Крест Байды

   
 Солнце медленно взбиралось ввысь. Над степью ни облачка, ни пятнышка, лишь  голубизна небес и безжалостное светило. Даже жаворонка не слыхать. Может и птицы пережидают спеку, прячутся  в травах? Солнце – ярило раскалилось, еще полчаса назад было свежо, на травах виднелся белесый след росы, а теперь – сухо, будто и не было прохладой темени, жарко, словно и не было благодатной ночи. Пленника привязали к передку брички, пропустив между ног дышло, чтоб мучился, натирая промежность, чтоб уяснил: не уступит - на этой же жердине вздернут упрямца среди степи - пугалом! Оставят подыхать, марая кол грязной кровью и желчной слизью распоротого брюха. И будет оно, потерявшее человеческий облик тело, пухнуть и гнить под знойным солнцем, привлекая падальщиков.
 
 - Ну шо, байдужий, вспомнил, где схроны?
 Вспомнил? Что он должен вспомнить? Он никогда не забывал. Только ответить трудно. Горло сухо, шершаво. Второй день он висит на жалком подобии дыбы, кони мотыляют по лицу хвостами, и каждая колдобина плещет огненной волной между ног. По кровавой паутине  рубцов, покрывших спину, ползают оводы, высасывая лакомые капли. Но злейшая рана внутри. Имя ей – безнадежность.
 - Байда! Чого ты упэрся? Отдай золото! Шо ты за людына? Сам гинэшь, ще й  нас за собой тягнэшь! – Впервые проболтался Крыжень. То лишь вторил за пашой, толмачил, словно Байда не знает турецкого, а тут сорвался, сказанул от себя. Видно припекло. Даже сей тугодум смекнул: не отыщется золото, быть беде. Снесут голову и Байде, и казакам-проводникам. Ведь туркам обещано великое богатство! И где же возы? Старшины, пославшие казаков, далеко, с них не спросишь, выходит, проводники за всё ответят! Всегда у холопов чубы трещат!
 Всем нужно зо-ло-то! В нем сила, в нем власть. Князь Вишневецкий - Байда - выехал из Сечи, прихватив лишь пару верных друзей, да четверых парубков из обоза, чтоб копать были горазды, но просчитался. Не все в Сечи хотят под руку Грозного, не все доверяют боярству. Знали полковники, что он намерен  улестить царских сановников да подписать указ…  Кто-то спорил до хрипоты, а кто-то сыграл втемную.
 Снеслись с турками. Перехватили! Научились у шляхты иезуитским подлостям. Чему дивиться? Зажиточных лыцарей немало в запорожьи. Тянутся к богатству, мечтая стать реестровыми, получить владения, а то и дворянство, от короля польского. А иные ненавидят москалей, не раз унижавших казаков, и у всех - своя правда! Всяк - дудит в свою дуду! А народ? Между молотом и наковальней…
 - Золото…- хрипит Байда, знающий путь к тайникам. – Надо… семь колодцев! Пройти…
 Голова упала и он теряет сознание. Или придуривается? Кто его поймет. Байда - сиречь  байдужий. Равнодушный, холодный и расчетливый сучий сыну! Невидный, щуплый, невысокий, руки детские, такими не гнут подковы, но ведь - гетьман! Настырный и хитрый бес! О его удачливости уже слагают песни-думы, о его смелости шепчутся крепостные.
 Но на сей раз угодил в яму. Взяли в степи, на ночевке. Пока подосланные казаки, Крыжень и  Малый, заговаривали дозорных, подлетели турки. Не успел Байда  за шаблю схватиться, как свои же на руках повисли.
 Были свои, раньше… а теперь вот - золото им отдай. Не то турок зарубит. Тебя мол, и так кончат, а нас за что? Дивны мысли людские, чужая душа - потемки. Воевали вместе, ходили на бусурман, из одного котла черпали кулеш, а ныне?
 - Так веди, соколику, веди к колодцам! – Тормошит полоненого Крыжень. - Мы ж на тебя зла не держим! Только кацапам золото даровать - глупство, Байда! Шо тебе те москали?
 Спорить? Кричать - мы одной веры, одного роду-племени? Так? Так-так, да не так. Вера отцов – Велес да Перун, матерь Макошь. Вот вера, вот чему деды-прадеды поклонялись, но разве не отринута она? Разве не насаждали князья силою христианство? А у казака одна святыня в душе, одно на уме – воля! Воля – штандарт и вера. Никто не  хочет поклоняться султану или королю польскому, царю или пашам басурманским. Воля - надежда Сечи! А посипак и прихвостней, таких как Байда,  не грех и покарать!
 - Развяжи! – Кратко ответил Байда и мотнул головой. – Да шумни, пусть даст воды. Бо с такой головой я и люльку не найду в шароварах, уразумел? Дорога дальняя, семь колодязей еще сыскать надо.

 Кинулся Крыжень к паше, засуетились турки. Краснорожий  подошел, поглядел на пленника, потом решился, кивнул. Скинули тело с жердины, ноги освободили, плеснули на голову водой. Коня ведут чужого, приморенного, но седло есть, к нему и руки приточили, чтоб не слишком много воли было у гетмана. Имя ненавистного Байды крепко помнят в султанате.
 Пять лет назад с полком стрельцов московских, на быстрых чайках, налетели коршуны-казаки на поселения турок. Разметали гарнизоны, спалили укрепления, разграбили жилища, захватив богатую добычу, оружие, золото. Трофеи – основа любой войны.
 Байда провел непривычных к полуденному зною стрельцов по голой степи, запутал следы, оставляя преследователям  лишь вязкую грязь вычерпанных колодцев. Турки долго кружили по безлюдью, теряя надежду догнать ватагу нечистивых. Но без воды нет жизни. Начались болезни, валились кони, и свирепый понос донимал всадников, что совсем не смешно для воина, болтающегося в седле круглые сутки. Кто уцелел в том  походе, благодарил аллаха за сохраненную жизнь. Потому что не все вернулись. Бесславно погибли воины, впустую пали.
 - Как знаешь, что не ошибся? – Спросил турок, едва нашелся первый колодец, и плетью приподнял подбородок Байды. Тот лишь блеснул белозубой улыбкой, косясь на  резную рукоять слоновой кости.
 - А смел ваш новый атаман. Связанного не боится. Скажи, он-дьо стоит баба каменная. По ней узнаю место. Так что не баритесь. Оставьте здесь вояк, чтоб костры палили ночью, и гайда!   
 Снова споры, недоверие, злые взгляды рыжебородого, но нет другого проводника. Безоружных парубков забили как скот  в стойле, да они и не ведали, где зарыты гетманские трофеи. А друзей, что прогавили, доверившись Малому да Крыженю, посекли первыми.
 Байда - один. Больше суток терпел муки, молчал.  А ныне – решился?
 В Сечи ходили слухи, что Байда с чертом знается, заговоренный он, не иначе. Кто всегда бросает кости, шестерка к шестерке? Байда! Кто на любого жеребца узду накинет, нашептывая слова лагодные, и смирного, успокоенного, выводит из хлева, на диво обескураженному хозяину? Байда. Кто в степи воду находит, где другим вовек не найти? Копнет три раза, и заступ мокрый, словно ему бес нашептал или сам водяной присоветовал.
 - Ты нас дуришь? – Гневается турок. – Зачем дальние костры? Какой с них свет?
 Пришлось втолковывать нетерпеливому, что все шесть колодцев не абы как вырыты, а крестом. Сие знак божьего благоволения  к путникам. В центре креста, где претнутся линии костров, нужно искать седьмой родничок, последний.  А уж от него пару шагов до тайника.
 Снова  двинулись, торопливо версты отмеряли, искали колодцы. Поили лошадей и мчались дальше. Там оставили двоих, там троих, поредел отряд. Два десятка басурман по степи разбросали, чтоб кострами сигналили. Когда управились, уж смеркалось.
 - Руки развяжите! – Потребовал Байда. – Молиться буду! Иначе не найдем! Крест молитвы требует.
  Крыжень хотел гаркнуть против, зная удачу кошевого, но не осмелился. Лишь положил руку на балду старинного палаша и крякнул. Мол, гляди! Не балуй!
 Далекие костры казались слабыми точками, но в ночи станут ярче. 
 Байда поднял руки к небу, перекрестился и замер. По лицу скользнула тень, но ни слова не сорвалось с губ его. Лишь неровное дыхание, остановившийся взгляд и сжимающиеся кулаки. Оно и верно, молитва – глас души, а не блудливого языка. Даже неясный шепот, завершающий мольбу: «Яви! Яви! Дай еще раз порадоваться ласке удачи, протяни длань свою…» мало кто расслышал.

 Откуда в степи берутся бури? Почему срывается тихий ветерок, радующий раскаленные тела прохладой, а через минуту, вихри поднимают пыль, крутят ее и небо тяжелеет свинцовыми тучами? Откуда взялась эта гроза?
  Злые янычары пятились и лопотали меж собой,  впервые узрев колдуна.  Ну, как же… едва начал молитву, сыпанули молнии.  Налетел бешеный ветер, поднял горы пыли, гром катился волнами, под озаренными сполохами тяжкими тучами, а там и полило! Ударил дождь,  все сильней, все напористей, вмиг промочил всех до нитки, загасил далекие костры и продолжал буйствовать в темноте. Лишь иногда вспыхнет близкая молния, пронзительный свет, голубой, нездоровый слепит людей, которым негде укрыться. И каждый чувствует себя беззащитным, ничтожным. Над ними рвется твердь небесная, грохочет яростная стихия, и даже смельчаки вздрагивают, невольно пригибаясь, будто ждут  удара.
  Когда же кончится свирепый натиск? Что сулит воинам накликанный ураган? Ясно ведь – гибель, лютую гибель!
 Паша кинулся к Байде, скользя в грязи, выдернул кривую саблю, и замер, не дотянувшись…  молния ударила  в двух шагах, сорвались с привязи испуганные кони, а  Байда лишь улыбнулся! Ждал. Он именно этого ждал от врага. Его улыбка невольно открыла заветные мысли, и взбешенный паша постиг их как вязь святого письма. 
 - Хочешь легкой смерти, собака?! – Орал рыжебородый, склоняясь к плечу жертвы, тужась перекричать громыхание. – Нет, ты сдохнешь на колу… Ты еще будешь молить о пощаде!
 - Молить? – Ответил вдруг по-турецки казак и засмеялся. – Оглянись, несчастный.
 И столько презрения было в голосе пленника, что паша поверил. Оглянулся.
 Упала непроглядная полоса тьмы. И когда вновь зазмеилась молния, протягивая ветви сияющего пламени к скорчившимся чужакам, они успели узреть повергнутое, пронзенное тело атамана и Байду с саблей в руке. Добыча стала хищником. Саблю словно окунули в деготь. В набалдашнике глазом демона сверкнул алый камень.
 - Вы сгниете в этой степи, воины! – Крикнул нечистивец, приближаясь, вместо того чтоб бежать. – Ваш бог отвернулся от вас!
 - Эх, Байда! Сучий ты сыну! – Ругнулся Крыжень и взмахнул своим палашом, наугад срубая ближнего турка. А что оставалось ему, обреченному? Так и так погибать! Разве простят  гибель паши басурманы? Все решил за казаков пройдоха Байда. Вновь повернул по-своему!
 Кто-то кинулся к нему, спеша выместить скопившуюся злобу, но злоба плохой советчик в схватках, особенно со столь расчетливым мастером. Кто-то, призывая аллаха, упал на колени, надеясь, что колдовство растает, подобно кошмарному сну. Кто-то сумел вскочить на подвернувшуюся лошадь и  понесся прочь…
 Ночь грохотала, ворочая невидимые глыбы, гоняла тяжкие тучи и поливала упавшие тела неистовым ливнем, ей нет дела до крошащих друг друга турок, которых столкнул в потемках неистовый Байда. Пока есть силы, она катит волны свинца по небесным путям, сталкивая огненные кресала и высекая молнии.
 Но один, как ни дивно, уцелел в битве, выжил в буре. Байда.   
 Утром нашли его, умирающего, турки. Оказалось, рыжебородый не так глуп. Полусотню увел, а другую придержал, готовясь к худому случаю, кои не редки в ратном деле. Она-то и примчала на выручку, не смея верить беглецам, вопящим о колдовстве.
 Поздно. Лошади бродят близ поверженных, блестят омытые ливнем ятаганы, седла, но ни одного единоверца не спасти уже. Тела в грязи, смешанной с кровью, недвижимы.
 Ужас овладел остатками отряда. Смерть им не внове, да и кровь привычна, но колдовство?! Как его понять? Как с ним бороться? Ведь все воины, что жгли костры, пропали. Испарились как лужи в жару. Напрасно их искали у кострищ, у колодцев, напрасно пытались распутать мешанину следов, все впустую.
 Только нечистая сила могла смести людей, смахнуть как песок со столешницы. Только проклятый Байда мог ответить, куда девались верные сыны аллаха.
 Спеленали израненного двужильного казака и бережно повезли к морю, к сокрытым судам. Гетман сейчас дороже всякого золота. Только он может отвести смертельную угрозу, нависшую над уцелевшими. Ведь с них спросят, непременно спросят, за всех павших и сгинувших, и горе живым, коль не сумеют оправдаться.


 Немало чудес под солнцем. И смельчаков презревших смерть видали, но Байда! То, о чем шептались во дворце султана, страшно повторять, недолго лишиться языка! Родную дочь отдавал владыка замуж, предлагая почетный плен гетману, сулил райскую благодать вместо казни, и что? Едва живой пленник подобен клещу, хитин его воли несгибаем. Осталось лишь раздавить его в назидание врагам, сея страх.   
 - Байда! – Сипло кричит снизу кастрат-невольник, перекладывающий турецкие слова на русские. – Чи готов ты покаяться и принять веру в единого аллаха? Чуешь, Байда, кайся, и помилуют, ей-бо помилуют, ну май же розум! Шо ты висишь  как тарань?
 Байда, распятый на железных крючьях, молчит. Он уже не живой почти. Крюк, пробивший ему ребра, кажется частью тела, а жилы и мышцы, наоборот, онемели и не беспокоят больше. Нет ни боли, ни горести, ни сомнений. Солнце выжгло очи, и он не видит крикуна. Да и зачем ему толмач? Все слова, обещания не важны уже. 
 - Ты хоть кивни! – Волнуясь, советует толмач. – Снимут с крюка, можэ й выходят.
  Раб без семьи, отчизны, жалеет человека, который жил славно и умирает воином. Кастрат мнит себя удачливым, ибо он жив!
 - Если аллах так велик… пусть вернет бритоголовых… коих я отправил в ад! – Смеется Байда.
 Ему кажется, что смеется. Едва-едва губы скривились. Сказанное им тут же шепчут знатным туркам, и те, гневно качая головами, удаляются. А обреченный продолжает осыпать их бранью.
 Невиданно. Трое суток висит пробитое тело, а смутьян - жив. Весь город слышит его дерзости.
 - Крюк  мне не мешает. Тут тепло, видны сады…  где скучают нагие жены. Скоро и я покину вас… будет, погостил. Только вы, слепцы, не узреете…  Толмач, скажи – пусть стерегут меня, козлобородые!
 Нет. Не устерегли. Через сутки Байда умолк. Но слухи о его бессмертии будоражили люд.   
 Говорили, что даже отчаянные янычары отказывались снимать колдуна с крюка. Падали ниц, готовые принять смерть от руки палача, но не смели взбираться к высохшему телу. Наконец, нашли несведущего. По лестнице вскарабкался чужеземец, наемник-эфиоп. Радуясь всеобщему вниманию, темнокожий силач пытался снять смуглое тело, издали напоминающее корявый ствол. Но крюк не отпускал. То ли ребра опали, сжимая последней хваткой металл, то ли негр не понял как изогнут стержень, только оторвать Байду не удавалось.  Женщины, дети, воины, толпились у стен, глазели. Ждали чего-то. И дождались. Эфиоп рванул казненного, ломая ребра, послышался  резкий треск, смельчак не удержался, подумалось - лопнула перекладина осадной лестницы, столь молниеносно он рухнул вниз, на камни. Вмиг разбился.
 Рядом, в луже свежей крови, сидел Байда щерясь в зловещей улыбке.
 Еще одна шутка нечистивого? Последнее послание с того света? Воины переглянулись и вздохнули с облегчением, но поторопились.
 Дикий крик ударил по ушам! Словно в городе нашлась безумная, вздумавшая оплакивать  казака. Тут же к ней присоединилась вторая, третья. Зашлись в плаче испуганные дети. Как подкошенные валились на колени старцы, спеша прижать к груди четки или талисманы-обереги.
 …По небу, по раскаленной до белизны поверхности воздушного шелка, катилась конница. Видны гривы лошадей, сбруя, потертости стремян, даже цвета мокрых от пота шаровар, и многие твердили, что узнали своих близких. Лица исчезнувших  в роковую ночь сигнальщиков скованы мукой. Они постоянно оглядываются и кричат от страха, в зрачках плещется ужас, но не узнать кто их преследует. Куда несутся взмыленные лошади? Животные тяжело вздувают ноздри, наездники немо шевелят бледными губами, пытаясь разглядеть преследователей. Но никто не держит в руках оружия, никто не защищается. Ибо – тщетно!
 Картина медленно растаяла, толпа упала на колени, женщины в страхе прикрывали голову платками, прижимая к себе детей, ожидая конца света. Покатилась в пыль роскошная чалма: не выдержало сердце старца. 
 Марево? Колдовство? Знак небес?
 Говорят, если долго глядеть в темноту степных колодцев, можно увидеть искаженные лица неведомых всадников… Тех самых, иных? Что помнит вода?
 До сих пор в степи ищут семь колодцев, образующих крест, рисуют карты, подсчитывают расстояния, и гадают: сколько мог пройти за день обоз? Сколько и откуда? Где стояли курени сечевиков? Ведь где-то остались скарбы Байды? Где-то стоят скифские бабы, гниют ветхие люки. И под землей ждет удальцов заклятое золото.
 Но порой налетает гроза, с мутного неба мечутся молнии, темным столбом крутятся дивные смерчи и неведомо куда исчезают люди. Не все мародеры-копатели возвращаются к родным порогам. Далеко не все. Но о них не складывают легенд.