Домой. 101-й километр

                Орлов Юрий         
                ДОМОЙ. 101- КИЛОМЕТР.


- Домой! Юрка, домой! – кричала мне матушка, высунувшись в окно.
Напрасно она так надрывалась. Её маленький сын, забросив скучное ковыряние булавкой в кислой вишне, стояние в бесконечно длинных очередях за молоком, белым хлебом, помидорами, капустой или же ещё какие пустяковые дела,  мелким бесом убегал в кукурузные поля. Ищи ветра в поле! Благо Никитка, шут горохово-кукурузный, эти самые поля  рассадил в абсолютном достатке. Горох и кукуруза не сеялись, пожалуй, только на кладбищах… Расстрел 62-го года  в нашем славном городе  уже благополучно случился, а по этой «счастливой и радостной» причине народ молча рукоплескал строительству социализма и опасливо ожидал  прихода, обещанного «никиткой», коммунизма…  Это имя, тогда мне ещё не понятное - «никитка», звучало загадочно и гадко одновременно. Я уже не молод и признаюсь честно, что имя «Никита» встречал не часто, но если же какие-то придурки, именуемые «папа-с мамой», называли своего родного сына этим чудным и оплёванным народом именем …  К несчастному обладателю сего имени я отношусь  совершенно снисходительно, как к человеку, рождённому от пьяных идиотов, обожравшихся горохом и кукурузой.  Я  не шучу. Я не смею шутить! Слушая рассказы безногих и безруких, обожжённых в танках и самолётах, фронтовиков, проклинавших  «засранца Никитку», я представлял его маленьким и гадким мальчишкой. Этот самый «никитка»  не хотел учиться в школе, ковырялся грязным пальцем в носу, курил вонючий табак и мочился  на стены  в школьной уборной. А ещё он корчил гадкие рожи учителям, ставил кляксы в белоснежные тетрадные листы, стуча грязным башмаком по парте.
- Я, сынок, за тебя воевал… - сказал мне инвалид, лишённый ног, - У меня никого не осталось… Я, сынок, лётчик-истребитель.
- У меня отец – лётчик! – ответил я гордо.
- Где он воевал? – спросил меня усталый инвалид.
- Я, дядечка, не знаю… - сказал я-мальчик в глаза безногому пилоту.
- Мальчик, я знаю… Я старший лейтенант  авиации… Ты полетишь… Принеси мне покушать, сынок…
- Принесу, дядечка… Я счас… Принесу!
     Я не знаю такого художника, который мог бы описать взгляд этого человека в оборванной гимнастёрке. Если Вы видели глаза больного ребёнка, глаза умирающей собаки, если Ваше плечо трогали руки безнадёжно ослабленного тяжёлым недугом человека, обречённого на  страшные муки, то Вам будут понятны мои детские недетские переживания.
- Я счас… Я принесу…
   Я приносил за пазухой, подтянув свои худые штанишки, инвалиду кусок хлеба. Совершить это деяние в коммунальной квартире, называемое мелким воровством,  было весьма не просто. Похмельная соседка, тётя Рая, томливо ожидая очередного ухажёра, крутила на  голове непокорные бигуди и одновременно кормила огромной розовой грудью, украшенной соском размером с блюдце,  своего, неизвестно от кого рождённого сына. Сын плевался заливаемым молоком и дрыгал маленькой ножкой. Рядом на керогазе девушка-переросток, нетронутыми формами походившая на огромную алебастровую статую с веслом, вываривала бельё в здоровенном тазу. При этом «статуя» гребла веслом так отчаянно, что кипящие брызги падали на всех, кто осмелился любоваться красотой девичьего тела  и, разумеется, я был бы ошпарен и ощипан как курица, но моё мужское естество ещё дремало в коротких штанишках с двумя помочами, а по сему красоты девичьей я не заметил… Это обстоятельство и спасло меня от расплаты за любование «фигурой». Ущипнув «статую» за огромную, как голова Ильича,  титьку я получал крепкий пинок под зад. Получив ускорение, я, обязательно, толкал головой тётю Раю с её грудным отпрыском на руках в необъятные и податливые как пуховые подушки ягодицы. Изменив направление полёта, не без рук обладательницы томливых ягодиц, я пренепременно попадал в руки матушки. Матушка, беременная братом, пыталась задержать своё шкодливое чадо за чуб или же за ухо. Вам понятно, что в этот кульминационный момент, не без моего участия,  пропадал хлеб, которого при замечательном мальчике «никитке», совершенно не хватало.
   Дети, конечно, безжалостны. Я смотрел в глаза голодного человека. Ветеран, бивший в небе германца, кушал, разложив на грязной тряпице хлебные корки. Крошки хлеба украшали  его небритую щетину. Смахнув с лица в сморщенную ладошку драгоценные остатки еды, мой товарищ отправлял их в рот.
- Дядь Коль, ещё хотите кушать?
- Добрая ты Душа… Летать хочу… Толкай, сынок, меня в спину. Взлетим!
   Я, мальчик пятилетка, разворачивал тачку лётчика.
- На взлёт! – кричал он мне, - От винта!
- Есть от винта!
- Летим, сынок!
И «сынок», толкая в спину безногого пилота, ревел двигателем славного «ЯК-а». Громко и дико звенели по аллее подшипники его «самолёта».
- Закрылки на взлётную! Форсаж! – командовал пилот.
- Есть форсаж! – отвечал ему малолетка.
Мы не взлетали. Понуро склонив голову, я сидел у культяпок  инвалида.
- Опять не получилось, - сопел я.
- Не буксуй, Юрка! Взлётка коротка! Ветер не тот! Взлетим! Обязательно взлетим!
- Дядя Коля, а где Вы ноги потеряли, - спросил я пилота.
- Тебе это интересно? – спросил меня он.
- Ну, я же на ногах, а Вы на тачке!
- Мои ноги… Я вот здесь,  в Новочеркасске…  А  мои ноги … Мы вылетели рано утром…  Тяжело взревели двигатели наших самолётов. Я знал… Я чувствовал, что это случится… Они вышли против Солнца! Мой ведомый…
  А далее, человек, зарабатывающий себе на жизнь тем, что чистил обувь прохожим и просил милостыню в банку из-под бычков в томате, поведал мне страшный рассказ. Возможно, уважаемый читатель, Вы мне не верите. Автор сгущает краски. Я заявляю категорично! Правда! Только правда! Перекрещусь тремя перстами! Склоню голову в поклоне этим людям! Да ещё  в каких словах можно Вам признаться! Разве только слепой не видел в эти годы инвалидов, сидящих на тачках, колёса которым заменили подшипники! Не резал ли Ваш нежный слух звук их «колясок»? А не встречали ли Вы ветеранов-обрубков, которых выносили на шумную улицу в помидорном ящике!? А не слышали ли Вы  пронзительное мычание обоженных в боях с немцем ртов, просящих в обрубок ладошки «копеечку на хлебушек»  в электричках!? Не на Ваших ли глазах они умирали в голодных корчах! А Вы видели их глаза?! Я не сгущаю… Это было! Это не мыло, ласковой пеной льющейся на Вас с экранов телевизоров! Я сам ЭТО видел! Он сидел  на перекрёстке улиц Котовского и Южной! Воевал такой дядя Коля! Жил! Был! Бил! Изводил под корень ненавистных фашистов в небесах нашей Родины!
- Я срезал их ведомого. Он развалился, как кусок… Я пошёл на боевой разворот! Ушёл в облака. Вижу – стрижёт нас германец! Бьёт наших, как уток! Они не видели меня в облаках. Я сверху расстрелял ещё одного «мессера»! Он загорелся на моих глазах! Я помню, как его самолёт резко пошёл вниз, оставляя грязно-дымный шлейф! – горячо рассказывал мальчику в дырявых сандалиях  безногий лётчик.
   Я хорошо помню, как рассказывая про последний бой, дёргались культи лётчика. Я и сейчас слышу, как вражеские самолёты, украшенные зловещими и ненавистными крестами, надсадно воют своими двигателями и плюют в родное мне небо горячим моторным маслом.  Вижу, как порывисто дёргает ручку управления пилот, как дёргаются культяпки инвалида, нажимая на педали управления…
- Фашист прошил мой «ЯК». Обе плоскости – решето! Но самолёт управлялся! Я бы, сынок, дотянул к своим! Ты веришь, Юрка?! – горячо спросил меня пилот.
- Верю…
- Не получилось, сынок! Где?! Где мой ведомый?! Высоту я потерял! А «фриц» заходит на боевой! Куда мне?!
- Не знаю…
- То-то ж… Я вниз… До линии фронта чуток не дотянул… Посадил самолёт на «брюхо»…
А потом старшего лейтенанта ждал плен и рабский труд в концлагере.
- Только я очухался, Юрка, как решился на побег. Голодный… Силёнок маловато… Немцы  не нянчились со мной… Рук не пачкали. Били ногами, пока не устали… А устав, овчарками травили, гады… Смотрят на то, как собаки меня катают в грязи, а сами смеются в лёжку!  Забава у них такая! А собаки-то и стали меня жрать… Но я  выжил, сынок! А там и наши освободили, - горько сказал он, закуривая.
После немецкого плена героя ожидал советский лагерь. Там он и оставил свои ноги.
- В тайге мои ноги, Юрка…
Так я подружился с лётчиком-инвалидом и, забросив своих друзей, совершенно оставил коллективные набеги на кукурузные поля. Всё моё свободное время и все мои детские мысли занимал безногий пилот. Мои дворовые товарищи первыми заметили моё странное отсутствие.
- Где пропадаешь, малявка? - спросил меня заводила наших дворовых игр.
Этого заводилу звали Витькой. Он был старше меня на три-четыре  года и у него имелся  трехгранный штык.
- Да так… Мамка заставляет буквы писать, - как можно небрежней отвечаю я.
- Ну ты и мастер трепаться. Пальцы-то у тебя не в чернилах! Зачастил к трамвайной остановке? Подружился с безногим чистильщиком башмаков? – язвительно спросил Витька.
- Да он фронтовик! Он фрицев бил!
- Ладно, малявка, пойдём знакомиться с твоим корешем… Папиросы у меня есть. Покурим с твоим героем.
- Покурим, - согласился я с Витьком, добавляя, - Вот только б хлебушка…
- Добудем и хлебушка, малявка…
Вся наша дворовая ватага повалила на уже знакомый Вам перекрёсток. По дороге я взахлёб рассказывал мальчишкам историю дяди Коли.
- Не врёшь, Юрка? – недоверчиво спросил Витька.
- Точно!
- Прям так и было, малявка?
- Точно, пацаны! Он истребитель!
Вот мы и подошли к перекрёстку, но на месте моего инвалида восседала огромная тётка, торгующая семечками.
- Вот те на, малявка! А где ж, Юрка, твой лётчик?
- Сам не знаю, пацаны… Вчера днём здесь сидел…
- Бабуля, - обратился к торговке семечками Витька, - а где безногий-то?
- Незнаюяникакогобезногого! – закричала бабулька, - Семачки! Покупайте семачки!
- Баб Маша, ты не ори… Расскажи толком. Тихонько… - пошептал ей на ухо Витька.
- Гдегде…, - шёпотом и скороговоркой ответила она, - Знамо где… Давеча забрали… Вашего убогонького… Он им сапоги-то почистил справно…  Копеечку, мол, инвалиду извольте на пропитание… А они-то будут… Строгие такие… Пачпорта-то у полезного и нетути… Одна справка… Ага, милок, попался… Посадили в грузовик вместе с тачкой и ваксой… Щётки его закинули… «Фашистами» всех обзывал… Так-то… Валите отсюдова… Семачки! Кому семачки! – она  перешла на крик.
- Ты, баб Маша, не отвлекайся… Чё дальше-то?
- Чёчё… Покатил бедолага в кузове…
- А куда его повезли-то, бабушка?  – вмешался в разговор я.
- Кудакуда…  Знамо куда…  Куда НАДО… На 101-й  километр. Семачки! Берём, дамочка, семачки! – опять сорвалась на крик торговка.
- Пойдём, пацаны! Больше с неё ничего не выдоишь… - сплюнул в сторону Витька.
Вся наша компания тоже сплюнула.
- Верблюды противные! Всех бы Вас на 101-й километр! – кричала в наши спины бабка, - Самачки! Покупаем семачки!
- Вить, а Вить… А что это за километр такой? Где он? – спросил я.
- Паршивый этот, малявка, километр. Туда «Никитка» отправляет всех неблагонадёжных, да инвалидных… Что б воздух ему, лысому, не портили… Ты об этом километре, да и о том, что я тебе рассказал, Юрка, помалкивай… Понял?
- Понял, Витёк… - совершенно ни чего не понимая ответил я.
Только одно стало доступно моему детскому разуму: дядю Колю мне больше не видеть…
Понуро опустив голову, я побрёл домой. Всё перемешалось в моей детской голове.
- Где ты бродил? – весело спросила меня «алебастровая фигура» с веслом.
- Мать тебя, Юрка, искала, - доложила тётя Рая, кормящая грудью своё чадо, - Где тебя, бездельник, носило?
- Гдегде… Понятное дело… На 101-м километре! – гордо ответил им я.
Наступила немая сцена, как у классика в «Ревизоре»… Даже чадо, заливаемое молоком, прекратило дёргать голой ножкой. Часы с кукушкой остановили свой торопливый ход… Тараканы прекратили своё передвижение на коммунальной кухне. Даже мухи зависли в воздухе. Это оцепенение оборвало появление моей матушки.
- Где ты пропадал, сынок?
- Шурочка, ты послушай меня! Что он сейчас сказал! – вышла из состояния сомнамбулы тётя Рая.
Громко, благим матом, занялось её маленькое чадо и засучило уже двумя ножками. Молоко струёй потекло на красную от крика рожицу «малявки».
- Тётя Шура! Что он сказал! – вышла из оцепенения «статуя» с нетронутыми формами, уронив своё весло.
Тараканы спрятались в местах… не столь отдалённых. Мухи, почти беззвучно, вылетели, от греха подальше, вон…
Матушка, определённо, Макаренко не уважала, да и не читала …
 
    А ночью я истребителем метался во сне. Снился мне гадкий мальчишка Никитка, плюющий семечками в безногого пилота.
     -     На 101-й километр тебе, дядя Коля! – гадко улыбался «лысый».
 Инвалид покорно чистил грязные башмаки нашего Вождя. Никитка при этом скалился лётчику огромными, но редкими и жёлтыми, как у старого мерина, зубами… Мой истребитель заходил на боевой разворот.  Я, поймав в перекрестье прицела  лысину  бородавочного Никитки, жал на гашетку. Кукурузные зёрна звонко били в макушку моего врага. Пустые кочерыжки вылетали из-под плоскостей моего «ЯК-а».
- Ах, ты так! – скалился враг и бил меня под  «хвост» тяжёлой рукой.
- Фашисты! Ведомый! Где мой ведомый?! Прикрой мою спину! Фашисты! – кричал я во сне.
При этом я, в огненном  штопоре потеряв спасительную высоту, раскинув судорожно и широко  руки, падал с кровати.
- Эх, как пострел набегался… - сказал мой батюшка.
- Фашисты! Прикройте меня!
Родители укрывали меня одеялом.
- Фильмов о войне насмотрелся… - ответила ему матушка.
- Где мой ведомый?! Фашисты! Я горю!
Матушка, опасаясь пожара, убирала одеяло…


                *       *      *

 
     Об этом гадком 101-м километре я, испугавшись детства, молчал очень долго. Пропал, спившись совершенно,  Виктор Б-рь, справедливый  вожак нашей голодно-дворовой стаи. Разметала жизнь и саму «стаю»…
    Вот представил Вам, уважаемый читатель, свой новый рассказ, а сам, ещё не поставив точку, озираюсь на дверь. Она, возможно, откроется и я увижу светлую Комендантшу нашей общаги-богодельни: «Александру 02», а  в миру, если не беснуется, просто Григорьевну.
- Рассказы крамольные писать, Орлов!  На 101-й километ-р-р-р!
 





               


Рецензии