Луна в Водолее. Глава 8

Памяти друга - художника Стуканова Леонида Александровича.


АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ ЗВЕЗДА ФОМАЛЬГАУТ.


- 8 - 

    
Отложив раскалившуюся от Милкиной брани телефонную трубку, Елена Викторовна посмотрела на Андрея взглядом усталой тридцатитрёхлетней женщины. 
    
- Вот, Андрюшенька… Ты, конечно, всего не слышал – и слава Богу… В общем – договорились… Ни в местком, ни в партком, ни в милицию, ни к колдунье Милка обращаться не станет. И, главное, обещала не донимать тебя – мол, всё равно сам меня скоро бросишь. Старую, потасканную… в общем – понятно! И всего-то – за двадцать тысяч… а гонору, а амбиций! Ладно, Андрюшенька, уладилось и уладилось – давай о маме больше не будем…               
    
- Ага, Еленочка! На себе убедилась, что в моей шкурке – не сахар! А вообще, Еленочка, ты молодчина! Так говорить с моей мамой… теперь я, кажется, понимаю… твой бизнес и вообще – дела… уметь так разговаривать… где уступить, где упереться. Это ты со своими партнёрами – да? Так насобачилась?               
    
- Андрюшка, - рассмеялась Елена Викторовна, - если бы я так разговаривала со своими партнёрами – давно прогорела бы! Если не хуже… Видишь ли, - почувствовав вдруг потребность со своим юным любовником поговорить серьёзно, женщина переменила тон, - никакого капитализма в России нет. И, по-моему, никогда не будет. Ведь кто, начиная со времён Царя-Гороха и по сию пору, живёт у нас более-менее сносно? Только те, кто у власти! Чиновники разного уровня! Или ты думаешь, что если они расхватали  нашу собственность, то будут строить капитализм? Как же! Держи карман шире! Ладно, Андрюшенька… Опять понесло куда-то. Наверное – из-за Милки.               
    
Елена Викторовна закурила, затем, чтобы окончательно сгладить неприятное впечатление от объяснения с Людмилой, достала из холодильника бутылку шампанского.
    
- Что же, Андрюшенька, за твою свободу!               
    
- За дорого купленную для меня свободу!               
    
Юноша не смог удержаться от того, чтобы не съехидничать.               
    
- А что, Еленочка, как раб, я очень даже в цене… 20 тысяч долларов… пусть – приблизительно – за грамм золота десять долларов… ого! Мама меня оценила аж в два килограмма чистого золота! По-старинному – примерно – в четыре мины! А если на серебро – вообще! По-нашему – где-нибудь в три таланта! Намного больше моего «живого» веса! Правда, тогда соотношение было другое. Серебро ценилось значительно выше. Насколько помню, где-то – один к десяти. Но всё равно: сорок мин серебром – не хухры-мухры!               
    
- Андрюшенька, - Елена Викторовна не знала рассердиться ей или рассмеяться и поэтому обратилась к своему любовнику в неопределённой «промежуточной» тональности, - и чего ты у меня только не знаешь! Блеск! Вот если бы ещё и английский…               
    
- Всё, Еленочка, приказывай! Я теперь обязан безоговорочно повиноваться тебе. Хочешь – в течение трёх дней ликвидирую свою неграмотность в английском?
    
Конечно, Андрей шутил, но и обида тоже звучала в его по-юношески не устоявшемся голосе. Обида сразу и на маму, и на любовницу: дескать,  одна меня продала, а другая – купила. И хотя в действительности речь шла о душевном спокойствии и его самого, и его возлюбленной, присутствующий мотив купли-продажи вносил дисгармонию в их отношения: если рыкающая аки лютый лев мама-Люда за двадцать тысяч долларов согласилась стать кроткой овечкой, то, стало быть, всё продаётся? И всё покупается? И, соответственно, он, Андрей…
    
Почувствовав в голосе юноши невысказанную обиду, чуткая женщина, улыбнувшись, попробовала подхватить шутку:
    
- Ну, положим, не трёх дней – я, знаешь ли, не комиссар 1-ой Конной, немного соображаю – а вот за три месяца при желании: да. Можно сделать большие успехи. Сейчас есть обалденные методики и курсы.               
    
- Ага, Еленочка! А после трёх месяцев – к стенке? Если я, значит, не ликвидирую свою неграмотность? Хотя… нет! Я же теперь твоя, достаточно дорогая собственность! А какой же дурак уничтожает своё добро? Знаешь, Еленочка, а в положении раба есть определённые преимущества! Во-первых: он защищён авторитетом и деньгами хозяина, а главное – не надо самому принимать никаких решений! Помнишь, зимой у тебя на даче ты мне всё Окуджаву крутила? Так вот, песенка у него там – про солдата: «…а если что не так – не наше дело, как говорится, Родина велела…», а что? Для солдата бог – командир, для раба – хозяин: один чёрт! Впрочем – нет! Командир за солдат своих денег не платит – и может жертвовать ими как пешками! Держать впроголодь, бить смертным боем – вот и бегут, вот и стреляются. И себя убивают, и сослуживцев, а изредка – и надзирателей-командиров. Нет, рабу при хозяине – лучше! Конечно, есть свои отрицательные стороны… Особенно, если хозяин по своей природе чересчур жесток… Но ведь ты, Еленочка – нет? Не зверь, не маньячка – правда? А вполне умеренная любящая садистка? И плёткой, надеюсь, не станешь злоупотреблять?               
    
- Ох, Андрюшенька, язвочка ты моя ненаглядная! Ни злоупотреблять, ни употреблять – не надейся! Даже – если попросишь. Ну, разве что – очень, очень… В этом случае, так и быть – немножечко постегаю… А вообще, Андрюшенька, - после непродолжительно паузы Елена Викторовна опять заговорила серьёзно, - больше ты от меня не услышишь никаких упрёков в незнании английского. После моего объяснения с Людмилой наши с тобой отношения должны перейти на качественно иной уровень.               
    
- А как это, Еленочка? - переспросил смешавшийся от неожиданного перехода к другой теме Андрей. - Что значит, «качественно иной уровень»? Ведь мы с тобой – не того? Жениться, вроде, не собираемся?..               
    
- Эх, какой же ты всё-таки ещё у меня мальчишка! - не выдержав, рассмеялась женщина. – Не знаю, от друзей или от мамы, но откуда, Андрюшенька, у тебя это предубеждение, что предел мечтаний любой бабы – штамп в паспорте? Раз полюбила – обязательно должна «узаконить»? Хотя… - Елена Викторовна на секунду задумалась, - будь мы ровесниками... да даже – и не совсем… будь я старше тебя года на три, четыре… тогда, возможно, думала бы и о штампе… ведь женщина, если влюбилась, стремится целиком и полностью овладеть любимым… ни с чем и ни с кем не считаясь… даже – с помощью такого жалкого средства, как штамп… но это – если ровесники… а когда шестнадцать лет разницы – рассмешил, Андрюшенька, ох, рассмешил!               
    
- Но, Еленочка… а тогда – как?.. жить я что ли перееду сюда? Ну, в эту твою квартиру? Чтобы, значит, – самостоятельно?..               
    
- Правильно мыслишь, Андрюшенька, но… ты же слышал мой разговор с Людмилой? - в голове у Елены Викторовны стремительно разворачивался план их будущих отношений, и, по мере его развития, женщина размышляла вслух, будто ища одобрения у своего любовника. - Мама настаивает, чтобы ты пока жил у неё. Само собой, обещая не препятствовать нашим встречам. Дескать, одному тебе будет трудно: школа, экзамены в институт – а кто за тобой присмотрит? Сготовит, накормит, постирает, выгладит? Мол, и взрослому мужчине одному не просто, а уж шестнадцати- семнадцатилетнему юноше – вообще: завал. И, знаешь, Андрюшенька, здесь я с Милкой согласна. Разумеется: не всё так драматично, как это изобразила твоя мама – справился бы и сам – однако, действительно: зачем без надобности осложнять свою жизнь? Конечно, другое дело, если она, вопреки обещанию, начнёт тебя донимать. Запоёт на старый мотив. Тогда – разумеется! Тогда, Андрюшенька, ты, не откладывая, переберёшься на эту квартиру. Хотя… не думаю! Милка себя сейчас показала отнюдь не дурой. А если даже и истеричкой – себе не в убыток! Так что, Андрюшенька, по-моему, нет резона спешить с твоим переездом…               
    
- Знаешь, Еленочка, теперь я уже вовсе ничего не понимаю… Ты говоришь, наши отношения должны перейти на качественно иной уровень и в то же время настаиваешь, чтобы я по-прежнему жил у мамы?.. Но, в этом случае… какое новое качество?.. какая самостоятельность?.. ведь ты же, Еленочка, знаешь маму… мало ли, чего она могла наобещать тебе… тем более – за 20 тысяч долларов… да ещё – по телефону…               
    
- Могла, Андрюшенька, всё могла. Но только – я ведь тоже не дура! Ты из нашего разговора, вероятно, не понял, но деньги я ей обещала не все сразу: сначала – пять тысяч, через полгода – столько же, и далее – в течение двух лет. То есть – до твоего совершеннолетия…               
    
- Нет, Еленочка, Это-то я как раз понял… но… всё равно… при маме – какая самостоятельность?               
    
- А такая, Андрюшенька! - раздражённая нарочитой, как ей показалось, инфантильностью своего любовника, резко ответила госпожа Караваева. - Чтобы ты научился сам подтирать свои сопли! Андрюшенька, миленький, ой, прости – нечаянно сорвалось с языка! Всё ещё под впечатлением разговора с Милкой! Поначалу-то – помнишь?!               
    
Говорить, говорить – главное – говорить! Подсказывал женщине, исправляющий оплошности языка, инстинкт. Что и о чём – не важно! Главное – говорить!   
    
- До сих пор, как видишь, под впечатлением! До сих пор доругаться хочется! А ты мне, что называется, под горячую руку! Подвернулся, Андрюшенька, – со своими вопросами! Как мне показалось – детскими. Ещё раз прости, Андрюшенька. Но ведь и сам – признайся…               
    
Покаявшись, Елена Викторовна сразу же перешла в наступление:
    
- …заладил одно и то же: какая самостоятельность, какая самостоятельность? Самая, Андрюшенька, обыкновенная – научиться самому принимать решения. И – главное! – брать на себя ответственность.               
    
- Но, Еленочка, - несколько обескураженный натиском госпожи Караваевой, смутился Андрей, - сегодня я, кажется... ну... принял решение?.. и даже – не одно… несмотря на мамин запрет, всё-таки встретился с тобой… и после… ну, когда надумал остаться…               
    
- Эх, Андрюшенька, - обрадованная тем, что её возлюбленный не обиделся, улыбнулась Елена Викторовна, вновь придавая разговору полушутливый оттенок, - конечно, принял! Ну, прямо-таки невозможно обременительное решение! Умница, молодец – хвалю! А если серьёзно… под качественно иными отношениями я понимаю вот что… во-первых и во-вторых – свободу, а в-третьих – ответственность… но не такую ответственность, когда над тобой надзиратель с палкой, нет, ответственность – как внутреннюю потребность… Конечно, Андрюшенька – в идеале. В действительности так не бывает. Но хотя бы осознать самою эту возможность… тьфу, ты! Совсем запуталась! Совсем занесло куда-то!               
   
 - Да-а, Еленочка… ишь, повернула как! Только-только, понимаешь ли, размечтался о цепях, ошейнике и биче, а ты меня сразу же перевела в вольноотпущенники – не дав ни дня насладиться прелестями рабства!               
    
Андрей попробовал шуткой смягчить серьёзность заключительного обобщения Елены Викторовны, однако затронутые женщиной вопросы предполагали отнюдь не юмористическое отношение, и юноша, отдурачившись, волей-неволей перешёл в заданную ею тональность.               
    
- Говоришь, Еленочка, осознать ответственность?.. Нет, погоди… у тебя как-то хитрей… осознать ответственность как внутреннюю потребность? Ни хрена себе! Да если такое возможно – то это либо святой, либо религиозный фанатик, либо сумасшедший вождь! Ну, из тех, которые огнём и мечом рвутся спасать наши тела и души! А может… - Андрей задумался, - обыкновенный подлец! Который, ответственность пред начальством «осознав» как внутреннюю потребность, наушничает и пишет доносы на своих сослуживцев!               
    
- Андрюшенька, не передёргивай! Я же говорю об ответственности за свои, а не за чужие поступки! И ответственности не перед кем-то – даже Господом Богом! – а только перед самим собой. - В становящейся всё интереснее диалог с возлюбленным, всё более вовлекалась Елена Викторовна. - Да… разумеется… сами себя мы всегда готовы оправдать… ох, дуру-бабу и занесло же! Ну, скажем – перед своей совестью…               
    
- Ё-ё-лочка, - лукаво улыбнувшись, на языке между зубов Андрей покатал ласковое прозвище возлюбленной, - а скажи-ка ты мне, что, по-твоему – совесть? А то, знаешь, всякий её понимает по-своему.               
    
- Совесть?.. - в голове у госпожи Караваевой уже вертелось нечто банальное, вроде того, что это, мол, когда, имея возможность безнаказанно украсть, всё-таки не крадёшь, но иронический тон заданного Андреем вопроса спровоцировал женщину заглянуть поглубже, - чёрт его знает, Андрюшенька… Вообще-то, наверно, загнанный внутрь страх… Вот только – чего?… Допустим, стыд – это страх обнаружить свои потаённые интимные переживания… В основном – в сексуальной сфере… Однако – не обязательно… Стыдно обнаружить всё то, что тобой воспринимается глубоко интимно и, вместе с тем, не соответствует общепринятым нормам… Из-за вытекающего отсюда чувства беззащитности – боязни насмешек, неловкости, унижения… А вот совесть?.. Почему, например, на некоторые неприглядные поступки внутренний запрет существует, а на другие – не менее неприглядные! – нет?.. Причём – когда в безнаказанности и тех, и других ты совершенно уверен?.. Однако, Андрюшенька, мы с тобой, кажется, забрели в такие дебри…               
    
- Нет, погоди, Еленочка, - перебил, заинтересовавшийся Андрей, - давай-ка ещё немножечко поплутаем! Стыд и совесть часто объединяют: мол, нет у тебя ни стыда, ни совести – хотя… страх, говоришь?.. наверное… трансформированный страх… ну, со стыдом – более-менее – да. Стыдно то, стыдно это – в основном, действительно, сексуально-физиологическое… система моральных табу… особенно – когда те или иные запреты трактуются как священные: так сказать, от Бога… но вот эта чёртова совесть… а знаешь, Еленочка! – Андрея вдруг «осенило», – механизм тот же самый! Просто стыд – древнее! И не связан с таким, только-только формирующимся у людей чувством, как сострадание. А совесть – связана! Ну, что нельзя обижать слабого – это же сравнительно новое! И далеко не у всех работает! Ведь отнять у того, кто слабее – это же для большинства неодолимый соблазн! Зато – у кого работает в полной мере… бедные они, бедные! Ни соврать тебе, ни украсть, ни соблазнить чужую жену! Нет, Еленочка! Вот ещё одно преимущество – быть рабом! Совести не предполагается в нём по статусу!               
    
- Андрюшенька, знаешь… если отбросить твоё дурацкое ёрничанье… ты, по-моему, высказал очень интересную мысль… правда! - умом своего возлюбленного восхитилась Елена Викторовна. - Ну, что совесть, в сравнении со стыдом, сформировалась намного позднее. Вернее – даже не сформировалась, а находится в процессе формирования. Почему, соответственно, многие её не имеют. Нет, Андрюшенька, если ты это не вычитал где-нибудь, а придумал сам – ты у меня гений! Самый что ни на есть натуральный гений! И тебе обязательно надо поступать на психологический! В МГУ, кажется, есть… Да ещё – про механизм! Ну, что он одинаковый и для стыда, и для совести! Даже если в действительности не так – всё равно гениально! Правда, Андрюшенька – неужели ты это сам придумал?               
    
Польщённый – а для мужчины, известно, похвалить его ум, то же самое, что для женщины восхититься её красотой – юноша немного смутился и попробовал ответить максимально честно: 
    
- Не знаю, Еленочка… вроде бы – сам… хотя… о чём-то подобном, может быть, и читал… однако вспомнить… нет, вряд ли вспомню… ведь такие мысли – они же носятся в воздухе… Ты ведь и сама, Еленочка, сказав, что совесть – это преображённый страх, в значительной степени натолкнула меня на эту идею. Ну, а что стыд древнее – это мне потому, наверное, пришло в голову, что он более универсален… и, главное, жёстко связан с нарушением тех или иных моральных запретов… и потом… людей, напрочь лишённых стыда, я что-то не знаю, а вот совсем бессовестных – сколько хочешь… Значит – этот механизм ещё не сформировался, а только формируется… А то, что он одинаковый и для стыда, и для совести – в этом, Еленочка, нет ничего удивительного: как любит повторять наша «биологичка», природа экономна. И уж если сумела элементарный страх преобразовать в такое сложное чувство, как стыд, то и дальше – тоже: пойдёт по тому же пути.               
    
- Да! Да! - с энтузиазмом подхватила Елена Викторовна, - зацелую сейчас Андрюшеньку! Бесценного моего гениёныша! Самородного моего психолога! Вот, Андрюшенька,  вот и вот! В левую щёку! В правую! В губы! В горлышко! А халат этот – к чёрту! Всего-всего исцелую мальчика! И грудь, и живот, и ниже! Резвунчика ненасытного – у-у! И, правда! Какой игривый резвунчик! У-у – ненасытный! У-у-у!               
    
В следующие полчаса в диалоге участвовали только одни соединившиеся тела любовников, ибо слова и звуки, издаваемые обоими, могли иметь лишь служебное значение – дополняющее бессловесную мудрость познающих друг друга тел. 
    
И когда, истомлённые и обессиленные, мужчина и женщина приходили в себя, то слова к ним вернулись далеко не сразу, а уж связанные хотя бы одной только грамматикой предложения – и того позже.
    
(Андрюшенька. Ёлочка. У-у-у. А-а-ах. О-о-о. Милый. Родной. Любимая. Кедрёночек. Ё-о-ла. О-о-о. А-а-ах. Гениёныш – истинный гениёныш. Змеёныш, Ёлочка. А ты у меня – гадючка. Негодный мальчишка! (Бац! – ласковый шлепок по телу юноши.) Драчунья! Девчонка! (Бац, бац! – с грубоватой нежностью по упругим ягодицам госпожи Караваевой.) Ах, разбойник! Ах, гениёныш! Люблю-ю-ю! И я – мою Ёлочку! У-у-у! Кедрёночек. Ёлочка. Нет, правда, Андрюшенька, - к Елене Викторовне к первой вернулась способность к построению более-менее осмысленных предложений, - тебе надо ехать в Англию. В Оксфорд. В Америке делать нечего.)
    
- Ну, ты и даёшь, Еленочка! - ещё не успевший привыкнуть к разительным женским переходам от поэзии к прозе (как, впрочем – и наоборот), собираясь с мыслями, только-то и сумел произнести Андрей, - Америку, значит, к чёрту? И правильно! То ли дело, «добрая старая Англия»! Кстати, Еленочка, ты хоть представляешь себе, сколько может стоить обучение в Оксфорде?               
    
- Представляю, Андрюшенька. Поэтому первые три курса ты будешь учиться в МГУ.               
    
(Жертвенный порыв Елены Викторовны был хоть и очень силён, однако не до такой степени, чтобы уже через год расстаться со своим юным возлюбленным.)
    
- Только – без дураков: чтобы на что-то рассчитывать, учиться необходимо ради знаний, а не за стипендию. Ведь есть международный обмен студентов, существуют различные фонды – разумеется, я подсуечусь. И – само собой – помогу с деньгами.               
    
- Еленочка, ты серьёзно? - как правило, не легко загорающийся Андрей, на этот раз вспыхнул сразу. Ещё бы! Два или три года учиться в Англии – соблазн из разряда неодолимых. - Не передумаешь?               
    
- Андрюшенька! Это же кем надо быть, чтобы шутить такими вещами? Какой редкой мерзавкой? Конечно, не передумаю! Но и ты! Выкладываться должен на совесть! На все сто процентов! Теперь, Андрюшенька, понимаешь, что я имела в виду, говоря об ответственности как о внутренней потребности свободного человека?               
    
- Теперь, Еленочка, понимаю… Но только… - Андрей вдруг засомневался в своих силах, - в Англию, в Оксфорд – ещё бы! Кому не захочется? А вдруг да – не справлюсь? Вдруг да – не соответствую? Не потяну?               
    
- Если захочешь, Андрюшенька, то потянешь. Главное – захотеть. А способности к психологии… как это сказал Лев Иванович?.. при Солнце В Рыбах и сильном двенадцатом доме… да, вроде бы – так… у тебя должны быть хорошие… ещё он мне говорил о каких-то гармониках… ну – будто бы это важно… ладно! Возвратится из своей «Тмутаракани» – я от него не отстану! Всё выпытаю – от «А» до «Я».               
    
- Ты, Еленочка, у меня – конечно! - после соблазнительных обещаний госпожи Караваевой и серьёзности предыдущего разговора, юноше вновь захотелось немножечко «пободаться». - Захочешь – с неба Луну достанешь!               
    
- А что, Андрюшенька, И достану! - весело, в тон возлюбленному отозвалась Елена Викторовна. - Да ради тебя – не только Луну, но и Солнце с Венерой, Меркурием и парочкой звёзд в придачу! И вообще, Андрюшенька, сегодня мы празднуем!               
    
-  Что, Еленочка, обмываем твою покупку? Ну, то есть – меня, раба многогрешного?               
    
- У-у, ехидина! Негодный мальчишка! А знаешь, Андрюшенька, - взрослая женщина вдруг почувствовала укол девчоночьей детской обиды, - уже не смешно. Нет, правда… где-то, знаешь, уже и царапает… как по стеклу железом…               
    
- Ёлочка, извини, пожалуйста. - Образность расхожего выражения «как по стеклу железом» вдруг показала юноше всю неуместность его, переставшего быть смешным, шутовства. - Знаешь, как заведусь – трудно остановиться. Конечно, глупо, но… прости, Еленочка! Ты, кажется, собиралась организовать маленький праздник – а?               
    
- У, хитрющий мальчишка! Тебя, в наказание, надо бы сегодня – вообще – оставить без сладкого, а ты мне напоминаешь о празднике!               
    
Женщина запустила пальчики в растрепавшуюся шевелюру любовника и, играючи, потрепала из стороны в сторону:
    
- У-у, негодник!               
    
- Не надо без сладкого! - обрадованный тем, что обида женщины оказалась недолгой, по-детски тоненьким голоском, сквозь смех, заканючил Андрей. - Пожалуйста, Еленочка, не оставляй без сладенького? Ну, пожа-а-а-луйста?               
    
- Уговорил, Андрюшенька! Сегодня оставить тебя без сладкого – грех. Да и самой… сегодня я заслужила праздник! Ты, Андрюшенька – тоже. Так что… а чего бы тебе хотелось – а?               
    
До Елены Викторовны вдруг дошло, что она катастрофически не умеет развлекаться, что понятие праздника для неё связано с более-менее шумным застольем – и только. Как, вероятно, и у девяноста девяти процентов взрослого населения России. У молодёжи ещё существуют дискотеки, концерты поп-звёзд, а как слегка перевалит за двадцать… Театр? Музей? Филармония? Но там ты не празднующий, там ты зритель… Покататься на пароходике по Москва реке? Как изредка в студенческие годы? Да, но в десятом часу вечера, какие, к чертям, пароходики? Хотя… по нынешним временам, какие-то, возможно, и есть? Типа – плавучих баров… Позвонить в речной порт? Да, но пустят ли на такой с Андреем?.. за приличные деньги?.. возможно… однако… среди пьяного криминального сброда и девиц соответствующего поведения… ничего себе – праздничек!      
    
- Нет, правда?.. – не придумав ничего интересного, женщина обратилась за поддержкой к возлюбленному, - кроме как пойти в «Ноев ковчег» – ресторанчик тут рядом: уютный, тихий – мне, Андрюшенька, ничего не приходит в голову. Не на дискотеку же – в самом деле?               
    
- А что, Еленочка, на дискотеку – класс! Ты бы там была – «супер»! Пацаны бы все до одного «тащились», девчонки  – «отдыхали»!               
    
- Ага! Представляю, каким бы я там выглядела жутким посмешищем! Нет, Андрюшенька, я серьёзно… Кроме «Ноева ковчега», ничего не могу придумать… Может быть – ты? Родишь какую-нибудь  сногсшибательную идею?               
    
- Идею, Еленочка?.. Вообще-то, теперь говорят – «проект»… Назюзюкаться до положения риз – это, понимаешь ли, «эксклюзивный проект праздника»… блеск! Нет, знаешь ли… вот так – сразу… нет, ничего не идёт на ум… погоди-ка… а может – дома? Купим цветов, свечей… и… голыми – при свечах – будем пить шампанское?               
    
- И не только пить, но и ванну нальём шампанским? У-у, какой ты у меня фантазёр, Андрюшенька! Хотя… в этом, пожалуй, что-то есть! Сколько, по-твоему, нам потребуется бутылок?               
    
- Ты, Еленочка, что – серьёзно?               
    
- А почему бы и нет, Андрюшенька? «Ноев ковчег» – это от бедности воображения! К чёрту! А тут? Голыми, при свечах, купаясь в шампанском – такое надолго запомнится! В венках из лилий! Я мигом сплету – умею. А на столе – розы! И, конечно, сирень! Много-много белой сирени! И красные розы! Прелесть, Андрюшенька, прелесть! И как это мне самой не пришло в голову? Нет, Андрюшенька, ты у меня настоящий гений! Да – и бенгальских огней! Плевать, что не Новый год! Зато – Новая эра! Ну – в наших с тобой отношениях! Вот и отпразднуем её наступление! Так сколько, Андрюшенька, нам потребуется шампанского? Так – навскидку?               
    
Захваченный энтузиазмом своей возлюбленной, юноша задумался всего на пару секунд: - Бутылок, наверно, сто. Может быть – сто пятьдесят… Постой-ка, Еленочка, это же открывать замучаешься! Да и таскать…               
    
- Ишь, крылышки-то у бедного мальчика, - воодушевившись, Елена Викторовна сходу отметала любые препятствия, - так и поникли разом! Не забывай, Андрюшенька, я ведь была деревенской девчонкой – таскать приучена! Да и ты – хоть и городской, а всё же мужчина! Руки бы не отвалились! Только нам с тобой не придётся таскать ничего, тяжелей цветов! Шампанское я закажу по телефону. Принесут прямо сюда. А открывать – кусачками! Проволоку – раз! – и готово. Это ведь – когда две-три бутылки – цацкаешься! А когда много – ты их, Андрюшенька, прямо в ванне! Пусть брызгаются, пусть шипят! Пока я плету венки и накрываю на стол – ты их, Андрюшенька, все оприходуешь! Чёрт! Никогда не купалась в шампанском!               
    
- Конечно, Еленочка, во французском? Ты ведь сама говорила, помнишь?..               
    
Юноша не смог удержаться от удовольствия легонько «куснуть» возлюбленную.
    
- У-у, вредина! Противный мальчишка! Так и норовит обидеть беззащитную женщину! А вот дудки, Андрюшенька! Для ванны сойдёт «Советское»! А если посмеешь сказать, что шампанское бывает только французским – прямо не знаю, что с тобой сделаю! До синяков зацелую негодника! Всё, Андрюшенька! Собирайся. За цветами надо сходить самим. Заодно купим бенгальских свечей – я знаю место, где ими торгуют круглый год. Остальное – по телефону.               
    
Пока юноша одевался, Елена Викторовна, кроме магазина и ресторана, позвонила домой: как бы ни складывались их отношения с мужем, но переполненная радостью женщина не хотела, чтобы он волновался зря…   
               
    
Об очередном новом увлечении своей любвеобильной супруги Николай Фёдорович Караваев узнал от Людмилы ещё на прошлой неделе – чтобы разъярённая мама не поделилась своим «ужасным» открытием с обманутым мужем «пожирательницы младенцев», такого, разумеется, не могло быть: уж кто-кто, а пятидесятидвухлетний преподаватель французского оказался проинформированным в первую очередь. Причём, не понятно чего, ябедничая профессору, добивалась Людочка Каймакова – во всяком случае, она не могла рассчитывать на то, что он своей властью прекратит это безобразие: когда жена младше мужа на двадцать лет, то он обязан закрывать глаза на многие её шалости –  разумеется, если не хочет развода. Чего Николай Фёдорович не просто не хотел – боялся до дрожи в сердце: а вдруг в какой-нибудь особенно чёрный день его дорогая Леночка скажет ему, прощай? Надоел – ухожу к другому? И заберёт с собой Настеньку?! 
    
С тех пор, как в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году студентка-второкурсница Леночка Соловьёва, околдовав закоренелого холостяка, ухитрилась женить его на себе, почтенный профессор, сладко страдая в цепях семейного рабства, не мечтал ни о чём ином – Боже избави! Пусть всё остаётся как есть! Измены, любовники, поздние возвращения – только бы длилось это желанное рабство!
    
Происходя из почти раздавленной безумной машиной тоталитарного государства «профессорской» династии Караваевых – правоведов, инженеров, врачей, университетских преподавателей – Николай Фёдорович являл из себя пример типичного, что называется, вырожденца, и прикосновение к крестьянским корням Соловьёвых-Гущиных пробудило в нём уснувшие силы: Во всяком случае, сейчас, в пятьдесят два года, профессор чувствовал себя много моложе, чем в сорок – до женитьбы на околдовавшей его студентке.
    
Ум и энергия двадцатилетней деревенской девчонки едва ли не на первом зачёте обратили на себя внимание уже давно внутренне «эмигрировавшего» в средневековую Францию преподавателя – когда она, отважно сражаясь с трудно дающимся заднеязыковым «r», заявила ему, что, кроме английского и французского, также намерена овладеть немецким, испанским и итальянским, ибо, не желая работать в школе, мечтает стать переводчиком. Заявила – заметьте себе! – по-французски. Будучи студенткой первокурсницей иняза обыкновенного пединститута – большинство выпускников которого, с трудом могло объясняться даже на профилирующем английском. И, разумеется, знающий как нелегко даётся иностранный язык в зрелом возрасте – он сам и по-английски, и по-французски был обучаем с детства – Николай Фёдорович не мог не восхититься целеустремлённостью, настойчивостью и упорством этой крестьянской девушки. Восхитился. И удивился – менее чем через год, обнаружив себя опутанным брачной сетью. Причём, опутанным так ловко, что у бывшего «закоренелого холостяка» не возникло никакого желания барахтаться, пытаясь разорвать болезненно-сладко спеленавшие узы. Где там! Очень скоро Николай Фёдорович едва ли не молился на пленившую его «повелительницу»!   
    
Впрочем, за время обучения в институте ни испанским, ни немецким, ни итальянским Леночка толком так и не овладела, зато уже на четвёртом курсе по-английски и по-французски она разговаривала свободно – до такой степени, что могла исполнять роль синхронного переводчика. Правда, не по своей вине: замужество, дочь, «приручение» закоренелого холостяка – всё это требовало такого внимания и такой заботы, что почти не оставляло сил на лингвистические упражнения. К тому же, почувствовав за своей спиной опору и в муже, и, главное, в реликтовых остатках некогда обширной династии Караваевых, молодая женщина позволила себе немного расслабиться. Её престали пугать призраки вековечной крестьянской нужды и беспросветной учительской нищеты: при знакомствах и связях Николая Фёдоровича, она теперь вряд ли останется без приличного места. А если добавить, что и муж, потомственный интеллигент едва ли не в восьмом поколении, оберегая ненаглядную Леночку, не советовал ей перенапрягаться – главное, непредвзятый взгляд, глубина, основательность: словом,  качество, а, избави Бог, не количество! – то некоторое отступление от намеченной программы ни в коем случае не являлось поражением для Елены Викторовны. Напротив, в сбережённое за счёт испанского, итальянского и немецкого время, вчерашняя деревенская девочка усиленно «самообразовывалась», то есть читала «умные» книги, ходила в музеи, театры, изредка бывала в филармонии и посещала ежегодные выставки московских художников.      
    
И уже к пятому курсу союз любознательности, целеустремлённости и ненавязчивой тактичной опеки Николая Фёдоровича принёс замечательные плоды: в огромной шестикомнатной квартире дяди-хирурга, собирающей по субботам все чудом сохранившиеся осколки династии Караваевых, молодая женщина перестала казаться себе белой вороной.
    
(Разумеется, никто в этой квартире даже движением бровей никогда не выразил хотя бы малейшее неодобрение бывшей деревенской девчонке. Однако, при всей доброжелательности окружающих, для не имеющего соответствующих познаний почти недоступны общие разговоры – что не может не задевать неофита. Так вот: через полтора года после замужества, Леночка Караваева почувствовала себя вполне своей в «цитадели» Ильи Степановича – без каких бы то ни было скидок на её крестьянское происхождение.) 
    
Этот период как раз совпал с началом Горбачёвских преобразований, и, по протекции Ильи Степановича устроившись переводчиком в одну из действующих под прикрытием Министерства Здравоохранения экспортно-импортных фирм, Елена Викторовна сумела внушить её главарям, что способна на большее, чем простое содействие пониманию между разговаривающими на разных языках партнёрами. А поскольку краткая эра «первоначального накопления» сменилась долгим периодом легализации награбленного, то идея госпожи Караваевой обзавестись Домом Моделей нашла живейшее понимание у заправил фирмы «Здоровье нации» – так в 1995 году завершилось превращение бывшей деревенской девчонки в современную «бизнесвумен».
    
Параллельно с обретением внутренней уверенности и внешней финансовой независимости пробуждался вулканический темперамент Елены Викторовны – основательно «подмороженный» чуть было не случившимся изнасилованием, когда, отойдя от шока, четырнадцатилетняя девочка сделала верный, хотя и односторонний вывод: сильному в нашем мире дозволено если не всё, то многое. Конечно, семиклассница не смогла внятно сформулировать основных постулатов социал-дарвинизма – что только сильный имеет право на жизнь, – но этого ей и не требовалось: к концу школы английский язык она знала не хуже учительницы – выпускницы того самого пединститута, в который, трезво оценив свои шансы, надумала поступать Леночка Соловьёва.   
    
(В этой связи стоит сказать, что у деревенской девочки действительно было сильное влечение к сцене, и в школьном драмкружке Леночка действительно выделялась, однако поступать во ВГИК… нет! Случай с преподавателем физкультуры на многое ей открыл глаза! И то вдохновенное враньё, которым госпожа Караваева бескорыстно угощала астролога, являлось, по сути, не ложью, а нормальной фантастической реализацией неосуществлённой детской мечты.)    
    
Увы, вызванная откровенно зверским проявлением «мужского начала» потребность в защите не могла не иметь негативных последствий – искусственно «сублимированное» либидо, сделавшись орудием социальной адаптации, исказило не только сексуальную, но и духовную жизнь молодой женщины: если «война полов», то, господа мужчины, на войне как на войне – годятся все средства! Какая, извините, любовь, если нужен обеспеченный, рабски покорный муж!         
    
(Разумеется, всё сказанное – очень сильное упрощение: в действительности Елена Викторовна была несравненно умней, противоречивей, сложней, обаятельней, тоньше – и… тем не менее…) 
    
Будучи в этой пресловутой «войне полов» заведомым аутсайдером, Николай Фёдорович во многом как нельзя лучше соответствовал социально-эротическим потребностям Леночки Соловьёвой – во многом, но не во всём: его отнюдь не пламенный темперамент не мог, в конце концов, не породить желания восполнить «домашние недостачи» поисками на стороне. Не сразу. Только спустя едва ли не год, после рождения дочери, Елена Викторовна начала открывать для себя радости сексуальной жизни: чёрт! А ведь та же Милка, говоря о прелести любовных соитий, похоже, что не врала! Временами – действительно – улетаешь! А она-то дурочка…
    
И по мере того, как в закомплексованной деревенской девочке пробуждались одновременно и личность, и женщина, «улетать» ей хотелось всё чаще и выше – чтобы, разделяя её страсть, в любовной судороге содрогались звёзды. А поскольку Николай Фёдорович к таким полётам был не способен, то скоро явились «спутники» – грубовато-чувственная красота высокой брюнетки нашла своих поклонников среди зарубежных партнёров фирмы «Здоровье нации». А уж когда Елена Викторовна обзавелась «собственным» Домом Моделей… 
    
Разумеется, с самого начала их супружеского союза Николай Фёдорович был готов к такому повороту событий и даже слегка удивлялся тому, что не сразу, а спустя лишь четыре года после свадьбы присоединился к почтенному ордену рогоносцев. Беспокоился же профессор только о том, чтобы его обожаемая супруга не влюбилась всерьёз и надолго: увы, Елена Викторовна всецело разделяла сложившийся в общественном мнении стереотип, что женщина, «изменяя», непременно должна влюбляться – влюблялась негодница! Едва ли не в каждого из своих постельных партнёров! Тем самым, обрекая мужа жутким душевным терзаниям: а ну как, действительно, возьмёт и скажет: надоел, ухожу к другому? И уведёт с собой Настеньку?!   
    
Любовь к дочери у Николая Фёдоровича разгорелась исподволь, незаметно, со значительным опозданием: до двух лет  не только не было никакой любви, а напротив, существовала нелогичная, родственная детской, ревность: почему Леночкины внимание и заботу ему приходится разделять с каким-то жалким комочком противно орущей плоти? Ревность настолько глупая и постыдная, что Николай Фёдорович не признавался в ней сам себе, объясняя отсутствием отцовского инстинкта раздражение из-за нарушавшей привычный жизненный уклад малютки-дочери. Затем, когда девочка залопотала и встала на ножки, появилась привязанность. И только значительно позже – когда Настеньке исполнилось пять лет – то, что с некоторыми натяжками можно назвать любовью.   
    
Однако настоящая любовь пришла вместе с жалостью: именно в этом возрасте – лет с четырёх-пяти – Елена Викторовна, одержимая манией «всестороннего гармонического развития», отчаянно загрузила девочку: английский, французский, музыка, художественная гимнастика, плавание. А в скорой перспективе уже маячили: фигурное катание, обучение на компьютере, японский. Поначалу это, оправдываемое заботами о всестороннем развитии личности, родительское тиранство оставалось вне поля зрения Николая Фёдоровича: действительно, чем раньше начнёшь изучать иностранный язык, тем лучше его усвоишь. И на редкие жалобы Настеньки папа не то что бы вовсе не обращал внимания, но, утешая дочь, говорил ей обычные благоглупости: дескать, знание – сила, ученье – свет и прочее, не менее омерзительное для замученного ребёнка. И только позже, когда девочка пошла в первый класс, её раздражительность, слёзы, приступы демонстративного непослушания, а особенно увиденная им однажды, до густой красноты исхлёстанная ремнём маленькая детская попка заставили профессора по-иному взглянуть на пользу образования: Господи! Образование для ребёнка или ребёнок для образования? То есть – для удовлетворения садистских наклонностей его родителей и педагогов? 
    
И вот тогда-то щемящая жалость, а вместе с ней и любовь к юному беззащитному человечку, наконец, пронзили сердце Николая Фёдоровича – бедная Настенька! Только потому, что она слабее – терпеть тиранические замашки мамы? А он – сволочь! – порой едва ли не умилялся: ах, какая у нас славная девочка! Постоянно занятая, воспитанная, прилежная – в семь лет лопочущая на двух языках! Бренчащая на пианино и рисующая гуашью! А что это стоит Настеньке, что в семь лет она на грани нервного истощения, он – «высоколобый» эгоист – напрочь проглядел! И, ознакомившись с распорядком дня девочки, окончательно выведенный из себя профессор объяснился-таки с женой: Леночка, да как можно?! Чтобы семилетний ребёнок был занят едва ли по двенадцать часов в сутки? Да ещё – под угрозой ремня! Ты что – действительно? Желаешь вырастить из неё разносторонне образованную рабыню?
    
После этого объяснения Елена Викторовна неожиданно для себя убедилась, что её муж вовсе не такой рохля, как ей казалось – в принципиально важном умеет настоять на своём! – и стала относиться к нему со значительно большим уважением, чем прежде. Всё-таки, несмотря на два иностранных языка и все, прочитанные ею, «умные» книги, в душе она оставалась крестьянкой и в мужчине в первую очередь ценила силу – если не непосредственно физическую, то хотя бы силу характера. 
    
Пересмотрев программу, Николай Фёдорович, кроме школьных занятий, оставил только английский с французским и, по выбору девочки, плавание. И Настенька расцвела – появилось время играть, общаться с подружками, читать первые (самые важные в жизни!) книжки. И, разумеется, потянулась к папе: хотя объяснение с женой по поводу воспитания дочери у Николая Фёдоровича состоялось строго наедине, но Настенька знала без всяких слов, кто освободил её от немыслимых перегрузок – детская интуиция, как правило, безошибочна. Будто бы – идиллия… но!   
    
Теперь – в свой черёд! – начала ревновать Елена Викторовна: с благодарностью принимая от папы всё (даже нахмуренные брови), маму девочка только слушалась – как имеющую власть. Конечно, если бы не многочисленные «романы», которыми госпожа Караваева к этому времени стала несколько злоупотреблять, она бы так просто не отступилась от Настеньки: ведь материнская любовь – это страшная сила, и девочка, в конце концов, ей бы обязательно покорилась, но…   
    
…к маю девяносто восьмого года положение вещей сложилось так: любящий до обожания жену и дочку пятидесятидвухлетний профессор, любящая отца и побаивающаяся маму Настенька, и, наконец, госпоже Караваева – уважающая мужа, ревнующая и, конечно же, несмотря на внешнее охлаждение, болезненно любящая дочку – пылающая неукротимой страстью к шестнадцатилетнему Андрюшеньке Каймакову.
    
И когда в одиннадцатом часу вечера Николай Фёдорович Караваев, услышав телефонный звонок, снял трубку и узнал от жены, что сегодня она не придёт ночевать домой, это не явилось для него неприятным сюрпризом: слава Богу! Не разрыв, а очередной загул! И, надо надеяться, не чреватый опасными последствиями. Роман с шестнадцатилетним мальчиком – не серьёзно. Вернее, чувства к нему у Леночки наверняка самые серьёзные – ведь бедная девочка ни с кем не может переспать без «безумной любви»! – однако в перспективе… нет, разумеется! Чтобы тридцатитрёхлетняя женщина вышла замуж за шестнадцатилетнего… не в России! Во всяком случае – не его жена. В глубине души – несмотря на образование – крестьянка. Какой бы эмансипированной «бизнесвумен» она ни старалась выглядеть внешне.         

               
***               
               
   
…Пока Окаёмов с интересом рассматривал заговорившего с ними мужчину – невысок, худ, бледен – нетерпеливый задиристый Михаил немедленно перешёл в атаку:
    
- Какие, к чертям собачьим, Тёмные Силы?! Насмотрелись американских «ужастиков» – ну, где маньяки, покойники, упыри, вампиры – и теперь, бля, как дети! Верят во всякий вздор! Ещё бы – очень удобно! Вместо того, чтобы искать тех алкашей, которые убили Лёху, свалить всё на инфернальные силы! Скоро – вообще! В милиции о причинах смерти станут писать: задушен русалкой! Разорван оборотнем! Погиб от потери высосанной вампиром крови! А что – очень удобно! Искать никого ни хрена не надо! Хотя – нет! Надо! Русалок, ведьм, колдунов, масонов, еретиков, «голубых», вампиров! Новых, значит, врагов народа! Ну, этих-то голубчиков наша доблестная милиция начнёт отлавливать косяками! При её-то «гуманных» методах! А в Думе какой-нибудь господин-товарищ Адско-Райский – в душе не просто садист, а маньяк-убийца – толкнёт закон о смертной казни для этих мерзавцев! Да ещё – на костре! Из соображений высшего гуманизма – чтобы, значит, очистились перед смертью! Муками искупили грехи перед идущей в «светлое капиталистическое завтра» Россией! Или – в «коммунистическое»! Один хрен! Для господ-товарищей адско-райских не важно куда – главное, чтобы Россия шла, а они её погоняли! Сидя на шее у вымирающего народа!               
    
Пламенное красноречие опьяневшего от собственных слов художника захватило не только Льва Ивановича, но и спровоцировавшего эту темпераментную филиппику незнакомца. Дождавшись паузы в Мишкином монологе, он обратился сразу к обоим – Плотникову и Окаёмову:
    
- Извините, что вмешался в ваш разговор, но, по-моему, это важно. Да, меня зовут Павел Савельевич. Вас, - кивок в сторону художника, - я знаю. Вы – Михаил Андреевич. А вы? - быстрый поворот головы в направлении Окаёмова, - если представитесь, буду весьма признателен…
    
«Ни хрена себе, китайские церемонии! Вежливость на грани фантастики! Или – утончённого хамства!», - мелькнуло в голове у астролога, но поскольку к странностям человеческого общения, консультируя многочисленных «незнакомок», он уже был приучен, то, не задумываясь, ответил в соответствующей манере:
    
- Лев Иванович Окаёмов. Прошу, как говорится, любить и жаловать.               
    
Не привыкший к «дипломатическому» этикету Михаил в недоумении посмотрел сначала на Окаёмова, затем на подошедшего к ним маленького чернобородого человечка и, передумав драться, – слишком уж хилым показался ему возможный противник – произнёс, будто хмыкнул, нечто неопределённое:      
    
- Ну, бля, вообще! Ты… вы… вы, Павел, - споткнувшись на местоимении, художник решил пожертвовать отчеством, -  совсем! Меня, понимаешь, знаете, а я – ни фига! Без понятия! Хотя… - Михаил пристально всмотрелся в будто бы виденное им лицо, - физиономию вашу – да! Кажется – припоминаю! Точно! Зимой – в мастерской у Лёхи! Он как раз этого деятеля, - жест в сторону портрета Ильи Благовестова, - ну, историка, значит, вашего! Две недели – как заведённый! Писал каждый день часа, наверное, по четыре! И при этом ни хрена не пил! Представляешь, Лев – все две недели?! А мне – до зарезу опохмелиться! Нет, Лев, это вообще! Захожу, значит, к Лёхе, он за мольбертом, на стуле Ильи – позирует – а на диване Павел и с ним ещё. Здоровенный такой, лохматый – сидят, пришипились. А-а, вспомнил – Пётр! Я ещё – ну, относительно Петра и Павла – что-то тогда сморозил. Глупость, наверное… нет, Лев, ты послушай, что дальше! Лёха достал бутылку, бутерброды какие-то, а сам – отказался!!! Я прямо-таки обалдел – ни хрена себе! Ну, эти сектанты – ладно! Но чтобы Лёха?! Я, значит, хлопнул рюмки две или три – и побыстрей свалил… Среди трезвенников – какая, к чертям, опохмелка… Так вот и познакомились… А ведь точно! - Михаил вновь пристально посмотрел на Павла и медленно перевёл взгляд на картину: - Этот портрет Алексей написал раньше всего. Ещё – до нового года. А «Цыганку» – после. Надо же! Как всё смешалось…               
    
У Окаёмова на языке завертелась натужная острота, но не успела оформиться во что-нибудь членораздельное – отозвался Павел: 
    
- Ну вот, Михаил Андреевич, и вспомнили. И меня, и Петра Семёновича. Действительно – в мастерской у Алексея Петровича. И я, и Пётр Семёнович, и Илья Давидович имели честь познакомиться с вами. Только, простите, никакие мы не сектанты. Это отец Игнатий – отпусти мне, Господи, грех злословия! – распространяет такие слухи. У него, понимаете ли, с Ильёй Давидовичем разногласия относительно некоторых церковных догматов… ну, насчёт природы греха…               
    
- Не-е, Лев, ты только послушай! - комически ужаснулся художник. - Не пьют, не курят, затевают богословские споры – и ещё не сектанты?! Да самые что ни на есть махровые! Баптисты, адвентисты, пятидесятники – уж не знаю кто, но сектанты точно! А может быть – из каких-то новых. Ведь их сейчас – как грибов после дождя! Так, понимаешь ли, нас тёмных спасать и рвутся! А сами – не пьют, не курят… А Христос, между прочим, от хорошего вина не отказывался…               
    
Этот неотразимый аргумент против сектантства развеселил астролога, и, подыгрывая Мишке, он с деланным изумлением обратился к Павлу:
    
- Не может быть! Надеюсь, Павел Савельевич, Михаил что-то напутал? Чтобы из каждого окошка выглядывало по сектанту – такого Россия не переживёт! Вы же знаете: не пить – для русского – не быть… это же однозначно.               
    
Однако Павел или вовсе не обладал чувством юмора, или, считая его неуместным в данном разговоре, не пожелал принять легкомысленных шуток астролога и художника, а заговорил с самыми что ни на есть серьёзными интонациями – даже с некоторым, не понравившимся Окаёмову, отблеском фанатизма в глубине тёмно-карих глаз.
    
- Лев Иванович, извините, но мы, кажется, отвлеклись от сути. Когда я заговорил о Тёмных Силах, которые, по моему мнению, погубили Алексея Петровича, то, конечно, не имел ввиду выплеснувшийся на нас в последние годы зубодробительный голливудский вздор. Всех этих ходячих мертвецов, вампиров, и прочих, якобы инфернальных, выродков. Которые, в союзе с инопланетными монстрами, сладким ужасом завораживают сердца детишек. Маленьких или больших – не суть. И в этой связи, Михаил Андреевич верно подметил опасность распространения подобного мировосприятия – ну, когда размываются все границы между реальностью и фантастикой – действительно: так, в конце концов, можно докатиться до сожжения ведьм и еретиков. Социальная, знаете ли, паранойя. Хотя… мне лично как-то не приходило в голову посмотреть под таким углом на эту дешёвую «мистику»… а следовало бы… ведь я по профессии – как раз! – социолог…               
    
- Подумаешь, бином Ньютона, - расхожей фразой из «Мастера и Маргариты» на это признание Павла живо отреагировал Михаил. - Не знаю, как в их грёбаной Америке, а у нас в России – всегда! Реальность от фантастики не отделяли! Ну, может – на самом верху! Те, которые правят! Они же не дураки, понимают: чем больше задуривают нам головы разными сказочками – тем мы покорнее! То, понимаешь ли, «светлое завтра», то «ещё более светлое позавчера»! А что «сегодня» всю дорогу торчим в говне – так это «ради величия России»! Ну, чтобы и впредь господам-товарищам вольготнее сиделось на нашей шее! Слаще пилось нашу кровушку! Нет, чтобы тысячу лет страной правили вампиры – Голливуд отдыхает! Такая фантастика там не снилась самому сумасшедшему режиссёру!               
    
Скрадывающая все логические неувязки образность Мишкиного языка разбудила в астрологе дух противоречия, и он попробовал внести некоторую ясность в социологические изыскания художника.
    
- Михаил, ты, по-моему, немножечко не попал в жилу. Нет, что Россией всю дорогу правят вампиры – не спорю. Но ведь – не только Россией. Ведь всякая власть в той или иной степени сосёт соки из управляемой ею страны. Ведь жить за чужой счёт – это же в природе человека. И ничего, стало быть удивительного, что те, которые наверху…               
    
- Нет, Лев, постой! - перебил не на шутку разошедшийся художник. - Сам говоришь – «в той или иной степени»! А у нас…               
    
Однако ни астролог, ни социолог так и не узнали того, что собирался сказать Михаил – из соседнего зала вдруг раздался пронзительный женский визг: - И-и-и! 
    
И сразу же отчаянный басовитый вопль: - Горит, сука! Огнетушитель!   
    
А через одно, два мгновения послышалась уже какофония выкриков, воплей, взвизгов: - Атас, ****и! Беги! И-и-и! Огнетушитель! Назад, падла! Пожар! А-а-аб твою мать! С дороги-и-и! Огнетушитель! Венечка-а! А-а-а! Пожарную! Ми-и-ишка! 
    
Непонятно кем и зачем выкрикнутое имя «Мишка», вывело художника из поразившего и его, и Окаёмова столбняка – схватив за руку всё ещё находящегося в прострации Льва Ивановича, он бросился в соседний, взорвавшийся паническими воплями, зал.
    
Людей на вернисаже было сравнительно не много – вряд ли более двухсот человек – причём, их основная масса сосредоточилась именно в том помещении, где находились астролог с художником, и всё равно в широком дверном проёме из-за двух встречных потоков создалась страшная толкотня: одни, спасаясь, стремились покинуть опасное место – другие, наоборот, чтобы лично узнать в чём дело, протискивались в задымлённый зал.
    
Преодолев образовавшуюся воронку, Окаёмов, всё ещё влекомый за руку Михаилом, резко, будто споткнувшись, остановился: на противоположной торцевой стене исходил белыми струями дыма с пробивающимися то тут, то там язычками странного розовато-зеленоватого пламени большой, вытянутый по горизонтали прямоугольник – вероятно, картина.   
    
Лев Иванович ещё не успел ничего понять, как, оглушительно заорав, - у-у, ****и! «Фантасмагория»! - Михаил бросился к гибнущему шедевру. Схватил с краю пылающее полотно, с воплем «… твою мать!» отдёрнул обожжённые руки, кинулся к окну, сорвал штору и, вернувшись к горящей картине, попытался сбить огонь – зеленоватые язычки заплясали гуще, сильнее повалил белый дым, у астролога запершило в носу и в горле, из глаз покатились слёзы.
    
Михаил, сообразив, что так он не тушит, а наоборот, раздувает пламя, намотал штору на руки и, опять ухватив за край, стал дёргать картину из стороны в сторону – намереваясь уронить на пол горящий холст. Мгновенно оценив этот замысел, Лев Иванович сдёрнул вторую штору и, захватив полотно с другого края, стал помогать художнику. Однако прочный синтетический шнур не поддавался, по счастью, разогнулись удерживающие картину гвозди – так и не увиденная Окаёмовым «Фантасмагория» оказалась прижатой к полу пылающей лицевой стороной. Увы – то ли мешала рама, то ли этому дьявольскому огню вообще не требовалось кислорода, но розовато-зеленоватые язычки заплясали, как ни в чём не бывало, по оборотной стороне картины. На глазах у астролога прожигаемое полотно стало обугливаться, Михаил, зверски ругаясь матом, опять попробовал пустить в ход бесполезную штору, и в этот критический момент появился Павел – с раздобытым где-то огнетушителем в руках. И – что самое удивительное! – исправным: густая струя пены накрыла не только уничтоженный, видимо, полностью шедевр Алексея Гневицкого, но и частично Мишку – комкающего в обожжённых руках жёлтую тряпку и от боли, обиды, злости тянущего на одной ноте классическое в безысходных ситуациях троесловие: суки, ****и, ублюдки… 
    
Против огнетушителя адское пламя не устояло; подвывающий Мишка, выстрадав боль, затих; Окаёмов услышал другие звуки и голоса: скрип открываемых кем-то оконных створок, хлюпанье оседающей пены и, главное, возбуждённый говор множества вновь осмелевших посетителей выставки:
    
«Это же надо!», «чёрт!», «ни хрена себе!», «а Мишка – герой!», «конечно – поджог!», «что – на глазах у всех?!», «о…еть можно!», «да нет – пыхнула сама по себе! как в кино!», «висела, висела – и вдруг белый дым!», «Михаил, слышишь?», «нет – ни фига!», «водки, водки ему налейте!», «нет, правда!», «а где её суку взять?!», «где, где – в …!», «ух ты – бутылка!», «Миша, давай из горлышка!», «какие пожарные?!», «да вот же стакан!», «и этому – другу – тоже налейте!», «правда, приехали!», «эй, осторожней!», «где тут у вас м…ков горит?»   
    
Последняя, произнесённая пренебрежительно-властным голосом, фраза вернула чувство реальности не только астрологу, но и художнику – поднявшись с колен и, как жёлтое знамя, держа в руке остатки многострадальной шторы, Михаил, явно напрашиваясь на ссору, вызывающе заговорил с приехавшими пожарниками: 
    
- Уже, бля, сгорела! Пока вы х…плёты м…дохались где-то там!               
    
Возглавлявшему пожарный расчёт молодому черноусому лейтенанту Мишкин ответ пришёлся в самую масть – осклабившись в белозубой улыбке, он мечтательно то ли спросил, то ли озвучил декларацию о намерениях:
    
- А в морду хочешь? Или тебя говнюка из брандспойта полить немножечко? Чтобы остыл зараза?               
    
Подобно пришпоренному коню Михаил рванулся в драку, но Окаёмов с Павлом и Юрием удержали художника, - Миша, не связывайся, он же при исполнении, смотри – нарвёшься, - и далее в том же роде. В сильных руках товарищей Михаил быстро обмяк и без сопротивления позволил увести себя вниз, в оставшуюся у Союза Художников комнату на первом этаже.
    
Однако, уведя Плотникова подальше от греха, Лев Иванович поспешил вернуться на место случившегося пожара – в чём дело? Не могла же, действительно, картина загореться сама по себе? Так не бывает!
    
Те же самые вопросы Окаёмов, вернувшись, услышал из уст лейтенанта, который, всё более раздражаясь, задавал их свидетелям таинственного самовозгорания – то и дело указывая рукой на совершенно чёрный, местами полопавшийся холст.
    
Теплившаяся у Льва Ивановича надежда увидеть хотя бы кусочек Алексеевой «Фантасмагории», едва только он понял, что полотно теперь лежит уже вверх лицом, тут же оставила астролога: картина погибла полностью. До последнего квадратного миллиметра. Будто Алексей Гневицкий писал её не обычными масляными красками, а каким-то хитрым самовоспламеняющимся составом.
    
Тем временем явилась милиция, и капитан, представившись старшим оперуполномоченным Огарковым, удалил из пострадавшего помещения всех посетителей выставки – за исключением непосредственных свидетелей таинственного возгорания: кого надо, допросим, а сейчас, уважаемые граждане, не толпитесь в зале, не мешайте работать.
    
Пока, спохватившись, администрация не закрыла всю выставку, Окаёмов решил вернуться к портрету Ильи Благовестова, с которого, по уточнившим Мишкин рассказ словам Павла, начался совершенно особенный период в творчестве его погибшего друга.
    
Не искушённого в живописи зрителя в первую очередь привлекал образ историка, но, кроме сходства с находящимся в мастерской Алексея Гневицкого «Распятием», ничто не указывало на тождественность модели с каноническими изображениями Иисуса Христа – Лев Иванович это понял уже через две, три минуты после своего возвращения к портрету.
    
(Да, конечно, существовала знаменитая Туринская Плащаница: однако о запечатлевшемся на ней Лике Лев Иванович мог судить лишь по плохоньким – и, главное, являющимися в сущности негативами – репродукциям в популярных изданиях.)
    
А ещё через две, три минуты астролог также понял, что он совершенно не может сосредоточиться, что его возвращение к портрету историка – всего лишь неудачная попытка избавиться от охвативших его возбуждения и тревоги. Да даже и не тревоги, а, если честно, то непонятно: то ли благоговейного мистического ужаса, то ли элементарного животного страха – так не бывает! Сами по себе ни картины, ни рукописи не горят! Сколько бы зла или добра – сознательно или невольно – в них ни заложил творец!
    
По достигающим его сознания возбуждённым голосам окружающих Лев Иванович скоро сообразил: эти же чувства владеют сейчас всеми, собравшимися в главном зале, людьми – никто не говорил о живописи и графике Алексея Гневицкого вообще, а все толковали только о его самоуничтожившейся «Фантасмагории». И ничего другого, кроме того, что речи присутствующих сделались осмысленней и пространней, в сравнении с возгласами, прозвучавшими непосредственно на пожаре, Лев Иванович не услышал: споры велись в основном о том, поджёг? или – черт побери! – самовозгорание? Но в людном зале поджигателя обязательно бы заметили, что же до самовозгорания – это было бы откровенным чудом, чему сопротивлялось стихийно материалистическое мышление большинства собравшихся, включая очевидцев. Поэтому не только родилась, но и сразу возобладала компромиссная версия – эдакий неуклюжий гибрид: да, картина действительно загорелась сама по себе, но отнюдь не чудесным образом – ещё до открытия выставки, до того как залы заполнились посетителями, пробравшийся злоумышленник смазал её каким-нибудь огнетворным зельем. (К тому же, чрезвычайно пакостным зельем – воспламеняющемся на свету, но не сразу, а спустя какое-то время.)    
    
И всё-таки…
    
…никакие здравые рассуждения о самовоспламеняющемся химическом реактиве не могли утешить астролога: никакая, к чертям, не химия! Нет, самое обыкновенное чудо! Не зря Павел упомянул некие, будто бы погубившие друга, Тёмные Силы! 
    
Хотя… здесь явная неувязочка! Чтобы «дьявольскую», «богопротивную» «Фантасмагорию» взяли бы да уничтожили Тёмные Силы? Вздор! Бессмыслица! А впрочем… вдруг да картина друга настолько глубоко затронула тайную сущность Зла, что невольно разоблачила скрытые механизмы его воздействия? И эти Древние Силы – хотя бы из самосохранения! – вынуждены были вмешаться? Ведь для таящегося в заветных глубинах Зла нет ничего опаснее Света! Н-н-н-да… красивая версия, ничего не скажешь… но уж больно искусственная… чересчур сложная… зло, обыкновенно, намного проще… а сложным и завораживающим его представляют только его сторонники – вольные или не вольные, не суть… Какая всё-таки жалость, что он так и не увидел этой картины друга! И теперь – увы! – никогда уже не увидит! И ведь нашёлся гад?! Учинивший такую гнусность!
    
- Лев Иванович, ей Богу, не убивайтесь, - будто бы угадав мысли Окаёмова, заговорил подошедший Павел. - Эта несчастная «Фантасмагория»… да, в своём роде явление выдающееся… но всё же, поверьте, она не стоит вашей душевной скорби.               
    
- Как это, не стоит?! - рассердившись на самозванного утешителя, с заметным раздражением ответил астролог. - Извините, Павел Савельевич, но, так рассуждая, мы действительно можем докатиться  до средневековья! До костров из картин и книг! У Рэя Брэдбери – «451 градус по Фаренгейту» – помните? Ведь для того, чтобы начать сжигать картины и книги, вовсе необязательно объявлять крестовый поход против капитализма, коммунизма, фундаментализма, сионизма, католицизма или ещё чего-то! Нет! Достаточно закрыть глаза на «художества» втихую подкармливаемых властями различных молодёжно-маразматических объединений, всяких там «шагающих в ногу», «стоящих на голове», «национал-спасителей», «христиано-комсомольцев», «гитлер-большевиков» – и, пожалуйста! Через несколько лет по всей России запылают костры! На которых, как верно заметил Михаил, будут сжигать не только картины и книги, но и их авторов – этих, завербованных сатаной, распространителей лживой антиправославной идеологии! Этих, очерняющих светлое историческое прошлое России, еретиков, колдунов, масонов! Впрочем, Павел Савельевич, ведь вы же сами? Согласились с тем, что, когда размываются границы между реальностью и фантазиями, нельзя исключать возвращения самого мрачного средневековья?!               
    
- Нельзя, Лев Иванович. Скажу вам более: даже у нас в Великореченске – под патронажем одного из высокопоставленных церковных деятелей… существуют, так сказать, «православные скинхеды»… ну, сами-то себя они называют «воинами архангела Михаила»…               
    
- Так это вы, Павел Савельевич, их! - взвился, будто «жареным петухом» клюнутый в соответствующее место, астролог. - Имели ввиду, говоря нам о Тёмных Силах?!               
    
- В какой-то степени – да. Но, Лев Иванович – в незначительной степени. Всё много сложнее. Знаете… как бы это вам объяснить понятнее… вы, извините, верующий?               
    
- То есть, Павел Савельевич, вы имеете ввиду – православный?               
    
- Не обязательно, Лев Иванович… Хотя, по моему убеждению, нельзя быть истинно верующим вне рамок религиозных традиций.               
    
- А по-моему, Павел Савельевич, можно! Извините за резкость, - считая вопрос о вероисповедании глубоко интимным, Окаёмов, как правило, раздражался, когда малознакомые собеседники спрашивали его в лоб о принадлежности к церкви, - но я думаю, что чаще – наоборот! За религиозные обряды цепляются люди верующие не глубоко! Регулярные посещения храма, посты, молитвы им заслоняют истинного Бога!               
    
- Ещё раз, Лев Иванович, извините меня за нескромный вопрос, но, по вашей горячности, я уже понял, что вы – верующий. Другое дело – как и в какого Бога… но – ещё и ещё простите! – я ведь спросил не из праздного любопытства. Мистический опыт – вот в чём суть! Ведь, согласитесь, его имеют очень немногие, а поскольку Бог познаётся только мистически, то отсюда и важность принадлежания к Церкви. В которой, худо-бедно, но он сохраняется вот уже две тысячи лет.               
    
- Да, Павел Савельевич, будто бы сохраняется… Только одна закавыка: как отличить действительно мистический опыт от опыта, скажем, шизофреника? Который тоже явственно слышит «запредельные» голоса? Или – опыта эпилептика перед припадком? Когда – у Достоевского, помните? – больной в течение нескольких мгновений испытывает дикое неземное блаженство?               
    
- Ох, Лев Иванович, если по-вашему – это же можно до бесконечности обсуждать, говорить и спорить. Действительно: каких-либо чётких критериев мистического опыта не существует – только сердце. Но это – опять же – дискуссионно. А я вовсе не хочу с вами спорить. Понимаете… говоря о Тёмных Силах, я имел ввиду Зло, которое не только в человеке… и не в дьяволе – как в персонификации злого начала… нет – в самом факте существования… причём – не только живых существ, но и вселенной вообще…               
    
- Ни фига себе – экзистенциалистские выверты! Ну, и как, Павел Савельевич, с вашим любопытным софизмом, что Бог есть одновременно и Добро и Зло, вы свяжете действия убивших Алексея мерзавцев? Хотя… уравняв Бога и Природу… Творца и Творение… и тем самым поставив Его, так сказать, «по ту сторону добра и зла»… нет, у вас интереснее: соединив в Нём Добро и Зло… в сущности – очеловечив Бога… но ведь таким образом, Павел Савельевич, никаким Тёмным Силам, кроме таящегося в каждом из нас звериного начала, вы, согласитесь, не оставляете места?               
    
- Логически – да. Почему, Лев Иванович, я и спросил, есть ли у вас мистический опыт.               
    
- А у вас, Павел Савельевич, у самого? Но только такой – который вы без оговорок могли бы назвать мистическим? Стало быть, не сны, не галлюцинации и – не дай Бог! – не «голоса»?               
    
- Н-н-да… При такой постановке вопроса вы, Лев Иванович, мне мало чего оставляете. И всё-таки, положа руку на сердце, я вам отвечу – есть. Один единственный раз, но – несомненно! Увы – несомненно, как вы понимаете, лишь для меня…               
    
- В том-то, Павел Савельевич, и проблема. Беда – если хотите. Имеющий настоящий мистический опыт не может ни с кем им поделиться. Я, разумеется, не говорю о душевнобольных или шарлатанах – которые, по их словам, и с Богом, и с ангелами, и с сатаной «на ты»…               
    
- Почему же, Лев Иванович – может… К сожалению, только с тем – кто сам обладает таким опытом… Хотя… Знаете что, Лев Иванович, вы в Великореченске надолго?               
    
- На неделю ещё, наверное. Где-нибудь – до следующей субботы.               
    
- В таком случае, Лев Иванович, вам обязательно надо познакомиться с Ильёй Давидовичем. Потому как, боюсь, что внятно я ничего не сумею объяснить вам относительно Тёмных Сил. Ведь, если на рациональном уровне – вы с лёгкостью опровергните все мои аргументы… А если я обращусь к своему мистическому опыту – попросту высмеете… Скажете: перегрелся на солнце, почудилось с перепоя или вообще, что я – параноик.               
    
- А ваш Илья Давидович, - то ли спрашивая, то ли отвечая Окаёмов попеременно переводил взгляд с собеседника на портрет и обратно. - Он, Павел Савельевич, что же? Располагает не известными ни вам ни мне аргументами? Так сказать, в пользу интертерриториального существования Тёмных Сил – вне Бога, Дьявола и Человека? То есть, Добра и Зла в «чистом» виде – вынесенных за скобки мыслимой нами Вселенной? Или…               
    
Перехватив переведённый на него взгляд астролога, Павел Савельевич продолжил начатую Окаёмовым фразу:
    
- …обладает таким мистическим опытом, которым в состоянии поделиться с вами? Несмотря на свой скептицизм, признайтесь, Лев Иванович, в глубине души вы надеетесь именно на это?               
    
- Хотел бы надеяться. Очень хотел бы. Увы, Павел Савельевич… К сожалению, я твёрдо убеждён: мистический опыт не передаётся. Знаете, все сочинения такого рода – от ветхозаветных пророков и «Откровения» Иоанна Богослова до «Розы мира» Даниила Андреева – убеждают меня только в одном: у их авторов мистический опыт был. Причём, потрясший их до такой степени, что они смогли создать гениальные поэтические произведения. Постойте… ну да, конечно! Всякий истинный художник имеет тот или иной мистический опыт! Даже – если сам его таковым не считает! Предпочитая употреблять более нейтральные термины: «озарение», «вдохновение», «наитие» и т. п.… Но, Павел Савельевич… мы, кажется, с вами снова… рискуем по уши увязнуть в отвлечённых религиозно-философских мудрствованиях! А мне, признаться, хотелось бы конкретнее поговорить о вашем Илье Давидовиче? Вы действительно считаете, что он способен поделиться своим мистическим опытом? Причём – напрямую? А не так, - Окаёмов указал на висевший перед ними портрет, - как, например, Алексей Гневицкий? Или всякий другой настоящий художник? Да – намекая на существование иной реальности, но… лишь намекая! Или я вас неверно понял?               
    
- Поняли, Лев Иванович, верно… Илья Давидович – он, действительно, способен… Но вот сможет ли своим опытом поделиться с вами – этого я не знаю… Однако, Лев Иванович, я ведь этого и не обещаю… нет… предполагать – да, предполагаю… но обещать… с моей стороны это было бы непростительным хвастовством… в лучшем случае – глупостью…               
    
- Разумеется, Павел Савельевич, этого вы обещать не можете. Для того, чтобы давать такие обещания, надо быть либо мошенником, либо дураком, либо… Господом Богом! Вы мне лучше скажите вот что… только – со всей искренностью… вы – лично – совершенно уверены, что у Ильи Благовестова есть мистический опыт?               
    
При этом прямом вопросе лицо собеседника Окаёмова приняло торжественное выражение, и он ответил с холодноватой, «официальной», серьёзностью:
    
- Да, Лев Иванович, у Ильи Давидовича такой опыт есть. И более вам скажу… только, пожалуйста, не смейтесь… я убеждён, что Илья Давидович способен творить чудеса.               
   
 - Что-о-о?!               
    
С ироническим изумлением протянул астролог. Ему сразу же расхотелось продолжать разговор с господином Мальковым, но взгляд Окаёмова вновь возвратился к удивительному портрету – если оригинал в сравнении с образом одухотворён хотя бы на одну десятую, надо быть идиотом, чтобы не искать с ним знакомства! – и, прощаясь с заспешившим домой собеседником, Лев Иванович поблагодарил социолога:
    
- До свидания, Павел Савельевич. Буду чрезвычайно рад встретиться с Ильёй Давидовичем. Большое спасибо за ваше великодушное приглашение.               

    
Заговорившись с новым знакомцем, Лев Иванович не заметил, что за прошедшие полчаса случились немаловажные перемены: оперуполномоченный, убедившись в незначительности материального ущерба и опечатав дверь, отправился восвояси – возбуждённые фантастической гибелью картины посетители выставки собрались у сдвинутых в длинный ряд столов с бутербродами, мандаринами и питьём: водкой, вином, шампанским. Юра Донцов шепнул Окаёмову, что вообще-то это «фуршет» для всех пришедших на вернисаж, а настоящий банкет для «избранных» намечается после – в комнате на первом этаже. Заодно художник информировал Льва Ивановича, что героически бросившийся на спасение «Фантасмагории» Михаил находится сейчас именно там, ибо, страшно переживая гибель картины, употребил уже «более чем» и не в состоянии подняться сюда на «фуршет».
    
Взяв очищенный мандарин и бумажный стакан с шампанским, Лев Иванович, намереваясь освежить впечатление, направился к поразившей его «Цыганке» – картины на месте не было. Что?! Новые происки «запредельных» сил? Оказалось – нет: просто Валентина, отойдя от шока, с помощью Ольги и кого-то из знакомых художников сразу же сняла Дьяволицу-Лилит и, от греха подальше, увезла домой.