Лапоть, пузырь и соломинка

ЛАПОТЬ,  ПУЗЫРЬ  И  СОЛОМИНКА



Может июнь.  Моя старшая сестра Танька, и ее подружка, Ирка Касьянова, конвоируют меня из садика к дому.  Впереди Ирка, потом я, за мной Танька.  Мы идем по высокому берегу нашей Оши.  Берег кочкастый весь, неуютный, обрывистый; белена на голову, а лопухи, аж, на три головы меня  выше, не смотря на то, что я и еще один Витька - мы в садике самые длинные.  Лопух, у любого спроси, растение никудышное.  Посреди этого сорного «леса» стоющая - одна лишь полынь.  Она не по справедливому сорной считается, потому что она, чтоб вы знали, – чудесная.  Нет, не то, чтобы хорошая или плохая, а то, что немножко волшебная.  Она так громко пахнет!  И сразу всем вместе: и речкой Ошей, и нашей Солдаткой, и согрой!.. и даже  – которая возле нашего дома –  завалинкой.  Только нюхать ее подальше бы надо, а то в носу будет горько, он станет сопливый и красный.  Для тех, понимает кто, полынь - трава удивительная!  Ну, еще лебеда ничего - она мягкая. Лопухи же, наоборот, как кошки, карябаются и только площадь занимают полезную, а пользы приносят чуть-чуть, - когда в июле, кидаться чтоб, колючки появятся.  От белены же и вовсе один только вред.  Вон, Лёнька: оставили недокормленным как-то, накушался с голодухи «лебединого маку»;  думали – все…  Казалось, и выхода не было.  Лично слышал, как мать сказала ему: «Убью, - говорит, - сынок, если выживешь!»
 
Вверх - влево, вниз - вправо тропинка.  А внизу, прямо под нами, до речки и дальше, до деревянного мостика, ровненькие и красивые, такие манящие, но запретные, как назло, поля  нежно-нежно-зеленой осоки!  Чтоб идти там – не думай!  Там, может, топко.  А там фиолетовые стрекозы под названьем «султан» - они с ладонь или больше, - но их все равно не поймать.  Маленьких синеньких, без названия, сколько угодно, а этих – ни в жись! Потому что у них перво-наперво нюх, а еще глаза кругом бегают, потому что они очень хитрые.
Идти с Танькой вдвоем – куда уж ни шло.  Бывает, раздобрится, за руку возьмет, сказку станет рассказывать.  Понятно, чтоб отвязался.  Пусть и так,  все равно. Но когда с этой Иркой!  И скажи, ведь на прошлой неделе - сам же! - Ирку эту красавицей числил.  Теперь и не знаю, красавица или как?.. Может, вовсе никак; на любителя, может.  Но дура что – точно!  Прошлый раз так же вот шли себе, шли, а я возьми да и шлепнись: рубашка из штанов повылазила; а Ирка, тогда еще очень красивая, рубашку чтоб эту заправить, штаны с меня до колен – и как в бошку залезло! – вместе с трусами взяла да, уродина, сдернула!  По-другому никак?!  Думала, видать, не пойму что к чему, думала, дура, что маленький.  Ах, будь мы к дому поближе!  Но с этого берега к нашему дому идти и идти; и ссориться с Иркой при далеких таких обстоятельствах было опасно.
  Начиная с того, мне у Таньки другая подружка понравилась – Светка.  Вот и фамилия у нее не такая чтоб очень, а наоборот – Шинкаренко, и  веснушки-канопушки ее от ушей, аж, до пяток облапили, и дура, конечно, такая же, если не больше, зато она добрая: мы ее: «Рыжая!  Рыжая!» - а она ничего.  Для меня тогда Ирка за миг в белену превратилась, пусть цветущую, а Светка – в траву-лебеду…   
Через много-много лет, через пять или восемь, я увидел Светку совершенно случайно: ну, как мог я, лопух недозрелый, ее сравнивать с кем-то?!  Светка стала той нежно-нежно-красивой травой, что у речки – манящей, запретной осокой-травой.  Я же был все тот же лопух недозрелый, - хоть и екнуло сердце, хоть и не повернулся язык, по привычке назвать ее: «Рыжая!  Рыжая!», - так хотелось подпрыгнуть два раза за раз, чтоб повыше казаться!
Но это все будет… 
А этот июнь уже был, и конвой привычно гнал меня в сторону дома.  И до моста еще было топать и топать, а потом от него еще столько и столько до Курской до нашей.  Боясь упасть, я на каждом шагу спотыкался, с тылу получал для поддержки тычок, быстренько-быстренько, пока не обернулась уродина Ирка, засовывал рубаху в штаны и так, на крайний, конечно же, случай и не то чтоб с охотой, поглядывал в бездну с крутого обрыва: я не знал тогда, что мертвые сраму неймут, я просто глубоко это чувствовал…

Я шел и нес свой тяжелый Крест.  У меня всегда были короткие рубашки, короткие с лямками накрест штаны, конвоиры и не было трехколесного велосипеда.  У моего друга, Валерки, тоже не было никакого велосипеда, но штаны, хоть и старые, вечно рваные и одни, всегда были - длинные, а единственная рубаха, если и была короткой, ниоткуда никогда не вылазила и «сидела» естественно-ровно: он ее сроду никуда не засовывал.  И никакая Ирка – слышите вы?! - не посмела бы ее хоть куда-нибудь всунуть: с Валеркой свяжись!..  Валерка знал такие словечки!..  Против него я был ничтожно-безграмотный, и меня это здорово мучило.
Раньше, пока не пришел из тюрьмы дядя Лёня, злющий Валеркин родитель, мы всегда-всегда были вместе: и рожали нас рядышком, и кормили по очереди. Чего там, рожали?!  Даже в садик – в неволю! –  гоняли нас вместе.  Занималась этим  всегда моя мама; потому что все с этим связанное получалось у нее удивительно быстро: по утрам она вечно спешила, и в том состоянии!.. ее слушался даже Валерка.  Забирая нас, мама, тоже спешила; но  дорогу домой мы помнили лучше, оттого и назад получалось все быстро, как и утром вперед, да вдобавок без наших, а главнее, без маминых нервов.
 И все же лучше всех забирал нас из садика папа; он никуда не спешил и не как-нибудь – отвязаться чтоб или лишь бы не «рыскали», - а как-то особенно и всегда интересно рассказывал. Правда, случалось такое два только маленьких  разика; и запомнил я их по минуточкам, навсегда и – конечно - особенно.  Потому что первый раз папа мой  водил нас в столовую «Чайную», и мы ели там - самые вкусные в моей жизни! – котлеты с ракушками.  А в другой…
Тогда мы впервые спустились к той - самой зеленой на свете траве! - к самой речке.  Папа, кажется, знал, что мы там провалимся, но разрешил.  Подумал, наверное, не пойдем - испугаемся.  Ни одной стрекозы - ни с ладонь, ни другой - мы с Валеркой тогда и не видели: не до них, когда тебя болото засасывает.  А одежду всю, до исподней вплоть, потом папа выстирал.  А пока она сохла, мы сидели на деревянном с перилами мостике, болтали ногами грязными и ловили рыб-окуней: во всем мире – слышите?! - самых серебряных!..

Ирка, я, потом Танька…  Кажется, сказка есть с похожим названием?  Кажется: «Лапоть, Пузырь и Соломинка».  Чур, Лапоть – Ирка! Я то ладно – мужик.  Но – скажите! - что Танька нашла в этой кукле пластмассовой?!  Сестра моя – живая и вольная, дикая, за волю свою ежедневно (и чаще бывало) побои терпевшая!  Ирка же из себя вся домашняя, хитроглазо-красивая, отутюжено-вредная.  Сейчас шли бы с Танькой и шли; и шлепнулся бы я раз пять уже с пребольшим удовольствием, и не думал бы про штаны, чтоб рубашка не выползла, и смотрел бы с обрыва не о вечности думая, а на заповедную, что у речки, осоку зеленую…
 
Я шел и, согнувшись, нес Крест.  Вспомнилось, что однажды – счастливо случилось так - на мосту уже поджидали нас мама и папа.  Они возвращались от бабуси как будто, от Евдакеи Степановны, и случайно издалёка увидели нас в лопухастых  зарослях. 
Я посмотрел на мостик с надеждой, но их там не было… 

13 января 2005 г.