бы ты соврал, что печатал фотографии.
- А ты бы поверил?
- Не поверил бы, если ты вечно в кого-нибудь влюбляешься, гуляешь до утра и духами пахнешь.
- В кого я вечно влюбляюсь?
- Пока я прицеливался и раздумывал, нужно мне это или нет, ты…
- Отбил у тебя девчонку!
- С финской внешностью.
- Она не финка. Она выросла вон за той горой. Она у меня училась.
- Совратил свою студентку?
- Что значит - совратил? Она сама напросилась.
Князь задышал ровно и спокойно, приникнув к нему плечом. Сереже казалось тесно, князь мешал, пока не спал, и еще больше мешал, когда уснул. Полежав и подумав, как все это нестерпимо, и непонятно, зачем он поперся в горы, он перебросил подушку на другой край постели и позлившись на отца и на боль в спине, дождался, пока отель ожил и можно было спуститься завтракать.
В одиннадцатом часу он надел вычищенные и высушенные неведомым благодетелем ботинки и отправился во дворец.

Свободных мест вблизи не оказалось совсем. Были на другой стороне, но туда нужно было пробираться через весь ряд, поднимая одного за другим сидящих. Места для прессы все были заняты, кое-кто из репортеров сидел прямо на полу, и он подумал, не сесть ли с ними, но в это время один из мальчиков с блокнотом уступил ему свой стул и пересел на пол. Сережа поблагодарил, сел и оглядел зал. От него не ждали участия в работе форума и позвали только затем, чтобы вручить собаку. «Казачьи разъезды» наезжают на многих, их боятся, и когда один такой разъезд не просто отловили, а расстреляли, это произвело хорошее впечатление на всех, и за это не жалко ни ордена, ни цветов, ни собаки, – почаще бы так делали.

Сильвия сидела собранная, тихая и только немножко утомленная, так что если не знать, то не определишь, чем она занималась ночью. Но если знать то, что знал Сережа, можно было заметить, что ночь она провела с мужчиной, к тому же с таким, о котором другие женщины, ее предшественницы, говорят «это все равно, что попасть под паровоз», и который действительно похож на паровоз. Она ему улыбнулась – немножко собственнической улыбкой, как будто попала к нему в родню. Он кивнул и пожалел, что сюда приехал.

Князь прочел доклад. После него трибуну занял Дювиль и стал яростно все опровергать. Сергей Сергеевич возразил. Дювиль  заспорил и стал острить. Князь тоже заспорил и стал острить: началось то, ради чего все сюда пришли - знаменитое «шоу звезд», которое собирало и развлекало толпу не меньше, чем цирковое представление, возникая всякий раз, как Дювиль прицеплялся к князю или князь в ехидном тоне комментировал утверждения Дювиля.
- Что вы об этом думаете? – спросил Сережу репортер, который уступил ему место и сидел у него в ногах.
- Что когда его похоронят, он будет оспаривать свое право попасть на тот свет вперед ногами.
- Ваш отец?
- Дювиль.

Порой, читая о словесных перепалках отца с Дювилем, описанных в газетах с сохранением "особенностей речи больших политиков", Сережа думал: когда-нибудь они подерутся, об этом напишет пресса, и это будет сосем уж стыдно. До сих пор им удавалось не выходить за рамки, и все же ему каждый раз казалось - князь не выдержит, двинет Дювилю между глаз, тот ответит, и оба будут правы. Так думали и журналисты, посвященные в дела двух странных друзей, которые если не спорили, то целовались и ходили в обнимку.

Спор, принимавший все более затяжной и язвительный характер, хотя и без элементов русского кулачного боя, надоел председателю, который устало посмотрел на свои часы, поколотил молотком по деревянной подставке и сердито сказал: - Довольно. Не следует разжигать дурные страсти.

Сережа поблагодарил мальчика, уступившего ему место, вышел из зала и постоял на крыльце с новыми знакомыми из пресс-клуба, которые рассказали, что берлинская газета предложила Сильвии ставку репортера с большим окладом, и что редактор «Z-экспресс» намерен приехать в Эспри и проследить, чтоб ее не переманили.
- А она потянет? – спросил Сережа.

Она вышла следом и сказала, чтобы после обеда он собирался ехать смотреть какое-то, черт его знает, озеро. Об озере и предложении ехать его смотреть он подумал именно этими словами.

А до этого она позвонила по телефону Элен Шиманской:
- Я хочу, чтобы ты приехала посмотреть на Гончаковых. Они такие красивые!
- Особенно сын.
- Сын? А, по-моему, отец.
- В отце нет тонкости, которая есть в сыне.
-  Ему не нужно.
- Но и не помешало бы.

Элен во второй раз приехала в Эспри посмотреть на Гончаковых. Публика собиралась на экскурсию в Лозанну. Автобусы уже подали и ждали, когда все пообедают. Гончаковы ехали отдельно и в другом направлении, но выехать должны были в то же время.

Сережа стоял на парапете в альпийской куртке, с зажатой в руке альпийской шапочкой, и умирал от солнца, блеска снега и низкого давления. Он был  один: Сильвия разговаривала с кем-то в стороне, а отец еще не вышел. Элен подошла к Сереже и развернула против солнца. Тощее высокое тело оказалось легким и податливым. Из глаз текли слезы, которые он вытирал шапочкой. Взгляд был загнанный и совсем больной.

- Ооо, атаман, как тебе приходится, - сказала она и приложила руку к его лбу под взъерошенной легкой челкой. – Ну-ка постой спокойно.
И почувствовала, как не только лбом, а всем истерзанным телом он прижался к ее руке. Подскочила Сильвия с двумя фотоаппаратами и заплечной сумкой. Не дожидаясь, какими словами она станет их знакомить, Элен сказала ей: - Иди занимайся делом.
- Действительно, – из-под руки подтвердил Сережа.
- Рот закрой, - попросила она спокойно.
Он закрыл рот и стоял неподвижно, шурша ресницами о ее ладонь.
- Кофе принеси, - обратилась она к Сильвии, которая решала, в какой мере ей обидеться.
- Какой кофе?
- Черный. Без сливок. С сахаром.
- Сюда?
- Сюда.
- Каинова печать, - сказал Сережа.
- Рассосется.
Чувствуя, что Каинова печать, к которой она приложила руку, действительно рассасывается, он безвольно прижался к ней, и чтобы не упасть, она продела левую руку под его куртку и обхватила его за талию. Талия оказалась тонкая, как женская, и она его пожалела, перестала думать, что его нужно отправить на долечивание, а подумала просто как о парне, которого Бог знает зачем привезли в Швейцарию и нарядили в альпийскую униформу в надежде, что ему от этого станет  весело, а он еще очень болен, и его нужно лечить не приложением пальцев к его лбу, а в стационаре.
- Это не печать. Это низкое давление. Слабый вы еще, князь. Шевардье посоветовал Швейцарию?
- Марк Дейтон.
- Швейцария вообще очень трудная страна. Ее даже здоровые люди, бывает, тяжело переносят.
Вернулась Сильвия с чашкой кофе.
- Пейте, - сказала Элен.
- Я? – удивился он. – Я кофе не люблю.
- Выпейте. И всегда пейте, когда почувствуете … эту вещь у себя на лбу.
- А какую вещь? – осторожно спросила Сильвия.
- Ты вот что: поезжай с отцом, куда вы собралась ехать, а Сережа останется со мной.
- Он не поймет, почему я не поехал, - мрачно сказал Сережа.
- Скажешь, что он познакомился и уехал с девушкой, - распорядилась Элен, возвращая Сильвии пустую чашку на белом блюдце.
- С какой девушкой?
- Придумаешь. Познакомился и уехал в Гштадт. – Сняла руку с Сережиного лба и повела в отель.
- Он очень здоровый, - благодарно пожаловался Сережа. - А у меня эта штука болит все время…
Он приподнял взъерошенную челку и показал свой лоб. Она пригнула его к себе и поцеловала место, которое он открыл.
- Заходите, - пригласил он.

Номер был просторный, окном на улицу, на которой в ожидании автобусов гомонили делегаты. Он посмотрел в окно – и почувствовал себя отверженным. С другой стороны – на каждый день форума была назначена поездка, и завтра он поедет вместе со всеми. Элен сняла с него куртку и размотала шарф. Он сел на диван и обхватил себя руками.
- Поехали ко мне, атаман. Полечимся.
- А вы кто?
- Врач. Элен Шиманская.
- Я ваш телефон потерял.
Она положила визитную карточку на стол. Он следил за ней глазами. Боялся остаться один. С ней он чувствовал себя в безопасности и поверил, что она может вылечить его.
- Вы полька?
- По отцу. Но вообще это фамилия мужа, а я почти всегда жила в Швейцарии. Ложись.
Сережа послушно лег, и она положила руку ему на лоб.
- И никогда не бывали в Польше?
- Бывала. Хорошая страна. Князь, меня не надо развлекать, мне не скучно. Глазки закрой и спи.
- Я не умею.
- Прекрасно умеешь.
Он закрыл глаза и открыл их, когда в номере зашумел отец. Это было удивительно, так как он давно отвык спать, и теперь, проснувшись в сумерках, чувствовал себя очень хорошо.
- Здесь женщина была, - сказал он.
- А это кто?
- Когда она ушла?
- Только что. Сказала, чтобы я не шумел, и вышла. А кто это?
- Подружка Сильвии.

Элен получила его на другой день, и получила совсем больным. В санаторий, где она принимала пациентов, позвонила Сильвия.
- Элен, можно к тебе Сержа привезти?
- Привези. А что с ним?
- Ему нехорошо. Он выпил кофе, но ему все равно нехорошо.
- Откуда ты звонишь?
- Из Монтре.
- Почему из Монтре? Что вы делаете в Монтре? Он настолько здоров, что его можно везти в Монтре?
- Видимо, что не настолько. Хотя вначале все было хорошо.
- Я не понимаю, почему вы в Монтре, если он должен лежать в постели, а ты - сидеть на конференции.
- Можно я его привезу?
- Привози.
- Я имею в виду - к тебе домой.
- Ты не понимаешь, что я работаю?
- Тут такой случай…
- Какой случай? Объективно это вообще не мой случай, если это сердечный спазм.
- Он может умереть?
- Странно, что он до сих пор не умер. Вези его. Я сейчас подъеду.
- Ругается? – виновато спросил Сережа.
- Берет!
- Зачем мы к ней поедем, если она ругается?
- Ругает она меня, а тебе поможет.
Обе машины – такси и маленький голубой Остин Элен – подъехали одновременно, Элен чуть раньше, и подошла к такси, из которого, как раненный медведь, вывалился Сережа. Обхватила его и повела в крошечный, почти игрушечный дом.
- Уезжай, - сказала она, когда Сильвия тоже вышла из машины. – Расскажи отцу, как вы ездили в Монтре.
- А князь?
- Князь – со мной, - ответила Элен, и Сережа прямо-таки обрадовался, что он с ней. Ему было очень плохо. Отпирая дверь, она держала его одной рукой, чтобы не упал. Под ее пальто оказался фонендоскоп, и уложив его, она раскидала на нем свитер и рубашку и стала слушать. Он беспокоился, что тающий на подошвах ботинок снег испортит красивую, в крупных цветах, диванную обивку. Выслушав его, она сняла с него куртку и ботинки, и свое черное пальто, под которым оказался надетый наизнанку серенький ручной вязки свитер. Выглядела она приятно, как обычно выглядят люди, которые умеют что-то хорошо делать, и руки у нее были умные и легкие, но в этот раз она не захотела их держать у него на лбу и двигалась по комнате, собирая и наполняя шприц.
Какая-то бестолковая, капризно подумал он.
- Идите сюда, - позвал он. - Я умираю, а вы ходите и ходите.
Он хотел повторить «ходите и ходите» - и неожиданно понял, что если произнесет это дважды, то уже не сможет остановиться, и будет твердить до самой смерти – да еще и раскачиваться при этом.
- Сейчас отпустит, - пообещала она, села и начала на него смотреть.
Совсем ничего не соображает, устало подумал он, и ему из вредности захотелось умереть, прежде чем она на него насмотрится, - чтобы она на всю жизнь его запомнила.
Лицо у него сгорело от мартовского солнца, губы были в струпьях лопнувшей кожи и кровоточили. Чувствовал он себя совсем пропащим.
- Не поторапливай меня, пожалуйста!
- Я что-нибудь сказал? – строго спросил Сережа. Нижняя губа при этом лопнула и потекла кровь, которую она промокнула посудным полотенчиком.
- Ты злишься и думаешь, что я тупая, а я не тупая, я не могу к тебе пробиться и никак не соображу, что делать.
- Что я должен сделать, чтоб вам понравиться? – властно спросил Сережа, взял ее руку и впечатал ладонью в лоб, превозмогая сильное желание разрыдаться, хотя оттого, что она смотрела ему в глаза  и праздно (он чувствовал, что праздно) гладила его по лбу, он чувствовал себя лучше, и чтобы она не ушла и не бросила его, свисающей с дивана рукой слабо держал ее за юбку.
- Дай мне встать. Прокапаем – и тебя отпустит.
- Оно и так отпустит. Не надо капать. Папа придет и испугается.
- Испугается капельницы? Он наоборот должен ей обрадоваться.
- Можно я просто полежу?
- Ты сейчас помрешь, если просто полежишь. Вы с твоим здоровым папой чересчур далеко зашли. Тебя уже нужно не лечить. Тебя нужно спасать.
Он продолжал держать ее юбку, и она потянулась за жестяночкой с мазью и густо втерла мазь в его сгоревшие щеки и растрескавшиеся губы.

Желание жаловаться и плакать ударило ему в ноздри, из носа хлынула кровь, он прижал к лицу рукав свитера, вскинулся с дивана и ушел в ванную. Сел на высокий холодный бортик ванны, наклонил голову и с удовольствием смотрел, как ярко-красная и очень веселая с виду кровь капает и струится по белоснежной стенке ванны.
Прибежала Элен, запрокинула ему голову и накрыла лицо салфеткой с завернутым внутри снегом. Она пожалел, что не запер дверь, ему нравилось, что из него лилась кровь и вымывала болезнь. От этого было весело, внутри что-то очищалось и было легко дышать.
- Течет как из кабана. А ты молодец. Кровянку глазами пускать умеешь, - весело сказал он по-русски и потерял сознание.


Очнулся он на диване и не смог вспомнить, как на него попал: тащила ли она его на себе при своем виде и весе шестнадцатилетней девочки, или он сам до него дошел и лег.
Она закутала его пышным цветастым пуховиком и напоила чаем с травками. Он был совсем без сил, зубы лязгали о ложечку, но было хорошо на душе и легко дышать.

Потом он вдруг уснул, и сон, который он благодарно чувствовал все время. Пока спал, был коротким, светлым и очень легким.
А когда проснулся, у него заболела голова, оказалось, что он едва может шевельнуться, ему опять очень тяжело, и он вяло позволил вогнать себе в вену иглу, лежал смирно и пил куриный бульон из массивной ложки.

Как странно, только что было хорошо, и эта малышка с польским мужем молча чему-то радовалась. Как пошла прожигать глазами, так из меня и хлынуло, будто из свиньи. Отворила кровь. Никогда не понимал, что они лечат, вскрывая вену.
- Рановато ты в Швейцарию приехал, князь. Нужно было отлежаться.
- Отлежаться у Шевардье? Да вы не представляете его клинику! Когда в России кого-нибудь прострелят, он лежит в госпитале. Там тесно, противно, мерзко, но там все такие же, как он, и туда никого не пускают с улицы. Понимают, что когда человек болеет, он хочет, чтобы его не трогали. Чтобы на него не смотрели. Он лежит себе, и вокруг него только больные и медсестры. А к Шевардье, когда я к нему попал, ходили все, кто хочет, особенно по ночам, и всем что-то было нужно. Тому срочно требовалось, чтобы я музыкальный спектакль ставил, другой нужно было на конкурс ее везти, дамам нужно было рыбий жир под бинт лить, пироги привозить из дому, длинные книжки читать, черт бы их подрал!
- Это публичность… Те, у кого ее нет, ее хотят, те, у кого она есть, ее не терпят.
 Вы привезли французам новые потрясающие лица, славянские прямые носы, светлые глаза и развернутые плечи. Вы привезли им свою величественность. На фоне чернявых, узкогрудых, узкобедрых французов вы показались сначала дикарями, лесными жителями, потом к вам привыкли, восхитились и малость ошалели. В вас интересно всё: как вы движетесь, как вы живете и даже – как болеете.



- Я думал, что в Швейцарии нас никто не знает. А здесь оказалась такая же теснота и давка, те же журналисты и те же женщины, которым все время что-то нужно!
- Давай я спрячу тебя от всех. Сюда никто не будет ездить: ни газетчики, ни женщины.
- Да они у меня внутри уже! Папа любовницу завел. Как дурак последний! Я Родину и полковых товарищей предал, чтобы он не чувствовал себя сиротой, а у него – любовница! Я подыхаю, а у него – любовница.
- Погоди. На это не стоит сердиться. Я эту девицу знаю. Она у князя училась в Сорбонне и сама напросилась на этот форум. В Сорбонне девчонки перевлюблялись в него нешуточно. А здесь он сошелся с ней только потому, что Шевардье, когда разрешил увезти тебя в Швейцарию, предупредил, что ты должен отдыхать и не смотреть на девушек. Вот он и взял ее на себя, а не потому что ему нужна любовница. Если рассуждать примитивно, то можно даже сказать, что он сделал это для твоей мамы, которая хочет, чтобы ты поскорее выздоровел.
- Это вам Сильвия сказала?
- Я слушала его лекции в Сорбонне. Он ничего не сделает во вред ни тебе, ни маме. Ты должен это знать, потому что он не оправдается перед нею за эту выходку.
- Вы учились в Сорбонне?
- Там учился мой брат, а я ездила туда посмотреть на князя. Все говорили: он такой красивый, он так интересно читает, а я посмотрела – у него смертельный ужас в глазах и почти непереносимая тоска. Вот знаешь, как бывает – звериная тоска по своему ребенку. Он очень скучал по тебе и очень боялся. Смертельно боялся. Понимаешь?
Сережа пожал плечами.
- Князь очень хороший человек и очень любит свою семью. Я бы даже сказала, что кроме своей семьи он вообще ничего не любит.

Сережа смотрел на прозрачный пузырек, пристроенный на полке книжного шкафа, из которого капали в его кровь большие чистые капли, думал об отце, и ему было жалко отца и жалко маму.

Ему представились люди не лучше и не здоровее его, которые ходили, ездили, разговаривали, и всем было хорошо, и их родителям было хорошо, потому что они не волновались за детей, а многим вообще никогда не бывало плохо. Он жили в своих домах у себя на родине, за границу ездили только путешествовать, ни в кого из них не стреляли и никто не лежал в чужом доме с сердечным приступом. Только с ним происходили дикие необъяснимые вещи, которые расстраивали и нервировали его родителей.
- Сколько народу вокруг – и все счастливы. Все здоровы. Ко всем хорошее прёт просто невыносимо.
- А так не бывает, - возразила она спокойно.
- Судьба распределяет блага не поровну между всеми, а как дятел, который выберет себе дерево и долбит. Почти всегда с рождения ясно, кто будет ею помилован, а кого она будет дергать, терзать, калечить, пока не уничтожит. Только мед-лен-но. Не просто уничтожит, а до конца измучает. Чтобы сам сдохнуть захотел.
- Много зависит от того, как на это смотришь. Кто сколько способен вынести, тот столько и несет. И те, кто кажется особо помилованными и обласканными, тяжело переносят даже самые мелкие щелчки, потому что в них нет стойкости, которая вырабатывается характером. Одной и той же неприятности один не заметит, а другого она убьет.
- Они не кажутся мне помилованными. Они всегда были здоровы, благополучны и счастливы уже тем, не видели ни трупа, ни подыхающей лошади, ни брошенного ребенка в грязи и струпьях, который не знает, куда идти, где кого искать, и играет ржавой консервной банкой. Они привычно сыты, привычно счастливы и знают, что так будет всегда. От этого дополнительное счастье. Как, знаете, букет в дополнение к подарку.
- Так не бывает, - возразила она спокойно.
- Просто вы не видели.
- Мой дорогой, я много чего видела и слышала.
- Есть один граф французский, с которым вот уж точно никакого несчастия всю жизнь не будет. Он с этим убеждением родился. И умрет, наверно, во сне, так что сам не заметит, как отсюда попадет в Рай и в Раю будет снова привычно счастлив.
- Несчастный человек твой французский граф, страдающий и с деформированной психикой.
- Это вы о ком?
- О Гаспаре.! В душе он очень одинокий и очень от этого страдает. Почти каждый, если в нем разобраться, живет в непереносимых почти мучениях.
- Гаспар живет в непереносимых почти мучениях?
- Я видела его, когда читала спецкурс по психологии в университете Монпелье. А до этого видела его десять лет назад, в период «Русских сезонов» Дягилева. Он был влюблен в Нижинского.
- Вам этого хватило, чтобы сделать заключение, что он страдающий человек с деформированной психикой? Это значит, о любом можно сказать, что он чекнутый и впадет в маниакально-депрессивный психоз, если не вылечится у вас за деньги.
- Ты не чекнутый и маниакально-депрессивного психоза у тебя нет.
- А что есть?
- Невроз. Он есть у всех, кто возвращается с фронта: сто процентов из ста приезжают домой с неврозом. Это не душевная болезнь. Это эмоциональная усталость. Уставшие нервы. Стресс. Тревожный признак – когда приезжают с войны и веселятся.
- А отчего граф такой несчастный? Граф не воевал.
- От своей несостоятельности. Он талантливый парень, а талант распирает, талантом делиться нужно. Граф Он смутно чувствует, что ему нужно что-то, но не понимает, что именно, и от этого страдает. Сейчас у него появился ты, он влюбится в тебя сильнее, чем в Нижинского, добьется твоего расположения и будет дорожить вашей дружбой, но с тобой он всегда будет оставаться в дураках, на несколько шагов сзади, потому что ты умный, острый и у тебя быстрая реакция. Он будет нервничать, но будет к тебе тянуться, потому что он живет в своем обществе как в смирительной рубашке, а ты с него эту рубашку будешь сдергивать, ты привез из России свободную, почти дикарскую манеру, с тобой он будет постоянно чувствовать себя в тупике, но с тобою он будет счастлив, и никогда не предаст тебя ни за идею, ни за деньги. Он – самый преданный твой товарищ.
- Граф?
- Да, граф.
- А меня вы откуда знаете?
- Я видела тебя на детской футбольной фотографии. Рядом с императором. И Лазарева твоего я знаю.
- Какого Лазарева?
- У тебя был приятель Дима Лазарев.
- Еще один трагически одинокий субъект без юмора?
- С юмором у него было хорошо. С удачей – плохо.
- А его вы откуда знаете? Он в Сорбонне не учился.
- Мы познакомились в Кракове, на Рынке…
- Когда с башни трубач играл? – перебил Сережа.
- Когда с башни трубач играл.
- Господи, - сказал Сережа и впал в столбняк, пролежав молча и неподвижно до поры, когда в подвешенной на штативе емкости кончился раствор, и она вынула из него иглу, а затем убрала и сам штатив. Почти тотчас на порожках затопали, сбивая с ботинок снег, и в дверь забарабанил Сергей Сергеич.
Сережа сел.
- Что случилось? Что с тобой опять? Почему все время что-то случается? – присев перед ним на корточки, виновато заговорил князь. Подержав его за плечи и убедившись, что он жив и не собирается умирать, князь выпрямился, расстегнул пальто и неуклюже познакомился с Элен. – Никак не думал, что нам в Швейцарии придется искать врача.
- Хорошо сделали, что нашли. Если вы сами не можете понять, что нельзя неотлежавшегося, раненого сына везти в Швейцарию и селить в отель, в котором помимо вас живут сто отпускников, которые круглые сутки пьют пиво и танцуют, то давайте я вам как врач объясню – почему нельзя. И что после ранения человека держат в постели, а не возят на экскурсии в горы. И не заводят у него на глазах любовницу. И не навязывают ему общение с ней , потому что оно травмирует его психику, и после ваших эскапад ему может понадобиться психотерапевт, потому что он сам не знает, что с этим делать и что он будет говорить маме, когда вы приедете домой. Может, вам успокаивающее поколоть, может, полегче  станет, и вы начнете, наконец, думать, что вы делаете?
- Что значит – завел любовницу? – с блудливым выражением в глазах удивился князь.
- Не нужно репетировать здесь свою речь перед женой. Швейцария для того и Швейцария, чтобы уехать от всех, распоясаться и вести себя как обаятельный остолоп. Давайте вы вернетесь сейчас в отель и обсудите это со своей девушкой, а ваш мальчик останется со мной и отдохнет от впечатлений, автобусных поездок, шума, гама и вашего темперамента.
- А почему у вас обоих кровь на волосах? Вы чем тут занимались? – неожиданно спросил князь.
- Ой, да она у меня уже три дня течет. Ты же видел.
- А при чем тут волосы?
- Я вымою голову, чтобы ты не волновался.
- Как я могу не волноваться, если приезжаю в чужой дом и вижу тебя в крови?
- Будем считать, что выкрутился. Молодец. Способный  мальчик, - похвалила Элен. – Князь, на высоте, в разреженном воздухе и при низком давлении иногда лопаются носовые сосуды и течет кровь. Ничего страшного в этом нет. Довольно обычное явление для раненых. Вас Марк не предупредил?
- Он сказал, чтобы мы обратились к вам, если Сережа почувствует себя плохо. Но он все время чувствовал себя хорошо.
- В последний раз он чувствовал себя хорошо года два назад. После этого он чувствовал себя плохо.
- С чего вы взяли?
- Вижу.
- Лечится? - спросил князь, преодолевая недоверчивость и разглядывая ее тяжело и напряженно.
- Лечится. И еще небольшая проблемочка есть. Со сном. Ее хорошо бы снять.
- Про сон Марк сказал – надо посоветоваться. Он считает – Сережа не спит оттого, что нервы, а нервы нужно лечить горными поездками.
- Давайте, хирурги, даже хорошие хирурги, не будут решать, чем лечить нервы.
- А кто будет решать? Вы?
- Я буду. Я умею.
- Гипнозом?
- Почему гипнозом? Я врач, а не ведьма, князь. Врач-психотерапевт. Пусть он до утра останется у меня и, по крайней мере, выспится.
- Что значит – он останется у вас?
- А, собственно, что вас так пугает? Я врач, меня вам рекомендовал Дэйтон, и какая разница, где ему переночевать, если вы все равно не дома?
- Большая разница. В гостинице он со мной. Хотите, чтобы я тоже у вас остался?
- Дом маленький. Для вас просто места нет.
- И что мне делать?
- Ехать в гостиницу. И делать в ней то, что вы делали вчера. И сегодня. И что всегда делают в гостиницах.
- А Сережа?
- Сережа останется и переночует здесь.
- Нет. Этого нельзя, - возразил князь.
Но Сереже здесь было хорошо и не хотелось возвращаться в отель.
- Кофе хотите? – спросила Элен.
- Насчет кофе не знаю, а про сон Марк сказал, что он не спит, потому что нервы.
- Я пока не нахожу подтверждения тому, что сказали Марк или Шевардье. А в чем вижу патологию, то мы вылечим.
- В больнице?
- Дома.
- Долго?
- Я думаю, дней десять.
- А быстрее нельзя?
- Можно. Но тогда и затеваться не стоит. Будет то же, что с вашим недолеченным ранением.
Князь поставил ногу на лежащую в углу окаменелость и слегка нажал. Это был большой, величиной в десятилитровую кастрюлю наутилус, очищенный от грязи. Несколько таких наутилусов было в холле их отеля.
- Где вы их берете?
- Везде.
- Не понимаю, почему нам нельзя уехать домой.
- Можно. Но лучше остаться. И долечить, наконец, ранение.
- Без уколов? – спросил Сережа.
- Лучше с уколами. Они не особенно болезненные. Есть два хороших средства. Укрепляют сердечную мышцу и расширяют сосуды головного мозга. Станешь спокойнее, бодрее, свежее. Крепче. Соглашайтесь, господа! Я хорошую вещь советую.
- Я согласен, - сказал Сережа, которому не так хотелось лечиться, как нравилось с нею разговаривать, и он хотел, чтобы князь уехал, а она бы рассказала про марьяцкого трубача и Диму.
- А мне что делать? – спросил отец. – Я не могу явиться домой и объявить жене, что оставил сына в чужой стране. Она отошлет меня обратно.
- Скажете – долечивает ранение. Катается на лыжах. Захотел и остался. Понравилось и остался. В Швейцарии многим нравится. Возвращайтесь сейчас в отель. А завтра приезжайте.
- Да, но как я маме скажу? – оскорблено возразил князь.
- Мама тоже может приехать пожить в Швейцарии.
- А мне что делать?
- Возвращайтесь сейчас в отель. Мальчика вашего никто не обидит. И не залечит.
- Какими уколами вы его собираетесь лечить? Инсулином?
- Нет. Инсулин вообще не ваш случай.
- А тогда отпустите нас домой.
- Езжайте. Объективно, князь, я могу вылечить вас сразу от всего одной фразой. Не захотите остаться на долечивание – уедете как есть.
- Какой фразой?
- Ваш сын умрет в возрасте 95-97 лет в России, в собственном доме и в собственной постели. В ясном уме и твердой памяти. Вечером ляжет спать, а утром не проснется.
- Что значит – вечером ляжет, а утром не проснется? – неприязненно поразился князь.
- Князь, в 97 лет это лучшее, что может случиться с человеком.
- И что – я должен ура кричать?
- Вы уловили смысл моей фразы? Я вижу, что не уловили. Смысл в том, что ваш сын будет жить 97 лет.
- А говорите, что вы не ведьма! – князь подумал и убрал ногу с наутилуса. – Ваша так называемая фраза имела бы смысл, если б ее можно было проверить. А поскольку проверить ее нельзя…
- На самом деле такие вещи проверяются очень просто. Если от человека идет информация, профессионалы ее читают. Достаточно поставить вашего парня перед пятью специалистами, и четверо из пяти назовут примерно одну  и ту же цифрц. С расхождением в два-три года.
Князь задумался. Сережа застенчиво покраснел от радости, но вел себя тихо, как мышонок: ему было неловко чувствовать себя долгожителем среди симпатичных ему людей с неясным будущим.
- Интересно, если бы вашим специалистам показали в свое время другого мальчика, они тоже напророчили бы ему сто лет? – пристально глядя в окно, спросил князь.
- У вашего другого мальчика на лбу были написаны 19 лет, все это разглядели и голову сломали, как отвести от него беду. В его случае ничего нельзя было сделать.
- Неправда. Всегда можно что-то сделать.
- Ну так и делали бы! От кого в большей степени зависело, чтобы ваш мальчик жил не 19, а 90 лет? От вас или от меня?
- А это мы о ком сейчас говорим?
- О Диме Лазареве.
- А вы что – и его лечили?
- Нет. Но мы гуляли вместе с Кракове.
- Когда на башне трубач играл, - застенчиво напомнил Сережа. – Помнишь, он всё  про панночку рассказывал. Так вот это она и есть.
- А говорите, что вы не ведьма.
- Да не ведьма я. Обычный врач Гштадской клиники. Я книжки пишу.
- Хорошие книжки?
- Специальные.
Князь взял с полки одну из маленьких книжек и с любопытством посмотрел издательство, цену и тираж.
- Ну что, останешься? Я вот думаю, что раз так, давай присмотрим небольшое имение, и я пришлю маму с тобой побыть. Маме в этих местах понравится.
- А нельзя мне домой, раз это неопасно? – осторожно спросил Сережа.
- Кто сказал – неопасно? – насторожилась Элен.
- Вы сейчас сказали.
- Неопасно, если не становиться против жерла пушки.
- И вообще не лезть на рожон. Я прав?
- Да, вы правы.

Выпроводив князя, она уложила Сережу на диван и закутала пуховым цветастым одеялом.
- Замечательный у вас свитер, - сказал он. – Швейцарки всегда так ходят?
Она заметила, что свитер надет наизнанку, и хотела пойти переодеться, но он не отпустил. Она объяснила, что заторопилась, когда позвонила Сильвия, и что на ней свитер брата.
- А где брат? Где все? – спросил Сережа.
- Он взрослый, живет в Лозанне.
- С мамой?
- Один. Он взрослый. Ему нравится жить одному в Лозанне.
- Дима всю жизнь про вас рассказывал. Как вдруг расцвели все краковские акации, а на площади с голубями стояла беленькая средневековая паненка, панночка , говорящая на всех языках, он не мог вспомнить, на каком языке вы говорили, мучился, но так и не вспомнил, а на марьяцком костеле трубач заиграл хейнал. Двести лет не играл – и вдруг заиграл в тот день, когда он приехал в Краков – на все стороны, он слышал.
- Там полная площадь была народу. И все слышали.
- Он говорил: а может быть, это не женщина была. Даже не девочка. А так что-то. Эльф. Снялась и улетела. В понедельник и трубач перестал играть, и девочка улетела. И он не помнил, на каком языке вы говорили.
- На немецком. Немецкий он знал хорошо, а польский не знал совсем. Я ему называла по-польски некоторые слова.
- А что было? Почему заиграл трубач?
- Было воскресенье в начале лета, и акации зацвели внезапно, ночью. Я ездила в отпуск к своим друзьям из Ягеллонского университета. Они хотят возродить обычай играть хейнал каждый час после курантов, но ничего пока не добились. А тогда был какой-то большой симпозиум или европейская конференция, и Марьяцкий хейнал решили сделать сюрпризом для гостей: исполнять его с двенадцати дня до девяти вечера. Правда, по польскому обычаю его каждый раз прерывали в память о трубаче, а организаторы распорядились не прерывать, играть целиком на все стороны света четыре раза. Ребята-трубачи сговорились обрывать на нужном месте. Играли на полковой трубе. которую лучше слышно. После каждого исполнения парня распекали, отнимали трубу и заменяли другим, и этот другой тоже прерывал. Его выгоняли и заменяли следующим и тот тоже в нужном месте переставал играть и переходил к другому окну.
Было много народу, все стояли и смотрели на башню, Дима спросил: «Ждут, что заиграет трубач?» Он был первый день в городе, а туристы легко знакомятся. Я ответила: «Они не ждут. Они слушают. Вон он». Когда он услышал трубу, он остолбенел, и по нему было видно, что он никуда не уйдет, а будет стоять на месте и ждать следующего часа, затем следующего, и так до утра. Я его познакомила с друзьями, и в перерывах мы уводили его с собой  пить чай, фотографировались, сходили даже в Вавель. Он очень неохотно уходил с площади, но был счастлив и понятия не имел, что в компании с ним все трубачи. Для него хейнал был такой неожиданною, заоблачною сказкой, что мы его пожалели и не рассекретили, как ребят одного за другим не пускали играть на башню.
А в понедельник трубач не играл и никто из нас не пришел на площадь, чтобы воскресенье осталось для него загадкой. Мне его было очень жалко, и я знала, что он весь день проведет на Рынке и будет смотреть на башню и искать нас среди толпы, но для  него было лучше, чтобы никого из нас он больше не увидел.

Она поднялась и принесла из книжного шкафа фотографию, на которой были Дима, она и четыре молодых трубача-студента. Точно такая фотография была у Лазарева, а теперь у Сережи дома.
- Жалко, меня там не было.
- Я думаю, ты бы вычислил, что вокруг тебя все трубачи.
- Он этого не понял. Он всю жизнь думал: панночка. Вознеслась и улетела вместе с марьяцким трубачем. Назагадывал желаний, которые я теперь исполняю и которые почти все сбылись, только без него.
- Не все. Дневники ты еще не напечатал.