Пранаяма Испражняющейся Вороны

Воронов Храм был похож на недостроенную водонапорную башню; крыша отсутствовала, окна не прорублены.
Озабоченный установлением отношений с Востоком, кесарь стельмя стелился перед послами и люто лютовал после – то изводил народ постройкой декоративных Башен Молчания, то повелевал всем без разбора носить пояса кушти, то усаживал писарей править Священное Писание. Знаток высоких материй и любитель афоризмов, он не позволял себе употреблять плебейское «откажутся – задушу» и изрекал глубокое, вроде:
– А не будут брать – отключим газ.
Лукавые парсы пили кесарево вино и восхищались кесаревыми речами, привозили свитки с печатями и дипломатично заверяли во всём, в чем положено заверять; красноречивый кесарь в долгу не оставался, но напряжённо ловил каждое восточное слово, дабы глубже засадить крючок политической дружбы в губу хитрой скользкой ориентальной рыбины.
Раз кто-то из послов оставил – может, и намеренно – книжечку в сафьяновом переплёте с бородатым серафимом купеческого облика на обложке. Пропажи никто не хватился, и кесарь невозмутимо прибрал неожиданный подарок.
На следующий день проекту «Ахура-Мазда» был дан самый широкий ход. Тридцать два новых храма – по одному на каждый зороастрийский тотем – высочайшим указом кесарь повелел, не стесняясь в средствах, возвести к утру:
– Карфаген должен быть построен.
Увы, на этот раз История оказалась иного мнения – безумному замыслу кесаря было суждено стать первой жертвой внезапно начавшейся войны с неверным Востоком.
То ли посчитав незаконченный Воронов Храм недостойным внимания Заратуштры, то ли какими другими резонами, только отчего-то не тронули его парсы – стерев с лица Кесарии остальных его новорожденных собратьев.

* * *

Талий зажёг свечу и огляделся. Скоро глаза различили пустое круглое помещение с высоким алтарём посередине; потолка не было; сквозь редкие стропила звёздным огнём искрилось небо, что придавало молельне слегка театральный вид; сходство усиливали совершенно глухие стены. Воздух был свеж, и Талий плотнее запахнул плащ. Проковылял, хромая, к алтарю.
Алтарь представлял собой искусно вырезанную из цельного куска гигантского сандала человеческую фигуру двухметрового роста с головой ворона и вытянутыми вперёд руками – то ли просительно, то ли дарственно; при этом языческого в изваянии было не больше, чем в тощих стропилах.
Талий вытащил из-за пазухи кожаный мешочек и вытряс похожий на толчёную смолу порошок прямо в ладони идола и поджёг. Поплыл душистый аромат фимиама, в котором едва угадывался сандаловый привкус. В стенах затрепетали пятнышки светляков-воронцов, словно лампадки в руках явившихся ко всенощной невидимых духов.
В руках Талия блеснула серебряная монетка, которую он опустил в прорезь укреплённого перед жертвенником ларчика; глухо и чеканно зазвенело – ларчик был полон как бы не на треть. Пламя качнулось, и тени запульсировали на идущем по периметру ларца барельефе – причудливо сплетённых буквах, долженствующих образовывать смиренное «НА ВОССТАНОВЛЕНИЕ ХРАМА», но кому как не вырезавшему их Талию было знать, что на деле там значилось совсем другое, озорное и непечатное.
Талий вздохнул, да неудачно – тлеющий ладан проник в лёгкие, перехватило дыхание. Талий закашлялся.
Огромный деревянный лик, насмешливо прищурив левую глазницу, смотрел на него.
– Какая честь, скажите, пожалуйста, – роняя труху, прошелестели сухие деревянные губы. – Не прошло и… Чай-кофе? Вина? Мальчиков?
Талий улыбнулся и провёл шершавой ладонью по тёмному сандалу:
– Простого дружеского разговора будет достаточно, Вран.
Маска пожароопасно сверкнула узкими прорезями:
– С каких это пор боги…
Утроба ларца звякнула вновь. Старик покачал головой:
– Не боюсь я богов, Вран. Бояться буду в небесном пантеоне, коли пустят. А здесь, прости, отбоялся.
Названный Враном обиженно поджал толстые губы:
– Лишнее, Мастер. Слова ничего не значат, а деньги твои Вороне без надобности.
– Вороне? – усмехнулся Талий. – А какая она, Ворона?
Тотем буркнул:
– Всеогромная и сияющая. Откуда мне знать. Пустого деревянного истукана дело маленькое… ехидствуешь… Ворона всё та же. Где пропадал-то, Мастер?
– Резал отделку храмов, – ответил старик, оправляя свечку. – Резал, резал… чуть не сгиб на подрядах этого безумца, провалиться ему под лёд. Как война началась, ушёл в затвор, в горы…
Вран печально глядел на ладанный дым.
– Ворона та же, – повторил он и поднял пустые глаза на Талия. – Да только в краю чужом обретается. Приживалкой устроилась.
Старик невольно посмотрел на щедрый ларец. Идол кивнул:
– Увы, Мастер. Ведь как было – придёт человек, возожжёт свечку, кинет лепту али целую драхму, задумается чем-то, помолчит – и разгадает, что невпопад пришёл он у деревянного истукана-то Бога искать, что Бог – в нём самом, а внутри истукана – только червоточина и короед. И хорошо!
Маска скорчила скоморошью рожу:
– Но когда душа из лыка плетена – неподъёмно в ней Бога нести. Вот и выдумал человек оправдание – махнулся не глядя с бессловесным истуканом – держи моего Бога, отдавай короеда! С больной головы на здоровую… а пустого истукана дело маленькое… даже эдак приятственно – молятся теперь не Богу, а мне. Только вот незадачка – не живётся Богу в деревянных истуканах, хоть ты тресни, не по нутру ему такие хоромы. То бишь выгнать выгнали, а…
Талий поднял голову – пламя свечи слабо всверкивало в каплях смирны на щеках идола.
Сладко пахло ладаном. Качнулся огонёк свечи, но не погас, выправился. Идол тихо засмеялся:
– Видишь, Мастер – быть бы комедии божественной, кабы не лихо; иль ещё говорят – не взыскуй следов бытия божия, не то сыщешь. Я был когда-то странной игрушкой деревянной… теперь я ритуальный фетиш сакраментальный… изначальный смысл предан забвению, символы стали ритуалами, а идолы-тотемы – бодхисатвами… хотя какие мы, к чёрту, бодхисатвы – поганые деревянные вёдра, в которые человек слил своего Бога будто дурную кровь. Правда, иногда летит пичужка, несёт мелкий камешек для своих пичужьих дел, возьмёт да уронит, а камешек Врану по лбу бом-м-м – думаю, было бы внутри Врана чего, так бы не гудело? Сходить бы к истукану какому, как к самому Врану ходили, спросить – истукан-истукан, погляди да ответь, верно ли в меня Всевышнего засунули али и здесь кинули – только нечем ходить Врану… и не к кому – нету более других истуканов, да святится имя великого Хозяина Золотых Верблюдов . А то ещё слышалось Врану, что и за стенами Воронова Храма… вроде того… тебе, Мастер, чего загорелось-то? сидел бы в своих пещерах, вырезывал белочку, чего вернулся-то…
Талий долго молчал; внезапно ему показалось, что он стоит на высокой горе, и в руке у него вместо посоха нож, а в другой – почти законченная фигурка собаки, и никакая статуя, конечно же, говорить не может, да и нету их ни одной, потому что вокруг горы и только далеко внизу лес, а когда Талий открыл глаза – вокруг был Храм с тускнеющими огоньками светящихся жучков в стенах, а наверху было чёрное небо.
Фимиам почти дотлел; с окрестной степи доносился запах холодной мокрой травы.
Талий с трудом опустился на пол.
– Чего вернулся? – немного невпопад переспросил он. – Как ты говоришь – сидел бы, резал бы?
Подняв посох, старый резчик выдернул рукоять и показал идолу короткое лезвие:
– Сидел. Резал. И всё мало казалось. От суеты, поди ж ты, убежал… а поначалу хорошо было – тихо, покойно, и куда не глянь – такая красота, что и не понять человеку… ладишь зверёныша какого, а краем глаза на облака смотришь, а те и не спешат никуда, и зверюшка будто живая выходит – дунь легонько – поскачет; и вдруг почувствуешь – отряхнулся от пыли твой дух, и говорит с тобой, исполненный величия – и ещё чего-то светлого-светлого, как первый снегопад, чему даже названия нет, и придумывать не хочется.
Талий с щелчком загнал ланцет обратно.
– А потом, – заговорил Вран, – ты вконец ошалеваешь от избытка свободного времени и безделья, впадаешь в оцепенение – то же безделье, только хуже – и постепенно перестаёшь двигаться, как внешне, так и внутренне. Конечно, сам себе ты называешь эту духовную агорафобию «просветлением», и поэтому начинаешь давить числом – резать, резать, резать без продыху; сознательную отстранённость отшвыривает на обочину отстранённость механическая – Её Величество Привычка; твой усыпанный пеплом дух снова ютится на грязной паперти и клянчит милостыню – не до него! – когда всеми фибрами на седьмом небе искусства, которое столь же искусственно, сколь и твои теперешние фигурки; пестующий свою одинокость, ты единственный зритель своего персонального моноспектакля, и некому ткнуть пальцем в его уродливое лицо – хотя для таких у тебя припасены «непонятость» и «самостийность»; теперь числом давят тебя – твои собственные зверьки, человечки и взятые с того самого неба руны птичьего языка – и, наконец, ты срываешься, и бросаешь всё к ляду вместе с водой и ребёнком, и сворачиваешься в углу в колючий клубок, но даже сейчас держишь позу – «столько идей в голове!» – а в голове-то лишь заснеженный пустырь, по которому восемь суток на тракторе ни единой души; и ты по капле выхаркиваешь продукты метаболизма въевшегося в кровь ремесленничества; и одному Господу известно, сколько теперь ждать тех же облаков и того же снегопада. А чтобы спросить это у Господа, ты приходишь ко мне.
Ладан догорел. Идол опустил невидящие очи долу и аккуратно ссыпал чёрный горячий прах из обоих ладоней в одну, после чего стал медленно ворошить его пальцами свободной руки.
– Мастер Талий, – произнёс он тоном кофейного медиума. – Ты пожертвовал Воронову Храму две денежки серебра, и теперь вправе просить… молчишь… хорошо, Ворона мудра и просекает твою тему, потому слушай – пойдёшь на старый базар, найдёшь книжника по имени Левий Матфей и спросишь новый свиток этого новомодного эзотериста… как его… забыл… под названием «Пранаяма Испражняющейся Вороны». Там в лёгкой, увлекательной и доступной форме a la fable приводится йогический тренинг кармы, способствующий достижению состояния Абсолютной Свободы – на примере вороны, которая, как известно, умеет хезать, не отвлекаясь от полёта. Свиток раритетный, с автографом этого… забыл… как его… эзотериста.
Вран оторвался от созерцания бренных благовонных останков и поднял свою незрячую скуластую маску. Брови идола изогнулись как крыша пагоды, отчего выражение вороньего лика стало обиженно-злорадным и каким-то неприятным, как у стоящего в начале очереди человека, перед которым внезапно захлопнулось окошко кассы; потом неожиданно маска улыбнулась.
Старый мастер ушёл.
– Не отвлекаясь от полёта, – задумчиво передразнил истукан сам себя. – Вау… хотя… всё одно ж говно выходит… счастливой пранаямы, Мастер.
Один за другим тухли светлячки.
Свежевырезанное коротким клинком, привыкшем к живому и мёртвому дереву, возле двери белело:
ЗДЕСЬ БЫЛ ТАЛИЙ

* * *

Воронов Храм был разрушен в первый же день восшествия на престол сына зарезанного парсами кесаря.
Озабоченный доставшимся наследством, он с юношеской непосредственностью прошёлся по Кесарии кровавой косой и огнём, да так, что прижало уши даже ближнее зарубежье; вся придворная свора была подчистую утрамбована в Молчаливые Башни и заживо сожжена; тех, кто не влез, публично задушили поясами кушти, причём день казни по злой иронии совпал с парсийским праздником, на котором традиционно устраивались борцовские поединки на таких поясах; Священное Писание, окончательно превратившееся в одну из державных регалий, привычно усекалось и дополнялось (ушлые писцы уже давно не уничтожали старые варианты книг).
Озлобленный необходимостью взрослеть, юный кесарь свирепствовал пуще тяти, и вскоре империя была выкорчевана и втоптана в кровавую грязь, откуда на следующий день вылез отвратительный Грендель – голодное полицейское государство с голым задом и зажатыми в лапах вилами.
Восток смекнул, что сие оружие пролетариата рано или поздно полетит и в его огород; зад, если честно, тоже внушал опасения; кесарёнка следовало унять, но по всему становилось очевидно, что старая телега тут уже не проедет, и поэтому парсов вежливо отодвинули; мудрецы в белых шапочках морщили лбы, чесали затылки и говорили вещи одну заумнее другой; наконец, ударили по рукам…
… Спустя некоторое время монаршему отроку взбрело в голову, что Кесария ему явно мала; стянув заляпанные красным краги, он мерил шажками атриум, пил слабенькое винцо и плевался в стражников – даже ему было понятно, что всей державе лоб не забреешь, а значит – нужно где-то раздобыть армию.
Восток облегчённо вздохнул, вознёс хвалу Аллаху и немного расслабил скрещённые пальцы; в Кесарию случайными наездами зачастили послы с печатными свитками и дипломатичными заверениями во всём, в чем положено заверять.
Раз кто-то из послов оставил – может, и намеренно – книжечку в скромном тканом переплёте с изящным наклонным полумесяцем на обложке…