Зря

(Рассказ, написанный на литературный конкурс "ЦарКон")

Мой всадник зол. В последнее время он часто гневен. Но никогда еще не бил, а тут рыкнул: « Куда лезешь, старая кляча?!» - И ткнул костяшками в лоб, угодив в белую звездочку.

Женщина нетерпеливо дернула его за руку, увела в теплую хату, а я втянул ноздрями запах хмеля, и удивился, ведь князь давно не притрагивался к вину. Ох, как давно. Много лет назад, когда я был несмышленым, хозяин перепил пахучей отравы. Вино ведь как болотная вода: в жажду пьется, а после вздувается брюхо и рези терзают нутро, хорошо, если пройдет до утра. Мы тогда отстали от ватаги охотников, кони и хозяева перекликались далеко в лесу, загоняли оленя, а юный князь бросил удила, отошел к кустам орешника, тонким и обледенелым, похрустывающим на ветру, и долго мучился, извергая скверный хмель.

Позднее мы вязли в снегу, кружили по лесу, шли по следам, но хозяин не давал мне воли, дергал повод и ругался. Ему было тяжело, но мне, молодому жеребцу, еще хуже. Хозяин кричал на меня, обвиняя в глупости, а сам размазывал по моей шее дурно пахнущую слизь, мешая вбирать запахи и сбивая чутье.
Заблукали. Тени скрыли дальние отпечатки и вскоре мы остановились, вокруг чащоба, не видно дороги, даже узкой тропы в плотном частоколе леса, и лишь где-то протяжно агукнул волк.

- Стая! – Вздрогнул хозяин. – Ну, что стал, Темныш? Но, пошел, пошел! Волки!
Я пошел. Сил на скорый бег нет. Присыпанные валежины хрустят, привлекая врагов.
- Ну, давай же, в рысь! Халзан! Дава-ай! Машисто! - Взбудораженно кричит хозяин, а мне ноги не вытащить из сугробов. Он, отчаялся, бросил удила, прикрыл лицо руками, призывая богов, и я обрел свободу. Смог остановиться, выбрать путь, развернуться к закатной стороне. Кое-как вытоптались к дороге, к той тропе, что еще хранит запахи кавалькады, вон и пятна крови видны на снегу… я не знал, что эти пятна манят хищников. Просто бежал по утоптанному, угадывая скорый ночлег. Однако рано радовался.

Волки набросились на нас у самого края, у кромки леса, когда стал ощутимым теплый запах дыма, мелькнули дальние огоньки жилья. Голод придал им сил. Я бежал в полной тишине. Хозяин онемел от страха и слепо отбивался ножом. Упустив узду, он грел меня дрожащей грудью, прижимаясь к шее. Звери взлетали в воздух как тени, легко и ловко, я не успевал следить за всеми. Стая казалась грозной и многочисленной. Приходилось биться. Я топтал всякого подвернувшегося на тропе, взбрыкивал крупом, едва обжигали колючие лапы, защемлял грызущих бока, обдирая шкуру о сосны. Спешил к поселку. На хвосте зубастый самец, но припечатать не удавалось, может страх мешал, может чутье подсказывало – нельзя останавливаться. Свалят, пропадем. И я бежал. Мотал головой, чтоб не прогрызли шеи, упругие тела несколько раз скребли по ребрам, хватали за ляжки, но движение спасало. Зубы клацали близко, дыхание горячих пастей забивало порывы морозного воздуха, и причитание хозяина все больше напоминало детский плач. Холод вокруг и жар внутри. Бег и мелькание луны в кронах заснеженных елей. В поселке стервенеют псы. Чуют зверье. Но как далеко до первого домишки… снова когти прошлись по моему брюху, и боль удара клыков прилипла снизу, словно зверь все еще там.

Выбрались. Шумно улюлюкая, навстречу катит толпа охотников. Лают волкогноны. Тогда еще жил хозяин моего хозяина. Отец, старый князь, поднял гуляк. Да, в этом мире у всех есть хозяева. Даже у людей. Их называют богами. Люди умеют баюкать пламя, которого бояться звери, в пламени растят металл, творят оружие, это я узнал, когда отступил страх перед жаровней кузни, позднее услыхал о всесильных богах, что умеют швырять молнии с небес. Вот и сейчас огонь спугнул стаю, а люди вокруг повторяли: – Вас спасли боги!
Мне по молодости слышалось – Пасли. Только теперь ощутил голод. Страх остался в лесу, затерялся на узкой тропе к селению. Хотелось есть, а еще больше – напиться холодной воды, заливая дрожь.

Во дворе факела, крики, кто-то притащил волка, забитого моим копытом. Мне дико глядеть на серое тело, глаза зверя сверкают, как угольки, пугая собратьев-лошадей. Меня оттирали, грели, мазали маслом, а старый князь зычно отчитывал хозяина: - Меры не знаешь. Пьяный не мертвый: когда-нить да проспится. А тебя едва не порвали. Кабы не халзан, трижды быть тебе в Нави! Кто нашел дорогу? Кто тебя вислого вынес? Кто вовка затоптал?

Мервый – значит недвижимый. Немой. Таких убирают из конюшни. Накинув грязную петлю на копыта, волокут во двор, сметая сор и солому холодным телом. Потом с них сдирают шкуру, обнажая кости и требуху, сами хозяева, сами люди, не чужаки. Нет, смерть страшна, как и непостижимая Навь. Лучше не становиться мертвым. Жить, радоваться тихому снегу на черных ветках сада, солнцу над лесом, аромату мягкого сена, брошенного в ясли, ласке хозяина, его горячей ладони на шее, непонятным словам: - Конь мой, конь родненький. Спас дурака, да? Ничего, я тебе не забуду, вот увидишь…

Сколько раз он повторял эти речи? Сколько раз.

Стою у чужого дома. В щелях меж ставен темно. Слышу привычное. Всегда встречаясь с девушкой, мой хозяин становится торопливым и возбужденным. Раньше они прятались в конюшне, и я узнал, отчего он так спешит к молодке. Она умеет быть горячей, как сумасбродные кобылицы в табунах. Люди тоже трутся кожей, кладут головы на спины друг другу, хватают губами за шеи, и пахнут как звери в пору любви. Мой хозяин иногда пахнет женщиной, а женщина… нет, она принимает его запахи, но еще хранит чужие. Странные. Было, тянулся вслед за ней, нагой и светлокожей, как и моя любимая кобылица – белошерстка, арабка, пока не услыхал смех хозяина.
- Он тоже чует тебя, сердце мое! Чует…
- Не угадав. Я давала йому яблоки, сладки як мед.

Да, она давала мне яблоки, и протягивала руки, с неистребимым ароматом зелья, такое не умеют варить молодые, я искал ответ – что это за травы, откуда доносится знакомое. Так пахнут костоправы, призванные выхаживать лошадей, они сами варят мази, смешивают травы в котлах, добавляют отвары в кадки с водой. Случалось, поднимали лошадей, возвращая в боевую дружину. Случалось – нет. У лошадей много хвороб, и не всякую выгонит травами мудрый знахарь. Да, руки молодки пахнут, как ладони знахаря. Она ночью подливает отвар в воду, что стоит близ стены, в дубовой кадочке, верно тоже лечит хозяина.

Да, им сейчас тепло в доме. А я стою один у коновязи, хозяин не пустил в тесный сарай, где завернув головы под крылья, спят гуси, торопился. Скоро опадет последняя листва, наступит время полюдья, вернется мороз. Всегда по снегу едут за данью. Бегут по кругу, принимая от племен лен и пеньку, мед и пахучий воск, а где и шкурки соболей, куниц. Хозяева бранятся из-за дани, даже братья спорили, рычали как звери, толкуя свое.

- Привел печенегов, Святополк. – Говорил мой хозяин. – Иль не ведаешь, чужой хлеб рот дерет. Земля наша…
- Что земля? Дана нам сила, да и мы не сиры. Сила в рати, а не в пашнях. Печенеги в седле иль варяги, все едино. Мы возьмем земли унгров, булгар. А ты не можешь прижать уличей!
- Зачем мне чужие земли? – Отвечал хозяин. И глядел на воинов, что слышат спор. Сожалел, что слышат. – Здесь у Непры сердцу мило, всего довольно, и рыбы и птицы. Чего недостает?
Не понять, что делили братья. Теперь живут порознь, сходятся лишь на празники.

А мне и праздники, ярмарки с богатыми столами, не в радость. Устал. Верно, уже не молод. Примечаю, стал спотыкаться. Недавно хватало удали на двоих, ведь был боевым конем князя, нес его через горы, в боях терпел нагрудники и войлочные накидки, натирал холку мерзлым оружием, узлами да снаряжением. Кляча? Давеча прыгнул через плетень у конюшни и услышал фырканье за спиной. Ноги с хрустом чиркнули по ивовой вязи, едва не подломил колени, а уж как развеселились молодые собратья. Как ржали жеребцы, норовящие привлечь внимание кобылиц. У них еще нет детенышей, как у меня. Мои сыны выросли вдали, стали крепкими и жилистыми, я редко их вижу, такова наша жизнь, и сейчас мне кажется, что они такие же зубастые, нахрапистые, как торопыги соседи. Им смешон старый жеребец. Ему бы соху таскать, говорят за спиной.

Они не ходили в битвы, не знают запаха крови, не видели стрел, пробивающих попоны и панцири, им не выжигали раны каленым прутом, не подвязывали крепких лубков к ногам. Горды, что заняли мое место. Глупцы. Вскоре поймут меня. А я пока еще держусь. Ношу хозяина, и знаю каждый его жест, понимаю желания, по тихому касанию пяток, по едва слышым словам сквозь зубы. Конечно, вижу, как слоятся копыта, как обвисает кожа, и блестят шрамы, лишенные шерсти. Бывал в битвах, тонул в ледоход, хлебнул лиха. Меня звали темным вещуном. Выжил на удивленье другим. Беду чуял раньше других, поднимал хозяина, прорывался сквозь копья, вытаскивал его, в тяжкой кольчуге, из реки.

Нынче стар, мне уже не покрыть кобылицу. Но ведь когда-то любил арабку, белую красавицу, что носит в седле родного брата моего хозяина. Святополк раньше часто бывал здесь. Нам позволяли бродить у реки, Непра незаметно кружила и влекла ночные звезды, а мы засыпали под ее шепот, устав от любви, но так и не насытясь. Утром заря куталась в туман, облака наливались розовым соком над темными рядами лесного воинства, а высокие тростинки рогоза и камыши выглядывали из невесомых прядей над водой. Кобылка стояла, уронив голову на мою спину, и я не знал, то ли ее слезы катятся по моей коже, то ли это роса легла, принимая нас за корявые деревья. Да, все это было давно. Люди умеют считать зимы, лета, умеют мириться и воевать, вот и мой хозяин в раздоре с братом, и я почти никогда не встречаю арабку, а встретив, не успеваю сказать и двух слов. Да и что говорить? Что кричать вслед? Тонконогая, я помню твою черную кожу и шелк белой шерстки? Я горд, что у нас есть сыновья? Еще ношу тепло твоих губ, и частенько киваю головой, задумавшись о прожитом. Киваю и шепчу в пустоту: – Было! Было! Было…

Да, она тоже проходит мимо тихо, как чужая. Проходит каждый раз, когда мой хозяин навещает молодку на окраине поселка. А иногда стоит вдали и смотрит на меня. Смотрит и молчит. Может хозяин не велит ей шуметь, как и мой? Может она понимает, что в словах нет проку? Пусть… Пусть стоит вдалеке, как и сегодня. Я не вижу ее, но слышу запах. Она уже не так легка, ее бег не столь упруг как ранее. Но она моя арабка… часть жизни, которой никто не отнимет. Разлучить могут, но не отнимут былого. А жизнь и есть былое, все когда-нибудь станет былым. Верно, арабка?

Ночь холодна. Месяц видится голубоватым, да и он скрыт в серых облаках, гонимых ветром. Мне не улечься, дремать стоя привычней, да и теплей. Одно мучает – жажда. Или это темное чутье беды? Редко хозяин забывает напоить меня, как нынче. Почему? Почему от него пахнет хмельным? Ни корма, ни воды… ни тепла. Я слышу, как он ласкает женщину, знаю его ладонь, так же он шлепает по моей шее, доносятся слова, которых не понимаю: - Ты нежна как дитя. Твоя кожа здесь, как губы лошади…

Что там про лошадей? Скосив ухо, стараюсь стоять ближе к стене. А ветер приносит возглас из-за пруда, вот он голос моей арабки: - Темныш! Беда! Беги-и!

Я проснулся. Дрема отступила, а в жилах всколыхнулось упрямство. Я догадался, о чем кричит белошерстая… понял, какая беда катится по утоптанной тропе поселка.

Рву удила и бью копытами в стену, раз, другой, и снова, и снова! Больно впивается в губы узда, сухие губы, пересохшие без воды… но сейчас не вода важна. Слышу топот копыт, звон мечей, краткий свист стрел, но собаки молчат, не облаивают воинов. Значит это не чужаки! Снова бью в стену, вскинув круп, попадаю копытом в ставни. Трещит дерево. Грохот разбудит любого. Да, теперь выбегает хозяин. В руке кнут, сам бос, без рубахи. – Ах ты ж… - но не договорил. Замахнулся, и лишь тогда углядел беду.

Ломая плетень, вваливаются ратники, у них темные мечи, в лунную ночь сталь не сверкает, а сереет, как зола. Как зола над малиновым жаром.

- Дружина! Вои! – Кричит хозяин. Зря кричит. Некого звать. Враг ступает уверенно, не страшась. Запах крови есть, а побратимов уже нет. Чай, пили хмельное вместе…

Я бью ближнего врага в грудь. Отлетел, обронил меч. Старый конь казался беспомощным? Сношу крупом чужака, с арканом. Лягаюсь. Слышу, как трещит бахтерец второго. Рвутся кольца, ратник падает под ноги печенегам. Глаз не вижу. Знаю, в них страх. Я кляча? Удар мечом миновал, лишь обрубил узду, и теперь я свободен.

Хозяин вскочил на спину, мы одно целое. Жаль, он без клинка. Мой хозяин мастер. В его руках клинок умеет петь удивительную грозную песню, песню смерти. Потому нас преследует почти полный десяток ратников, слышна дробная пробежка былых соплеменников. Перелетаю через изгородь, и угол конюшни прикрывает нам спину. Знаю, знаю все пути в этом поле. Несемся к реке, к высокому обрыву, потому что нам нечего терять. Вода уже холодна, да и высоко здесь. В темноте не всякий выплывет к пологому берегу. Падать и биться брюхом о воду больно, молодым терпел, а как сейчас? Страшусь стать мертвым. Стать молчаливым и слепым. Тогда мухи ползают по открытым глазам, а ты не видишь их. Не можешь взмахнуть хвостом, перекатиться на бок. Не можешь даже фыркнуть…

Проскочили огороды, спугнули полевых мышей в стогу сена, скатились в балочку и, осталось совсем немного. У той березы река подмыла берег. Прыгнем! Что нам холод? Сталь мечей холодней. Помню. Помню бой с кичливыми византийцами. Мне удалось пробить грудью ряд вкопанных щитов, вынести хозяина из под удара тяжких катафрактов. Немногие решились повторить мой отчаяный бросок. Спасло вещее чувство. И сейчас поможет! Мы еще повоюем! Видали и пострашнее.

Пятки хозяина разжались, я развернулся, решив, что он спешит спрыгнуть. Но тело сползло вниз, оперение светлое, заметно и в сумерках. Стрела вошла под лопатку.

Дать время моему хозяину, дать время. Он встанет, я знаю. И мы еще сумеем… вырвать несколько лишних зим у судьбы.

Вскидываюсь вверх, бью подходящих воинов стертыми подковами. Они ждут Святополка, воевать с одиноким жеребцом зазорно. Отогнал на шаг, два, но к телу торопятся другие. Петляю вдоль берега, сбиваю в воду неосторожных, мое жаркое дыхание пугает даже бывалых.
- Что за конь? Пристрелите его! – Злится десятник.
Нет. Не могут. Темно. Над рекой поднимается спасительный туман, он сейчас сер, как пепел, и я пропадаю в клубящемся мареве, стрелы визжат выше. А мой последний наскок вновь приносит всплеск, кричит воин в тяжелом панцире. Кратко кричит и тонет.

- Дьявол! Симаргл! Боги гневаются! – Негодуют и пугаются ратники. Они отступают, беспорядочно осыпая стрелами склон, но тело хозяина осталось здесь. Я все еще слышу его запах. Знакомый запах человека.

Когда рассвело, запах пропал. Морозно. Я дрожу всей кожей, стою над телом, и не могу понять, где хозяин? Ладони остыли, они уже не живут. В них нет силы, нет власти. У этого тела запах смерти. Не впервой угадывать, кто жив, кто ушел в Навь.

Днем к телу приехали сельчане. Ловили меня, манили сочной морковью, но я не дался. Шагал вслед за десятком пахарей, а потом до ночи кружил у камня, под которым схоронили воина. Князя. Моего хозяина.

Ночью ворвался в спящее селение. Вспыхнул пожар, и никто не удивлялся, что занялся домик молодки, которая по ночам ластилась к князю. Люди баюкают огонь, прячут его далеко в печи, но боевой конь умеет разбудить пламя. В воздухе смрад горелых перьев, гуси летели и несли пламя на крыльях, а соседи, хлеборобы, перешептывались: - Сказывся вещун. Черт с ним не сладит. Боронь боже…

Девка долго выла, кутая ожоги: - Пропаде золото! Пустить менэ…
- Так то правда? - Люди отшатнулись от нее. – Чие то золото? Загубила князя, стерво!

Два дня спустя, усталый, измученный, я уступил и позволил забраться на спину невысокому хлопчику, который принес мне кус хлеба, посыпанный солью. Шагал к селу, опустив голову, и оттого поздно углядел печенегов. Сам Святополк собрался ловить чумного жеребца. Да, эти спешат ко мне, вон веревки в руках. Под ними свежие лошади. Огибают дугой, отсекая от леса.

Слышал, как всхрапнула арабка, страшась за меня. Но сил нет. Да и малыш прилип к спине. Не бросать же его под ноги лютым… пришлось опуститься на колени, стряхнуть испуганного.

Потом выпрямился, обманул неторопливым шагом, рывком протиснулся между охотниками, столкнув их лбами, и кинулся к реке. Теперь-то мне никто не помешает прыгнуть.

Глупышка арабка, уперлась, крикнула что-то… но ветер свистел в ушах, краные пятна плыли перед очами, не разобрать что. Огонь в горле, ветер в гриве. Оглянулся, увидел, как она упала, рискуя сломать колени, скинула всадника, еще успел подумать – Зря! Зря!

Им не набросить петли на боевого коня. Нет, не набросить. Уже близко холм и береза. Близко… совсем близко. Совсем. Чую, уйду!

Но доскакать до обрыва не смог. Копье помешало. Наконечник сулицы вошел глубоко. Стало горячо, кровь текла по шкуре, липкая, сочная, и в то же время холод расползался по нутру. Оно ведь холодное – острие. И сама смерть – тоже.

Когда преследователи спешились, арабка, любимая кобылица князя, мотала головой и грозно скалила зубы, не подпуская всадников к телу. Черные губы роняли пену. Ноздри трепетали.
- Что творится с лошадьми? – Роптали воины. Кто-то взмахнул плетью, отгоняя кобылу, но Святополк перехватил руку.

- Оставь. Пускай… у них своя жизнь. Своя жизнь, своя смерть. Конь-то был не простой. Глаза животного уже угасли. На ресницах крупная слеза, но темное яблоко с голубым отливом неподвижно, и казалось, в нем отражаются чистые облака или снежные вершины дальних гор, пройденных боевым халзаном. Иначе откуда белые пятна на остывающей грани? Он так и не понял, что догнала смерть, ему казалось, окунулся в холодную реку и скоро доберется до дуругого берега… скоро. Совсем скоро. А арабка упала зря…



Краткие пояснения.
Халзаный конь, по Далю – сибирский, темной масти, с широкими копытами, с белой лысиной.
Зовут белою редкую арабскую породу чисто-белой шерсти, по черной коже.

Святополку, прозванному Окаянным, не принесло счастья убийство братьев, Бориса и Глеба, печенеги не помогли, он был изгнан, бежал на запад и вскоре умер, как говорят, от угрызений совести.