В Одессе

И сегодня, спроси кого угодно, по крайней мере, из тех, кому за пятьдесят, какой был у нас в той, улетевшей жизни, самый веселый город в стране и услышишь наверняка: «Одесса!»

Город, и правда, был особенный. Собственно говоря, то был даже не город, а маленькая цивилизация, утвержденная на брегах Понта Эвксинского бессмертными Дюком Ришелье и Дерибасом.

Давно я не был там. Не знаю, каким он стал теперь. Но прежде его, и правда, трудно было не полюбить, если ходить и смотреть, ходить и прислушиваться.

Мне довелось бывать в Одессе много раз, и клянусь – может быть, просто мне так везло? – каждый день там был событием или приключением.

Вот вспоминаю сейчас – и как живые, встают в глазах мгновения судьбы: лицами, взглядами, голосами, хохотом, равно величественной и тихой улыбкой старого священника в почти пустом храме, темным туманом над осенним морем за Приморским бульваром...

Об этих поездках можно рассказать много и - как знать? - возможно, мне еще суждено окунуться в те дни, потонуть в них и слиться с ними… Как знать…

Итак, мне довелось увидеть Одессу зимой, осенью и весной. Одесса летняя прошла мимо моей жизни. А в тот вечер, о котором рассказываю, была еще совсем ранняя весна, но приморский город уже вовсю жил и дышал ею, уже что-то распускалось, расцветало, и влажный, ласковый воздух как будто мерцал и струился теплыми влажными волнами.

Я приехал в тот раз, чтобы выбить, наконец, честно заработанные и немалые по тем временам деньги, мой долгожданный гонорар за сценарий, который нужно было, наконец, «выдрать» из моего фантастического приятеля, а также продюсера, режиссера, сценариста, отца семейства, лиричного бабника, миляги-парня и тяжелого алкоголика Сережи С.. Ну, на Сереже я сейчас останавливаться не буду – не такая уж он мимолетная фигура в моем дурацком жизненном странствии, чтобы говорить о нем походя и вскользь. Нет-нет, тут нужен рассказ не по касательной: Сережа С. сам по себе законченный сюжет.

А тогда кончался мой последний день в Одессе, как совершенно справедливо поется в известной песне - «жемчужине у моря».

С важными денежными делами отчасти было покончено, что, как известно, при положительном исходе, всегда согревает душу и на много-много пунктов поднимает градус настроения.

Я ходил - и глазел.

В знаменитой гостинице «Красная» на Пушкинской улице меня ждал на эту прощальную ночь очень приличный номерок, а в камере хранения Одесского вокзала, в заветной ячейке, хранилась до завтрашнего утра увесистая коробка, в которой лежали, частью перетянутые резинками, а частью в банковских бандерольках, красные пачки десяток, килограммов шесть денег.

Я был свободен и, как всегда в чужих городах, испытывал острое, очень похожее на опьянение, чувство жадного вникания, вживания и проникновения в то, что обычно принято называть «душой» или «гением места».

А может быть, да и, скорее всего, я и выпил немного в тот теплый, солнечный одесский вечер и все это вместе, в связном, полнокровном единстве проживания отпущенного мне часа было и важно, и незабываемо.

К тому же, надо думать, особую остроту всем моим чувствам придавало еще и то, что как раз накануне, почти ровно сутки назад, я второй раз за этот приезд в Одессу, буквально каким-то чудом, выскочил из-под колес бешено мчащегося автомобиля. Причем вчера это спасение в последнюю долю мгновения было почти неправдоподобным.

Однако - вот же: я был, ходил, вдыхал запах Черного моря, еще чего-то особенного, одесского – может быть, тех самых каштанов?

Я вдосталь наездился на дребезжащих трамваях, до каких-то там станций Большого фонтана, прошел Дерибасовской, и уж не знаю, почему, вдруг вспомнил совсем другие, давние-давние времена…


 
Тогда, в конце января 1974 года, у меня вышла в «Юности» моя первая повесть и, буквально спустя несколько недель, в редакцию журнала хлынула почта. Наверное, это тоже отдельный сюжет для очень небольшого рассказа, поскольку так называемая «литературная слава» мне выпала на роду хоть и шумная, но смехотворно коротенькая, о чем сегодня, «на склоне лет», я даже и не знаю – стоит ли жалеть.

Писем в редакцию прилетело так много, что вряд ли погрешу против истины, если скажу, что то были одни из самых ярких и счастливых дней, когда я читал слова, прилетевшие в мой дом вот уж правда со всех концов и изо всех точек огромной страны.

Писем были сотни, многие сотни, и из этой почты сотрудники отдела писем позволили мне взять и оставить себе штук пятьдесят, тех, которые особенно тронули и, как ни громко это прозвучит, перевернули мою еще нестойкую авторскую душу.

Писали студентки, врачи, рабочие ребята, шахтеры, заключенные, восьмидесятилетние старухи, пятнадцатилетние девчонки, слепые люди, просившие помочь им найти пути и ходы к московским глазным врачам (в повести речь шла об ослепшем при взрыве молодом физике) и даже один суровый, строго-придирчивый, но благосклонный восьмидесятилетний  контр-адмирал.

Как водится, писем женских было значительно больше, а некоторые мои корреспондентки даже ненавязчиво вкладывали в конверты свои маленькие фотокарточки.

Среди них я нашел одно письмо из Одессы.

Его прислала красивая грустная молодая женщина по имени Лиля Мировенко. И от этого очень скромного и застенчивого по звуку «голоса» письма, полного благодарностей и добрых пожеланий начинающему автору, пахнуло горечью женского одиночества, усталостью, и чуть различимой тайной надеждой на что-то, на какие-то добрые перемены. Она писала о себе легко, остроумно и насмешливо, и эта прелесть тонкой самоиронии говорила о ней многое и подтверждала догадки о том же одиночестве...

У нее был сын, его звали, кажется, Виталик. И на карточке, которую она прислала, они были вдвоем. Два милых лица, несущихся где-то в потоке жизни. Ее письмо растрогало меня и я не просто откликнулся благодарностью, но написал ей большое ответное послание, после которого между нами завязалась переписка.

Уж не помню, сколько писем написал ей я, и сколько написала мне она. Ничего, так сказать, «романического» благодаря той переписке не завязалось. Возникла, назовем это так, «эпистолярная дружба».

Впрочем, так думал я. А уж что вкладывала в те слова, которые писала мне, она, судить не берусь. Хотя теперь, по прошествии десятилетий, когда, верится, я все-таки стал немного больше понимать в том, как и зачем живут люди, я думаю, что многого тогда «недослышал», «недоразумел», а может быть, и не захотел услышать и уразуметь. И, может быть, в том и была причина, что она, человек умный, внимательный и тонкий, что-то поняв или решив для себя, вдруг неожиданно и без всякого предуведомления, после нескольких месяцев такого общения, переписку нашу оборвала.

Не могу сказать, что это вызвало тогда какую-то особую долгую боль. Было лишь грустно, как всегда, при всякой большой или маленькой утрате. Но я приписал случившееся общим законам жизни, которая, хотим мы того или не хотим, диктует нам свои извечные установления.

В конце концов, милая Лиля Мировенко и жила далеко, и мир ее, пусть и согретый теплом Одессы и книгами, без которых она не могла жить, все-таки был другой, иной. Да и лет ей было намного больше, чем мне…



И вот в какой-то момент того одесского вечера я вдруг вспомнил о ней и о нашей переписке. Вспомнил ее лицо – то, каким оно было почти двадцать лет назад, и уже, как бы по наитию, подчиняясь какой-то необъяснимой внутренней непреложности, повернул к переговорному пункту и позвонил в Москву матери.

Я попросил ее найти в известной красной папке то, самое первое письмо Лилии Мировенко (к сожалению, все другие позднейшие письма неведомо как исчезли) и прочесть мне адрес, написанный на конверте. Минут через пятнадцать я позвонил опять и вот уже двигался куда-то по улицам, не бесцельно, а в определенном направлении и, плохо зная огромный город, выспрашивал встречных, как добраться до той улицы.

По странной прихоти жизни оказалось, что я был совсем недалеко от ее дома. И, наверное, меньше, чем через четверть часа, добравшись пешком, вошел в подъезд огромного старого одесского дома, из тех, что в прежние времена принято было называть «доходными».

Мне было странно, что делается со мной и что делаю я сам, и зачем я иду куда-то, к этой женщине, которая, конечно же, давным-давно забыла и думать обо мне, а если и помнила, то как о чем-то пусть и милом, но давно, давно истаявшем навсегда.

Нелепость моего прихода была более чем очевидной мне самому, но я уже поднимался по изумительной старинной лестнице с великолепными и неведомо как сохранившимися резными деревянными перилами. А на лестничных площадках мимо меня, точь-в-точь, как в фильме, снятом зорким, внимательным оператором, проплывали двери с приколоченными бесчисленными почтовыми ящиками и кнопками звонков.

И вот я остановился перед той дверью, к которой шел, и почему-то страшно волнующим ударом отозвалась во мне маленькая рукописная надпись на табличке у одной из кнопок: «Мировенко. 3 звонка». Это был её, знакомый почерк. 

Ну да: вечная коммуналка, пожизненная пытка соцобщежития.

Я постоял, решительно не зная, что скажу ей, как объясню и что из всего этого выйдет, а потом три раза нажал на звонок.

Но никто не отозвался, никто не вышел. Ни движения, ни шагов… “Как жаль, - подумал я. - И странно: время давно нерабочее, будний день. Хотя…”

Я позвонил опять.

Нет, никого не было там. Потом, сам не зная, зачем, постучал. И еще раз, погромче. Я постоял еще немного и решил уходить.

Но тут зазвенели цепочки на двери квартиры напротив, щелкнули замки, дверь приоткрылась и в проеме показалась голова старой-престарой еврейки.

- Ну, и шо вы стучите-е-е?

- Да вот… - Не зная, как объяснить, я развел руками.

- И кто вы тако-ой?

Опять же я решительно не знал, что можно ответить в этой ситуации.

- И что вы молчите? Так вы к кому-у?

- Я… к соседке к вашей… к Мировенко, Лиле…

- К Ли-иле-е? И что же вам нужно-о?

- Я хотел с ней увидеться.

- Ничего себе, - как-то странно усмехнулась она. – Что-то я вас тут никогда не видела. Хотя… - она задумалась, - на вора вы не похожи. Нет, вы не вор, - заключила она. – И, по-моему, вы не с Одессы.

- Да, я из Москвы, - сказал я.

- Из Москвы?!! – вскрикнула она так, как если бы я признался, что прилетел с Марса. – Вы из Москвы?!!

- Ну да, - кивнул я.

Она помолчала.

- И откуда вы знаете Лилю?

Что оставалось делать?

Буквально двумя-тремя фразами я объяснил, кто я, что нас связало с Лилей и почему я здесь.

Она стояла и смотрела на меня, не мигая, вытаращив эти вечные еврейские глаза. И вдруг закричала, обернувшись, куда-то в глубину квартиры:

- Со-оня, Со-оня, иди сюда-а! Это к нашей Лиле!

- К Ли-иле-е?!! - так же громко и распевно отозвалось в квартире, и в дверной проем высунулась еще одна голова. Это тоже была старая-престарая женщина, от того же колена Израилева.

Порой трудно, да просто невозможно объяснить, почему ты мгновенно определяешь культурно-образовательный статус того или иного человека. Вторая старушка была интеллигентка. И хотя из ее уст звучал тот же мелодичный одесский распев, от нее исходила какая-то совсем другая духовная эманация.

- Так вы к Лиле? - спросила она серьезно и грустно. - К нашей Лиле?

Но первая лилина соседка не дала мне ответить.

- Ну да, да, Соня! Ты что же, не видишь? Это же он! Лилин писатель!

- Как? Так вы... вы и есть тот самый писатель, с которым у Лили была любовь?

Я стоял и только смотрел на них.

- Мы же соседи, вы понимаете... - заметила она тихо и доверительно. - Мы же все знаем. Она же выросла у нас почти на руках. Наша Лиля, это же такой человек! Это алмаз! Чистая, добрая, настоящий ангел! И слава Богу! Он дал ей неплохого ребенка.

- Ах, чудный, чудный ребенок! - закачала головой первая. - А Лиля так вас любила! Она же всё рассказывала нам, читала письма... Она ничего не скрывала. Как ездила к вам в Москву, как вы гуляли там, ходили в театры... Нет-нет, Боже упаси! Никаких претензий, что вы! Она всегда говорила, что она вам не пара. Но ведь это длилось столько лет!

Я стоял и слушал их. И надо ли, да и можно ли выразить мои чувства, когда они рассказывали об этом нашем долгом, одновременно счастливом и безнадежном романе?

- Конечно, мы переживали за нее. Так переживали! А она простодушная, она всегда всем делилась. Нам вообще было с ней так хорошо...

Как будто едва различимое, но всё темнеющее облако надвинулось на меня. В их немудреном рассказе я вдруг все отчетливее стал выделять прошедшее время, и сердце вдруг стиснуло такой понятной пугающей скорбью.

- Конечно, - сказала вторая, - что мы? Мы только люди. Жизнь умнее нас. Где же вы были раньше? Вот вы приехали к Лиле... - она смолкла и я не выдержал и, придвинувшись, спросил:

- Так где, где Лиля?

- Лиля! - воскликнула первая. - Вспомнил Лилю!

Они молчали. Они умели держать паузу.

- Так где, где она? Ну что вы молчите?!

Вторая покачала головой:

- Лиля... уехала.

- Уехала? Куда!

- Куда! В Америку! В Америке теперь наша Лиля!

- В Америке?

- Да, да. Вы знаете, она, наверное, долго ждала, а потом… уехала. Нашлись какие-то родственники. У нее же мама еврейка.

- Между нами говоря, - сказала первая, - и папа тоже. Ну, Мировенко. Так это она по бывшему мужу Мировенко.

- А когда, когда она уехала?

Они обе как-то странно переглянулись и разом усмехнулись. И сразу стало окончательно ясно, что они родные сестры.

- Когда уехала? - сказала вторая, Соня. - Когда уехала... Вчера!

- Как... вчера? - мне показалось, что я ослышался.

- А вот так! - улыбнулась она грустно. - Вчера!

- В общем, вы опоздали, - сказала первая. - Вы давным-давно опоздали.

- Ну, дай Бог, там им будет хорошо, - вздохнула Соня. - Но знайте, она - алмаз! Чистой воды алмаз!




28.04.2004