Ах окурочек!.. Дина Верни

Из колымского белого ада... Низкий женский голос, чуть заметный акцент. Скорее не акцент, просто в какие-то моменты не совсем точные интонации, выдающие иностранку. Но если исключить эти моменты – предельно точное попадание в песню. Блатную, тюремную песню (речь в данном случае идет о классическом ее варианте) не так легко петь, как это может показаться. Да, эта манера называется примитивизм. Только пусть вас не обманывает корень «примитив». Петь эти песни (если петь их по-настоящему) ой как не просто. В русских селеньях есть женщины, которые это могут, но иностранка?.. Кто она вообще такая?

В Союзе в 70-е по рукам ходили магнитофонные бобины, заслушанные до дыр. На бобинах была запись десятой (а то и больше) копии – то ли женский, то ли подростковый голос. «Товарищ Сталин, вы большой ученый…» Мощнейшая крамола неизвестного автора. Это сейчас крамолой никого поразить невозможно. Большинство слушающих те бобины несказанно удивились бы, узнав (если б была у них такая возможность), что поет эти песни баронесса, парижская галеристка, очень богатая женщина. С Юзом Алешковским, авторство которого открылось для многих из нас  спустя годы, в перестройку, она была знакома лично. Дина Верни – так звали женщину. Она умерла в январе 2009 года в Париже в возрасте 89 лет.

Родом то ли из Одессы, то ли из Бессарабии (точных данных нет), в 1926 году в возрасте семи лет Дина Верни (Айбиндер) оказалась в Париже вместе с родителями. Были у нее и русские корни, она не раз говорила об этом. Язык, корни – вещи сильные, конечно. Но все равно непонятно. Зачем ей эти песни, что они ей давали? Известность, деньги? Яркость, насыщенность жизни? У нее это было в избытке. Ей вообще всего хватало, если можно так выразиться.

От сумы да от тюрьмы, говорят… Сума ее счастливо миновала. Она была женой скульптора Аристида Майоля. После его гибели в автокатастрофе в 1944 году оказалась наследницей немалого состояния. Майоль при жизни привил Дине практически безошибочный художественный вкус и любовь к живописи. Благодаря этому после смерти мужа она, покупая по всей Европе картины никому не известных молодых художников, стала обладательницей одной из лучших частных коллекций картин во Франции, открыла свою галерею. Тогда зачем? Что ей до нас, наших российских (тогда советских) печалей, несуразной и трагичной нашей истории?

Удивительна сама история создания этого диска. Какой-то из ее визитов в Советский Союз, какая-то из кухонь. Кто-то поет блатные песни. Почему она ими заболела? Эстетический удар, культурный шок? Ей ли не хватало эстетики и культуры? Корни свою роль сыграли? Не ясно. И к маргиналам ее никак не отнесешь. Тюрьму она знала, провела в ней в 1943 году шесть месяцев после ареста гестапо (занималась нелегальной переправкой беженцев через Пиренеи). Но все-таки тюрьма во Франции – никак не сталинские лагеря. Факт – она заболевает нашей блатной песней.

Везти через границу ноты и тексты было невозможно, ее уже вызывали в КГБ в связи с тем, что она контактировала, да что там – откровенно поддерживала художников-нонкорфомистов. Это она помогала уехать Шемякину, она же устроила его первую выставку. Она учит их (23 песни) наизусть. В 1974 году записывает 13 из них с оркестром. А кому ж еще в Париже было их петь? Назывался альбом «Песни сибирских заключенных», аранжировки она делала сама. Работа продолжалась около двух лет. Среди песен – три на стихи Ю. Алешковского, «Бодайбо» В. Высоцкого. Авторство остальных неизвестно. Классическая дворовая (а также блатная, тюремная) песня как раз этим и отличается. Песня, имеющая автора(ов), уходит в народ. Возвращается через длительное время безымянной, и не в одном варианте (как стихов, так и мелодий). Манера исполнения… О, это вообще отдельная история. Альбом это стал «роковым» –  после его выхода ей запретили въезд в СССР, лишив таким образом всех возможностей общения – как дружеского, так и профессионального.

В каноничный текст «Окурочка» Юза Алешковского она внесла несколько поправок. Для француженки у нее было поразительное чувство языка. Логика поразительная – не математическая, житейская. Причем житейская логика русских реалий, русского чувствования.

Известный сейчас многим, «Окурочек» – история… не хочется писать – зэка… Об окурке со следами помады, который ему посчастливилось заиметь на зоне. В зоне все вещи и явления имеют совсем другое значение, чем на воле. И окурочек там становится фетишем, символом сразу всего – женственности, любви к жизни, любви к женщине. Из-за этого окурочка ему завидуют, его подставляют, заставляют играть на него в карты. Наверняка и убить могут. Голый, избитый, проигравши и сменку, и сахар за два года вперед, идет он в карцер. Социальное положение – урка, пария, плебей. Но какое достоинство в том, что он говорит надзирателю!

Не стоит романтизировать зону, не стоит ее воспевать. Она и не собиралась это делать. В ее голосе, сначала кажется, надрывная истеричность вот-вот перейдет в  настоящую истерику. Но как-то вдруг, неожиданно, становится понятно, что истерики не будет. Голос переливается из ярости в смирение. И нет никакой истеричности, никакого надрыва. Только достоинство. Да христианское смирение, которого мы пытаемся достигнуть, часто тщетно. И смирение это демонстрирует не рафинированный интеллигент, не глубоко или пусть даже не очень глубоко, но верующий человек, а не отмеченный всеми этими печатями заключенный.

Зачем она их пела, эти песни? Скорее всего, безошибочным чутьем своим она ощутила культуру, мощнейший и ценнейший ее слой, задавленный, забитый, как тот заключенный, но живой. И не смогла пройти мимо. Потому и пела.